-

ПИСЬМО ИЗ ОТРЯДА

Лагерь в ауле Цивы-Ирзау, в Ичкерии. 25 марта 1859.

В Благовещенье, говорят, птица гнезда не вьет; в такой день, конечно, не приходится и разорять какое-нибудь гнездо, будь оно хоть воронье или коршуново. Вот почему мы сегодня сидим дома, в лагере, не предпринимая ничего неприязненного против окрестных жителей — тоже своего рода коршунов, хотя в настоящую пору и опустивших крылья; сидим дома, но не можем сказать, что празднуем праздник красные весны, потому что с раннего утра самая осенняя, враждебная туча заволокла небо на всем горизонте и обливает нас немилосердно дождем, отбивая всякую охоту выглянуть из палатки.

В такую погоду, разумеется, не весело бывает в лагере и со всех сторон то и дело слышится: «эх, послал бы Бог ведрышко».

А весна явилась было к нам с своею ясною улыбкою, в своей девственности, хотя и не роскошной еще прелести и подарила нас пятью, шестью прекрасными светлыми днями, сменившими дни самого скучнейший о ненастья — с дождем и снегом вперемежку. Вчерашний день был особенно хорош: и пение пташек, и местами зеленеющая травки, убранная голубенькими цветочками — ласточками растительного царства, и воздух Напоенный запахом фиалок и, наконец, яркое живительное солнышко, без тулупа согревающее солдатскую кровь. Словом, настоящая красная весна! В эти дни весело и бойко работали люди нашего ограда, рубя просеку в дремучем лесу на холмистой и пересеченной возвышенности, отделяющей р. Яман-су от р. Аксая, в длину на пространстве между аулами Шамхалверды и Аллероем, лежащими на противоположном левом берегу последней реки. Лии ь состоял из огромнейших чинар, возвышавшихся между сплошными и почти непроходимыми зарослями мелкого орешника. С окончанием этой просеки отряду нашему очищается путь к дальнейшему движению вверх по Аксаю и к перенесению действий на левый берег его. С вершины самого высокого в гребне лесной возвышенности и теперь уже обнаженного кургана, открывается живописнейший вид на долины верховьев обеих рек, текущих в этом месте на расстоянии не более версты друг от друга. От невысоких и уже зеленеющих всхолмлений, идущих от кургана ступенями вниз, на протяжении около версты, местность волнами поднимается все выше и выше и увенчивается на горизонт суровым снежным кряжем Андийских гор, который тоже кажется вам как бы всплеском застывшей громадной волны. В этом направлении взор ваш прежде всего естественно стремится отыскать место, на котором в настоящее время должен быть нанесен один из решительнейших ударов Шамилю и его фанатическому учению — и знакомый с краем [136] татарин указывает вам небольшой гребень, за которым внизу в ущелье лежит Веден; ущелье это покрыто густой мглой, которая кажется вам облаком дыма. Оттуда каждый день явственно слышатся нам то частые, то редкие орудийные выстрелы.

От этого животрепещущего и утешительного настоящего, лежащие перед глазами места невольно наводят вас на воспоминания прошедшего. Великие несчастия, как и великая слава, заставляют преклоняться перед собою, и вы с благоговением следуете мысленно по кровавому пути, пройденному нашими войсками в трудную экспедицию 1845 года.

Вон там, за горой, должно быть Дарго и, левей его, лесная теснина, в которой разыгралась так называемая сухарная экспедиция; тут направо, вдоль по Аксаю, тянется покрытая темным лесом и как будто ощетинившаяся возвышенность Ичкерии, вдвойне славная злополучною памятью, а вот на склоне ее, у самого Аксая, в версте сзади вас, и последняя кровавая станция 1845 года— аул Шамхалверды!

В настоящую пору аул этот, точно также как и все большие и малые поселения, в числе более 20-ти лежания в виду нашем по долинам обеих рек, оставлены жителями, бежавшими или, вернее сказать, угнанными по распоряжению Шамиля в дальние леса и овраги. Сила событий, а также и то, что сами жители, кажется, сыты по горло мюридизмом, видимо убедили их в необходимости покориться; но

все-таки, при взаимном их несогласии и недоверии между собою, нужен громкий и осязательный факт, для того чтобы частные колебания превратились в общую решимость. Этим фактом, по всей вероятности, будет взятие Веденя.

В первое время наших действий в Аухе, когда еще необходимость покорности не представлялась жителям так ясно, они участвовали в делах против нас за одно с присланными Шамилем Тавлинцами; но одержанные нами успехи в 3-х делах, бывших при переселении к ном жителей ближайших на пути нашем аулов, в особенности блестящее дело 10-го марта, кажется показали им вопрос в настоящем свете и они сидят в своих трущобах, не восставая открыто против Шамилевых приверженцев, но вместе с тем не предпринимая и против нас ничего серьезного.

Такое нейтральное положение жителей, не смотря на присутствие двух наибов Шамиля, старающихся возбуждать их против нас, уже очень знаменательно. Если прибавить к тому, что почетнейшие представители разных деревень один за другим являются ночью и днем с уверениями, что они наши и что не выселяются к нам только потому, что семейства и имущества их в руках мюридов и содержатся в местах, откуда трудно вывезти их, не подвергнув разграблению, тогда становится понятным, то покорность Ауха и если не всей Ичкерии, то по крайней мере лежащей в виду нашем по Аксаю части ее, но взятии Веденя и изгнании отсюда Шамиля с Тавлинцами, можно полагать вероятною, по крайней мере на столько, на сколько могут быть верны человеческие предположения.

Покамест мы прокладываем себе путь к движению дальше и видимо больше и больше сближаемся с жителями; приходит и даже уже пришло время полевых работ, о жители на всем пространстве от Кишень-Ауха до Саясана и до Шуани все-таки, конечно, не смеют показаться на поля свои, и испытывая с семействами лишения в настоящем, видят перед собою угрожающий голод в будущем. Это заставляет многих из них не раздумывать далее, и не ожидая покорности целыми обществами, — по одиночке и небольшими партиями при каждом случае выходить к нам. Число таких выходцев с каждым днем увеличивается. А между тем рубка просеки приходит к окончанию; конец рубки, нужно полагать, будет началом новых действий нашего отряда. А может быть, к тому времени подойдет и благая весть из Веденя!...

Как я упомянул уже, жители после 3-х бывших у нас с ними в эту экспедицию жарких дел, перестали собираться в массе, чтобы противодействовать нам; из них только самые горячие

и упрямые приверженцы мюридизма, у которых с существованием его связаны личные свои выгоды, приходят иногда вместе с Тавлинцами, небольшими партиями, пострелять на нас при рубке леса и на рекогносцировках, и то, кажется, более для того, чтобы показать остальным жителям, что они не считают еще своего дела потерянным.

На одном из соседних к нашему лагерю, со стороны Аксая, возвышении в первое время мюриды держали было постоянный дневной пикет, откуда наблюдали за нашими движениями и по обыкновению перебранивались; а если расстояние позволяло, то и перестреливались с нашими войсками, проходившими мимо.

Чтобы отвадить их от этого, всадники Дагестанского конно-иррегулярного полка, которых мюриды и без того особенно побаивались и не любили, однажды посланы были в засаду.

В ночь на 21-го марта охотники, на подбор молодец к молодцу, в числе 40 человек с офицером, известным у нас в Дагестане храбрецом, сотником Квинитадзе, пешие залегли за курган. Когда начало рассветать, человек шесть охотников, и одеждою и папахами похожие на мюридов, расположились наверху кургана и, по-видимому, все внимание свое обращали к стороне нашего лагеря. Вскоре за тем небольшая партия мюридов, человек в 15-ть, поднялась от Аксая; увидав людей на кургане, мюриды недоверчиво остановились вне ружейного выстрела. Между тем охотники пели по-мусульмански. После этого совершенно рассеялось минутное сомнение мюридов и потому они смело пошли вперед и приблизились уже к засаде шагов на 20-ть; тут только один из них почему-то догадался об обмане и, крикнув: это не наши! сделал выстрел. Этот выстрел был сигналом, по которому охотники выскочили из засады и, дав залп, бросились вперед. Как испуганные джейраны, с необычайной быстротой пустились мюриды врассыпную вниз, по едва заметным тропинкам почти отвесного обрыва; на верхней площадке осталось только двое: упавший ниц пожилой татарин, которого ноги не вынесли далеко, и молодой красивый мюрид, убитый наповал несколькими пулями.

Через несколько минут, партия с торжеством возвращалась в лагерь, ведя сзади пленного; на другой день два чеченца, брат пленного старика и старшина того аула, где он жил, пришли в лагерь и просили освободить его. Ради наших приязненных отношений с Ичкеринцами, эта просьба была исполнена.

К вечеру дождь перестал идти; но небо не проясняется и кажется, соберется мочить нас снова. Не смотря на то, в лагере со всех сторон звучит бойкая солдатская песня, и в эту минуту, когда я оканчиваю свое письмо, запевало ближайшего к моей палатке хора, без всякого сомнения, промоченный дождем и теперь стоящий в грязи и сырости, на самых нежных и сладостных нотках своего голоса, затягивает:

Полюби, полюби,
Раскрасавица, меня!
Если ты меня полюбишь,
Будешь счастливая!

И хор, с бубнами и присвистом, живо подхватывает:

Если ты меня полюбишь,
Будешь счастливая!

Как не позавидовать этому уменью жить без горя и печали!

Дм. Стар ...

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из отряда. Лагерь в ауле Цивы-Ирзау, в Ичкерии. 25 марта 1859 // Газета "Кавказ", № 30 (от 19 апреля). 1859