-

ПЛЕН У ШАМИЛЯ

ПРИЛОЖЕНИЯ К СТАТЬЕ «ПЛЕН У ШАМИЛЯ».

Рассказ Моздокского мещанина, 3-й гильдии купца Миная, Шаева сына, Атарова, о поездке своей в Даргы-Веденно, местопребывание Шамиля.

«В первых числах мая 1848 года, приехав с оказией в кр. Воздвиженскую, явился я к полковнику, а ныне генерал-майору Меллер-Закомель-скому, и представил на усмотрение его намерение мое отправиться в Чечню для свидания с двоюродною сестрою моей Улухановой, которая, в 1840 году, во время нападения чеченцев на Моздок, была захвачена в плен и впоследствии попала в число [4] жен Шамиля ¹. Полковник Меллер-Закомельский дозволил мне войдти в сношения с лазутчиками, и чрез них я открыл переписку первоначально с наибами Дуба-Садулою и Талгиком, а потом чрез наиба Дуба с самим Шамилем. Наибы отвечали мне, что без дозволения своего имама, то-есть Шамиля, они не могут приблизиться к кр. Воздвиженской; когда же я обратился письменно к самому Шамилю, то, через три дня после отправления письма моего, наиб Дуба прислал ко мне лазутчика, с объявлением от имени Шамиля, что на встречу мне и для препровождения меня в резиденцию имама будут высланы от него четыре доверенные лица: сам наиб Дуба, любимец и тайный советник Шамиля, Эгие-Аджи, старшина деревни Даченбарзы, Миза, и старшина деревни Уласкарта, Тагир.

Когда мне было дано знать, что посланные от Шамиля уже находятся в четырех верстах от кр. Воздвиженской, тогда я простился с полковником Меллером-Закомельским, выслушал его предостережения, оделся в чеченское платье, надел на себя полное вооружение и, взяв с собою двух доброконных провожатых из мирной чеченской [5] деревни Атагы, выехал с ними за крепость. Один из этих провожатых, был кунак мой, чеченец Зиза.

Вдоль аргунского ущелья стали мы приближаться к посланным Шамиля и, подъехав к ним на добрый ружейный выстрел, стали совещаться, кому из нас выехать вперед. Мирные чеченцы не хотели ехать далее и, на убеждения мои, чтоб они передали меня с рук на руки своим единоверцам и познакомили меня с ними, проводники мои отвечали, что они в кровавой вражде с людьми Шамиля, и потому не хотят с ними иметь никакого дела. На такой ответ я снова стал убеждать моих кунаков не оставлять меня и напоминал им, что, по мусульманскому их закону, кунак должен скорее умереть, чем покинуть друга в опасности. Зиза убедился моими увещаниями и решился за мною следовать, а другой проводник мой остался на месте. Тогда мы с Зизою стали осторожно приближаться к посланным Шамиля, и когда подъехали к ним на какие-нибудь пятьдесят сажен, я спросил своего спутника, может ли он узнать кого-либо из них? Зиза отвечал, что узнает только одного наиба Дуба, отличавшегося от прочих своею желтою чалмою.

«Здравствуйте, наиб ДубаІ» громко закричал я почеченски, издалека приветствуя наиба. — «Здравствуйте, гость Божий!» — отвечал мне наиб, и мы [6] стали понемногу приближаться друг к другу, но соблюдали притом крайнюю осторожность, опасаясь засады. Значительно приблизясь к наибу, я выскакал вперед, протянул к нему руку и оба мы приветствовали друг друга по чеченскому обычаю, а потом такие же приветствия повторились между мною и тут же бывшим Эгие-Аджи, на голове которого была белая чалма.

После различных взаимных приветствий и поздравлений, Эгие-Аджи осведомился, сам ли я непременно желаю ехать к Шамилю, или хочу только доставить ему через них какое-нибудь известие? Я отвечал, что не имею никакого известия для доставления их начальнику, но желаю сам, лично, видеться с ним и его супругой, а моей сестрою, и для-того прошу почтенных наибов благополучно доставить меня к имаму. Наибы отвечали мне уверением, что они исполнят мое желание с удовольствием. В это время я обратился к мирным чеченцам, прежним моим спутникам; они были ужь далеко, однакожь могли слышать, когда я закричал им: «прощайте, воротитесь назад и кланяйтесь полковнику Меллеру.»

Проехав с полверсты в кругу новых моих спутников, за одним курганом заметил я человек с четырнадцать чеченцев: это было прикрытие наибов, к которому мы вскоре присоединились, и я должен был протягивать руку свою [7] каждому всаднику, и со всеми обмениваться приветствиями, причем я говорил: «вы, молодцы, вероятно, хотите благополучно доставить меня к вашему начальнику?»

«Будем стараться!» отвечали всадники, отъехали несколько назад и громкими, оглушительными голосами запели ля-илляхэ ильалла...

Таким-образом мы весело продолжали путь в горы и вскоре переправились через один рукав реки Аргуна, разделяющейся здесь на три рукава. На пути нам часто попадались хутора неприязненных чеченцев называемые здесь котаны. Дорога нам лежала дурная, так-что мы, по-большей-части должны были идти пешком, беспрестанно поднимаясь с горы на гору, или пробираясь дремучим лесом. В лесу попадались нам дикие кабаны, которые здесь живут стадами и питаются корою чинарового дерева. Вообще здесь чинары ростут в изобилии и достигают огромнейшей величины. Затруднительнее же всего был для нас переход через Шбут-гору; все мы должны были спешиться; я едва тащился, взбираясь на гору, а лошадь мою вели конвойные чеченцы. Я догадывался, и это оправдалось впоследствии, что меня не без намерения вели этой трудной дорогой: меня подозревали в желании разведать места и пути. Только на седьмой день добрались мы до деревни Даченбарза, где живет наиб Дуба, и остановились на ночлег в [8] доме наиба. Во дворе квартиры заметил я одно оружие, охраняемое часовым из азиатов.

Вскоре после прибытия нашего на ночлег, все жители деревни сбежались во двор наиба и между — тем как я, Эгие-Аджи и отец Дубы, Чука, сидели и пили русский чай в верхнем этаже дома, на открытой галерее, называемой здесь «чардаг», мы были свидетелями забавной расправы нукеров наиба с толпами любопытных туземцев, наполнявших собою двор: они вооружились палками и побоями выгоняли народ, приговаривая: «что вы? куда вы? или русских не видывали?»...

Вечер провели мы приятно, в разговорах. Меня хорошо покормили и уложили спать. Поутру мы снова отправились в путь, проходили по неприступным горам и переправлялись через другой рукав Аргуна, вблизи деревни Уласкарт, где живет Тагир. Тут мы не остановились, но, миновав опять какую-то гору, приехали в деревню Мхта-Юрт, потом в деревню Тхиш-Юрт; за Тхиш-Юртом опять встретились нам страшные горы, леса, скалы и каменные утесы, и должно было перебраться чрез все эти препятствия, чтоб наконец приблизиться к огромной долине, посреди которой лежит большая деревня Веденно, а вправо верстах в четырех на восток -от деревни, виднеется небольшая квадратная лощина, имеющая, примерно, верст семь в окружности и [9] огражденная справа высокими, лесистыми горами, а слева страшным оврагом, на дне которого течет река Хлхло. Посреди лощины видна ровная площадка, на которой возвышается замок, окруженный разными строениями: эта-то неприступная местность, называемая Даргы-Веденно, и есть местопребывание Шамиля.

В замке существуют одни только ворота, а против ворот, внутри укрепления, выстроена башня, с одним орудием для защиты входа.

Жилище Шамиля обведено в два ряда большими, стоймя-вколоченными в землю брусьями, между которыми засыпан каменный хрящ. Немного вправо от укрепления лежит особая деревня для мюридов. Также неподалеку от крепости стоит пороховой парк, оберегаемый часовыми. Перед укреплением лежит небольшой аул, в котором попреимуществу живут мастеровые; между ними есть даже и часовой мастер. Из гор проведен в средину укрепления родник, окруженный здесь большим земляным водоемом, называемым купальной, потому-что действительно в нем купаются люди и лошади. Из водоема вода стекает в крутой овраг к реке Хлхло. Тут же неподалеку помещается запасный провиантский магазин, с запасами кукурузы, пшеничного и просяного хлеба; все это хранится в больших долбленых бочках.

В Дарги-Веденно приехал я на седьмой день, [10] примерно, около вечерни, и был помещен в доме Эгие-Аджи. В первый день Шамиль не принял меня к себе потому, что не были еще собраны кое-какие справки о причинах моего приезда, и Шамиль подозревал, не приехал ли я по какому-нибудь тайному поручению от мирных аулов. Справки собирались три дня, и в эти дни я ежеминутно находился между жизнью и смертью, потому-что, в случае неблагоприятных обо мне слухов, казнь моя была бы неизбежна. Впрочем, кормили и содержали меня хорошо; я же хотя и тревожился опасениями, но показывал совершенное хладнокровие. На третий день я был приглашен на вечерний обед к Шамилю, в его кунакский дом, где обыкновенно обедают приближенные имама. Дом этот находится в самой крепости. Здесь приняли меня ласково, по мусульманскому обычаю. В конце обеда подавали плав, и тут, к изумлению моему, заметил я, что, поевши плава, все гости, а их было человек до двадцати, встревожились, угрюмо нахмурились и стали недоброжелательно на меня посматривать; я же, в изумлении и страхе, подумал про себя: «не-уже-ли затем так хорошо и кормили меня, чтоб, накормив, снять с меня голову?...» Однакожь, и при таких мыслях, наружное хладнокровие не изменило мне; я молчал, наблюдал за моими собеседниками и успокоивал себя мыслью, что, может-быть, такое ужь у них [11] обыкновение, чтоб после плава хмуриться и говорить друг другу на ухо. Пробовал я обращаться с вопросами к моим соседям, но мне никто ничего не отвечал.

После плава подали алву из кукурузной муки, приготовленную очень-вкусно, в виде маленьких пряников. Кушанье это подавалось после всего, в роде десерта. Я взял себе небольшой кусочек, и между-тем, как собеседники мои все еще продолжали сидеть в каком-то унынии, мне во второй раз поднесли алву; когда же я отказался и объяснил, что я сыт, тогда угощавший меня сказал: «кушайте: это приготовила для вас сестра ваша.» — «А! ежели так» отвечал я: «то я буду есть с удовольствием», и взял себе еще порядочное количество алвы, а за труды сестры моей поручил подносчику благодарить ее. Во все это время собеседники мои были попрежнему угрюмы: они продолжали грозно посматривать на меня до-тех-пор, пока не вошел в комнату какой-то молодой мюрид и не сказал во всеуслышание несколько слов на горском наречии. После этого собеседники мои совершенно переменили свое обхождение со мною, стали ко мне; обращаться в разговорах, и сам главный их ахунд, сидевший возле меня, сделался гораздо-ласковее со мною.

Впоследствии я узнал все, что в это время было для меня загадочно. Оказалось, что двоюродную [12] сестру мою во время обеда приводили в соседнюю комнату ², показывали ей меня сквозь буфетное окно и спрашивали: узнает ли она меня? Сначала родственница моя не узнала, и отвечала испытывавшим ее: «вы с ума сошли, что это за брат?» а потом просила, чтоб меня заставили говорить, и слушала, когда я, ничего не подозревая, говорил с подносившим мне алву, узнала меня по голосу, вследствие чего и объяснила, что я точно брат ее, но не родной, а двоюродный, что у них называется узукар-кардаш, и наконец назвала меня по имени. Лицо мое, конечно, изменившееся в восемь лет разлуки нашей, и горский наряд мой действительно могли ввести в заблуждение сестру мою; и еслиб ей не пришло в голову вслушиваться в мой голос, то, без-сомнения, меня приняли бы за дерзкого обманщика, или даже за лазутчика, и я неизбежал бы казни.

После описанного происшествия долго еще оставались мы за столом, и главный молла, или ахунд, по имени Хаджио-Кады ³, ласково со мной разговаривая, видимо меня испытывал. По окончании обеда я отправился на свою квартиру, в дом Эгие-Аджи, где и оставался до другого дня. На другой [13] день я чувствовал в себе более смелости и пригласил с собою Эгие-Аджи прогуляться по долине. Во время прогулки заходили мы в аул, посетили всех мастеровых, и при этом, желая испытать искусство здешнего часового мастера, я поручил ему вставить стекло в мои часы. Мастер исполнил мое желание как-нельзя-лучше. Из аула ходили мы к пороховому парку и к, другим строениям; а когда возвратились домой, то вскоре получили от Шамиля приглашение на обед. Я думал, что в этот раз увижу Шамиля за обедом, но и в этот раз имам за обедом не присутствовал, а были тут, вновь-прибывшие наибы, до 25 человек. После обеда обратился я к главному ахунду с такими словами: «Если мы недостойны видеть высокую власть имама нашего, то позвольте мне хоть иметь честь просить вас удостоить меня ходатайством о свидании моем с сестрою моею. — «Бог даст, увидитесь» отвечал мне ахунд, и затем мы опять разошлись по квартирам. Но едва успел я прийдти в дом Эгие-Аджи, как секретарь Шамиля, по имени, Шимихан, явился к моему хозяину и передал ему приказание Шамиля немедленно привести меня на место свидания с сестрою. Эгие-Аджи пригласил меня снять кинжал, сам с себя также снял оружие, и мы отправились в среднюю крепость, где хранятся жены и имущество имама. Две жены его живут в двух [14] отдельных помещениях, построенных с балконами, в европейском вкусе (?).

У ворот средней крепости, которую недолжно смешивать с наружными укреплениями, встретили мы двух часовых из мюридов: один находился у наружной, а другой у внутренней стороны ворот. Вообще Шамиль не-пренебрегает никакими мерами предосторожности; он не иначе ходит на молитву в мечеть, как посреди мюридов, выстроенных в два ряда, с обнаженным оружием. На дворе замка, или средней крепости, видел я четыре горные орудия и несколько таких же орудий на стенах.

Комната сестры моей была убрана коврами и вмещала в себе стулья и нары, наподобие грузинских тахт. Сестра моя, в-сопровождении шести женщин, вышла к нам из другой комнаты. Я стал ей кланяться, а Эгие-Аджи стоял на вытяжку у дверей. Сестра спрашивала меня о здоровьи; потом уселись мы на тахты и на стулья. Чрез несколько минут спутницы моей сестры поодиночке стали со мною здороваться, при чем лица их оставались под покрывалами. По окончании взаимных приветствий, они поклонились и все вышли из комнаты, где остались только мы с сестрою, да сопровождавший меня Эгие-Аджи. Тогда я на армянском языке попросил сестру мою отрыть лицо свое; на это отвечала она мне покумыкски, что хотя и [15] понимает меня, но в ответах может ошибиться, а потому и просит меня говорить на кумыкском языке. Из этого я понял ее опасения, чтоб меня не стали подозревать в сообщении ей каких-нибудь тайн, и потому я тотчас же объяснил Эгие-Аджи; что я поармянски просил мою сестру открыть лицо, и вместе с тем обратился к Эгие-Аджи, чтоб и он, с своей стороны, убедил мою родственницу откинуть покрывало. Эгие-Аджи близко подошел к ней и, называя ее погорски «мать», сказал ей: «так-как, по обычаю нашему, ни перед кем, кроме братьев, не может открывать женщина лица своего, то приймите меня за своего младшего брата и сделайте мне милость, а брату вашему снисхождение, откройте лицо ваше в награду за труды, перенесенные нашим гостем при переходе чрез эти горы для свидания с вами».

После Эгие-Аджи я еще повторил ту же самую просьбу и сестра моя решилась откинуть покрывало. Тогда развязнее стал и наш разговор; она расспрашивала о всех родных своих... как вдруг отворилась дверь из сеней, сестра моя быстро закрыла лицо и в комнату вошел Шамиль.

Я вскочил с своего места; Эгие-Аджи почтительно приложился к руке имама; когда же я хотел последовать примеру Эгие-Аджи, Шамиль не допустил меня до этого, сел на тахту, [16] пригласил и меня сесть, и принялся расспрашивать о здоровьи всех наших.

Шамиль видный мужчина с важной осанкой; с светлорусыми волосами и небольшими глазами; на лице его видны веснушки, а борода его выкрашена хиною. Одежда его состояла из темного атласного бешмета и из красной суконной мантии (аба), наподобие тех мантий, какие носят и прочие лица высшего мухаммеданского духовенства. На голове его была красная феска с большого кистью, свесившеюся на-бок. Прежде этого, когда Шамиль отправлялся в мечеть, я видел на голове его большую чалму.

Усадив меня, как гостя, на тахту, Шамиль в отборных выражениях спрашивал меня, благополучно ли я приехал, понравилась ли мне дорога через их горы, от кого именно получил я позволение на путешествие, и с какою собственно целью приехал к ним. Я отвечал, что горы очень-хороши, а дороги так худы, что еслиб я знал о них прежде, то не предпринял бы и путешествия; что дозволение на путешествие получил я от нашего правительства и, наконец, что единственною целью моего путешествия было увидеть сестру мою и узнать о ее здоровьи. Шамиль вторично осведомился, от кого именно получил я дозволение ехать в Чечню.

— Я был столько счастлив, отвечал я: — что, [17] по письму моему, вы сами изволили разрешить мне приехать к вам.

Шамиль заметил это;

— Я многим дал бы подобное разрешение, но только не знаю, кто осмелится на такое путешествие!

— Да будет с нами Бог, отвечал я; — приезд мой к вам зависел от меня, а отъезд будет зависеть от вашей воли и милости.

Выслушав эти слова, Шамиль улыбнулся и сказал:

— Да, это так; но однакожь, не думаю, чтоб кто-нибудь другой имел смелость решиться на такой поступок.

Затем Шамиль стал спрашивать о французах, о Венгрии, о нашем войске; я отвечал, что знал, кратко и ясно; потом осмелился я просить имама принять от меня подарок, по обычаю нашему. «Почему же не так!» отвечал Шамиль, а я вынул из-за пазухи золотые дамские часы, поднес их сестре моей, а потом подал золотой хронометр с цепочкою самому Шамилю. Но Шамиль не взял в руки моего подарка, а сестра моя приказала положить хронометр на тахту, что я и исполнил, сказав притом, что чем богат, тем и рад. «Верно и у вас есть обыкновение дарить и принимать подарки?» спросил Шамиль. Я отвечал утвердительно. После того Шамиль еще с полчаса разговаривал со мною на кумыкском языке, а [18] потом встал и вышел из комнаты. Сестра моя опять открыла лицо свое. Около вечерни меня угощали чаем, дулями, яблоками, виноградом. Я удивился, видя свежий виноград в мае; но сестра моя объяснила мне, что здесь прошлогодний виноград умеют сохранять до нового.

Просидев у сестры моей до вечера, мы простились с нею и я вышел в сопровождении Эгие-Аджи, который строго заповедал мне: никому не говорить о свидании моем с имамом и прибавил: «если кто спросит, скажи, что видел только одну сестру свою; а когда уедешь отсюда, тогда что хочешь рассказывай». — Отчего так? спросил я: — или ты думаешь, что ваши надо мной будут смеяться?

— Не только не будут смеяться, но еще и убьют тебя, если ты хоть намекнешь кому нибудь о свидании с Шамилем.

Я просил Эгие-Аджи объяснить мне смысл такого предостережения. Он отвечал:

— Ты два раза обедал с наибами: отчего же оба раза за общим столом не видел ты Шамиля? Оттого, что, по законам нашего духовенства, нельзя имаму сидеть за одним столом с гяуром. Теперь понимай, как знаешь; но если хочешь остаться цел, то до времени держи язык свой на привязи.

На другой день, 13-го мая, просил я разрешения [19] на отъезд, и желал проститься с сестрою. Вместо ответа на мое желание, получил я в подарок от Шамиля коня, стоившего рублей полтораста; а секретарь имама мне объявил, что выезд из крепости мне разрешен, что я буду иметь тринадцать человек провожатых, и что наибу Дуба отдан приказ доставить меня до окрестностей крепости Воздвиженской.

По утру 14-го мая выехали мы из Даргы-Веденно. Я просил наиба Дуба избрать другую, более-удобную дорогу, на что она, согласился, и мы отправились от Большого Ведению вправо, вниз по течению реки Хлхло, до самой Шалинской Долины, а оттуда поднялись вверх, по р. Аргуне, выше крепости Воздвиженской, и, переправясь череза, р. Аргун, приехали на то самое место, где я в первый раз встретился с наибом Дуба, Эгие-Аджи и их спутниками, то-есть за четыре версты от кр. Воздвиженской. Весь мой обратный путь состоял, из каких-нибудь пятидесяти верста, так что, выехав по утру из Дарги-Веденно, я прибыл в кр. Воздвиженскую в тот же день около вечерни.

Краткие сведения о биографии Шамиля и о распространении на Кавказе мюридизма.

Около 1830 года в гораха, Чечни и Дагестана распространилось религиозно-нравственное, а с тем [20] вместе, разумеется, и воинственное (как это всегда водится в мусульманском мире) влияние простого горца, жителя селения Гимри, Кази-Муллы. Ревностным распространением тариката ⁴, а потом некоторыми удачными действиями против койсубулинцев, Кази-Мулла занял умы многих горских обществ. В то же время другой приверженец тариката, Гамзат-Бек, уроженец аварского селения Гоцатль (близь Хунзаха), присоединил свои фанатические и воинственные усилия к усилиям Кази-Муллы, и готовился быть преемником последнего. До 1832 года принудительная и кровавая пропаганда Кази-Муллы и Гамзат-Бека наполняла Кавказские Горы шумом и ужасом. Два изувера, с толпами своих последователей, на Кавказе всегда охотно являющихся под знамена ратующих для добычи еще более, чем за веру, истребляли или подчиняли своей власти аул за аулом, и только в 1832 году логовище Кази-Муллы, неприступное Гимри, пало пред русским оружием. Здесь пал и сам Кази-Мулла, убитый во время штурма аула. Здесь же впервые, в числе мюридов погибшего фанатика, на сцену известности является Шамиль. [21]

Происхождение Шамиля неизвестно и потому спорно. Есть показания, утверждающие, что он был безродный мальчик-плясун в гимрийской кофейне; другие удостоверяют, что он невольник, бежавший из Турции. Те и другие соглашаются в назначении селения Гимри местом его рождения. При Кази-Мулле Шамиль первоначально был простым нукером (конским прислужником) и только в последнее время жизни Кази-Муллы возвысился до звания его мюрида, или религиозного последователя — возвышение, впрочем, еще недоказывающее, чтоб Кази-Мулла отличал его особенным вниманием или уважением. Как бы то ни было, близость к лицу своего учителя и господина и сношения с другим изувером, Гамзат-Беком, были для Шамиля хорошею школою изуверства и кровавой горской политики. Таланты свои в последней из этих наук Шамиль блистательно выказал при взятии селения Гимри русскими. Легко-раненый двумя пулями и распростертый вблизи падшего своего учителя, он долго не показывал признаков жизни, и тем избегнул смерти или плена; по удалении же русских из селения, он не спешил без оглядки в горы, а отъискал труп Кази-Муллы и поставил его в положение человека молящегося — поступок, обнаруживающий замечательную ловкость будущего имама и превосходно-характеризующий те проделки, какими вообще все [] горские временщики счастия бывают обязаны своим возвышением над толпою. Проделка Шамиля с трупом Кази-Муллы имела две цели и разом достигла обеих: молящееся положение трупа знаменитого проповедника мюридизма, воспламенив фанатизм в его последователях, укрепило влияние самого мюридизма, на который Шамиль, одаренный проницательностью, уже в то время не мог не рассчитывать, как на будущее орудие своего возвышения; кроме-того, этим поступком Шамиль превосходно рекомендовал свои способности преемнику Кази-Муллы, Гамзат-Беку, и заслужил его особенное внимание. Вскоре Шамиль является неразлучным товарищем и сподвижником Гамзат-Бека и тут-то начинают обнаруживаться в настоящих размерах те свойства Шамиля, которые впоследствии постоянно служили ему для осуществления темных целей честолюбия и корысти, заменяя собою величие души, просвещенный взгляд на вещи и личную отвагу — качества, по Всем дошедшим до нас свидетельствам, оставшиеся несоединимыми и несовместными с именем Шамиля, Подстрекаемый врагом аварских ханов, Аслан-Ханом казикумыхским, Гамзат-Бек предпринял покорение Аварии и отторжение ее от покорности России. После нескольких успехов, Гамзат-Бек приблизился к резиденции ханов аварских, Хунзаху, где находилась вдовствующая ханша [23] Наху-Бике с троими юными сыновьями: Абу-Нунцал-Ханом, Умма-Ханом и Булач-Ханом. Молодые ханы, по требованию Гамзат-Бека, явились в стан его для переговоров. Гамзат-Бек, воспитанный матерью молодых аварских ханов, не решился бы, может быть, ни на какое вероломство в отношении детей своей воспитательницы, но советы Шамиля решили их участь. Шамиль возвысил голос, настоятельно требуя убиения единственных наследников Аварского Ханства. Гамзат-Бек долго не соглашался на такой зверский поступок, но Шамиль торопил его решиться на убийство, представляя необходимость воспользоваться благоприятным случаем. Шамиль сам назначил нукеров, исполнителей вероломного злодейства, и два старшие хана пали под кинжалами убийц, после долгого сопротивления, положив на месте до сорока человек, и в том числе брата и шурина Гамзат-Бека. Последние были назначены самим Шамилем в числе исполнителей убийства, и это назначение было сделано не без цели: Шамиль рассчитывал на возможность их гибели во время борьбы с молодыми аварскими ханами, храбрость которых ему была известна. Так и случилось, и для будущих честолюбивых замыслов Шамиля уничтожились, вдруг две преграды в лице погибших родственников Гамзат-Бека. Но еще оставался в живых третий пленник Гамзат-Бека, младший брат [24] убитых аварских ханов, малолетный Булач-Хан, взятый еще ранее Гамзат-Беком в аманаты и отправленный им на жительство в селение Новый Гоцатль, под присмотр родственника своего Имана-Али. У Шамиля залегла на душе кровавая забота об уничтожении и этой последней отрасли ханов Аварии....

Шамиль стал внушать Гамзат-Беку о необходимости избавиться и от малолетнего Булач-Хана. Неизвестно, по какой причине внушения эти остались бесплодными, но достоверно, что невнимание Гамзат-Бека к убеждениям своего вероломного сподвижника послужили сначала источником ненависти Шамиля к Гамзату, а потом поводом к ускорению гибели последнего. К честолюбивым замыслам Шамиля присоединилась затаенная месть, немогшая простить Гамзат-Беку отвергнутого им внушения. Шамиль стал выжидать и изъискивать случая погубить преемника Кази-Муллы, чтоб в свою очередь, сделаться его преемником и в то же время отмстить за оскорбление. Случай в самом деле скоро представился.

После кровавого торжества над ханами и над столицею Аварии, Хунзахом, Гамзат-Бек остался на жительстве в этом селении, и даже занял ханский дом, что нисколько не заглушило ненависти к нему аварцев, бывших или жертвами или свидетелями жестокостей коварного их покорителя. [25] Особенной ненавистью к Гамзат-Беку отличались приверженцы и родственники погибшего ханского семейства. Шамиль, зная дух, оживлявший недовольных хунзахских аварцев, вошел с некоторыми из них в тайные сношения и старался раздуть пламя ненависти, внушая недовольным, что единственным и неправым виновником бедствий их и всей Аварии — Гамзат-Бек. Составился заговор, в главе которого стал Осмакилязул (по другим: Осман Зюл-Хаджиев), с двумя своими внуками, Османом и Гаджи-Муратом. 19-го сентября, в день большого праздника у мусульман, Гамзат-Бек, как имам, должен был совершить молитву в хунзахской мечети. Этот день и это место были избраны заговорщиками для исполнения своего замысла. Гамзат-Бек был предупрежден об угрожавшей ему опасности, но не верил ей, веря в звезду свою и руководствуясь слепым фанатизмом. Когда один преданный мюрид сообщил ему о существовании заговора, Гамзат-Бек спросил его: Можешь ли ты остановить ангелов, если они прийдут за душой твоей?» — «Не могу» отвечал мюрид. «Так иди же домой и ложись спать» сказал Гамзат: «что определено Аллахом, того не избегнем; и если завтра назначено мне умереть, то завтрашний день — день моей смерти!»

День 19-го сентября действительно был днем смерти Гамзат-Бека. Он был убит в мечети [26] кинжалами заговорщиков, и обнаженное тело его четыре дня оставалось без погребения на площади, неподалеку от мечети.

В это время в Хунзахе Шамиля не было; но он издалека следил за ходом заговора, и лишь-только кинжалы убийц поразили Гамзат-Бека, Шамиль немедленно собрал партию отчаяннейших мюридов и провозгласил себя имамом и главою мюридизма.

Нет свидетельств, которые бы объяснили, каким образом совершилось самопровозглашение нового имама; но мы имеем достоверные указания относительно тех интересных, характеристических приемов и обычаев, какими руководствуются вообще все горские временщики-самозванцы в подобных случаях. Вот, например, чем сопровождалось самопровозглашение шамилева предшественника ⁵. По смерти Кази-Муллы, Гамзат-Бек немедленно разослал воззвание ко всем муллам [27] и старшинам дагестанским, приглашая их собраться в селение Кородах, куда он обещал также прибыть лично, для объявления им весьма-важного известия. Приглашенные собрались в назначенном месте. В полдень, когда муэззины призывают правоверных к совершению молитв, толпа собравшихся мулл и общественных старшин теснилась уже у дверей мечети. В это время Гамзат-Бек въехал в селение с огромной свитой вооруженных приверженцев. Гордо и смело вошел он в мечеть, совершил намаз и, повернувшись лицом к народу, держал следующую речь: «Мудрые сподвижники тариката, почтенные муллы и старшины храбрых обществ! Кази-Мулла убит и молится за вас на небе. Будем ли к нему непризнательны? уменьшим ли ревность в исполнении тариката, ослабеем ли духом после смерти Кази-Мулы, святого, который во всяком деле будет помогать нам, оставляя во время битв наших с неверными, гулкий и рай из любви к вам? Тарикат велит нам вести войну с русскими, чтоб освободить наших собратов от их власти. Кто убьет русского, тому обещано вечное блаженство; кто сам будет убит в деле, тому предстоит рай со всеми гуриями и утехами. Идите в свои места, собирайте народ, внушайте ему наставления Кази-Муллы; скажите, что если они не будут ревностно [28] содействовать великому делу освобождения родины, то наши мечети превратятся в церкви христианские, «а христиане поработят нас всех. Но мы не можем оставаться без имама. Кази-Мулла избрал меня своим помощником и назначил преемником. Я объявляю казават (религиозную войну) русским; начальник ваш и имам — я!»

Такая речь, однакожь, не вдруг принесла ожидаемые результаты. Слушатели Гамзат-Бека помнили некоторые его неудачи и потому несовсем благосклонно приняла его воззвание. Раздалось несколько противоречащих голосов; в толпе старшин послышался ропот. Тогда Гамзат-Бек, не давая времени слиться в один голос нерешительному еще ропоту недовольных, дал знак рукою и важно и решительно произнес: «Мусульмане! вижу, что «вера начала ослабевать в вас! Мой долг, долг имама, велит мне навести вас, на тот путь, с которого вы совратились. Я требую от вас повиновения, или Гамзат принудит вас повиноваться силою оружия!...» Грозное лицо оратора, сжавшего рукоять шашки, приближение к нему приверженцев, готовых на все, смутили толпу правоверных; ни один голос не возвысился для возражения; шопот согласия отозвался из толпы, а Гамзат торжественно вышел из мечети, сел на коня и уехал из деревни, окруженный своими мюридами, весело вкруг него джигитовавшими. [29]

Что-нибудь подобное непременно должно было совершиться и при самоизбрании Шамиля: иначе и не может произойдти возвышение одного над другими там, где народная масса состоит из невежественных и жаждущих добычи и крови изуверов. Догадливейший, решительнейший и наиболее обещающий, неминуемо должен успевать в планах своего честолюбия, и ненужно было Шамилю ни гения, ни особенных доблестей, чтоб стать во главе кавказского мюридизма. Из наглого, но красноречивого провозглашения Гамзат-Бека видно еще и то, что не первый (и, вероятно, не последний) удалец этого рода является в горах; что и до него там умели выдвигаться из толпы люди, маломальски одаренные смелостью и словом, и что, следовательно, Шамиль отнюдь не представляет горцам ни новизны, ни сверхъестественности...... Настоящие размеры значения Шамиля в среде своих подвластных будут определены ниже. Теперь же бросим последний взгляд на его дальнейшие похождения.

Уже было сказано, что честолюбивые замыслы Шамиля касательно Аварии встречали некоторое препятствие в лице оставшегося в живых малолетнего Булач-Хана аварского. По провозглашении себя имамом, Шамиль немедленно направил свои помыслы на уничтожение этой последней преграды — последней, потому-что все другие препятствия к [30] влиянию на Аварию были устранены ранее, а умы аварцев были расположены в пользу Шамиля за то, что в новом имаме видели они своего главного соучастника в отмщении Гамзат-Беку за унижение Аварии и за смерть ее ханов, не подозревая, что как в том, так и в другом Шамиль был еще виновнее, чем Гамзат-Бек. Гаджи-Мурат, один из внуков и главнейших сообщников заговорщика Осмакилязул-Гаджиева, по праву родства с истребленной фамилией аварских ханов, принявший на себя управление Аварией, вместе с другими аварцами разделял полнейшее доверие и совершенную преданность к Шамилю.... но ненадолго. Вскоре обнаружились истинные замыслы нового имама, нисколько неутешительные для аварцев. Еще не отваживаясь идти прямо на Хунзах, он, с сильною партиею приверженцев, явился под селение Новый-Гоцатль, где проживал на попечении Иман-Алия, дяди Гамзат-Бека, молодой Булач, хан аварский. Шамиль потребовал от Иман-Алия выдачи Булач-Хана и всего богатства, оставленного Гамзат-Беком. Иман-Али немедленно выдал сокровища, но отказался выдать Булач-Хана, будучи к тому побуждаем памятью о предсмертном завещании своего сына Чопан-Бека, который участвовал в убиении аварских ханов в лагере под Хунзахом, и, смертельно-раненый их нукерами, был привезен к отцу своему. Умирая [31] на руках отца, Чопап-Бек раскаялся в содействии к убийству своих законных ханов и, ради души своей, просил отца сохранить от смерти малолетнего Булач-Хана, который впоследствии мог бы получить принадлежащее ему Аварское Ханство. Встретив упорство Иман-Алия, Шамиль употребил угрозы, и устрашенный опекун несчастного Булач-Хана нашел себя вынужденным исполнить грозное требование. Молодой хан был выдан Шамилю и, под предлогом отмщения за смерть Гамзат-Бека, принял незаслуженную казнь: по приказанию Шамиля он сброшен с высокой скалы в реку Аварское Кой-Су.... При этом случае опять проявляется, кроме закоснелого злодейства Шамиля, и его замечательное лукавство: перед аварцами он выказывает себя мстителем за ханов и убийцею Гамзат-Бека, а перед прочими горскими обществами силится и успевает представить из себя мстителя за Гамзат-Бека. Но как бы то ни было, Булач-Хан не существовал, а богатства Гамзат-Бека поступили в казну Шамиля и были перевезены в селение Харачин.

Имам торжествовал. Но поведение его было разгадано аварцами. Убиение Булач-Хана открыло им глаза. Гаджи-Мурат, управлявший Авариею, возненавидел и стал опасаться Шамиля, вследствие чего и отдался под покровительство России. Дальнейшая история этого искателя приключений [32] известна. Целый Тифлис видел и помнит его, сначала своим преданным гостем, а потом казненным изменником ⁶.

После вышеописанных подвигов, из которых ни один не остался незапечатленным кровью или вероломством, Шамиль занялся обеспечением своей особы и распространением морального влияния на умы горских обществ. Для первой из этих целей он старался увеличить число своих приверженцев, соблазняя их то обещаниями, то замечательным своим красноречием, которое, по выражению горцев, так велико, что когда говорит имам, глаза его извергают пламя, а из уст сыплются цветы. Пример Гамзат-Бека научил Шамиля, что при малочисленности приближенных и телохранителей особа имама не в безопасности и кинжал возмутителя или честолюбца легко достигает до груди священной особы. Для осуществления же второй цели, то-есть, для укрепления и [33] распространения своего нравственного влияния, имам набрал испытанное и верное орудие своих предшественников: святошество мюридизма. Чтоб раскрыть и уяснить в настоящем их смысле наибольшую часть важнейших и интереснейших вопросов, касающихся до горских тайн, необходимо рассказать краткую историю, и показать настоящее значение кавказского мюридизма.

Сказав: кавказского мюридизма, мы этим выражением хотели высказать мысль о возможности подразделить мюридизм на два вида: 1) мюридизм вообще, как вид мусульманского учения, или мюридизм настоящий, подлинный, и 2) мюридизм неистинный, неискренний, кавказский; или мюридизм Шамиля.

Рассмотрим и тот и другой:

Исламизм имеет двоякое учение: шариат и тарикат. Шариат — закон внешнего богопочитания, основанный на словах пророка. В этом законе заключаются предписания о молитве, поклонении, подаянии, омовении и посте. Шариат имеет обязательную силу для всех мусульман. Тарикат же — высшее состояние духовной силы и добродетели, достигаемое строгим исполнением предписанных правил, восторженною молитвою, благочестивым созерцанием. Тарикат доступен не всем, а только избранным, имеющим достаточно силы, чтоб отрешиться от всего земного. Эти-то [34] избранные (по большой части сами собой набираемые) принимают на себя роль наставников в премудростях тариката и называются мюршидами, и последователи или ученики их именуются мюридами; отсюда и происходит та категория явлений, которую мы называема, мюридизмом.

Пламенным, но ленивым обитателям Востока всегда нравилась мысль об уединении себя от общества. В уединении мечтали они духовно приблизиться к Богу под могущественным влиянием созерцания пустынной и величественной природы. Такое направление было несходно с мыслью Мухаммеда, желавшего основать свою проповедь на мече и на кровавой вражде ко всему иноверному. Одинокое и бездейственное созерцание не могло не соперничествовать с новою верою, успех которой зависела, от энергии первых ее последователей. По этой причине пророк заклеймил пустынножительство строгим отрицанием, сказав, что нет отшельничества в исламизме, и будучи уверен, что этот завет навсегда преградит путь в новую религию — началу, несходному с его видами. Но расположение или наклонность Востока к уединенному созерцанию пересилила волю Мухаммеда и, основываясь на некоторых изречениях Курана, где с увлекательным красноречием говорится о презрении к благам мира, сего, образовала отшельнические ордена и учение тариката, преподаваемое [35] мюршидами, т. е. указующими путь желающим, или мюридам. Колыбелью учения о тарикате был, как кажется, Джазире. Тут, при дворе халифов и в окрестностях Багдада, где постоянно жили и проповедывали ученейшие богословы исламизма, основались систематические начала этого учения, а отсюда распространились по всему Востоку. Абу-Му-лим и Саманиды в особенности способствовали процветанию богословия в Мерве, Бухаре и Самарканде, и хотя нашествием Чингиса и царствованием первых его потомков несколько ослабилось учение о тарикате, но в XIV веке один из приверженцев этого учения, Хазряти-Богоуеддин-Шейхи-Накис-Бянд возбудил его с новой силою. В XV веке учение о тарикате процветало, и с тех пор не прекращалось ⁷.

Такова в кратком очерке, история мюридизма вообще. Неменее любопытно самое существо этого учения, которое должно быть рассмотрено в одно время с существом мюридизма кавказского, для того, чтоб яснее определилась та отдаленность между настоящим и кавказским мюридизмом, какая [36] встречается на самом деле. Рассмотрим же их, так сказать параллельно....

Пророки составляют у мусульман как бы представителей различных степеней духовного развития человечества и числом их определяется как бы самое число эпох этого совершенствования, которое, по мнению мусульман, окончилось на величайшем из всех посланников Божиих — Мухаммеде. Но и пророки, по мусульманским понятиям, не все в равной степени содействовали образованию человечества. Только пять из них: Адам, Авраам, Моисей, Иисус Христос (Иса) и Мухаммед, по учению правоверных мослимов, суть настоящие представители последовательных степеней развития человечества; первые — представители развития прошедшего и современного им, последний же, т. е. Мухаммед, и прошедшего и будущего ⁸. Те же пять степеней совершенствования предстоит пройдти и мюриду при нравственном воспитании его. Приготовившись молитвою и изучением шариата к великой решимости своей отречься от мира и посвятит себя созерцанию Бога (просим заметить эти существенные и единственные цели настоящего восточного мюридизма), новобранец [37] приходит к мюршиду, или старцу, и смиренно изъявляет желание поступить к нему в ученики. В любой комнате молельни, на ковре, незапятнанном прикосновением к чему-либо нечистому, преклоняют они колени и мюршид прочитывает два ракиата особенной молитвы (намаза истихаря), и испрашивает покровительства Божия новопришедшему мюриду; потом, обратив испытующий взор на лицо его, мюршид должен положиться на влечение собственного сердца: если оно не отвергает пришедшего, то он сажает его перед собою и, взяв его руки в свои, приглашает отречься от прежних грехов с твердою решимостью сколько можно воздерживаться от них в будущем. Потом он научает мюрида именам тех, которые постоянно, после пророка, передавали изустно друг другу сокровенные тайны и приемы созерцании. Таким образом мюршид духовно связывает мюрида с источником всякого мусульманского благочестия — мединским пророком. После описанного обряда посвящения, для мюрида наступают трудные упражнения, которые он должен преодолеть для достижения высших степеней мюридизма, т. е. для отрешения себя от телесного мира и для возвышения духа до способности постоянного созерцания Бога. Дойдя до этого вожделенного состояния, мюрид, по мнению мусульман, освобождает дух свой от бренных телесных оков и, [38] прилепляясь к началу своему — небытию, совершенно забывает о существовании тела, и тогда разум его возвышается до понимания сокровеннейших истин мира духовного и физического; сердце наполняется спокойствием рая; воображение поражается созерцанием верховного существа, видит и узнает Его во всех предметах. Мюрид начинает понимать единство во множестве, и дух его, несвязанный уже никакими земными узами и очищенный от грехов мира сего, составляет как-бы нераздельную часть всемогущего духа Миродержителя ⁹.

Вот до каких премудростей, вымышленных мусульманским отшельничеством, должен дойдти истинный мюрид; но самые эти приемы и проявления восточного аскетизма не доказывают ли с совершенною ясностью, что тут дело идет об отшельничестве, а отнюдь не о постоянно-вооруженных кавказских хищниках, предводимых Шамилем, хотя и последние также именуются мюридами. Мы даже затрудняемся найдти что-нибудь общее между уединяющимися, молящимися и, посвоему, созерцающими Божество, восточными мюридами и теми приверженцами кавказского имама, которые живут только для грабежа, внезапных набегов и добычи. [39]

Некоторые французские журналисты, ратовавшие за Шамиля по случаю последней войны России с западными союзниками султана, хотя и в напыщено-иперболических чертах, однако более или менее верно определили характер восточного мусульманского отшельничества вообще. Видно, что они для этого имели довольно-верные указания. Но грубая их ошибка в том, что тот же самый характер присвоили они мюридизму кавказскому и заподозрели Шамиля и его сподвижников в такой искренней ревности к тарикату, какой они никогда не имели, да и иметь не могут по самым условиям их жизни, посреди владений христианской нации, управляемой могущественным правительством. Чтоб доказать это, обратимся снова к существу настоящего мюридизма.

Мюридизм на Востоке имеет два важные и характеристические коренные основания: 1) демократическое начало равенства между последователями тариката, и 2) такая привязанность учеников к учителю, которая обязывает первых свято исполнять всякую волю последнего, и даже стараться предупредить его желания, прежде чем он не выскажет, понимая потаенные помыслы учителя искренно-любящим сердцем.

Первое из этих начал проповедуется мюридизмом в том, смысле, что ни богатство, ни права рождения не имеют никакого значения для [40] последователей тариката, так-что простолюдин, очистивший сердце свое постом и молитвою и достигший последних степеней нравственного образования, стоит несравненно-выше отягченного благами мира вельможи, который, признав ничтожность их, прибегнет наконец к мюриду с просьбою о наставлении в тарикате ¹⁰.

Не взирая на явное противоречие духу восточных правительств, эта идея никогда не была вредна тамошним правителям, сколько потому, что она имеет обязательную силу только для последователей тариката, число которых было во все времена невелико в сравнении с прочим населением, столько и потому, что права верховной власти достаточно ограждены и Кураном и хадисами ¹¹ от вмешательства народа, вследствие чего главы управления никогда не могли опасаться вредных для себя последствий вышеобъясненной идеи (более религиозной, чем политической).

Второе начало, т. е. безусловная привязанность мюридов к своему мюршиду, могло б быть гораздо-важнее по своим последствиям. Но и оно, среди мусульманских государств, никогда не имело серьёзных результатов, потому-что там шейхи, [41] или мюршиды, не могут долгое время обманывать своих приверженцев святостью преподаваемого ими учения, если под этим скрывается какой-нибудь политический замысел, потому-что другие мюриды, отчасти по зависти, отчасти по внутреннему убеждению, поспешат изобличить мирские замыслы лжеучителей, а следовательно уничтожит и их влияние. Но не таковы последствия этих двух коренных начал мюридизма, когда они вносятся в мусульманские общества, подчиненные христианским правительствам, или окруженные христианской территорией, как, например, на Кавказе.

В последнем случае отшельничество мюридов превращается в постоянно-вооруженное ополчение. Тут демократическое начало делается крайне-опасным: оно дает возможность всем, кому жизнь и обстоятельства не улыбаются, расторгнуть узы, связующие их с обществом, и, под предлогом угождения вере, в бунтах и крамолах искать изменения существующего порядка; Тут и влияние мюршида получает совершенно-новое значение: с Кураном в руке и с возгласами о притеснении веры, он легко соединяет вокруг себя многочисленных последователей и требует от них, на основании одного из коренных правил тариката, не только бессмысленного повиновения, но и кровавых подвигов борьбы с христианами? ибо всякий мюрид, прежде, чем предается учению [42] тариката, должен исполнить во всей строгости требования закона, а один из главных догматов этого закона есть джехад, или война с неверными.

Мюршиду (как, например, Шамиль) однажды постановившему себя на этом направлении, ужь легко придать законность незаконному стремлению своему пользоваться влиянием на мюридов для достижения личных своих выгод, вовсе не исполняя, или исполняя редко трудную обязанность поучения, которая должна б быть основою его деятельности. Очевидно, при таким мюршиде большая часть мюридов или вовсе не понимают смысла носимого ими звания, или видят в нем только легкое средство возвыситься над равными чрез угождение прихотям и властолюбию своего лжеучителя. К тому же постоянные смуты доставляют прекрасный предлог мюршиду давать, при выборе учеников, преимущество не тем из них; которые отличаются знанием закона и решимостью воздержания от грехов, а тем, напротив, которые бойкими светскими особенностями внушают ему надежду приобрести в них отважных сподвижников в набегах и вообще в военных предприятиях, для них гибельных. Под видом защиты веры и охранения исламизма, тысячи гибнут в неравной борьбе, не замечая того, что они защищают не Куран, а жертвуют счастием и спокойствием своей родины для поддержания властолюбивых или [43] корыстных замыслов учителя, пользующегося их ослеплением ¹².

Таким-образом действовал первый учитель тариката на Кавказе Шейх-Мансур, оренбургский уроженец, беспокоивший здешние страны своею кровавою проповедью в конце прошедшего века и заимствовавший свои духовные познания из Бухары; таким же образом, много времени спустя после взятия Шейх-Мансура в Анапе русскими, действовал в 1823 году ученик муллы Мухаммеда, бухарец Хас-Мухаммед, положивший начала бедственным для Дагестана беспорядкам, которые после него были поддерживаемы последователями его, Кази-Муллою и Гамзат-Беком... Таким же образом, наконец, действует и Шамиль, не имея даже в этом отношении достоинств первенства, потому-что точно той же системе лжемюридизма следовали и поименованные выше предшественники его...

Но мы имеем под руками свидетельства, доказывающие, что даже и в том неполном и неподлинном виде мюридизма, какой существуешь на Кавказе, Шамиль не остался верен своему же собственному учению, но, напротив, делая его, из корыстных видов, обязательным для своих последователей, сам не колебался совершать важные [44] отступления не только от тариката, доступного немногим, но даже и от шариата, обязательного для всех правоверных... В доказательство этого приведем любопытный документ обличения Шамиля, составленный ученым муллою Сулейман-Эфендием, долгое время находившимся в числе приближенных к Шамилю. Оригинал этого документа написан поарабски, а полный перевод его помещен в газете «Кавказ» за 1847 год.

«Я, как духовное лицо, зная и то и другое учение (т. е. шариат и тарикат), пожелал посвятить себя более всего молитвам единому Творцу вселенной и руководствуясь некоторыми наставлениями Алкурана, оставил Кабарду, присоединился к мюридам и сблизился с называющим себя главою правоверных и мюридов, с Шамуил — Эфендием (т. е. Шамилем). Впоследствии, находя некоторые его поступки противными священному шариату, как ученый человек, обманутый в мнении о нем, я стал напоминать ему незаконность подобных дел; но это было ему противно, и я, видя невозможность долее оставаться при нем, возвратился на родину с целью изобличить его в замеченных мною преступлениях против закона. В это время прибыл к нам господин главнокомандующий Кавказским Корпусом в Кабарду, и я, прибегнув под его покровительство, приступаю теперь к описанию тех противных шариату поступков Шамиля, [45] совершению которых я был свидетелем и незаконность которых очевидна, по изложенным мною ниже сего доводам, извлеченным из самого, священного для нас, Алкурана.

1) В некоторых дагестанских деревнях, подвластных Шамилю, он не восстановляет отправления определенных религиозных обрядов и общественных молитв по пятницам, и жители оных ужь предаются разным преступным страстям и своеволию, что противно шариату, потому-что сказано в Алкуране: молитесь вместе с молящимися, отправляйте намаз и отдавайте закят пророк же сказал, что всякий пастырь должен отвечать за свое стадо. Если Шамиль действительно есть пастырь, как он себя называет, то он должен отвечать за это.

2) Без всякого основания и исследования истины, а только по одной лишь клевете, приказывает он своим палачам лишать жизни почтенных мусульман, обвиняемых в мнимых преступлениях; причем цель его состоит в том, чтоб вселить страх в других и тем утвердить над ними власть свою на прочном основании, что противно шариату, потому-что сказано в Алкуране: если кто-нибудь с умыслом убьет кого либо из правоверных невинно, то его ожидает вечное адское мучение.

3) Если кто-нибудь, совершив преступление, [46] например, воровство, избегает наказания удалением с семейством и имуществом в другие безопасные места, оставляя на родине дальних родственников и однофамильцев, вовсе с ним неучаствовавших в преступлении и неимевших с ним никакого общего имения, то Шамиль подвергает этих невинных страшному взысканию в пользу того лица, чья собственность украдена удалившимся их однофамильцем, что противно шариату, ибо в Алкуране сказано: никто не отвечает за вину другого.

4) Если кто-нибудь из постановленных от наибов умрет или в сражении, или обыкновенною смертью, то все его имение, по приведении в известность, конфискуется в особенную казну Шамиля, а несчастные дети и сироты умершего остаются в крайности, что также противно шариату, ибо в Алкуране сказано: не похищайте и не присваивайте себе сиротских имуществ, потому — что похитителя оных ожидает огонь и вечная мука.

5) Он же, обвиняя обитателей некоторых дагестанских деревень в изъявлении ими покорности и повиновения русским, делает на них нападения, взрослых мужчин умерщвляет, женщин, малолетных и детей берет в плен, а имущество их захватывает в пользу своей казны и своих приверженцев, что противно шариату. Алкуран запрещает лишать жизни мусульманина; что же [47] касается до его имущества, то в Алкуране также сказано: не похищайте друг у друга собственности по преступным страстям своим; и пророк сказал: кто произнесет Ля-иль-лахэ-иль-алла (нет Бога, кроме единого Бога), тот есть правоверный, кров и собственность его неприкосновенны; только единый Бог будет судит его в деяниях.

6) Шамиль выдает себя между мусульманами за последователя второго учения исламизма, то-есть тариката; а правила и условия этого учения показаны были мною выше; следовательно, сопровождая действия свои силою оружия и предпринимая военные действия, нарушает тем самое главное условие тариката; не говоря еще о том, что он, вопреки правилам помянутого учения, руководимый страстями, не имея денег и способов к исполнению своих намерений, а потому только похищая чужую собственность, раздает ее своим воинам и, начиная с Шамхальского Владения до крепости Анапы, силится всюду производить опустошения и подвергает народ гибели. Все таковые его действия очевидно доказывают скрытную его цель к приобретению власти над покоренными им народами, к порабощению сих последних и к именованию себя единственным их властителем или султаном и эмиром. Но он забывает, что султан, или эмир, которому мусульмане обязаны повиноваться, должен происходить из рода [48] курейшов (племя, обитающее в Аравии и преимущественно в Мекке, из которого происходил сам Мухаммед), и таковый султан до-тех-пор может быть почитаем, пока не отступит от истинных правил дорованной ему свыше власти. А Шамиль, вопервых, происходит не от курейшов, а вовторых, и без того отступает от постановлений шариата и от истины, как объяснено выше. Кроме всего этого, он самозванец: ибо не народом избран в настоящий свой сан. Кто же из среды этого народа смеет напомнить ему об этом? У него теперь войско, способы властелина и палача всегда под рукою! Да он не может называть себя и обладателем знамени, потому-что это звание непосредственно принадлежит венценосной особе, которой условные качества я объяснил.

7) Шамиль даже разрешил своим наибам совершать смертную казнь, что противно шариату, потому-что и законный (мухаммеданский) властелин не в-праве без предварительного разрешения председателей шариата лишать кого-либо жизни; да кроме сего, законный султан никогда не в-праве приступать к какому-либо враждебному предприятию против какого-нибудь народа без предварительного на то разрешения муфтиев и казиев, хотя бы таковое его предприятие всегда сопряжено было с пользою для его народа. [49]

Что же касается до враждебных предприятий Шамиля против различных народов, то он не имеет другой цели, как только выгоды собственного своего лица. В первые времена своего появления он действовал только проповедями и наставлениями, а теперь — угрозами и внушением страха, и вследствие этого, покорив своей власти разных обитателей Дагестана, с давних времен считавшихся верноподданными могущественного Государя российского, не только лишил их благоденствия и покровительства этого Великого Монарха, но даже вооружил их самих против его священной власти и тем приготовил и приготовляет гибель этим несчастным; а это конечно, совершенно-противно мусульманскому шариату, ибо эти обитатели Дагестана однажды поклялись в подданстве России; а нарушение этой клятвы есть величайшее по шариату преступление потому-что ясно сказано в Алкуране: не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных; не говоря уже о том, что нарушение подобной клятвы стоит им жизни, служит к их разорению и, наконец, к совершенной их гибели, что противно шариату. В Алкуране сказано: не подвергайте себя собственными руками опасности и гибели».

Подписал и приложил свою печать Сулейман-Эфенди. 10 ноября (1262) 1846 года, в Кабарде; к [50] сему еще приложена другая печать с именем Касума.

В-заключение, быть-может, нелишне рассмотреть современный вопрос о том: какое отношение могла иметь к целям и пользам Шамиля минувшая война России с союзниками турецкого султана ¹³.

Шамиль не мог не радоваться войне России с Турцией и ее союзниками, но не потому, чтоб желал их торжества за Кавказом, а потому, что война могла ослабить надзор за ним со стороны русских и, следовательно, обнадеживала его возможностью делать более-удачные набеги. Соседство же христиан, кто бы они ни были, русские, французы или англичане, во всяком случае для него нисколько не могло быть приятно. Даже самого султана, высшая духовная власть которого признается всеми суннитами (к которым причисляются и кавказские мусулмане-горцы), даже и его Шамиль только номинально признает высшим над собою лицом, в сущности же весьма-мало рассчитывает на султанские милости и покровительство. Достоверно известно, что дарованное и присланное Шамилю от султана в 1854 году звание валия Гурджистана, то-есть, султанского наместника Грузии, [51] несовсем удовлетворило его честолюбию, а напротив, очень-благоразумно было принято за почетный, но всущности неимеющий никакого значения титул; притом же Шамиль имеет политическую причину быть недовольным турецким правительством. На Грузию смотрит он, как на страну, слишком-мало ему доступную, а потому и нелепое звание грузинского валия не столько для него существенно, как звание валия дагестанского, потому-что Дагестан страна ему более-сподручная, а притом и единоверная. Но турецкое правительство прочит звание валия дагестанского не Шамилю, а другому претенденту и врагу Шамиля, с-давних-пор находящемуся при турецком военачальнике в Азиятской Турции.

Но все эти тайные и совершенно-непонятные врагам России пружины, обусловливавшие явную невозможность. предположения, чтоб Шамиль мог быть полезным для них помощником в случае действительного их нападения на закавказские провинции России, все эти препятствия к осуществлению фантастической мечты (лелеенной некоторыми французскими публицистами) второстепенны и далеко не столь важны для спокойствия России с этой стороны, сколько важно слабосилие Шамиля и его влияние на горцев. Слабосилие это, как в материальном, так и в моральном отношении увеличивается с каждым годом. Мы ужь видели, [52] какими средствами поддерживал он и то и другое, и достаточно поняли, что такие средства не могут быть продолжительно-успешны. Обещания которыми Шамиль привлекает к себе толпы, должны быть исполняемы, чтоб им верили, а они очень-редко исполняются; мнимые чудеса сделались понятными и нечудесными даже для горцев. Неудачные набеги уничтожили цвет юношества и вообще мужеского пола в покорных Шамилю аулах. Народонаселение в них уменьшается в страшной пропорции. Плоды скотоводства, лугов и хлебопашества, уничтожаются русскими; бедность доходит до крайности и приводит горцев к убеждению, что одна только покорность их России может спасти от гибели целые общества и мы недалеко будем от истины, если утвердительно скажем, что минувшая борьба России с западными союзниками была последним поводом к последнему усилению скопищ Шамиля. Никакие новые воззвания не помогут обманщику утвердить вновь свое влияние; ни какими обещаниями не привлечет он к себе новых сборищ, состоящих из последнего, так-сказать, жизненного сока непокорных нам дагестанских и чеченских обществ...

Комментарии

1. Это та самая Шуанет, которая играла такую значительную роль в истории жизни княгинь Орбелиани и Чавчавадзе в серале Шамиля.

2. Вероятно, это была кунацкая с известным круглым окном со двора сераля.

3. Не казначей ли это?

4. Значение тариката, шариата и других принадлежностей исламизма будет подробно объяснено далее, при рассмотрении мюридизма.

5. Эти подробности, как и многое, относящееся до биографии Шамиля, заимствуем из рассказа, напечатанного в «Кавказе» 1852 года и составленного со слов Маклача, сына чохского жителя Кази, у которого в детстве жил Гамзат-Бек. Впоследствии Маклач, в офицерском чипе, служил переводчиком при командовавшем войсками в Северном Дагестане, генерал-лейтенанте князе В. О. Бебутове. Другим источником для этой части статьи, служило известное сочинение генерал-майора Неверовского.

6. Гаджи-Мурат долго благоденствовал в подданстве русскому правительству; впоследствии, соблазненный медовыми речами Шамиля, изменил России и сделался ревностнейшим его наибом (наместником); после того, как-бы раскаиваясь в измене, передался опять русским и довольно долго жил в Тифлисе; наконец, изменив нам вторично, покушался уйдти в горы, но в окрестностях Нухи был убит после отчаянного сопротивления. Голова его была привезена в Тифлис.

7. Приведенные здесь сведения, а также все, что будет далее сказано о существе мюридизма, заимствуем из превосходного анализа этого учения, написанного Н. В. Ханыковым и помещенного в газ. «Кавказ» за 1847 г.

8. Просим читателя помнить, что, при изложении начал мюридизма, повторяем только учение мусульман о сравнительном величии пророков.

9. Из сочинения Н. В. Ханыкова.

10. Из того же сочинения Н. В. Ханыкова.

11. Хадисы — священные предания, собранные в рукописи.

12. Н. В. Ханыков.

13. Это писалось еще в 1855 году.

Текст воспроизведен по изданию: Приложения к статье "Плен у Шамиля" // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 122. № 485. 1856