-

ВЕРДЕРЕВСКИЙ Е. А.

ПЛЕН У ШАМИЛЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Отрывок из рассказа покойного генерал-майора князя И. Орбелиани о своем плене у Шамиля в 1842 году.

В IV-й главе второй части рассказа о плене у Шамиля, писавший эту печальную историю невольно пришел к сравнению прежних и нынешних нравов шамилева мира и, находя ныне [23] некоторое в них смягчение, основал этот утешительный вывод, в особенности на рассказе русского офицера, бывшего в плену у Шамиля в 1842 году. Чтоб подтвердить в глазах каждого читателя истину такого заключения, представляем здесь отрывок из подлинного рассказа генерал-майора князя И. Орбелиани, покойного супруга одной из героинь нашего повествования, княгини В. И. Орбелиани. Покойный генерал был тот самый пленник, на живописном и правдивом рассказе которого мы основали нашу параллель между прежним и нынешним Шамилем. Передаем здесь не весь рассказ, а только то, что в особенности касается до нашей мысли о некотором смягчении нынешних нравов горцев сравнительно с прежними.

...«Оставив караул при наших вещах, они повели нас, то есть подполковника С-а, Апшеронского Пехотного Полка прапорщика А-а (находившегося тоже по службе в Казикумухе) и меня к Шамилю. Перед домом, занимаемым им, толпился народ; при нашем приближении толпа эта подняла неистовый крик: «ведут христианских свиней». Эти слова сопровождались проклятиями и ругательствами. Такой прием не обещал много хорошего. Доложили о нас Шамилю и ввели в дом, из которого я не думал уже выйти живой. Я оглянулся: мне хотелось в последний раз взглянуть на Божье солнце и на дальние горы, окружавшие мою колыбель. Прощаясь со мною, на привале в Бурундук-Кале, товарищи сказали мне: «не возвращайся без георгиевского креста». Эти слова пришли мне теперь на память. «Да» думал я, «одному крест на грудь, другому на могилу, а мне ни того ни другого!» и я невольно вздрогнул.

«Нас ввели в довольно большую комнату, наполненную телохранителями Шамиля; потом в другую, где мы нашли его самого, в кругу сподвижников своих и почетных депутатов казикумухских. Вправо и влево от него сидели наибы: Кибит-Магомет, андийский кази, Абдурахман-Дибирь карахский и изменник Хаджи-Яга, брат правителя Казикумуха (Он был проводником Шамиля в Казикумух, за эту изменническую услугу сделан был. правителем ханства, но недолго удерживался на месте: после дела при Риче, был сменен, как неспособный человек. Е. В.). За Шамилем, а также у дверей и в другой комнате стояло до 150-ти человек телохранителей его, все с отвратительными, зверскими лицами, с шашками и кинжалами наголо, с пистолетами и ружьями, у которых курки взведены были на второй взвод. Лезгины не отличаются красивою наружностью; дикое, суровое выражение лица ничем не смягчается, и потому не имеет никакой приятности; но тем выразительнее выставлялась и красовалась между ними особа предводителя их, Шамиля. Прекрасное, свежее, белое лицо, слегка испещренное рябинками, голубые или серые (?) глаза, выказывающие проницательный ум и силу душевную; постоянная улыбка на устах, не скрывающих два ряда белых зубов, выражает хитрость и добродушие; выкрашенная красною краскою борода также идет ему к [24] лицу. Он выше среднего роста, плотно, но прекрасно сложен, имеет бодрую и смелую осанку и по виду ему не более 35-ти лет, хот он старее. Когда я в первый раз увидел его, на нем была богатая одежда н вооружение, которые еще более возвышали мужественную его красоту. Голова была убрана черкесскою шапкою красного сукна и белой чалмою. На нем был архалук; сверху черкеска красного же сукна, обшитая галунами и с серебряными патронниками, через плечо висела шашка; талию обхватывал пояс, за который заткнуты были два пистолета и прицеплен кинжал. Таков Шамиль.

«Вот Имаминал-Азами!» шепнули нам мюриды, подводя к Шамилю. Он взглянул на нас с неизменной своей улыбкой, но не говорил ни слова. Наскучив, наконец, долгим молчанием и любопытными взорами толпы, окружавшей нас, я сказал: «Шамиль! исполняя свою обязанность, мы попали в плен и достались тебе; теперь мы в твоих руках. Чего желаешь ты? что намерен сделать с нами? Реши поскорее участь нашу: объяви нам, что ждет нас: смерть, плен, или свобода?» То же самое сказал и прапорщик А—в. «Вы узнаете решение мое в свое время» отвечал нам Шамиль: «теперь я занят», махнул рукой н приказал отвести нас и посадить в один из обывательских домов. Действительно, его ждала тайная депутация из Акуши и Цудахара; сверх того, надобно было собирать аманатов, сделать необходимые распоряжения для распространения шариата и мюридизма во вновь завоеванном ханстве.

Нас отвели в дом Идриса (?), которого застали мы в горьких слезах, потому что правоверные мюриды, уверявшие, что пришли не для добычи и богатства, ограбили дом его до последней нитки. Идрис, до небес превозносивший вчера ночью Шамиля и его сподвижников, не находил теперь слов для выражения злобы своей. Нам дали одну комнату, вогнали нас троих, шесть казаков и одного грузина, находившегося при мне; после привели к нам еще рядового Загорского, состоявшего при подполковнике С—е, и двух его собственных людей. Шамиль и мюриды поступили со мною не лучше как с Идрисом: все мои вещи, платье, золотые часы, двуствольное ружье, два пистолета, шашку в серебряной оправе, ковры, персидскую шаль, сверх того, 340 руб. сер. и четыре лошади сделались их добычею. Той же участи подверглись и сотоварищи моего плена. К нам приставили караул из черкеевских жителей (По взятии сел. Черкей, до 200 черкеевских семейств последовали за Шамилем и составляют приближенных его; они большею частью поселены в Дардах. Е. В.). Горцам Шамиль не вполне доверяет. Я стал расспрашивать их об участи моих семнадцати нукеров. «Имам» отвечали они «этим злодеям ничего более не сделает, как велит перерубить их пополам». Услышав это, я подозвал к себе одного из приближенных Шамиля, по имени Гаджи-Яга [25] (из Чиркея), и просил его исходатайствовать у Шамиля прощение нукерам моим, которые ни в чем не виноваты, потому что я, отправляясь в Казикумух, насильно взял их с собою проводниками. Я обещал за это Гаджи сюртук мой — более у меня ничего не осталось. Он пошел к Шамилю и долго не возвращался. Между тем послышались частые выстрелы; скоро узнал я, что несчастные нукеры мои кто расстрелян, кто изрублен.

«Толпами приходили к нам мюриды, проклинали, ругали нас, плевали н уходили. Наконец, вечером, перевели нас в дом, который занимал Шамиль. Там вогнали нас в отхожее место и приставили к нам караул. Так прошел для меня этот горестный, вечно-незабвенный день 22-го марта.

«На другой день поутру вывели нас на свежий воздух. Ко мне подошли два мюрида, которых прочие горцы встретили с особенным уважением; видно было, что они почетные особы, и в самом деле, то были любимцы и друзья Шамиля, чохские мюриды: Мусса-Аджи и Магмуд. Один из них сказал толпе, указывая на меня: «Вот этот — большая неверная собака! он отнял у нас до трех тысяч дворов Андаяльского Общества и привел их к присяге. Я попрошу Шамиля выдать его мне, чтоб я мог собственными руками убить его и заслужить себе рай. Я долго был в Мекке и еще не имел случая пролить гяурскую кровь».

«После полуденного намаза, который с благоговением совершен был Шамилем в присутствии многих почетных лиц, нас к нему потребовали. Он вышел к нам уже не в богатой и опрятной одежде, в которой я его видел накануне, а в грязной, засаленной рубахе из толстого бумажного холста: вероятно и он, как все горцы, не переменяет своего белья, пока еще цела хоть нитка, или пока оно, полусгнившее, само не спадет с плеч. Окруженный своими телохранителями, с готовым оружием в руках, он сел и грозно сказал нам: «если русские выдадут мне сына, то я отпущу вас в Тифлис, а в противном случае, изрублю всех и пошлю в ад».— «Шамиль!» ответил я ему: «если б было и втрое более, то и тут виды правительства не позволили б согласиться на твое предложение. Государь наш ценит нашу жизнь, хотя он в один час может сотнею других заменить каждого нас; но благо государства важнее нашей жизни, и потому ты не думай о возможности выменять нас на своего сына... Лучше требуй от нас, Шамиль, то, что мы или наше начальство в состоянии сделать. Генерал Фези взял у тебя в Унцукуле до двухсот пленных: за наше освобождение возвратят тебе несколько человек из них. Делай с нами что хочешь — руби или оставь в живых, но не питай надежды, что тебе выдадут сына».

«Он улыбнулся и сказал: «Хорошо, я вас не убью; ступайте в Дарги: там мы еще поговорим». Я представил ему, что мы не привыкли ходить пешком по этим горам, что мюриды отняли у нас лошадей, и просил его возвратить их нам, хоть до Даргов. Он обещал исполнить просьбу нашу. Но эти варвары не [26] дали нам лошадей, не допустили нас жаловаться Шамилю, и мы принуждены были идти пешком.

«23-го марта, нас (всего тринадцать человек) отправили из Казикумуха в селение Дарги. По довольно удобной дороге достигли мы пограничного селения Бухты, где я встретил многих кунаков. Все искренно сожалели о моем несчастии, жаловались и проклинали мюридов. До вторжения горцев, казикумухцы были довольны своим положением: хлебопашество и скотоводство, хотя неизобильные, но совершенно удовлетворяли их потребностям, а теперь везде были видны следы опустошения: мюриды ограбили жителей и истребили все их запасы. Из Бухты мы направились к селению Сугратль, куда ведет хорошая арбяная дорога; она поднимается сперва в гору, идет потом по гребню, где есть родник, а оттуда спускается отлого к селению. Я с любопытством рассматривал это место, считающееся неприступным и известное поражением, которое горцы нанесли тут Надир-Шаху персидскому, в сороковых годах прошедшего столетия. Он осаждал и атаковал Сугратль снизу, из ущелья, что действительно сопряжено с большими затруднениями и может повлечь за собою гибель войска; между тем как, приближаясь со стороны селения Бухты, по дороге совершенно проходимой даже для тяжелых орудий, и заняв ближайшие высоты, можно завладеть Сугратлем одною артиллериею, для которой, по отлогой покатости, склоняющейся к самому селению, действие весьма удобно. Пройдя сугратльские хутора по страшным крутизнам и совершенно неразработанной дороге, мы спустились к деревне Унтиб, которая самою природою сильно защищена. Она лежит в глубокой пропасти и окружена высокими утесистыми скалами, так что, по словам жителей, лучи солнца, исключая лета, не достигают деревни. Впрочем, это место не имеет никакой важности в военном отношении. В Унтибе мы ночевали. С рассветом погнали нас к селению Рогужи (Ругджава). Переход этот, по крутизне спусков и подъемов, крайне затруднителен даже для пешеходов, а для верховых почти невозможен: лошади беспрестанно падают, ломают ноги и разбиваются о скалы. Так дорога идет почти до рогужских мельниц, а оттуда по большому, но отлогому подъему достигает самого селения.

Из Рогужи ясно обрисовывается Гунибская Гора; она совершенно отделена от прочих гор, Карахскою и притом Аварской Койсу и высокими обрывистыми скалами, которые делают ее совершенно недоступною; она имеет при подошве до сорока верст в окружности, от двух до четырех верст высоты. Вершина ее, как будто срезана и чрез это образовалась возвышенная плоскость, имеющая до двадцати пяти верст в окружности; там у жителей пастбища, пашни, луга, лес, вода и мельницы — одним словом, все лезгинское хозяйство. К стороне, обращенной к Карахской Койсу, на уступе, почти на половине высоты всей горы, лежит деревня Гуниб, имеющая до ста пятидесяти дворов; три, едва заметные тропинки ведут на эту гору: одна от Рогужи, другая от Хиндаха [27] и Хуточиба, а южнее ее, третья, от Карахской Койсу. Может быть, есть и еще тропинки от Карады и Куяды, но о них неизвестно. Большею частью деньгами, отобранными у подполковника С-а, прапорщика А-а и у меня, также вырученными из распродажи вещей, Шамиль укрепил деревню и гору Гуниб, перепортил тропинки и намерен был перевести туда (когда генерал Граббе подступал к Даргам) семейство и имущество свое. Сам же он вряд ли решился б заключиться в эту деревню, или в подобное место, потому что взятие Тилитля и Ахульго сделало его более осторожным и убедило, что от русских трудно найти недоступное убежище; он уверен, что если запрется в такое место, то, рано или поздно, блокада или штурм принудят его сдаться или погибнуть; оттого-то он и не защищался в Чиркее. Шамиль сам говорил мюридам своим, что никогда не будет держаться в таком месте, которое русские будут осаждать или брать приступом.

Из Рогужи мы последовали в Тилитль и, переночевав в этом селении, с рассветом выступили в Голотль, лежащее от Тилитля в восьми верстах. Дорога туда разработана русскими в 1837 году и идет по отлогому спуску вниз до самого Голотля. Тут нашли мы, против хунзахского спуска, довольно сильный караул горцев, а на противоположной вершине обрывистой горы стоял ахмедханский караул, наблюдавший с своей стороны за Голотлем и за горцами. Вероятно, он мог видеть следование нашей толпы, не зная, что в ней русские пленные. Сильно забились сердца наши при виде этих сторожевых: мы ожидали их помощи и нам уже казалось, что будто они готовятся выручить нас; но это была лишь обмачивая мечта. В Голотле конвой наш увеличился, и нам строго запретили смотреть на Хунзахскую Гору, где стоял наш караул. Почти бегом принуждены мы были удалиться, направляясь по левому берегу Аварской Койсу, по узкой и обрывистой дороге, где беспрестанно приходилось то подыматься, то спускаться, и где лошади и ослы с трудом двигались. Пройдя часть Хидатлинского Общества, мы переправились через быструю речку, повернули вправо, оставив Аварскую Койсу позади себя, шли потом по ущелью и наконец, вечером, достигли селения Батлуха, находящегося в тридцати пяти или сорока верстах от Тилитля и в тридцати от Хунзаха. Селение это лежит у подошвы одной из скал, круто опоясывающих всю почти Аварию, сперва вдоль Аварской Койсу, потом мимо Аухвахского и Каратинского Обществ.

На ночлеге нас, измученных трудною дорогою, усталостью и голодом, заперли в сарай, в котором мы всю ночь дрожали от холода. На другой день, варвары-горцы, мало заботясь о нашем положении, повели нас дальше. Перейдя хребет Ауховских Гор, покрытый снегом, мы к вечеру прибыли к селению Аухвах, от которого все общество носит наименование свое. Трудно описать и с чем-нибудь сравнить бедность здешних жителей: вся одежда их, как мужчин, так и женщин, состоит из длинной [28] толстой шерстяной рубашки и накинутой на нее бараньей шубы. Аухвахцы говорят на языке, который совершенно непохож ни на язык других племен, ни на аварский, господствующий во всем Дагестане. Горцы, вообще каждое племя, имеют свое особое наречие, но большею частью говорят и по-арабски. Аухвахцы непохожи и по наружности на других горцев: они белокуры и рыжеволосы. Узнав о прибытии нашем, жители сбежались со всех сторон, чтоб посмотреть на нас. Одна из женщин подошла ко мне и спросила меня по-грузински, не грузин ли я. На утвердительный ответ, она рассказала мне, что и она грузинка, ведена в плен из кахетинской деревни Артана и отдана замуж за русского беглого солдата, уж пятнадцать лет здесь проживающего. Вечером пришел к нам старик, также беглый солдат из Дербента, еще при Зубове, за сорок шесть лет перед сим оставивший ряды свои. Он подвел ко мне сына своего и хвалил его, как ухорского молодца, который за хорошие деньги может скрыть меня и доставить в Хунзах, если только я успею бежать от караульных и приду на такую-то мельницу, которую он тут же указал мне. Как не попытаться? Надежда освободиться прельстила меня, и я приготовился бежать; но лезгины узнали о моем намерении и сковали мне ноги кандалами.

Выступив из Аухваха, мы пошли по весьма удобной дороге и, миновав несколько деревень этого общества, через час достигли известного своею неприступностью сел. Караты, которое имеет до 500 или до 600 дворов, лежит на горе и совершенно отделено от противоположных Аварских Гор большим оврагом с крутыми, обрывистыми боками. К Карату ведет одна только дорожка, которая проходит между двумя отвесными скалами, отстоящими одна от другой сажени на три и соединенными между собою крепкою стеной, в которой пробиты ворота и устроена особенная башня, или караульня, где во всякое время находится несколько сторожевых, которые в этом проходе могут удержать даже большой отряд. Против Караты, на Аварских Горах, лежат деревни Каратинского же Общества, взятые и сожженные генералом Фези. Каратинцы разобрали нас по домам и покормили, кто как мог. Из них многие бывали в Тифлисе и знали там нашу фамилию. В Карате я встретил много несчастных грузинских мальчиков, украденных лезгинами из Кахетии. Увидев своего соотечественника и вспомнив родину, они горько заплакали. Жители Каратинского Общества говорят на боголальском языке, совершенно различном от аухвахского и от аварского. По довольно хорошей дороге мы продолжали следование свое из Караты в Андию; перейдя горы и отдохнув в Инхвале, лежащей при впадении небольшой речки в Андийскую Койсу, мы переправились через последнюю и ночевали в дер. Квонхидатле, в десяти верстах от Караты. В этой деревне выделывается хорошая соль, добываемая жителями из соляных родников, текущих из гор. В Инхвале и Квонхидатле до 300 дворов. Обе деревни принадлежат Технуцальскому [29] Обществу, которое имеет также свой собственный язык. На другой день, с рассветом, отправились мы далее, в Андию. Пройдя верст пять по левому берегу Андийского Койсу, мы повернули влево к деревне Моно, где множество фруктовых садов и до 150 дворов. Отсюда до первой андийской деревни дорога идет по возвышенной известковой плоскости, потом спускается в ущелье, по которому текут собственно Андийская (Река, называемая у нас Андийскою Койсу, не омывает ни одной андийской деревни и течет от Андийского Общества верстах в тридцати иди пятидесяти, а потому название это ошибочно. Тушины говорят, что она имеет начало свое в горах Тушетии, и называют ее потому Тушинскою Алазанью. Е. В.) и Гогатлинская Речки. К вечеру прибыли мы в селение Анди, где застали казикумухских аманатов, присланных туда Шамилем. Между ними были: казикумухский правитель Махмуд-Бек, брат его Джабраил Аббас-Бек, сын Гарун-Бека, мирза Зоко и другие.

На другой день погнали нас к селению Дарги. Весь переход туда удобен для провоза всяких тяжестей. Сперва дорога поднимается версты на четыре вверх, до гребня Земляных Гор. Тут андийцы имеют свои хутора, сенокосы и пастбища. Пройдя верст восемь или девять от Анди, встречаются на гребне два небольшие родника; от них верстах в трех начинается спуск и продолжается версты две. У подошвы его выбивается довольно большой ключ воды. Отсюда идет между огромными скалами лесистое Даргинское Ущелье, где берет начало р. Аксай (по-татарски Агсу, что значит белая река и белая вода); пройдя по ущелью версты три или четыре, открывается чистая равнина, окружающая селение Дарги верст на пять и более во все стороны, до селения Бояни, оттуда до Цувантари, потом до Болгита и кругом до выхода из ущелья.

31-го марта, часа в четыре пополудни, достигли мы наконец места нашего заточения. Все селение: мужчины, женщины и дети вышли к нам на встречу, воспевая с обычным приветом: «ля-илляхэ-иль-аллах», благодарственные гимны Творцу вселенной, даровавшему Шамилю счастливое овладение Казикумухом и взятие в плен многих неверных. Нас привели в дом Шамиля, где, как он сам обещался, примут хорошо; и действительно, первая жена его, по имени Патишат, приказала тотчас же зарезать барана и выпечь пшеничного хлеба. По этому приему мы ожидали, что с нами намерены обходиться человеколюбиво, но горько ошиблись. На другой день, мюриды повели нас за деревню, в какой-то сарай; здесь показали нам темную яму и сказали: «Тут будете вы сидеть, пока не пришлют сына Шамиля, или пока издохнете, как христианские свиньи». А—в первый спустился в яму, за ним я, а потом и все прочие. На дне встретил нас звук цепей; там нашли мы скованного армянина из Кизляра, пойманного чеченцами на дороге между Кизляром и Моздоком.

Яма, сделавшаяся нашею темницей, имела сажень глубины и около [30] полуторы в ширину, так что, ложась спать, мы принуждены были класть ноги друг на друга; течение воздуха производилось через единственное отверстие, в которое мы спустились; на ночь оно прикрывалось дверцами, запиравшимися на замок. Над самою ямой выстроен был сарай или, лучше сказать, караульный дом, что совершенно лишало нас свежего воздуха. Вслед за нами привели молодого чеченца, обвиненного в смертоубийстве. Таким образом нас было всего 15 человек, которых никуда не выпускали, даже для естественных потребностей. Легко представить себе, как страдали мы в этой темной яме, как задыхались от сжатого, испорченного воздуха — и так провели мы почти безвыходно три недели. Нам давали в сутки по три хинкала (куска) вареного теста из кукурузы, весом в полфунта — пища непитательная, безвкусная и только достаточная, чтоб не умереть с голода.

Дня через три, приехал к нам кадий селения Дарги, по имени Нур-Махма, из черкеевских выходцев. Он приказал вывести нас из ямы, обобрал последнее наше платье и оставил в одних только рубашках. Увидев на мне серебряный образ св. Георгия, с мощами — благословение матери моей, он с остервенением сорвал его с меня, обругал и оплевал его, потом содрал серебро и положил в карман, а изображение святого бросил в огонь. Оковав мне и А-у ноги кандалами, снова заключили в яму. После этого посещения, нас стали кормить еще хуже, так что мы терпели мучительный голод. Наконец, чрез несколько дней, возвратился в Дарги и сам Шамиль. Мы ждали облегчения нашего положения, но тщетно. Раз прислал он к нам бумагу, чернила и перо и приказал написать правительству нашему об условиях, на которых он намерен освободить нас, то есть, чтоб ему возвратили: за подполковника С-а сына, за меня — племянника, за прапорщика А-а сына Али-Бека, из Ахульго, а за прочих — по два пленных, взятых в том же селении. Мы долго отказывались и снова представляли о несбыточности такого требования; наконец, принуждены были повиноваться. Письмо это было отправлено в Темир-Хан-Шуру к генерал-майору фон-Клугенау.

Так жили мы в этой яме, без света, без утра и вечера. Только голос муллы, призывавшего жителей селения к утренней и вечерней молитве, возвещал и нам о новом дне, о наступлении ночи. Мы следили тщательно за ходом времени; приближалось светлое Христово воскресение. Наступило 19-е апреля. Муссейм призывал правоверных к утреннему намазу. Разбудив один другого, мы встали, совершили теплую молитву, отпели «Христос воскресе» и грустно приветствовали друг друга. В воспоминаниях о прошедшем прошел для нас этот день светлого праздника, встреченный и проведенный нами под землею.

Но праздник этот остался для нас памятным событием, которое угрожало нам оставить нас навеки под землею. На другой или на третий день (не помню) пошел снег, потом поднялась ужаснейшая буря; домик, стоявший над ямою, свалился, закрыл [31] отверстие и задавил падением своим двух караульных; третий успел выскочить и побежал в Дарги дать знать об этом происшествии. Между тем мы были в отчаянном положении: воздух совершенно сперся и ложился камнем на грудь, дыхание становилось с каждою минутою более и более затруднительным, наконец сделалось почти невозможным; некоторые из нас упали в обморок. Еще четверть часа — и мы все задохлись бы, но, к счастью, поспешили жители и спасли нас от самой мучительной смерти; они разгребли отверстие, вывели нас на свежий воздух и заставили вычистить яму. Тщетно просили мы Шамиля перевести нас в какой-нибудь сарай или дом — ничто не помогло: нас погнали опять в яму, над которою выстроили новую, более крепкую караульню, окопав ее, сверх того, рвом. На ночь караул наш усиливался; в ненастную погоду сторожевые входили в дом — обстоятельство, которое потом помогло нам при бегстве.

В первых числах мая Шамиль получил уведомление, что небольшой отряд русских разбил при Раче горцев под начальством Гаджи-Яги и Абдурахман-Дибиря (карахского наиба). Вследствие чего Шамиль приказал наибам Чечни и Ауха, то есть ичкеринскому Шуембу, шубутовскому Джават-Хану, ауховскому Улу-Бею и Большой Чечни Ахверды Магомету, собрать отборной конницы 500 человек. В несколько дней она изготовилась и должна была, под начальством Ахверды Магомета, отправиться в Казикумухское Ханство. По этому случаю помянутые наибы Чечни прибыли в Дарги и, с позволения Шамиля, пришли, в сопровождении телохранителей своих, посмотреть на нас. Нас вывели из ямы и представили им. Таким образом познакомился я с некоторыми из сподвижников Шамиля.

Ахверды-Магомет, мужчина среднего роста, около сорока лет; в чертах лица его изображается доброта и хладнокровие; плотное телосложение показывает силу и здоровье; он одевается лучше прочих чеченских начальников. В горах и Чечне славятся мужественная его храбрость, неутомимая деятельность и удачные набеги.

Шуемб небольшого роста, лицо смуглое с небольшими рябинками, ловкий во всех приемах и в особенности верхом. Он известен, как человек с хитрым и бойким умом, как отличный рубака, лихой наездник и искусный предводитель в бою.

Улу-Бей молодой человек, не более двадцати пяти или, много, тридцати лет, хорош лицом и сложением. Смелые набеги и отличная храбрость поставили его наряду с предыдущими; сам же он ставит себя выше Шуемба, которого вообще (как можно было заметить из некоторых выражений, произнесенных в нашем присутствии) не очень жалует и уважает. Как Улу-Бей, так и Шуемб имели на груди, выше патронников, серебряные пятиугольные звезды.

Джават-Хана не было с ними: он страдал от раны, которая и была впоследствии причиною его смерти.

Шуемб и Улу-Бей ругали перед нами русских, говорили, что [32] Шамиль, взяв нас в плен, доберется теперь до Клугенау и до Граббе, а потом (если Бог поможет) возьмет в Тифлисе и самого сардаря, истребит гяурское войско и приведет к нам на собеседничество в яму богатых армян, грузин и русских. Эта хвастливая выходка сопровождалась общим хохотом. Ахверды-Магомет не принимал участья в этом разговоре, подошел потом ко мне и к А-у, сел и пригласил нас то же сделать, сказав: «за вас, друзья, Шамиль просит сына своего, которого он нежно любит; он надеется получить его и потому держит вас в таком месте, откуда вам трудно бежать; а чтоб вы убедительнее просили и чтоб начальство ваше, зная ваше несчастное положение, легче склонилось на его требование, он скудно кормит вас; но вы военные, и не должны терять твердости духа, терпения и мужества. Богу угодно наказать вас, и Он наказал; угодно будет Ему спасти вас, Он спасет, а потому не унывайте и сохраняйте бодрость душевную. Посмотрите на меня и Шамиля: сколько уже бедствий претерпели мы, сколько ран покрывают тело наше, сколько раз мы были в когтях смерти в Гимрах, в Тилитле, в Ахульго!.. В последнем, видя, что нам нет тут спасения от русских, мы собрали до ста пятидесяти человек надежнейших мюридов, взяли семейство Шамиля, состоявшее из двух жен и двух сыновей, из которых один был раненый, третий, старший (Джемаль-Эддин.) передан был уже генералу Граббе, спустили друг друга на веревках по ужасным скатистым обрывам на берег Койсу и, с шашками в руках, бросились на вашу цепь; бой был отчаянный. Одна из жен имама убита и брошена тут на месте; другой сын ранен картечью; мы взяли обоих на плечи и наконец пробились, оставив из ста пятидесяти девяносто пять человек убитыми. Мало ли мы испытали горя и не от одних только русских, но даже от своих, мусульман, противившихся принять и исполнять шариат! Но твердо и мужественно преодолевали мы все бедствия, и теперь, как видите, находимся в лучшем положении. Бог велик! Никто не знает, что еще предстоит нам. Да будет Его воля, без которой ничего не делается. Так и вы теперь в несчастии, но, даст Бог, оно пройдет — и вы будете наслаждаться новым счастьем.

Такой образ мыслей дикого горца и эти простые, утешительные слова в устах Ахверды-Магомета глубоко поразили и тронули нас. Мы поблагодарили его за участие и стали просить его исходатайствовать у Шамиля облегчения нашей участи. «Если Шамиль (сказал я ему) держал нас прежде худо с тем, чтоб лучше описали свою мучительную неволю и тем скорее убедили начальство выдать ему сына и прочих, то зачем он теперь, когда уже отправлено наше прошение, не облегчит нашего положения? Если он боится бегства нашего и не хочет вывести из этой ямы, так пусть по крайней мере не морит с голода. Мы не просили [33] лучшей пищи, а только хоть немного побольше. Разве так русские содержат ваших пленных? Им отпускается, смотря по званию и достоинству их, достаточное содержание, так что они ни в чем не терпят нужды.

— Знаю, любезный, знаю хорошо! сказал Ахмет-Магомед, и обещал просить Шамиля прибавить нам хинкалов.

Но верно Шамиль не согласился: просьба наша не исполнилась и положение не изменилось.

Впрочем, Ахверды-Магомед не на одних только словах показал душевную доброту свою. При прощании с нами, он, с позволения Шамиля, дал мне и А-у по одному рублю сер. Нас мучил голод и мы приняли с признательностью его подарок. В наших обстоятельствах эти два рубля были нам дороже двух тысяч в другое время. Как радовались мы им, в надежде подкрепить себя и товарищей лучшею пищею! Но напрасная радость: гнусные караульщики наши, взяв деньги, спрятали их и бросили нам в замен десять небольших лепешек из кукурузы, с куском свечного сала. Тщетно мы умоляли их купить нам сколько-нибудь мяса: они и слушать нас не хотели. Обманутое ожидание, голод и негодование страшно терзали тело и душу.

На другой день Ахверды-Магомет выступил с чеченскою конницею, и мы уж не видались с ним до возвращения его из иггалинского дела, где он снова отличился.

Приезжали к нам и прочие наибы, как-то: андийский кадий, гумбетовский Абакар-Дибир, тлохский Гаджи-Мурат, Киалальский и Сурхай, андаляльский и тилитлинский Кибит-Магомет и проч.

В половине мая горцы двинулись к Казикумуху; за ними выехал туда же и сам Шамиль, оставив Чечню в распоряжении Шуемба и Улу-Бея, на которых он надеялся как на самого себя. В конце этого месяца даргинцы начали поговаривать, что русские идут в Чечню.

1-го июня генерал Граббе вступил в ичкеринские леса. С каждым днем гул пальбы доходил явственнее до нас; казалось, что луч свободы озаряет уже темницу нашу; но скоро потеряли мы надежду увидеть наших в селении Даргах. Молодой чеченец, сидевший с нами за смертоубийство, получил от своей сестры, которая раза три в день приходила к нему с кушаньем, подробные известия о ходе дел и разных случаях; от него узнали мы обо всем. Он за себя и за нас душевно сожалел, что русские пошли по непроходимым и безводным лесам, и говорил, что если б наши войска пошли к селению Баяни, по дороге несколько уже разработанной, то они успели бы в своем предприятии; что тогда он вместе с нами бежал бы, указал нам дорогу, и мы все спаслись бы, но что теперь на это он не может решиться потому, что можно наверно сказать, что русские не достигнут Даргов; Шамиль возвратится из Казикумуха, сделается снова обладателем Чечни, и что тогда семейство его, родители, братья и сестры надут мертвыми за его бегство. [34]

Шуемб и Улу-Бей встретили генерала Граббе с ичкеринцами и ауховцами; прочие не поспели или не хотели участвовать; мы сами видели до ста человек андийцев, спокойно остававшихся в Даргах. Оба наиба беспрерывно посылали к семейству Шамиля с просьбою переселиться в Андию или в дальнейшие горы Дагестана; они приказывали сказать, что будут защищаться до последнего дыхания, что русским нет почти возможности дойти до Даргов, но что, при всем том, нельзя за все ручаться, потому что генерал Граббе, если захочет, настоит на своем, несмотря ни на какую потерю. Это общее мнение всех горцев о генерале Граббе, и убеждение это так пугало чеченцев, что они хотя и полагали, что русские никогда не дойдут по этой дороге до Даргов, однакожь начали переселяться в безопаснейшие места. Семейство Шамиля, со всем имуществом его, переехало в Андию.

После отъезда его, собрались мюриды в доме над нашею ямою и начали советоваться, что делать с нами теперь, когда русские подходят и каждый должен думать о собственной безопасности? Что делать? закричал двоюродный брат Шамиля, гимринский абрек Ибрагим: «русские же бьют теперь наших мусульман; убьем же и мы единоверцев их, пленных свиней наших: этим отомстим за братьев наших, сделаем Богу угодное дело и спасем души наши». Мы все это слышали; слышали также, как даргинский кадий приказал мюридам приготовить оружие и выводить нас поодиночке. Казалось, настала последняя минута жизни нашей. Но еще раз смерть миновала нас.

К счастью нашему, в это время подошел к мюридам, решившим участь нашу, один из казикумухских беглецов. Услышав о намерении их, он представил им, что незачем убивать нас, а лучше дать голым богомольцам по штуке бумажного холста (Этот разноцветный холст привозится в горы с разных сторон: из Джаро-Белоканского Уезда чрез Анкратльцев, из Тифлиса вывозят его казикумухцы и чохцы; акушинцы и цудахаринцы доставляют его из Дербента; ахтинцы, рутульцы и проч. из Кубы, чрез жидов; Авария, Гумбет и Койсубу из Темир-Хан-Шуры. В Чечню привозят его тайком мирные жители кумыхских владений; тут же доставляется этот предмет из Внезапной, Аксая, Грозной и Владикавказа. Штука такого холста продается по одному рублю сер.; он в большом употреблении потому, что по шариату не позволяется носить шелк. Умный Шэфи (Сунниты, как известно, разделяются на четыре секты: шэфи, анафи, малаки, алали. Дагестанцы принадлежат к первой.), к секте которого принадлежит весь Дагестан, дабы отклонить бедных горцев от всех предметов роскоши, постановил, что употребление шелка и золота на платье и оружии — величайший грех, даже запретил последователям своим иметь вдруг всю новую одежду.) и они отведут нас в Андию и дальше; что Шамиль, если захочет нас продать, получит, по крайней мере, в десять раз более. Мюриды убедились его советами, приказали вывести нас из ямы и отправили с богомольцами в селение Анди. Выйдя на [35] воздух, мы своими глазами видели облака дыма над ичкеринскими лесами; пушечные выстрелы были ясно слышны; ружейная пальба сливалась в один гул.

Мы прибыли в Андию. Жители этого селения, за исключением человек тридцати, самых отчаянных мюридов, все радостно ожидали прибытия русских; но так же мало надеялись, что генералу Граббе удастся проникнуть до Даргов и чрез горы по взятому ими направлению. Андийцы по двум причинам желали увидеть у себя русских. Одна состояла в том, что они были крайне стеснены в средствах к пропитанию, потому что им теперь не куда сбывать свои бурки с тех пор, как им запрещено являться в местах, нами занятых. Они никогда не обращали большого внимания на земледелие, а всегда занимались выделыванием бурок, известных по доброте свой во всем Кавказском Крае. Они сбывали их по 5, 10 и даже 20 р. во весь Дагестан, в Тифлис и во всю Грузию. Тут закупали они по дешевым ценам бумажные материн и другие предметы, необходимые для горцев, перепродавали их в Дагестан и в горах вдвое и втрое дороже, и этими оборотами снискивали себе безбедный хлеб и достаточное содержание на весь год; вместе с тем, они улучшали и распространяли овцеводство, как первый источник своих доходов. Теперь же они не имеют никакого сбыта и, при запрещенном земледелии, терпят крайнюю нужду. Вторая причина та, что они ненавидят Шамиля, который, не доверял им, жестоко обращается с ними и уже казнил весьма многих из почетнейших жителей этого общества. Но при всем ожесточении своем против имама, они скованы страхом, и не смеют ничего предпринять, а ждут прибытия русских, чтоб свергнуть ненавистное иго и поправить бедственное свое положение. Узнав об отступлении генерала Граббе, они пришли к нам и печально сказали: «Мы ожидали ваших и встретили бы вместе с вами русских с хлебом и солью; обстоятельства благоприятствовали: Шамиля здесь нет и никто не препятствовал бы нам. На нас генерал не мог достоверно полагаться: действительно, дойди русские хоть до Даргов, мы вышли бы к ним на встречу, как приятели; но кто мог ручаться им за то? ведь мы также могли бы в страшном ущелии, идущем от Даргов к хребту, встретить их с оружием в руках, н тогда они утонули бы в собственной своей крови; положим даже, что, потеряв своих тысяч пять или шесть, вы успели бы занять ущелье, к тому времени подоспел бы Шамиль и спустился бы на вас с гребня гор, а сзади вас собрались бы Чеченцы, и тогда вы легли бы на месте до последнего, н не осталось бы живой души уведомить о вашей гибели. Вам бы следовало идти из Черкея, чрез Данул, Аргуани и Мехельту; вы не встретили бы там больших препятствий ни от жителей, ни от природы. Дарги и Чечня покорились бы вам без большого сопротивления».

Слова эти глубоко врезались в мою память, и потому впоследствии, во время бегства своего и нахождения в Гумбете, и [36] наконец при освобождении, я рассматривал со всем вниманием дороги и местность, и убедился, что Гумбетом и Андиею легко овладеть; что Чечня не может держаться, когда мы из Андии спустимся в нее с гребня гор; что Тлох, часть Технуцальского Общества, Карата, Аухвах и Ботлух — все пространство до левого берега Аварского Койсу покорится, и укрепив тогда без больших усилий важнейшие места, мы станем в дагестанских горах твердою ногою.

После отступления генерала Граббе из ичкеринских лесов нас опять погнали в Дарги и снова засадили в прежнюю яму. Чрез несколько дней прибыл и сам Шамиль, спеша на помощь Чечне и семейству своему, полагая их все еще в опасности. Не застав русских, он сначала показывал как бы неудовольствие за то, что отвлекли его от казикумухских дел, где, как он говорил, став в тылу русских, лишил бы их всякой возможности получать подвозы и хотел выморить голодом; но скоро досада его прошла и он чрезвычайно ласково принял наибов Шуемба и Улу-Бея, которым за храбрость и мужественное отражение русских в кровавом ичкеринском деле, подарил два наших знамени, доставшиеся ему в Казикумухе от жены Аслан-Хана, которому пожалованы оне были графом Паскевичем-Эриванским, за удержание спокойствия во всем Дагестане во время персидской войны.

Прибыв в Дарги, мы деятельно стали изыскивать способы к освобождению из неволи. К счастью, молодого чеченца, содержавшегося с нами, уже не было при возвращении нашем из Андии; на его участие или молчание нельзя было надеяться. Мы решились бежать, но надобно было сперва выйти из ямы, а для этого представлялось одно только средство — прорыться в боковой стене. Благословясь, мы принялись за работу. На возвратном пути из Андии, мы нашли на дороге сухую, крепкую и заостренную палку, и украдкой от караульных принесли ее с собою в яму, где спрятали ее, воткнув в потолок. С помощью этой палки мы врылись в стену; работа шла без помехи довольно успешно. Вырытую землю мы раскидывали под себя на дне ямы. Чрез несколько дней в стене прорыт был проход, в полторы или две сажени в длину и такой вышины, чтоб можно было ползком пробраться чрез него. Между нами и свободой остался небольшой только простенок. Но чтоб караульные, осматривавшие иногда яму нашу, не заметили внутреннего отверстия в стене, мы сделали переплет из сучьев и ветвей, на которых спал чеченец, вставили его в отверстие и замазали глиною, которую приготовили из вырытой земли и воды, отпускавшейся нам для питья.

Оставалось согласиться, как и куда бежать до наших гарнизонов. Тут вышло между нами несогласие: некоторые решились направиться к Герзель-аулу, другие к Внезапной; я же предпочитал для себя дальнюю и окружную дорогу чрез андийские и [37] гумбетовские горы в Черкей, рассчитывая, что горцы, узнав о нашем бегстве, скорее всего бросятся на первые две дороги, как на кратчайшие пути к нашим крепостям. Таким образом мы разделились на три партии. Ко мне пристал рядовой Загорский и один казак. За направление к Герзель-аулу стоял А—в. К нему присоединился подполковник С—в с своими двумя служителями, два казака, армянин и грузин. Казак Щедрин, с двумя другими казаками брали направление к Внезапной. Согласившись в этом, мы бросили жребий, кому первому выйти из ямы. Жребий пал на меня и мою партию. Все было готово, мы ждали только удобного случая.

Настала ночь 22-го июня, темная, бурная, дождливая. Мы слышали, как над нами капало с крыши, как сторожевые с ругательствами укрывались в караульне от дождя. Это время казалось нам благоприятным. Общими силами принялись мы дорывать остальную землю, и к полуночи наружное отверстие было пробито, свежий воздух дунул нам в лицо. Мы простились, благословили друг друга на столь опасное предприятие, перекрестились и начали выходить. На одной ноге раздвинул я кольцо, снял кандалы с нее и прикрепил к другой ноге, которую невозможно было освободить от цепи без ключа, или других инструментов. Вся одежда на мне состояла из изорванной рубашки, исподнего платья и плохих сапогов. Выйдя из ямы и пройдя Дарги, мы пошли по андийскому ущелью и, приняв потом немного влево, вступили в дремучий лес. У каждого из нас было не более как по два хинкала; но, беспрерывно спотыкаясь и падая, переходя ужаснейшие овраги и пропасти, мы скоро растеряли весь этот скудный запас пищи. Между тем дождь лил ливмя; в лесу нас обняла такая темнота, что не было возможности видеть на шаг перед собой. Мы остановились. С рассветом снова поднялись и направились на восток. Мы шли без дороги, то взбираясь по крутым подъемам, то сползая по обрывистым спускам; иногда принуждены были цепляться за ветвь дерева, раскачиваться и соскакивать на дно оврага или пропасти, а оттуда, опять по деревьям, сучьям и ветвям подниматься вверх. Это измучило нас до крайности. Каждую четверть часа мы должны были останавливаться для отдыха. После полудня пошел в горах сильный град и поднялась страшная вьюга. Голод, стужа и усталость довели нас до совершенного изнеможения. Мы бросились на землю; настал вечер и с ним опять ужасная темнота, которая заставила нас провести н ночь на том же месте.

На другой день мы продолжали бегство наше, направляясь постоянно на восток и придерживаясь Андийского Хребта. Голод мучил нас; утолить его было нечем. Мы принялись есть траву, а иногда попадалась нам горькая, полусгнившая черемша; мы с жадностью ели ее, но горло стало сохнуть и пухнуть; скоро открылось воспаление, которое мешало нам глотать даже воду. Кое-как дотащились мы до мехельтинской дороги, идущей из Андии, спустились [38] оттуда вниз, к ауховским лесам и реке Яман-Су. Подходя к ней, мы вдруг увидели, в близком от нас расстоянии, стадо, которое пасли четыре мальчика. Скрыться от них уже нельзя было, и потому мы подошли к ним, и, после обычных приветствий, сказали, что мы беглые солдаты и находимся у Ташов-Аджия; что в андийских горах пасли лошадей его, которые разбежались; что мы слышали, будто эти лошади находятся теперь в деревне Альмак, и идем туда отыскивать их. Пастухи дали нам несколько хинкалов. С большим трудом и болью мы несколько утолили ими голод, мучивший нас, и пошли далее, как будто по дороге в сказанное селение. Этот случай сделал нас осторожнее. Я предложил товарищам каждому вооружиться хорошею дубинкой, чтоб защищаться в случае нападения на нас. Лучше уж умереть, защищая себя, чем лишиться жизни от рук шамилева палача. И сверх того, при счастии и смелости, мы, с дубинами в руках, могли всегда справиться с несколькими горцами. Предосторожность оказалась не излишнею. Едва успели мы выйти из виду наших мальчиков, как на меня (я шел впереди) напали два чеченца с кинжалами в руках. В один миг представилась мне вся опасность моего положения, все ужасы, ожидавшие меня, если поймают и представят Шамилю, который предаст новому, мучительнейшему заточению и навсегда разлучит с родными и отечеством; все чувства взволновались во мне. В ожесточении размахнулся я дубиною, направляя удар в голову одному из чеченцов; но он защитил голову рукою, и потом оба пустились бежать от меня, не обдумав, что они вооружены и имеют дело с человеком, который едва держался на ногах. Удалившись от меня, они напали на моих товарищей, которые стояли в некотором отдалении и против взаимного нашего обязательства — защищать в опасности друг друга, оставались во все время равнодушными зрителями. Чеченцы без труда переловили их и погнали назад. Заметив малодушие товарищей моих и рассчитывая, что нечего надеяться на их содействие, я пустился бежать к реке Яман-Су, переправился через нее и, скрывшись из виду чеченцов, вошел в какую-то пещеру и лег отдыхать. Собравшись с силами, снова пустился в дорогу, достиг, по трудным крутизнам, последнего отрога андийских и гумбетовских гор и благополучно перебрался чрез него. У подъема на Салатовские Горы (около Буртуная) пошел опять сильный град; хотя он не долго продолжался, но я продрог от холода, и как в это время погода прояснилась, то лег на пригорке, чтоб отогреться на солнце. Дорого стоил мне этот кратковременный отдых! За пригорком паслось целое стадо баранов под присмотром пятнадцати человек пастухов и нескольких собак. Я лежал еще, как подошли ко мне два мальчика и спросили по-лезгински: кто я? С просонка я не мог тотчас опомниться, не отвечал ни слова и побежал в ближайший лес. Мальчики начали кричать, явились остальные пастухи и тотчас же бросились за мною с своими собаками. Я напрягал последние усилия, чтоб уйти от них, но [39] силы начали оставлять меня. Я бежал по краю обрыва, имевшего до двух сажен высоты. Не видя другого средства к спасению, я кинулся в овраг, с тою мыслию, что если этот отчаянный скачок удастся, то спасусь, потому что пастухи наверно не решились бы последовать за мною. Но чаша моих страданий еще не исполнилась. Соскочив в овраг, я больно ушиб ногу, вывихнул себе правую руку и сел на месте, лишившись чувств. Горцы обежали кругом, привели меня в себя и притащили в то место, где стояло стадо. Напрасно уверял я их, что я беглый солдат, и старался ввести их в заблуждение — они не верили моим словам, потому что были извещены о нашем бегстве: Шамиль разослал за нами всю Ичкерию и даже Большую Чечню, полагая, что мы направились к Грозной; видя, что представления мои не помогают, я наконец предложил им сто рублей с тем, чтоб доставили в селение Черкей. Они, по-видимому, согласились. Ноги мои опухли как от падения, так и от ходьбы. без сапогов, которых давно уж лишился; но твердое убеждение, что приближаюсь к концу страданий, ободрило меня. Несмотря на ночную темноту и на дождь, я, однакожь, поднявшись на Мехельтинскую Гору, заметил, по местоположению и направлению гор, что мы не идем по дороге в Буртунай. Местность эта осталась в памяти моей еще с 1841 года, когда мы проходили по Салатавским Горам с генералом Фези. На вопрос мой, куда ведут меня? горцы ничего не отвечали. Рассвело: вместо Черкея, я увидел перед собою Мехельту. Вдали раздавались пушечные выстрелы. Впоследствии узнал я, что генерал Граббе, возвратившись из ичкеринских лесов, подступал в это время к селению Игали, отстоящему от Мехельты всего на шесть или на семь верст. В другой уж раз я был так близок к своим и к спасению — и в другой раз принужден был удалиться от близкого избавления. Судьба как бы хотела измучить меня беспрерывными переходами от надежды к новым страданиям!.. В Мехельте меня снова сковали и потом повели в Дарги.

Бегство наше было причиной, что Шамиль не участвовал в игалинском походе: он слишком озабочен был мерами для поимки нас. Когда же дошли слухи, что подполковник С—в вышел в Внезапную, и когда меня привели в Дарги, то Шамиль поехал к Игалям; но, узнав в Гогатлях об отступлении генерала Граббе, возвратился домой. В Даргах я нашел из прежних соучастников неволи моей девять человек.

Спасся только подполковник С—в с своими двумя служителями и одним казаком. В первом порыве гнева, Шамиль приказал было отрубить всем нам головы; но черкеевские мюриды представили ему, что нас не за что убивать; что ведь и пленные горцы бегают от русских; что, может быть, за нас выдадут еще сына или племянника его, или несколько добрых мусульман. Шамиль отменил приказание свое, но предал нас столь тягостной неволе, что легче было б умереть от руки палача его. Меня, вместе с другими, сковали огромною мельничною цепью, под тяжестью [40] которой мы должны были неподвижно лежать на голой земле. Если подавали нам пищу, то подставляли под цепь особые деревянные подпорки, потому что без них нельзя было подняться. Не раз призывал я смерть, как последнее благодеяние! Мучения, которые терпел я душой и телом, были почти невыносимы.

Но Бог милостив! Он знает меру страданий, ниспосылаемых на нас, и бремя, которое каждый вынести может. В конце июля начались переговоры о вымене нашем: ожидание свободы оживило и поддержало полумертвое существование мое. Бегство подполковника С-а лишило Шамиля надежды возвратить себе сына. Зная, что его не выдадут за нас, он долго и слышать не хотел о нашем освобождении; но потом просьба двух хаджиев, содержавшихся в Тифлисе в плену: салатовского — Шамхандара (Не один ли из них был благодетельный мулла наших пленниц? Е. В.) и сугратльского — Абдурахмана, и старания собственных моих родственников склонили его выменять нас; вследствие чего, он за меня потребовал выдачи помянутых двух мюридов и, сверх того, одиннадцать человек; а за остальных еще двенадцать горцев. Таковое требование не могло быть удовлетворено. Ему предложили за всех нас тринадцать мюридов, из числа находившихся в Тифлисе. Шамиль настаивал и, может быть, не уступил бы, если б добрый Джемаль-Эддин не явился посредником. Узнав о затруднениях, делаемых Шамилем, он писал к нему и жестоко упрекал ученика своего в том, что, проповедуя шариат, сам не исполняет его. В шариате же именно сказано, что за каждого пленного муллу можно выдать сто человек неверных, и что, потому, за двух мулл, содержащихся у нас, он без дальнейших притязаний может и обязан выдать всех нас. Между тем, страдание и изнеможение наше доходило до крайности. Мы с каждым днем более и более ослабевали и быстро приближались к бедственному концу мучительного нашего положения. Родственники помянутых хаджиев представили Шамилю, что жизнь наша в опасности и что с нашею смертию они потеряют всякую надежду возвратить из плена своих родственников. Как их просьба, так и в особенности ходатайства Джемаля, который сам приехал в Дарги и нередко бывал у нас в яме, ободрял меня и ручался, что я буду свободен — заставили Шамиля согласиться. Он выдал меня помянутым родственником хаджиев, которые обещались хорошим содержанием у себя спасти меня от смерти и, вместе с тем, из Гумбета, где они жили, заключить о размене моем окончательные условия.

Таким образом в сентябре я отправился в Гумбетовское Общество, в деревню Кадари, где начались деятельные переговоры. Я в этом много обязан участию генерал-майора фон-Клугенау: его отеческая заботливость об облегчении участи моей и освобождении моем никогда не изгладятся из моей памяти... Узнав о прибытии моем в Кадари, он тотчас же прислал [41] мне денег, сахару, чаю и проч. Я мог купить себе одежду; лучшая пища и ожидание близкой свободы несколько восстановили истощенные мои силы. Но вдруг переговоры приняли неожиданный оборот: генерал-майор князь Аргутинский-Долгорукий, чрез которого также велись переговоры с Шамилем, приказал объявить последнему, что за меня выдадут только одного из хаджиев и что этим прекратятся переговоры. О прочих вовсе не упоминалось. Шамиль крайне обиделся этим предложением и сказал: «Мне не дорог один человек; пусть же один гибнет в Тифлисе, а другой у меня!» и вслед за тем приказал возвратить меня в Дарги. В отчаянии, я обратился к генералу фон-Клугенау. Узнав, что, вследствие первоначального предложения, прибыли из Тифлиса в Шуру тринадцать мюридов для размена, я просил его, не найдет ли он возможным прибавить к этому числу горцев еще девять женщин, взятых в плен в Ахульго и содержащихся в Темир-Хан Шуре, и вместе с тем объявить Шамилю, что это последнее предложение, и если не согласится, то я предаюсь воле Божией.

Между тем, надобно было исполнить приказание Шамиля: нас повели обратно в Дарги. Шамиля и Джемаль-Эддина мы уже не застали там: они поехали в Чечню, откуда в это время производился набег на Кизляр; потом они отправились к селению Шевли, где Шамиль вступил в третий брак и женился на дочери казикумухца Абдуллы (?), который еще при генерале Ермолове вышел из ханства и поселился в Чечне. Вступив в родство с Шамилем, Абдулла сделался одним из почетнейших лиц.

В Даргах меня снова посадили в яму, навалили опять огромные цепи. Возобновились прежние телесные страдания, прежняя невыносимая душевная тоска. Так прошло пятнадцать дней; наконец Шамиль возвратился с Джемаль-Эддином из Чечни и в то же время получил от генерала фон-Клугенау письмо, в котором последний делал ему предложение (о котором я выше говорил), представляя притом Шамилю, что он обязан спасти женщин этих, мужья которых за него же лишились всего и многие даже жизни. Это письмо и новые убеждения Джемаля заставили Шамиля согласиться обменять нас на предположенных генералом фон-Клугенау условиях. Наконец настала вечно благословенная минута освобождения нашего! Раз, вечером, с радостью на лице, пришел ко мне Джемаль-Эддин и объявил, что завтра я могу отправиться на родину. На другой день он пришел за мною, повел к себе на квартиру и напоил чаем. Потом я пошел к Шамилю, который благословил меня на дорогу и, дружески прощаясь, сказал:

«Мы теперь с тобою кунаки; приезжай к нам когда захочешь: ты всегда будешь в совершенной безопасности и принят как свой.»

Я не чувствовал под собою земли: радость совершенно оживила меня! Много претерпели мы без теплой одежды и обуви от страшной метели и стужи, которые провожали нас во всю дорогу в [42] Гумбет; но что значили эти неудобства против того, что испытали мы в течение девяти месяцев, лежавших позади нас! В четвертый раз шел я по дороге, ведущей из Андии в Гумбет, и каждый раз с различными чувствованиями: то волновала меня радостная надежда освободиться из мученической неволи; то, изменяя, предавала новым и более тяжким страданиям. Теперь же я шел как свободный человек: позади — неволя, все бедствия н мучения; впереди — радость, свидание с своими, счастие и новая жизнь!

И, волнуемый этими чувствованиями, с теплою благодарственною молитвой встретил я, 28-го ноября, на Салатовских Горах русскую команду, вышедшую с тринадцатью мюридами и помянутыми горскими женщинами для принятия нас.»

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном (в 1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии. СПб. 1856