-

ТОЛСТОЙ В. С.

Князь Михаил Семенович Воронцов.

В «Русском Архиве», 1876 года, в 11-й тетради, помещены «Воспоминания Михаила Павловича Щербинина». Честный служебный труженик, с свойственным ему высоким благородством, высказывает свою преданность и признательность покойному князю М. С. Воронцову, вследствие чего эти «Воспоминания» содержат в себе описание почти исключительно одних частных отношений автора к князю Михаилу Семеновичу. Но кн. Воронцов, подобно своему достославному родителю, всю жизнь посвятил на доблестное, плодотворное служение Отечеству. Поэтому не следует рассматривать эту личность в одних частных отношениях, и я постараюсь сказать о нем несколько слов как об историческом, государственном деятеле.

Пред князем Воронцовым стоял величественный пример отца его, графа Семена Романовича, который еще в юношестве, будучи субалтерн-офицером Преображенского полка, пострадал за верность императору Петру III-му. Так точно и князь Михаил Семенович всецело подчинял свои личные чувства непоколебимому принципу монархическому.

До назначения его наместником и главнокомандующим на Кавказ, я знал его столько же, сколько и все наслышанные с наилучшей стороны об этой популярной личности; но с 1845-го года, служа при нем, я мог вполне изучать его, как государственного деятеля и патриота.

Принимая назначение на Кавказ, князь Воронцов сделал самопожертвование, выше которого человек не может совершить. Оставляя в стороне его привязанность к Южному берегу Крыма, им одним превращенному из дикой девственности в роскошно-развитый край, и даже помимо старческой привязанности ко всему Новороссийскому генерал-губернаторству, которому он столь долгое время посвящал все свои труды, административные, экономические и созидательные способности, помимо всего этого, нужно принять в соображение, что хотя князю Михаилу Семеновичу и было известно тогдашнее бедственное положение военных дел на Кавказе (где неприятель отбивал наши пушки и составлял из них свою артиллерию, то и дело забирая в Дагестане наши крепости и укрепления); но преданный Отечеству и давно вписавший свое имя в его летописи, он не поколебался пожертвовать собою и покорился избранию Монарха. Он принял начальство над Кавказом, не зная [294] вполне особенностей этого края и пред самым выступлением в поход, который не им был предначертан, да и войска были собраны еще до его прибытия.

По отъезде с Кавказа военного министра князя Чернышова с подручником его Позеном, после их пресловутой ревизии, я был послан корпусным командиром из Тифлиса на Черноморскую береговую линию и, проездом через Ставрополь, явился к Павлу Христофоровичу Граббе. От него я узнал, что он решительно оставляет свой пост на Кавказской линии. Я выразил сожаление о такой утрате для края, где он предводительствовал незабвенными военными подвигами, подобными взятию Ахульго. На это Павел Христофорович возразил мне: «Мне самому невыразимо грустно покидать край, к которому я пристрастился; но нечего делать. И прежде трудно было здесь начальствовать, когда например отказывали учредить почтовую гоньбу на Кабардинской плоскости по гористому местоположению». Тут Павел Христофорович вынул из стола бумагу от министра внутренних дел с подчеркнутым вышеприведенным отказом и продолжал: «А теперь, когда Чернышова провезли в карете на почтовых лошадях по большим дорогам, невозможно оставаться начальником на Кавказе: он непременно станет настаивать на всех своих фантазиях, упираясь на то, что хорошо знает край, сам лично его обозрел, и это непосредственное вмешательство все перепутает и приведет к бедствиям».

К несчастию, это пророчество сбылось несравненно больше, чем даже можно было предполагать. Всюду в войсках и в самом Тифлисе расплодились личности, игравшие роль, подобную той, какую играли во время первой Французской революции представители командировки — representants en mission.

До какой степени князь Воронцов почерпнул в Петербурге превратные понятия о настроении Кавказских горцев, доказывается тем, что он вызвал из Крыма образованного и почтенного кадия, с целью доказать Чеченцам всю несообразность истинного Магометанского исповедания сравнительно с лжетолкованием мюридизма Шамиля; но эта мера ни к чему не повела, так как в сущности мюридизм служил только средством Шамилю создать себе царство в горах.

Даргинский поход был во всех подробностях начертан в Петербурге; войска, назначенные в нем участвовать, прибывшие большею частию из России и не имевшие понятия о Кавказской войне, тоже были определены из Петербурга; огромное число присланных в тот же отряд генералов составляло большею частию лишь бремя для войск. Одни только генералы Лабенцов и Козловский выручили отряд, который, не смотря на подвиги этих двух старых Кавказцев, неминуемо весь бы погиб в Ичкеринских дебрях, если бы не главнокомандующий, Краонский исторический герой, князь М. С. Воронцов, сам неоднократно подвергавшийся опасности. Так например, однажды, прислонясь к вековому [295] чинару, он обнажил саблю и, отделенный от своей свиты бежавшим в колонне батальоном (из числа войск, прибывших из России), готов был вступить в рукопашную с несколькими горцами, прорвавшимися чрез боковые стрелковые цепи, где они разбивали вьюки отряда, в нескольких шагах от князя. Другой раз, князь Воронцов, сидя на бурке у дерева, вздремнул. В это время прибыл из авангарда начальник главного штаба, генерал Гурко и обратился к главнокомандующему со словами: «La position est impregnable, la troupe n’avance pas, il faut payer de sa personne (Позиция неприступна, войска не идут, приходится самим погибать.). Князь тотчас сел на лошадь и поскакал к авангарду, где, посреди векового чинарового леса, по бездонной топи, тек ручей, через который перекинут был мост; за ним стоял огромный двухъярусный завал, защищаемый мюридами, которые пели свои предсмертные молитвы. У мостика князь слез с лошади, обнажил саблю и, обратясь к нескольким человекам геройского Кабардинского егерского полка, стоявшим близ него, сказал: «Ребята, говорят завал крепок, пойдемте, возьмем его!» Восемнадцать егерей мгновенно вскочили на мост, прикрывая главнокомандующего своими телами и, не смотря на густой град пуль, тотчас взяли завал. Князь Воронцов заказал портреты этих героев и поместил их в свой богатый Кавказский портфель.

Наконец Бог помог опытному и неустрашимому главнокомандующему вывести отряд из Ичкиринских трущоб, в наше укрепление «Герзель-аул». Князь Воронцов немедленно озаботился успокоить раненых и каждому из них роздал через своих адъютантов по 15-ти рублей собственных денег.

Во всех приказах по войскам, во время этого несчастного Даргинского похода, главнокомандующий постоянно восхваляет войска за исполнение ими священной высочайшей воли и тем самым свидетельствует, что этот поход был исполнением программы, составленной в Петербурге, без участия его, князя Воронцова.

По возвращении в Тифлис, князю Михаилу Семеновичу предстояло ознакомиться со всей пучиной распущения и неурядицы, которые царствовали в крае, порученном его управлению; но подкрепленный энергиею и опытом долголетнего административного начальствования и обладая природными необыкновенными дарованиями и всегдашней готовностию к безграничному самоотвержению на пользу Отечества, маститый, доблестный старец твердо приступил к борьбе с мерзостию, вкравшеюся во все отрасли местного управления порученной ему страны.

Военный перевес всюду оказывался в пользу Горцев, не смотря на истинно Русский дух наших Кавказских войск; многие, начальствовавшие над ними, обращали свое положение и предоставленную им власть в средства наглого личного обогащения, не обращая никакого внимания ни на нравственность, ни на пищу, ни на лечение солдат. Например, при войсках северного Дагестана [296] был законтрактован маркитант, обязанный, не смотря на малочисленность отряжаемых из штаб-квартиры войск, иметь при них маркитантские предметы. По-видимому, это была мера заботливости; но тут добавлялось, чтобы всюду, где будет открыта маркитантская торговля, закрывались посторонние лавки. Поэтому, коль скоро в какой-либо деревне края развивалась выгодная торговля, начальство немедленно посылало туда несколько солдат, под благовидным предлогом военных соображений; с солдатами отправлялся и прикащик маркитанта, который закрывал местные лавки, солдатам все предметы доставлял по таксе, а жителям и посторонним продавал все, и преимущественно водку, втридорога. Этою безобразною монополиею обогащался как маркитант, так равно и его покровитель.

У князя Воронцова было правило: при всяком открывшемся злоупотреблении доискиваться до пробела в постановлении, давшем средство его совершить. Так он усмотрел, что торговля водкою лежала в основании сказанного маркитантского контракта; поэтому он и учредил в Кавказском корпусе винный откуп для доставления войскам хлебного вина, столь полезного Русскому солдату в походе и не производимого в крае, где гонится только фруктовая водка, признанная нездоровою для наших солдат.

Войска, прибывавшие из России, оказались истинным бедствием для Кавказа; побеги к Горцам были постоянные, и Шамиль составил себе из этих дезертиров целую команду личных телохранителей и прислугу к своей полевой артиллерии; но самою отвратительною чертою в прибывавших войсках была тайная передача неприятелю нашего пороха и боевых припасов. В Дарго князь сам лично удостоверился, что найденные там гранаты и патроны были Русского заготовления.

Для вызова наших дезертиров князь Михаил Семенович исходатайствовал разрешение освобождать от суда и наказания возвращающихся и определять их вновь на службу в частях, отдаленных от границ. Эта мера оказалась действительною, и как скоро дезертиры узнали о ней чрез лазутчиков, они во множестве стали являться на пограничные посты. Одних Поляков мало выходило из гор.

Против торговли порохом возбуждены были многочисленные строгие следствия: начальники, на обязанности которых лежало хранение боевых припасов, встрепенулись, и этот позорный, изменнический торг в самое короткое время был совершенно прекращен.

Всюду, внутри края, самые большие дороги были до того времени в опасности от хищников: не только людей брали в плен и убивали, но не было пощады и денежной почте. Злоупотребления, лихоимства и грабежи по внутреннему управлению страны превосходили всякое вероятие. Самоуправство и дерзкое обращение полиции возбуждали сильнейший ропот и негодование во всех слоях населения, до того, что полковник Гродненского гусарского полка [297] Даниил-бек Мехтулинский, бывший одним из преданнейших Русскому правительству туземцев, покинул свое хорошее имение, получаемое им содержание и по местности высокое положение и бежал к Шамилю.

Эта неурядица гражданского управления представляла наибольшие затруднения. Без сомнения легко было вызвать из России лучших деятелей, которые поспешили бы явиться на приглашение пользовавшегося славою князя Воронцова; но вся опытность, все знание таких приезжих деятелей оказались бы бесплодны, пока они годами не ознакомились бы с особенностями страны. Трудность эта еще значительно умножалась бы незнанием туземных языков.

Начальником гражданского управления в Закавказье был генерал-лейтенант Л., наперсник известного П-а, подарившего будто бы ему имение в Ставропольской губернии. Это был хитрый интриган, всю службу проходивший в военном ведомстве и в военном министерстве, имевший прежде близкие, интимные связи в Грузии, где он начал службу. Он был явный недоброжелатель князя Михаила Семеновича Воронцова. Как агент военного министра Чернышова к П-на, он составил себе значительный кружок, посреди которого постоянно отзывался о самом наместнике безупречно, но за то беспощадно порицал как его окружающих, так и их деятельность, в сущности же беспощадно осуждал управление князя Воронцова.

Таково было положение управления краем, где все слои населения были несносно угнетаемы местными властями. Хлебопашество, промышленность и торговля все более и более падали; везде преобладало наглое лихоимство, обогащавшее частных лиц самым противозаконным образом. Множество солдат, вместо своих полков, проживали в Тифлисе под предлогом изучения разных ремесел, в действительности же шли в услужение к иностранцам, содержавшим магазины. Так например, красавец фланговый гренадер находился в уборной дамского парикмахера. В Кисловодске князь Воронцов встретил солдат из Закавказья и узнал от них, что они находятся при семействе своего дивизионного начальника, вследствие чего князь Михаил Семенович приказал местному коменданту доставить ему сведение, сколько нижних чинов прибыло из Грузии в услужение к этому дивизионному начальнику. Оказалось более 60-ти человек!

Ко всем этим наглым беспорядкам должно присовокупить затруднительное обстоятельство: применять к краю издаваемые в Петербурге узаконения и постановления, часто вовсе несоответствующие особенностям края, характеру и обычаям народов, его населяющих. Это затруднение еще более умножалось тем, что прежние правила управления были все отменены преобразованием, которому присвоялось имя барона Гана; а к прибытию князя ото всего этого преобразования оставались одни вывески, указывающие [298] местонахождение разных присутствий или управлений. Впрочем это обстоятельство нисколько не затрудняло князя Михаила Семеновича, который, как мне по крайней мере кажется, не рожден был мудрым и гениальным организатором, а сделался таковым (как он это доказал многими опытами), благодаря силе своей воли, усидчивому изучению и настойчивости, с которыми он обдумывал способы, как бы развить в управляемых им странах процветание и благоденствие. Следствием такого постоянно напряженного умственного труда были быстрые и мудрые решения князя на все многосложные административные задачи, беспрестанно ему встречавшиеся. Всегда занятый соображениями о средствах преуспеяния и счастия страны им управляемой, он никогда и ни в каком случае не придавал значения мелочам, и это-то сообщало его управлению очаровательную простоту, чуждую наималейшей натяжки и делало его беспримерно доступным для всякого.

Раз случилось мне обедать у князя вместе с полковником Копьевым. После обеда князь позвал меня в кабинет и, передав мне записку о беспорядках в полку, которым командовал Копьев, приказал ехать в этот полк для производства следствия. Я изъявил удивление тому вниманию, которое князь оказывал Копьеву за обедом. На это князь отвечал мне: «Копьев еще не обличен; очень может быть, что все это вздор. Поэтому я его и принимаю; а со своим гостем я обязан быть точно также внимателен, как взыскателен по службе с провинившимся подчиненным».

Всюду, где только представлялась возможность, князь Воронцов придавал самую широкую гласность всякому своему распоряжению. Вот пример тому.

По возвращении в Тифлис, осенью, после Дарго, он призвал меня и передал о первом замечании в письме только что полученном от Государя, где между прочим было сказано, что очень обманывают его, Государя и князя; затем Государь намекал на грабежи, происходящие в управлении госпиталями Черноморской береговой линии. По этому поводу князь поручил мне произвести строгое следствие по госпиталям Таманскому (для хронических болезней, на 1200 коек), Анапскому и Новороссийскому, при чем приказал всмотреться и в прочие злоупотребления, которые могли вкрасться по береговой линии, а по госпиталям производить внезапные осмотры, обращая особенное внимание на то, достаточно ли пользуют, продовольствуют и успокаивают больных нижних чинов. Кроме того, князь Михаил Семенович приказал мне в Таманском госпитале сделать опыт введения топлива вместо дров каменным углем, при чем объяснил мне, как нужно это делать не перекладывая печи. Способ был так ясен, что я выразил удивление, на сколько князь опытен в этом деле; на это он мне сказал, что когда в Одессе дрова непомерно вздорожали, он задумал в казенных зданиях заменить их каменным углем и [299] для этого у себя в доме делал опыты, за которыми сам следил (Еще в конце прошлого века граф С. Р. Воронцов писал из Лондона заботливые письма в Россию о том, что у нас истребляются нещадно леса, тогда как каменного угля имеется великое изобилие. П. Б.).

Все госпитали на пути моем оказались в отвратительном состоянии; в них все велось, как говорится: «через пень колоду валили». В одном только Ставропольском госпитале я нашел порядок; но за то самое здание было так сыро, что стены мокли. На береговой линии госпитали стоили баснословных сумм. Например, по заключенному контракту, подрядчик обязан был ставить огромное количество дров, слишком по девяносто рублей сер. за кубическую сажень, между тем в Тамани вместо дров жгли камыш, так что количество его, заменяющее сажень дров, обходилось в пятнадцать рублей. В Анапе госпитальная контора покупала дрова в базарные дни у соседних Горцев, не допуская обывателей покупать у них до тех пор, пока не закупится нужное количество для госпиталя, и здесь сажень дров обходилась около десяти рублей. В Новороссийске больница отапливалась собственными средствами.

В Тамань я выписал каменный уголь из Керчи, лежащей на противоположном берегу пролива, где уголь этот находился в изобилии; по наставлению князя, я сделал опыт отопления одной палаты этим ископаемым веществом. Удача была полная; стоимость количества угля, заменившего сажен дров, обошлась менее десяти рублей.

Тамошние жители, промышлявшие прежде перевозом между Таманью и Керчью, подали мне прошение на имя наместника и в этом прошении поясняли, что они совершенно разорены штабом береговой линии, находящимся в Керчи и имеющим казенный баркас с двенадцатью гребцами, при одном унтер-офицере, взятыми из подчиненных линейных батальонов как бы для почтовых сообщений; на самом же деле этот баркас овладел всею перевозочною торговлею. Вследствие этого оказалось, что туземцы, кормившиеся прежде от этого перевоза, теперь не могли совместничать с людьми, состоящими на всем казенном содержании.

По возвращении в Тифлис, я явился к князю Воронцову и вкратце передал ему все найденное мною, при чем прибавил, что в контракте поставщика госпиталей береговой линии сказано, что главный начальник имеет право, по своему усмотрению, отменять некоторые статьи этого условия, а потому нужно не медля воспользоваться этим правом, отменить поставку дров и ввести в Тамани отопление каменным углем. Из Анапы я привез прошение об отдаче поставки дров на выгодных условиях. Новороссийску же можно было, по моему мнению, предоставить отапливаться местными средствами. Князь Воронцов приказал мне поспешить докладом моего донесения и назначил для этого час следующего утра. [300]

Когда я явился на другой день, то узнал, что в кабинете у князя сидит прибывший по высочайшему повелению в Тифлис главноуправляющий путей сообщения. В назначенный час я вошел в кабинет; князь Воронцов спросил меня, принес ли я свое донесение и, узнавши, что оно готово, приказал докладывать, но извинился перед гостем, говоря, что дело хотя и небольшое, по требующее спешного распоряжения. Я стал читать донесение, подкрепляя самые невероятные места его указанием па акты, находившиеся в приложенном деле.

Вследствие моего доклада, на Черноморскую береговую линию был послан, для подробного и специального осмотра войск, там находящихся, самый опытный в службе и в войсковом хозяйстве генерал Карл Карлович фон-Врангель (прославившийся в 1853 году взятием Баязета).

В военном отношении дела очень скоро приняли видимо-лучшее направление, во-первых потому, что походы предпринимались по соображению самого главнокомандующего, а не по проектам, составленным в Петербургских канцеляриях; во-вторых, вследствие выезда из края генерала Гурко, прекрасного и безупречного человека, но отнюдь не в должности начальника главного штаба действующих войск.

Когда из Петербурга доставили князю Воронцову список кандидатов на должность начальника главного штаба, он отозвался, что никто из них лично ему неизвестен, а просил себе генерал-квартирмейстра действующей армии П. Е. Коцебу, зная из дел своего штаба, какой порядок был введен им в бытность его начальником штаба Кавказского корпуса. И действительно, с прибытием в Тифлис Павла Евстафиевича, всеобщая распущенность заменилась строгим порядком. В военном ведомстве лишь до конца года продолжались неурядица и неправильные расходы по продовольствию войск, расположенных в Закавказье. Общая, невероятная распущенность по гражданскому управлению развила между жителями хищничество и разбои, многие покинули хлебопашество и хозяйственные занятия для удалой жизни и легкой наживы. Армяне, в полном смысле слова народ промышленный, рассеянные но всему краю, захватили в свои руки все поставки в казну. Когда при князе Воронцове объявлены были первые торги на поставку провианта для войск, Армяне, забрав весь хлеб края, объявили непомерные цены. Тогда князь Воронцов выписал из Одессы некоего негоцианта Грека Ризо, оказавшего во время Турецкой войны 1828 года содействие при заготовлении и доставке провианта нашим войскам, находившимся под Варною. На этого Грека возложено было заготовление годовой пропорции провианта для войск Закавказского края. Стачка ли Армян или какие другие причины противодействовали этой операции, но Ризо, представив пышное донесение, далеко не оправдавшееся в последствии, уехал по своим делам в Одессу. [301]

Первое улучшение в управлении гражданской частью началось с выезда из края генерала Ладинского. В назначении ему преемника князя В. О. Бебутова, князь Воронцов доказал, на сколько глубокомысленны были его распоряжения. При Грузинских царях должность Тифлисского полицеймейстера была наследственною в семействе князей Бебутовых; поэтому назначение князя Василия Осиповича льстило с одной стороны непомерному природному самолюбию Армян, с другой стороны не возбуждало негодования Грузинской аристократии, видевшей в этом возвращение к правилам управления ее царей. Обстоятельство это было тем своевременнее, что раздраженная и оскорбленная угнетением и грубостями предшествовавшего управления аристократия эта стала мечтать о самостоятельности под управлением своего отдельного царя, о чем те из Грузин, которые были поумнее, стали сильно поговаривать в своих кружках. Между тем Армяне, как народ преимущественно промышленный, покрыли всю Грузию сетью своих духанов, стоявших не только в каждой Грузинской и Татарской деревне, но даже по пустырям дорог. Духан — это открытая лавка со всякими крепкими напитками, яствами и фуражом, в которой останавливаются для закуски, корма лошадей и ночлега, все от простолюдина до знатнейшего туземного князя, и ведется общая круговая болтовня, без разбора сословий и общественного положения. Одна из отличительных черт Армянского характера есть неразрывная дружба и доверенность между своими единоплеменниками, поэтому Армяне и передают друг другу все, что делается и замышляется между Грузинами и друзьями их Татарами по всем захолустьям края. Таким образом чрез начальника гражданского управления само собою учредился самый верный надзор над всею страною. Сам князь Бебутов был человек редкого ума, ловкий, мягкий и совершенно преданный правительству, как все его единоверцы Армяне; кроме того, он был самый образованный изо всех туземцев и опытный правитель.

Чтобы еще более ублажить Грузинскую аристократию, князь Воронцов исходатайствовал назначение начальником Тифлисской губернии (составляющей собственно Грузию) сына любимой дочери последнего Грузинского царя, генерал-маиора князя Ивана Малхазовича. Андроникова, человека хотя без образования, но честного, прямого, добродушного и неустрашимой храбрости. Как губернатор, князь Андроников был в полном смысле благонамеренный и добросовестный исполнитель. По письменной части обращено было особое внимание на состав Губернского Правления. Видно было, что князь Воронцов, заметя отчуждение в то время Грузинской аристократии от Русских, поставил себе задачей первоначально привязать ее лично к себе, с целью отвлечь ее от нелепых мечтаний о самостоятельной державе и мало по малу, чрез образование и развитие общественной жизни, навести на разумный путь. Князь Воронцов стремился возбуждать соревнование между служащими; для этого он избрал двоих, которых осыпал наградами, оказывал [302] им внимание и ласки, казавшиеся даже пристрастием. Один был князь О., молодой человек высокого роста, мужественный и предобрый малый; человек без всяких убеждений, он был отголоском кружка, в котором провел вчерашний день, в детстве он ходил в Тифлисскую гимназию, где ничему не научился; ума был очень обыкновенного, откровенный, без малейшей хитрости. Он был удивительно храбр; находясь в плену у Шамиля, где он много натерпелся, он и теперь был под обаянием этого плена. Другая личность принадлежала к гражданскому ведомству. Это какой-то уездной начальник (то, что в России исправник); по своим глупым претензиям он был настоящий шут, но человек самого строгого бескорыстия, бич взяточников, пунктуальный и неутомимый исполнитель по службе.

Уже на третий год управления князя Воронцова страна значительно успокоилась в военном отношении: на дорогах и внутри края восстановилась безопасность, разбои и грабежи прекратились, хлебопашество усилилось до того, что поставки провианта для войск производились местными средствами по очень умеренным ценам, виноделие, садоводство, огородничество, шелководство, акклиматизация колониальных растений, все значительно улучшилось. На горное производство также было обращено внимание: вновь был устроен Алагирский серебросвинцовый плавильный завод. Казенные статьи, отдаваемые в оброчное содержание, значительно возвысились; непроездные пути обратились в хорошие дороги; реки, на которые никто не обращал внимания, сделались судоходными; переход местных христиан в магометанство прекратился; целые селения раскольников и племя Ингильгойцев обратились в православие.

На Кавказской линии князь Воронцов предоставил управление всецело местному начальнику, генерал-лейтенанту Черноморского казачьего войска, Завадовскому. Он происходил от Запорожцев; отец его арендовал войсковые рыбные заводы. Завадовский был точный исполнитель предначертаний князя Воронцова, который только в экстренных, особенных случаях делал свои непосредственные распоряжения по Ставропольской губернии, и то преимущественно в стороне Терека.

Гораздо позже, когда граф Сологуб писал биографию Котляревского, оказалось, что закаленная, энергическая душа князя Михаила Семеновича Воронцова на мгновение ослабела: в числе писем Котляревского, переданных князем Михаилом Семеновичем графу Сологубу, было одно, в котором Котляревский строго осуждал князя за намерение отказаться от начальства на Кавказе по нестерпимому положению, в которое он поставлен.

Хотя ход дел и все отрасли правления видимо улучшились, но порицательное направление, данное обществу Ладинским, не только не прекращалось, но еще росло: всюду за табльдотами в клубе слышались осуждения местному управлению. Одни толковали по неблагонамеренности, другие как попугаи; даже люди самые [303] преданные князю и те, по Русскому нетерпению, находили, что все недостаточно скоро и спешно исправляется и переделывается; в числе этих последних был и я. Всему этому зоильству надо было положить конец, но как? Насилием — немыслимо при ненависти наместника к таким мерам. Князь Воронцов и тут показал свою опытность: чтобы положит конец всему этому соблазну, князь Воронцов выписал в Тифлис Итальянскую оперу. Заманка новизны привлекла в театр весь город, и после первого же представления, за ужином в клубе и в гостиницах, никто не промолвил ни слова об управлении: все судили и рядили об опере и певцах и повторяли слышанные арии; затем составились партии за разных артисток, и в публике уже решительно никто не стал заниматься управлением края.

Князь Михаил Семенович обратил особенное внимание на доставление жителям средств для образования детей, и тут выказалась вся практичность и обдуманность этого государственного мужа. Не университет нужен был для края, в котором не легко было учить детей даже грамоте, поэтому завели начальные школы во всех военных частях, и в эти школы принимались дети всех сословий; в самом Тифлисе открыты были частные пансионы. Кроме того устроено было несколько женских заведений.

При многотрудных и сложных заботах, сопряженных с званием главнокомандующего и наместника, князь Михаил Семенович находил время заниматься и искусством: при нем разыскивались и принимались меры к сохранению древнейших памятников зодчества, открывали и описывали фрески, воздвигнут изящный Тифлисский театр, рисунки которого появились во всех Европейских иллюстрациях; перестроен Тифлисский Софийский собор, по своим фрескам, живописи и украшениям причисляемый ныне к лучшим произведениям зодчества во всем свете. Все виды искусства постоянно занимали князя Воронцова; доказательством тому служит то, что, когда он возложил на меня передачу в казну недвижимых имений Грузинской церкви, то приказал предварительно привести их в известность, равно и получаемые с них доходы, а также принять от Синодальной Тифлисской Конторы документы на эти имения, под названием гуджары, и составить проект приема сих имений. При этом он приказал мне показывать ему все, что встретится любопытного в этих гуджарах. Попадались гуджары, в заглавии которых находились рисунки Персидского пошиба. Князь Воронцов заплатил порядочные деньги живописцу, который списал эти рисунки для его портфеля.

В финансовых и промышленных предприятиях Закавказья князь Воронцов оставил весьма важные памятники: 1) Приказ Общественного Призрения, учрежденный в Тифлисе по правилам строго примененным к особенностям и нуждам местного населения. 2) Учреждение в Тифлисе конторы для денежных переводов с Персиею и внутренними областями России. Князь Михаил Семенович был поражен обильным вывозом из края звонкой монеты и [304] озаботился пригласить из Одессы одного негоцианта для устройства в Тифлисе конторы денежных переводов. Мера эта принесла быстрый плод, и торговля приняла цветущее направление, небывалое в крае. Само собою разумеется, что всем этим улучшениям способствовала неусыпная, горячая деятельность и постоянный надзор за всеми отраслями управления в пространной стране, которую князь Воронцов лично обозревал и беспрестанно рассылал по ней доверенных лиц.

Заветной мыслью его было создание частных капиталов в своем наместничестве. Этим он надеялся поощрить частную предприимчивость к разработке местных природных богатств, что само собою породило бы множество разнородных доходов, привлекло бы значительные суммы денег в страну и поощрило бы ее население к труду, отвлекая от разбоя, хищничества и всяких диких наклонностей, присущих грубой натуре. Несколько капиталистов, в том числе Тамамашев, два брата Мирзоевы, Атакуни и несколько других, менее значительных, поддержали благую мысль князя Воронцова. В результате оказалось значительное сбережение казны в продовольствии войск: содержание их было превосходно, особенно в многочисленных военных госпиталях, не смотря на то, что расходы по ним сократились на миллионы рублей. Князь Воронцов часто навещал больных, особенно в праздники; и, благодаря этому попечению, число смертных случаев во всем корпусе значительно уменьшилось. Князь Воронцов настоял на том, что в Закавказье открыто было депо произведений Московских фабрик, что было весьма важно для края в торговом его отношении. Московские фабриканты составили ассоциацию, наняли в Тифлисе большой дом, где каждая комната была занята одним каким-либо произведением. В продолжение двух лет торговля в этом складе шла блистательно; денег выручали столько, что два раза в неделю высылались по экстрапочте десятки тысяч рублей. Но в последствии прикащики стали проматывать хозяйские деньги, да и сами Московские фабриканты, не имевшие понятия о силе Армян, не сумели с ними поладить и продавали свои произведения, присылаемые прямо с фабрик, дороже Армянских.

Торговлею этого склада не была достигнута цель князя Воронцова. Он желал иметь в Тифлисе сильную контору, где бы Московские фабриканты скупали местное сырье и переправляли его в Москву, через что завязалась бы тесная торговая связь между сердцем России и Грузиею.

Гибель Черноморского прибрежного форта св. Николая была на Кавказе началом Восточной войны. С этих пор князь Михаил Семенович день ото дня становился все задумчивее, видимо изменялся в лице и наконец слег.

Раз утром он потребовал меня к себе. Дежурный адъютант передал мне приказание тотчас войти в кабинет; там я застал князя лежащим на диване с раскрытыми глазами и не в [305] егерском сюртуке, как всегда, а в военной шинели. Полагая, что князь спит, я стал перед ним; меня поразило его лице, на котором отражалось не болезненное состояние, а выражение какой-то глубокой грусти. В это время вошел кто-то из домашних и передал маститому старцу о моем приходе. Князь открыл глаза, понюхал крепкой соли и, освежась, передал мне всю неурядицу, все беспорядки и усилия неимоверно возвысить цены на продовольствие действующих войск, которые через это могли остаться или совсем без продовольствия, или с большими затруднениями в получении оного. Князь прибавил, что сам он чувствует себя слишком слабым для занятия этим делом и потому распорядился так, чтобы все его приказания передавались интенданту через меня, также и доклады интенданта князю делались бы мною. При этом я получил подробные наставления, как действовать.

Интендант, присланный из Петербурга, был человек образцовой честности, бессребреник в полном смысле слова, и по-видимому для мирного времени совершенно опытный и знающий дело, но незнакомый ни с краем, ни с его средствами и особенностями, к тому же нрава неимоверно строптивого. Он сорил деньги на операции, которые не удавались, а недостача хлеба оказывалась всюду такая, что действующие войска получали суточное продовольствие, принимая его прямо с подвод, подвозивших провиант.

Бывая почти ежедневно с докладом у главнокомандующего, я постоянно заставал его в военной шинели и очень слабым; меня поражало не сменявшееся выражение грусти на этом прекрасном лице. Но не смотря на это, все самые затруднительные вопросы он решал всегда быстро, мудро и совершенно удовлетворительно.

Много лет спустя после описываемого времени, я имел случай убедиться, что у князя Воронцова было в то время много неприятностей. Узнал я об этом из книги моряка Жандра: «К биографии адмирала Корнилова», где говорится, что сделано было распоряжение о подчинении части Кавказа и его войск ненавистнику князя Воронцова, адмиралу князю Меншикову.

Начало Восточной войны тяжело отозвалось в Тифлисе. Всюду стали прорываться разбойничьи набеги диких орд: Курдов со стороны Александрополя, Джарцов в Ахалцихском уезде, Кобулетов в Гурии. Неприятель появлялся воровскими шайками даже в самых Тиулетских горах, близко подходя к самой столице Грузии, наконец, неприятель сильным отрядом занял покинутую древнюю крепость Ацкур, стоящую у выхода Боржомского ущелья к Ахалциху, при чем все Закавказские и часть Кавказских войск были сосредоточены под Александрополем против Карса, где собран был в значительном числе Турецкий низам и башибузуки. Малые наши отряды находились в Ахалцихе против поголовно собранного и вооруженного населения в смежных Аджарских горах; другой небольшой отряд стоял в Гурии против значительного Турецкого сборища у Батума; войска эти [306] опустошили всю страну от Кавказских гор до Турецкой границы и от Каспийского моря до Черного. Население этой страны, весьма, многочисленное, мусульманского вероисповедания, выжидало только успеха Турецких орд, чтобы восстать поголовно и стряхнуть с себя Русское владычество.

Пункт более других опасный в то время был Ахалцих; поэтому туда послан был Тифлисский губернатор князь Андроников. Спустя несколько дней по его отъезде, прискакал в полдень его адъютант с целой связкою знамен, отбитых у неприятеля. Князь Андроников, вышел из Ахалциха с горстью Кавказских солдат, не знающих никаких препятствий, ринулся на многочисленные неприятельские орды, разбил их на голову и окончательно рассеял. Известие об этом блистательном успехе, хотя в сущности и не первой важности относительно хода войны, отчасти оживило и пробудило князя Воронцова от его страдальческого усыпления.

Продовольствие войск сделалось всюду правильно и вполне удовлетворительно, кроме Гурии, где все усилия на этот счет оказывались тщетными поэтому, однажды утром, при моем докладе, князь Воронцов приказал мне самому ехать в Гурию, дал мне самые подробные наставления и широкие полномочия действовать его именем. Прося меня поспешить отъездом, он спросил, когда я полагаю выехать? Я доложил, что надеюсь в продолжении дня успеть собрать все нужные сведения по делам интендантства и в ночь выехать из Тифлиса.

Вечером, часов в 9, лошади были готовы, и я уже оканчивал свои занятия, как меня потребовал к себе главнокомандующий. Я поехал к нему на дорожных лошадях и застал князя в кабинете уже не лежащим, как утром, в военной шинели, а сидящим в своем егерском сюртуке; его оживленное лицо напомнило мне прежние времена. Высказав удовольствие, что я еще не уехал, князь Михаил Семенович посмотрев в полученное донесение и продиктовал мне следующее: «19-го сего Ноября Турки, под Башкадыкларом, в числе 35 тысяч регулярного войска и 15 тысяч Куртинцов, были атакованы нашими неустрашимыми Кавказскими молодцами в числе девяти тысяч всех родов войск. Турки были опрокинуты и в полном смысле рассеяны нашими молодцами; кроме множества оружия, знамен и проч. отбито 24 пушки». Окончив это, князь приказал мне везде по дороге, где будут встречаться войска. передавать это известие старшим лицам с приказом от главнокомандующего объявлять об этой победе войскам и служить благодарственные молебны; в городе Гори я должен был заказать в соборе благодарственное молебствие при звоне всех колоколов, а в Гурии, начальнику отряда, князю Гагарину, передать продиктованное мне сведение для объявления всему собранному отряду и отслужить с наибольшим торжеством благодарственное молебствие при пушечной пальбе. Турки, собранные под Батумом, должны были понять, что в пашем отряде [307] празднуется какая-нибудь победа. Если я не ошибаюсь, в торжественном выражении лица князя Воронцова можно было прочесть мысль: «не такова была часть этих Башкадыкларских войск, с которыми восемь лет тому назад я совершал Даргинский поход».

Успехи наших войск под Ахалцихом, Башкадыкларом и позднее под Баязетом имели окончательное влияние на ход войны в Азиатской Турции: с одной стороны они естественно ободрили Кавказские войска, доказав на деле, какие великие подвиги им под силу; с другой — внушив панический страх и уныние Турецком ордам, они доказали, с какими непобедимыми героями предстояла борьба Туркам. Наконец, эти славные бои заставили все Татарское население наших пределов отказаться от надежд пробужденных в них в то время, когда оно увидало, какие многочисленные силы их единоверцев собраны на наших границах.

Вся слава Русской кампании в Азиатской Турции, по строгой справедливости, всецело принадлежит князю Воронцову. Он одушевил Кавказские войска своим примером и заботою; он возвратил им прежнее беспримерное геройство. Это несравненное войско начало войну под начальством лиц, избранных князем Михаилом Семеновичем и с первых боев привело Турок в какое-то безнадежное уныние. Это же самое Кавказское войско блистательно окончило войну.

Два раза в неделю у князя Воронцова бывал прием просителей; начальники всех частей должны были находиться при этих приемах, так как тут же и решались по возможности все просьбы. В один из таких дней князю Воронцову, после приема, нужно было ехать в ближайшую полковую штаб-квартиру. Прежде чем выйти в приемную, он позвал меня к себе и вручил бумагу, сказав, что это прошение князя Фадея Гуримова, жалующегося на то, что недавно умерший его брат Гива, похороненный в одной древней церкви своего прихода, подвергся осмеянию от людей Мирзоева. Два брата Мирзоевых, богачи, были владельцами части села князей Гуримовых и заклятые их враги. Люди этих Мирзоевых хвастались, что если им и не удалось рассчитаться со врагом их помещика при жизни, то они насмеялись над ним над мертвым. Князь Воронцов приказал мне произвести наистрожайшее следствие; войдя потом в приемную, князь передал Тифлисскому губернатору, полицеймейстеру и коменданту данное мне поручение и приказал им оказывать нужное мне содействие.

Сделав все нужные приготовления, я отправился к высокопреосвященному экзарху Грузии, не зная, как приступить к раскрытию могилы, находящейся в самой церкви. От него я узнал, что по дороге из России к Тифлису, на последнем перегоне, подъезжая к древней столице Грузии — Мцхету, на левом берегу Арагвы, на последней, самой высокой горе к югу, виднеется каменная ограда, окруженная вековым лесом; по средине этой ограды замечается купол строения. Это давно покинутый монастырь, основанный одним из Сарских братьев, внесших со святою иконою [308] христианство в те страны и просветивших Грузию. Под куполом находится церковь, в которой, рядом с алтарем, похоронен основатель храма. Самая церковь построена, как все древние храмы Закавказья, под крестообразно расположенными сводами, опирающимися на четыре столба; из ближайшего к могиле столба точится вода, наполняющая устроенный тут колодезь; к известному местному празднику сюда стекается множество богомольцев. Покойный князь Гива Гуримов возобновил церковь, поэтому и разрешено было похоронить его в самом храме. Ключ от церкви находится у приходского священника, от которого, по отзыву преосвященного, я мог его потребовать и мне не встретится препятствия разрыть могилу, так как духовенство, исполнивши обряд погребения, не имеет более никакого дела до трупа. Ко всем этим сведениям преосвященный прибавил мне еще в виде совета, для успокоения родственников покойного и ради общего благочестия Грузин, пригласить с собою приходского священника для подобающего богослужения.

На другой день, до восхода солнца, я поехал верст за 10 от Тифлиса, в деревню князей Гуримовых, взяв предварительно с собою земскую полицию и нужное число казаков с поста. В этой деревне мне дали верховую лошадь, так как иначе проехать было невозможно. Грузин, сопровождавший меня, перепуганный всею этою обстановкой, прижал неловко правое острое Грузинское стремя к боку лошади; она взвилась на дыбы и, опрокинувшись, сильно зашибла мне ногу. Некогда было обращать внимание на боль, и я поехал по горной тропинке к древнему монастырю. Замок у церковных дверей был сломан, и при входе в храм оказались явные признаки недавнего нарушения могилы. Когда ее вскрыли, Гива лежал лицом вниз; платья, в котором его похоронили, уже не было, а на белье виднелось множество грязных пятен от нагаек, которыми били труп; кроме того весь гроб и преимущественно голова покойника были покрыты вонючими нечистотами. Исполнив все формальности осмотра и вернувшись в деревню, я приступил к снятию показаний с духанщика и свидетелей, на которых были ссылки в прошении и по одиночке, чрез полицию, арестовывая обвиняемых, отправлял их под конвоем двух казаков в Тифлис к полицеймейстеру или к коменданту для заключения в разные места; последнего из обвиняемых я велел отвести на мою квартиру, после чего и сам возвратился в Тифлис.

Когда привели ко мне последнего арестанта, то казак, бывший при нем, передал мне, что с трудом мог отогнать какого-то Армянина, силившегося заговорить с арестованным и издали следившего, куда поведут его.

Вообще, при начале всякого следствия действуешь очень робко, пока не доищешься до нити, до признаков, по которым можно составить убеждение в виновности замешанных в деле лиц; это естественно происходит от опасения запутать невинного. Поэтому я решился воспользоваться переданным мне для личного моего [309] убеждения, что все найденное мною в могиле Гивы Гуримова есть действительно дело людей Мирзоева. С этой целью я посадил приведенного ко мне арестанта на ближайшую гауптвахту, сказав унтер-офицеру, что если ночью к окошку ареетантской подойдет кто-либо, то не препятствовать ему разговаривать с арестантом и, призвав расторопного переводчика, приказал ему спрятаться близ гауптвахты и когда кто подойдет и станет говорить с арестованным, приметить этого человека и вслушаться в разговор. Ночью переводчик разбудил меня известием, что приходил Мирзоев, и со слов переводчика я записал их разговор.

На утро, призвав к себе арестанта, я стал снимать с него показание; он говорил тоже самое, что ночью передал мне переводчик. В то время как я занимался этим следствием, чиновник пригласил меня в канцелярию наместника, к директору М. П. Щербинину; в кабинете у него я застал вице-директора Крузенштерна и штаб-лекаря. Этот последний нагло и дерзко накинулся на меня за то, что я арестовал людей Мирзоева в угождение глупым Грузинским князьям. Я терпеливо выслушал наглого штаб-лекаря и когда он замолчал, я обратился к директору и заявил ему, что так как говоривший, по видимому, хорошо знает порученное мне дело и в тоже время пользуется доверием наместника, то я сейчас же выпущу всех арестованных мною людей. М. П. Щербинин начал настоятельно уговаривать меня не делать этого до приезда князя, который, хотя поздно, но непременно в этот вечер должен был возвратиться в Тифлис.

На утро я отправился к наместнику и застал кабинет еще запертым; в дежурной комнате были: директор канцелярии, несколько других лиц и штаб-лекарь, видимо в возбужденном состоянии.

Когда отворили кабинет, вошли М. П. Щербинин и я, сильно хромая. Доложив наместнику что я нашел в могиле Гуримова и сделанные мною распоряжения, я просил назначить кого-либо, чтобы передать ему следствие, которого не мог я продолжать по причине моего ушиба. Князь понял, что в отказе моем кроется другая причина и настаивал, чтобы я ему сказал ее. Я должен был сознаться, что вовсе не сожалею об ушибе, избавляющем меня от дела, которым вызываются неблаговидные происки. Едва я кончил, как вошел штаб-лекарь и начал (я живо помню его слова): «Позвольте, ваша светлость, доложить вам по делу господина Мирзоева, которое моя теща, княгиня Т...» На этих словах князь прервал его, строго запретив вмешиваться не в свои дела и дал ему понять, что всюду доктора с радостью согласятся быть его домашними врачами. Потом князь приказал мне послать за губернским жандармским штаб-офицером. Только что я вышел из кабинета, как штаб-лекарь, видимо встревоженный, догнал меня и спросил: зачем понадобился жандарм? и услышав от меня, что вероятно для производства Мирзоевского следствия, от которого я отказался, просиял и с восторгом стал доказывать, как я прекрасно сделал, догадавшись отстранит себя от этого дела. [310]

Никто, разумеется, ничего не узнал о происходившем в кабинете наместника, но Мирзоев всюду разглашал, что он обратился к шт.-лекарю с просьбою устранить меня от этого дела; сам же штаб-лекарь, как в этом случае, так и всегда, из личных видов не только не опровергал, но еще подтверждал молву о своем всесильном влиянии на наместника.

Настал день выезда князя Михаила Семеновича с Кавказа под предлогом болезни.

Этот отъезд был очень загадочен.

Князь Воронцов, еще в первую Турецкую войну текущего столетия, изумлял своих сослуживцев тем, что, не смотря на сильнейшую Молдавскую лихорадку, не покидал порученной его начальству аванпостной службы: до такой степени его закаленная душа преобладала над телом. При князе Цицианове, в Грузии, в Закаталах, он, под начальством генерала Гулякова, служил примером неустрашимости. Далее, в Отечественную войну, его имя внесено в описание важнейших сражений, и наконец он самостоятельно с своим корпусом, под Краоном, сражался с самим Наполеоном. Здесь на Кавказе еще недавно столь успешно вывел он край из опаснейшего кризиса и своими мудрыми военными распоряжениями совершенно подготовил успех войны в Азиатской Турции. Теперь же, когда война была в самом разгаре, князь удалялся с ее театра и оставлял всякую служебную деятельность.

Передавать потомству описание подвигов великих государственных мужей, посвятивших всю свою жизнь многоплодному служению Отечеству — есть патриотический долг. Несомненно принесло бы великую пользу, если бы не скрывалось и зло, причиняемое иногда личностями с богатыми дарованиями и высоким положением, но на это встречаются препятствия. Так, например, в царствование Александра Павловича, Сила Андреевич Аракчеев, если бы мог предвидеть, что его деяния когда-либо разберутся, как это совершилось печатно в последних годах, то вероятно воздержался бы от лютого варварства и обдуманного злодейства.

Правдивость этой статьи доказывается отсутствием во мне всякого повода особой привязанности к кн. Михаилу Семеновичу Воронцову, не оказавшему мне решительно никаких особых милостей, когда я состоял при нем (точно также как и при одном из его предшественников), и хотя от самого князя я положительно никогда не встречал ничего кроме благосклонного обращения при наилестнейшей доверенности, но по слагавшимся обстоятельствам, весьма неприятным, неоднократно я пытался оставить край и самую службу, что впоследствии и сделал.

Владимир Толстой.

Декабрь 1876 года.
Село Бараново.

Текст воспроизведен по изданию: Князь Михаил Семенович Воронцов // Русский архив, № 11. 1877