СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СПАССКИЙ-АВТОНОМОВ К.

ВТОРОЕ ПОСЕЩЕНИЕ АРАРАТА

(Из путевых записок) ¹.

С тех самых пор, как, в 1810 году, в конце июня, дошла до Тифлиса обстоятельная весть о страшном землетрясении, обрушившем часть Арарата на несчастное село Ахуры, я рвался желанием побывать еще раз, если не на самом Арарате, то, по крайней мере, у подошвы его. 31-го августа 1813 года, нечаянно выпал жребий исполнить заветное желание; я выехал в этот день из Тифлиса по пути в Александрополь, а 12-го сентября очутился на развалинах Арарата и Ахур. Я сделал кое-какие замечания, и все хотел на досуге составить об этом полный отчет; но обстоятельства до сих пор удерживали меня от исполнения предположения. Судьба бросила меня, вопреки моему желанию, на берег Эвксинского Понта. Не далее как вчера, 1-го августа, расхаживая, в грустном одиночестве, по берегу моря, близь вновь строящихся таможенных зданий, я вспомнил, что 5-го августа нынешнего 1844 года исполнится десять лет тому, как я гостил в первый раз на вершине Арарата, был вольным путешественником и самовластным мечтателем, а теперь — увы!.. Но лучше приняться за отчет о втором посещении Арарата, в память десятилетия первому?

Нечаянно и быстро помчались мы с одним приятелем из Тифлиса, на тройке удалых почтовых... Да, колокольчик «дар Валдая», или другого места матушки коренной Руси, раздается теперь почти всюду между гор и по долам Закавказья. Мы выехали ночью, ночью проехали всю опаленную долину, лежащую между тифлисскими и борчалинскими отгориями. Переезжая реку Алгетку, я взглянул на развалины древнего так называемого римского моста, которые довольно значительны и огромны показались мне теперь даже ночью. Утром, со всем вниманием осмотрели мы Красный Мост на реке Храме; сходили в подмостную комнату, устроенную между средними арками, и в караван-сараи, сделанные в набережных укреплениях моста. Все нашли довольно в хорошем состоянии. Г. Зубарев своею статьею о Красном Мосте ввел меня в заблуждение на счет ломки караван-сараев окрестными Татарами. Это сущая неправда: все цело!

Не доезжая до деревни Пипис, на левой стороне от дороги, вы видите между гор огромную и отдельную скалу, в роде самородной пирамиды: это Гавар-Зин — чудная скала: так называют ее Армяне. В ней виднеется множество отверстий, в роде окон и дверей, где когда-то жили отшельники, и спасались от неприятелей мирные туземцы. От русла реки Храма начинаются древние пределы Армении, а теперь так называемые мусульманские провинции, причисленные к Тифлисскому и Александропольскому Уездам. От реки Храма же начинаются лабиринты гор: Борчалинских, Бомбакских и Шурагельских, которые все можно отнести к системе Алагёза. Теперь, быть может, здешнее народонаселение [13] состоит более из Татар; но и Армяне едва ли не половину удобных мест занимают в этих горах; множество сел и деревень, а еще более развалин древних армянских церквей и крепостей и два лучшие монастыря, Ахпат и Санаин, показывают, что Армяне здесь старинные обитатели. Тут не услышишь грузинского слова, не увидишь картлийского обличия. Знатоки уверяли меня, что здесь и доселе сохранилось самое лучшее наречие армянского языка.

Дорога в Эривань и Александрополь проведена делижанским ущелием до самой деревни Делижана, где она разделяется: в Александрополь идет на запад, а в Эривань на юг. Вся Эриванская дорога весьма хорошо обработана; она идет, почти до самого Делижана, около русла реки Акстафы, и в иных местах составляет наилучшее шоссе. Эта дорога устроена в 1834 и 1835 годах, при главноуправляющем Грузии Г. В. Розене. Близь станции Истибулах обделано водохранилище, из которого бьет тремя фонтанами чудесная горная ключевая вода. Над водохранилищем высечена надпись, из которой видно, что этот памятник сделан окрестными жителями, в воспоминание и благодарность за устройство дороги. От Пипис до Делижана дорога, или, вернее, ущелие, представляет великолепнейшие виды. Возвышающиеся утесы и скалы, окаймленные и увитые зеленью травы, кустарников и деревьев, являют дивные храмы, алтари и жилища горных духов.

От Делижана к Александрополю дорога скоро выходит к безлесным горам. Местность постепенно возвышается, зелень тускнеет и бледнеет. Вдруг, при утреннем тумане сентября, явилась совершенно русская природа. Песок и глина превратились в чернозем, лесистые утесы — в умеренные горы, покрытые посохшею травою, быстрая речка — в спокойный ручей, окруженный болотистыми кочковатыми берегами: а вот и руские бородки мужичков, и бревенчатые избушки, местами закопченые, и молодицы с ребятами гонят скотину в поле; далее, кто с серпом, кто с граблями, кто с косою — спешат на работы; а тут вот и работают Русские по-русски. Радостно встрепенулось сердце при виде давно-давно невиданной картины родного быта! Это новое поселение молокан; они еще не обжились, впрочем.

Мы ехали по старой нашей границе с Персиею — по руслу реки Бомбака; близь деревни Сарал увидели мы пирамидальный памятник из черных тесаных волканических камней, подъехали к нему, и не нашли никакой надписи. «Кто тут похоронен?» спросил я у старика-ямщика из Армян. — «Кара-майор», отвечал он. Потом старик с особенною живостью начал указывать на окружающие горы и долины, рассказывая, что все это было покрыто несметными кизильбашскими (то есть персидскими) силами; что русский черный майор (кара-майор) с горстью солдат, окруженный со всех сторон, долго бился, да и побил бы всех неприятелей, но у него не достало зарядов, и он пал со всеми своими сподвижниками на этом месте. Это могила майора Монтрезора!

Долго то поднимались мы, то спускались с обнаженных гор в посохшие глубокие долины; но местоположение вообще делалось возвышеннее. Наконец, выехали на обширнейшую высокую равнину, окруженную со всех сторон невысокими горами, из которых к востоку выказывался, немного выше прочих, пестрый, от полос снега, Алагёз. По этой равнине разгуливал во все стороны буйный ветер, взвевая целые облака густой пыли. На всем пространстве ни одного деревца, ни кустика; зелень растений вся почти посохла; разве кое-где виднелись бледнозеленые полосы бахчей и огородных растений. Дика и пустынна эта возвышенная [14] плоскость; Алагёз мне казался полосатым тигром среди пустыни. К западу обозначались вдали какие-то неопределенные признаки поселения: это Александрополь.

Приехав в Александрополь, я переменил дурное о нем мнение, составившееся от первых впечатлений. Конечно, он носит все главные признаки азиатских городов: кривизну и тесноту улиц, общую неопрятность и неудобство жилищ; но он имеет вид некоторого довольства и отличный материал к хорошим постройкам — образовавшийся из лавы камень. Камень этот тут же ломают, обтесывают весьма легко, потому что он очень мягок, когда его вынимают из каменоломень, а на воздухе твердеет. Из этого камня построено очень много довольно изрядных домов и лавок на европейский манер. Особенную редкость Александрополя и даже всего закавказского края составляет Александропольская Крепость, почти совершенно оконченная в главных частях своих, по всем правилам новейшей фортификации. Все валы, или, лучше сказать, стены (валы обделаны камнем), подземные ходы и своды из того же камня разных цветов — темного, серого и красноватого. Один наружный вид составляет особенную прелесть! Но крепостная церковь, с своими иконами, изящною отделкою и простою, легкою архитектурою, для нас Азиатцев верх совершенства! Александропольская Крепость с церковью и Мцхетский Мост из тесаного белого камня — пока единственные памятники русского владычества за Кавказом.

Молящийся Спаситель, на картине у жертвенника, и великомученица Александра, на одном из местных образов, невольно приковывают к себе внимание и погружают в благоговейное размышление. Правильность, простота и легкость внутреннего расположения церкви и изящество лепной работы, с позолотою по карнизам свода и аркам, общий белый матовый цвет — прекрасны. С северной и южной стороны крепости, устроены отдельные башни, составляющие порядочные укрепления. Ни одна возвышенность не господствует над крепостию, и она владычествует над всею пограничною чертою, которую составляет река Арпачай, протекающая к западу от крепости в полуверсте, если не менее. Сентября 6 числа, в пять часов пополудни, обошедши кругом всю крепость, мы пришли к черной башне, в которой содержатся работающие арестанты. Я взошел на платформу и, опершись в одном из промежутков зубцов, смотрел в раздумье на тихо склоняющееся к горизонту солнце, на турецкой стороне, в Карсском Пашалыке. Арпачай тихо катил свои струи по разлужистому руслу; справа и слева над равниною Арпачая, простирающеюся версты на полторы или на две, местность возвышается; по левую сторону русская крепость с развевающимся флагом, а по правую разбросаны полуземлянки турецкой деревни; на турецкой стороне и нашей царствовала тишина. Но пусть только покажется рогатая луна на западе, в кровавом виде, созвездия полуночи ярко заблистают; север нагонит тучи; громы с крепостных стен загремят, и к утру солнце взойдет на нашей стороне, и луна, опять побледнев, спрячется!

В Александрополе климат прохладный, здоровый и даже суровый; хлеб и все северные растения прекрасно родятся и растут по всей равнине; но леса и садов нет; от этого, в осеннюю пору, все ного, и окрестности наводят какую-то грусть, так что я никак бы не согласился добровольно жить в этом месте, хотя все жизненные потребности дешевы, кроме дров и леса. Фрукты и другие нежные произведения в изобилии привозятся из Эриванского Уезда; лес доставляется большею частию из-за границы Карсского Пашалыка. Собственно в [15] Александрополе речки нет, а есть два небольшие ручья; но весьма много колодцев; вообще, воду легко достать, — выкопав небольшую яму. Ветры бывают сильные, дожди обильные; очень часто выпадает крупный град. Средняя температура не превышает температуры не только средних губерний, но даже и южных. При всем том, деревья, по отзыву жителей, не могут рости, и нет их, кроме небольшого количества плакучих ракит, насаженных по оврагам около ручьев. Правда, я сам видел в саду греческого священника несколько яблонь, вишенника, черешень и даже виноградных лоз; они малорослы, посажены уже несколько лет назад и сберегаются, во время зимы, с особенным тщанием. Старожилы уверяют, что все эти деревья скоро пропадут, или вымерзнут зимою. Опыт покажет истинную причину неимения в Александрополе садов, — в климате ли это заключается, или в нерадении жителей. К тому же, самое население Александрополя слишком недавне. Надобно, однакож, заметить, что и в окрестных пограничных турецких деревнях не видно никаких деревьев и зелени, и потому они более походят на развалины, нежели на жилища людей. На александропольских ракитах, летом, появляется утром какая-то жидкость, в роде самой обильной росы; днем эта жидкость, как на самом дереве, так и падая на траву, или на земь, густеет и обращается в сахарное вещество; оно в довольном обилии появляется около листьев и на самых листьях; жители зовут ее манною.

Из Александрополя мы пустились вдоль по границе, на юг и юго-восток, к Арарату. Два дня мы ехали по берегу Арпачая по течению его, и чем дальше ехали, тем более местность понижалась, берега реки становились круче и скалистее, а течение ее быстрее. В 40 верстах от Александрополя, мы ночевали в армянской деревне Кизил-Клиси (Красная Церковь), среди страшных обрывов и почернелых утесов, между которыми, в глубокой пропасти, кипит и шумит столь тихий и кроткий прежде Арпачай. Во всем селении, расположенном уступами, тоже нет ни одного деревца. Красная Церковь носит следы глубокой древности, и надпись гласит, что она выстроена в 436 году по армянскому летосчислению. Архитектура ее более подходит к греческой. Это заметно в куполе более круглом, тогда как церкви чисто армянской архитектуры, вместо купола, имеют остроконечный фонарь. Древность Красной Церкви не удивительна, потому что мы подъезжали к развалинам армянской столицы Ани.

8-го сентября, еще за час до рассвета, приехали мы на ашинский казачий пост; против этого поста, на правом берегу Арпачая, следовательно и на турецкой стороне, лежат развалины Ани. Только что солнце стало подниматься из-за Алагёза, я уже с зрительною трубою был на плоской кровле поста, и со всем напряженным вниманием рассматривал ныне опустелый, а некогда кипевший жизнию город. Я насчитал семь церквей и две мечети; город обведен был стеною, полукругом к Арпачаю; остатки стены городской, лавок, караван-сараев, ворот с башнями — очень видны. В окрестностях также разбросаны развалины церквей. Быть может, то были предместия. История Ани, сколько мне довелось читать, очень темна и сбивчива. Город Ани был столицею последних полуцарей, или правителей Армении, данников Персии и Турции; но как и почему он опустел, я нигде не дочитался. По словам армянских филологов, ани значит безбожник. За безбожие жителей опустел их город. Это, конечно, назидательно, но едва ли исторически верно. Довольно, что Ани теперь развалины, а за этими развалинами притаилась турецкая [16] деревня; вот все, что я заметил! Любопытных прошу обратиться по крайней мере хоть к нашему «Энциклопедическому Лексикону»; а мне пустыннику не с чем справиться здесь в Редут-Кале. Верстах в двадцати от Ани, среди дикой равнины, мы встретили огромнейшие развалины тоже армянской церкви, построенной в 6025 году от сотворения мира по армянскому счислению. Конечно, около церкви были некогда жилища, но теперь и развалин их вовсе неприметно. Все здешние развалины из тесаного камня волканической породы.

Коль скоро мы поравнялись с Алагёзом, оставшимся у нас в левой руке, граница наша стала загибаться с юга на восток. Мы стали спускаться к Аракской Равнине; зной становился чувствительнее, и в лучах утреннего солнца я едва узнал знакомую вершину Арарата; по мере приближения нашего к равнине и выезда из отрослей Алагёза — Арарат яснее и яснее обрисовывался пред нами. Спутник мой, невидавший еще никогда Арарата, особенно занимался им. Но скоро, спустившись к самому руслу Арпачая, мы потеряли все из вида, кроме почерневших стен утесистых берегов, голубой полосы неба над нами и шумящей у ног наших реки. Дорога, или тропинка, между огромных раскаленных камней до того трудна, что мы шесть верст едва сделали в три часа; это почти невероятно; но на деле так: лошадь, поднимая ногу, долго смотрит, куда бы ступить не оступившись и не испортив ноги.

После этой трудной дороги, измученные усталостью и зноем, мы чрезвычайно обрадовались, прибыв в местечко Аджи-Байрам, находящееся не в дальнем расстоянии от впадения Арпачая в Аракс. Зелень априкосовых садов, обильно орошаемых ручьями, проведенными из Арпачая, и поля, засеянные сарачинским пшеном и другими растениями, на противоположном берегу, оживляли местность и произвели на нас лучшие впечатления, после убийственного однообразия нагой, пыльной, прежде холодной, а потом знойной пустыни. В Аджи-Байраме есть каменная крепостца; местоположение, прислоненное к скалистому уступу левого берега Арпачая и открытое на правый берег, сперва плоский, а потом холмящийся, чрезвычайно живописно. Граница наша отступила от черты Арпачая и, перебросившись на правый берег его, пошла по гребню ближайших гор, промеж которыми врывается к нам с юго-запада обильный водою Аракс. Аджи-Байрам теперь населен одними Татарами, а огромное армянское кладбище доказывает, что первоначально здесь жили Армяне. Удивительно, что в Александрополе одни плакучия ракиты, а в Аджи-Байраме к этим ракитам присоединяются априкосовые деревья — вот единственные представители древесного царства на всем пространстве александропольской между-горной равнины и алагёзских отгорий! По берегам Арпачая растут по местам небольшие кусты тоже ракитника.

Из Аджи-Байрама мы отправились прямою дорогою на Кульпы, оставив пограничную черту вправе. Мы наискось перерезали всю араракскую равнину: она здесь очень узка, и у Аджи-Байрама только что начинается. Аракс, как я выше сказал, к нам врывается из гор, тянущихся от самого Карса и служащих, как кажется, связью между Тавром и Араратом; они так же, как Алагёз и самый Арарат, безлесны и обожжены, и носят общее название Масийских Гор; и Арарат у Армян называется Масисом. Арпачай и Аракс отделяют эту систему гор от системы Алагёза.

Аджи-Байрам лежит на углу между руслами Арпачая и Аракса; самый Аракс течет в прямом направлении, не далее, как в двух верстах. Но мы ехали, как уже [17] замечено, вкось и, переправившись вброд через Аракс, скоро въехали в отгория Масиса, совершенно обнаженные от всякой растительности и состоящие из красноватой глины, смешанной с охрою и другими породами. Местечко Кульпы от Аджи-Байрама отстоит на пятнадцать верст, а от Аракса на семь.

Въехав в лабиринт гор и холмов, не вдруг мы отыскали соляную гору Кульп; много около нее охряных и других бесплодных и сыпучих огромных пирамид. Наконец, над небольшою речкою, или ручьем, показался обрывистый седой утес, состоящий из смешанных слоев чернозема, глины и соли. Издали он казался снеговым, покрытым землею и глиною. У подошвы его, с южной стороны, разбросано село, или местечко Кульпы, состоящее из одних Армян. Растительность около ручья опять бедная, и опять плакучия ракиты кое-где грустно осеняют сакли, сложенные из полусоляных камней или сырцовых кирпичей.

9-го сентября, в девять часов утра, мы были уже в Кульпах и осматривали соляные копи — шахты, или мины. Копи эти начинаются на значительной высоте и идут внутрь утеса по наклонности пластов, которые наклонны к горизонту под значительным острым углом. Соль вырубается продолговатыми четвероугольниками; в самой шахте стены и наклонный потолок чрезвычайно чисты и прозрачны; пол обыкновенно покрывается мелкою солью и таким же щебнем, которые продаются гораздо дешевле четвероугольников. Во время работы, в шахте поднимается тонкая соляная пыль, которая, по отзыву управляющего соляным заводом, очень полезна для глаз. Вообще, соль на кульпинском заводе чрезвычайно чиста. Соляная гора простирается версты на три от северо-востока на юго-запад. Разработка идет с юга. Массы, кажется, неистощимы. Несколько шахт оставлено по причине воды, а одна, самая огромная, завалилась. Разработка производится теми же людьми и тем же безыскусственным способом, как и во время персидского правления. Мазанковые обширные дворы с такими же постройками — для чиновников, караула, магазинов и всего управления, более походят на азиатскую, нежели на европейскую работу: за то эти постройки и не были приняты еще в ведение казны.

Из Кульп мы потянулись к югу, глубже и выше в горы, чтоб приблизиться к пограничной черте; дорога опять исчезла, и мы опять стали лепиться по утесистым тропинкам. Когда едете от Эривани или Александрополя по аракской равнине, то эти горы кажутся совершенно ничтожными возвышениями, тянущимися по обе стороны Арарата; но, въехав в них, увидите, что на самом деле они вовсе не таковы; на гребнях многих из них лежит снег круглый год. Старый снег мы видели уже в сентябре; стало быть, ему уже нéкогда совершенно стаять. По долинам и горным равнинам растительность, кроме леса, значительна. Мы проехали несколько армянских и татарских горных деревень: все они довольны хлебом и имеют значительные стада. Мы так углубились в горы, что Большой Aрарат стал уже оставаться в левой руке, тогда как он был сперва направо, потом перед нами.

С 9-го на 10-е сентября мы ночевали в горной татарской деревне Сычанлы, у шиитского муллы. Спутник мой хорошо владеет татарским и турецким языками, кроме других; а потому мы весьма долго и с удовольствием беседовали с почтенным мусульманским прелатом о всех мусульманских исповеданиях и толках, и переходя от одного к другому. Почтенный наш собеседник представлял чистый тип высокой, гибкой и во всех приемах красивой [18] персидской породы, с тонкими и благородными чертами белого овального лица, с черными густыми волосами, окладистою и длинною бородою. Он не слишком силен в мусульманской учености или догматике; но простота горца и природная ловкость Перса делали собеседование наше весьма легким и занимательным, не смотря на трудность и щекотливость рассуждений. Мы потчивали его дорожным чаем, а он угостил нас избытками своего горного хозяйства и даже дынею, привезенною верст из-за тридцати с равнины Аракса. Рассуждая с этим горским муллою, при открытом с одной стороны звездном и прекрасном небе, на синеве которого рисовался величественный венец Арарата, я переносился в глубокую древность патриархов, пастырей, царей и вместе священников. Мы сидели во втором этаже сакли, на разостланных коврах; восточная сторона сакли, во втором этаже, вообще здесь делается открытою, т. е. вовсе не имеет стены; поэтому-то и небо, и звезды, и Арарат были перед глазами у нас, а внизу, на дворе, теснилось стадо, охраняемое вооруженными пастухами. В глубокой Азии и теперь почти то же, что было во времена патриархов. Вот этот беседующий с нами мусульманский священник: теперь он радушный и гостеприимный хозяин; но пусть несколько Курдов угонят его стадо — завтра вы увидите гостеприимного муллу вооруженным с ног до головы, и он поскачет на горском коне с своими домочадцами вслед за похитителем.

Обратимся к нашей беседе в отгориях Ауги-дага. Скоро ли мы дождемся совершенного ослабления мусульманского фанатизма в Азии! Мулла Мухаммед весьма кротко беседовал с нами и радушно проводил нас; но этой кротости и радушию более всего, кажется, содействовало наше чиновничье звание. При всем том, я думаю, что мулла более из учтивости и рассчетов соглашался с нами в превосходстве евангельского учения, нежели по сердечному убеждению. Размышляя об этом, я вспомнил, что наибольшая часть всего мира лежит в каком-то оцепенении и недвижности, вследствие учения Корана. Истинное просвещение, без всякого сомнения, основывается на истинной религии. Учение Божественного Основателя христианства прямо ведет к полному развитию всех способностей нашей души, — чистой высокой мыслительности и нравственности. Преимущество во всех отношениях христианских обществ и государств пред нехристианскими, осязательно доказывает эту истину. Мухаммеданская же религия явно останавливает развитие в человеке лучших сил души и порождает или дикий, жаждущий крови и убийств фанатизм, или совершенное ко всему равнодушие, с усилением одной скотской чувственности. Строго и внимательно рассматривая события, всякий увидит, что мусульманское просвещение, при калифах, слишком преувеличено историками и философами ХVIII века; что само в себе оно было довольно поверхностно и зависело от посторонних причин, с прекращением которых и само пало; что ни Махмуд, ни Мехмед-Али не в состоянии положить прочного основания надлежащему устройству государственного управления. Многие преобразования Махмуда, кажется, уже пали в Турции, а с смертию Мехмеда-Али то же будет и в Египте. Главнейшею и единственною причиною падения в Азии и Африке истинного просвещения было и есть мухаммеданство, подавляющее все силы духа и развивающее до высшей степени одну чувственность. Поэтому-то гибнут без дальнейших последствий прекраснейшие порывы необыкновенных умов и характеров, являвшихся по временам и теперь являющихся среди мусульманских народов. Мне скажут, что, при появлении [19] самого христианства, пало и погибло просвещение древнего мира; что христиане были даже истребителями многих памятников наук и искусств. Это справедливо, и при всем том нимало не опровергает истины, что божественное учение Евангелия есть самое твердое основание истинного просвещения и государственного совершенства. Кто не знает, что делали и что делают даже теперь во имя святейших истин! Массы не скоро проникаются духом; люди вообще склонны, при всяких переменах, к разрушению всего прежнего! Вот где скрываются причины погибели памятников древнего просвещения при появлении христианства, а не в самом христианстве, которое чем глубже проникает в человечество, тем скорее и совершеннее преобразовывает его во всех отношениях. Общественная нравственность тогда только сделается совершенною, когда вполне будет проникнута взаимным христианским доброжелательством и любовью; а общественные постановления сделаются тогда незыблемыми, когда будут поняты в духе божественного изречения: воздадите кесарево кесареви и Божие Богови. Великий урок задан человечеству умершим за него Спасителем: будьте совершенны, как Отец небесный совершен есть! Какое необъятное поприще деятельности общественной и частной!

Эти-то мысли занимали и занимают меня во время странствования по пустыням и горам Азии, где развалины и исламизм в таком содружестве, а человечество в таком унижении! Конечно, всемогущий Правитель вселенной не без мудрой цели все попускает свободным существам; но и мы, свободные существа, озаренные божественным светом откровения, должны, по мере сил наших, стремиться к той цели совершенства, которая нам указана, противоборствуя тихо и кротко, но с твердостью и постоянством, враждебному учению аравийского мечтателя. Он вооружил огнем и мечом своих последователей, — и вот развалины покрывают горы и долины там, где некогда процветали благоустроенные города и царства. Укажите же мне на города и царства, созданные чтителями корана на место разрушенных? Я не был в Персии и Турции; но образчики благоустройства мусульман у нас за Кавказом перед глазами, а записки путешественников дополняют эти жалкие картины, не смотря на энтузиазм некоторых необдуманных и поверхностных нравственных ренегатов. Я ничего не говорю ни против Османлисов, ни Персов, ни даже наших горцев и алжирских Арабов с Маврами: все они наши братья, сочлены по человечеству, и достойны истинного сожаления, что льют свою кровь и разрушают свое благосостояние по одному фанатизму. Но, проливая свою кровь и лишаясь благосостояния, они зверски льют кровь и рушат благосостояние других народов из того же религиозного фанатизма, и этот-то фанатизм заслуживает внимания и искоренения. Не будь его — наилучшие части нашего старого света составляли бы такие же цветущие государства, какие были некогда там и какие существуют ныне в Европе и Америке. Человечеству все равно: Римляне ли, или Итальянцы, Греки или Османлисы, — пусть только будут истинно просвещенные народы, а не фанатические варвары, разрушающие и презирающие вековые памятники труда и ума, зверски живущие среди развалин!

Где нет семейных уз брака и целомудрия, там непрочны все прочие общественные связи и добродетели. Исламизм, подобно древнему язычеству, потворствует, даже освящает самые грубые и нечистые пороки плоти: как же он может возвысить нравственность и ослабить чувственность? Напротив, ослабив и истощив чувственными наслаждениями телесные и душевные силы, [20] исламизм доводит мусульман до убийственного равнодушия ко всему: здесь скрывается начало учения о мухаммеданской судьбе, останавливающей всякое дальнейшее движение к нравственному и гражданскому совершенству.

Спустившись с гор, мы заехали в седо Игдырь, и оттуда, утром 11-го сентября, отправились к ахуринскому ущелью. Зной равнины для нас был гораздо чувствительнее после горной прохлады. Так как мы ехали с юго-запада, а ущелие на северной стороне Большего Арарата, то нам нужно было обогнуть страшную черную подошву его, состоящую из волканических острых и неприступных камней и скал, меж которыми ни кустика, ни даже бледной травки. Эта подошва далеко вдается в арабскую равнину, и оканчивается Таш-буруном (каменным носом). Объехав этот нос, мы прибыли на казачий пост, находящийся близь деревни Каракугон, самого черного отгория, впрочем, на равнине, среди яркой зелени, и на влажной, почти болотистой почве. Отсюда берет свое начало Черная Речка, Карасу; отсюда открылись нам оставшиеся потоки той лавы, которая разрушила вековое село Аргури. Не умею выразить того тяжкого и грустного чувства, которое налегло на душу мою при виде этих разрушительных потоков. К вечеру, мы прибыли к урочищу Соленый Мост, лежащему как раз против ахуринского ущелья. Общество наше увеличилось надзирателем Игдырской Таможенной Заставы, Г. А. Переехав по мосту через Черную Речку, мы тут же на казачьем посту остановились на ночлеге. Мы ехали довольно шибко, жар был довольно силен, и особенно близко раскаленных камней Таш-буруна. Увидев копны казачьего сена близь речки и постовой землянки, я бросился на сено и надеялся сладко отдохнуть на нем; не тут-то было: на нас напали мошки и комары. При всем том, я не мог не любоваться величественным закатом солнца за Масийские Горы: на горизонте не было ни одного облачка; одна величавая вершина Арарата была ярко озарена с западной стороны; потом наступила ночь безлунная, с яркими звездами и голубым небом. Но, укрывшись от мошек под казачьим пологом, я по-временам только любовался блистательными созвездиями, находясь под влиянием тяжелых дум, устремляя взор в ущелие.

Еще до восхода солнца, 12-го сентября, мы трое, в сопровождении двух казаков, пустились к Ахурам, или бывшему месту этого несчастного села. От Черной Речки оно отстояло на пятнадцать верст. Сперва, мы ехали по тонкому слою засохшей глины; потом, этот слой делался гораздо толще, чем далее мы подавались, так что растущий кустарник так называемого здесь проклятого винограда в половину и более был затянут этим глиняным наплывом, или лавою; после, между этой глиной начали показываться камни. При дальнейшем следовании к ущелию, камни становились гуще и больше; наконец, они превратились в огромнейшие массы и даже целые утесы, оторванные от горы неведомою силою и отнесенные на такое большое расстояние. Утреннее солнце ярко озарило эту картину разрушения; мы были среди остатков едва приметных виноградников: старые лозы торчали, изломанные и исковерканные, а молодые леторосли от их корня пробивались сквозь толстые пласты лавы! Все было тихо и пустынно; один только ветер по-временам шумел и свистал между наброшенными скалами. Вот полуразрушенная стена; вот яма, вырытая когтями зверей; вот кусок платья и, кажется, женского! Медленно подвигались мы вперед; я часто останавливался, чтоб осмотреться и опознать местоположение, — но напрасно. Все было так изменено страшным [21] разрушением, что сначала я ничего не мог распознать и припомнить, кроме глубокого ущелия и самой горы; но внешний вид того и другой тоже изменился. Из отвесного перпендикуляра горы над бывшими часовнями св. Иакова, образовался покатый бок с несколькими снеговыми карнизами; тогда как, прежде, снег с этой стороны был как бы отрезан с самой почти вершины, так что в этом разрезе можно было перечесть слои льда и снегов. Покатая площадь ущелия превратилась в гряду насыпи со множеством холмов, скал и глубоких оврагов. Ручей, стремившийся по селу, теперь рокотал в глубочайшем овраге. После медленного и усильного поиска, мы наконец увидели тропинки на левом скате ущелия; я вспомнил, что там было сельское кладбище: значит, мы были на самом том месте, где прежде существовало село. И действительно, мы скоро увидели глубокие ямы, и в них раскопанные сакли. Это работа Курдов: они доискивались денег и других богатств зажиточных Ахуринцев. На одной из саклей, перекладины и потолок лежали на своем месте, прочие были совсем раскрыты искателями; но стены всех открытых домов остались совершенно неповрежденными. Саклей или домов отрыто очень немного в том месте, где не слишком большие массы набросаны; но в других местах образовались целые горы; об отрытиях в этих местах и говорить нечего. К тому же, кажется, кроме Курдов, никто не принимался за эту работу. Когда совсем прекратилась возможность ехать на лошадях, мы оставили их с казаками и пошли пешие. Но сперва один спутник отстал, потом другой начал отставать и уставать, а как дальнейшее следование, или лучше карабканье становилось труднее и труднее, то, взошед на последнюю оконечность гребня последнего образования, я остановился; ко мне подошел и г. К. По моим соображениям, мы были выше Ахур версты на две, против Монастыря св. Григория, где ученая экспедиция г. Паррота имела временную свою резиденцию, в 1829 году, и в таком же расстоянии от нас оставались ветхия часовни или келльи св. Иакова, в самом конце бывшего ущелья, которое, как я сказал, совершенно изменилось. Отвес Арарата сделался покатым склоном; где были часовни и монастырь, там теперь громады и горы и никакого признака бывшей обитаемости. Но в монастыре была порядочная церковь, несколько келлий и фруктовых старых деревьев, равно как в самом селе церковь была каменная, обе значительной высоты, с фонарными остроугольными куполами.

Долго мы сидели среди страшных опустошений, обозревая их и самую гору, задавая себе вопросы и ничем не разрешая тяжелых и грустных дум. Велик Ты, Господи! Непостижимы дела твои, страшен гнев твой, и нет слов к выражению чудес твоих! Этими словами заключив наши наблюдения, возвратились мы к отставшему товарищу и казакам, ожидавшим нас с лошадьми. Сев на лошадей и поравнявшись с кладбищем, мы выехали из области разрушения. При виде тропинок от бывшего села на кладбище, ни мало незаросших еще, я вспомнил выражение пророка, оплакивавшего запустение Иерусалима: Путие сиони рыдают, яко нʾесть ходящих по ним! Грустно было видеть эти тропинки, а еще грустнее стало, когда выехали мы на самое кладбище. Множество старинных камней, с едва видными от времени надписями, поросшие мохом, доказывают, как велико и древне было население Ахур! И вот, жилища сделались страшным кладбищем, а кладбище осталось памятником их. Рассказывают, что на кладбище уцелела одна женщина, бывшая там во время катастрофы. Впрочем, и самое кладбище не все осталось неповрежденным. Оно было [22] на косогоре, гораздо выше села, на левой стороне ущелия. И теперь можно приметить по оставшимся следам, как лава, наполнив все ущелие, вылилась из русла своего у кладбища и захватила часть его; это движение или разлив лавы сначала только коснулся было слегка кладбищенского косогора, но в другой, а может быть и в третий раз простерся далее, нагромил новые и свежие отгория.

Оставив кладбище, мы поехали обратно уже другою стороною ущелия и опустошений. Туда мы ехали правою, а оттуда левою стороною. Чем ниже спускаешься к Черной Речке, тем лава становится шире на плоской покатости, и напоследок разделяется на три главные потока. Из этих потоков правый, по меньшему пространству и большему склону местности, скорее достиг Черной Речки, перепрудил ее и образовал на некоторое время из реки озеро; протяжение этого потока от самого начала ущелия будет не менее двадцати верст; другие два потока, разлившись по обширной равнине, не достигли до речки в твердых своих массах, а достигли только одною водою и грязью. Пространство всего разлива, если взять за основание его Черную Речку, будет более двадцати верст.

Верстах в трех ниже ахуринского кладбища, осталась целая роща абрикосовых и других фруктовых деревьев. Эти сады, лишенные всякого призора, опустошаемые Курдами и неимеющие теперь прежней поливки, или искусственного орошения, посредством проводимой прежде воды, вполовину уже высохли; не малая часть вырублена на дрова; Курды при нас рубили многие деревья. При виде этих садов, грустные чувства налегли на душу мою еще с большею тяжестью...

Много слышал я рассказов, читал и описания этого землетрясения и разрушения; но ничто меня в этом отношении столько не удовлетворило, как рассказ казака, сопровождавшего нас, переданный ему очевидцем урядником. Я думал, что казаки сердятся на нас, что мы целые полдня таскали их по острым камням развалин; на поверку вышло, что они еще благодарили нас за доставление им случая посмотреть вблизи развалины и казниться наказанию Господню за грехи людские. Между тем, казаки эти уже целый год жили у Соляного Моста, в пятнадцати верстах от Ахур. Без дела и приказания начальства они не смели сами собою пуститься к страшному месту казни Божией, а путешественников или, по их выражению, господ, которые хотели бы посмотреть эти места, не случалось, да они отправляются туда с другого поста, где живет само начальство. Подобные ответы подали случай расспросить и о том, не слыхали ль они чего от прежних казаков, как случилось все это происшествие? На такой вопрос и сообщен мне чрезвычайно интересный рассказ очевидца.

Урядник и казак с аралыхского поста, находящегося на Карасу, в двадцати верстах от Ахур, по делам ли службы, или по своей надобности, были в Ахурах 20 июня 1840 года; перед закатом солнца, они зашли в заведение, а по здешнему в духан. Выпив порядочно, казак вышел из духана; вдруг слышит треск в глубине ущелия и примечает страшный столб пыли; вскакивает в духан и говорит уряднику: «Гора гудёт и поднялась пыль; что-то недоброе!». «Ты, знать, сошел с ума, выпивши», отвечает ему урядник. Но, почувствовав колебание всего вокруг себя, оба вдруг выбежали на улицу; тут все тряслось и трещало; жители с криком сбегались в кучи, не зная, что предпринять... Казаки бросились на лошадей и поскакали к своему посту, через овраг, мимо кладбища; солнце закатывалось во всем летнем своем величии; скот с ревом бежал на [23] встречу казакам прямо в село. Не прошло и четверти часа усильного скока, казаки обернулись назад: на месте Ахур лежала черная ночь, которая скоро покрыла и скачущих. Проскакав от Ахур все пространство до своего поста, уже глубокою ночью, сменившею без малейших сумерок ясный день, казаки едва успели прибыть к Карасу до разлива воды, которая, впрочем, не повредила аралыхского поста; напротив, пост у Соляного Моста был совершенно размыт. На другой день можно было только издали видеть на месте Ахур и ниже ужасные громады камней, снега и льда; но ближе ни подойдти, ни подъехать не было возможности от разлива грязной лавы, тем более, что удары землетрясения часто повторялись и невыразимый страх овладел всеми казаками, не исключая, быть может, и их начальников. Из всех жителей Ахур осталась, говорят, одна женщина, бывшая на кладбище у недавней могилы какого-то покойника и до десяти человек других, небывших в то время в селе. Все прочие жители Ахур более тысячи душ погибли под обвалами родимого их Масиса!

Обстоятельное, ученое и вместе первое описание землетрясения этого сделано горным инженер-майором Воскобойниковым, который почти в то же время был отправлен по распоряжению бывшего главноуправляющего закавказским краем, Е. А. Головина, для осмотра всех опустошений, произведенных этим землетрясением. Это описание было помещено в академических «Санктпетербургских Ведомостях» в конце 1840 или в начале 1841 года.

Г. Воскобойников говорит, что разрушение Ахур произошло от обвала Большего Арарата, что и действительно так, потому что отрытые домы Ахурцев находятся на своих местах, даже потолки и балки остаются в прежнем положении. Не помню, входит ли г. Воскобойников в рассуждения о причинах, произведших обвал и землетрясение.

В прошлом, 1843 году, в одном из периодических изданий помещен перевод или извлечение из записок прусского ученого путешественника Вагнера.

Вагнер делает подробное исследование причин, произведших землетрясение и опустошение. Прежде всего, он говорит, что обвал Арарата не был простым механическим обвалом, происшедшим от ослабления связей между породами, составляющими как обвалившиеся, так и оставшиеся части горы при потрясении, происшедшем от посторонних причин. Напротив, он утверждает, что это было извержение давно потухшего и вновь встревожившегося араратского волкана. Потом, г. Вагнер подробно объясняет и доказывает, что внутри Арарата доселе пылает скрытый волкан, над которым время, при случайных ослаблениях огня, образовало непроницаемые своды; под этими сводами образовалось внутреннее озеро от таяния нагорных льдов и снегов. В июне месяце 1840 года, волканический огонь усилился, проник в озеро; от этого образовались сильные водяные пары, которые и произвели страшные взрывы, землетрясение и опустошения.

Главных положений г. Вагнера отвергать нельзя. Действительно, все массы араратских громад волканического происхождения и огнем подняты до настоящей высоты из земной полости. Рассматривая обе вершины Большего Арарата в бытность мою на них в 1834 году, я тогда же заметил и писал, что западная вершина имела когда-то кратер; потому она теперь и представляет значительную ровную площадь, в 900 квадратных шагов; восточная вершина совершенно остроконечна; очень вероятно, что волканический подземный огонь выпучил этот холм, не пробив черепа его; от того восточная вершина и осталась в таком положении. [24] Как очевидцу, нельзя не подтвердить в пользу предположений г. Вагнера и того, что, в самом деле, слишком мало потоков и почти ни одной реки не образуется меж скатами Арарата, покрытого такими громадами вечных снегов и льдов, что Карасу — единственная речка на северовосточном склоне Арарата, — действительно как-будто вдруг является из кочковатой и илистой почвы у подошвы горы. Это все дает сильное доказательство существованию подземного озера или резервуара, куда стекаются воды со всех пунктов Арарата при таянии его снегов и разражении на нем дождевых туч. Но действительно ли существует озеро, а под ним пылает подземный огонь — это знает Бог и те существа, которые могут проникать и в недра земли и в бездны морей.

Странно читать в таком ученом описании, каково описание г. Вагнера, что он, увлекшись, кажется, своими предположениями, говорит, будто при последнем извержении подземного араратского волкана замечены были разноцветные газы. Но кем же это замечено, когда при первых ударах землетрясения все жители Ахур погибли, кроме одной, будто бы уцелевшей женщины, о существовании которой я не добился никакого толку. Казаки, о которых мною упомянуто, бежали из Ахур без памяти; к тому же, вдруг наступила ночь и никто не мог и подумать о приближении к страшному месту. При последующих ударах и новых разрушениях, были одни Курды, и тоже почти все погибли. Разве из этих дикарей не остался ли кто на каком-нибудь ближайшем возвышении и наблюдал все явления, сопровождавшие эту катастрофу. По крайней мере, в статье г. Вагнера об этом ничего не сказано, и я ни от кого на месте не слыхал о явлении разноцветных газов, которые, конечно, простолюдин назвал бы или огнями, или другими какими-либо именами, и в описании г. Воскобойникова ничего об этом предмете не говорится. Впрочем, как сказал наш знаменитый поэт в предисловии к одной из своих поэм: на критиков не угодишь! Статья же г. Вагнера вообще чрезвычайно занимательна и поучительна.

Возвращаясь с развалин Ахур, мы посетили эчмиадзинский знаменитый монастырь, или, точнее, престол армянского католикоса, и я нашел в нем все по-прежнему, кроме того, что самого католикоса не было: прежний Иоаннес скончался, а новоизбранный Нерсес еще не прибыл. Добрый и образованный прокурор эчмиадзинского синода, С. М. М., провел нас по всем зданиям Эчмиадзина, показал все перемены и приготовления к достойной встрече почтенного иерарха армянской церкви, особенно в его дворце; замечательно устройство мирохранительницы на левой стороне большого алтаря, обязанное особенной заботливости г. прокурора, равно как и все прочие перестройки в монастыре. Библиотека, к сожалению, не отверзлась нам по случаю отсутствия библиотекаря.

Мне особенно хотелось на месте разведать о здешней кошенили. В сурмалинском участке, около селения Идыра, указывали нам ту траву, на корнях и ветвях которой кошениль зараждается и живет. Взяв образчики этой травы, в Эчмиадзине надеялись мы получить полное объяснение этого предмета. Нам указали почтенного епископа Саака Дзагказара (выделывателя красной краски). Кошениль обыкновенно появляется весною; трава, нами привезенная, оказалась совсем не тою, на которой она зараждается. Эта последняя трава, по словам преосвященного Саака, в обилии растет около селений Шорлу и Сарваниара в зангвебасарском участке Эриванского Уезда. Лично я не видался с почтенным Дзагказаром, не застав его дома во время обозрения Эчмиадзина, а потом спеша в путь по делам службы. Спутник мой, г. [25] К., был у него, говорил с ним и принес мне образцы кошенили, уже выработанной, и травы, служащей ей местом рождения и пищею. Сравнивая эти образцы кошенили Эриванской с кошенилью колониальною, нельзя не заметить, что обработка нашей кошенили находится в самом младенческом состоянии. Эта богатая отрасль промышлености ждет у нас смышлености и рук. Но от Высочайшего внимания, во время обозрения закавказского края в 1837 году, не укрылось открытие и эриванской кошенили: за представленные образцы кошенили, обработанной по здешнему способу, преосвященный Саак удостоился пенсии. Титул же дзагказара (выделывателя кошенили), кажется, получил он от эчмиадзинской братии.

Еще мне хотелось на месте увериться: действительно ли здешние, т. е. эриванские дыни, так называемые дутьма, так хороши, как о них вообще отзываются во всем Закавказье энтузиасты гастрономии. В Эчмиадзине, гостеприимный хозяин наш С. М. М. множество перепортил дынь, желая уверить меня в заслуженности рассыпаемых похвал дыням. После всего этого, однакож, признаюсь, я выехал из Эчмиадзина не совсем убежденный в действительном превосходстве дутьмы; но мне говорили, что в Эривани можно совершенно убедиться в этом. На другой день приезда в Эривань, принесли с рынка несколько дынь и зеленоватых, и желтых, довольно больших, с шероховатою кожею, похожих на так называемые в России дубовки и моржовки. С совершенным предубеждением против преувеличенных отзывов о дутьме, особенно после эчмиадзинских опытов, я отведал эриванской дутьмы, отведал еще и еще; взрезали и другую дыню, взрезали и третью разных цветов и видов, но одной породы — дутьмы. Теперь я ничего не могу возразить против превосходства эриванской дутьмы: вкус ее ароматный, тонкий, приятный, ананасный. Говорят, — чего я, впрочем, не берусь ни подтверждать, ни отрицать, — что дутьма не вредна даже в лихорадке.

В Эривани осмотрели вновь крепость, церковь, Сарадский Дворец, сад и прочие достопримечальности. Крепость и в 1834 году не поражала меня; но церковь, сделанная из мечети, в то время произвела на меня сильное впечатление. Теперь же, после Александропольской Крепости и тамошней церкви — та и другая в Эривани показались совершенно обыкновенными. Дворец ныне в лучшем состоянии и хорошо содержится. Впрочем, в нем не зеркальная зала влекла теперь мое внимание, но собственноручное начертание Высочайшего имени нашего Монарха: я увидел наконец это начертание, сделанное карандашом, на простой штукатурной стене во временном кабинете Его Величества — одной небольшой комнате подле зеркальной залы. Надпись обведена теперь позолоченною бордюркою с вставленным стеклом. Из этой или соседней комнаты выходите к реке Занге на балкон. С этого балкона, Государь Император приветствовал собравшийся внизу над Зангою народ, который наполнял воздух кликом «ура!». Арарат как раз против балкона вздымает к небу свои седые вершины.

К. Спасский-Автономов.

Редут-Кале.
5 октября 1844 года.

Комментарии

1. Первое мое посещение Арарата описано в изданной особо книжке под заглавием: Всход на Арарат. 1839 года. (Москва. В тип. Семена).