-

ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ТРЕХЛЕТИЕ В ДАГЕСТАНЕ

1848-Й ГОД.

VI.

Движение дагестанского отряда. Прибытие князя Аргутинского с передовою колонною к укреплению Акты. Неописанная радость и вылазка гарнизона. Отступление передовой колонны и разочарование гарнизона. Неудавшееся покушение горцев 19-го сентября. Решительный штурм 20-го сентября и блистательное отражение его на всех пунктах. Наши потери в день штурма и с 14-го по 20-е число включительно.

Князь Аргутинский, тем временем, быстро подвигался вперед. Он шел без дневок, часто без горячей пищи, потому что некогда было ее готовить; застигнут был на одном из перевалов глубоким снегом и сильною метелью; но все шел и шел, и трехсотверстное расстояние, отделявшее его от Ахты, [580] постепенно сокращалось. 11-го сентября он ночевал между селениями Лаваши и Наскент. Здесь к отряду присоединились выступившие из Оглы и Аймаки 2-й и 1-й баталионы самурского полка, с двумя горными орудиями, так что с этой минуты в распоряжении князя Аргутинского было шесть баталионов пехоты, полторы роты стрелков, шесть горных орудий, взвод ракет, дивизион драгун и одна сотня конной милиции. У селения Кабира уже собиралась кубинская и табасаранская милиция, а в селении Курахе ожидал его князь Гагарин с двумя тысячами кюринской милиции; кайтагской же милиции велено было по пути усилить главный отряд. Получив на другой день, 12-го сентября, уведомление полковника Рота, что неприятель без выстрела занял весь рутульский магал, командующий войсками двинул тотчас к Кураху 3-й баталион князя Варшавского полка с двумя горными орудиями, а сам с главным отрядом перешел на ночлег между акушинскими махами и селением Улучур. Следующий ночлег был у селений Вихлю и Кагилю. 14-го числа князь Аргутинский получил новое донесение от Рота, что накануне, в шесть часов вечера, неприятель занял без выстрела селение Ахты и приступил к обложению самого укрепления. Известие это было важнее и печальнее всех предыдущих, но командующий войсками, хотя и сильно озабоченный, не терял надежды подоспеть вовремя к осажденному пункту, уверенный, что Рот, при своей храбрости и распорядительности, сумеет защищаться и отбиваться четыре-пять дней, пока, по расчету времени, подоспеет отряд. В этот день, на ночлеге невдали от Хусраха, главный отряд опять усилился присоединением к нему колонны полковника Манюкина, состоявшей из [581] двух баталионов князя Варшавского полка, взвода ракет, чохской милиции и двух сотен казаков донского № 22-го полка. Пройдя 15-го сентября Хусрах и Чирах, командующий войсками на другой день, с большею частью войск, занял селения Усу, Килхан и Ашар; меньшую же часть он распределил следующим образом: 1-й и 4-й баталионы самурского и 2-й баталион дагестанского полков, при двух горных орудиях, с сотнею конной милиции, он оставил, под начальством полковника Кангера, в селении Рычи для охранения казикумухского ханства; первый баталион князя Варшавского полка передвинул в селение Кибир, чтобы ободрить жителей, а с третьим баталионом того же полка и с четырьмя горными орудиями, составившими передовую колонну, прибыл в селении Курах. 17-го сентября князь Аргутинский думал оставаться в Курахе, тем более, что сюда, независимо конной милиции, постепенно стягивались драгуны, казаки, вторые баталионы апшеронского и князя Варшавского полков и взвод ракет, которые крайне нуждались в роздыхе; но неожиданное обстоятельство заставило его пренебречь всяким покоем. Обстоятельство это явилось в лице штабс-капитана Бучкиева, сообщившего все тягости осады и отчаянное положение гарнизона. Выслушав Бучкиева и желая как можно скорее ободрить храбрых защитников ахтынского укрепления, командующий войсками поднял тотчас на ноги части войск, прибывшие в Курах, и, несмотря на их крайнее утомление, не позволив им даже сварить пищу, двинулся с ними без дороги, прямо через горы, к осажденному укреплению. Но есть предел даже и человеческой силе — и князь Аргутинский наглядно и осязательно убедился в этом [582] в сотый раз при своем экстренном марше 17-го сентября; поэтому он с войсками заночевал на первом перевале. Выступая из Кураха, он приказал следовать за собою из Кабира первому баталиону князя Варшавского полка и всем остальным частям, которые не нагнали его еще до Кураха. С рассветом 18-го сентября передовой отряд продолжал свое путешествие прямо через хребет к укреплению Ахты и после полудня появился на отвесных возвышенностях противоположного берега Самура. Это было именно в ту самую минуту, когда гарнизон, обездоленный и вполне обезнадеженный в своем спасении, так спокойно, сознательно и единодушно готовился к решительной развязке.

На появление под облаками наших милиционеров, освещавших путь передовому отряду, никто не обратил внимания, потому что на этих же высотах время от времени показывались и неприятельские разъезды; но когда блеснули первые штыки — все осажденные, но исключая и тех раненых, которые в состоянии были подняться на ноги, усеяли собою бруствер укрепления. Сперва как будто не верилось в неожиданное спасение, потому что общая безнадежность была чересчур сильна и превозмогала все остальные побуждения; через несколько же минут недоверие к своему зрению у всех рассеялось, и по линии укрепления разнеслось торжествующее «ура». С той стороны Самура послышался такой же ответный клик — и неописанной радости осажденных не было предела. Неприятель, находившийся под крутым берегом реки, озадаченный возгласами гарнизона, но еще не видевший над собою нашей передовой колонны, заколыхался. В эту минуту командующий войсками выдвинул на окраину [583] хребта взвод ракет и приказал ему открыть частый огонь прямо в тыл мюридам. Толпы выскочили из завалов и из других своих ложементов и бросились бежать в разные стороны. Новоселов, приняв маневр князя Аргутинского за решительную атаку, и желая ей содействовать, тотчас снял с бруствера сорок слишком человек охотников, вместе с ними и с капитаном Тизенгаузеном вскочил в завалы, находившиеся против четвертой батареи, разрушил их насколько было возможно, и обошел с этой стороны все укрепление. По пути он не встретил ни одного горца и благополучно вернулся назад. Подвиг этот был, правда, совершенно излишний и крайне рискованный; но он в конец успокоил князя Аргутинского относительно благонадежности гарнизона.

Подойдя к укреплению с противоположной стороны, командующий войсками рассчитывал переправить свою передовую колонну через мост; но очищение Новоселовым предмостного люнета (D) дало возможность горцам безнаказанно уничтожить этот мост, и князь Аргутинский увидел, что этим путем отряд в укрепление проникнуть не может. Тогда он попытался спустить один баталион по крутизне, упиравшейся в самое ложе реки; но и тут пришлось убедиться в невыполнимости подобного предприятия. Неприятельская же партия, переправившись несколько ниже, где на противоположном берегу была небольшая равнина, угрожала во фланг баталиону, если бы он решился продолжать свое наступление. Отозвав баталион и переговорив с полковником Манюкиным, князь Моисей Захарович пришел к заключению, что от Кураха к Ахты прямо через хребет операционной линии иметь нельзя, потому что дороги, и без того едва [584] проходимые, были испорчены, мосты разрушены, попутные селения сильно заняты и укреплены неприятелем, перевалы через два хребта на этом пути весьма утомительны и требуют, для обеспечения сообщения с Курахом, постановки на них самостоятельных частей; что для атаки неприятеля с этой стороны необходимо вновь построить мост, и что, наконец, по переправе через реку, местность для отряда не представляет удобных условий. Словом, командующий войсками убедился, что движение отряда, им предпринятое, не приведет к желаемой цели; мало того, наступление с левой стороны Самура казалось ему даже опасным. В силу всех этих соображений он решил тотчас же отступить, чтобы избрать другой путь и предупредить бесполезный и трудный переход остальных войск, которые следовали у него по пятам.

Из укрепления сотни глаз наблюдали за каждым движением передовой колонны, за каждым колебанием ее штыков, и когда увидели, что баталион, спущенный книзу, возвращен, и что войска остаются в ожидании и в какой-то нерешимости — тяжелое предчувствие охватило всех и каждого. Недолго пришлось ожидать развязки: спустя десять минут, князь Аргутинский ободрил гарнизон несколькими словами, посоветовал ему защищаться стойко и не падать духом, заключил свою немногосложную посылку обещанием скоро вернуться — и повернул колонну назад. По мере того, как серые шинели прятались за высоты и обрывы, безотрадное чувство все крепче сжимало сердца, так недавно переполненные надеждою на свое спасение. Скоро и последний штык ушел под горизонт. Могильная тишина водворилась в укреплении, и все медленно, апатично стали сходить с брустверов и с крыш [585] кое-где уцелевших построек.

Ужасно было разочарование осажденных, и томительную ночь провели они с 18-го на 19-е сентября. О причине отступления князя Аргутинского догадывались немногие; большинство же вполне недоумевало и с отчаянием вспоминало 1843-й год, когда, как и теперь, генерал Гурко показался над Гергебилем, увидел невозможность помочь ему, отступил — и укрепление вслед затем было разнесено на куски, и не осталось в нем даже ни одного живого защитника, который бы поведал потом о роковой участи гарнизона. Никто не сомневался, что тоже самое должно будет неизбежно случиться и теперь. Солнце, в образе спасительного отряда, блеснувшее на минуту после долгого мрака, сослужило плохую службу, потому что после него мрак этот показался еще грознее и зловещее.

Но утро следующего дня всех отрезвило, когда пальба, возобновленная неприятелем, занявшим вновь свои завалы и ложементы, призвала гарнизон к его обязанности. Все вспомнили о своем долге, о своей клятве — и решимость восстановилась в прежней силе. Она являлась даже тверже, устойчивее, чем прежде, потому что все вполне сознавали на этот раз великую практическую истину: «чему быть — того не миновать». В такие минуты человек поневоле делается фаталистом.

Неприятель привел свою траншею на край гласиса против первой батареи и быстро начал заваливать ров. Новоселов находился тут же и спокойно ожидал этого неотразимого приема. Не успели мюриды забросать ров на одну четверть глубины его, как их обдало с батареи десятком ручных гранат и [586] брандскугелями. Последние были направлены так удачно, что сухой фашинник траншеи тотчас загорелся. Пользуясь этим случаем, осажденные начали швырять в огонь заранее приготовленные для этой надобности смолу и сало — и пожар быстро охватил большую часть леса. Одновременно с этим, другая половина его, служившая завалом по ту сторону рва, за которым скрывались мюриды, в полчаса была разметана артиллерийскими снарядами с той же батареи. Горцы поневоле отступили. Остальная часть дня прошла более или менее благополучно, потому что попытка противника не возобновлялась.

Но за то, 20-е число сентября в дневнике осажденного укрепления ознаменовалось жестоким и кровавым боем, в котором мюриды выразили полное намерение доконать несчастный гарнизон. Однако, слава Богу, это оказалось не так легко, как они думали.

Еще на рассвете Новоселов увидел, что неприятельские толпы, одна за другою, стекались к укреплению и располагались вокруг него в местах, скрытых от наших выстрелов. Переходя с батареи на батарею, он предупредил офицеров и солдат, что последняя минута близка, и что она, в случае неудачи для гарнизона, навсегда решит его судьбу. При его словах, на лицах защитников ясно отпечатлевалась та грозная отвага, которая не нуждалась более в дальнейших ободрениях. Все стали на свои места с величием безупречных героев и приготовились к бою.

Новоселов не ошибся. В десять часов утра, словно из земли, выросли в трех местах против укрепления густые массы горцев, неистово взвыли к своему Магомету и исступленно бросились на укрепление. В это же мгновение под батареею В (№ 1-й) раздался [587] треск и грохот. Толпа, направившаяся на этот пункт, в своем нетерпении, так неудачно рассчитала время нападения, что часть ее взлетела на воздух вместе с передовым углом батареи. Но это не озадачило атакующих. В момент, когда пыль рассеялась, осажденные увидели лицом к лицу перед собою все ту же плотную массу, впереди которой рвались обезображенные неистовством мюриды, с значками в руках; за ними валила нестройная толпа лезгин с кинжалами наголо, а позади опять мюриды с нагайками в одной руке и с шашками в другой, бороздя спины и поражая тех, кто заминался или отставал. Другая неприятельская колонна точно в таком же виде бросилась на бастион А (№ 5-й), а третья на бастион С (№ 4-й). Все эти пункты охватил в одну секунду беглый ружейный и артиллерийский огонь защитников. Мюриды вторглись в ров; но сверху посыпались на них ручные гранаты. Однако это их нимало не задержало. В особенности ожесточенно нападала первая толпа, частью пострадавшая от взрыва; она, закрыв глаза, бессознательно лезла в образовавшуюся брешь, овладела ею и уже готова была торжествовать свое вступление внутрь укрепления — как вдруг, перед нею неожиданно восстал ретраншемент из кулей муки. По необъяснимому счастью, орудие, стоявшее на углу батареи, не только не было сброшено силою взрыва, но так удачно откатилось назад, что попало в самую середину амбразуры, приготовленной для него между кулями, и тут же в упор огорошило рассвирепелую толпу полным зарядом картечи. Она попятилась. Пользуясь этим мгновенным замешательством, защитники перескочили через кули — и закипел рукопашный бой. Одною из первых жертв его был [588] командир батареи поручик Щекин; место его занял прапорщик Шлиттер. Бой был очень непродолжителен, так как солдаты сохранили присутствие духа до такой степени, что старики, работая штыком, тут же объясняли молодым, как нужно действовать этим оружием. В две минуты брешь была очищена. Отброшенный с батареи, неприятель послал в среду защитников громовой раскат ружейных выстрелов. Но почти все пули просвистали над головами, и пострадал только тот, кого более всех должна бы была сохранить судьба: бесстрашный Новоселов был тяжело ранен в бок навылет. Не давая никому этого заметить, он, заслонив левою рукою свою рану и продолжая ободрять и распоряжаться, остался как прикованный к месту. Только один внимательный глаз мог бы подметит в лице его легкую перемену: оно было бледнее обыкновенного. Но кому была охота всматриваться в это время в посторонние лица! Усердно подгоняемые нагайками мюридов, лезгины, после своего отчаянного залпа, вторично бросились на батарею. Картечь орудия, которое наскоро успели зарядить, полусотня ружейных выстрелов из рук одушевленных первою удачею защитников, наконец, неотразимые штыки снова отбросили их за гласис. Но силы были далеко неравны, а исступлению неприятеля, казалось, не было границ. Еще раз нагайки и шашки мелькнули в руках задних мюридов — и озлобленные, одурелые толпы снова кинулись на злополучную батарею, предпослав этому удару массу пуль и камней. Один из них попал в голову Новоселова — и лицо его облилось кровью. Этого уж нельзя было не заметить: два-три человека из близстоявших бросились к нему на помощь, но он спокойно и осторожно устранил [589] их своею шашкою и снова, как статуя командора, остался неподвижен.

Казалось, развязка наступила. Взоры защитников невольно скользнули в ту сторону, где для взрыва были приготовлены артиллерийские припасы. Но вдруг, среди неистового крика лезгин, раздался командный возглас Новоселова, грянуло слабое, но дружное «ура» — и штыки в последний раз вынеслись вперед.

На батареях А (№ 5-й) и С (№ 4-й), из которых первою командовал прапорщик Беннет, а последнею сам капитан Тизенгаузен, разыгрывалась драма в том же роде.

Тотчас после взрыва мины и нападения на батарею В, отдельная неприятельская колонна бросилась на батарею А. Тут она была встречена беглым ружейным огнем из-за парапета и картечью с фланга батареи С. Мюридов откинуло назад, но вслед затем, когда штурм на батарею В повторился, и защитники ее были исключительно заняты своим делом, они кинулись на приступ вторично и овладели барбетами. Горсть храбрецов встретила их рядом штыков, и ободряемая Беннетом, не допустила их ни на шаг вперед. И на этом пункте, как и на батарее В, закипел короткий, но могучий рукопашный бой.

Третья, самая сильная колонна, скрывавшаяся за завалами ik, налетела на батарею С (№ 4-й) в ту минуту, когда на ней едва успели зарядить орудия после выстрела в пособие батарее А. Передовые смельчаки, в числе нескольких десятков, под прикрытием ружейного огня всего своего скопища, проворно приставили лестницы к эскарпу и мигом облепили его. Но с фланга батареи G грянул один картечный выстрел, с оконечности атакованной батареи С другой — [590] и непризванные гимнасты, вместе с своими лестницами, полетели книзу головами. Однако рвение их не охладилось, потому что позади работали такие же мюриды, как и на прочих пунктах. Чрез несколько минут лестницы появились вновь и, несмотря на наш ружейный и орудийный огонь, батарея покрылась толпою фанатиков. Таким образом, все три батареи были в руках неприятеля.

На четвертой батарее нападающих встретил впереди всех сам Тизенгаузен — и первый поплатился за свою отвагу. Но, не взирая на сильную рану, он, подобно Новоселову, поста своего не оставил. Солдаты, восторженные его примером, живою стеною восстали перед своими соперниками и дружно приняли их в штыки. Тизенгаузен одушевил их новым подвигом — и тут же пал у их ног, сраженный еще несколькими ударами шашек. Место Тизенгаузена занял подпоручик Ищенко. Схватка разгорелась.

Весьма ошибся бы тот, кто вообразил бы себе картину замешательства, беспорядка или отчаяния внутри укрепления. Ничего подобного там не было, и нигде не раздавалось даже возгласа. Торжественная тишина царила более чем когда-нибудь и в полуразрушенной казарме раненых, и на небольшой площади, заваленной трупами, рухлядью и хламом, и в домике полковника Рота, где возле своего отца оставалась, вместе с женою Хрещатицкого, его дочь, покорная своей доле. Вообще, повсюду картина была мертвая, будто выхваченная из заснувшего царства. Единственная выдающаяся ее черта заключалась в том, что у пороховых погребов и у складов артиллерийских снарядов, столь удачно сгруппированных Новоселовым, шевелились и переговаривались между собою фигуры [591] солдат и немногих женщин, с зажженными пальниками в руках и с тупым бесстрастным взглядом, время от времени устремлявшимся на оконечности стопинов, проведенных, в расстоянии нескольких шагов от них, к представителям разрушения и смерти.

Вдруг на 1-й батарее (В) смешанные крики и возгласы обеих сторон стихли, и на минуту водворилась заповедная тишина. Никто не сомневался, что это был кризис, после которого заключение должно последовать немедленно. Затишье это возбудило внимание не только всех живых существ внутри укрепления, но даже и тех, которые беспощадно резались на других двух батареях. Действительно, кризис свершился, и прежде чем рассеялось общее недоумение — толпа лезгин, с их предводителями, стремглав летела с барбета, опрокинутая горстью штыков и затем напутствуемая беглым ружейным огнем. Вся брешь осталась заваленною ее трупами, ров также наполнился ими, а наше «ура» раздавалось в воздухе весело, восторженно. Электрическою искрою сообщилось оно внутрь укрепления и громовым ударам перенеслось на остальные атакованные батареи. Одновременно с ним в этих двух пунктах произошла магическая перемена декораций: мертвая картина в укреплении ожила, а на 4-й и 5-й батареях (С и А) толпы фанатиков последовали примеру своих сотоварищей, бежавших без оглядки с 1-й батареи. Штурм на всех пунктах был отбит решительно, с громаднейшим уроном для неприятеля; малочисленный, слабый, истощенный гарнизон торжествовал победу над врагом в эту минуту почти в пятнадцать раз сильнейшим.

Горцы убедились, что повторение штурма [592] невозможно, тем более, что, при их громадной потере, ряды защитников поредели весьма мало. И действительно — вещь необыкновенная: кроме офицеров, у нас на всех трех батареях было убито одиннадцать и ранено двенадцать нижних чинов. Такое счастливое обстоятельство нельзя было приписать чему иному, как только умелому сосредоточению наших оборонительных средств, заблаговременной и всесторонней подготовке к отпору, дружному и решительному действию защитников. При этих условиях и при незначительном числе атакованных, середины не могло быть: или все должны были пасть в бою, или очень немногие.

Стороны притихли. С 1-й батареи бережно свели главного виновника защиты и победы, капитана Новоселова, и на носилках вынесли с 4-й батареи изувеченного шестью ранами капитана Тизенгаузена. После этого, представителей и руководителей защиты осталось весьма мало. Крепко поредел и самый гарнизон: с 14-го по 21-е сентября выбыло из строя девяносто убитых и сто сорок два раненых нижних чина ³¹. Значит, в общем числе, защитники лишились сполна тех двух подкреплений, которые так счастливо ниспослал им Господь. И если бы эти подкрепления не явились, то, судя по расчету убылых людей, 20-го сентября ахтынского гарнизона более не существовало бы, и самое укрепление было бы сравнено с землею. Естественно, что в деле спасения Ахты глубокая народная признательность принадлежит так же предусмотрительному генералу Бриммеру, который, не ожидая никаких приказаний, принял распоряжение по усилению [593] ахтынского гарнизона на свою ответственность и подкрепил его так своевременно и кстати, оставшись сам, со своими слабыми средствами, в большой опасности.

VII.

Надежды Шамиля и усиленные осадные работы горцев. Распоряжения Новоселова и приготовление к новой обороне. Неожиданность. Движение дагестанского отряда на выручку осажденного укрепления. Бой 22-го сентября при селении Мескинджи. Появление дагестанского отряда в виду укрепления. Изумление и недоверие гарнизона. Освобождение от блокады. Торжество осажденных и встреча с своими освободителями. Значение мескинджикской победы. Запрос Государя Императора. В чем именно выразилось содействие князю Аргутинскому генерала Шварца? Движение дагестанского отряда от укрепления Ахты к Рутулу и обратно в Ахты. Распоряжения о наказании изменивших нам жителей. Распущение части отряда. Окончательное сооружение аймякинского укрепления и дороги между Цудахаром и Ходжал-Махи. Возобновление укрепления Ахты и распущение остальной части отряда.

Шамиль еще не собрался с мыслями и, в виду будущих блестящих надежд, пока не претендовал на своих воинов за неудачу 20-го сентября, потому что видел их гомерическую отвагу. Эту неудачу он относил пока к недостаточной подготовке штурма осадными работами. Рассчитывая через день [594] или через два завершить осаду решительным успехом, он приказал усилить и расширить эти работы, и с настоящей минуты заранее восторгался будущею победою. Все равно, думал он: днем раньше иди позже — а ахтынскому укреплению более не существовать. В силу таких убеждений и всех последовавших по поводу их распоряжений имама, деятельность горцев с 21-го сентября усилилась вдвое. С рассветом этого дня они повели мину под полуразрушенную нашу 5-ю батарею (А) и в тоже время, для прикрытия этой мины, начали рыть траншею. Работа кипела и подвигалась не по часам, а по минутам.

Однако Шамиль, в своем увлечении, упустил из вида, что настороже у нас стоял все тот же Новоселов, хотя в конец ослабленный, но неутомимый, непобедимый и полный беспредельной энергии. Несмотря на его тяжелые раны, гарнизон вновь увидел его 21-го числа на батареях, и по мере того, как росли осадные сооружения неприятеля, быстро возникало и противодействие им. К вечеру того же дня батареи уже были приведены в порядок, и на них сосредоточены были все возможные и последние средства к защите. Не ограничиваясь этим, Новоселов 22-го сентября принял вторую клятву от гарнизона — держаться до последнего человека, и уверенный в том, что она будет свято исполнена, с минуты на минуту ожидал нового и, конечно, еще более грозного штурма. Работы неприятеля и вся видимая его подготовка доказывали, что этот штурм должен последовать через несколько часов. Гарнизон был вполне готов к последней смертной борьбе и с полудня занял свои места по линии огня.

Но тут всех поразила крайняя неожиданность: большая часть скопищ, окружавших укрепление, вместо того, чтобы кинуться на стены его, проворно стала, сниматься с места, отхлынула и с лихорадочною поспешностью устремилась в противную сторону. Взоры всех с недоумением следили за бежавшими. [595] Скопища взяли направление на селение Мескинджи. Предположениям и толкам гарнизона не было конца. Так как действительной причины поспешного удаления мюридов никто постигнуть не мог, то все с замиранием сердца остались на батареях — в ожидании разгадки этого необъяснимого и странного обстоятельства. Между тем, оно не представляло ничего неестественного и заключалось в следующем:

Князь Аргутинский, ободрив и обнадежив ахтынский гарнизон, отступил к ближайшему по пути своего прежнего следования перевалу (второму от Кураха к селению Ахты). Здесь он остановился, выждал и стянул 19-го сентября весь свой отряд, не исключая и колонны Кангера, оставленной недавно в селении Рычи. В составе отряда оказалось девять баталионов пехоты ³², десять горных орудий, два взвода ракет, рота стрелков, дивизион драгун, три сотни казаков № 22-го полка, кубинская, кюринская, кайтагская, табасаранская, аварская, чохская и акушинская милиции. После ночлега, командующий войсками направился по прямой и трудной дороге, минуя Курах, на селение Кабир, а в Курах, который вследствие этого открылся неприятелю, послал пешую и конную кюринскую милицию. Ночлег был в сел. Ахнык (близь Кабира). Всю ночь с 20-го на 21-е число шел сильный дождь, и в эту ужасную погоду явились в лагерь, с самыми печальными и безотрадными известиями, те два солдата апшеронского полка, которые были посланы из укрепления Ахты на поиски отряда. Между тем, Самур разлился, забушевал, и князь Аргутинский почти отчаивался переправить благополучно войска на правую [596] сторону его. Но пособие явилось в лице одного благодетельного жителя деревни Зухул (Цухуль), который указал ему удобный и до того времени неизвестный брод. 21-го сентября погода прояснилась, и началась переправа. В голове отряда шел баталион ширванского полка, солдаты которого, скрепившись друг с другом руками, по пояс в воде, молодецки осиливали стремительную реку. Впереди этого баталиона заливался хор песенников. За ширванцами следовала артиллерия, при пособии и вперемежку с другими баталионами, а позади всех — кавалерия. Переправа совершилась беспрепятственно и вполне благополучно. 22-го сентября, оставив все тяжести в селении Зухуле, под прикрытием 2-го баталиона самурского полка, отряд двинулся по правому берегу Самура, чтобы выйти к укреплению Ахты со стороны противоположной первоначальному к нему подступу 18-го сентября. Немного более, чем на полпути между Зухулом и укреплением, в двенадцати верстах от последнего, войска должны были проходить через селение Мескинджи. В этом пункте Шамиль приготовился заранее встретить отряд, обходное движение которого стало ему понятно с той минуты, как за два дня назад он получил сведение, что князь Аргутинский направился мимо Кураха на Ахнык: на эту же весьма крепкую позицию устремилась в полдень большая часть скопищ, осаждавших Ахты. Представителями их были Хаджи-Мурат и Даниэль-бек элисуйский, а главное начальство над обоими отрядами было вверено знаменитому мюриду и отважному наезднику Дагестана — кадию тилитлинскому Кибит-Магоме. Сам же Шамиль, с остальными немногими толпами, остался у Ахты.

По пути из Зухула на Мескинджи отряд [597] проходил мимо разоренного несколько дней назад Тифлисского укрепления. На месте его были только следы пожарища, двор, наполненный трупами наших солдат, и возле бывших ворот несколько изуродованных тел с ужасающими признаками невообразимых истязаний и мучения. В разрушенном этом укреплении командующий войсками оставил колонну под командою полковника Кангера, назначением которой было — охранять этот важный пункт и прикрыть тыл дагестанского отряда. Прибыв с отрядом на Микрах-чай, командующий войсками увидел впереди серые массы неприятеля и огромные завалы, среди которых он копошился, поспешая их достроить.

Позиция неприятеля была выбрана очень удачно. Она тянулась поперек дороги, между камнями громадной величины, по уступу хребта, отделяющего Микрах-чай от Мескинджи. Левый фланг ее упирался в неприступный обрыв реки Самура, а правый — в крутой и высокий хребет. На обоих флангах были громадные завалы; третий завал был посередине и выступал несколько вперед, обстреливая собою два крайние. Кибит-Магома находился на правом фланге, наверху горы, окруженный значками и многочисленною партиею; Хаджи-Мурат и Даниэль-бек были в завалах. Числительность неприятельских сил простиралась до семи тысяч человек. Позади позиции горцев, между ею и селением Мескинджи, стлалась долина шириною в полверсты, весьма удобная для действий кавалерии. Правый фланг неприятеля возможно было обойти; но для этого нужно было совершить переход в десять верст. Командующий войсками на это не решился — как потому, что каждая минута для спасения ахтынского гарнизона была слишком дорога, так и [598] потому, что это обходное движение все равно не обошлось бы без серьезного боя. При таком убеждении, стянув войска на Микрах-чае, он поставил на самом русле реки Самура батарею из четырех горных орудий и десяти ракетных станков и открыл огонь горцам во фланг, а генерал-маиору Джафар-Кули-ага Бакиханову приказал со всею кавалериею переправиться на левый берег Самура, обойти позицию горцев под отвесными скалами, вновь переправиться на правый берег, на мескинджикскую долину, и во время разгара боя ударить им в тыл. Кавалерия двинулась по назначению. Между тем, командующий войсками увидел, что, при большом угле возвышения, который по необходимости пришлось дать орудиям, огонь их мало действителен; поэтому, чтобы не терять времени и пороха, он тотчас сделал распоряжение об атаке неприятельской позиции. Для штурма были назначены три баталиона ширванского его светлости князя Варшавского полка: 1-й (полковника Пирогова), 2-й (подполковника Кишинского) и 3-й (маиора Алтухова), вверенные общему командованию полковника Манюкина. На случай поддержки их был назначен 2-й баталион апшеронского полка; в передовой цепи следовала рота стрелкового баталиона. Остальная пехота, под командою командира апшеронского полка полковника князя Орбелиани, составляла резерв на Микрах-чае.

Раздался сигнал — и баталионы, со своими командирами и офицерами впереди, двинулись в таком стройном порядке, как на параде. Справа по Самуру шел 3-й баталион, на центр неприятельской позиции — 1-й и против правого фланга горцев — 2-й баталионы. Сначала все скопища молча и неподвижно следили за баталионами; но когда они подошли к завалам на близкий [599] ружейный выстрел, вся неприятельская позиция вспыхнула, задымилась и скрылась в облаках густого порохового дыма. Ружейные раскаты гремели по всему протяжению позиции, но штурмовая колонна, открыв, с своей стороны, сильный огонь, подвигалась все в том же порядке, не ускоряя шага. Отвага и мужество были всегда достоянием храбрых ширванцев, но в данную минуту, когда все до последнего солдата вполне сознавали то высокое назначение, которое лежало на них по отношению к несчастному ахтынскому гарнизону — решимости и хладнокровию их не было границ.

Движение баталионов было рассчитано таким образом, чтобы атаку на всех пунктах произвести одновременно; но, к сожалению, случилось обстоятельство, которое неожиданно изменило это соображение: первый баталион апшеронского полка, наступавший на центр неприятеля, в густой туче порохового дыма упустил свое направление, и взяв вправо более чем нужно, подставил таким образом сильнейшему огню среднего завала весь свой левый фланг. Увидев свою неудачу, баталион, правда, не смутился, но и возвратиться к настоящему направлению уже не мог, потому что пришлось бы ломать весь фронт под губительным огнем. Вследствие этого полковник Пирогов, избегая сильной и безнаказанной потери в людях, принял еще правее, с намерением поскорее выйти из сферы огня, но вдруг неожиданно наткнулся на баталион Алтухова, почти у самого левофлангового неприятельского завала, и оттеснил его на край обрывистого берега реки. При этом затруднении, капитан Добрышин, опасаясь общего замешательства, выхватил из строя свою 1-ю гренадерскую роту и с нею бросился на завал; примеру его последовал командир 7-й [600] егерской роты поручик Лазарев. Руководимые этими храбрыми офицерами, роты, несмотря на то, что были встречены массою пуль почти в упор, подбежали к самой стенке завала и уже готовы были вскочить в него на штыках, как вдруг оказалось, что завал неодолим: высота его доходила до пяти аршин, и никакая ловкость не в состоянии была перенести человека по ту сторону его. Единственный способ взять этот завал состоял в том, чтобы разломать его чем попало. Но, во-первых, двух рот для этого было недостаточно; во-вторых, командиры этих рот уже лежали окровавленные у подножия завала, а в-третьих, для такой операции нужно было несколько приготовиться заблаговременно. Полковник Манюкин, сообразив все это и находя, кроме того, что атака левого неприятельского фланга несвоевременна, потому что на другом фланге Кишинский еще не вступил в бой, тотчас отозвал обе роты назад и приказал обоим баталионам прилечь почти у самого завала, за громадными камнями и неровностями местности. Здесь он начал делать распоряжения и подготовку для новой атаки и наблюдал, когда начнется, и как пойдет дело у Кишинского.

2-й баталион князя Варшавского полка не мог поспеть к атакуемому пункту вместе с прочими двумя баталионами, потому что местность была труднее и путь наступления значительно длиннее. Эти условия, вместе взятые, а также и основательное предположение, что Кишинский встретит при атаке весьма сильное сопротивление, заставили князя Аргутинского послать из резерва на помощь к нему 2-й баталион апшеронского полка. В это время Кишинский, со своим баталионом, был уже у подошвы горы. Лишь только он поравнялся с тем пунктом, где на высоте [601] находился Кибит-Магома, как в ту же минуту громадная партия, окружавшая тилитлинского кадия, с гиком понеслась книзу, навстречу баталиону. Кишинский выдвинул несколько станков и огнем ракет отбросил ее. После этого он немедля стал взбираться на крутизну, прямо к завалу. Сперва горцы открыли ружейный огонь, но видя, что остановить баталиона не могут, скоро прекратили его и, в ожидании атакующих у себя под рукою, затянули свою могильную песнь, приготовляясь к рукопашному бою. Поднявшись еще выше, Кишинский увидел почти у самого завала мертвое пространство, вполне обеспеченное от всяких выстрелов. Он тотчас остановил баталион и дал ему вздохнуть около десяти минут. Во время этой передышки он сделал последние распоряжения для штурма завала: одной роте приказал идти в обход правой стороны завала, а остальные развернул против середины его и частью влево — насколько местность здесь позволяла это сделать. Спустя несколько мгновений, все роты, с барабанным боем и дружным «ура», кинулись к завалу, до которого оставалось не более шестидесяти шагов. Завал мгновенно ожил, и тысячи, ружейных выстрелов застлали дымом вето окрестности. Навстречу храбрым ширванцам выскочило несколько сот человек. Баталион на секунду приостановился, со своей стороны сделал залп, и, не допустив замереть в воздухе раскату, ударил в штыки. Отпор, как видно, перещеголял отчаянное нападение, потому что мюриды не устояли и в беспорядке бросились к своему завалу. Ширванцы тотчас сели им на плечи. Почти у подножия завала бежавшие лезгины столкнулись со свежею толпою, выскочившею к ним на помощь - и еще раз раздался отчаянный гик, и замелькали в [602] воздухе обнаженные шашки. Баталион Кишинского не задумался и перед этим новым препятствием: вершина горы опять огласилась молодецким криком — и через две минуты ширванцы, опрокинув толпу в завал, ворвались туда вместе с нею. Князь Аргутинский, не спускавший глаз с атакующих, уловив этот счастливый момент, и не прибегая ни к каким боевым сигналам, махнул Манюкину папахою. Этот знак был принят за командные слова: 1-й и 3-й баталионы, ясно видевшие его, не ожидая никаких дальнейших приказаний своих начальников, как один человек, бросились к стенке завала — и одежда его стала разлетаться во все стороны под ударами прикладов и шанцевого инструмента — неразлучного спутника прежнего кавказского солдата. Одушевление было так сильно, что люди становились друг другу на спину, взлезали на плечи и, не взирая на удары, наносимые с той стороны завала, обнаженными руками вырывали камень за камнем, обращая их, если было возможно, внутрь завала. Несколько человек рядовых было сброшено в Самур. Самая краткая солдатская молитва не могла бы свершиться прежде, чем целая рота, сквозь образовавшуюся в завале брешь, весьма удобную для того, чтобы перепрыгнуть внутрь, была уже в гостях у мюридов и немилосердно работала штыками. Как раз в этот момент лезгины, под ударами 2-го баталиона ширванцев, быстро очищали свой правый фланг. Скопища, бывшие в центре и на своем левом фланге, увидев, что ключ позиции находится в наших руках, бросили завалы и стали отступать — впрочем, пока в достаточном порядке. Только впереди всех стремглав неслось несколько всадников, чтобы поскорее услужить Шамилю [603] известием о новом поражении его воинства.

Баталионы неотступно преследовали бегущих жестоким ружейным огнем, подхватывая на штыки только тех отсталых пеших лезгин, которым почему-то Магомет не оказал и на этот раз своего заступничества. Мескинджикская поляна уже почти была пройдена кавалериею Хаджи-Мурата, который с толпою наилучших наездников прикрывал бегство своей пехоты — как вдруг, на правом фланге бегущих, от Самура, показалась наша милиция. Хаджи-Мурат видел, что она не крепко торопится, и движения ее достаточно робки, поэтому, гордо окинув ее презрительным взглядом, он продолжал отступать с полным достоинством. Но когда вслед за милициею раздался дружный, и тяжелый топот тысячи копыт, и отважный наиб безошибочно отгадал вынесшихся из под берега нижегородцев и казаков, физиономия его моментально переменилась, нагайка взвилась над послушным и добрым конем — и он стрелою пронесся вперед, бросив на произвол судьбы всю свою кавалерию. Без сомнения, последняя также не заставила себя ждать ни одной секунды, и припав к луке, без оглядки помчалась за своим военачальником, бросая на жертву всех пеших лезгин, которых прикрывала. Жестоко поражали драгуны и казаки эти озадаченные толпы; но еще вдвое усилилась паника мюридов, когда, подлетев к Мескинджи и рассчитывая там встретить сочувствие жителей, они, вместо того, были приветствованы сильным ружейным огнем своих же одноверцев. Изумление, злоба, негодование перевернули всю душу Хаджи-Мурата; круто повернув влево, он стороною обскакал селение и, проклиная его, исчез по дороге к Ахты. Толпы его также [604] бросились в разные стороны, поражаемые, пока была возможность, тяжелыми шашками драгун и пиками донцов.

А от Шамиля в эти минуты уже и след простыл. Получив от гонцов передовое и своевременное известие о поражении своих скопищ, он, показывая вид, что не особенно торопится и тревожится, приказал подать себе коня, потверже уселся на нем и шагом выехал из селения Ахты, с немногими своими приближенными, по направлению к осажденному укреплению — будто бы для осмотра работ. Проехав мимо укрепления с восточной стороны на западную и убедившись, что остается более незамеченным, он пустил своего лихого коня с такою быстротою, что на другой день был уже в долине Кара-Койсу, а на третий достиг Тилитля и там, в обширной и теплой сакле Кибит-Магомы, без помехи решал вопросы о несбыточности людских надежд, о превратностях судьбы и о непостоянстве земного счастья.

Вся равнина от завалов до мескинджикских садов была устлана тремястами неприятельских тел. Только в селении Ахты встретились и соединились друг с другом Кибит-Магома и Хаджи-Мурат — но и то не надолго, потому что разбитые толпы, прибежав по их следам, кинулись далее в разные стороны. Примеру их последовали и все те, которые во время мескинджикского боя оставались в блокадной линии. Понятно, что один в поле не воин — и Хаджи-Мурат, вместе со своим приятелем, волей-неволей должны были бежать за своею разбитою ратью. Глубокая ночь застигла беспорядочные и расстроенные массы правоверных на перевале Дюльчи-даг, разделяющем долины Самура и Кара-Койсу. Тут они рассчитывали [605] хоть немного прийти в себя и собраться с мыслями насчет дальнейшего путешествия, но судьба подшутила над ними: повалил снег, поднялась буря, закрутило, завертело в воздухе так, что в расстоянии двух шагов нельзя было увидеть собственной лошади — и большая часть недавних героев пожалела о том дне, в который родились на свет божий. Много горьких пожеланий было послано имаму и его сподвижникам; множество окоченелых и бездыханных трупов осталось в эту ночь под громадными заносами горной метели. Лазутчики впоследствии сообщили, что вся потеря неприятеля убитыми, ранеными и погибшими от метели простиралась до тысячи трехсот человек. Кроме того, в наших руках осталось семьдесят пленных и три значка. Наша убыль не могла не быть также довольно значительною: убито пятнадцать нижних чинов; ранены: один штаб-офицер, пять обер-офицеров ³³ и сто пятьдесят два нижних чина.

Все, что происходило у Мескинджи, было в те минуты совершенною тайною для ахтынского гарнизона; до него не донеслось даже ни одного орудийного выстрела, потому что артиллерия наша перед штурмом действовала внизу, в совершенно закрытом месте, и в укреплении время от времени возобновлялась ружейная перестрелка, которая легко могла заглушить отдаленную пальбу, да и притом вызывала к себе сосредоточенное внимание защитников. Они несколько отвлеклись от своего злополучного положения только тогда, когда эта перестрелка неожиданно оборвалась, и осаждающие заволновались и стали постепенно сокращаться. Это было в ту минуту, когда в селении Ахты уже стало [606] известным о мескинджикском погроме. Но все же никому и на мысль не приходило, чтобы замешательство горцев было началом их отступления и было бы связано с спасением гарнизона, доведенного уже до отчаяния. Однако все это заставило их призадуматься, и сильное недоумение охватило каждого. Это недоумение перешло в совершенное изумление, когда вдали стал выдвигаться дагестанский отряд. Человек, уже заранее предрешивший свою судьбу, тупеет и каменеет в то мгновение, когда нечаянный случай или какая-нибудь невидимая сила даст обратный толчок его настроению. Так было и с ахтынским гарнизоном при появлении их спасителей. Он вовсе не расположен был верить своему счастью, от которого недавно отказался так единодушно и добровольно; тупо и бессознательно взирала большая часть людей на это необычайное и непредвиденное явление, и многие не хотели иначе смотреть на него, как на мираж, свойственный иногда горной природе — тем более, что в эти минуты день склонялся уже к вечеру, на все окружающие предметы ложился загадочный, фантастический полусвет, и колебания атмосферы были часты и изменчивы. Защитники перекидывались между собою вопросительными взглядами — и не нашелся ни один, кто бы мог разрешить трудную задачу.

А отряд, тем временем, подвигался все ближе и ближе. По мере того, как он выступал рельефнее и яснее — последние толпы горцев оставляли свои места и скрывались бесследно. Еще полчаса — и всякие сомнения гарнизона рассеялись. В укреплении загремело такое жаркое, единодушное, неумолкаемое «ура», которое возможно только в минуты крайней восторженности. Издали грянул такой же отклик, и спустя немного времени, спасители ахтынского гарнизона заняли те самые точки, [607] на которых не более часа назад грозно и неумолимо торчали виновники его несчастья. Нет возможности изобразить трогательную и патетическую картину встречи освободителей и освобожденных. Объятия, возгласы, слезы сменялись одни другими; дух захватывало от умиления и радости, и пока не было места для пространных разговоров и сообщений; повсюду беседы ограничивались отрывочными и часто вполне бессвязными фразами, и только один капитан Новоселов спокойно и бесстрастно отрапортовал князю Аргутинскому о состоянии гарнизона и укрепления, и тут же получил прежде всего строгий выговор за рискованную вылазку, произведенную 18-го сентября. Однако, несмотря на это, командующий войсками не мог не отдать надлежащей доли заповедному геройству того же самого Новоселова и всех защитников. Дух гарнизона, благодаря его представителям и руководителям, был так велик, что когда князь Аргутинский выразил свое сожаление и участие 5-й роте ширванского полка в том, что у нее выбыло из строя до ста человек, то, по словам свидетелей и очевидцев, солдаты единогласно ему ответили, что это ничего не значит и их хватило бы еще на три штурма. Едва ли можно сомневаться в истине этого сказания и в искренности заявления ширванцев, так как величие духа всегда беспредельно и неисчерпаемо.

Мескинджикская победа и защита Ахты имеют особенное историческое значение, и в описываемую эпоху приобрели чрезвычайную важность. Князь Воронцов, в письме к Государю Императору, выразился следующим образом:

«Вы усмотрите, Всемилостивейший Государь, что замыслы Шамиля, предпринятые с огромными силами [608] для поддержания в горах колеблющегося его влияния, уничтожены в самое короткое время и кончились лишь к собственному его вреду… Решительное движение генерал-адъютанта князя Аргутинского и смелая атака неприятельской позиции близь селения Мескинджи представляют новый пример военных способностей и достоинств этого генерала, а геройская защита укрепления Ахты равняется с самыми блистательными действиями в этом роде с тех пор, как русские занимают Кавказ».

Предварительною наградою было удостоение нижних чинов ахтынского гарнизона и трех баталионов, ходивших на штурм при Мескинджи, тридцатью знаками отличия военного ордена: из них пятнадцать выпало на долю гарнизона.

Хотя Государем Императором в высшей степени благосклонно было принято представление главнокомандующего, тем не менее, Его Величеству угодно было знать, по какой причине офицеры ахтынского гарнизона, избрав капитана Новоселова для начальствования укреплением помимо двух старших (маиора Старосилы и капитана Жоржа), оказали в этом случае недоверие сим последним. На это требование последовало донесение, что капитан Жорж был лишен свободного движения правой ноги и мог только соответствовать тому назначению, которое в то время исполнял, т. е. помощника начальника округа и командира 1-й батареи, а маиор Старосила, не участвовавший никогда до того времени в военных действиях, хотя и не обнаруживал неопытности и неспособности, но и не внушал той полной уверенности к себе офицеров, как капитан Новоселов, известный всем им на опыте отважною храбростью, хладнокровием и распорядительностью [609] в военном деле. Маиор Старосила, сознавая преимущество способностей Новоселова и постигая важность обязанности начальника укрепления, не только добровольно уступил се, но охотно подчинил себя капитану Новоселову.

Таким образом, этот щекотливый вопрос был разрешен для всех безобидно и вполне удовлетворил требованию Государя Императора.

Генерал Бюрно, со своею рабочею колонною, возвратился в селение Борч только тогда, когда князь Аргутинский освободил от блокады Ахты. Хотя он представлял впоследствии много данных к тому, что все его действия в этом роде были необходимы для общей пользы, но ему никто не поверил, и никакие оправдания его не были уважены. Что касается начальника лезгинского отряда генерал-лейтенанта Шварца, то он предпринял свое решение для содействия князю Аргутинскому уже в то время, когда последний в его помощи более не нуждался, да и самая деятельность Шварца была такого рода, что не могла принести значительной пользы ни самурскому округу, ни защитникам Ахты, ни дагестанскому отряду. Генерал Шварц остановился на том, что достаточно ему будет перенести часть войск лезгинского отряда на северную сторону хребта, чтобы этою угрозою внушить скопищам Шамиля полное опасение за их положение в самурском округе. Чтобы привести это в исполнение, он только 20-го сентября распустил слух, что пойдет на соединение с Бюрно, и чрез Борч на Рутул, а тем временем на другой день предположил броситься на Гельмиц и занять его. Но ему помешал проливной дождь и глубокий снег, выпавший в горах с 20-го на 21-е число, именно в ту ночь, когда князь [610] Аргутинский находился с отрядом в Ахныке и приближался к Мескинджи. Шварц ограничился только тем, что 21-го числа прибыл с отрядом в селение Кодух и, по совершенной непроходимости дорог, здесь остановился. 23-го сентября он спустился обратно в селение Ках и затем явился в селение Шин. Здесь он узнал, что неприятель уже разбит и рассеян, что укрепление Ахты освобождено — и ретировался восвояси. Таким образом, князь Аргутинский единолично и без всякого содействия, даже при всей помехе со стороны Бюрно, разрешил ту важную задачу, о которой так определительно выразился князь Воронцов в письме своем к Государю Императору. Услуга же в данном случае генерала Шварца состояла в том, что у себя на лезгинской линии он сумел воздержать в эти тревожные минуты все общества от явного возмущения и еще более от открытого содействия Шамилю, как это произошло в самурском округе.

С 22-го на 23-е сентября дагестанский отряд ночевал у полуразрушенного ахтынского укрепления; на другой день, оставив здесь 2-й баталион апшеронского полка для смены гарнизона и выделив 3-й баталион князя Варшавского полка навстречу вагенбургу, он двинулся к селению Рутулу и там дневал 25-го числа. Тут получено было известие, что неприятель вновь показался в окрестностях Казикумуха, где имел даже стычку с жителями. Тогда командующий войсками направил к этому пункту шесть баталионов, дивизион драгун и шесть орудий, а с остальными тремя баталионами ³⁴, четырьмя горными орудиями, тремя сотнями казаков, кубинскою и табасаранскою милициею, [611] прибыл вновь к укреплению Ахты. Пока первая колонна следовала через Курах к Рутулу, вторая усердно принялась за возобновление ахтынского укрепления.

Во время движения отряда до Рутула и обратно к селению Ахты, жители самурского округа, возвратившиеся вновь к своему долгу, приводили к отряду лезгин и мюридов, отставших от скопищ Шамиля и взятых ими в плен; в числе последних были и жители округа, изменившие нам. Вследствие этого, число пленных увеличилось до девяноста слишком человек собственно мюридов и до пятидесяти четырех человек изменников, взятых с оружием в руках. Кроме того, по приказанию князя Аргутинского взяты тридцать два человека из жителей самурского же округа, наиболее виновных в содействии скопищам Шамиля. Командующий войсками, независимо от мер, принятых им лично относительно некоторых пленников и изменников, над остальными, которые уцелели от его грозной кары, испросил назначение военного суда.

Отряд, отправленный к Кумуху, не имел никаких встреч с неприятелем, так что стычку партии с казикумухцами следовало считать явлением совершенно случайным. После этого, части войск отряда были направлены к Цудахару и оттуда постепенно распускаемы по своим квартирам.

К первому числу октября укрепление близь Аймяки генерал-маиором Евдокимовым было вполне окончено; в гарнизоне его были оставлены три роты 2-го баталиона дагестанского полка и мастеровые. Остальные части ушли домой. В двадцатых числах октября дорога между Цудахаром и Ходжал-Махи была также вполне готова, и к 29-му числу окончательно [612] восстановлено и укрепление Ахты. Все три рабочие баталиона были отправлены в свои штаб-квартиры.

Шамиль возвратился в Дарго 22-го октября и только здесь сообразил, что неудачи, понесенные им в сентябре месяце, слишком важны для него по своим последствиям. Главнокомандующий вполне не ошибся, донеся Государю Императору, что они поколебали его власть. Всегда ловкий и хитрый политик, Шамиль, следуя своему обыкновению, считал необходимым, для поддержания своего достоинства, значения и влияния в народе, свалить эти неудачи на кого-либо из ближайших своих сподручников. Он некоторое время затруднялся в выборе. Хотелось ему чрезвычайно обвинить опять Кибит-Магому — по примеру прошлого года; но суровый кадий дал ему тогда достаточный отпор, и имам опасался, чтобы теперь не вышло бы еще чего-нибудь хуже. Долго он колебался и наконец, признал, что в этом случае необходима очередь, и что за Кибит-Магомою стоит главным и влиятельным лицом Даниэль-бек. Призвав его в Дарго, имам выразил ему множество упреков по поводу сентябрьских своих неудач, рассорился с ним не на шутку и успокоился только тогда, когда огласка об этом живо разнеслась в горах.

Н. А. Волконский.

Комментарии

31. Из этого числа во 2-й и 4-й ротах линейного № 6-го баталиона убито: обер-офицеров 2, унтер-офицеров 4, рядовых 34 и нестроевой 1; умерло от ран четыре рядовых; ранено: штаб-офицер 1, обер-офицеров 2, унтер-офицеров 5, рядовых 50 и нестроевой 4; контужено и обожжено: унтер-офицеров 6, рядовых 21.

32. 1-й, 2-й и 3-й князя Варшавского полка; 2-й и 3-й апшеронского полка; 1-й, 2-й и 4-й самурского полка и 2-й баталион дагестанского полка.

33. Подполковник Кишинский, капитан Добрышин, поручики Лавров и Бухольц, подпоручик Любанский и прапорщик Круммес.

34. 24-го сентября присоединились, с тяжестями, к отряду в Рутуле, 2-й баталион саперского и 3-й баталион кн. Варшавского полков.

Текст воспроизведен по изданию: Трехлетие в Дагестане. 1848-й год // Кавказский сборник, Том 7. 1883