ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОКОРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА

(1859-й год).

V.

Резиденция Шамиля, его быт, семья, приближенные. Нападения горцев на наши засеки. Рекогносцировка. Ненастье. Поручение маиору Гейману. Евдокимов и Баженов. Начало блокады и осады Веденя.

Прощаясь навсегда с татарским Веденем, мы находим не бесполезным и своевременным оставить воспоминание о нем, по крайней мере, хоть на бумаге. Пусть это будет последним приветом непокорному Кавказу и его владыке, с его чадами и домочадцами.

Когда, по смерти Гамзат-бека, Шамиль вступил в управление непокорными горцами, резиденциею его был Дарго, и только за четырнадцать лет до 1859-го года, т. е. после сухарной экспедиции князя Воронцова, он заменил его Веденем.

Бывший Ведень лежал на правом берегу левого притока реки Хулхулау, при выходе его из лесистого и более или менее недоступного ущелья. Окруженный заповедными горными и лесными трущобами, он красиво покоился на долине, и только западная и восточная стороны аула были ограждены отвесными обрывами, круто ниспадавшими в глубокие овраги; кроме того, оне были укреплены брустверами из плетней и туров, засыпанных землею. Северная сторона аула была обращена на поляну и укреплена толстыми параллельными брустверами из глины, расположенными один от другого в расстоянии 3-5 шагов. Наружный бруствер был одет плетнем и увенчан в два ряда турами, имевшими полтора аршина в диаметре, засыпанными глиною и камнями. Промежуток между [174] брустверами блиндирован бревенчатою настилкою, устланною фашинами в семь рядов и засыпанною сверху землею. На северо-восточном и северо-западном углах устроены тур-бастионы таких же профилей, фланкирующие овраги и ров переднего фаса. В расстоянии 40-50 саженей от северного фаса укрепления, узкое пространство между оврагами перерезано другим широким и глубоким рвом, который фланкировался с редута — положим, № 1-й. С западной стороны Веденя тянется гребень высот, постепенно понижающийся от вершины уже известной нам горы Ляни-Корт и отделенный от аула оврагом. Вершины этого гребня были заняты шестью отдельными редутами, сильных профилей, вмещавшими каждый от пятисот до шестисот человек гарнизона. На сообщениях между редутами были возведены еще промежуточные постройки, имевшие, как видно, в тоже время назначение редюитов. Редуты №№ 1-й и 2-й были вооружены каждый полевым орудием. Сильнейший из всех редутов был нижний, лежавший на одной высоте с северным фасом Веденя. Это, так называемый, андийский редут, составлявший ключ позиции. Название свое он получил от того, что был предоставлен защите андийцев. Он состоял из трех отдельных, весьма неправильных, построек, соединенных между собою крытыми ходами. Фасы этих построек, окруженные широкими и глубокими рвами, состояли из глиняных брустверов, имевших в некоторых местах до восьми шагов толщины, одетых снаружи толстым плетнем, увенчанных в два ряда турами до двух аршин в диаметре, засыпанными глиною и камнями. С внутренней стороны брустверов были устроены блиндажи для гарнизона.

Строения в ауле были большею частию деревянные, обнесенные общим частоколом. В середине аула был [175] двор Шамиля, также обнесенный частоколом, а в середине этого двора — его дом, со всеми необходимыми службами, в том числе с кунакскою и гаремом. В том же дворе было здание для двухсот мюридов, составлявших конвойную команду имама. Все они были из аварцев. В Ведене, как говорят, жило несколько иностранцев — нечто в роде политических агентов, которым резиденция имама более или менее была обязана своими верками. И нужно полагать, что это не несправедливо, так как трудно думать, чтобы все исчисленные фортификационные работы могли быть произведены какою-нибудь неспециальною рукою. В укреплении находились, между прочим, мастерские, арсенал, парк и мечеть.

У имама в доме был свой кабинет, в котором находились и разные принадлежности письменного стола, все в европейском виде, в том числе часы, зонтик и зрительная труба, с которыми он ездил в походы. В кабинете он занимался делами преимущественно после обеда; там же, после ночной молитвы (ясинамаз) ложился спать. Он вставал на рассвете и, по общепринятому у нас порядку, тотчас пил чай, до которого был охотник. Одевался он всегда просто, без галунов, и на шапке имел кисть, как у турецкой фески. Молился он всегда дома и только по пятницам ходил в мечеть. С пятницы на субботу он проводил время с одною из своих жен. Доступ к нему был труден, даже для наибов. Малейший выход его со двора всегда сопровождался телохранителями, которые, во время шествия его в мечеть, стояли шпалерами по обе стороны пути.

В гареме у него проживали жены: старшая — Зей-данат, имевшая дочь; вторая — Шуанат, дочь моздокского купца Улуханова. которая была украдена для Шамиля, и [176] младшая — Аминат, кистинка. Первую из них Шамиль особенно уважал, вторую более других любил, а третьею более других забавлялся. Шуанат или Шуанета до такой степени привязалась к Шамилю, что когда родственники ее давали ему за нее богатейший выкуп, и ее умоляли вернуться домой — она отвергла все просьбы и настояния и осталась жить с своим мужем и повелителем. Как видно, ум и слава мужчины, не взирая на лета, так же способны приковать сердце красавицы, как в оно время приковывала молодость, красота, как теперь влекут (хотя и не приковывают) сердца почести, деньги, внешний блеск, мишура! — Жены Шамиля никуда не выходили со двора.

Дети Шамиля: Кази-Магома, Джемал-Эддин, взятый нами в Ахульго в 1839-м году и служивший у нас офицером до 1855-го года, когда был обменен, с придачею денег, на семейства грузинских князей, захваченных Шамилем в Кахетии в 1854-м году (мать Джемал-Эддина умерла прежде); Неджибат и Магма-Шаби (по-нашему — Магомет-Шефи). Дочери: Небисат и Патимат. Кроме того, еще двое маленьких детей.

Придворными сановниками имама, которые жили у него во дворе, были: Амирхан, Реджаб-Магома, Юнус черкеевский, Ягья-Аджи — начальник артиллерии и всех пленных русских, Муса-Аджи унцукульский — казначей, Аджиеу карачаевский — кадий, Шабаз — помощник кадия и Сакур-Эфенди казикумухский.

В среде своих приближенных и народа Шамиль именовался имам-уль-азам (верховный имам, первосвященник, глава веры).

Казначей был вместе с тем хранитель и распорядитель общей сохранной кассы, насчет которой содержались муртазаки, духовенство, мечети, бедные, вдовы, сироты и [177] пленные солдаты. Это было, так сказать, официальное назначение сохранной кассы; но назначение это редко сказывалось на практике — разве в особенных случаях. По большей части, общественная сохранная касса служила для надобностей военных, для нужд Шамиля, его двора и семейства. Источниками доходов были: 1) закат, т. е. прежняя славянская десятина, 2) хомус — пятая часть добычи, 3) бойтул-мал — штрафы и секвестрованные имущества.

Относительно внешних почестей для Шамиля и его сыновей был установлен в горах такой порядок, что если кто-либо из них являлся в местопребывание наиба, то прибытие это чествовалось орудийным выстрелом.

Вот пока вкратце сведения о столице имама, к которой мы подошли в феврале 1859-го года, обо всем, что в ней находилось, о повелителе ее, жителях и некоторых условиях, при которых она процветала. Конечно, жаль было старому имаму, когда постоянно мучила его мысль о том, что со всем этим, пожалуй, скоро надобно расстаться; и не мудрено, если так крепко не понравилось ему требование ичкеринцев, выразившееся в том, чтобы он сдал нам свое гнездо поскорее.

__________

После неудачной дневной канонады 10-го марта, которая не помешала нам произвести на свет родного брата старшого Веденя и тотчас же окрестить его именем нового Веденя, Шамиль сделал вид, будто бы притих. Но, конечно, никто не верил этому затишью, и менее других генерал Евдокимов. Все видели глазами, что торжественная, кровавая и окончательная развязка близка, и что не только Шамиль, но даже последний из [178] его мюридов в эти минуты не сидел бы сложа руки. Поэтому, войска наши и в лагере, и в занятых ими пунктах день и ночь были настороже.

Нет сомнения, что слабейшими нашими точками были те, где части наших войск оставались более или менее изолированными и находились вне общего лагеря. К числу таких точек относились два редута или, проще сказать, две засеки, устроенные нами на хребте Декен-Дук. с целью отрезать Шамилю сообщения с чаберлоевским обществом. Хотя это общество считалось нашим еще с прошлого года, однако многие его представители все-таки тяготели к своим одноверцам, нам враждебным, и, ублажаемые Шамилем, подрывали покорность нам всего общества, В видах прекращения дружбы между чаберлоевцами и шамильцами, засеки наши были очень нелишние.

У Шамиля, при подозрительном и сомнительном к нему отношении ичкеринцев, многого недоставало, и как ни неприхотливы горцы, но в кормах у них все-таки чувствовался недостаток. Притом, и лишний человек в рядах Шамиля, в роде чаберлоевца, был бы нелишним. Чтобы возместить один недостаток и достигнуть по возможности второй выгоды. Шамилю представилось необходимым овладеть нашими засеками. И вот, с десятого на одиннадцатое марта, лишь только темная ночь и густая мгла окутали собою все горы и леса на далекое пространство, сильные партии неприятеля были высланы Шамилем к нашим засекам. Горцы вымеряли и высмотрели их заранее, поэтому убедились, что немым штурмом их взять нельзя. Подойдя почти одновременно к обеим засекам и задавшись мыслью всполошить наши гарнизоны, а потом уже, воспользовавшись суматохою, ворваться и овладеть засеками, они, по сигналу, пустили залп за залпом [179] в эти редутики. Но их ожидали. Моментальная команда "в ружье," беглый огонь наших ружей и затем, картечные выстрелы из орудий по направлению неприятельского огня доказали горцам, что мы вполне бдительны, и что ни суматохи, ни паники у нас не произошло.

Нечего делать, шамильцам пришлось отказаться от покушения и возвратиться вспять.

В виду этого обстоятельства, гарнизоны засек на другой день были несколько усилены, и меры предосторожности удвоены.

Весь день 11-го марта прошел благополучно. Прошел также благополучно день до вечера и 12-го марта. Но в ночь с 12-го на 13-е число нападение повторилось: те же залпы, тот же гик, тот же ответ и отпор — и снова горцы без успеха разошлись по своим местам.

Тогда только Шамиль убедился, что с этой стороны он ничего не получит, и прекратил свои покушения на засеки отныне и навсегда.

13-го марта, генерал Евдокимов повторил свою рекогносцировку вниз по веденской поляне, которая ему не удалась более месяца назад. Взяв с собою пятый баталион куринского полка и две роты 20-го стрелкового баталиона, он вступил в хулхулауское ущелье. Раскинув цепи, командующий войсками медленно подвигался к слиянию двух рукавов реки Хулхулау. Несколько раз неприятель пробовал остановить это движение, вступая в дальнюю перестрелку с нашими цепями; но стрелки были бдительны, и каждая горская пуля находила себе несколько ответов по данному направлению, а куринцам только оставалось сожалеть, что на их долю ничего не выпадает. Еще издали, у слияния рукавов Хулхулау, генерал Евдокимов заметил весьма исправно нагороженные завалы. [180] Тут уж куринцам пришлось взять ружья наизготовку и пощупать баррикады. Но вышло так, что и щупать нечего: оказалось, что завалы совершенно пусты. Пришлось ограничиться их разрушением и уничтожением, — да и только.

Рекогносцировка окончилась без дальнейших приключений и без потери.

К этому времени, несмотря на бывшее ненастье, лесные и дорожные работы были произведены настолько удовлетворительно, что допускали возможность ограничиться на некоторое время тем, что уже сделано. Кроме того, между лагерем и Таузенем, на оврагах алистанжийском и арджи-аххском устроено было по одной засеке. Увидя, что сообщение открыто и удовлетворяет назначению, и что оно достаточно обеспечено, командующий войсками, оставив в засеках второй баталион навагинского полка, колонны Баженова и Наумова присоединил к главному отряду.

Это было для всех новым указанием того, что давно желанный день сближается.

Как на зло, четырнадцатого числа пошел снег, и в то время, когда, после дождей и распутицы, все готовы были приветствовать весну, мягкое солнце надуло публику: скрылось где-то. Бог его знает, за густою ли пеленою снега, или за горами, и перестало нас радовать своими лучами. Снег валил и валил комьями и хлопьями, не переставал валить и пятнадцатого, и шестнадцатого чисел, одел все окрестности такою белою, плотною скатертью, что только впору было по ней скользить на каких угодно лыжах. Досада стала одолевать терпеливых кавказцев: холодно-то не очень, да мокро, слякотно и скучно до смерти. Песни и на ум нейдут; все спирт, да водка. Что же! при крайности, и это ничего себе.

Шестнадцатого марта, к ночи, облака истощились, и [181] снег унялся.

Командующий войсками, совершенно уверенный в том, что войска вдоволь отдохнули под снегом в течении трех дней, и что пора, наконец, поразвлечь их, призвал к себе кабардинского полка маиора Геймана и, как Ной после потопа, поручил ему осмотреть местность, прилегающую к передовому неприятельскому редуту, а также овраг левого притока Хулхулау, против самого Веденя. Когда ночь спустилась на землю, и окрестности, без помощи луны, белели и светлели сами по себе, маиор Гейман взял с собою две стрелковые роты кабардинцев и одну роту стрелкового баталиона и отправился присматриваться к редуту и оврагу. Редут — как редут; окружающая его местность — как местность, и овраг — как всякий овраг вообще, т. е. все в исправности. Но и из этого несложного донесения Николай Иванович извлек для себя все, что ему было нужно.

Гейман возвратился благополучно.

Тогда генерал потребовал к себе полковника Баженова. Эти оба лица друг друга всегда очень хорошо понимали, потому что оба были до крайности несообщительны и неразговорчивы; но их красноречивое молчание было истинным золотом в сравнении с звонким серебром некоторых многоречивых сподвижников покойного Николая Ивановича.

Вот, Николай Иванович и Александр Алексеевич подумали, подумали, помолчали, помолчали и, вполне поняв друг друга, решили, что весьма пристойно начать осаду Веденя и начать ее, конечно, "почтеннейшему" Александру Алексеевичу.

Вследствие этих соображений и приказания командующего войсками, полковнику Баженову выпало семнадцатого [182] марта, так сказать, положить первый пробный камень в основание этой осады, т. е. заложить редут на левом берегу правого притока Хулхулау, на орудийный выстрел от передового неприятельского редута, т. е. в 450-ти саженях от него. Теперь только обнаружилось, зачем Гейман странствовал в прошлую ночь вокруг оврагов. Полковнику Баженову выпала, таким образом, счастливая доля — первому из всех подставить свою и прочих воинов особы под самое верное неприятельское ядро. Вот до чего молча додумались два сподвижника, каждый в своем роде стоивший другого.

Полковник Баженов, спокойно и, как видно, аккуратно отобедав, вышел из палатки посмотреть — готова ли его дружина. Оказалось, что вполне готова и, ничего не подозревая, опершись на ружья, пускала к небу далеко неароматный изо ртов дымок. А дружину эту составляли: третий баталион лейб-эриванского полка, второй баталион белевского (этот будет наверное работать, а тот будет драться или прикрывать работы) и две стрелковые роты тенгинского полка (эти будут, как Бог свят, в охране у полковника Баженова и в цепи: ведь свои, не чужие).

Убедившись, что послушные дети, лица которых обросли порядочными таки бородами, находятся в таком положении, что хоть сейчас и в огонь, и в воду, Александр Алексеевич флегматически уселся на подведенного ему коня и отправился по своему будто бы личному усмотрению. Конечно, за ним потянулись и прочие.

Едва только они явились на берег притока Хулхулау и остановились в немом ожидании приказаний своего начальника, как вдруг, вдали, на неприятельском редуте, блеснул слабый огонек, всклубился дым — и первое приветственное ядро Шамиля грохнуло впереди колонны. [183]

— Значит, не долетело, заговорили в рядах.

— А гляди, другое перелетит, отозвался кто-то.

И действительно, спустя несколько минут, засвистело второе ядро и шлепнулось оземь позади эриванцев.

— Высоко взял, заметил кто-то из офицеров.

— Пока прицеливается, перебил его другой.

В это время полковник Баженов делал распределение частей, совершенно согласно тому, как мы предугадали, и отдавал приказания.

Белевцы быстро составили козла, вынули из-за поясов топоры — и началась работа.

Должно быть, неприятелю очень понравилась наша безответность, потому что не проходило нескольких минут, как он посылал к нам все свежее ядро. Полковник Баженов, оберегая кое-как прикрытие, не мог ничего особенного сделать для сбережения рабочих, которые, изредка сгибая головы под неприятельскими снарядами, молча и быстро продолжали свое дело. Работа, в полном смысле слова, кипела, и тут не нужно было ни понукания, ни приказаний. Баженов флегматически следил столько же за работою, сколько и за неприятельскими ядрами.

— Узнайте, кого это несут на шинелях, обратился он к своему адъютанту.

Адъютант отправился наперерез импровизованных носилок и вскоре возвратился.

— Ну?

— Нашего прапорщика Гнедича.

— А что?

— Ногу оторвало ядром.

— Мм... ранен.

И полковник Баженов замолк, вновь обратившись в статую. [184]

Нельзя не отдать неприятелю должного, и это должное состоит в том, что он вообще, к удовольствию Александра Алексеевича, стрелял прескверно. При такой канонаде, которую он поддерживал в течении трех с половиною или четырех часов, в которые производились наши работы, можно было уложить по меньшей мере пятьдесят-шестьдесят человек, а он всего только убил наповал одного рядового, пятерых (не считая Гнедича) ранил, да двух контузил.

К вечеру, часов около семи, когда полковник Баженов увидел, что редут почти окончен, он заложил в нем половину своей колонны, а с остальными частями отступил в лагерь.

После некоторых неизвестных переговоров с командующим войсками, полковник Баженов отправился в свою палатку и приказал устроить себе ночлег в редуте, куда вскоре отправился и сам.

Тогда на авансцену начинавшейся драмы явился флигель-адъютант полковник Чертков. Как полковнику Баженову пришлось в этот день выступить после обеда, так полковник Чертков двинулся из лагеря после раннего ужина. Колонна его состояла из первого, четвертого и пятого баталионов куринского (командуемого им) полка, роты 20-го стрелкового баталиона и стрелковой роты кабардинского полка. Начальнику колонны приказано было обложить Ведень с западной стороны и, расположившись в овраге, огибающем отсюда столицу имама, повести траншею к оврагу левого притока Хулхулау, который осматривал Гейман. Войска прибыли на указанное место благополучно и в совершенной тишине открыли работы, не тревожимые неприятелем во всю ночь. Но, с рассветом, когда их присутствие в овраге стало так ясно, как божий день, и [185] когда Шамиль (или, может быть, его сын) увидел, что делается какой-то подкоп, имеющий целью подрыть все благополучие четырнадцатилетней резиденции, с веденских верков полетели к Черткову такие же ядра, какие летали потом в течении почти целого дня, с перерывами более или менее значительными, и убили у нас пять, а ранили одиннадцать нижних чинов. Но работ они не приостановили, — хотя, конечно, солдатам, как всегда каждому занятому человеку, приятнее было бы работать без помехи.

Днем работали только то, что возможно, необходимо и сколько-нибудь безопасно, т. е. относительно-безопасно. Кишмя же кишели рабочие только ночью. И чуть только настала ночь на девятнадцатое марта, траншея, под руководством гвардии штабс-капитана Шванебаха, заведывавшего осадными работами в колонне полковника Черткова, быстро подвинулась вперед и к утру уперлась в выросшую, как из земли, нашу батарею, устроенную для двух полупудовых мортир. Самый калибр этих орудий показывает, что мы стояли у неприятеля близко к сердцу.

Девятнадцатого марта редут полковника Баженова был также не только вполне окончен, но и вооружен двумя батарейными орудиями и двумя двухпудовыми чугунными мортирами.

Хотя расстояние, отделявшее эти орудия от неприятельского передового редута, нам хорошо известно, и ему как-то не соответствуют такие почтенные артиллерийские принадлежности, но это только доказывает одно, что генерал Евдокимов строил баженовский редут не для ближайших неприятельских верков, а для чего-нибудь более важного и крупного.

В течении девятнадцатого марта неприятельскими ядрами у нас убиты две лошади и ранены три нижних [186] чина, т. е., лучше сказать, искалечены.

И с этого дня во всей форме начинается одновременно и блокада, и осада Веденя.

Хотя Шамиль вполне убедился в постройке нами укреплений, но столицы своей нам не сдавал, будто забыв об обещании своем ичкеринцам и думая, не надует ли их еще один раз. [187]

VI.

Диспозиция войск для осады Веденя. Осадные работы. Критический взгляд на осаду. Подвиг кабардинских охотников. Бомбардирование. Шамиль любопытствует. Штурм андийского редута. В похвалу горцев. Неприятель оставляет Ведень. Заключительные военные действия барона Врангеля в Ичкерии и отступление отряда в прикаспийский край. Чаберлоевцы низвергают окончательно власть Шамиля и представляют нам заложников. Шамильский Ведень исчез с лица земли, и главный чеченский отряд отступил в большую Чечню. Последние действия отряда полковника графа Ностица. Приказ по войскам левого крыла. Царские милости. Приказ по кавказской армии.

Для обложения и осады Веденя назначены были, под главным начальством генерал-маиора Кемпферта, тринадцать с половиною баталионов пехоты, которые были разделены на три колонны и два резерва.

Правая колонна, флигель-адъютанта Черткова, о которой сказано выше, оставалась на своем месте, на западной стороне Веденя и продолжала траншею к оврагу левого притока Хулхулау. 26-го марта, траншея была доведена на пятьдесят шагов от берега оврага, а 27-го устроена тут батарея № 6-й, на четыре батарейных и два горных орудия, в некотором расстоянии от заложенной 19-го марта батареи № 7-й, на две полупудовые мортиры. Батарея № 6-й должна была обстреливать картечным огнем западную покатость гребня, на котором были устроены неприятельские редуты, чтобы, таким образом, не давать гарнизону аула поддерживать эти редуты.

Средняя колонна генерал-маиора барона Розена, состоявшая из первых баталионов кабардинского и тенгинского полков и трех рот 20-го стрелкового баталиона, должна была подойти на возможно близкое расстояние к [188] андийскому редуту с фронта и заложить против него брешь-батарею.

Левая колонна генерал-маиора Ганецкого, состоявшая из двух с половиною баталионов ряжского полка, третьего баталиона, двух стрелковых рот и охотничьей команды кабардинского полка, с четырьмя сводными орудиями 21-й артиллерийской бригады, должна была обложить Ведень с восточной стороны и отрезать неприятелю ближайшие и самые удобные дороги в Андию и Ичкерию. С этой стороны нельзя было ни вести траншею, ни заложить батарею, потому что восточная покатость хребта, на котором были расположены неприятельские редуты, была слишком крутая.

В резерве между правою и левою колоннами, в овраге левого притока Хулхулау, были поставлены: первый баталион грузинского гренадерского и первый баталион белостокского пехотного полков. На сообщении средней колонны с левою, в виде резерва, были поставлены два баталиона белевского пехотного полка, на развалинах Дышны-Веденя.

Средняя колонна открыла работы ночью с 22-го на 23-е число. Работами в этой колонне заведывал адъютант Е. И. В. Великого Князя Николая Николаевича Старшего, гвардии штабс-капитан Чемерзин. Он повел траншею из оврага левого притока Хулхулау (в расстоянии 250-ти саженей от северо-западного тур-бастиона) и 27-го числа заложил брешь-батарею № 4-й, на шесть батарейных орудий (батарейной № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады), в расстоянии 164-х саженей от андийского редута. За нею были расположены в траншеях: батарея № 3-й, на три полупудовые мортиры, и батарея № 5-й, на две чугунные двухпудовые мортиры. В ночь с 26-го на 27-е марта, им же, Чемерзиным, заложена была траншея против [189] фронта андийского редута, в расстоянии от него 187-ми саженей, между двумя оврагами. В этой траншее устроены были батареи №№ 1-й и 2-й на два батарейных орудия, один четверть-пудовый единорог и одну медную двухпудовую мортиру. От последней траншеи подступы поведены были по западной покатости гребня, где расположен андийский редут, и в ночь с 30-го на 31-е марта заложена была передовая траншея, в расстоянии 60-ти шагов от редута, вооруженная горным единорогом.

Левая колонна заняла, 22-го марта, назначенное ей место при выходе правого притока Хулхулау из хорачаевского ущелья.

По мере того, как устраивались и вооружались редуты, производилась по неприятельским веркам стрельба из орудий, которая скорее имела значение оборонительное, в ответ на неприятельские выстрелы, чем осадное. Нам не бесполезно было беречь свои снаряды до общего бомбардирования и до окончательного заложения всех траншей и фортов, так как неизвестно было, на что окончательное может решиться неприятель. Последний, однако, не предпринимал ни вылазок, ни общего нападения. Только 23-го и 24-го марта, во время постройки генералом Ганецким нескольких засек и вырубки леса, для обеспечения лагерного места, в расстоянии ружейного выстрела от его бивака, неприятельские партии покушались несколько раз атаковать наших рабочих и, естественно, отступали без успеха и с уроном.

А между тем, Шамилю можно было предпринять хоть одну или две решительные вылазки, так как у него на верках и в самом Ведене находилось под ружьем по меньшей мере семь тысяч человек. Трудно думать, чтобы Шамиль или его сын берегли людей. Вернее всего, что в [190] среде неприятельских вождей, начиная от Кази-Магомы и кончая последним из четырнадцати наибов, не было лица, который столько же с решимостью, сколько в особенности с уменьем постоял бы за свое дело.

Теперь, чрез двадцать лет слишком, осматриваясь назад и сравнивая блокаду и осаду Веденя с некоторыми другими подобными же осадами, нам известными из военной истории и из практики, невольно останавливаешься на мысли о том, с какою разумною последовательностию и с каким боевым тактом генерал Евдокимов вел это дело, отнимая в тоже время у неприятеля всякую возможность портить его. С какою ловкостью он, под носом у неприятеля, вел траншеи и закладывал батареи — доказывает то, что в течении двенадцати дней, с 20-го по 31-е марта включительно, несмотря на ежедневные, хотя и умеренные, канонады и перестрелки, у него выбыло из строя десять убитых и шестьдесят восемь раненых нижних чинов, да, кроме того, ранен один штаб-офицер и четыре обер-офицера (Ряжского полка маиор Бахтинский, артиллеристы — капитан Арсеньев и поручик Макаров, ряжского же полка капитан Корин и кабардинского полка подпоручик Терентьев. Авт.). Убито и тяжело ранено двадцать лошадей. Положим, что генерал Евдокимов имел таких прекрасных помощников и исполнителей, как генерал Кемпферт, полковники — Чертков, Баженов; Шванебах, Чемерзин и др.; но ведь все это были вожди и офицеры несамостоятельные, в особенности здесь, в одном с ним лагере, и начало всего, идея, распоряжение — все-таки шли от самого Евдокимова. Осада Веденя, если всмотреться в нее поближе, многими сторонами своего дела выходит из ряда других подобных осад и имеет те оттенки, которые [191] важны и в научном отношении. Неужели она так и останется без строгого разбора со стороны наших ученых военных людей? Или уж и вправду всегда суждено было бывшему Кавказу погребать в себе много славных, неподражаемых деяний, и погребать их безгласно только потому, что здесь люди делали свое дело скромно, честно, без фигурирования, не задаваясь заранее мыслью — за каждый ничтожный шаг своей деятельности получить чин или крест?

Возьмем, из числа прочих, хотя бы подпоручика Коленку, командира охотничьей команды кабардинского полка. Кто из кавказцев не сведом или не слышал об этой команде, с ее заросшими волосами и вечно грязными, неумытыми лицами, с ее всегда истрепанными черкесками и затасканными папахами, не знавшей в серьезных делах ни отдыха, ни страха, ни упрека, рыскавшей всегда там, где наиболее смертей, проводившей большую часть своей боевой службы в кустах, лесах, на деревьях, в оврагах и, конечно, всегда облепленной с головы до пят густыми слоями пыли и грязи?...

Это были своего рода страшилища для нашего неприятеля, от которых он всегда бежал без оглядки, которые его так же провожали во время преследования, как и встречали при нападениях или засадах — спокойно, хладнокровно, подсмеиваясь себе в бороды над его азиятскою горячностию и торопливостию, отстаивая лбом и грудью его наступление на целые колонны, защищая собою от его нападений целые баталионы. Каких чудес не наделали в свое время эти герои, — и где их история?

Невольно приходится пожать плечами при этом вопросе.

Генералу Евдокимову понадобилось поближе [192] ознакомиться с андийским редутом. Желание свое он выразил, чрез командира полка, подпоручику Коленке. И вот, в ночь с 26-го на 27-е марта, тихохонько, втайне от всех, даже от своих собратов-кабардинцев, вышли эти герои по назначению. Кошачьею поступью вышли они один за другим из закладывавшейся Чемерзиным в ту ночь брешь-батареи № 4-й, в 164-х саженях от андийского редута, и направились врассыпную к неприятелю, лишь по возможности следя друг за другом и охраняя один другого. Несмотря на всю бдительность горцев, они подошли к ним вполне скрытно на расстояние, с которого были слышны голоса разговаривающих, и тут прилегли к земле. Отсюда уже началось их привычное движение животом по земле. Вот, они подползают к самому редуту — и сотня горцев их не видит и не слышит; вот, они у самого рва — приподнимутся, опять спрячутся, и горцы их все-таки не замечают; вот, два или три из них слазят в ров, измеряют его глубину и ширину — и горцы все-таки их не видят и не подозревают о том, что незваные гости распоряжаются чуть не в той же комнате, где они частию почивают, частию ведут свою беседу. Ведь если рассказать это еще через двадцать лет — никто не поверит, потому что уж не будет на свете свидетелей и очевидцев этого дела; рассказчику будут смеяться в глаза, как лжецу, — а между тем, все от слова до слова было так, как нами теперь передается. Повысмотрели охотники все, что могли, даже расположение неприятельских построек, и так же тихо, как пришли, отступили за свою линию. Они могли бы, в заключение, поднять на ноги весь неприятельский гарнизон, всполошить всю шамильскую армию, но не сделали этого. Почему? спросите вы. Потому, прежде всего, чтобы не нарушить спокойствия своего же лагеря, а затем [193] еще и потому, что эти герои вышли не порисоваться, а дело сделать, долг свой исполнить. Исполнили его — и с колокольни долой, тихо, без шума. Это было совершенно и в характере генерала Евдокимова.

Не подумайте, что охотники эти были какие-нибудь тюркосы, зуавы, арабы, баши-бузуки или еще что-нибудь пострашнее. Нет, это, просто, сборная команда тех же грешных солдатиков кабардинского полка, которых в полку оставалось еще так много.

Решим: на какую награду претендовали бы на месте Коленки такие же лица, в другой войне, в иное время?

__________

31-го марта, все осадные работы были окончены, и генерал Евдокимов решился приступить к штурму. Первый удар должен был пасть на андийский редут, как на ключ всей позиции. Потеряв его, неприятель, по соображению Николая Ивановича, лишался возможности держаться в самом ауле. Кроме того, по взятии и уничтожении этого редута, мы, с своей стороны, получали возможность отрядить особую колонну для занятия горы Ляни-Корта, и тем отрезывали бы единственное, остававшееся свободным, сообщение неприятеля с Андиею.

Первого апреля, в шесть часов утра, грянул залп двадцати четырех орудий по андийскому редуту (Двенадцать батарейных, один четверть-пудовый единорог, три горных единорога, три двухпудовые и пять полупудовых мортир. Авт.). Эхо перекатило его десятки раз до горам и лесам — и [194] замолкло. Все, что было живого в Ведене и на его верках, встряхнулось, встрепенулось, всполошилось. Со всех веденских фортов полетели к нам снаряды. Сначала это была какая-то с их стороны торопливая, безалаберная канонада; но, мало-помалу, обе стороны вошли в роль, и бомбардирование облеклось в стройное, даже приятное для слуха, грохотание. Более пятидесяти орудий с обеих сторон ревели неумолкаемо, и на тесном пространстве, между высоких гор, это грохотание будто рвало самый воздух на клочки.

В траншеях, в свою очередь, шла оживленная перестрелка, которая отзывалась клавишами фортепиано среди рева пушечной музыки. Минутами, пальба приостанавливалась, будто давая время рассеяться дыму, и потом вновь охватывала собою наши и неприятельские фасы. Если приходилось смотреть снизу на эту картину, с земли, то невольно являлся в голове вопрос: кто же дерется, когда людей нигде не видно? Что касается до нас, то нам, в сущности, люди и не были нужны: нам нужно было место, позиция, верки, а люди сами, раньше или позже, явятся к нам.

Нельзя сказать, чтобы неприятельская артиллерия действовала дурно; лучшего от ней, при ее ограниченных средствах и при одних только ядрах, невозможно было и ожидать. Но наши артиллеристы стреляли бесподобно, так, что сердце радовалось, когда приходилось замечать, что почти ни один снаряд не пропадал даром. Мы этим много были обязаны столько же уменью наших артиллеристов, их хладнокровию, сдержанности, сколько и предварительным разведкам, доставившим нам возможность, в особенности по отношению к андийскому редуту, точно определить расстояния. Впрочем, не будь и этого, то [195] пристреляться было бы недолго.

Генерал Евдокимов с заметным оживлением следил за ходом боя и за ударом каждого нашего снаряда, в особенности с брешь-батареи. Он видимо чего-то ждал с большим нетерпением.

Канонада длилась около семи часов, но, по ходу дела, незаметно было, чтобы стороны ослабели.

В час пополудни легкая улыбка скользнула по лицу командующего войсками: что-то доставило ему неописанное удовольствие. Оказалось, что последним выстрелом в главной постройке редута пробита брешь. Все полагали, что будет отдано приказание умерить бой, но генерал Евдокимов вовсе и не думал об этом. Ему нужно было добить, доконать то, что он начал, заменить потерю людей на штурме потерею снарядов, и он приказал продолжать канонаду, которая почти без перерыва продлилась до шести часов вечера.

В то время, когда андийский редут показал нам свою скважину, на вершине Ляни-Корта, будто нарочно, чтобы удостовериться в истине, показался Шамиль, окруженный несколькими сотнями пехоты и кавалерии. По сведениям, он явился из Эрсеноя. Неподвижно следил имам некоторое время за ходом боя; раболепно отодвинулись от него толпы горцев. уступив место вблизи лишь немногим избранным... Что творилось на душе у почтенного старца, который когда-то думал, что, затянув нас в глубину Ичкерии, он поворотит нам спины и будет гнать без оглядки домой; что творилось, повторяем — неизвестно. Довольно того, что, простояв более получаса, он спустил окружавшую его пехоту в Ведень, повернул лошадь и, сопровождаемый только кавалериею, уехал обратно. [196]

К шести часам вечера андийский редут, поглотив тысячу слишком ядер, гранат и бомб, представлял собою груду развалин — но все же не умолкал. Теперь только генерал Евдокимов признал возможным начать штурм. Подозвав к себе опять-таки полковника Баженова, он назначил в его распоряжение штурмовую колонну из трех рот первого баталиона и стрелковой роты командуемого им тенгинского полка, третьего баталиона, с двумя стрелковыми ротами и охотничьею командою, кабардинского полка, двух рот двадцатого стрелкового баталиона. В резерве за Баженовым должен был следовать полковник Берхман, с третьим баталионом ряжского и вторым баталионом белевского полков.

Ровно в шесть часов вечера взвилась ракета. Не успела она разорваться в воздухе — грянул страшный залп всех наших орудий по аулу. Ведень будто поднялся кверху, рассыпался. Когда пыль улеглась, и дым рассеялся — послышались рожки, барабаны, и штурмовая колонна тронулась, напутствуемая усиленною канонадою. Штурм начался. Почти бегом двинулись тенгинцы и кабардинцы к злополучному редуту в то самое время, когда артиллерия громила аул. На редут открывались нам три выхода, устроенные между батареею № 1-й и передовою траншеею. Тенгинцы и две штуцерные роты, с перекатным "ура!" бросились с фронта, а кабардинцы, обежав редут с тыла, атаковали заднюю его постройку. Редут, по-видимому, достаточно опустел — как и ожидал того Николай Иванович, но, несмотря на это, из-под обрушившихся блиндажей атакующие были встречены залпом из винтовок. Одновременно с этим, с северо-восточного угла аула затрещал по нашей колонне беглый ружейный огонь, а с неприятельского редута № 2-й осыпало ее картечным [197] огнем. Но это не заглушило нашего победного крика и не остановило наступления. Пятая стрелковая тенгинская рота грудью разорвала свинцовое решето и, во главе с ее командиром, подпоручиком Данибековым, в несколько секунд вынеслась на вершину бреши. Тут лицом к лицу она столкнулась с горстью фанатиков, решившихся лучше пасть, нежели сдаться. Засверкали штыки, заходили в воздухе кинжалы и шашки — и ни один из храбрых защитников редута не снес своей головы: все пали героями, молодцами, взывая к аллаху и проклиная гяуров.

Воздавая всем должное, мы не можем не остановиться с любовью и уважением на поведении горцев, которое они обнаружили в этот день. Драться лучше того, как они дрались, обладать в крайние минуты большею решимостью, примерною и назидательною для самого наипросвещенного войска храбростью — нельзя, немыслимо. Горцы сделали все, что могли сделать защитники, преданные своей родине, своим традициям, своему очагу, и унесли с собою, живые — на память потомству, а мертвые — в царство гурий, честь и славу истинных героев. Спите, молодцы, покойно в ваших могилах, так как, умирая, вы должны были быть уверены, что честно исполнили вашу обязанность — была ли она вашим заблуждением, или правильным и непогрешимым на любой взгляд убеждением! До этого или до другого никому нет дела.

В то самое время, когда происходил этот славный штурм, полковник Чертков, следуя указаниям командующего войсками, если позволено выразиться, разыграл на другом конце сцены первое апреля, и обман удался, как нельзя лучше. С баталионом и двумя горными орудиями, он медленно подвигался в ущелье левого притока Хулхулау, будто рассчитывая там и застрянуть. В сущности же, [198] это была не более, как фальшивая диверсия. Но маневр удался: горцы быстро оставляли аул и выходили. К девяти часам вечера, т. е. вскоре по окончании штурма, запылал дом Шамиля, а за ним и другие дома, и сакли в ауле и в редутах. Десятки больших костров иллюминовали собою всю покатость Ляни-Корта, обращенную к Веденю; там и сям, при зареве пожара, двигались темные массы, скрываясь в отдалении. В десять часов вечера неприятельская позиция опустела, и в одиннадцать часов наши охотники ликовали уже на редуте № 2-й. До пятидесяти неприятельских трупов валялось на стогнах горского Карфагена, которых, как видно, собраты их, второпях, не успели ни унести, ни похоронить.

Шамиль, с своей стороны, сделал все, что мог, и больше, чем обещал ичкеринцам. Он довел дело до конца, и, конечно, совесть его осталась покойнее, чем была бы в то время, если бы он отступил за несколько дней назад.

Генерал Евдокимов и здесь, как всегда, рассчитал безошибочно: израсходовав так много снарядов и патронов, он лишился всего лишь двух убитых и двадцати трех раненых нижних чинов. Из офицеров ранен только один — флигель-адъютант капитан барон Корф. Эта изумительно-ничтожная потеря еще раз доказала, что жизнь и слава наши были вверены в хорошие руки.

Князь Барятинский седьмого апреля сообщил военному министру, для всеподданнейшего доклада, "радостное известие о взятии Веденя." Начальник главного штаба армии, уведомляя о том же генерал-адъютанта барона Ливена, заключил, что "это важное событие решает окончательно судьбу Чечни и Ичкерии". [199]

Генерал, никогда не ошибаясь, и на этот раз не ошибся: так оно и сбилось.

__________

До первого апреля и в день веденского погрома в отряде барона Врангеля были слышны и орудийные выстрелы, и общая канонада. Все знали, что под Веденем готовилась развязка, в связи с которою и барон Врангель вел свои дела; но самое сведение о взятии Веденя дошло до командующего войсками в прикаспийском крае не вдруг, несмотря на то, что он был не слишком далеко от этого пункта. Едва только шестого апреля барон Врангель получил о веденском деле обстоятельные сведения — и то частным путем, а официальное уведомление от генерала Евдокимова прибыло еще позже.

Вследствие этого, ничего не зная о происшедшем, барон Врангель продолжал свои действия все в том же порядке и направлении, как и прежде. Кроме тех обществ, которые уже присылали к нему свои депутации с просьбою о пощаде или о переселении их, к нему, в первых числах апреля, приходили с теми же просьбами представители билитлинцев, аллеройцев и других селений. Но самый интересный для нас пункт — аул Шаухал-Берды, служивший в 1845-м году, при нашем отступлении от Дарго к Герзель-аулу, последней кровавой станцией нашей злополучной экспедиции, до сих пор не предъявил ему ни одной бритой головы, хотя шаухал-бердынцам делались надлежащие предложения в мирном дипломатическом роде. Мало того, что они не обращали внимания на эти предложения, они отговаривали от покорности еще другие общества, — о чем сведения скоро сообщились командующему войсками. [200]

Барон Врангель решил наказать шаухал-бердынцев, и двинуться к ним в гости. Это движение имело еще и ту цель, чтобы ближе ознакомиться с местностью, которая для нас была бы очень важна в случае наших действий по левому берегу Аксая. Выждав, пока просека к Аллерою и Саясану была окончена, барон Врангель выступил к Шаухал-Берды пятого апреля, в шесть часов утра. Наступная колонна состояла из двух дивизионов драгун, третьего баталиона апшеронского, первого дагестанского, второго и четвертого самурского пехотных полков, 21-го стрелкового баталиона, четырех орудий горной № 5-го батареи 21-й артиллерийской бригады, четырех сотен конно-иррегулярного дагестанского полка и всей конной милиции.

По всему было видно, что в Шаухал-Берды наступления нашего ожидали — раньше или позже. Это доказывалось тем, что когда колонна, через полтора часа, прибыла к Аксаю, на котором расположен аул, и стала переправляться, то неприятель хотя и заметен был в ауле и по ту сторону реки, но во-первых, он не оказал особенного сопротивления, а во-вторых, в Шаухал-Берды мы не нашли ничего: ни жителей, ни имущества. Показавшийся было неприятель укрылся в близлежащий лесистый овраг. Что же касается до семейств шаухал-бердынцев, то, конечно, оне были подальше в лесах, а все их имущество было спроважено в аулы Девлет-Бей и Ноной, которые находились в двух верстах отсюда. На наступление наше в эти аулы горцы не рассчитывали, потому что это была для нас местность совершенно новая, покрытая густым лесом, словом — трущоба. Аулы были расположены в этом же лесу, и во всякое другое время, нет сомнения, посещение их было далеко небезопасно; но теперь, когда всем [201] жителям была хорошо известна участь Веденя, сопротивление их обошлось нам весьма недорого.

В Девлет-Бей и Ноной были направлены три баталиона и вся кавалерия. Наступление было быстрое, безостановочное. При приближении войск к этим аулам, неприятель открыл ружейный огонь. Драгуны спешились и, заменив собою пехоту, которая не поспела за кавалериею, вместе с всадниками конно-иррегулярного полка бросились в аулы. Защитники бежали, оставив в наших руках несколько лошадей и очень много рогатого скота. Это была весьма приятная военная добыча, потому что излишек свежего мяса в походе дела не портит; но собственно интересная добыча состояла не в этом: когда наши кавалеристы, а за ними и подоспевшая пехота, рассеялись по саклям и порастревожили все углы и ямы — оказался огромный запас всякого рода посуды, множество денег, столового серебра, оружия, артиллерийских снарядов, панцирей, налокотников и вдоволь разных домашних, в том числе ценных и изящных, вещей и вещиц, которые, как оказалось, были награблены у нас разновременно, и преимущественно в 1854-м году, во время нашествия Шамиля на Кахетию. Многие вещи и деньги, по последующим показаниям горцев, хранились здесь еще от времени 1845-го года, когда их у нас так безнаказанно отнимали при прохождении чрез лес нашего вьючного транспорта и при дальнейшем преследовании нашего отряда.

Пока все это собирали в кучи, рассматривали и предавались воспоминаниям о прошлом, со всех сторон стекались вокруг наших войск семейства горцев, с арбами, скотом и пожитками, прося взять их с нами в лагерь. Набралось их, таким образом, до ста шестидесяти семейств. Это были каранаевцы, эрпелинцы и ахатлинцы, [202] которые еще в 1843-м году были переселены Шамилем из своих аулов в глубь Ичкерии. Несколько дней назад тому, они вошли в соглашение с командующим войсками о водворении их на прежние места и, собравшись и изготовившись, с нетерпением ожидали нашего прибытия за Аксай.

После того, как аулы Девлет-Бей и Ноной были очищены от всяких тяжестей, несколько дымков в разных местах, а потом и пламя, постепенно охватившее саклю за саклей, показали, что участь их решена окончательно.

Началось отступление. В авангарде следовала кавалерия и часть пехоты; большая часть ее составляла собою арриергард. Тут обнаружилось, что неприятеля было вдоволь, потому что пальба в цепях шла жаркая. Усмотрев, что это преследование может быть очень вредным для нас не столько на пути, сколько при обратной переправе через Аксай, где горцы могли занять окраину левого берега реки и бить нас безнаказанно, барон Врангель тотчас сделал распоряжение, чтобы наша артиллерия и пехота заняли возвышенности правого берега реки. Это спасло арриергард, так как, при приближении его к реке, горцы хотя и старались вредить нам с левого берега, но, попав здесь несколько раз под выстрелы нашего прикрытия, не щадившего своего огня с противуположной стороны, отказались от удовольствия сесть нам на шею и удалились обратно в свои трущобы.

Отступая, мы, конечно, не пощадили Шаухал-Берды, которого постигла участь Ноноя и Девлет-Бея. Кроме того, по дороге, мы прихватили еще несколько аулов: Отар, Дербин-Махк и Даван-Берды, которые отправили в вечность подобно предыдущим. Дербин-Махк и Даван-Берды были нам по пути уже на правом берегу Аксая. [203]

Потеря наша в этот день заключалась в трех раненых рядовых и четырех всадниках конно-иррегулярного полка. Лошадей убито семнадцать и ранено тринадцать.

Теперь, что оставалось далее предпринять барону Врангелю? Ничего, разве только то, чтобы посидеть несколько дней в лагере, ожидать официального известия от генерала Евдокимова о падении Веденя и просьбы, если встретится надобность, о какой-либо новой услуге. Барон Врангель сделал все, что входило в его задачу: он отвлек от Евдокимова значительные партии горцев, выселил много семейств, разработал, сколько нужно, дороги, сблизил нас с Аксаем, ознакомился с заветными трущобами Ичкерии, держал ичкеринцев в положении, при котором насчет их содействия разбились все надежды Шамиля; словом, он сделал чуть ли даже не больше того, что ему было указано, и что от него ожидалось. Если справедливо, что Ведень взят, то всякие дальнейшие военные действия в прилежащем районе были бы для нас бесцельны и бесплодны.

И вот, барон Врангель, приютив в лагере войска, ожидал известий от генерала Евдокимова. Через два дня желанное известие было получено, новых требований не оказалось — и барон Врангель счел нужным отступить. 9-го апреля отряд снялся с Яман-су и отступил к гойтемировским воротам. Там он передневал и отправился далее, в свой прикаспийский край, т. е., по домам. Хотя при следовании к гойтемировским воротам неприятель провожал отряд и перестреливался с нашими цепями, но это было отнесено скорее к его особенному, на прощанье с нами, вниманию, чем к серьезному побуждению сражаться с нами. В цепи у нас все-таки ранен один унтер-офицер. [204]

Когда генерал Евдокимов, построив засеки на дороге из Веденя в Чаберлой, прекратил сообщения этих двух пунктов, чаберлоевцы далеко не претендовали на такие действия; напротив, они весьма обрадовались, что имам, наконец, поневоле должен будет их оставить в покое, а наипуще — оставить в целости их стада и хлеб, которыми они — ни с того, ни с сего — должны были служить тавлинцам, еще в прошлом году надоевшим им хуже горькой редьки.

Но не так соображал почтенный имам. Чаберлоевцы теперь более чем когда-нибудь нужны были ему и для военных целей, и в экономическом отношении; поэтому, он строго-настрого подтвердил ихнему наибу, чтобы тот не церемонился с ними ни в каких обстоятельствах: собирал бы десятину, требовал бы от них вооруженных людей, и, по случаю критического положения всех их одноверцев, не стеснялся бы привлекать их и к особым пожертвованиям. Наиб был тавлинец, и чаберлоевцы были для него людьми более или менее чуждыми; наиб, как и все тавлинцы, гораздо сильнее тяготел к имаму, чем к чеченцам, поэтому он буквально стал приводить в исполнение приказания Шамиля. Пока Ведень еще не пал, чаберлоевцы, скрепя сердце, смирились и подчинились. Но разгром Веденя был сигналом и для их отпадения от надоевшей им деспотической власти, тем более, что, всматриваясь в своих ближайших соседей, чантынцев и шатоевцев, они видели, что те, с минуты подчинения нам, вот уже в течении целого года, наслаждаются полным спокойствием и благоденствием. Подумали чаберлоевцы, как им быть, посоветовались втихомолку между собою и решили поступить так, как в 1858-м году поступили чантынцы, т. е., зарезать своего наиба — если удастся, а [205] если не удастся — выгнать его вон, как выгнали чантынцы Амзата и зарезали его племянника. объевших и обокравших все общество.

У чаберлоевского наиба были свои нахлебники и шпионы, из тавлинцев же, жившие с ним под одною крышею. Шила в мешке не утаишь — и эти клевреты узнали и увидели, что в обществе что-то неладно. Конечно, они тотчас доложили по принадлежности. Наиб поверил, потому что времена были плохие, тяжелые, а когда первого же апреля он узнал, что Веденя уже на свете нет, то и сам, на всякий случай, был наготове, отправив тотчас в горы, домой, все более или менее ценное имущество.

В ночь, с 3-го на 4-е апреля, толпа вооруженных чаберлоевцев тихо собралась у дома наиба. Стены были высокие, двор крепкий. Один из собравшихся стал проситься к наибу — по очень важным делам. Догадаться было нетрудно, что все это значит, и наиб выслал на крышу сакли одного из своих клевретов, поручив ему разузнать, в чем дело. Дело оказалось скверное. Тогда наиб, с своими приближенными тавлинцами, оставив в наибском подворьи своих жен и общественную лошадь, на которой до сих пор разъезжал, через крышу сакли и высокую каменную ограду ретировался в ближайший овраг — пока один из его приверженцев заговаривал зубы пришедшим и уверял их, что наиб сейчас явится. Когда же наиб вполне исчез, то нетрудно было, под благовидным предлогом, ускользнуть и его парламентеру Чаберлоевцы ждут-пождут — никого нет. Тогда через ограду они ворвались в наибский двор. Тут только они удостоверились, что их правителя и след простыл.

На другой день они собрали аманатов и пятого апреля явились с ними к начальствовавшему войсками в [206] аргунском ущельи, полковнику фон-Кауфману, объяснили ему свое положение, представили заложников и просили покровительства и защиты от Шамиля и его наперсников. Полковник фон-Кауфман составил колонну из одиннадцати рот пехоты, двух горных орудий и пяти сотен шатоевской и чантынской милиции, и с этими войсками двинулся, чрез Хела-Кале, на правый берег Шаро-Аргуна. Назначение этой колонны состояло в том, чтобы поддержать восстание чаберлоевцев, помочь им на случай поползновений против них Шамиля и устроить сообщение с нами, равно обезопасить их извне посредством очистки вокруг их аулов леса, где находили до сих пор приют партии тавлинцев.

Седьмого апреля, колонна расположилась в центре чаберлоевского общества, на урочище Ланыткее, и приступила к уничтожению неприятельских завалов и засек по правому берегу Шаро-Аргуна, а также к рубке просеки по спуску правого берега реки, к переправе у Хела-Кале. О распоряжениях своих полковник фон-Кауфман донес командующему войсками, который усилил его двумя баталионами виленского полка, высланными из главного отряда, и стрелковою ротою линейного № 10-го баталиона.

Всего этого было пока достаточно, чтобы успокоить общество, обратив его к полевым работам, и заставить Шамиля отказаться от всяких посягательств на него. [207]

Пораженный и побитый Ведень быстро стал исчезать с лица земли. В течении пяти дней не осталось и следа неприятельских редутов и построек, — как будто здесь не было никогда никакой крепости, никаких верков.

Генерал Евдокимов ушел далеко от своего базиса, которым до сих пор служила крепость Воздвиженская. Отдаленность ее от Веденя сказалась прежде всего на трудности доставлять туда всякие продовольственные запасы, в особенности в это время года, когда по пути не было никакого подножного корма, и транспорты волей-неволей должны были голодать. Наконец, вследствие медленного передвижения этих транспортов, не успевавших сделать в свое время необходимое число концов, оказался крайний недостаток и в перевозочных средствах. При этих обстоятельствах, нельзя было ни держать в Ведене большого числа войск, ни предпринять какое-либо движение внутрь Ичкерии, как это предполагал прежде сделать Николай Иванович, для того, чтобы придавить там Шамиля и разогнать тавлинцев, которые, своим присутствием, стесняли ичкеринцев явиться к нам с выражением своих верноподданнических чувств. Генерал Евдокимов решил пока спустить большую часть войск на плоскость большой Чечни и, до появления в горах подножного корма, заняться переселением на плоскость же остальных непокорных чеченцев, живших между Хулхулау и Мичиком.

Оставив в штаб-квартире куринского полка, под командою полковника Черткова, для обеспечения нашего нового пункта и для мелких предприятий, четыре с половиною баталиона куринцев, две стрелковые роты линейных №№ 9-го и 11-го баталионов, одну роту 20-го стрелкового и одну второго саперного баталионов, при 4-х горных орудиях, и отослав часть войск, о которых сказано выше, [208] к фон-Кауфману, командующий войсками поставил в редутах, на дороге между Таузенем и Веденем, баталион пехоты с двумя легкими орудиями, а в самом Таузене три роты ряжского полка. Все остальные затем части войск, бывшие под Веденем, выступили постепенно, начиная с восьмого апреля, чрез Таузень и Шали, к бывшим аулам Автуры и Гельдыген.

Об этих своих распоряжениях генерал Евдокимов в тоже время уведомил барона Врангеля, который, как мы уже видели, опираясь на них, распустил по домам и свои войска.

Куринцы живо стали устраиваться на новом месте: днем — служба, работы, хозяйственные и домашние дела по внутреннему благоустройству, вечером — песни, бубен, карты, и все прочее такое, — так что зажилось весело, в особенности, когда оказии вскоре навезли разных казачек — по делам и без дела. Что же касается до тех частей войск, которым пришлось занять промежуточные пункты, то для них, среди полного бездействия, наступили самые скучные дни.

__________

Чтобы подвести общий и одновременный итог всем нашим действиям во время зимней экспедиции на левом крыле в 1859-м году, мы должны обратиться и к графу Ностицу, которого в половине марта оставили при выходе реки Хулхулау из ущелья.

Назначение отряда, как мы уже видели, состояло в том, чтобы прикрыть всю плоскость между Шали и Хоби-Шавдоном, содействуя в тоже время переселению чеченцев, живших между реками Бассом и Хулхулау. [209]

Против графа Ностица, с своими партиями, действовал наиб Осман. Как ни старался он воспрепятствовать выселению чеченцев, но все его ухищрения ни к чему не повели; сам же он, для этой цели, прорваться на плоскость не мог, потому что его зорко стерегли наши войска, и никакое движение его не оставалось для нас тайною, благодаря населению, в среде которого мы находились.

По взятии Веденя, графу Ностицу приказано было перейти на правый берег Хулхулау, поближе к Осману, и приступить к переселению чеченцев, живших между Хулхулау и Гудермесом и составлявших наибство Османа. Лишь только граф Ностиц прибыл в указанное ему место, к нему тотчас стали являться депутации от ближайших аулов и хуторов, принося ему желание их обществ о выселении их на новые места. В самое короткое время до трехсот семейств были нами приняты и водворены на плоскости, в наших пределах. Выселившиеся жители уверяли, что и прочие аулы готовы были бы последовать их примеру, но отдаленность от нас и близость к Осману удерживают их от исполнения их желаний. Тогда граф Ностиц подвинулся вперед и решился освободить себя и всех жителей от присутствия Османа, которого, между прочим, после падения Веденя, Шамиль усилил тавлинцами.

Местопребыванием Османа был хутор Дальце, и туда-то начальник отряда направил свои действия. Для движения к Дальце он разделил войска на две колонны: левая, под его личным начальством, состоявшая из пяти рот пехоты, двух дивизионов драгун, трех сотен казаков, двух сотен милиции и трех конных орудий, должна была направиться на хутор Назырь окольными [210] дорогами и потом через аул Актемир и хутор Гайдархан; правая, под командою полковника Цытовского, в составе двух баталионов пехоты и четырех сотен пешей чеченской милиции, должна была по прямой дороге выйти между хуторами Назырь и Дальце. Хотя эта дорога была кратчайшая, но она пролегала большею частию лесом и глубокими оврагами. Граф Ностиц сообразил эти препятствия и рассчитал, в какое именно время он должен будет сойтись с правою колонною. Ни Осман, ни жители непокорных хуторов не думали и не гадали видеть нас у себя в гостях; самое же движение наше было от них скрыто потому, что происходило с ночи.

В пять часов утра граф Ностиц увидел перед собою хутор Назырь и, без выстрела, пустил на него всю кавалерию. Хуторяне и бывшие у них в гостях тавлинцы еще спали самым крепким, предутренним сном. Каково было их внезапное пробуждение, при громком русском "ура", охватившем собою все закоулки дворов и сакль — каждый может себе живо представить. Тут уж было не до оружия и не до схватки. Под влиянием общей паники, как перепуганные бараны, выскочили тавлинцы из своих убежищ — кто как попало: не говоря о том, что ни один из них не успел накинуть на себя даже бурки, не то что чевяк, многие были положительно в костюме, весьма близко подходившем к костюму покойного Адама. Сцены и картины были столько же комичные, сколько и трагические: один нагонял другого, сбивал его с ног, летел через него кубарем — и тут же оставался навсегда под ударом кавалерийской шашки; другой, умоляюще скрестив руки, просил пардона, застигнутый у порога сакли или у буйволятника; третий, потеряв голову, хватал, вместо ружья, какое-то дреколье и, готовый уже [211] выстрелить из него, спохватывался и с негодованием отбрасывал его в сторону, погибая тут же от пули в упор; наконец, некоторые второпях старались запереть скорее дверь сакли и скрыться в этом убежище; масса же стремглав валила на дорогу, к хутору Дальце, искать спасения у своего наиба. Шум, крик, плач, "ура," звон сабель, беглый ружейный огонь по хутору и по бегущим еще более усиливали общую панику горцев, под влиянием которой, вероятно, спасовал бы и сам Баярд, если бы мог случайно здесь находиться. Положение, действительно, было ужасное и безвыходное. Но нет, для горцев был еще выход, когда они стремглав неслись на дорогу, как самая бурная и самая кипучая река. Они ухватились за этот якорь спасения и, не чувствуя земли под ногами, словно по воздуху, мчались к Дальце. Вдруг, в момент, когда они массою вылетели на дорогу, готовые уже прославить аллаха и его пророка за чудесное спасение, им почти в упор раздался залп двух сотен ружей и вслед за ним — справа и слева перекрестный огонь. Это был Цытовский, который подошел как раз вовремя и явился из леса, между Назырем и Дальце, словно вырос из земли. Масса отхлынула, как прибой от скалы, и на секунду остановилась в полном отупении; потом, придя в чувство, хлынула в сторону и ринулась в овраг, напутствуемая нашими пулями.

Увидев такой исход дела и не желая, чтобы его предупредили, граф Ностиц оставил здесь пехоту и со всею кавалериею понесся к хутору Дальце.

Рассказывать то, что происходило в резиденции Османа — значило бы; с некоторыми варьяциями, повторять описание назырской драмы. Тут, как видно, жители были уже на ногах, потому что встретили нас выстрелами, а Осман [212] успел счастливо для себя как-то скрыться: провалился ли он куда-нибудь в яму, или проскользнул в лес — об этом достоверных сведений не имеется и по настоящее время.

У жилища наиба была нами взята одна пушка, а в доме его три значка. Сопротивлявшаяся партия мигом рассеяна во все стороны, и Дальце запылал с разных концов.

В этом молодецком набеге, как доносил генерал Евдокимов, у нас выбыло из строя два милиционера — один убитый и один раненый. С этой минуты и имени Османа не стало слышно.

__________

"Господь Бог за великие труды и подвиги наши наградил нас победой: неодолимая доселе преграда пала. Ведень взят, и завоеванная Чечня повергнута вся к стопам Великого Государя.

Слава генералу Евдокимову! Спасибо храбрым сподвижникам его."

Таков был приказ по войскам левого крыла, отданный главнокомандующим князем Барятинским 6-го апреля 1859-го года.

Как бы в ответ на это краткое и сильное воззвание, Государь Император, 17-го апреля, изволил осчастливить князя Барятинского следующим Всемилостивейшим рескриптом:

"Будучи призваны Нами к предводительствованию доблестными войсками кавказской армии, вы самым блистательным образом оправдали доверие Наше, [213] благоразумными и твердо принятыми мерами, положив прочные основания к постоянному покорению издавна враждебных Нам горских племен Кавказа. Руководимые вами вожди кавказских войск внесли много новых громких имен в летописи кавказской славы, и ныне двухлетние мужественные усилия войск левого крыла кавказской линии доставили новое торжество оружию нашему, взятием укрепленного аула Ведень, главного местопребывания предводителя непокорных Нам горцев. В изъявление душевной к вам признательности, за отличные труды ваши на пользу вверенного вам края, и совершенного Нашего в вам благоволения, Всемилостивейше пожаловали Мы вас кавалером Императорского ордена Нашего святого Равноапостольного князя Владимира первой степени, с мечами над орденом, коего знаки при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Пребываем к вам Императорскою милостию Нашею навсегда благосклонны."

В этих драгоценных строках лучше всяких описаний выразились заслуги нашего покойного главнокомандующего.

Того же числа последовали:

1) Указ Правительствующему Сенату:

"Командующего войсками левого крыла кавказской линии, Нашего генерал-лейтенанта, состоящего по армейской пехоте, Евдокимова, в воздаяние долговременной отличной боевой службы его на Кавказе и важных воинских заслуг, сему краю оказанных, Всемилостивейше возводим в графское Российской Империи достоинство, с нисходящим от него потомством, повелевая Правительствующему Сенату изготовить для генерал-лейтенанта графа Евдокимова на означенное достоинство грамоту и поднести оную [214] к Нашему подписанию."

2) Указ Капитулу Российских Императорских и Царских орденов.

,,В воздаяние отличного мужества, боевой опытности и превосходной воинской распорядительности Нашего генерал-лейтенанта, командующего войсками левого крыла кавказской линии, графа Николая Евдокимова, под начальством которого, подчиненные ему войска, после двухлетних неутомимых трудов, достигли блистательного для оружия нашего успеха, взятием сильно укрепленного аула Веденя, главного местопребывания предводителя враждебных нам горских племен Кавказа — Шамиля, Всемилостивейше пожаловали Мы его, за сей подвиг воинской доблести, кавалером Императорского ордена Нашего св. Великомученика и Победоносца Георгия третьей степени. В следствие чего, повелеваем Капитулу выдать сему кавалеру орденские знаки и грамоту на оные."

Царские милости на этом еще не кончились: покойный Николай Иванович получил еще следующий Высочайший рескрипт:

"Граф Николай Иванович. Двухлетние беспримерные труды храбрых войск левого крыла кавказской линии победоносно увенчались взятием сильно укрепленного аула Веденя. Овладение этим местом, которое, в течении четырнадцати лет, было пребыванием главного предводителя непокорных нам горских племен, упрочивает приобретенные оружием нашим успехи во вновь завоеванной стране, — и в местах, где была доселе главная опора враждебной нам силы, воздвигается ныне штаб-квартира куринского пехотного полка. Относя столь отличное выполнение предводительствуемыми вами войсками предначертанной для них цели военных действий, — к боевой вашей [215] опытности и превосходной воинской распорядительности, — Я пожаловал вас, Указом сего числа Капитулу орденов данным, за взятие Веденя, кавалером ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия третьей степени, и в воздаяние долговременной отличной боевой службы вашей на Кавказе и важных воинских заслуг, сему краю оказанных, возвел вас, Указом сего же числа Правительствующему Сенату данным, в графское Российской Империи достоинство, с нисходящим потомством. Пребываю к вам навсегда благосклонным и искренно доброжелательным."

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою написано:

"АЛЕКСАНДР".

Таковы были награды достойным, и по ним можно судить, насколько важное значение имел для нас Ведень, падение которого даже для вполне невоенного и недальновидного человека служило предвестником близкого покорения всего Кавказа, а с тем вместе — и окончанием шестидесятилетнего пролития русской крови.

Главнокомандующий, в заключение всего, обратился к кавказской армии, 29-го апреля, с следующим приказом: "Кавказские войска! Возвещаю вам новую радость: Государь Император в Всемилостивейшем рескрипте ко мне благодарит вас за взятие Веденя. Собственные выражения Его Величества передаю я вам:

"Скажи Моим кавказским молодцам, что они лучшего подарка не могли Мне сделать на день Моего рождения, и что Я ими горжусь за новый подвиг, которым они себя ознаменовали в самых недрах наших врагов." [216]

Приймите, храбрые войска, сердечное мое поздравление! Никакие дополнения ко всему этому невозможны, а всякие комментарии были бы излишними.

Текст воспроизведен по изданию: Окончательное покорение восточного Кавказа (1859-й год) // Кавказский сборник, Том 4. 1879

© текст - Волконский Н. А. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1879