-

ВЕРДЕРЕВСКИЙ Е. А.

ПЛЕН У ШАМИЛЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ ВТОРОЕ.

СВИДАНИЕ С ШАМИЛЕМ.

Письмо пруссака, служащего в русских войсках на Кавказе.

(Ein Besuch bei Schamyl. Brief eines Preussen. Berlin. 1855.)

При настоящих политических обстоятельствах журналы, как и должно быть, в последние два года обращают на Шамиля более внимания, чем когда-либо; театр войны, столь отдаленный, столь малоизвестный, какой представляет Кавказ, доставляет им неистощимый источник для самых нелепых толков. Пользуясь плохим знанием, или совершенным незнанием этого края, и придавая всему современный колорит, они с непростительною дерзостью стали распускать будто бы самые достоверные сведения о баснословных, можно сказать, замыслах грозного врага России и о необыкновенно успешном их выполнении: то Тифлис должен быть невозвратно потерян; то войскам, сражающимся с турками, отрезано будет всякое сообщение, и они сами поставлены будут в крайне опасное положение; то, наконец, непременно последует повсеместное восстание в целом Закавказском Крае против ненавистного ига России. Но когда, вопреки всем этим уверениям и предсказаниям, русские войска одерживали, между тем, победы, одна за другою, и спокойствие страны ни на минуту не было нарушено, тогда, за неимением лучшего, они стали выставлять случайно удавшийся набег (которого ничтожество в военном отношении наилучше известно алжирским французам), как новую, блистательную победу, с которою связаны обширные надежды Шамиля, хотя известно, как скоро эти надежды были погребены в битве под Истиус, - [10] которая так славна была для русского оружия, что не могла возбудить беспристрастный о себе отзыв со стороны европейских журналов.

Если же после происшествий последних годов люди научились ничему не удивляться, то все-таки живая и неутомимая фантазия, помещающая сведения о Кавказе исключительно во французских журналах, рисует всегда что-нибудь новое, возбуждающее в нас или смех или удивление: или Шамиль разбил генерала, который покоится давно в могиле, или он завладел крепостью, которой имя даже здесь неизвестно; одним словом, все дела Шамиля, все его победы над нами мы узнаем лишь из этих журналов.

Вы лучше, нежели кто-либо, в состоянии понять и оценить язык этих журналов относительно здешних происшествий; но так как вы очень интересуетесь всем, что здесь происходит, то я и думаю, что некоторые подробности о происшествии, возбудившем живейшее участие в весьма многих лицах, покажутся вам не неприятными, тем более, что о нем распространены самые странные выдумки, и что я намерен сообщить при этом некоторые замечания насчет личности Шамиля: я разумею плен и окончательный обмен семейства полковника князя Чавчавадзе, которое в июле прошедшего 1854 года попалось во власть Шамиля, при набеге его на Кахетию.

Находящиеся в связи с этим несчастием обстоятельства известны. В то время, когда князь Чавчавадзе, с подчиненным ему войском, храбро отбивал напор главных сил Шамиля, отряд последнего, отделившись от общей массы его войск, напал на имение князя Чавчавадзе, расположенное на самом отдаленном рубеже Кахетии, сжег его, а жену его, свояченицу, детей и многочисленную прислугу увел в плен — геройский подвиг, при описании которого даже либеральные газеты не могли не сказать, что Шамиль и его шайки оказали менее человеколюбия, чем когда-либо! Пленные были отправлены в обыкновенную резиденцию Шамиля, Веденно, и вскоре, хотя не без трудности, установились с ними, под надзором Шамиля, письменные сношения, которые по крайней мере успокаивали нас уверенностью, что с дамами, сколько позволяло их положение, обращались кротко и милостиво, и что все, отправляемые им отсюда, для облегчения тяжкого их состояния, посылки получались по принадлежности. Даже мы здесь имели настолько высокое мнение о Шамиле, чтоб дать веру этим уверениям, и вместе с тяжко испытуемым отцом и супругом находили в них жалкое утешение. Но мы жестоко обманывались. После многих совещаний Шамиль согласился наконец на переговоры относительно обмена, и требования свои твердо ограничил тем, что за освобождение из плена семейства князя Чавчавадзе ему должен быть возвращен сын его Джемаль-Эддин и уплачено 40,000 р. сер. (160,000 фр.). Этот сын Шамиля, Джемаль-Эддин, при штурме Ахульго, в 1839 году, где сам Шамиль только чудом спасся от плена, был отдан русскому правительству, как аманат. Тогда ему было только семь лет. С тех пор он воспитывался в Императорском [11] Кадетском Корпусе, а потом вступил офицером в Уланский Полк, с которым в последнее время и находился в Царстве Польском. Покойный Император Николай 1-й, с тем рыцарским великодушием, которое было одним из прекраснейших качеств этого незабвенного Государя, изъявил согласие на поданную Его Императорскому Величеству князем Чавчавадзе просьбу (то есть, на возвращение сына Шамилю), предоставив, однакожь, Джемаль-Эддину самому решить свою участь. Джемаль-Эддин, хотя в течение шестнадцати лет сделался уже чужд как семейным связям, так обычаям и привычкам родины, но в обнаруженном его отцом желании увидел для себя долг, от исполнения которого он, как сын, не хотел уклониться, и потому объявил, что готов возвратиться к своему отцу. Уволенный Государем Императором от службы, он прибыл сюда, к нам, в Хасав-Юрт, в конце февраля, вместе с князем Чавчавадзе. В продолжение немногих недель, которые Джемаль-Эддин провел в нашем кругу, приобрел он нашу любовь и всеобщее уважение: он добрый малый, недурной наружности и без всякой претензии, с живым умом и здравым рассудком. В будущем, которое его ожидало, он не обманывал себя никакими крылатыми фантазиями; но, сознавая свой долг и имея достаточно силы к выполнению его, доверчиво шел ему на встречу, несмотря на его неизвестность. Он старший сын Шамиля, и на него, как отец, так и народ его будут смотреть как на наследника отцовской власти (Это, кажется, ошибочное предположение: второй сын Шамиля, Кази-Махмат, уже объявлен наследником отца. Е. В.).

После многоразличных переговоров, Шамиль решительно назначил наконец 10-е (22-е) марта этого года для обмена, который долженствовал совершиться на границе Большой Чечни, близь Куринского Укрепления, отстоящего на тридцать верст от Хасав-Юрта. Накануне этого дня, генерал-майор барон Николаи, командир Егерского Князя Чернышева Полка и начальник находящихся в этой стране русских войск, двинулся туда с отрядом. Вскоре, по прибытии нашем в Куринское, Шамиль дал знать барону Николаи, что на другой день в десять часов явится близь взятого и разрушенного им в январе этого года укрепления Шаиб-Капу и там будет ожидать нашего прихода, и тут уже условится относительно необходимых подробностей. Чтоб облегчить переговоры, а равно ускорить счет денег (40,000 р. с), Шамиль за несколько дней отправил в Хасав-Юрт нечто в роде посольства из многих лиц, которого главою было одно из особенно приближенных к нему лиц, мезеин (предводитель 500 чел.), по имени Хассан, который вел переговоры и при обмене разыгрывал большую роль. Неповоротливость, упрямство и недоверчивость этих послов были для нас истинною пыткою, за что они, впрочем, некоторым образом вознаграждали нас чересчур забавным удивлением, с которым смотрели на все их окружающее. Немало стоило труда [12] собрать 35,000 р. сер. в мелкой монете, и Хассан, после долгого сопротивления, наконец согласился на то, чтоб только 5000 руб. принять золотом. Причиною этого было, как необходимость распределить между горцами как можно скорее означенную сумму, так, еще более, желание обмануть зрение народа массою денег, чтоб увеличить важность выкупа, потому что Шамиль требовал сначала мильйон, и только с большою трудностью согласился на 40,000 р. сер. Так как эта сумма в мелкой монете наполняла много ящиков, то ее легко можно было выставить пред народом за требуемый вначале мильйон, что, как мы впоследствии узнали, и случилось. Наконец утром 10-го марта, все предуготовления счастливо окончены, мешки с деньгами сосчитаны и запечатаны печатью Хассана, а к девяти часам барон Николаи с шестью ротами, девятью сотнями казаков и шестью орудиями вышел из Куринского Укрепления, чтоб отправиться к назначенному Шамилем месту свидания, отстоящему от укрепления около пяти верст. Место это довольно удачно было выбрано Шамилем. Куринское Укрепление находится на уступе, по сю сторону не слишком высокого, лесистого горного хребта, отделяющего кумыкскую плоскость от Большой Чечни — театра настоящей нашей войны. В небольшом расстоянии от уступа, по ту сторону, и параллельно с ним, протекает через Чечню на небольшом расстоянии Мичик, одна из тех многочисленных горных рек, которые, смотря по времени, являются то ничтожными ручьями, то стремительными реками. Часть равнины, по сю сторону Мичика, непокрыта лесом; другая же часть, по ту сторону, подходит к лесу почти на одну версту. Издавна, уже не в дальнем расстоянии от Куринского, проложена дорога поперек горного хребта, с целью сделать равнину Чечни во всякое время доступною для движения войска большими массами. Дабы воспрепятствовать этому, а равно, чтоб затруднить русским войскам делать разорительные нападения, Шамиль воздвигнул против дороги, по ту сторону Мичика, на окраине леса, довольно сильный, говоря сравнительно, редут, который, однакожь, в январе этого года, во время смелого набега генерал-майора барона Николаи, был взят и уничтожен. Как я уже сказал, Шамиль довел до сведения этого генерала, что он, для обмена, остановится близь места, где был этот редут. Когда мы, после небольшого похода, достигли высоты, наши войска остановились и заняли позиции: пехота и артиллерия в середине, кавалерия по бокам. Против нас, на другой стороне Мичика, на расстоянии трех или четырех верст от нас, близь Шаиб-Капу можно было ясно различить полчища Шамиля. Они, казалось, были гораздо многочисленнее, нежели мы, и состояли, по-видимому, из кавалерии. Мы направили на них подзорные трубы, чтоб, если можно, увидеть самого Шамиля. Напряжение это, которое в особенности разделял его сын, осталось, однакожь, без успеха, по причине порядочно значительного расстояния. На небольшом холме, в середине, можно было различить большое черное знамя Шамиля, а в недальнем от него расстоянии — единственную палатку, [13] разбитую вовсе не из учтивости к дамам, как мы полагали — нет, оне находились под открытым небом, палатка же служила для комфорта Шамиля. Вероятно, на нас смотрели оттуда с не меньшим любопытством, а дамы, разумеется, с нетерпеливым желанием...

Был великолепный весенний день и, при отличном солнечном освещении, с величественно возвышающеюся на горизонте снежною горою, вся эта сцена представляла восхитительную картину в прекрасной роще. Переводчик из армян (Вероятно, Грамов. Е. В.) и два посла Шамиля были отправлены к нему, чтоб согласиться насчет порядка размена и необходимых при этом подробностей. Отсутствие их было довольно продолжительно; наконец они возвратились с следующим предложением от Шамиля: войска обеих сторон должны находиться в том же положении, в каком они в настоящее время находятся. Со стороны Шамиля выступит вперед второй сын его Кази-Магома с 32 человеками, чтоб сдать пленных дам, а взамен получит брата, вместе с деньгами. Со стороны русских должны также 32 человека выйти на встречу и присутствовать при обмене. Место встречи назначено было близь отдельно стоящего, почти на средине между обеими войсками, дерева, однако, по сю сторону Мичика. Наконец Шамиль просил барона Николаи, как бы в вознаграждение за доверие, с которым он отправляет своего сына, Кази-Магому, послать ему брата этого последнего в сопровождении русского офицера. Хотя это последнее требование основывалось, по-видимому, на одной суетности и не имело опоры во взаимности, так как Кази-Магома должен был дойти только до означенного дерева, требуемый же офицер должен был проводить Джемаль-Эддина до его отца, тогда как за него не оставалось у русских никакого поручительства; но генерал-майор барон Николаи изъявил свое согласие, как потому, чтоб дело не затянулось еще долее, так в особенности потому, что Джемаль-Эддин лично поручился за непременное возвращение своего спутника, и это поручительство, при его характере, не подлежало никакому сомнению. Вследствие этого, по случаю принятия предложений, подан был условный сигнал и начались приготовления. Один офицер и 32 человека, посреди их сундуки с деньгами и 16 назначенных к обмену пленных чеченцев выступили вперед, а вместе с ними двинулся к назначенному дереву барон Николаи вместе с князем Чавчавадзе, в сопровождении небольшого конвоя и приготовленного для дам экипажа. Все остальное должно было оставаться на вершине горы, чрез что многие обманулись в своих надеждах.

На противоположной стороне отделилась от главной массы группа всадников с черно-красным значком и, перейдя Мичик, остановилась в ожидании, как казалось, пленных дам. Чтоб не нарушить этикета и не уронить собственного достоинства [14] преждевременным прибытием к дереву, мы также остановились, и это продолжалось с полчаса. Горя нетерпением увидеть сына и наследника своего повелителя, некоторые из всадников отделились в это время от группы и прискакали к нам. Хассан, остановившись пред Джемаль-Эддином (который, впрочем, был в русском мундире), представил ему прибывших с ним, и все они с почтением целовали руку Джемаль-Эддина и с простодушным любопытством рассматривали его; все они, казалось, были более или менее значительные лица, потому что почти все были украшены серебряными звездами и круглыми пластинками, которыми Шамиль награждает за военные подвиги. Наконец мы заметили приближение арб (род татарских повозок на двух колесах (Здесь противоречие с показаниями пленниц и Грамова, которые утверждают, что арбы были, вопреки обычаю, о четырех колесах. Е. В.)); переехав Мичик, оне примкнули к группе со значком; после чего она двинулась вперед, а мы последовали ее примеру. Мы находились на уступе горного возвышения и гораздо выше, нежели те, которые, сверх того, некоторое время скрыты были от нас холмом, и только тогда, когда и мы и они почти в одно время прибыли к дереву, наши противники были совершенно видны, и я никогда не забуду того впечатления, которое произвело на меня их появление. Все поэтические идеи, составленные в Европе о Шамиле н его народе, и в неосновательности которых мое трехлетнее здесь пребывание достаточно меня убедило, в эту минуту как будто оправдались, если еще не более!.. Во главе медленно подвигавшейся группы ехал Кази-Магома, прекрасный, стройный молодой человек, но с бледным и невыразительным лицом; его чересчур белая фигура (он ехал на очень красивой белой лошади и имел на себе белую черкеску и белый папах) производила странное впечатление, увеличивавшееся его чрезмерно жеманными движениями. Позади его, в два ряда — в самых изящных воинственных позах, прикрашенных еще оттенками гордой дикости, с длинными ружьями, на которых курки были взведены, а приклады упирались в правые ляжки — являлись 32 его спутника, настоящие мюриды, отлично вымуштрованные, одетые и вооруженные. Их смелые, суровые лица и гибкий стан, богатство их блестящего золотом и серебром оружия, красота их небольших, но огненных лошадей — все это, вместе с окружающим нас ландшафтом, представляло столь поразительное целое, что подобного ничего и никогда не случалось мне видеть. Именно после того впечатления, какое прежде постоянно производил на меня нищенский вид горцев, теперешнее убранство их было для меня более чем поразительно, хотя я и понимал, что свита Кази-Магомы для этой церемонии была выбрана и одета самым рачительным образом, в чем я и убедился впоследствии, когда увидел прочие полчища Шамиля. Всадники остановились почти в десяти шагах от нас. Хассан, стоя возле Джемаль-Эддина, обратился с несколькими словами к Кази-Магоме, после чего оба брата [15] подошли друг к другу и обнялись, между тем, как мюриды, отдавая честь, опустили ружья и единогласно вскрикнули: «Аллах-иль-Аллах!» Впрочем, это объятие было не что иное, как церемония; когда она происходила, я наблюдал лицо Кази-Магомы и напрасно искал на нем выражения чувства: притворная улыбка судорожно сжимала его тонкие, безжизненные губы — вот и все. После этого приветствия, начался обмен пленных — сцена, от описания которой прошу меня избавить. Дамы, равно как и дети и служанки, плотно закутанные в беднейшие платья, были переданы, при нескольких словах Кази-Магомы, князю Чавчавадзе. Радость свидания после столь жестоких мучений представляла неизобразимо трогательную и увлекательную картину.

Между тем денежные сундуки были приняты мюридами, а вместе с тем кончились и все формальности. В это время я получил от барона Николаи приказание: вместе с другим офицером сопровождать Джемаль-Эддина к его отцу. Радость моя была немалая. Увидеть Шамиля, говорить с ним — вот счастливый случай, который вряд ли когда-либо доставался на долю русского офицера! После того, как Джемаль-Эддин представился дамам и сердечно простился с бароном Николаи и князем Чавчавадзе, пустились мы, в сопровождении переводчика (Грамова) и нескольких казаков к Мичику, между тем, как барон отправился с дамами на вершину горы, где он намеревался ожидать нашего возвращения. Сначала в нашем поезде господствовал отличный порядок: 16 мюридов ехали впереди, за ними Джемаль-Эддин и Кази-Магома между моим товарищем и мною; за нами переводчик и четверо казаков, и наконец еще 16 мюридов; но этот порядок сохранялся недолго: чем ближе мы были к Мичику, тем гуще скоплялась масса тех, которые спешили к нам на встречу, чтоб увидеть Джемаль-Эддина, поцеловать его руку, его платье. Он очень спокойно позволял делать с собою все, и только старался, чтоб в тесной толпе, которая его окружала, я и мой спутник оставались близь него. Недоверие к новым своим землякам, а также и данное им за нас поручительство были тому причиною. Раз, или два раза, когда беспорядок брал верх, он должен был прибегнуть к угрозам, и хотя он не был понят, потому что говорил по-русски, но энергические жесты и гнев, выражавшийся на лице, были поняты и возымели свое действие, так что толпа с боязнью и почтением отхлынула в разные стороны. Достигнув берега Мичика, Кази-Магома попросил своего брата, чтоб он скинул русское платье и оружие. Сначала Джемаль-Эддин не хотел на это согласиться, но когда ему сказали, что этого желает его отец, и что Шамиль для этого прислал ему все необходимое, тогда он согласился. Он сошел с лошади; тесно окружили его мюриды, и началось его превращение (Здесь опять противоречие с показанием Н. Грамова. Е. В.).

Во время довольно продолжительного облачения Джемаль-Эддина, [16] я имел время осмотреть окружавшую нас толпу. Наш конвой увеличился уже до 30 человек и с имеющими порядочный вид мюридами смешались простолюдины, грязные и оборванные, какими мы обыкновенно их видим в экспедициях и мимо которых мюриды, где только встретятся, проезжают без внимания, или же здороваются с ними сильными ударами плети — прекрасное доказательство господствующего равенства между этими прославленными героями свободы!... На меня обратили внимание: одни смотрели на меня с свирепым презрением, выражавшемся в лице и жестах, другие — кротко; но это еще ничего; некоторые начали обнаруживать нахальное и самое несносное любопытство. Оно было в особенности возбуждено моим английским седлом и находившимися при нем пистолетами, а еще более лорнетом, тайна которого чеченцам казалась непостижимою. Которые были посмелее, приблизились ко мне и, после некоторой нерешительности, начали ощупывать воткнутое в моем глазе стекло, и когда оно от такого прикосновения случайно упало, то они в изумлении отскочили назад и, вероятно, подумали, принимая лорнет за часть моего тела, что они мне причинили существенное повреждение. Другие внимательно рассматривали мои пистолеты, которых пистонные замки были для них невиданною новостью (их собственные огнестрельные оружия снабжены замками с кремнями); а один из мюридов дружески ударил меня по плечу и сказал чрез переводчика, что сегодня они мои друзья; если же опять меня увидят, то заговорят со мною на шашках и ружьях. Я им отвечал, что для меня ничего нет желательнее, как такое свидание, лишь бы оно последовало как можно скорее... Такое множество сильных и красивых мужчин и лошадей, собранных в одном месте, признаться, я видел очень редко. Мюриды — собственно телохранители Шамиля и основные столбы его военной власти. В начале они составляли религиозно-фанатическую секту, все силы которой были направлены к тому, чтоб воспрепятствовать падению исламизма; они проповедывали войну против христиан, как средство наиболее способствующее их цели; но мало-помалу мюридизм пал, и настоящие его приверженцы смотрят на него единственно как на средство к быстрому возвышению власти и почестей. Их отличительный почетный знак — белое покрывало, обвитое вокруг папаха наподобие чалмы. Многие из них имели рубцы на лице и носили орденские знаки Шамиля на груди; но не у многих эти ордена, вероятно, самой высшей степени, видел я на шее. Платье их было довольно однообразно; все они носили темные черкески, просто, но со вкусом обложенные золотым или серебряным галуном; их ружья, шашки, кинжалы и пистолеты были обделаны в серебро с известным, но неподражаемым кавказским искусством. Эта простота и изящество убора, должно быть, нарушены с прошлого года, именно с тех пор, как Шамиль льстил себя надеждою на посещение султана; а чтоб достойно принять его, старался одеть своих преданных мюридов самым блестящим образом. [17]

Наконец туалет Джемаль-Эддина был окончен, и из русского офицера он преобразился в мюрида, который, по богатству и изяществу платья, далеко превосходил всех других, хотя в новом, непривычном для него платье он обнаруживал некоторую неловкость. Он сел на приготовленную для него красивую вороную лошадь под длинным красным чепраком, и мы вновь продолжали путь. Едва мы сделали несколько шагов, как тринадцатилетний, по виду, и очень красивый мальчик в одежде мюрида пробрался сквозь толпу и с радостным восклицанием бросился на грудь к Джемаль-Эддину. Это был младший сын Шамиля, Магомат-Шефи (или Шаби), брат двух старших, но от другой матери (По показаниям пленниц, от той же матери. Е. В.). Масса спешивших к нам на встречу более и более увеличивалась, а с нею увеличивался и беспорядок. Как я переехал Мичик и как достиг противолежащей высоты — не могу объяснить: меня то давили, то толкали, то наезжали на меня, то насильно высаживали из седла, и при этом много мне стоило труда укрощать бешенство моей лошади, непривычной к такой суматохе.

Напрасно я усиливался не отставать от Джемаль-Эддина: постоянный прилив новых приезжих постоянно оттеснял нас от него. Не лучше было моему товарищу и нашим казакам. Наконец я увидел нескольких мюридов, ударами и толчками проложивших к нам дорогу и взявших мою лошадь за повода; они были посланы Кази-Магомою, чтоб присоединить нас опять к его брату, который без нас не хотел двигаться далее. При этих и подобных сцепах прошло довольно времени, и я был более чем рад, когда мы наконец достигли подошвы холма, на котором ожидал нас Шамиль. Все здесь остановились и сошли с лошадей. Джемаль-Эддин дал мне левую, а моему товарищу правую руку, и мы пошли вперед за Кази-Магомою. Холм, на котором Шамиль занял место, находился далеко от фронта его войска, расположенного в боевом порядке, и он, как мы, был окружен одними мюридами.

Близость внушающего страх Шамиля начала оказывать свое действие; за оглушительным шумом последовала гробовая тишина: беспорядок и толкотня исчезли, и, тихо, и мерно поглощаемые тысячами глаз, прошли мы довольно большое расстояние, которое отделяло еще нас от Шамиля. Наступила необыкновенная минута, не лишенная торжественности. Казалось, она произвела на Джемаль-Эддина сильное впечатление; его рука дрожала в моей; по его энергическим чертам пробежала улыбка удовлетворенного тщеславия — быть может, следствия честолюбивых мыслей; но это продолжалось не более минуты, и его физиономия приняла вскоре прежнее спокойное выражение. Вскоре мы предстали пред его отца. Шамиль и два пожилые мюрида сидели с поджатыми ногами на небольшом ковре; Шамиль на подушке, несколько выше, между двумя стариками. Над головою его держали зонтик, а позади его стояло большое [18] черное знамя с серебряными надписями из Курана, над которыми виднелся полумесяц, вылитый, как казалось, из массивного серебра. Наружность Шамиля мне чрезвычайно понравилась. Ему около 55-ти (По всем показаниям, не более 50-ти. Е. В.) лет, и, сколько я мог судить по его сидячему положению, он довольно плотный и видный мужчина. Его правильное, красивое, хотя бледное лицо оттенялось черною, аккуратно причесанною бородою; в его больших (Которые, по общему отзыву, он постоянно прищуривает. Е. В.) черных глазах видны ум и чувство. Его платье, чрезвычайно простое и без оружия, состояло преимущественно из широкого зеленого кафтана, как почетной его одежды; на голове же он имел обыкновенный папах с чалмою, носимою мюридами. Когда мы подошли к Шамилю, Кази-Магома сказал несколько слов; Джемаль-Эддин приблизился к нему и хотел поцеловать его руку, но Шамиль прижал его к груди, долго держал в объятиях, и, будучи не в состоянии победить своих чувств, зарыдал как дитя... Между тем, вероятно, по данному знаку, стоящие в отдалении полчища, равно как и все окружающие, громко повторяли: «Аллах-иль-Аллах». До сего времени я составлял себе, не знаю каким образом, совершенно другое понятие о Шамиле; но его почтенная наружность, его благородные черты, его изящная, хотя не совсем смелая манера поразили меня теперь в высочайшей степени и произвели на меня сильное впечатление. Теперь я понял, почему его особа внушает к себе такую фанатическую преданность, в особенности народу, у которого внешнее так высоко ценится. В его чертах, в его выразительных глазах видна меланхолия — может быть, сознание нравственной бедности его народа и безнадежности всех усилий поставить его на высшую степень или упрочить его независимость, которую этот народ ни оценить, ни охранить не сумеет. После первого объятия, Джемаль-Эддин стал по правую руку своего отца, а Шамиль, казалось погрузился в созерцание сына и беспрестанно жал ему руку, может быть, думая в эти минуты осуществить много надежд с возвращением перворожденного сына!...

Мы не хотели нарушить этого первого порыва и оставались некоторое время молчаливыми свидетелями; но время не терпело, и мой товарищ попросил переводчика передать Шамилю, что мы оба, он и я, по поручению генерал-майора барона Николаи, посланы к нему, чтоб передать сына отцу и лично убедиться, что он благополучно к нему прибыл. Шамиль поздоровался с нами движением руки и сказал, что «если он до сих пор сомневался в честности русских, то теперь он совершенно переменил о них свое мнение». Он просил нас передать храброму генерал-майору барону Николаи его искреннюю благодарность за все, что он в этом случае сделал, а равно князю Чавчавадзе, что он (то есть Шамиль) поступал с его женою и свояченицею как с родными дочерьми, о чем оне и сами могут засвидетельствовать; [19] что свидание его с сыном составляет для него самую счастливейшую минуту в жизни; что он еще раз благодарит тех, которые к тому способствовали, и благодарит также нас, что мы с такою доверчивостью проводили сюда Джемаль-Эддина. Вторичное движение руки, выражавшее поклон, сопровождало эти последние слова; тем и кончилось наше посольство; но тут мы обратились к Джемаль-Эддину, чтоб проститься с ним. Это расставание с последними, напомнившими ему прошедшее время, проведенное в образованном мире, с которым он теперь навсегда должен расстаться, поколебало его действительную или притворную холодность и спокойствие: крупные слезы покатились по его щекам, и с жаром обнял он нас, раз и другой — зрелище, на которое отец его смотрел с живейшим участием. После этого прощания, Джемаль-Эддин занял место по правую руку своего отца, мы, слегка кланяясь, дотронулись руками до своих шапок, Шамиль поблагодарил легким наклонением головы, и мы отправились к своим. Я воспользовался минутою, пока лошади, остававшиеся позади, не были еще к нам подведены, чтоб несколько осмотреться. Масса народа вокруг холма состояла из одних мюридов (только они смеют приближаться к Шамилю). Их было, может быть, до трех сот; остальные же войска, от 4000 до 5000 человек, состоящие из одной кавалерии, стояли в 600 шагах позади. Сколько я мог рассмотреть с этого расстояния, они далеко уступали мюридам в доброте лошадей и в убранстве: это были наши старые знакомые; они были такими, какими мы имеем случай видеть их в каждом сражении. Впрочем, между ними господствовал строгий порядок, и в целом они имели сходство с нашей кавалерией: они были расставлены по отделениям, с интервалами, в две шеренги; каждое отделение имело свое знамя; начальники стояли перед фронтом и держали ружья, как и мюриды, уперши их в лядвеи. На правом фланге я видел две пушки, снятые с передков; позади их арбы с снарядами. Напротив нас, на высоте, по ту сторону Мичика, стояли наши войска; голубое генеральское знамя с серебряным крестом весело развевалось над блестевшими в солнечном свете штыками. (Вследствие старого кавказского обычая, здесь каждый командир имеет знамя или значок с изображением своего герба, по его цвету; этот обычай утвердился вследствие особенного образа ведения здешней войны, но, впрочем, изменяется в разных случаях). Между тем, вокруг нас все зашевелилось: казалось, что этикет не мог более обуздывать нетерпения толпы; ряды далеко стоявшего позади войска, также начали расходиться; все спешило к холму. В эту минуту, и очень кстати, были приведены наши лошади; мы сели на них и, в сопровождении около 50 мюридов, отправились восвояси. Когда мы перешли Мичик, войска Шамиля открыли батальный огонь, чем они обыкновенно знаменуют всякий торжественный случай. Вскоре затем конвой наш остановился, простившись с нами преклонением ружей; мы поскакали в галоп и вскоре очутились между своими. [20]

По прибытии нашем в Куринское, отправились мы прямо в небольшую единственную в укреплении церковь, где тотчас же было совершено благодарственное, за дарованное освобождение из плена, молебствие, по окончании которого пленницы отправились в приготовленное для них здание. На следующий день мы возвратились в Хасав-Юрт. То, что дамы рассказывали нам о своих страданиях в плену, превосходит всякое описание. Все прежние, прекрасные их отзывы на счет хорошего обращения и внимания к ним Шамиля были не что иное, как вынужденная от них ложь. С кинжалом в руке заставляли в письмах, которых оне часто по 15-ти писали прежде нежели одно из них понравится их тюремному начальнику, писать, что оне всем довольны и хвалить обращение с ними (Здесь, кажется, допущено автором немецкой брошюрки значительное преувеличение. Ничего подобного мы не помним в показаниях пленниц: ни кинжалов, ни 15 писем, ни тюремного начальника никогда не было. Е. В.); из всех вещей, которые им отсюда отправлялись, едва десятая часть попадала им в руки, а между тем оне принуждаемы были уведомлять, что оне все сполна получили. Оне, в числе двадцати трех женщин и детей, должны были провести первые четыре недели своего пребывания в Веденно в одной небольшой комнате, в которой было одно, никогда не отворявшееся окно, и тогда только сделана была перемена, когда, от недостатка движения и чистого воздуха, пленницы сильно заболели; часто оне по два и по три дня оставались без пищи, пока им не приносили твердого, как камень, и намазанного бараньим жиром хлеба, который оне долго мыли прежде, нежели можно было поднести его ко рту; оне принуждены были спать на земле на подстилках, в роде тонких тюфяков; и во всякое время дня и ночи подвергались посещению своих сторожей, которые находили удовольствие наносить им всякого рода грубости и оскорбления. Одним словом, это такая ужасная история, ужаснее которой и выдумать невозможно. Но хуже всего этого — поистине раздирающие сердце подробности первого дня плена и странствования до Веденно. С скотскою жестокостью, как только княгиня Чавчавадзе была признана за госпожу дома, ее тотчас отделили от сестры н четырех детей, и она была принуждена вместе с пятым ребенком, четырехмесячной девочкой, оставить свой дом, обращенный в пламя и следовать за чеченцами. Пешком она должна была перейти реку, и когда, споткнувшись о камень, княгиня падала и, держа дитя свое над волнами, была увлекаема течением, ее схватил за волосы ее сторож и так тащил ее до самого берега. Когда же, от этого мучения, княгиня совершенно выбилась из сил, тогда ее взял на лошадь один чеченец и посадил позади себя; из арьергарда раздалось несколько выстрелов, и шайка пустилась в галоп; не смотря на то, что княгиня едва держалась на седле, она в этом ужасном положении думала только о том, чтоб сохранить дитя, [21] как вдруг сильный прыжок лошади вырывает его из рук матери, и младенец падает на землю. Напрасны были все просьбы и рыдания матери, чтоб остановились и подняли дитя: бесчеловечные, гонимые страхом преследования, смеялись над ее отчаянием и старались как можно скорее удалиться. В течение целого жаркого июльского дня, пленницы нигде ни на минуту не останавливались и только когда, с наступлением вечера, въехали в лес, оне остановились здесь под проливным дождем. Чтоб удобнее наблюдать над одною из пленниц, горцы заставили ее взлезть на дерево, вокруг которого на земле расположилась ее стража (Об этом обстоятельстве мы ничего не слышали от пленниц, сообщивших нам самые подробные сведения о своем миновавшем несчастии. Е. В.). В этом положении, сопряженном с опасностью жизни, находясь в тонком платье и промокнув до костей, оставалась княгиня, и ни один чеченец не подумал прикрыть ее буркою; разлученная со всеми милыми ее сердцу, мучимая мыслью о горестной своей участи, проводила несчастная женщина длинные, безотрадные часы ночи. Только на следующий день она соединена была с своими, а оставшемуся (в Кахетии) отцу принесли труп упавшей девочки, которая, хотя от падения не пострадала, но умерла от голода, холода и сырости (Нам не известно, откуда почерпнуто это сведение. Е. В.). Все это я слышал из уст самой княгини, и в ее кротком, обворожительном лице, в тоне ее голоса, во взорах, отражающих всю прелесть ее души, отыскал я разрешение загадки, почему она, как мать, не умерла от этих мучений, почему она, привыкши к комфортабельной жизни, была в состоянии перенести медленные истязания в течение девяти месяцев... Когда искренняя вера в Бога наполняет сердце, тогда слабые силы наши крепнут и, не смотря на то, что ураган несчастия со всеми своими ужасами грозит нам разрушением, мы переносим его.

Если мы вспомним о том, как Шамиль выразился насчет обращения с пленными дамами, и при этом представим себе, что семейство Чавчавадзе много для него значило, как потому, что он ожидал за него большого выкупа, так и потому, что только через него он надеялся возвратить себе своего сына, то нельзя не согласиться, что обращение с дамами по тамошним понятиям действительно было хорошее, какое только оказывается пленникам подобной важности. Истина этого может быть подтверждена также и тем, что прежде бывшие в плену офицеры, из которых некоторые находятся между нами, рассказывают нам о своих страданиях, претерпенных у Шамиля, и еще тем, что освобожденные дамы рассказывали нам вообще о нравственном состоянии горских жителей. Судя по этому, они находятся на столь низкой степени образования и умственного развития, на какой мы едва находим жителей пустынных островов, описываемых мореплавателями. «Это не люди (говорила мне княгиня), это животные; они не имеют ни одной мысли, ни одного чувства, подобного нашим; и когда им [22] что-нибудь говоришь, то это все равно, как если б вы говорили с деревом (Мы не помним, чтоб которая-либо из княгинь отзывалась таким образом о горцах. Из всего рассказа, переданного нами с их показаний, можно убедиться, что и горцы — люди, как люди, хотя и непросвещенные. Е. В.)»... Как справедлив этот отзыв, подтверждается простодушным рассказом шестилетней дочери князя Чавчавадзе, которая, рассказывая о плене, между прочим, сказала: «когда обезьяны пришли взять нас»... Мы, конечно, не имели высокого понятия о наших любезных соседях, однакожь, не почитали их до такой степени грубыми и жалкими, как видно из всего, что было здесь сообщено. Их умственная и физическая лень, их глупость, их упрямство, их грубость и какая-то смешная гордость, с которою они, как большая часть мухаммедан, воображают, что они стоят гораздо выше гяуров, препятствуют всякому успеху. Самым верным доказательством их нравственной порчи служит жалкое положение горских женщин. Эти бедные существа суть рабыни или, лучше сказать, тягловая скотина, на которой лежит всякая работа; подобно сей последней, здесь женщину бьют или меняют, если она сделается негодною к работе; здесь мужчина в лучшем положении смотрит на женщин не иначе, как на игрушки своей дикой фантазии...

После всего сказанного, вы можете составить себе приблизительное понятие об этом рыцарском народе, об этих пламенных героях свободы, этих поборниках независимости, храбро противостоящих честолюбивым планам восточного колосса. Что будет в этих странах терпеть бедный Джемаль-Эддин, сроднившийся с европейскими нравами и образованием — легко себе вообразить. Пусть на новом, сопряженном со всякими опасностями, поприще, руководят и поддерживают его те же чувства, которые дали ему мужественную решимость облегчить несчастие других и, исполняя собственную обязанность сына, перейти к отчужденному от него отцу без всякого предвидения последствий этого перехода, после которого он, конечно, навсегда простился со счастием своей жизни!...

Кр. Грозная (на левом фланге Кавказской Линии).

(С немецкого).

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном (в 1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии. СПб. 1856