-

ВЕРДЕРЕВСКИЙ Е. А.

ПЛЕН У ШАМИЛЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Рассказ

Моздокского гражданина, 3-й гильдии купца Миная, Шаева сына, Атарова, о поездке своей в Даргы-Веденно, местопребывание Шамиля

(См. газету «Кавказ» 1853 года, № 85.).

«В первых числах мая 1848 года, приехав с оказией в кр. Воздвиженскую, явился я к полковнику, а ныне генерал-майору Меллер-Закомельскому, и представил на усмотрение его намерение мое отправиться в Чечню для свидания с двоюродною сестрою моей Улухановой, которая в 1840 году, во время нападения чеченцев на Моздок, была захвачена в плен и впоследствии попала в число жен Шамиля (Это та самая Шуанет, которая играла такую значительную роль в истории жизни княгинь Орбелиани и Чавчавадзе в серале Шамиля. Е. В.). Полковник Меллер-Закомельский дозволил мне войти в сношения с лазутчиками, и чрез них я открыл переписку первоначально с наибами Дуба-Садулою и Талгиком, а потом, чрез наиба Дуба, с самим Шамилем. Наибы отвечали мне, что без дозволения своего имама, то есть Шамиля, они не могут приблизиться к кр. Воздвиженской; когда же я обратился письменно к самому Шамилю, то, через три дня после отправления письма моего, наиб Дуба прислал ко мне лазутчика, с объявлением от имени Шамиля, что на встречу мне и для препровождения меня в резиденцию имама будут высланы от него четыре доверенные лица: сам наиб Дуба, любимец и тайный советник Шамиля, Эгие-Аджи, старшина деревни Даченбарзы — Миза, и старшина деревни Уласкарта, Тагир.

Когда мне было дано знать, что посланные от Шамиля уже находятся в четырех верстах от кр. Воздвиженской, тогда я простился с полковником Меллером-Закомельским, выслушал его [43] предостережения, оделся в чеченское платье, надел на себя полное вооружение и, взяв с собою двух доброконных провожатых из мирной чеченской деревни Атагы, выехал с ними за крепость. Один из этих провожатых был кунак мой, чеченец Зиза.

Вдоль аргунского ущелья стали мы приближаться к посланным Шамиля и, подъехав к ним на добрый ружейный выстрел, стали совещаться, кому из нас выехать вперед. Мирные чеченцы не хотели ехать далее и, на убеждения мои, чтоб они передали меня с рук на руки своим единоверцам и познакомили меня с ними, проводники мои отвечали, что они в кровавой вражде с людьми Шамиля, и потому не хотят с ними иметь никакого дела. На такой ответ я снова стал убеждать моих кунаков не оставлять меня и напоминал им, что, по мусульманскому их закону, кунак должен скорее умереть, чем покинуть друга в опасности. Зиза убедился моими увещаниями и решился за мною следовать, а другой проводник мой остался на месте. Тогда мы с Зизою стали осторожно приближаться к посланным Шамиля, и когда подъехали к ним на какие-нибудь пятьдесят сажен, я спросил своего спутника, может ли он узнать кого-либо из них? Зиза отвечал, что узнает только одного наиба Дуба, отличавшегося от прочих своею желтою чалмою.

«Здравствуйте, наиб Дуба!» громко закричал я по-чеченски, издалека приветствуя наиба. — «Здравствуйте, гость Божий!» — отвечал мне наиб, и мы стали понемногу приближаться друг к другу, но соблюдали притом крайнюю осторожность, опасаясь засады. Значительно приблизясь к наибу, я выскакал вперед, протянул к нему руку и оба мы приветствовали друг друга по чеченскому обычаю, а потом такие же приветствия повторились между мною и тут же бывшим Эгие-Аджи, на голове которого была белая чалма.

После различных взаимных приветствий и поздравлений, Эгие-Аджи осведомился, сам ли я непременно желаю ехать к Шамилю, или хочу только доставить ему через них какое-нибудь известие? Я отвечал, что не имею никакого известия для доставления их начальнику, но желаю сам, лично, видеться с ним и его супругой, а моей сестрою, и для того прошу почтенных наибов благополучно доставить меня к имаму. Наибы отвечали мне уверением, что они исполнят мое желание с удовольствием. В это время я обратился к мирным чеченцам, прежним моим спутникам: они были уж далеко, однакожь могли слышать, когда я закричал им: «прощайте, воротитесь назад и кланяйтесь полковнику Меллеру.»

Проехав с полверсты в кругу новых моих спутников, за одним курганом заметил я человек с четырнадцать чеченцев: это было прикрытие наибов, к которому мы вскоре присоединились, и я должен был протягивать руку свою каждому всаднику, и со всеми обмениваться приветствиями, причем я говорил: «вы, молодцы, вероятно, хотите благополучно доставить меня к вашему начальнику?» [44]

«Будем стараться!» отвечали всадники, отъехали несколько назад и громкими, оглушительными голосами запели ля-илляхэ иль-алла...

Таким образом мы весело продолжали путь в горы и вскоре переправились через один рукав реки Аргуна, разделяющегося здесь на три рукава. На пути нам часто попадались хутора неприязненных чеченцев, называемые здесь котаны. Дорога нам лежала дурная, так что мы по большей части должны были идти пешком, беспрестанно поднимаясь с горы на гору, или пробираясь дремучим лесом. В лесу попадались нам дикие кабаны, которые здесь живут стадами и питаются корою чинарового дерева. Вообще здесь чинары растут в изобилии и достигают огромнейшей величины. Затруднительнее же всего был для нас переход через Шбут-гору; все мы должны были спешиться; я едва тащился, взбираясь на гору, а лошадь мою вели конвойные чеченцы. Я догадывался, и это оправдалось впоследствии, что меня не без намерения вели этой трудной дорогой: меня подозревали в желании разведать места и пути. Только на седьмой день добрались мы до деревни Даченбарза, где живет наиб Дуба, и остановились на ночлег в доме наиба. Во дворе квартиры заметил я одно орудие, охраняемое часовым из азиятов.

Вскоре после прибытия нашего на ночлег, все жители деревни сбежались во двор наиба и, между тем как я, Эгие-Аджи и отец Дубы, Чука, сидели и пили русский чай в верхнем этаже дома, на открытой галерее, называемой здесь «чардаг», мы были свидетелями забавной расправы нукеров наиба с толпами любопытных туземцев, наполнявших собою двор: они вооружились палками и побоями выгоняли народ, приговаривая: «что вы? куда вы? или русских не видывали»?...

Вечер провели мы приятно, в разговорах. Меня хорошо покормили и уложили спать. Поутру мы снова отправились в путь, проходили по неприступным горам и переправлялись через другой рукав Аргуна, вблизи деревни Уласкарт, где живет Тагир. Тут мы не остановились, но, миновав опять какую-то гору, приехали в деревню Мхта-Юрт, потом в деревню Тхик-Юрт; за Тхиш-Юртом опять встретились нам страшные горы, леса, скалы и каменные утесы, и должно было перебраться чрез все эти препятствия, чтоб наконец приблизиться к огромной долине, посреди которой лежит большая деревня Веденно, а вправо, верстах в четырех на восток от деревни, виднеется небольшая квадратная лощина, имеющая, примерно, верст семь в окружности и огражденная справа высокими, лесистыми горами, а слева страшным оврагом на дне которого течет река Хлхло. Посреди лощины видна ровная площадка, на которой возвышается замок, окруженный разными строениями: эта-то неприступная местность, называемая Даргы-Веденно, и есть местопребывание Шамиля.

В замке существуют одни только ворота, а против ворот, [45] внутри укрепления, выстроена башня, с одним орудием для защиты входа.

Жилище Шамиля обведено в два ряда большими, стоймя вколоченными в землю брусьями, между которыми засыпан каменный хрящ. Немного вправо от укрепления лежит особая деревня для мюридов. Также неподалеку от крепости стоит пороховой парк, оберегаемый часовыми. Перед укреплением лежит небольшой аул, в котором по преимуществу живут мастеровые; между ними есть даже и часовой мастер. Из гор проведен в средину укрепления родник, окруженный здесь большим земляным водоемом, называемым купальной, потому что действительно в нем купаются люди и лошади. Из водоема вода стекает в крутой овраг к реке Хлхло. Тут же неподалеку помещается запасный провиантский магазин, с запасами кукурузы, пшеничного и просяного хлеба; все это хранится в больших долбленных бочках.

В Дарги-Веденно приехал я на седьмой день, примерно, около вечерни, и был помещен в доме Эгие-Аджи. В первый день Шамиль не принял меня к себе потому, что не были еще собраны кое-какие справки о причинах моего приезда, и Шамиль подозревал, не приехал ли я по какому-нибудь тайному поручению от мирных аулов. Справки собирались три дня, и в эти дни я ежеминутно находился между жизнью н смертью, потому что, в случае неблагоприятных обо мне слухов, казнь моя была бы неизбежна. Впрочем, кормили и содержали меня хорошо; я же хотя и тревожился опасениями, но показывал совершенное хладнокровие На третий день я был приглашен на вечерний обед к Шамилю, в его кунакский дом, где обыкновенно обедают приближенные имама. Дом этот находится в самой средине крепости. Здесь приняли меня ласково, по мусульманскому обычаю. В конце обеда подавали плав, и тут, к изумлению моему, заметил я, что, поевши плава, все гости, а их было человек до двадцати, встревожились, угрюмо нахмурились и стали недоброжелательно на меня посматривать; я же, в изумлении и страхе, подумал про себя: «неужели затем так хорошо и кормили мне, чтоб, накормив, снять с меня голову?...» Однакожь, и при таких мыслях, наружное хладнокровие не изменило мне; я молчал, наблюдал за моими собеседниками и успокаивал себя мыслью, что, может быть, такое уж у них обыкновение, чтоб после плава хмуриться и говорить друг другу на ухо. Пробовал я обращаться с вопросами к моим соседям, но мне никто ничего не отвечал.

После плава подали алву из кукурузной муки, приготовленную очень вкусно, в виде маленьких пряников. Кушанье это подавалось после всего, в роде десерта. Я взял себе небольшой кусочек, и между тем, как собеседники мои все еще продолжали сидеть в каком-то унынии, мне во второй раз поднесли алву; когда же я отказался и объяснил, что я сыт, тогда угощавший меня сказал: «кушайте: это приготовила для вас сестра ваша». — «А! ежели так, отвечал я: — то я буду есть с удовольствием», и взял [46] себе еще порядочное количество алвы, а за труды сестры моей поручил подносчику благодарить ее. Во все это время собеседники мои были по-прежнему угрюмы: они продолжали грозно посматривать на меня до тех пор, пока не вошел в комнату какой-то молодой мюрид и не сказал во всеуслышание несколько слов на горском наречии. После этого собеседники мои совершенно переменили свое обхождение со мною, стали ко мне обращаться в разговорах, и сам главный их ахунд, сидевший возле меня, сделался гораздо ласковее со мною.

Впоследствии я узнал все, что в это время было для меня загадочно. Оказалось, что двоюродную сестру мою во время обеда приводили в соседнюю комнату (Вероятно, это была кунацкая с известным круглым окном со двора сераля. Е. В.), показывали ей меня сквозь буфетное окно и спрашивали: узнает ли она меня? Сначала родственница моя не узнала, и отвечала испытывавшим ее: «вы с ума сошли, что это за брат?» а потом просила, чтоб меня заставили говорить, и слушала, когда я, ничего не подозревая, говорил с подносившим мне алву, узнала меня по голосу, вследствие чего и объяснила, что я точно брат ее, но не родной, а двоюродный, что у них называется узукар-кардаш, и наконец назвала меня по имени. Лицо мое, конечно, изменившееся в восемь лет разлуки нашей, и горский наряд мой действительно могли ввести в заблуждение сестру мою; и если б ей не пришло в голову вслушиваться в мой голос, то, без сомнения, меня приняли бы за дерзкого обманщика, или даже за лазутчика, и я не избежал бы казни.

После описанного происшествия долго еще оставались мы за столом, и главный молла, или ахунд, по имени Хаджио-Кады (Не казначей ли это? Е. В.), ласково со мной разговаривая, видимо меня испытывал. По окончании обеда я отправился на свою квартиру, в дом Эгие-Аджи, где и оставался до другого дня. На другой день я чувствовал в себе более смелости и пригласил с собою Эгие-Аджи прогуляться по долине. Во время прогулки заходили мы в аул, посетили всех мастеровых, и при этом, желая испытать искусство здешнего часового мастера, я поручил ему вставить стекло в мои часы. Мастер исполнил мое желание как нельзя лучше. Из аула ходили мы к пороховому парку и к другим строениям; а когда возвратились домой, то вскоре получили от Шамиля приглашение на обед. Я думал, что в этот раз увижу Шамиля за обедом, но и в этот раз имам за обедом не присутствовал, а были тут вновь прибывшие наибы, до 25 человек. После обеда обратился я к главному ахунду с такими словами: «Если мы недостойны видеть высокую власть имама вашего, то позвольте мне хоть иметь честь просить вас удостоить меня ходатайством о свидании моем с сестрою моею». «Бог даст, увидитесь» отвечал мне ахунд, н затем мы опять разошлись по квартирам. Но едва успел я [47] прийти в дом Эгие-Аджи, как секретарь Шамиля, по имени Шимихан, явился к моему хозяину и передал ему приказание Шамиля немедленно привести меня на место свидания с сестрою. Эгие-Аджи пригласил меня снять кинжал, сам с себя также снял оружие, и мы отправились в среднюю крепость, где хранятся жены и имущество имама. Две жены его живут в двух отдельных помещениях, построенных с балконами, в европейском вкусе (?).

У ворот средней крепости, которую не должно смешивать с наружными укреплениями, встретили мы двух часовых из мюридов: один находился у наружной, а другой у внутренней стороны ворот. Вообще Шамиль не пренебрегает никакими мерами предосторожности; он не иначе ходит на молитву в мечеть, как посреди мюридов, выстроенных в два ряда, с обнаженным оружием. На дворе замка, или средней крепости, видел я четыре горные орудия и несколько таких же орудий на стенах.

Комната сестры моей была убрана коврами и вмещала в себе стулья и нары, наподобие грузинских тахт. Сестра моя, в сопровождении шести женщин, вышла к нам из другой комнаты. Я стал ей кланяться, а Эгие-Аджи стоял навытяжку у дверей. Сестра спрашивала меня о здоровьи; потом уселись мы на тахты и на стулья. Чрез несколько минут спутницы моей сестры поодиночке стали со мною здороваться, причем лица их оставались под покрывалами. По окончании взаимных приветствий, оне поклонились и все вышли из комнаты, где остались только мы с сестрою, да сопровождавший меня Эгие-Аджи. Тогда я на армянском языке попросил сестру мою открыть лицо свое; на это отвечала она мне по-кумыкски, что хотя и понимает меня, но в ответах может ошибиться, а потому и просит меня говорить на кумыкском языке. Из этого я понял ее опасения, чтоб меня не стали подозревать в сообщении ей каких-нибудь тайн, и потому я тотчас же объяснил Эгие-Аджи, что я по-армянски просил мою сестру открыть лицо, и вместе с тем обратился к Эгие-Аджи, чтоб и он, с своей стороны, убедил мою родственницу откинуть покрывало. Эгие-Аджи близко подошел к ней и, называя ее по-горски «мать», сказал ей: «так как, по обычаю нашему, ни перед кем, кроме братьев, не может открывать женщина лица своего, то примите меня за своего младшего брата и сделайте мне милость, а брату вашему снисхождение, откройте лицо ваше в награду за труды, перенесенные нашим гостем при переходе чрез эти горы для свидания с вами».

После Эгие-Аджи я еще повторил ту же самую просьбу и сестра моя решилась откинуть покрывало. Тогда развязнее стал и наш разговор; она расспрашивала о всех родных своих... как вдруг отворилась дверь из сеней, сестра моя быстро закрыла лицо и в комнату вошел Шамиль.

Я вскочил с своего места; Эгие-Аджи почтительно приложился к руке имама; когда же я хотел последовать примеру Эгие-Аджи, Шамиль не допустил меня до этого, сел на тахту, пригласил [48] и меня сесть, и принялся расспрашивать о здоровьи всех наших.

Шамиль видный мужчина с важной осанкой, с светло-русыми волосами и небольшими глазами; на лице его видны веснушки, а борода его выкрашена хиною Одежда его состояла из темного атласного бешмета и из красной суконной мантии (аба), наподобие тех мантий, какие носят и прочие лица высшего мухаммеданского духовенства. На голове его была красная феска с большою кистью, свесившеюся набок. Прежде этого, когда Шамиль отправлялся в мечеть, я видел на голове его большую чалму.

Усадив меня, как гостя, на тахту, Шамиль в отборных выражениях спрашивал меня, благополучно ли я приехал, понравилась ли мне дорога через их горы, от кого именно получил я позволение на путешествие, и с какою собственно целью приехал к ним. Я отвечал, что горы очень хороши, а дороги так худы, что если б я знал о них прежде, то не предпринял бы и путешествия; что дозволение на путешествие получил я от нашего правительства и, наконец, что единственною целью моего путешествия было увидеть сестру мою и узнать о ее здоровьи. Шамиль вторично осведомился, от кого именно получил я дозволение ехать в Чечню.

— Я был столько счастлив, отвечал я: — что, по письму моему, вы сами изволили разрешить мне приехать к вам.

Шамиль заметил на это:

— Я многим дал бы подобное разрешение, но только не знаю, кто осмелится на такое путешествие!

— Да будет с вами Бог, отвечал я: — приезд мой к вам зависел от меня, а отъезд будет зависеть от вашей воли и милости.

Выслушав эти слова, Шамиль улыбнулся и сказал:

— Да, это так; но однакожь, не думаю, чтоб кто-нибудь другой имел смелость решиться на такой поступок.

Затем Шамиль стал спрашивать о французах, о Венгрии, о нашем войске; я отвечал, что знал, кратко и ясно; потом осмелился я просить имама принять от меня подарок, по обычаю нашему. «Почему же не так!» отвечал Шамиль, а я вынул из-за пазухи золотые дамские часы, поднес их сестре моей, а потом подал золотой хронометр с цепочкою самому Шамилю. Но Шамиль не взял в руки моего подарка, а сестра моя приказала положить хронометр на тахту, что я и исполнил, сказав притом, что чем богат, тем и рад. «Верно и у вас есть обыкновение дарить и принимать подарки?» спросил Шамиль. Я отвечал утвердительно. После того Шамиль еще с полчаса разговаривал со мною на кумыкском языке, а потом встал н вышел из комнаты. Сестра моя опять открыла лицо свое. Около вечерни меня угощали чаем, дулями, яблоками, виноградом. Я удивился, видя свежий виноград в мае; но сестра моя объяснила мне, что здесь прошлогодний виноград умеют сохранять до нового.

Просидев у сестры моей до вечера, мы простились с нею и [49] я вышел в сопровождении Эгие-Аджи, который строго заповедал мне: никому не говорить о свидании моем с имамом и прибавил: «если кто спросит, скажи, что видел только одну сестру свою; а когда уедешь отсюда, тогда что хочешь рассказывай». — Отчего так? спросил я: — или ты думаешь, что ваши надо мной будут смеяться?

— Не только не будут смеяться, но еще и убьют тебя, если ты хоть намекнешь кому-нибудь о свидании с Шамилем.

Я просил Эгие-Аджи объяснить мне смысл такого предостережения. Он отвечал:

— Ты два раза обедал с наибами: отчего же оба раза за общим столом не видел ты Шамиля? Оттого, что, по законам нашего духовенства, нельзя имаму сидеть за одним столом с гяуром. Теперь понимай, как знаешь; но если хочешь остаться цел, то до времени держи язык свой на привязи.

На другой день, 13-го мая, просил я разрешения на отъезд, и желал проститься с сестрою. Вместо ответа на мое желание, получил я в подарок от Шамиля коня, стоившего рублей полтораста; а секретарь имама мне объявил, что выезд из крепости мне разрешен, что я буду иметь тринадцать человек провожатых, и что наибу Дуба отдан приказ доставить меня до окрестностей крепости Воздвиженской.

По утру 14-го мая выехали мы из Даргы-Веденно. Я просил наиба Дуба избрать другую, более удобную дорогу, на что он согласился, и мы отправились от Большого Веденно вправо, вниз по течению реки Хлхло, до самой Шалинской Долины, а оттуда поднялись вверх, по р. Аргуну, выше крепости Воздвиженской, и, переправясь через р. Аргун, приехали на то самое место, где я в первый раз встретился с наибом Дуба, Эгие-Аджи и их спутниками, то есть за четыре версты, от кр. Воздвиженской. Весь мой обратный путь состоял из каких-нибудь пятидесяти верст, так что, выехав по утру из Дарги-Веденно, я прибыл в кр. Воздвиженскую в тот же день около вечерни.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном (в 1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии. СПб. 1856