-

ВЕРДЕРЕВСКИЙ Е. А.

ПЛЕН У ШАМИЛЯ

VI.

Похальская Башня.

Пленницам предстоял еще один, последний, но очень трудный подъем на гору, где стояла Похальская Башня и был расположен лезгинский лагерь. Преодолев последнюю трудность, оне очутились посреди лагеря и заметили большую разницу между наружностью лезгин и своих похитителей чеченцев. Чеченцы отличались ростом, статностью, красотой, богатством одежды и вооружения; лезгины же были приземисты, широкоплечи, некрасивы, бедно одеты, но вооружены хорошо, чрезвычайно грубы, даже свирепы на вид. По выражению г-жи Дрансе, «c’etaient des gens durs...» Очевидно, они составляли массу войска, тогда как чеченцы принадлежали, так сказать, к избранному классу, к аристократии шамилевых скопищ (Слово аристократия должно быть понимаемо только в относительном значении, так как аристократическое начало совершенно чуждо общественному устройству Чечни, Дагестана и вообще жителям так называемого левого фланга Кавказских Гор, в противоположность с черкесами (Адиге) и вообще жителями правого фланга и черноморского прибрежья. Эту разницу необходимо помнить при дальнейшем чтении настоящего рассказа.) и, по всей вероятности, были употребляемы имамом для отважнейших и опаснейших предприятий.

В то время, как княгиня Варвара Ильинична, княжна Баратова, г-жа Дрансе и почти все прочие пленницы были уже введены в Похальскую Башню, княгиня Анна Ильинична с своею спутницей (служанкою Кобуловых) только что подходила к лезгинскому лагерю, где проводники ее немедленно скрылись в толпе, вероятно, опасаясь ответственности за потерю дочери княгини, и оставили пленниц, совершенно одних, на жертву всеобщего любопытства. Положение было до крайности неловкое. Вскоре, однакожь, подошли какие-то чеченцы и сказали княгине, чтоб она шла в палатку Шамиля. Княгиня отказалась наотрез от этого приглашения: ее смущал костюм ее, о котором прежде других, более тягостных лишений и страданий, некогда было и [52] думать, но в котором теперь она никак не могла решиться показать себя Шамилю, или его приближенным. В то же время княгиня услышала из окна башни голос одной из взятых в Цинондалах девочек, которая узнала госпожу свою и звала ее в башню, а вслед затем выбежал из дверей башни на встречу княгине князь Иван Чавчавадзе (Дальний родственник князя Давида.), несчастный командир малочисленного похальского гарнизона, взятый в плен с остатком гарнизона, после продолжительной и отчаянной защиты вверенного ему поста, с самым ничтожным гарнизоном, в 30-ть человек вооруженных крестьян, против огромного шамилева скопища.

Князь Иван встретил княгиню с видом совершенного замешательства и отчаяния. Бледный, почти безжизненный, он мог произнести лишь несколько кратких, отрывистых фраз в роде следующих: «Это вы?.. Это вы, княгиня?.. Ах!.. Несчастие!.. Пожалуйте в башню .. Там вы успокоитесь...» и т. п.

Княгиня за ним последовала, мимо закрытой со всех сторон палатки Шамиля, стоявшей у самых ворот или дверей башни.

По свидетельству княгини В. И. Орбелиани (которая уже находилась в башне, когда князь Иван привел туда сестру ее), невыразимо грустно было впечатление, произведенное вошедшею княгиней Анной Ильиничной на всех, встретивших ее в башне — в таком страшном была она положении!..

Почти в одной, и то разорванной, рубашке; с грудью, распухшею от прилива молока; с распущенными и запутанными волосами, в которые вплелись колючие растения; с запекшеюся кровью на плечах, с окровавленными и опухшими ногами, почти лишенными кожи, вошла княгиня Анна Ильинична в комнату Похальской Башни, шатаясь и дрожа от изнеможения, которое доходило до того, что она не могла выпить более одного глотка воды из стакана, поданного ей по ее требованию.

Прочие пленницы и дети были в несравненно лучшем положении, хотя тоже представляли неутешительное зрелище.

До непроходимой тесноты наполняли оне комнату, сидя и лежа на полу (Это было в нижнем этаже башни. В среднем помещались пленные мужчины, а верхний, вместе с крышею, был сбит пушками Шамиля.). С трудом можно было пройти между ними. Все [53] оне плакали, стенали; дети кричали. Некоторые из простолюдинок в какой-то экзальтации вопили нараспев тут же импровизируемые жалобы, в которых было много поэзии, раздиравшей душу. Чтоб понять эти импровизации и всю их надрывающую силу, надо быть знакому с живописным и богатым гиперболическими выражениями грузинским языком, заимствовавшим у Востока множество трогательных метафор и цветистых преувеличений.

Жалобы, произносимые нараспев пленными простолюдинками, на этот раз заключали в себе сетования о плененных княгинях и были почти такого содержания: «До чего мы дожили! Цвет и свет нашей Кахетии в руках у ненавистных лезгин! Мы о себе не думаем. Мы должны только молиться о княгинях и их детях! В них погибла краса и надежда Кахетии», и т. п.

Это свидетельство народной любви, выраженное в таких искренних жалобах, с тою потрясающего силой, какую словам способны придать только соответственные им звуки песни, не могло не растрогать до глубины души пленниц, к которым оно было обращено. Княгини плакали навзрыд.

Оне были утешены только при виде детей своих. Княгиня Варвара Ильинична нашла здесь своего Георгия и принялась с ним нянчиться. Княгиня Анна Ильинична увидела спящих на полу двух дочерей, Марию и Тамару. Для совершенного ее успокоения недоставало лишь двух других, Саломе и Александра, которые еще не прибыли в башню.

В числе пленниц тут же нашли нянюшку Александру Яковлевну, изрубленную у Концхевской Горы. На ней было шесть ран, нанесенных шашками. Княгини помогли бедной женщине улечься поспокойнее и, как умели, старались утешить ее.

В это время к княгине Анне Ильиничне подошла пленная девушка, из простых грузинок, и, держа на руках младенца, обратилась к княгине с следующей просьбою:

— У нас, княгиня, чеченцы убили мать, и сестра моя, вот эта четырехмесячная девочка, осталась без всякой пищи; она в эти полторы сутки переходила из рук в руки и непременно должна умереть с голоду, если вы над нею не сжалитесь: покормите ее вашей грудью, княгиня!

Княгиня с удовольствием исполнила желание девушки. Младенец с жадностью утолил свой голод и спокойно заснул. [54] В то же время княгиня почувствовала в груди значительное облегчение от боли, причиняемой избытком молока, и невольно подумала, что Провидение, в замен погибшей дочери пославшее постороннего младенца, быть может, спасало ее в эту минуту от опасности, сопряженной с избытком и очень возможным разливом молока...

При этом случае нельзя воздержаться от замечания, что как теперь, так и вообще в течение всего несчастия, перенесенного пленницами, во всех случаях видится явное покровительство высшей невидимой Силы, не допускающее несчастных женщин и детей до крайних пределов бедствия. Без малейшего усилия воображения, читатель видит и будет постоянно видеть, что самые бедственные случайности могли бы быть еще бедственнее, что в самом несчастии было еще много счастия, в самом испытании много милости!..

Вскоре приехала и вошла в башню Василиса с маленьким князем Александром. Княгиня Анна Ильинична увидела своего сына в отчаянном положении. Он был без чувств и без движения; руки и ноги его свешивались и раскачивались; голова была закинута назад; десны стиснуты, глаза закрыты. Оказалось, что малютка от самых Цинондал ехал без кормилицы и оставался почти без всякой пищи; что кусок сахара, данный ему чеченцем на одном из первых привалов, скоро выпал из рук ребенка; что Василиса могла утолять его голод только водою, да один раз давала ему лесных орехов, которые прежде жевала, чтоб сколько-нибудь сделать эту пищу годною для малютки.

Пленницы немедленно принялись приводить Александра в чувство. Княгиня Анна Ильинична нацедила немного своего молока в какой-то сосуд и с величайшим трудом влила несколько капель сквозь сжатые десны сына. Проглотив их, ребенок очнулся, мало-помалу стал оживляться, и вскоре спокойно заснул.

Это оживление своего сына княгиня Чавчавадзе называет чудесным воскрешением и приписывает чему-то непонятному, сверхъестественному — так оно было неожиданно!

В сумерки пленницам принесли ужин, состоявший из жареной баранины, хлеба и воды. Княгиня Варвара Ильинична, не принимавшая никакой пищи двои сутки, не могла и здесь принудить себя съесть хоть что-нибудь. Княгиня Анна [56] Ильинична взяла небольшой кусок хлеба, но не могла проглотить его. Голод свой утолили только г-жа Дрансе, несколько уже успокоившаяся, и княжна Баратова, которая менее других перенесла страданий, а здесь, в башне, приобрела даже некоторую бодрость вследствие того, что некоторые из пленниц утешили ее мыслью, что она, вероятно, недолго будет в плену, что Шамиль узнает о бедном состоянии родных ее и отпустит за незначительный выкуп (Отец княжны весьма небогатый человек, одержимый параличом. Матери и братьев у нее нет. Из двух сестер ее одна живет у дальних родных, а другая в воспитательном заведении Общества Св. Нины, в Тифлисе.).

Чрез несколько времени приехала с своим проводником старшая дочь княгини Анны Ильиничны, шестилетняя Саломе. Она очень обрадовалась свиданию с матерью, много болтала и рассказывала, говорила, что встретила княгиню в лесу и спрашивала ее про Лидиньку, но что княгиня ничего ей не отвечала.

Детей покормили и уложили спать.

Взрослые также легли как могли и где уместились.

Княгиня Анна Ильинична не помнит, спала ли она в эту ночь. Кажется, что обе сестры-пленницы оставались в каком-то полузабытьи, беспрестанно просыпаясь то от неуспокоенного душевного волнения, то от жара и духоты в комнате.

6-го июля поутру все были пробуждены звуками духовой музыки. Оказалось, что музыканты Шамиля, что-то в роде русских горнистов, играли утреннюю зорю. Исполнение было довольно стройное, а мотив имел сходство с каким-то знакомым маршем.

В башне все поднялись на ноги.

Вскоре вошли в комнату князь Иван Чавчавадзе, слуга его Семен и урядник Потапов. «Мы пленные» сказал князь: «но об этом теперь долго будет рассказывать; расскажем после; а теперь мы пришли объявить вам приятную весть: мы просили Шамиля позволить нам провожать вас в переходе до места, то есть до Даргы-Веденно, куда поведут вас, и Шамиль разрешил нам это.

Пленницы действительно были весьма обрадованы этим известием. Возможность иметь при себе близких людей, христиан и единоземцев, во время предстоявшего длинного и трудного [57] пути, конечно, было великим утешением и благодеянием Провидения, тем более, что от Похальской Башни проводниками пленниц были уже не чеченцы, а лезгины — племя гораздо более грубое, хищное и суровое.

Едва только пленницы успели выслушать приятную для них новость, как отворились двери и в комнату вошли: сын Шамиля, Кази-Магома, или, как произносят некоторые горцы, Кази-Махмат, и с ним несколько человек наибов, то есть военачальников и приближенных Шамиля. Некоторые из них хорошо говорили по-русски. Кази-Махмат спросил: где княгиня Чавчавадзе? Ему указали княгиню, которая в это время сидела на полу, окруженная толпою других пленниц. Наибы спросили о здоровье, советовали покориться воле Божией, толковали что-то о судьбе и уверяли, что нет худа без добра. Княгиня отвечала, что напрасно беспокоятся утешать, что она уже перенесла все, самое тяжкое, а потому, вероятно, будет в состоянии перенести и все то, что ей предстоит в будущем; наконец, что она надеется на защиту Шамиля.

После этого наибы принялись объяснять мнимую цель нападения на Цинондалы. Они не стыдились говорить, что цель эта состояла в привлечении кахетинских князей и народа к покорности Шамилю (как будто грабежом и поджогами можно привлечь кого-нибудь!), потом они уверяли, что многие кахетинские князья уже обращались к Шамилю с покорными письмами. Княгиня выразила решительное недоверие. Тогда наибы не постыдились свою ложь подкреплять новыми уверениями, и в доказательство показали несколько бумаг, исписанных по-грузински, повторяя, что это и есть те письма, о которых они говорили. Княгиня взяла в руки мнимые письма и сейчас же узнала в них листы, выдранные из счетных книг сельских кахетинских моуравов (управителей имений).

— Это не письма, а хозяйственные счеты, с усмешкой сказала она, возвращая бумаги наибам.

— Почему ты знаешь? был простодушный вопрос наибов, вероятно, предполагавших, что княгиня не умеет читать по-грузински.

— Потому что вижу, отвечала княгиня.

Смущенные посетители ушли, доложили обо всем Шамилю (как это оказалось впоследствии) и получили от него приказание никогда более не беспокоить пленниц никакими [57] предложениями. В то же время Шамиль прислал княгиням приказание, чтоб оне написали письмо к своим или к кому пожелают, в Тифлис. Принесли туземную чернилицу — шелковую корпию, пропитанную чернилами, деревянное перо и клочок бумаги. Княгиня Анна Ильинична не могла писать от волнения, не успокоившегося еще негодования на горцев и их странную последнюю выходку. Поэтому принялась за письмо княгиня Варвара Ильинична. Она обращалась к командующему войсками и начальнику гражданского управления на Кавказе и за Кавказом, генералу-от-кавалерии Н. А. Реаду, и писала следующее:

«Генерал!

Мы и все наши взяты в плен; мы живы, но во всем нуждаемся; помогите нам и дайте знать всем родным. Адрес наш: в Даргы-Веденно, в доме Шамиля».

Письмо это подписала княгиня Анна Ильинична.

К князю Давиду ни жена его, ни сестра не писали ничего: оне боялись, что кто-нибудь из горцев скажет им: «да что вы к нему пишете? Его нет в живых»...

Посланные от Шамиля взяли письмо и ушли.

Затем пленницам принесли завтрак: баранины и хлеба, как и накануне. Княгиня Варвара Ильинична опять ни до чего не прикоснулась, но княгиня Чавчавадзе в первый раз ела с некоторым аппетитом. Прочие тоже подкрепили свои силы.

Во время завтрака явился какой-то человек с белой чалмою на папахе, в чухе, с довольно красивою, но отталкивающею наружностью; в нем узнали мюрида, похитителя и проводника г-жи Дрансе. Он просил княгиню Чавчавадзе встать и идти к Шамилю, объясняя, что Шамиль хочет говорить с нею. Но княгиня возражала, что она удивляется, почему Шамиль не желал ее видеть тогда, когда имел много интересного сообщить ей, и сделал это через своего сына и наибов; а теперь, когда все уже переговорено, желает лично с нею видеться! В заключение княгиня прибавила, что она не верит этому приглашению.

— Если вы боитесь, то возьмите сестру, настаивал мюрид.

— Не пойду и не позволю идти сестре, резко отвечала княгиня.— Я уже сказала, что в этой одежде я не могу показаться никому из ваших начальников.

Озадаченный решительными и резкими ответами княгини, мюрид молча отвернулся и вышел. Вообще должно заметить, что [58] решимость и смелость в ответах пленниц были для горцев явлением необыкновенным и действовали на них самым благоприятным для пленниц образом. Сначала это озадачивало дикарей, привыкших встречать в своих женщинах только раболепное повиновение, а потом внушало им что-то похожее на уважение.

После ухода мюрида, пришли другие какие-то приближенные Шамиля и предложили пленницам, отрядив из среды себя кого-нибудь по собственному их желанию, послать в палатку Шамиля, чтоб взять оттуда из награбленных вещей все, что окажется нужным для пополнения одежды пленниц. Княгини обратились к своим служанкам и вызывали желающих идти к Шамилю. Вызвалась прачка Варвара (полька) и смело отправилась. По показанию ее, она ходила в самую палатку Шамиля, видела его самого и около него двух часовых с ружьями, а поодаль, кругом палатки — кучи разных узлов с вещами. Шамиль приказал отдать Варваре первый узел, какой ей попадется под руку; она взяла какой был побольше других и принесла к своим госпожам.

В узле оказались следующие вещи: шелковая блуза темного цвета; катиба (Катиба — очень красивая туземная шубка, обыкновенно бархатная и вышитая у ворота жемчугом, а по краям вся отороченная куньим или собольим мехом.) (уже без пуговиц и без жемчужного шитья), несколько чулок и башмаки — все на одну ногу. К сожалению, не было детских башмаков, и маленькая Мария, вторая дочь княгини Чавчавадзе, должна была оставаться без обуви до дома муллы.

Добытые вещи были распределены между пленницами сообразно с их надобностями.

Костюм княгини Анны Ильиничны вышел довольно фантастический и красивый. Волосы ее, кое-как приглаженные, улеглись под ярко-пестрый бумажный платок; стан очень прилично и удобно прикрылся темной шелковой блузой, а сверху была надета красивая шубка, или катиба, из малинового бархата.

По окончании туалета, пленницы увидели через дверь пленных грузин, выведенных из второго этажа башни. Их расстроенные, изнуренные горем лица выражали что-то особенное, вызывавшее невольные слезы у женщин. [59]

Пленники и пленницы взаимно утешали и ободряли друг друга; но вскоре приблизились лезгины и приказали готовиться в путь, а через несколько минут и началось новое странствование едва отдохнувших пленниц, странствование, которое должно было продлиться еще 22 дня.

VII.

От Похальской Башни до аула Дидо.

С начала пути от Похальской Башни, князь Иван Чавчавадзе уступил свою лошадь княгине Анне Ильиничне; но вскоре проводники пересадили княгиню на другую лошадь, некрасивую, но удивительно спокойную, на которой сидеть было ловко и удобно. Перед отъездом все пленные были поименно переписаны, и каждому дан был особый проводник. Княгиня Анна Ильинична, сопровождаемая князем Иваном Чавчавадзе, опередила всю толпу своих спутников, но, остановившись и оглянувшись назад, увидела сестру свою, княгиню Орбелиани, еще у ворот башни, где она чего-то дожидалась, сидя верхом на лошади. Впоследствии оказалось, что она, вместе с другими, была на время остановлена для какой-то новой поголовной поверки пленных, причем ее переспрашивали об именах: ее, княгини Анны Ильиничны и прочих пленниц, взятых в Цинондалах...

Наконец весь поезд двинулся, в сопровождении лезгин, а не чеченцев, как это было до Похальской Башни.

Было уже прежде замечено, что лезгины, в сравнении с чеченцами, то же самое, что чернорабочие в сравнении с классом привилегированным. Грубость этих людей не замедлила вскоре высказаться. Один из них за что-то поссорился с кормилицей маленького Георгия Орбелиани и рассвирепел до того, что хотел убить ребенка, что и исполнил бы непременно, если б князь И. Чавчавадзе не вступился в дело и не выхватил ребенка из рук лезгина. Дело кое-как уладилось; но после этого князю Чавчавадзе связали по локтям руки.

В продолжение некоторого времени вся партия шла в глубоком ущельи, между двух значительных высот. Потом всем пленным, за исключением княгини Анны Ильиничны, приказано было спешиться, чтоб удобнее подниматься на какую-то [60] каменную гору. При подъеме, княгиня с трудом держалась на своей лошади; еще с большим трудом тащилась кормилица маленького Александра, потому что, кроме своего вскормленника, она должна была нести на руках еще и Тамару. К счастью, тут же шли некоторые из пленных похальских милиционеров и могли помогать бедной женщине, обремененной двойною ношей.

За трудным подъемом, как и всегда, последовал столько же трудный спуск; но этот спуск был замечателен тем, что весь был покрыт не растаявшим снегом — явление, поразительное, но не редкое в горах, где часто, на одной стороне высоты зеленеет южная растительность, тогда как на другой (почти всегда на северной) остается снег до июля.

На снежной покатости княгиню Анну Ильиничну сияли с лошади и повели под руки, что не мешало ее ногам проваливаться на пол-аршина в глубину снежного пути; то же самое было и с прочими пленницами. Маленькая Тамара, вероятно, боясь падения, сильно расплакалась и тем заставила лезгин отнять Александра у его кормилицы и отдать его на руки князю И. Чавчавадзе, который, при всем желании нести малютку, весьма был этим затруднен, так как руки его, связанные по локтям, не были совершенно свободны. Кое-как он, однакожь, управился с своей ношею.

Спустившись по снежному спуску, путники направились вдоль берега какой-то реки. Здесь княгиня Чавчавадзе была испугана падением кормилицы ее сына, ехавшей с Тамарой. Под кормилицей перевернулось седло, но она упала довольно счастливо, не сделав вреда ни себе, ни бывшему на руках ее ребенку.

Вскоре снова начался подъем, тянувшийся спиралью и длившийся не менее пяти часов. Будучи впереди всех, княгиня Анна Ильинична не могла видеть никого из своих спутниц до тех пор, пока, достигнув вершины подъема, не остановилась для отдыха и для ожидания остальных путников. Отсюда княгиня видела всех цинондальских пленниц: оне шли пешком, держась за хвосты лошадей. Когда все собрались на горе, княгиня В. И. Орбелиани рассказала сестре своей о приключении с ее маленькой Тамарой. Расставшись как-то с кормилицей Александра, малютка неутешно плакала, криком своим вывела из терпения лезгин, и они, посадив ее на землю, бросили одну на полугоре. К счастию, на плачущую и покинутую малютку наехала княгиня Варвара Ильинична с несколькими [61] милиционерами, и один из них поднял и понес на руках покинутую девочку. Вообще великим счастием для пленниц было то, что оне были сопровождаемы пленными милиционерами. Во множестве случаев эти люди оказали беспомощным женщинам неоцененные услуги.

Далее княгиня Анна Ильинична поехала впереди других и не без труда пробиралась по узким лесным тропинкам, тем более, что путь снова стал подниматься в гору. Вскоре княгиню догнал князь И. Чавчавадзе, державший на руках маленького Александра. У малютки на губах лежал еще нерастаявший кусок снега.

— Целый день его несу, сказал князь: — и бесполезно ожидаю его кормилицы; но она идет где-то позади, и я вынужден давать ребенку снегу, чтоб только хоть успокоить его... Не прогневайтесь, княгиня, если даже и уроню его: вы видите, что я не вполне владею руками.

Княгиня обратилась к проводнику с просьбою, чтоб позволили ей самой взять и везти ее сына; но тот отказал под предлогом, что княгиня, при переписи пленных, была записана одна, а не с сыном (Пленницам было не трудно объясняться с лезгинами, потому что весьма многие из них знали по-русски или по-грузински.). К счастью, тут подоспели некоторые из женщин, и между ними были кормилица, несшая Тамару, и прачка Варвара. Княгиня приказала кормилице передать Тамару Варваре, а самой взять Александра с рук утомленного князя И. Чавчавадзе. Кормилица исполнила это, но вместе с тем выразила, что сама она изнемогла от ходьбы и легко может уронить Александра. Княгиня попросила, чтоб кормилице дали особую лошадь. Лезгины засуетились, зашумели, стали отнимать лошадей друг у друга, а между тем княгиню угнали вперед, и она не видела, чем все это кончилось, и получила ли кормилица лошадь для продолжения тяжкого пути.

Между тем стало вечереть. Утомление овладевало всеми: ехали шагом, но долго не останавливались для отдыха. Наконец, на берегу какой-то реки, проводник княгини Анны Ильиничны объявил, что настало время для давно желанного привала, и, сняв княгиню с лошади, предложил ей сесть на траву, а сам принялся молиться.

При этом случае, также как и впоследствии, княгиня [62] имела возможность заметить, что лезгины и чеченцы вообще очень усердны в молитве и, предаваясь ей, как будто забывают обо всем, что их окружает.

Чрез несколько времени к привалу княгини приблизилась жена кизис-хевского дьячка, молодая женщина, прекрасная собою, и тоже сошла с лошади, чтоб присесть на траву. Проводник ее о чем-то поговорил с проводником княгини и принялся скликать отсталых. Тут подъехала г-жа Дрансе. Пленницы обменялись приветствиями и при этом случае обе заметили, что чувства страха и испуга уже совершенно покинули их и заменились каким-то притуплением всех чувств. Расставаясь снова для продолжения странствования, княгиня и гувернантка ее детей обменялись следующими фразами:

— Я чувствую, сказала княгиня: — что не доеду до места нашего назначения; если я умру в дороге, сберегите детей и облегчите их положение.

— Вы можете быть уверены, что я сделаю для них все, что только будет от меня зависеть, отвечала с искренностью француженка, которая сама была знакома с чувствами матери, и оне расстались.

Лезгинам хотелось попасть на ночлег в ближайший аул, а потому они скоро подняли пленниц с привала и, несмотря на густые сумерки, повели их далее. По спуску с высокой горы княгиня должна была идти пешком. Проводник очень осторожно и очень тихо сводил ее с горы и в то же время вел лошадей. Под горой очутилась река, а за рекой невдалеке показались огни нескольких аулов. Для переправы через реку, лезгин посадил княгиню на лошадь, а сам поместился сзади, за седлом ее, и таким образом переехали вброд неширокую, впрочем, реку. Здесь их догнала, быстро скача верхом на лошади, какая-то девочка лет двенадцати. Княгиня спросила, не видела ли она прочих цинондальских пленных. Девочка отвечала, что все они едут позади.

Посреди ночи доехали до одного из аулов, лепившихся и разбросанных по горе. Проходя мимо саклей, княгиня Анна Ильинична почти из каждой слышала оклик на грузинском языке: то были голоса пленных, ранее приведенных в аул и уже размещенных по саклям. Они спрашивали: «откуда вы?» Княгиня им отвечала, что из Цинондал. [63]

На ночлег княгиню привели в буйлятник (Так за Кавказом называются помещения для буйволов и прочего домашнего скота.). Помещение это разделялось плетнем на три отделения: в первом находился скот, во втором расположились проводники-лезгины и тотчас же развели на земляном полу огонь и принялись готовить себе кушанье; в третье была введена княгиня и нашла здесь князя И. Чавчавадзе, шесть милиционеров и женщин, как цинондальских, так и совершенно незнакомых. На вопрос княгини о детях князь И. Чавчавадзе отвечал, что он их не видел, что их повели другою, ближайшею дорогой.

Разместившись, как было можно, в своем мрачном, душном и нечистом пристанище, пленницы долго не думали об успокоении, потому что ожидали других, отставших пленниц. В полночь, около буйлятника послышались голоса и шум, а через минуту вошла княжна Баратова с маленькой Марией Чавчавадзе (которая до того постоянно находилась при княжне), и в то же время привели израненную нянюшку.

«Здесь ли тетка Варвара Ильинична?» спросила, входя в помещение пленных, княжна Баратова, на которой пленницы с величайшим изумлением увидели в неприкосновенности не только весь костюм ее, но даже. кольца и перстни на пальцах и цепные булавочки в тавсакрави (Так называется очень красивая головная повязка, носимая, в виде обруча, замужними и незамужними грузинками.).

Княжне отвечали, что княгиня Орбелиани еще не приехала.

Освоившись с темнотою буйлятника, княжна Баратова узнала всех, с кем она здесь встретилась, и присоединилась к княгине Чавчавадзе, чтоб вместе с нею разделить беспокойство ожидания.

Беспокойство это было столько же сильно и живо, как и то, которое чувствовала княгиня в первую ночь после похищения. Ее не покидала мысль о сестре и о детях; она беспрестанно думала: где они? что с ними? и каждый порыв ветра или шум за плетнем заставлял ее судорожно вздрагивать. Такими тревожными ощущениями княгиня и молодая ее родственница заменили в эту ночь сон, столь необходимый для них обеих; но ожидания были напрасны. Не сомкнув глаз до самого рассвета, пленницы все-таки не дождались своих близких. [64]

7-го июля, утром, им было позволено выйти на свежий воздух. Тут оне были окружены множеством женщин из разных кахетинских селений, и, между прочими, заметили одну армянку, жену откупщика Антонова. Эта женщина была взята вместе с четырьмя детьми, из которых самому старшему было только пять лет. Всех их поочередно тащила на себе несчастная мать, а иногда всех младших несла вдруг в одно время.

Знакомясь между собою, женщины вскоре увидели в кругу своем какое-то новое лицо: это был незнакомый чеченец, по имени Нишка. Он хорошо говорил по-русски, отыскал в толпе княгиню Анну Ильиничну и, обратясь к ней, объявил, что ему приказано встретить здесь пленниц, приготовить им завтрак и провожать их до аула Дидо.

Выслушав чеченца, княгиня сказала ему, что все это очень хорошо, но что гораздо важнее для ее спокойствия узнать о судьбе разлученных с нею детей и сестры.

— Не беспокойтесь, отвечал Нишка: — я уже послал узнавать о них и ожидаю ответа. Когда же мы выйдем из аула, я сведу вас с ними на дороге.

Действительно, вскоре приехал человек, которого Нишка называл своим посланным, и донес Нишке, что все цинондальские сидят и отдыхают на дороге, по которой и княгине Анне Ильиничне предстояло следовать.

Княгиня не совсем этому поверила, думая, что ее хотят только успокоить, чтоб расположить к принятию приготовленной для нее пищи; однако, несмотря на сомнение, она решилась подкрепить свои силы и приступила к завтраку, который на этот раз был роскошнее многих прежних и последующих: он состоял из теплого кипяченого молока, свежего горского сыра и мягких лавашей (То есть хлебов, приготовленных в виде плоских лепешек различной толщины и различных размеров.).

После завтрака все поднялись в дальнейший путь. Все, собственно принадлежавшие к семейству Чавчавадзе, получили здесь особых лошадей; князь Иван ехал на собственной своей, взятой им в башне, но оставался с перевязанными за спиною локтями (Руки князя Ив. Чавчавадзе были развязаны не прежде, как по прибытии его в аул Дидо.). Позади его привязали к седлу маленькую Марию. [65] Лошадь князя, не управляемая своим седоком и непривычная ни к горным дорогам, ни к дикой и разнообразной природе этих мест, беспрестанно пугалась или обрывалась на крутизнах. Это обстоятельство было причиной новых и беспрерывных тревог для княгини Анны Ильиничны, боявшейся, чтоб лошадь князя Ивана не упала и не задавила собою ребенка, привязанного к седлу его. Опасения матери действительно не замедлили оправдаться. В одном месте пути пришлось перебираться по руслу реки, которая вдруг представилась в виде небольшого, но стремительного водопада. Нужно было взбираться вверх против падения этого каскада. Пленницы, кто верхом, кто пешком, благополучно совершили этот страшный переход; но лошадь князя Ив. Чавчавадзе не хотела идти по каменьям, обливаемым шумными волнами и пеной каскада. Она начала бить и кончила тем, что сбросила с себя седока и привязанную к седлу малютку. Княгиня бросилась к дочери, но, к счастью, Мария не пострадала от своего падения: она отделалась лишь ушибом локтя и рассмешила княгиню тем, что рассердилась на генерала Р., которого при этом случае вспомнила потому, что в его саду, в Тифлисе, с месяц назад, она больно ушибла тот же самый локоть, убегая от шутливого преследования генерала.

От аула, в котором пленницы провели тревожную последнюю ночь, к их поезду прибавилась многочисленная партия пленных кахетинцев из разных селений. От этого шествие сделалось несколько медленнее и приняло очень оригинальную физиономию. Между множеством самых странных сцен и картин, княгиня Анна Ильинична в особенности помнит несчастных маленьких детей, запрятанных в мешки, которые болтались по обоим бокам ослов, навьюченных ими. Еще помнит княгиня то неприятное и грустное впечатление, какое производили на нее лезгинские трофеи — отрезанные ими и привязанные к высоким палкам человеческие руки...

Но более всего внимание княгини в это время было обращено на троих пленных детей какого-то кахетинского священника. Старший из них, мальчик лет четырнадцати, был ранен в голову и, от потери крови, побледнел и ослабел до такой степени, что, казалось, должен был изнемочь и умереть на каждом шагу. Несмотря на это, он не оставлял маленькой сестры своей и нес ее на руках до тех пор, пока, наконец, [66] не упал в совершенном бессилии. Тогда, обратясь к брату, двенадцатилетнему мальчику, умирающий передал ему сестру и завещал не отдавать ее никому и тащить на себе до последней возможности.

Вообще, в большой картине этого народного бедствия много было отдельных эпизодов истинного героизма со стороны христиан-пленников. Но были также и сцены невообразимого варварства со стороны проводников-мусульман. На протяжении описываемого перехода, княжна Баратова видела собственными глазами, как одного пленного ребенка, трех или четырех лет, плакавшего о разлученной с ним матери и не хотевшего смирно сидеть за седлом своего похитителя, лезгин взял за ноги, ударил головою о скалу и очень равнодушно бросил в пропасть.

Продолжая свое медленное шествие, пленницы приблизились к прекрасной сосновой роще, где, между великолепными деревьями, недалеко от опушки, увидели отдыхающую другую партию пленных. Тут, к совершенной радости княгини Анны Ильиничны и ее спутницы, были все цинондальские.

Княгине помогли сойти с лошади, и она очутилась в кругу близких и дорогих ее сердцу. Тут же снова подали ей, чтоб покормить молоком из своей груди, ту маленькую девочку, которая еще в Похальской Башне спасла княгиню от разлива молока, и снова, накормив сначала ее (случайно), а потом своего Александра, княгиня почувствовала в груди значительное облегчение.

Девочка, случайная питомица княгини, была дочь какого-то священника, и, потеряв мать, путешествовала теперь, под присмотром старшей своей сестры, на осле, в одной из тех переметных сумок, в которых помещались и многие другие дети, и которые возбуждали за судьбу детей такое сильное опасение в княгине Анне Ильиничне и сестре ее.

Обеим партиям, соединившимся у опушки соснового леса, весьма похожего на расчищенный парк, было позволено отдохнуть, вследствие чего оне и расположились здесь многочисленными отдельными группами. Здесь же княгиня Анна Ильинична узнала и о последних приключениях сестры своей.

Княгиня Варвара Ильинична от Похальской Башни поехала позади сестры своей и только изредка видела ее издали. Все дети княгини Чавчавадзе (за исключением Марии, бывшей на попечениях княжны Баратовой, а потом при матери) были с [67] княгиней Варварой Ильиничной. Ночевали оне в лесу, посреди болота, чрезвычайно страдая от сырости и холода; дети были уложены на бурках, но взрослым не оставалось ничего более, как расположиться без всяких подстилок на болотистой лесной почве. От такого ночлега княгиня Варвара Ильинична вскоре почувствовала лихорадку, а к рассвету изнемогла до того, что, отправившись к одной ложбине, в которой сохранился снег, она, за четыре шага до цели, должна была отказаться от мысли утолить свою жажду снегом; ноги ее подкосились, и она упала, не дойдя до ложбины. Здесь должно припомнить, что до настоящего дня (7-го числа) княгиня ни разу порядочно не удовлетворяла своего голода.

Кроме сырости, холода и лихорадки, княгине Варваре Ильиничне было еще суждено на ночлеге вытерпеть одну очень неприятную сцену. Какая-то старая кахетинская простолюдинка позавидовала, что лезгины, наконец, сжалились над княгиней и дали ей конский потник, чтоб подостлать под себя на сырую землю. Старуха негодовала на такое предпочтение в пользу княгини, осыпала ее упреками и ругательствами, говорила, что «князьям везде лучше, чем простым людям», и дошла до такой дерзости, что старалась силою вытащить из-под княгини потник, нисколько, впрочем, не защищавший ее от влажности болотистого ложа.

На рассвете, часа в четыре, продрогшие и почти не отдохнувшие женщины и дети поднялись и последовали далее. На пути до привала у соснового леса (где, поутру, была их встреча с княгиней Чавчавадзе и княжной Баратовой) княгиня Варвара Ильинична не помнит ничего особенно замечательного, если не считать одной, довольно приятной встречи: какой-то незнакомый человек с связанными руками, из числа пленных, при встрече с княгиней, узнал ее и, в разговоре, выказал совершенное знание обстоятельств покойного мужа княгини и всех родных ее. Этот разговор навел княгиню на грустные, но в то же время и приятные воспоминания, а за воспоминаниями последовали слезы, много облегчившие ее душу. Детям незнакомец дал кумели (Мука, которую смачивают водою, мнут в руках и едят по большей части в дороге, за неимением другой пиши. Это что-то в роде толокна.), и они питались этим снадобьем до самого привала [68] у опушки соснового леса, где их ожидала лучшая пища: княгиня Анна Ильинична и князь Ив. Чавчавадзе привезли сюда порядочный кусок хлеба и кость баранины, украдкою взятые ими с последнего их ночлега в буйлятнике. Княгиня В. И. Орбелиани тоже, наконец, утолила здесь свой голод и распределила хлеб и баранину между всеми детьми и ближайшими женщинами. По собственному своему аппетиту она чувствовала, что раздает слишком незначительные порции; но что ж оставалось ей делать? где было взять большего?...

После скудного завтрака, но довольно продолжительного отдыха, пленники и пленницы снова были принуждены продолжать утомительное шествие. Каждый привал был ими оставляем с величайшею неохотою, с каким-то болезненным отвращением к неизбежным новым трудностям, ожидавшим их впереди. Но необходимость была сильнее всего, и нужно было ей покоряться. Впрочем, на этот раз они оставили свой прекрасный, тенистый приют у соснового леса, с надеждою на хороший ночлег в ауле Дидо, который был уже недалеко. На пути к этому аулу пленницы не потерпели никаких новых бедствий; но зато были свидетельницами чужого бедствия, трогательного и вместе умилительного. На половине дороги до Дидо к ним присоединилась новая партия пленных кахетинских поселян из разных деревень. К этой партии принадлежал один армянский священник, шедший вместе с своим семейством. Сыновья и дочери вели и поддерживали почтенного старца, когда он сам лишался сил для продолжения пути. Но часто помощь преданной семьи делалась недостаточна: священник останавливался и падал от изнеможения. Тогда жестокие проводники беспощадно били его нагайками, не уважая ни лет его, ни слабости, ни физической невозможности идти с израненной и опухшей ногою, которая у него истекала кровью и оставалась без перевязки... но ни одной жалобы, ни одного упрека не произносил христианский пастырь. Оправдывая свое пастырское назначение, он терпеливо переносил все страдания и все унижения, и еще научал других терпению и покорности: «Христос больше терпел за грехи наши» громко говорил он всем, его окружавшим: «неужели же мы не захотим потерпеть за собственные наши прегрешения?..»

Пример и христианская речь старца могущественно действовали на прочих пленников... По крайней мере для несчастных [69] героинь нашего рассказа этот пример и эти поучения были елеем целебным и успокоительным.

К Дидо наши путники стали приближаться только к вечеру, пройдя почти весь этот день без отдыха и без пищи. Они удивлялись непонятной неутомимости и воздержности своих проводников-лезгин: эти люди почти ничего не ели во всю дорогу; нарвут каких-нибудь лесных цветов, или наберут луговой травы — и довольствуются этой пищей в течение целых дней.

Перед самым аулом Дидо нужно было спускаться со страшной крутизны, к реке, сверкавшей внизу своими светлыми струями. На берегу реки пленницы повстречали дидойских женщин. Эти дикарки с жадным любопытством бросились к княжне Баратовой рассматривать ее грузинский костюм и так столпились, что непременно столкнули бы ее в реку, если б не были разогнаны проводниками пленниц.

В самом Дидо пленные были очень дурно приняты: стекавшийся со всех сторон народ бросал в них палками и каменьями, и никто из домохозяев не хотел пустить их к себе на ночлег.

VIII.

Аул Дидо и дальнейший путь до неизвестного аула, прозванного пленницами «Аулом Сыра».

Наконец, однако, нашелся в негостеприимном ауле приют для наших пленниц: то был дом какой-то странной, истинно-горской постройки. Начать с того, что во дворе дома являлась высокая гора, на которую нужно было взъехать, чтоб уж с нее попасть прямо в дверь второго этажа. Потом представлялась не меньшая странность: из комнаты второго этажа, по небольшой, но очень крутой лестнице нужно было подняться до какого-то подъемного трапа, и сквозь эту лазейку пролезть на плоскую крышу, до половины прикрытую навесом, а до половины ничем неприкрытую. Вот здесь-то и разместились пленницы и пленники: первые, под навесом около небольшого домашнего пчельника, а вторые на открытой части кровли.

Вскоре по прибытии пленниц явился к ним какой-то мулла и объяснил, что он когда-то был в плену у русских, но был обменен на бывшего в то же время в плену у Шамиля [70] мужа княгини Варвары Ильиничны, князя Илью Орбелиани. Это обстоятельство, как уверял мулла, внушало ему признательность к фамилии Орбелиани, вследствие чего он просил у Шамиля позволения сопровождать теперь пленниц до самого Веденно, на что и получил согласие имама.

Помещение пленниц под навесом, на открытом и чистом воздухе, было бы вполне удобно для отдыха, если б из близь стоявших ульев не вылетали пчелы и не тревожили, в особенности детей, которые боялись их не без основания, потому что некоторые из них были даже ужалены. Это обстоятельство долго не давало покоя и взрослым: нужно было успокоить детей и оградить их от дальнейшего нападения летучих врагов. Другое обстоятельство, еще сильнее подействовавшее на пленниц, и особенно на княгиню Анну Ильиничну, было следующее: дети, долго не засыпая, обращались к ней с расспросами: зачем мы здесь? да зачем папа не с нами? да где Лидинька? и т. п. Эти детские толки надрывали душу матери и волновали ее, с одной стороны, воспоминаниями обо всех недавних подробностях ее несчастия, а с другой — мучительными недоумениями о судьбе мужа и потерянной дочери (Княгиня еще не была вполне уверена в гибели ее Лидии, да некому было сказать ей об этом с достоверностью.)... Душевные мучения княгини на этот раз выразились совершенным упадком всегда свойственной ей энергии, безнадежностью и, наконец, молчаливою, мрачною задумчивостью. Она даже не сохранила никакого воспоминания о своем пребывании в Дидо, так что всю эту часть рассказа мы должны были заимствовать из воспоминаний княгини Варвары Ильиничны, и это может быть принято за лучшее доказательство сильного душевного упадка княгини Чавчавадзе, потому что до того времени и после, воспоминания ее и показания были постоянно самыми ясными и самыми полными.

Что касается до княгини Орбелиани, то она и здесь невольно повторила свои сетования о том, что более, чем сестра, имела сил для перенесения своего горестного положения: она желала бы поделиться ими с сестрою и страдала оттого, что не могла этого сделать, а утешить и успокоить не умела.

Утешителем, впрочем, явился новый их знакомец, мулла, которого впоследствии пленницы прозвали благодетельным муллою, [71] за многие с его стороны доказательства участия и сострадания к их участи. Старик уговаривал их не горевать и угощал разными горскими яствами, а, в довершение всех своих попечений, дал пленницам слово, что их не разлучат до самого Веденно. Сон очень поздно посетил пленниц.

8-го июля, то есть, на другой день поутру, привели князя Вачнадзе, также пленного, а около полудня все поднялись из Дидо в дальнейшее странствование, причем, наконец, были развязаны руки князю Ив. Чавчавадзе.

Перед отправлением, однакожь, не обошлось без неприятности. Для Нины, той самой служанки, которая жертвовала для княгини Анны Ильиничны своей одеждой, а потом, ночью, в лесу, так много способствовала к утешению госпожи своей, для этой самой женщины недостало лошади. Благодетельный мулла обещал, что ей дадут лошадь через час после отъезда прочих пленниц, и что она догонит их. Но этот час показался княгиням как-то подозрителен, хотя оне и не могли понять, какая выгода была горцам удерживать в Дидо пожилую и даже некрасивую женщину, простолюдинку, за которую они не могли ожидать и большого выкупа. Княгини упрашивали муллу не отлучать от них Нины, но мулла остался непреклонен и продолжал обещать, что она их догонит. Нужно было уступить, и княгини с грустным предчувствием оставили в Дидо преданную свою служанку. Предчувствие их оправдалось: оне с тех пор не видали Нины, которая оставалась в плену, и даже неизвестно, в каком именно ауле.

Дорога из Дидо шла в гору узкой тропинкой, беспрестанно обсыпавшейся. Это заставляло княгинь бояться за детей, которые легко могли бы обвалиться с тропинки в кручу. Саломе, привязанная к седлу, ехала одна на своей лошади; от боязни и от боли в ногах, для которых слишком жестко и широко было лезгинское седло, девочка не переставала кричать и плакать. Проводник ее, которому, вероятно, наскучил крик, снял ее с лошади и, посадив на землю, отправился далее. Эта сцена совершилась позади всего поезда, а потому покинутая Саломе легко могла бы остаться навсегда там, где ее оставили; но, к счастью, княгиня Варвара Ильинична заметила свою племянницу и сумела настоять, чтоб ее опять посадили на лошадь. То же самое случилось накануне с Тамарой, которая точно также была спасена княгиней Варварой Ильиничной. [72]

Через несколько времени, еще более опасный случай угрожал маленькому Георгию Орбелиани. Кормилица, с малюткой на руках, ехала одна по рыхлой и обсыпавшейся тропинке. Вдруг лошадь ее поскользнулась и полетела в кручу... К счастью, обрыв в этом месте не превышал двух сажен глубины, а кормилица успела уцепиться за деревья и, держа в подоле своего платья мальчика, а подол придерживая зубами, благополучно выкарабкалась на дорогу. Лошадь также вытащили невредимою.

Этой последней сцены не видела княгиня Варвара Ильинична и тем была избавлена от нового страшного потрясения, от нового испуга матери за жизнь сына.

К вечеру путники прибыли в какой-то аул, где, в первый раз на всем пути, встретили некоторое радушие и гостеприимство со стороны жителей, и в первый же раз нашли очень красивых женщин. Костюм этих женщин был весьма живописен и в особенности отличался головным убором, который состоял из небольших шапочек, разукрашенных металлическими кольцами, монетами и другими блестящими безделками. Прекрасные и приветливые горянки, встретившие пленниц в своем ауле, окружили их с участием и немедленно оказали всю возможную помощь заболевшей здесь кормилице маленького Георгия Орбелиани. В то же время вышел на встречу княгиням один из местных жителей, пожилой и почтенного вида человек. Он сказал пленницам, что знавал князя Александра Чавчавадзе (отца князя Давида), спросил, из той ли оне фамилии, и, получив утвердительный ответ, пригласил и повел пленниц в свой дом. Тут опять соединились все собственно цинондальские, и гостеприимный хозяин щедро угостил их всех свежим сыром, молоком и прекрасным хлебом. Не довольствуясь угощением, он не скупился и на слова утешения, которые произносил не холодно, а с заметным чувством. Между прочим, он уверял пленниц, что, по всей вероятности, заключение их продлится не более двух месяцев, и тут же с удовольствием принялся перевязывать раны нянюшки, Александры Яковлевны. Такая благонамеренность старика была очень приятна его случайным посетительницам, тем более, что оне встретили подобное обхождение в первый раз со времени своего бедственного странствования.

9-го июля, поутру, пленные вышли из гостеприимного аула. Дорога им лежала через горы, то голые и каменистые, то [73] лесистые. В последних часто встречались снежные обвалы, скатившиеся весною с высот и не растаявшие до июля месяца. Иногда приходилось пробираться прямо чрез эти снежные массы; при этом лошади глубоко проваливались, и потому все пленники и проводники должны были идти пешком, чтоб не подвергнуться участи, постигшей здесь старшую дочь священника: она провалилась в глубину обвала и насилу была оттуда вытащена (Четырехмесячная сестра ее, питавшаяся молоком княгини Чавчавадзе, ехала в мешке, на особой лошади.). Пешеходное странствование в особенности было трудно для княгини Анны Ильиничны: раненая нога ее от ходьбы страшно разболелась и распухла. На одном из длинных и чрезвычайно крутых спусков, княгиня почувствовала головокружение и не могла идти далее. Князь Вачнадзе и урядник Потапов понесли ее на руках.

Вообще очень нелегко описать однообразные, но тем не менее трудные и многочисленные победы, которые нашим путешественникам нужно было в этот день одержать над природою. Кто знаком с природой Чечни и Дагестана, тот поймет, чего эти победы стоили в особенности слабым женщинам... Для прочих же наших читателей достаточно будет сказать, что переход 9-го июля был, по свидетельству наших пленниц, самый изнурительный из всех, как по трудности самой дороги, так и потому, что пленные шли без остановки целый день. К вечеру остановились они у какой-то реки, видели невдалеке аулы и думали, что здесь будет их ночлег; но оказалось, что остановка была сделана лишь для того, чтоб дождаться отставших, и что ближние аулы не были назначены для вожделенного отдохновения. Собравшись у реки, вся партия пошла далее, берегом. Отсюда было позволено Варваре нести на руках маленькую Тамару, но лошади им не дали. Вообще лезгины чрезвычайно жалели и берегли лошадей.

Речка, путеводившая странников, постоянно извивалась в своем течении, а потому часто приходилось им то переходить ее вброд, то опять следовать по берегу: все это только увеличивало всеобщее утомление.

Поздно вечером опять на короткое время остановились, чтоб дождаться отсталых, и здесь княгиня В. И. Орбелиани была снова встревожена отсутствием своего сына и его кормилицы: [74] они были в числе отсталых и долго не присоединялись к прочим пленникам.

Следуя далее, вскоре приблизились к последнему, но страшному, по своей высоте и крутизне, подъему. Взбирались на него не прямо, но бесконечными зигзагами, и вершины достигли тогда, когда, казалось, совершенное бессилие готово было овладеть всеми от первого до последнего.

На вершине все соединились у мечети, которой существование в ауле свидетельствовало о его величине и многолюдстве. Действительно, вскоре очень многолюдная толпа собралась около партии наших пленных. Любопытство горцев при этом случае доходило до самой грубой дерзости. Они не только теснили и толкали утомленных пленниц, но даже без церемонии ощупывали их одежду и поворачивали им головы, чтоб посмотреть в лицо. Этот неприятный осмотр продолжался бы неизвестно до какого времени, если б благодетельный мулла (действительно сопровождавший пленниц от Дидо) не ограждал их от наглого любопытства своих единоплеменников и не повел, наконец, к какому-то дому, резко отличавшемуся от других большим балконом, окрашенным в яркую красную краску (Как это увидели пленницы на другое утро, при дневном свете.). В дом было введено до восьмидесяти человек пленных обоего пола. Женщины поместились в одной, но очень большой комнате, где стоял большой камин, но не было окон: они заменялись дверью, сквозь которую воздух и свет проходили с балкона. На балконе поместились мужчины.

Здесь наши пленницы прожили от 9-го до 16-го июля, то есть почти целую неделю. Характеристические случайности этой недели заслуживают подробного описания наравне с рассказанными случайностями томительного странствования.

Помещение их в сырном доме (maison a frommage; мы вскоре увидим, почему был так назван пленницами их временный приют в неизвестном ауле) было до крайности неудобно. Балкон их дома составлял из себя навес над помещением лошадей, ослов и буйволов. От этого самые удушливые испарения, поднимавшиеся снизу, постоянно заражали атмосферу балкона, а оттуда проникали в комнату чрез единственную дверь, которую даже нельзя было и затворять, так как она заменяла собою окна, и без нее в комнате было бы совершенно мрачно. [75]

Кроме духоты и зловония, здесь еще было много неудобств от тесноты, которую легко себе объяснить, если вспомним, что в одной комнате помещалось 80 человек.

Наконец дурная пища, какую здесь нашли пленницы, довершила их бедственное положение: им давали только хинкаль, то есть вареное в воде, грязное и невкусное тесто, которое даже дети ели не иначе, как с отвращением.

Из душной комнаты никого не выпускали. Только мужчин посылали по два раза в день за водою. От дурной пищи, тесноты, недостатка движения и чистого воздуха и, наконец, от неизбежной при таких условиях неопрятности, вскоре заболели все заключенницы (Болезнью, похожею на холеру в легкой степени.). Дети, кроме того, не знали куда деваться от неопрятнейших из насекомых. Чтобы сколько-нибудь избавить их от этого несчастия, нужно было остричь им волосы, всегда бывшие для княгинь, как и для всякой матери, предметом особенно нежных попечений. Но чем было произвести эту операцию? Княгиням принесли огромные, тупые, зазубренные ножницы, которыми горцы стригут своих овец... Надо было хоть ими воспользоваться; но легко себе представить, с какими чувствами каждая мать решалась этим безобразным орудием уничтожать на прекрасных головках детей их лучшее украшение!...

В таких обстоятельствах были истинно драгоценны услуги князя Ив. Чавчавадзе. У него еще оставались деньги, зашитые в шапке, и он покупал на них провизию для цинондальских пленниц: хлеб, кур, яйца, кислое молоко. Эта улучшенная пища, добываемая, впрочем, изредка и в весьма малом количестве, освежала и подкрепляла силы наших пленниц. Когда же у князя Чавчавадзе все деньги истощились, тогда он доставал кур или молоко в обмен за золотые галуны своей черкески: Но скоро и это средство истощилось. Тогда явился на помощь пленницам Семен, имеретин, слуга князя Ивана. Разумеется, без ведома господ, он очень ловко воровал у горцев разные съестные припасы и приносил их пленницами, для которых оставались таинственными источники таких роскошных приношений.

Здесь (не хотелось бы упоминать, но нельзя и умолчать) в первый раз проявились между прислугою княгинь чувства [76] эгоистические, которые можно извинить только тем, что в людях неразвитых, требованиями чувственной стороны часто заглушаются другие, более возвышенные внушения: всякий раз, когда случалась у пленных провизия, князь Ив. Чавчавадзе разделял ее между всеми, наблюдая при дележе всевозможное равенство и беспристрастие. Но, не смотря ни на что, всякий раз слышался от кого-нибудь ропот; всякий раз являлись довольно грубые жалобы на скудость раздаваемых порций: недовольные руководствовались только голосом желудка, и не хотели понимать, что неоткуда было взять большего количества провизии.

Тяжкая жизнь пленниц в сырном доме не обошлась без трагикомического происшествия, которое и подало им повод назвать здешнее свое помещение сырным домом.

Однажды, вечером, старик, хозяин дома, вбегает с обнаженным кинжалом в комнату пленниц, размахивает своим оружием и, в величайшем гневе, громко произносит несколько раз:

— Где мой сыр? Убью того, у кого он найдется!

Пленницы поняли, что у горца похищен кружок сыра, и что он теперь хочет отыскать и наказать похитителя. Все бывшие в комнате страшно перепугались за себя и за своих ближних: за себя потому, что к каждому из них мог быть подброшен украденный сыр, а за других потому, что то же самое могло случиться и с каждым из бывших в комнате. Все были готовы подозревать друг друга; каждый стал осматривать себя и соседа. Наконец, после тщетных поисков, князь Ив. Чавчавадзе посоветовал рассвирепевшему домохозяину воротиться к себе и поискать хорошенько в другой раз, в своем отделении. Старик ушел, а пленницы стали умолять всех бывших в комнате сознаться в похищении сыра, возвратить или подкинуть его, если он действительно кем-либо похищен, и не навлекать жестокого мщения на невинных в преступлении. Говорили, обыскивали друг друга, но виноватого не оказалось. Это всех повергло в отчаяние. Все с сердечным трепетом ожидали вторичного появления грозного старика. Он вскоре пришел опять; но, к величайшей и всеобщей радости, объявил, что драгоценная его пропажа отыскалась где-то под лестницей.

В этот же день, поутру, случилось другое, не столь патетическое, но довольно характеристическое происшествие. Приходит домохозяин и вызывает княгинь Анну Ильиничну и Варвару [77] Ильиничну, прося их последовать за ним вниз, во двор, к воротам, где, по его словам, ожидает какой-то неизвестный человек и желает непременно видеться с пленницами. Княгини сошли вниз и у ворот действительно нашли незнакомца, который объявил им, что он грузин, был когда-то крепостным человеком князей Челокаевых, но уже давно находится в плену, живет у какого-то татарина-купца и с товарами его разъезжает по аулам.

— Но чего же тебе нужно от нас? спросила его княгиня.

— Я узнал, что вы попали в плен; вероятно, вы нуждаетесь в деньгах: так вот не хотите ли взять у меня рублей двадцать или тридцать на дорожные расходы ? Отдадите после, когда будете в состоянии.

Предложение незнакомца весьма тронуло княгинь и расположило их в его пользу. Действительно, терпя нужду и уже не раз прибегнув к обмену разных частей своей одежды на какие-нибудь луковицы, княгини были готовы с благодарностью принять предложение незнакомца, и только затруднялись одним вопросом: каким образом, где, и когда найдут оне случай расплатиться с своим заимодавцем?

— Вы дадите мне расписку, а с распиской мы вас везде отыщем.

Эти слова совершенно изменили взгляд пленниц на одолжение, им предлагаемое. Оне усомнились в чистоте намерений торгаша, увидели в них корысть или, быть может, даже какое-нибудь предательство. Подозрения эти были усилены еще тем, что грузин требовал, чтоб расписка была написана на незнакомом им татарском языке (такой-то дал таким-то столько-то из денег своего хозяина, такого-то), а княгини должны были подписать эту татарскую грамоту. Бог знает, что могло быть в ней написано! Притом же, принимать одолжение, которое сопровождалось недоверчивостью со стороны одолжавшего, княгиням не хотелось Оне поблагодарили незнакомца и, отказавшись от его услуг, возвратились в свою душную комнату.

Вскоре после этих происшествий пленники и пленницы покинули сырный дом. Выходя из ворот, они встретили другую партию пленных, весьма многочисленную. Эта толпа была в самом бедственном положении. Из среды ее раздавались вопли, стенания и поистине страшные проклятия, доходившие даже до богохульства.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном (в 1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии. СПб. 1856