-

ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ЛЕЗГИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

(В ДИДОЙСКОЕ ОБЩЕСТВО)

В 1857 ГОДУ

VI.

Разделение отряда. Разработка дорог и стратегическое их значение. Взгляд на службу и на отношения военнослужащих в бывшей кавказской армии.

Войска воображали, что горная долина у подошвы горы Лай будет для них стоянкою, обещающею более или менее продолжительный отдых; но, барон Вревский, не любивший солдата во время его отдохновений, решил иначе: в тот же день, после скудного солдатского обеда, приказано было выступать. Ничего не могло быть хуже обманутых ожиданий!...

Отряд разделился на две колонны. Одна, в составе [263] четырех с половиною батальонов, большей части милиции ⁹ и дивизиона орудий горной № 1 батареи, двинулась по границе Тушетии, чрез гору Саирмо, на гору малую Андаразань. Другая, в которую входили два батальона рязанского полка, при двух орудиях, под командою полковника князя Шаликова, перевалившись через гору Лай, направилась в Тушетию.

Спустя некоторое время выяснилось, что мы окончили только первый период лезгинской экспедиции, и что в недалеком будущем предстоит продолжение ее. Оставалась еще нетронутою вся северо-восточная часть Дидойского общества, ограниченная с востока хребтом Мечитль, за которым ждала нас Капуча ¹⁰, а с севера примыкающая к Илян-Хеви. Это был наибогатейший и неиспробованный до сих пор в течение всей кавказской войны угол Дидо. Понятно, что при том спокойствии, которым он пользовался преимущественно пред другими пунктами, он успел упрочить свое благосостояние как нельзя лучше. Нанести ему решительный и роковой удар — значило поразить дидойское общество с самое сердце.

Колонна полковника Лагоды находилась на западной стороне общества, т. е. в противоположном от предстоявшего пункта военных действий направлении. Предметом ее настоящих занятий и мирных действий — была разработка дороги от малой к большой Андаразани.

Андаразанский хребет, начинаясь у плоскости, проходит на север и затем, поворачивая направо, составляет южную стену дидойского общества, которая, достигнув кодорской башни, уступает место и название другому хребту, составляющему ее дальнейшее продолжение. По этому продолжению, все на юго-восток и по [264] границе дидойского общества, расположены: гора и озеро Хубиари, гора Симур, гора Ниникос-Цыхи, гора Пахалис-тави. Последняя составляет почти крайний южный пункт на границе дидойского общества и важна в том отношения, что представляет собою наиболее удобный спуск в Кахетию. Все же эти пункты исторически замечательны тем, что за три года назад (в 1854 году) они были воротами, чрез которые Шамиль ворвался в Кахетию ¹¹, не досчитавшую после того у себя, как говорят местные жители и лица, заслуживающие полного доверия, до десяти тысяч населения.

Во втором периоде действий лезгинского отряда эти пункты играли и для нас немалую роль, так как через них происходило наше вторичное наступление в Дидо и затем отступление из неприятельской земли.

Но пока совершилось то и другое, мы установились с полковником Лагодою на малой Андаразани, находящейся почти в центре всех разветвлений андаразанского хребта, взяли в руки топоры, кирки и ломы и, обливаясь потом, стали разрабатывать дорогу на север, к границе дидойского общества, к большой Андаразани.

Нет сомнения, что покойному барону Вревскому была важна только та дорога в горы, которая имела какое-нибудь стратегическое значение — иначе было бы неразумно тратить время на разработку дороги и надрывать золотые, священные для цели силы солдата. Но какое стратегическое значение могла иметь разработка собственно этой, андаразанской дороги — для меня решительно непонятно и доднесь. Хотя она и выводила на хупринский хребет и к Хуприс-тави — наилучшему базису для [265] военных действий в западной стороне Дидо, — но за то была наитруднейшая для разработки и движений, наидлиннейшая и наисквернейшая в отношении приобретения на ней для войск воды, топлива и т. п. Кажется, что покойный Ипполит Александрович крепко ошибся, приступив к разработке этой дороги, не обозрев предварительно всю эту местность. Андаразанская дорога была тем более бесполезна в стратегическом отношении, что с особенною пользою заменялась тою дорогою, по которой мы прошли в начале июля к Хупро, т. е из Кахетии на Кодор, а оттуда вновь проложенною дорогою полковником Де-Саже чрез Мухас-Цыхи и Ори-Цхали ¹², составлявшею прямой путь на Хупро.

Пока полковник Лагода разрабатывал дорогу на бол. Андаразань, полковник Де-Саже проводил другую дорогу от Кодор к озеру Хубиари. Эта последняя, действительно, имела гораздо более смысла, чем та, над которою трудилась колонна полковника Лагоды. Дорога от Кодор на Хубиари направлялась на Симур, на Ниникос-Цыхи и так далее, и таким образом представляла собою столько же путь в северо-восточную и наиболее богатую и населенную часть Дидо, сколько к Капуче и Анкратлю или, по границе лезгинской кордонной линии — в Анцросо. Вообще, эта дорога имела смысл как кордонная, служившая удобным путем сообщения между разными пунктами, лежавшими по границе непокорных обществ.

Оставив войска трудиться над разработкою дорог, генерал-лейтенант Вревский, в один из прекрасных дней первых чисел августа, поднял на ноги свою свиту (к крайнему неудовольствию некоторых лиц из состава ее) и отправился обозревать Тушетию. Цель этой поездки состояла в том, чтобы определить, где, удобнее сосредоточить отряд и начать наступательные действия второго периода экспедиции. [266]

В отряде стало менее шумно. Он походил скорее на какой-то домашний лагерный сбор, куда войска выступили за версту от своих штаб-квартир, чем на стоянку в военное время. Днем, в свободные от работ часы, можно, было видеть солдата уже не за осмотром и чисткою своего ружья, не за сортировкою и укладкою боевых патронов, а за занятиями более хозяйственными, каковы: починка белья, сапог и т. п. Вечером вы замечали отдельные группы — что во время стоянки «под неприятелем» случается редко, — которые калякали о том, о сем и даже иногда почитывали азбуку, бог весть где хранившуюся до сих пор; но не обменивались более отрывистыми фразами и воспоминаниями о товарищах или начальниках, сложивших свои головы в трущобах Дагестана. Самые отношения солдата к делу, к службе, друг к другу и к офицерам, а также и офицеров между собою заметно видоизменялись по сравнению с теми связями и отношениями, которые существуют во время боевых действий.

Коснувшись службы и отношения военнослужащих в бывшей кавказской армии, нельзя не остановиться несколько долее на этом интересном предмете, с которым вовсе незнакомы военнослужащие последних лет, и который, составляя ныне достояние прошлого и при этом исключительного времени, более невоскресим, не возобновим, как не возобновима новая кавказская война.

На Кавказе, в его боевое время, не служба порождала отношения младших к старшим, а отношения эти развили службу и дали ей своего рода направление и значение.

Это обратное отношение службы к ее проводникам и исполнителям имело свои выгоды и невыгоды.

Всякий, кто желал бы доказать родство бывшей кавказской армии с прочими русскими войсками, взял бы на себя трудно исполнимое дело. Хотя время от времени на Кавказ и заносились те взгляды на службу, которые господствовали в войсках России, но на кавказской почве они не прививались, потому что место, [267] обстоятельства, даже климат способны были здесь на каждом шагу изменить методические требования воинского устава и правила, существующие в теории для боевой деятельности войск. Эти обстоятельства прежде всего порождали способ, степень понимания и значения службы, которая, со своей стороны, становилась не более, как вспомогательным средством к поддержанию связи и единства между отдельными воинскими частями, а также результатом отношений между старшим и младшим. Жаль было бы, если бы эти отношения в некоторых главных своих частях нарушились бы независимо от изменения условий, при которых мы в свое время служили на Кавказе. Как можно менее принужденности и мелочности, как можно более простора для самостоятельных действий одинокой личности и удобств, в степени, исключающей, впрочем, всякое стремление к изнеженности, но лишь необходимой в быту воина, — вот что главнее всего содействовало к развитию личностей на Кавказе, которые, по первому зову к выполнению своего долга, как самостоятельно выдержанные, составляли отличное целое. Преобразования некоторых начал службы на Кавказе явились возможными только тогда, когда изменились условия жизни и деятельности воинских чинов. Едва ли кто-либо скорее мог бы это подтвердить, как не главнокомандующий князь Барятинский, конечно, хорошо помнящий свое прибытие на Кавказ, свое удивление при встрече с чинами вверенного ему кабардинского полка, из числа которых многих вовсе не приходилось признать за воинских чинов; помнящий также хорошо свои стремления к некоторым преобразованиям в полку и, в заключение, помнящий конечное убеждение в том, что во многом до времени нужно покориться необходимости.

Было бы странно, если бы кто-либо в одно время потребовал от кавказских войск всецело того же, к чему были приспособлены войска в России, и что ими исполнялось без затруднений. Многие не только условия, но даже правила службы для [268] войск в России совершенно извращались обстоятельствами, при которых существовала кавказская армия; поэтому, мысль — отделить по возможности кавказскую армию от войск, состоявших на службе внутри России, дать ей возможную самостоятельность и независимость, воплотив более или менее всю жизнь ее, все управление в лице особого главнокомандующего, действующего на особых правах, или, вернее, по особому своему усмотрению — была идеею вполне рациональною. Одна невыгода этого условия состояла лишь в том, что отличный офицер или отличный солдат на Кавказе часто являлся как бы неподходящим к делу служакою в войсках России, — если судьба случайно заносила его туда.

В бывшей кавказской армии, при взгляде на отношения офицеров к солдатам, к крайнему удивлению, встречалось гораздо менее взаимного сочувствия, чем можно было бы ожидать его от них при частых и серьезных столкновениях с действительною жизнью, где оба друг другу становились равно необходимыми. Причин отдаления, существовавшего между солдатом и офицером, нельзя приписать исключительно последнему из них, как старшему и влияющему. Эти причины таились прежде всего в своеобразности кавказской службы, среди которой солдату приходилось полагаться более на себя самого, чем на своего ротного командира, а потом уже и в личности самого солдата, продолжительный срок службы которого вырабатывал в нем все качества хорошего воина и подавлял все или почти все свойства, присущие гражданину. Что касается офицеров старого кавказского закала, то понятия большей части из них вращались преимущественно на сухом исполнении долга, на известных эгоистических замыслах, менее всего смягченных задушевным отношением к делу. При этом условии, везде, где оно встречалось, существовало всегда видимое отдаление офицера от солдата и полный недостаток между ними взаимного сочувствия; а так как отношения властей к подчиненным всегда были по большей части холодны, то и самая [269] служба на Кавказе получала какой-то форменный оттенок. Офицер очень мало заботился о том, сыт ли солдат, тепло ли ему, здоров или болен он и т. п. Солдат все это хорошо видел и понимал; он видел также, что в глазах своих начальников он трость, дубина, и если за нею изредка присматривают, то только потому, что ею пригоже разбить лоб беспокойному соседу. Солдат был не так глуп, чтобы не понимать, что в большей части случаев посредством его и его трудов кавказские командиры отдельных частей в былое время упрочивали свое благосостояние, устраивали будущность не только своих семейств, но и карьеру своих любовниц. При таком условии, могло ли быть теплое, неподдельное сочувствие солдата к офицеру?

Это один разряд офицеров, относившихся таким образом к службе и к личности солдата и получавший в ответ лишь одно сухое повиновение. Но был и другой разряд.

Кавказ с давних пор служил для некоторых лиц приманкою, лестницею, по которой шагали к возвышению чрез три ступени. Он привлекал сюда этих людей не для того, чтобы они могли быть ему полезными, а потому что он был выгоден для них. Эти люди в лице своем скорее подрывали, чем упрочивали отношения солдата к офицеру. Большею частью люди со средствами, они хотя и составляли противоположность тем, которые стремились к наживе на счет или посредством солдата, хотя и прилагали некоторую заботливость о материальных нуждах солдата, но за пределами этих нужд смотрели на него не только как на трость или на дубину, но как на создание, которое даже и по внешнему образу своему недосягаемо до них. Отсюда происходило полнейшее равнодушие к духовной и нравственной стороне быта кавказского солдата, которой всегда у него было мало, как у семьянина и христианина. Кавказский солдат так мало интересовался хорошею пищею (потому что и не привыкал к ней) и так мало нуждался в хорошо сшитом мундире или полукафтане [270] (потому что весьма редко, да и не для чего было надевать их) — что удовлетворение его в том и в другом случае не обеспечивало еще его начальника в привязанности и сочувствии к нему солдата, а лишь отклоняло от первого видимое и явное неудовольствие: — солдат, сознавая отлично всю свою важность в быту каждого из офицеров, для которых он служил орудием в достижении целей, и все свое значение для службы, дорожил и ценил теми только начальниками и офицерами, которые жалели его и были родительски доступны для него. А так как таких было очень мало, даже и вовсе не было, то и не мудрено, что отношения его к офицеру, за исключением единичных случаев, были очень холодны.

В бою эти отношения несколько видоизменялись: там простая, нехитрая душа солдата забывала всякие счеты. Всегда лично храбрый, солдат любил эту храбрость и в офицере; их сближало здесь одно побуждение, одна цель; и это стало для меня заметно яснее всего во время лезгинской экспедиции. Но лишь только общее дело кончалось, и эти две личности в целях расходились — наступали и прежние отношения: один другому был не нужен, каждый жил своею отдельною жизнью, каждый был вполне равнодушен к другому, в особенности солдат к офицеру; сочувствия и сближения никакого.

За сим, да позволено мне будет сделать более или менее дословную выписку по предвзятому здесь предмету из сохранившихся у меня записок, предназначавшихся, в числе прочих статей, к печати, но оставшихся забытыми. Я обращаюсь к этим запискам и вношу сюда извлечение из них без изменения, потому что, если бы рискнул изменить то, что писано, так сказать, с натуры и в пределах тогдашнего моего взгляда и понимания, то этим самым я бы рискнул удалиться от воззрений, созревших под живым впечатлением текущих тогда обстоятельств. Читая составленные мною почти за двадцать дет назад записки и [271] перечитывая некоторые мелкие статьи, напечатанные в те годы, я и сам ставлю против многих положений и выводов знаки вопросительные; но изменить смысл этих положений и сущность выводов все-таки не решаюсь: они писаны в свое время, когда на данный предмет смотрелось так, а не иначе, не без причин и не без основания. В записках моих, составленных в те годы, говорится следующее:

Вообще, в отношениях военнослужащих у нас на Кавказе мало уважения к личностям — как на службе, так и вне ее. В отношениях равных между собою почти везде чувствуется тот же недостаток. На учении некоторые начальники не задумываются после командных слов, тем же голосом и тоном, разве только с прибавлением желчи или досады, делать во всеуслышание замечания офицерам, находящимся в строю, опираясь, вероятно, на поговорку: служба службой, а дружба дружбой. Желательно бы спросить у них: неужели человек, как бы хорошо он не был развит, как бы не был чуток и восприимчив, должен обратиться на службе в деревянного чурбана, от которого всем желчным выходкам командующего офицера следует отскакивать, как от стены гороху? Мне кажется, что в серьезных положениях у человека скорее всего может проявиться чувство неудовольствия, если этого человека вызывают на то обидными выражениями. Это неудовольствие переходит потом и в частный быт, подрывая всякую связь в известном обществе. Не мудрено, если при этом условии отношения между нашими офицерами, где всегда один старший, а другой младший, отзываются крайнею непрочностью.

Что же касается до отношений офицера к солдату, то, кроме грубого элемента, лежащего в основании их, есть еще и сильно выдающаяся неровность, весьма заметная в особенности на левом крыле кавказской линии. Мне случалось видеть зачастую офицеров, танцующих в кругу песенников вместе с солдатом. [272] Между тем, завтра обязанность призывает того же офицера к наложению подлежащих взысканий на солдата, с которым он танцевал, и офицер столько же стеснен в исполнении этой обязанности, сколько сам солдат гарантирован от справедливого наказания. А это подрывает основу правильных отношений и значение службы, умаляет достоинство офицера и уважение к нему солдата. При этом условии, солдат не видит в офицере чего-то первенствующего над ним; он видит только, что офицер, как и он, тот же плясун, и что его, подобно тому как и солдата, рота угощает своими остротами. Счастье одно, что обстоятельства жизни выработали на Кавказе такого солдата, который не сразу поддается своим движениям и не увлекается минутою, а действует по большей части обдуманно и осмотрительно: таким образом, и дисциплина поддерживается среди солдат не офицерами, а самым духом солдата, его направлением и складом. Это обстоятельство для дисциплины прочнее и выгоднее приговора всяких законоположений; не будь его, — и из нашего кавказца мог бы выйти плохой солдат.

Если заглянуть в приказы по кавказской армии, то можно увидеть, как велико число преступников и преступлений с соответственным числом тех и других в войсках России. Вглядевшись пристальнее в род этих преступлений, вы увидите, что почтенное их число относится к нарушению чинопочитания и нередко к оскорблениям офицерского звания; далее следуют проступки, в основании которых лежит слабость, неумение и нерадение лиц, управляющих частями; потом преступления, вытекающие из свойств страны и обстоятельств, под сильным влиянием которых находятся наши воинские чины; наконец, преступления, проистекающие от невежественности нашего кавказского солдата, всю жизнь находящегося в каком-то полудиком состоянии, созревающего и стареющегося среди битв, невзгод, лишений, среди горных трущоб, лесов; проводящего долгие месяцы, [273] а иногда и годы, в каком-нибудь передовом укреплении, где даже и придумать нельзя никакой пищи для мозга и сердца. Это положение нашего кавказского воина составляет одну из главных причин того одеревенения, при котором преступление не имеет для него никакого особенного значения зла. Эта невежественность, кроме того, составляет невыгоду и для службы на Кавказе. Она, невыгода, исправима только тогда, когда солдат будет приведен к убеждению, что для него, жертвующего жизнью в пользу общего блага, государство, со своей стороны, не щадит никаких средств, лишь бы ему было хорошо, и когда действительно ему будет хорошо. Но вряд ли это будет прежде окончания кавказской войны.

VII.

Состав отряда. Награждение тушин. Взятие горы Симур. Битва у Эльбако и уничтожение этого аула с его посевами. Мулла и коран. Офицер после битвы и денщик его в ожидании генерального сражения. Тактика барона Вревского и его военные заслуги. Географический очерк кидероского ущелья. Кажется, что не так бы следовало поступить барону Вревскому. Догадки и соображения о том, почему он поступил так, а не иначе, и должен был впоследствии отступить не туда, куда направлял отряд. Битва у аулов Кидеро и истребление их.

К восьмому августа генерал-лейтенант барон Вревский возвратился в лагерь.

С этого числа ежедневно стали прибывать к нам транспорты за транспортами с провиантом и с боевыми припасами. Явились даже четыре сотни донских казаков и одна полупудовая мортира. Вообще, отряд был значительно усилен. По всему было видно, что приготовляется нечто более серьезное, чем движение на Хуприс-тави. [274]

В это время подоспели и кой-какие награды.

Так как тушинская милиция по окончании первого периода военных действий была спущена на отдых или, как говорили солдаты, «на поправку» в свои родные горы, а между тем она составляла необходимую принадлежность нашего отряда, то последовало предписание командующего войсками, чтобы к 10 августа собственно тушинская сотня прибыла на гору Симур, и чтобы в составе ее непременно находились наиболее отличившиеся: Шате Глухаидзе, священник Цискаров, Бакура Шабани-швили, Гио Како-швили, Иов Лекаидзе, Хуте Глухаидзе и родственники убитых — для возложения на первых из них знаков отличия и для вручения вторым денежных наград. Из этого предписания было видно, что к тому времени о смерти Хуте Глухаидзе или не было сделано надлежащего донесения — что весьма не удивительно при скромном положении тушинской походной канцелярии, или донесение это (если оно было сделано) упущено из виду. Так или иначе, но бедный Хуте на этот раз по призыву не явился.

Из этого распоряжения, равно и из других подобных, следовало заключить, что отряд на этот раз двинется по хребту гор, ограждающих с юга дидойское общество.

Рано утром 13 августа ударили по возам, и лагерь начал сниматься. На этот раз в состав отряда должны были войти: два батальона эриванского полка, два батальона грузинского полка, один батальон тифлисского полка, батальон рязанского полка, два батальона мингрельского полка, три роты стрелкового батальона, взвод сапер, дивизион орудий горной № 1 бат. ¹³, 6 орудий горной № 3 бат., мортира, четыре сотни донского № 49 полка ¹⁴, десять сотен милиции ¹⁵. [275]

Отряд этот стягивался к ур. Ниникос-Цыхи отдельными колоннами и, к счастью, без особых крупных приключений, сопровождавших движение его в горы в начале первого периода.

Перед Ниникос-Цыхи красовалась гора Симур, с двумя башнями на вершине ее, делавшими эту громаду еще неприступнее, чем она была на самом деле. Подъем на Симур казался для глаза несравненно отложе, чем кодорский, когда дорога по нем не была еще разработана; но за то длиннее, чем большая часть пройденных нами подъемов. В отряд доставлены были положительные сведения о том, что гора Симур, не имевшая для роздыха ни одной ровной площадки, была в нескольких наиболее трудных местах преграждена рядами каменных завалов.

У подножия Симура нас ожидали уже тушины. В первый раз мне случилось видеть эту сотню выстроенною более или менее в порядке, — а до тех пор представлялось весьма сомнительным, чтобы они умели держать хоть какой-нибудь строй.

Барон Вревский еще раз поблагодарил их за службу, возложил на достойнейших кресты при восторженных криках всей сотни, замахавшей в воздухе своими маленькими войлочными, на подобие блюдечек, шапочками, и выразил надежду видеть в них и далее тех же героев, которыми они были до сих пор.

На другой же день тушины вполне оправдали его ожидание.

Старик Шате принял с благоговением золотой крест и, поднеся его к губам, улыбнулся с тем грустным видом, который с. одной стороны ясно выражал состояние его сердца, а с другой — давал понять, что ему не нужно напоминать о новых заслугах и отличиях.

При вступлении на Ниникос-Цыхи погода нам изменила, и это было к лучшему: под густым туманом, лишь на несколько минут разгоняемым солнцем как бы для того, чтобы познакомить нас с вершиною Симура и его башнями, мы очень удобно скрывали наше пребывание на границе неприятельской земли. [276]

Для опытных кавказских военачальников не новость, что самое удобное время для каких-либо предприятий против горцев — это рассвет дня или раннее утро. Воюя в течение дня, а частью и ночи, горцы после полуночи по большей части удаляются в ближайшие аулы и там отдыхают. Утром они обыкновенно чересчур рано себя не беспокоят, так что при быстром движении до рассвета или на рассвете можно почти каждый раз рассчитывать на более легкие удачи, чем во время дня.

Если бы мы, русские, или иные войска, настроили и нагромоздили столько неприступных завалов, сколько их было на Симуре, то, доказывая тем, что ждем с этой стороны неприятеля, едва ли оставили бы их без защиты и обороны хотя на несколько часов. Между тем, лезгины, потратив столько времени и трудов на эти завалы и, вероятно, предоставив оборону их своему пророку Магомету, отправились куда-то на покой, ограничившись тем, что посадили в башни несколько десятков сторожевого караула. Они, конечно, были вполне уверены, что пока русские взберутся на половину горы, караульные — несколькими условными выстрелами, а может быть, и личными сообщениями двадцать раз успеют известить их о наступлении; они же, в свою очередь, двадцать раз успеют спуститься к завалам и занять их.

Но вышло не так. — Лезгины упустили из виду, что, независимо от уменья кавказского солдата карабкаться вверх не хуже иного горца, в нашем отряде были тушины, которые едва ли не быстрее взбирались на горы, чем неприятель обыкновенно спускался вниз.

Взятие Симура было одним из молодецких, чудесных, хотя негромких, дел. Весь успех, всю честь этого дела следует приписать прежде всего распорядительности, верным расчетам и соображениям барона Вревского — бесспорно, еще раз повторяем, отличнейшего кавказского генерала, — а затем, постоянной, неутомимой, всегда неослабной храбрости и быстроте действий [277] полковника Кононовича. Смотря на громаднейшую, массивнейшую личность этого штаб-офицера, трудно было верить, что она одарена способностью к такой неусыпной и никогда не умаляемой деятельности.

17 августа, за полтора часа до рассвета, полковник Кононович поднял на ноги свой батальон тифлисцев, присоединил к нему роту стрелкового батальона и, приказав тушинской и трем другим сотням милиции идти по следам его, тихо, без малейшей тяжести в колонне или за спиною у солдата, вступил в симурское ущелье. Не смотря на туман и предрассветную мглу, летучая колонна (эпитет которой немного странен в данном случае) двигалась безостановочно и, постепенно поднимаясь, на рассвете наткнулась уже на первую линию завалов. Тут не нужно было орудий, чтобы сделать брешь. Несколько десятков рук живо разбросали угол завала и, предоставив доделывать остальное главному отряду, отправились далее.

Солнце взошло, и туман медленно стал уходить в стороны, обнажая постепенно вершину горы. В это время и вторая линия завалов, подобно предыдущей, была уже в наших руках.

С башен раздались, должно полагать, сигнальные выстрелы. В это мгновение тушины, приободрив своих маленьких коней ударами ногаек, мелкою рысью двинулись к третьей линии завалов, без труда перекинулись через них и взлетели на гору в то время, когда налево, вдали, по косогорам, партия лезгин спешила на призыв. Караульные, находившиеся в башне, рассчитали всю невыгоду своего положения и, растворив двери настежь, бросились в разные стороны. Залп тушинских винтовок огласил собою горы, и когда дым рассеялся, видно было, как лезгины поспешали убрать несколько тел. Шате гикнул, понесся вперед; за ним врассыпную остальные — и одно тело осталось в наших руках. Через две минуты кисть правой лезгинской руки болталась у одного из тушинских седел. Поспешавшая партия [278] быстро удалилась назад. Это дело, которое, при предусмотрительности горцев или иного менее беспечного и более расчетливого неприятеля, могло бы стоить нам, включая сюда и взятие завалов, многих десятков людей, обошлось без всякой потери с нашей стороны.

Взятие нами Симура доказало еще раз, что горцы не умеют пользоваться всеми выгодами своего положения и благоприятными для них обстоятельствами; что они проспали битву, как проспали уже не одну подобную.

По следам Кононовича шел первый эшелон отряда. Не останавливаясь на Симуре, он в тот же день последовал далее, оставив у башен незначительное прикрытие, и к ночи расположился на урочище Бариб-Майдан, за полторы версты от аула Эльбако, на который должны были пасть первые наши удары в восточной части Дидо.

На следующий день сюда же стянулся весь отряд с десятидневным запасом провианта и со всеми остальными тяжестями.

Бариб-Майдан, подобно тому, как прежде Хуприс-тави, избран на некоторое время базисом для действий отряда.

Лишь только отряд сгруппировался, первый эшелон окончил свой ранний обед и, покорный громкому командному слову полковника Кононовича, выстраивался к набегу.

Аул Эльбако был, так сказать, под рукою, и барон Вревский не стерпел оставить его нетронутым.

Горцы, по-видимому, нас не ожидали, потому что когда колонна показалась в виду аула, оттуда один за другим бежали лезгины, присоединяясь к небольшой партии, значки которой развевались на высотах, отстоявших от аула около версты. Артиллерия открыла по ним огонь обыкновенными гранатами. Внимание неприятеля было сосредоточено на этих выстрелах, с которыми он вступил в соревнование. Увлекшись нашею орудийною пальбою, лезгины, как видно, не сразу заметили, что [279] полубатальон эриванского полка подступил к ним справа уже на верный ружейный выстрел. Но нельзя им было не заметить, когда из колонны выделился со своею сотнею поручик Натиев и в карьер пустился на них с фронта, так что чуть только мелькала в воздухе красная полоса тушинского значка. Горцы были пешие; их лошади были скрыты за перевалом. — Озадаченные этою атакою и только теперь увидев, что почти обойдены эриванцами, лезгины думали спастись бегством; но тушинские лошади предупредили их, и прежде чем они взобрались на вершину хребта, тушины лицом к лицу стояли перед ними. Не принять боя и не защищаться было невозможно. Лезгины отступили в вершине хребта под шашками и пистолетными выстрелами тушинской сотни, не успев убрать убитых и раненых, так что около полудесятка трупов остались в руках дружины. Достигнув вершины, горцы моментально перекинулись чрез нее и почти кубарем слетели вниз. Тушины вмиг заняли гору, а эриванцы — ее покатости; те и другие дружно напутствовали бежавших без оглядки лезгин смертельным перекрестным огнем.

Этот день, конечно, остался надолго в памяти дидойцев подобно тому дню, в который они решились попробовать счастья в схватке с тушинами у аула Чилиахо.

У тушин ранено двое, из коих один помер на другой же день.

Отрезав кисти рук у убитых, тушины повернули лошадей назад и бросились в аул. Так как, по соображению их, эльбакинцы были застигнуты врасплох, то следовательно в ауле должна была остаться всякого рода пожива. Ожидания их вполне оправдались: почти вся домашняя утварь, весь скот, все или почти все наличные хлебные запасы и разные продукты были налицо. Добычи этой достало и для тушин, и для донцов, и частью даже для пехоты. Не ограничиваясь ею, тушины откуда-то извлекли из подземелья нескольких лезгинок, с кольцами в ушах и в [280] носу, и представили их начальнику колонны. Лезгинки смотрели бойко, хотя чрезвычайно жалостливо. К чести тушин нужно отнести, что ни одна из пленниц не была оскорблена дурным обхождением. Мне казалось тогда, что, не смотря на видимую жалостливость, выражавшуюся на лицах этих дикарок, они были очень рады, что попались к нам в руки. Когда их привели в лагерь, юнкера — народ всегда веселый — единогласно провозгласили, что эльбакинский набег был «движением с дамами.»

По следам тушин в аул ворвались и эриванцы. Командовавший в то время ротою Его Величества, поручик Волховской с двумя гренадерами, увидев одну из лучших сакль, подошел к ней, толкнул ногою дверь и переступил через порог. В сакле, конечно, был полусвет, так что сразу нельзя было осмотреть всего, что в ней находилось; поэтому Волховской остановил свое внимание на предмете, прежде других попавшемся на глаза, не обращая пока внимания на все остальное. Этот предмет был — хорошо устроенный бассейн, наполненный водою. Следовавшие за ним эриванцы, томимые жаждою, кинулись к бассейну; но ротный командир их остановил, предупредив, что вода легко может быть отравлена или испорчена. Все это было делом одной минуты, и пока оно происходило, неожиданно из дальнего угла сакли раздался выстрел; — пуля, просвистев мимо ушей Волховского и задев слегка руку одного из гренадер, осталась в дверях. Тут только наши посетители заметили, что в углу, оборотись к ним спиною, а лицом к востоку, сидел старик, с белою, как лунь, бородою и с такою же чалмою на голове. Один пистолет дымился еще у него в руке, а другой лежал возле, на разостланном ковре. Перед стариком, оказавшимся муллою, был громадный коран, развернутый. Листы этого корана, испещренные арабскими письменами, были чем-то в роде пергамента; обкладки — толстые деревянные, оклеенные почерневшею от времени кожею. [281]

Едва последовал выстрел и едва только мулла думал протянуть руку к другому пистолету, один из гренадер кинулся вперед и вонзил штык в старика до самого дула. Это произошло так быстро, что Волховской не успел даже остановить его. Мулла свернулся и испустил дух на коране, обагрив его своею кровью ¹⁶. Нечего было делать: Волховскому пришлось уступить необходимости и отказаться от возможности защитить муллу. — Вслед затем эриванцы спросили позволения своего командира «обыскать муллу». Позволение дано, но у муллы ничего не оказалось, кроме ценного пояса, оружия и хорошего куска шали на чалме. Оставив муллу в вечном покое и захватив свою военную добычу, эриванцы ретировались.

Этот случай, вся доставшаяся нам добыча и «дамы» доказывали, что эльбакинцы приготовились убирать свой аул как раз перед нашим приходом, и так как не успели этого сделать, то, по необходимости застряли на высотах в виду аула; иначе, при их немногочисленности, с их стороны было бы крайне неблагоразумно искать в то время с нами преднамеренного боя.

Опять нельзя не заметить, что они проспали свое Эльбако.

Шате уверял нас, что в этот день он чувствовал себя несколько лучше, чем в предыдущие: его анатомическая коллекция увеличилась еще двумя кистями неприятельских рук.

К вечеру остатки разоренного аула пылали в нескольких местах; посевы кругом были уничтожены, как будто саранча прошла по ним. Там и сям загорались сухие колосья, подожженные старательною и немилосердною рукою русского солдата.

Колонна возвратилась в лагерь. [282]

Вечер был чудесный, — один из тех прохладных и ароматных вечеров, которые возможны в это время только на горных урочищах. Издали, от Эльбако, хотя по временам и заносило к нам струи дыма, но это не портило дела, а, напротив, доказывало, что мы поселились в жилых местах. Когда мысль несколько отвлекалась от окружающей обстановки, так и думалось, что где-то невдали, среди поля, какой-нибудь обоз, возвращающийся с солью из Крыма, варил себе кашу.

Полная, круглая, светлая луна всплыла на горизонт.

Я сидел у палатки моего старого товарища и приятеля, прапорщика — ского полка. Разговора было вдоволь, потому что несколько лет протекло со дня нашей разлуки, и в тот день мы встретились случайно только в первый раз.

В трех шагах от нас денщик его дожаривал битки, и аромат коровьего масла — запас полкового маркитанта — приятно щекотал ноздри. Нельзя было не любоваться тем проворством и ловкостью, с которыми Дырявый управлялся возле кастрюльной крышки.

— А молодец у тебя денщик, заметил я среди разговора. Есть надежда, что он скоро угостит нас вполне отельным ужином.

— На эти вещи он мастер, за то в остальном глуп, как пробка. А главное, ничто у него не держится на языке. Дырявый, продолжал он, обращаясь к денщику, а — водка к ужину есть?

— Разве уж покончили, в. б., что онамеднись взял у маркитанта?

— Да ты когда ее взял?

— Знать, вчера принес бутылку.

— То было вчера, а это сегодня. Ступай к маркитанту.

Дырявый зашел в палатку, вынул там откуда-то засаленную харчевую тетрадку и с видимым неудовольствием [283] отправился в обоз. Через десять минут водка явилась на земле вместе с битками.

— Это уж будет последняя, в. б., заметил Дырявый, наливая своему барину половину чайного стакана.

— Почему же последняя?

— Маркитант закаялся отпускать; говорит, что, почитай, вы одни всю водку выпьете, а пришлют от начальства, так хоть воду подмешивай.

— Ты вечно, болван, с твоими глупостями... Я тебе не раз говорил, что не все то болтай, что слышал. Смотри, опять проучу. Пошел вон!

Дырявый отступил в сторону.

— Вот тебе случай познакомиться с этим олухом, продолжал мой товарищ. Скорее осла выучил бы уму-разуму, чем эту дубину. Молодой солдат, первый раз в походе.

Через четверть часа битки были кончены. Удовлетворенный желудок сделал моего приятеля несколько снисходительнее и доступнее для его Дырявого.

— Убирай, крикнул он.

Явился Дырявый.

Приняв ножи, он всадил их два раза в землю и потом вытер о свои панталоны. Это значило, что он их почистил. Затем, он отломил кусок от оставшегося хлеба, вытер им кастрюльную крышку и положил себе в рот.

— Ты, верно, не ужинал? заметил Н-ий.

— Повечерял, в. б., да грех бросать кусок на землю.

— Это кто тебе сказал? Верно, тоже маркитант?

— Никак нет; так уж заведено.

Дырявый замолчал, переминаясь с ноги на ногу и ворочая в руках крышку от кастрюли.

Тебе что еще? Ступай. [284]

— Да тово... в. б., отвечал нерешительно Дырявый. Маркитант....

— Опять маркитант, перебил его Н-ий. Чего еще он хочет?

— Маркитант, в. б., говорил... Не то бишь он сам говорил, не то в духане у него кто-то говорил...

Дырявый приостановился.

— Кто говорил, что говорил? Ну!...

— Анеральное стражение будет, оборвал неожиданно Дырявый.

— Какое сражение? удивленно спросили мы в один голос.

— Значит, Шамиль хочет дать анеральную битву.

Мы расхохотались.

— Кто же это тебе сказал?

— Да все же у маркитанта.

— Когда же будет эта битва?

— А кто его знает. Должно, завтра или послезавтра.

Дырявый не без основания сообщал эти слухи. Милиционеры говорили еще на Ниникос-Цыхи, что Кази-Магома решил в этот период экспедиции не уступать нам ни одного шага без боя и воспользоваться первым случаем, чтобы вступить с нашими войсками в решительную битву или захватить нас как-нибудь врасплох.

Разговор стал принимать интересный оборот.

— А тебе-то что в этом стражении? заметил Н-ий Дырявому. Ведь ты туда не пойдешь. Пока мы будем драться, ты будешь возиться у кастрюль, да у самовара.

— Мне ничего, а вашему бародию плохо.

— Почему же мне плохо?

— Знамо дело, убьют.

— Спасибо за предсказание. Но почему же меня убьют?

— Коли стражение анеральное, значит убьют. На то оно и анеральное. [285]

— Тогда тебя зачислят к другому офицеру.

— Никак нет. Во фронт попрошу.

— Зачем же во фронт?

— У других плохо. Вон вчера прапорщик К. изволили совсем роскровавить морду своему денщику за то, что водку ихнюю выпил, а ваше бародие меня ни разу до крови не избили.

— А разве не до крови достается? заметил я.

— В полруки бывает, и то не за водку.

— Оттого у твоего барина и водка скоро выходит, что он с тобою только в полруки.

И разговор еще несколько времени продолжался в этом своеобразном роде, вращаясь все более возле анерального стражения. Затем, Дырявый оставил нас в покое, накинул на плечи изодранную шинеленку и отправился к своему ротному костру, где у огня сидело несколько человек солдат.

События последующих дней доказали, что Кази-Магома, действительно, имел какие-то решительные намерения; но, конечно к огорчению его, никак не мог осилить и обойти соображения барона Вревского.

— Не с его умом, говорил мне мой товарищ.

И, действительно, не с умом Кази-Магомы, вялым и сонным, было противодействовать и оспаривать боевую ловкость покойного генерала.

Между тем, все-таки нельзя отнять от представителя противной стороны, что у него было задумано несколько дельных стратегических комбинаций (конечно, неудавшихся), так что и барону Вревскому, с его многочисленным отрядом, приходилось каждый день изощряться в искусстве вести войну.

Обходные и фланговые движения составляли любимую задачу барона Вревского, которую он всегда разрешал с большим искусством. Он умел так хорошо воспользоваться местностью, так скрытно обойти неприятеля, что не только этот неприятель, [286] но даже мы сами, лица участвовавшие в бою и сторонники нашего дела, часто недоумевали, каким образом являлась какая-нибудь фланговая атака той или другой части войск, когда полчаса или час назад эта самая часть воевала с нами бок о бок? Когда и как она скрылась, куда направилась и каким образом явилась во фланге или в тылу у неприятеля — становилось совершенно загадочным.

И нужно заметить, что все это производилось в горах, на пространстве сжатом и тесном, где хотя и попадались постоянно местности и предметы (гора, лес, овраг, хлеба) способствовавшие закрытым движениям, но где все-таки глаз неприятеля обнимал пространство от горизонта до горизонта и мог бы как нельзя удачнее следить за каждым, так сказать, вздохом наших войск.

Тактика, которой следовал барон Вревский, была вполне пригожа для европейских войск; между тем она оказалась столь же пригожею и в кавказской горной войне. Этот вывод, основанный на фактах, служит наилучшим доказательством для скептиков, отвергающих необходимость точного знания военного искусства для бывшей кавказской войны, что знания одинаково необходимы везде; что в тех случаях, где кавказские генералы не имели этих знаний — они так же точно терпели неудачи, как терпят их европейские полководцы; и наконец, что хорошо выработавшийся кавказский военачальник не мог не быть золотым приобретением для всякой европейской войны. Это не раз было доказано на опыте, в особенности в минувшую войну 1853 — 56 г.

У барона Вревского были еще две замечательные черты, ручавшиеся всегда за успех дела, — и на эти черты всем военным людям следует обратить особенное внимание, тем более, что наши военные науки говорят об них менее, чем о других условиях, содействующих успешному ведению боя. Эти черты [287] состояли в том, что барон умел чрезвычайно ловко отвлечь внимание неприятеля туда, куда ему было нужно, и затем тотчас же воспользоваться, если можно выразиться, его ротозейством. Другая черта — расчет во времени. Не было случая, чтобы генерал Вревский, руководя несколькими колоннами или отдельными частями войск на разных пунктах — в бою или во время движений — ошибся бы хоть на получасе времени. Части, направленные с разных пунктов, у него всегда сойдутся на данном месте так, как будто они явились с одного пункта. Это важная заслуга в тех случаях, где, как в кавказской войне, местность не позволяла одновременно и по одному направлению передвигать значительные массы войск.

Во втором периоде нашей экспедиции весьма важную роль играл хребет Бешо. Начинаясь на востоке у хребта Мечитль, составляющего западную границу Капучи, он тянется по северной окраине дидойского общества на запад и пресекается против аулов Виция и Хибия. У подножия его последовательно расположены аулы: Инухо, м. и б. Кидеро, Зехидо, Гутохо. Впереди этих аулов, между ними и Бариб-Майданом, лежит наиплодоноснейшая в дидойском обществе долина, там и сям прорезанная невысокими горами или, лучше сказать, возвышениями, и частями покрытая лесом. Лес этот непрерывен и густ только у подошвы Бешо, между Инухо и Кидеро, и служит надежною защитою с тыла, как для этих, так и для некоторых других мелких аулов или кутанов.

Мы видели уже всю роскошь посевов у аула Хитрахо. Тоже самое мы встретили и на кидероской равнине. Разница только в том, что там, сравнительно с кидероскими посевами, был клочок земли вдесятеро меньше.

Впереди аулов Кидеро проходят на юг два небольшие гребня, разделенные друг от друга и окруженные почти со всех сторон густым лесом. Гребни эти, нисходя на юг, срастаются [288] и упираются в Бариб-Майдан. На полугоре того гребня, по которому лежит путь в Кидеро, стоит деревянная башня или блокгауз, окруженный с разных сторон по покатостям гребня завалами.

Семейства и имущества аулов Кидеро, Инухо, Зехидо и Гутохо были скрыты за хребтом Бешо и частью в лесах, ограждающих аулы с тыла. Те же два гребня, которые предшествуют аулам Кидеро, были заняты сильными неприятельскими партиями. Остальные силы горцев, вместе с Кази-Магомою, находились на хребте Бешо, где заметна была и их белая артиллерия.

В военном и административном отношениях аулы Кидеро имеют то же значение в восточной части Дидо, какое до прибытия нашего имел Хупро в западной его части. Это были одни из населеннейших аулов общества. Там же была и резиденция наиба, которому подчинялся весь ряд аулов, расположенных по кидероскому ущелью. Только аулы Эльбако, Виция и Хибия, лежащие в недалеком друг от друга расстоянии, на запад от Бариб-Майдана и на юг от кидероского ущелья, входили в состав другого особого наибства, хотя, конечно, теперь принимали участие в общем деле.

Из всего вышеизложенного мы видим, что в восточной части Дидо следует считать две трупы аулов — северную, по кидероскому ущелью и по хребту Бешо, и юго-западную, представителями которой являются Эльбако, Виция и Хибия.

Нам казалось всегда и теперь кажется странным, почему барон Вревский, разгромив Эльбако, не направился оттуда прямо на Вицию и Хибию, если только имел в виду, по окончании своих действий, отступить опять через Бариб-Майдан на Ниникос-Цыхи. Ему было гораздо сподручнее взять тогда Вицию и Хибию, а потом подняться на хребет Бешо в тыл всем аулам кидероского ущелья, уничтожить их по порядку, начиная с Гутохо и кончая Инухо, и потом спуститься к Бариб-Майдану. В [289] этом случае был бы значительный выигрыш во времени и значительно меньшая потеря у нас в людях. Поразив прежде Вицию и Хибию, а затем взойдя на хребет Бешо и утвердившись там на время, начальник отряда мог бы оттуда предпринять набеги на все кидероские аулы, оставляя на Бешо в тылу у себя колонну для прикрытия своих движений. Мне кажется, что маневрируя таким образом, он должен был бы оттеснить все силы неприятеля за хребет Бешо, туда, где у него были спрятаны семейства, и держать их в бездействии до окончательного разорения всех кидероских аулов.

Кажется, что барон Вревский так бы и сделал, если бы не имел других соображений. Эти другие соображения состояли, полагаю, в том, чтобы, разгромив аулы кидероского ущелья, спуститься по хребту Бешо к Виции и Хибии, оставляя влево уже заранее уничтоженный Эльбако, затем прямым путем через Хупро направиться на Хуприс-тави и, наконец, разработанными дорогами спуститься на плоскость — вернее всего через Кодор. Если же он не сделал этого, а разорив Вицию и Хибию, повернул назад к Бариб-Майдану, то вернее всего воспользовался случаем уйти от неприятеля, по возможности, благополучно. Когда он взял Вицию и Хибию, то, вероятно, Кази-Магома, при всей своей тупости, сообразил (а может быть, сообразили за него наибы), что барону Вревскому весьма сподручно отступать на Хуприс-тави; может быть, даже (если это предположение не было секретом Вревского) он его и узнал от своих лазутчиков. Так или иначе, но лишь барон Вревский взял Вицию и Хибию, Кази-Магома направил половину своих сил в Хупро, рассчитывая, конечно, или встретить Вревского, если он пойдет на Хуприс-тави, или ударить ему в тыл, если он вернется назад по отрогам и отлогостям Бешо. В том и в другом случае, Кази-Магома не был бы в потере, так как наш отряд, куда бы он ни двинулся, всегда имел бы у себя в тылу часть [290] неприятельских сил — как оно и оказалось на деле. Когда же барон Вревский узнал, что Кази-Магома разделил свои силы, то, не смотря на все свое желание идти на Хуприс-тави, рассчитал, что гораздо разумнее отступить быстрым движением к Бариб-Майдану, по пути ближайшему, чем на Хуприс-тави, хотя по местности значительно труднейшей — если вспомнить, что в противоположной стороне, к Хупро, а оттуда на плоскость, для нас уже были готовы хорошие дороги.

Хотя говорили в свое время, что окончательное отступление барона Вревского чрез Бариб, по его же, кажется, словам, нужно отнести к желанию доказать бесстрашность отряда, стремящегося совершить обратное движение в то время, когда неприятель сидит у него на плечах, а, вместе с тем, и убедить врага, на сколько бессильны и ничтожны все его ухищрения, то я этому говору плохо верю. Вревскому нужно было, просто, скрыть свою ошибку — и вот, он или другие, пустили в ход эту молву. Нельзя было ему сознаться, что он, по разорении восточной части Дидо, думал пройти на Хуприс-тави, да не удалось, потому что это путешествие могло обойтись ему очень дорого. Вревский был такой положительный и солидный полководец, что никак бы не решился предпринять обратное движение только потому, чтобы состязаться с горцами в бесстрашии и нравственном превосходстве.

Но возвратимся к битвам.

19 августа тушинская дружина, три сотни милиции и один батальон эриванского полка, тотчас по выступлении из лагеря, были направлены вправо и влево обходными движениями к аулам Кидеро — влево по скату одного из указанных выше гребней, вправо — по прогалине, проходившей на высоте, отделенной от другого гребня и от башни небольшим лесом. С фронта, по правому гребню, прямо на башню — направлены три с половиною батальона пехоты, часть милиции, дивизион горной № 1 батареи, в состав которого входила полупудовая мортира, и донцы. Вся действующая [291] колонна была под начальством полковника Де-Саже.

Перед нами открылись аулы большой и малый Кидеро, вокруг них лес и позади — длинный и высокий Бешо. Неприятель не скрывал своего присутствия, группируясь и разделяясь на отдельные партии у нас перед глазами. Все высоты, окружающие аулы, а в особенности завалы и блокгауз, пестрели разноцветными чохами. По протяжению хребта Бешо, в полгоры, был вытянут неприятельский резерв и красовалось несколько значков.

Орудия открыли учащенный огонь сперва картечью по окраинам гребней и по опушкам леса, потом, гранатами вдоль по гребням и по аулам. В то же самое время мортира бомбардировала блокгауз. Выстрелы были так удачны, что через двадцать минут замешательство врагов было видимое. Они уступили нам опушку леса и ближайшие завалы и ретировались выше. По мере того, как они перебегали с места на место, их провожал беглый ружейный огонь. Нельзя сказать, чтобы он был для них гибелен, так как приходилось стрелять по большей части вверх, но, во всяком случае, он доставлял отличное вспоможение огню артиллерии.

Спустя три четверти часа от начала битвы, барон Вревский, приказав артиллерии не прекращать пальбу, двинул на штурм по гребням два батальона, под прикрытием навесных выстрелов мортиры и трех орудий. По мере наступления батальонов, горцы очищали свои завалы и, отстреливаясь довольно метко, стягивались на вершину гребней, угрожая встретить нас там холодным оружием. Уже в наступных колоннах пало до десяти человек раненых, все почти в голову или в верхнюю часть тела, но ни одно ружье не дрогнуло в руках солдат. Наступая медленно, плотно сомкнутым строем, войска шли как на параде, — в особенности, любо было смотреть на маленьких, худеньких, поджарых мингрельцев, полубатальон которых кошачьею поступью подбирался к вершине гребня. [292]

Еще пять минут — и рукопашная схватка готова. Многие лезгины уже держали в руках своих обнаженные шашки. Момент был решительный.

Барон Вревский, перевернув папаху низом кверху и надвинув ее на затылок так, что вершок ее образовал у него над глазами нечто в роде козырька, пытливым и тревожным взором всматривался в опушку леса и прогалины, ограждавшие гребни справа и слева.

И лишь только наступные колонны должны были прекратить пальбу, чтобы взять ружья на руку, с флангов у неприятеля раздались залпы нескольких сот ружей и, на высоты, как бешеные, взлетели тушины. Атакованный таким образом с трех сторон, неприятель оцепенел. Минуту или две происходило это оцепенение. Искали ли горцы выхода из своего положения и пути к бегству, или преднамеревались лечь костьми — трудно было сказать тогда. Наконец, они опомнились и кинулись врассыпную к аулу, а там в лес и к своему резерву на Бешо.

Минутное оцепенение им стоило около десятка тел, которые остались на месте. Войска, заняв высоты, преследовали их неумолкаемым ружейным огнем, а тушины не жалели своих лошадей, чтобы только догнать хоть одну жертву. Не смотря на то, что неприятель, убегая, успевал на ходу подхватывать некоторые тела своих убитых, а раненые, спасались кто как мог, своими собственными средствами, — на поле битвы, по окончании ее, оказалось еще около полутора десятка лезгинских трупов. Поэтому одному можно судить, как велика была их потеря.

Если это было то самое генеральное сражение, которое нам готовил Кази-Магома, то, нужно по чистой совести сказать, он его проиграл в этот день окончательно.

Наступление и атака фланговых войск были так стремительны, что с нашей стороны, кроме указанных выше раненых [293] солдат, оказался раненым еще один только тушин ¹⁷.

Еще солнце не поднялось к зениту, как войска наши распоряжались в аулах, как им было угодно. Мне помнится хорошо, что и здесь найдено было много добычи: котлов, кувшинов и т. п.

Затем войска рассыпались по кидероской долине, и началось безжалостное, немилосердное истребление той пшеницы, которой русский солдат никогда не видел и не увидит у себя на родине ¹⁸.

Под вечер разоренные аулы пылали в нескольких десятках местах; полуистребленные поля дымились, словно кто-либо в степи траву выжигал для будущих посевов.

Войска отступили в лагерь без всякого преследования.

У палатки Н-ого нас ожидал Дырявый с глупо улыбающеюся физиономиею.

Комментарии

9. Грузинской дружины.

10. Дидо отделяется от Капучи Богосским хребтом. Ред.

11. Шамиль следовал в 1854 году Богосским хребтом; — последний имел значение как для наступательных наших действий, так равно и в видах обороны края. Ред.

12. Дорогу от Кодер к Ори-Цхали предполагалось окончить только к первым числам августа. Ред.

13. 3 оруд. горн. № 1 бат.

14. 5 сот. казаков.

15. 7 сот. пешей и конной милиции. Ред.

16. Коран был взят Волховским, и остается доныне с следами на нем крови. В бытность свою в России, поручик Волховской, ныне проживающий в Тифлисе, подарил этот коран одному землевладельцу Полтавской губернии. Авт.

17. Ранено 6 нижних чинов и 1 милиционер. Ред.

18. Огромные, хорошо обработанные поля на южных скатах окружают аулы: Инухо, Кидеро, Зехидо и Гутохо. Пшеница и ячмень превосходных качеств. Нередко попадаются колосья в 6 рядов, в каждом ряду от 9-12 зерен. Средний урожай пшеницы можно положить в 35 зерен. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Лезгинская экспедиция (в Дидойское общество) в 1857 году // Кавказский сборник, Том 2. 1877