-

ПО ПОВОДУ РАССКАЗА «СМЕРТЬ СЛЕПЦОВА».

В «Русском Вестнике» (Октябрь 1888 г.) напечатан рассказ, и скорее назвал бы повесть, под заглавием: «Смерть Слепцова, Кавказская быль», Н. Д. Ахшарумова.

Живой рассказ, прекрасный литературный язык, все достоинства беллетристического произведения с одной стороны, незнакомство с действительными событиями, легкомысленно-доверчивое отношение к россказням разных лиц и много фантазии, — с другой. Если бы описываемые автором происшествия относились к эпохе «старины глубокой», к какому нибудь XVII или хотя XVIII столетию, то еще можно бы мириться с такою смесью были и небылицы; но когда дело касается пятидесятых годов нашего столетия, когда много участников событий еще находится в живых, когда официальные документы еще вовсе не «тронуты архивной пылью», а частные письма и записки даже не могут быть опубликованы за несвоевременностью: то нельзя не пожалеть, что автор, не ограничиваясь избранным для рассказа эпизодом, прибавил нечто в роде обличительной тенденции, затрогивая память таких исторических лиц, как князь М. С. Воронцов, князь А. И. Барятинский. И это тем более жаль, что Слепцов не нуждается в искусственных подпорках, чтобы оставаться на достигнутой им при жизни высоте: это был тип Русского витязя, смелый, отважный, жаждущий кипучей деятельности, увлекающийся до самопожертвования, до забвения о том, что его жизнь дорога отечеству, что ею не следует играть с таким легким сердцем, кидаясь вперед, где вовсе и не место начальнику, и в делах в сущности не стоивших пожертвования даже простыми рядовыми... Слепцов — предшественник Скобелева, только не имевший случая проявить столько военных способностей. Круг действий Слепцова (командование казачьим полком, начальствование кордонною линиею и маленькими, в несколько рот, отрядами против Чеченских, хотя и храбрых, но нестройных хищников) был слишком ограничен. Нет сомнения, останься он жив, получив постепенно высшие командования, дающие опыт, устойчивость и бомльшую широту взглядов, Слепцов достиг-бы той степени известности, которая открывает место на страницах Всеобщей Истории.

Однако к делу. Автор очевидно основывает большую часть своего рассказа о Слепцове на словах его бывшего полкового адъютанта Неймана, с которым «виделись часто, были дружны до самой смерти его, последовавшей в 1883 году». Нужно однако сказать, что покойный милейший Михаил Густавович Нейман, с которым и я был более 30 лет хорошо знаком (вместе служили, часто встречались отставными инвалидами и в Петербурге, и в Кисловодске), был человек увлекавшийся, вращавшийся на службе в тесном кружке [154] субалтерн-офицеров, человек с ограниченным кругозором, имевший способность придавать большое значение сущим пустякам и верить не только чужим басням, но и созданиям собственной фантазии. Взяв в соображение привязанность его к своему незабвенному, доблестному командиру Слепцову, нечего и удивляться, если он давал фантазии лишний полет.

Автор рассказывает, что «в четыре года Слепцов очистил от неприятеля всю плоскость Малой Чечни и покорил нагорные общества Галашковское, Карабулакское и Аргитинское (?), отняв у врага не только самые плодоносные земли, но и лучший боевой его элемент». И далее: «каждый удар Слепцова попадал в цель и колебал власть Шамиля, колебал веру в его могущество. Озлобленный и встревоженный Имам, в 1848 году, решился, во что бы ни стало, вернуть утраченное и отомстить за свой стыд, уничтожив одним ударом новую линию. Собран до 10 т. своего лучшего войска, он двинулся с ними на Сунжу. Нашествие это имело такой неожиданно-грозный вид, что по первому слуху о нем главнокомандующий князь Воронцов счел нужным лично прибыть на Сунжу и притянуть к ней поспешно войска из соседних районов. Но Слепцов вырвал победу из рук друзей, стремившихся разделить ее с ним, и обошелся без помощи их».

Тут что ни слово, то самая пылкая фантазия. Плоскость Малой Чечни, хотя далеко не вся, к 1848 году была очищена от неприятеля не одним Слепцовым в четыре года, а целым рядом военных действий генерала Фрейтага и, главное, посредством вырубки пехотою лесов. Только чрез восемь лет после смерти Слепцова окончательно очистил ее граф Евдокимов, для чего потребовались не несколько сотен Сунжинских казаков, а десятки батальонов. Слепцов не покорял упоминаемых обществ: ибо Карабулаки были давно покорены и занимались только мелкими разбоями, как большинство горцев, но не открытой войной против нас; Галашевцы оставались всегда полупокорными, никогда открыто с нами не воевали (мы, не имея возможности защищать их от мюридов, силою пробиравшихся чрез их земли в наши пределы, не могли и требовать от них абсолютной покорности), а Аргитинцев никогда на Кавказе не существовало. Успехи Слепцова в борьбе с хищными партиями и ближайшими соседями прекрасно ограждали линию, отбивали у горцев охоту к частым набегам и держали их в постоянном страхе за целость собственных аулов и стад; но это не могло колебать власть Шамиля и веру в его могущество, опиравшиеся на покорности ему всего Дагестана и Чечни. Для подрыва власти Шамиля потребовались более серьезные действия, чем несколько-часовые набеги, и не такие мелкие военные средства, какие находились в распоряжении Слепцова. Только сосредоточенные силы 300 тысячной армии, направляемой одною волею к ясно определенной цели, сломили эту власть и заставили восточный Кавказ признать себя побежденным, а владыку своего — сдать для отправки на жительство в Калугу.

В 1848 году Шамиль и не думал с 10 т. лучших войск бросаться на Сунжу, ибо тогда князь Аргутинский-Долгорукий осаждал в [155] Дагестане его крепость Гергебиль, и Имам со всеми своими главными наибами и толпами ее защищал (впрочем, напрасно: Гергебиль был взят). Главнокомандующий князь Воронцов, еслибы и был слух о нашествии Шамиля на Сунжу, едва ли бы ему поверил и никогда не счел бы нужным лично спешить туда: это было не дело главнокомандующего, а местного начальника Владикавказского округа генерал-маиора Ильинского, или начальника Левого фланга Нестерова, которым Слепцов подчинялся; не поверил бы князь Воронцов подобному слуху потому, что знал о нахождении Шамиля в Дагестане для противодействия войскам князя Аргутинского. Таким образом, Слепцов не вырывал победы из рук «друзей, старавшихся разделить ее с ним». И подумайте только: главнокомандующий князь Воронцов, стоящий во главе целого огромного края и 250 т. армии, генерал еще под Бородиным, победитель Наполеона под Краоном в 1814 году, весь увешанный высшими орденами и Георгиевской звездой, один из первых сановников в государстве, пользующийся неограниченным доверием императора Николая, стремится разделить честь победы над толпой Чеченцев с командиром казачьего полка, полковником Слепцовым!! К тому же, старый князь любил Слепцова как сына, а Слепцов искренно, душевно уважал главнокомандующего. Будьте милостивы и подумайте, возможно ли что-нибудь подобное? И какую же черту характера рисуете вы таким способом у Слепцова? Значит, он не столько заботился об успехе порученного ему дела, сколько о своем самолюбии; ибо в первом случае ему следовало бы быть благодарным всякому, спешившему на помощь для защиты вверенной ему Линии, подвергавшейся такой серьезной опасности, как нашествие самого Шамиля с 10 т. лучших войск, а не думать о нераздельной победе!

Но еще лучше заключение: «знал ли Слепцов, где найти врага и выехал с этой целью ему на встречу, или одно геройское вдохновение руководило его в победе, — трудно решить; но достоверно, что благодетели, собравшиеся его выручат, были весьма недовольны его поспешностью и тою бесцеремонностью, с которою он обошелся без них». И так Слепцов, этот честнейший, бескорыстно-преданный делу человек, чтобы только не делить ни с кем славы победы, может быть, зная, где найти врага, не доложил об этом главнокомандующему, а предпочел броситься один с 600 казаков на 10 т. лучших войск! Ну, а еслибы эти 10 т. лучших войск не рассеялись как туман от 600 казаков? Ведь могло же это случиться, при всей храбрости Слепцова? Как бы назвали его поступок?.. Воля ваша, не поздоровится от эдаких похвал...

А князь Воронцов и начальник главного штаба ген.-адъютант Коцебу, яко бы поспешившие на помощь, иронически называются «благодетелями», остающимися недовольными на Слепцова за поспешность в победе!?

Я уже сказал, что никакого нашествия Шамиля с 10 т. не было: он был очень далеко от Сунжи в то время. Князь же Воронцов, объезжавший почти каждый год край в разных направлениях, [156] в 1848 году проехал по Сунжинской линии к кр. Воздвиженскую, собрал там отряд и показывал вид вторжения в Большую Чечню, чтобы отвлечь Чеченцев от движения на помощь осажденному Гергебилю; затем, после падения этой крепости, главнокомандующий перешел в Малую Чечню, для подробной рекогносцировки местности, предположенной к очистке от лесов и под поселение новых станиц ¹.

На стр. 57, после рассказа о «не менее тяжком ударе, нанесенном Шамилю в Галашках» (тут тоже все во много раз преувеличенная фантазия) автор продолжает: «А вот одно, может быть самое смелое из дел Слепцова. Грозный окоп возведен был Шамилем в Большой Чечне. На устройство его Шамиль потратил много времени и трудов, а когда кончил, то похвалялся, что позволит обрить себе бороду ², если когда-нибудь Русская нога перешагнет за черту его укрепления. И действительно, ряд неудачных попыток грозил оправдать его похвальбу. Отряды в полном составе пытались взять его, но возвращались с уроном; а Шалинский окоп продолжал стоять бельмом на глазу у Русских и несколько времени был неприступным. Он был вне круга Сунжинской линии, но тем не менее не давал спокойно уснуть Слепцову; и вот, улучив минуту, при свидании с главнокомандующим глаз на-глаз, он чуть не насильно выпросил себе позволение попытать счастья в чужом раионе. — «Даю вашему сиятельству слово, говорил он, что я возьму Шалинский окоп один, с легким казачьим полком и без всякой поддержки»... Воронцов долго отнекивался, считая, как и всякий на его месте конечно считал бы, затею этого рода чем-то близким в безумству; но наконец, побежденный уверенностью и неотступными просьбами, дал позволение... А Слепцову только того и нужно было. Он взял Шалинский окоп с самой ничтожной потерей. Главная трудность и тут, как и везде, состояла в подступе. Трудно было скрыть замысел так, чтобы ни друзья, ни враги не проведали о нем ничего до самой минуты его выполнения. Еще труднее было подкрасться с конным полком мимо постов и лазутчиков неприятеля и просидеть незамеченным день в овраге. На рассвете Слепцов с казаками ударил врасплох на Шалинский окоп и, прежде чем несколько рот егерей, взятых на всякий случай, поспели за конницей, чтобы поддержать атаку, все уже было кончено».

Какое наивное представление о войне, войсках, отношениях начальствующих лиц между собою!.. Дело было вовсе не так. В течение лета 1850 г. Шамиль распорядился оградить всю Шалинскую поляну на расстоянии полутора верст окопом, с редутами на флангах, и хотя вскоре генерал Козловский, начальствовавший Левым флангом за болезнию Нестерова, атаковал этот окоп, разрушил его в некоторых местах и проработал дороги для прохода артилерии (при чем было потеряно до 140 человек), но особенного результата от этого в нашу [157] пользу не произошло. Как только мы отступили, Шамиль приказал собрать толпы рабочих, еще уширил окоп и увенчал его во всю длину турами. Через некоторое время, пользуясь отсутствием Козловского, и начальник Сунжинской линии Слепцов, с небольшою колонною, налетом появился на Шалинском окопе, прогнал бывший там неприятельский караул и тоже разрушил часть работ, — немедленно, впрочем, опять горцами исправленных и занятых более сильною партиею.

Все эти действия, уклонявшиеся от предпринятой системы, не увенчивались успехом и с очевидностью показывали, что только вырубка лесов зимою и прочное занятие удобных мест нашими укреплениями и поселениями могут привести к достижению цели ³. Слепцов, за отсутствием генерал-маиора Козловского из Грозной, короткое время исправлял должность его и потому имел право предпринять движение к Шали, не прибегая к просьбам и убеждениям главнокомандующего. Никакого оврага, в котором бы в течении дня могли скрыться целый конный полк и несколько рот пехоты, в этой местности нет; это ровная плоскость, в то время лесистая. Если бы окоп был занят сильным скопищем Чеченцев, то взять его, да еще с одною конницею, не было никакой возможности; но летом, когда горцы, как и всякое другое население, заняты полевыми работами, они только в особых случаях собирались в значительном числе; в этот же раз на Шалинском окопе их было очень мало, собственно как караул, и потому набег Слепцова обошелся почти без потерь, но и без всякого результата: караул бежал, окоп мы заняли для того, чтобы посмотреть на него и — уйти; а в Январе 1851 года пришлось опять брать его отряду генерала Козловского, что и совершилось простым обходом, без всякой потери. Для защиты такого укрепления, на протяжении полутора верст, нужно бы несколько тысяч человек постоянного прикрытия; у Шамиля же не было постоянных войск и средств для этого. Строил он этот окоп и много подобных укреплений более с целью нравственной поддержки падавшего духа горцев, сам очень хорошо зная, что Русских войск этим он не задержит.

Автор разбираемого рассказа может спросить меня: да почему же ваши слова должны приниматься на веру, а наши, основанные на рассказах Неймана, не заслуживают веры? Совершено основательный вопрос, и я считаю нужным дать на него ответ.

Не говорю о том, что я, прослужив 25 лет на Кавказе (1842–1866) на всех театрах происходивших там военных действий и отчасти в должностях, дававших мне возможность следить за ходом дела и по официальным данным, и но отзывам самих начальствующих лиц, изучил историю Кавказской войны по источникам, не только в архивах Тифлиса и Петербурга, но и по частным, в роде переписки князей Воронцова и Барятинского с разными лицами (это документы, не [158] бывшие пока ни у кого в руках и весьма важные для изучения предмета); но плодом моих изысканий были трехтомный труд «История Кабардинского полка» и «Биография фельдмаршала князя Барятинского» еще не доконченная. И тот и другой, какими недостатками ни отличались бы, имеют однако одно значение: это свод самых разнообразных, верных материалов, на каких действительная история только и может основываться. Я позволяю себе выразить уверенность, что если уважаемый автор рассказа «Смерть Слепцова» прочитает «Историю Кабардинского полка» и законченный пока лишь I-й том «Биографии князя Барятинского», он несомненно изменит свой взгляд и убедится, что его представления о Кавказской войне и делах, им рассказываемых, были ошибочны. Само собою, подобные ошибки вполне извинительны человеку, приехавшему на Кавказ случайно, на короткое время, и увлекшемуся рассказами, в которых трудно ему было разобраться. Автор, быть может, не знает, что всякий начальник отряда должен вести журнал военных действий и каждые 15 дней представлять их своему начальству и военному министру, за исключением особых выдающихся случаев, когда посылаются донесения тотчас. Ни один начальник, конечно, не станет умалять значение своих действий, а скорее старается придать им большую важность, для чего у всех наций, без исключения, выработался особый род «реляционной литературы». Покойный Слепцов не принадлежал к разряду тех, которые в реляциях дают широкий простор фантазии, но и не умалял ничего из лишней скромности, и потому сомневаться в правдивости его донесений нет ни малейшего повода. Представьте же себе, что в этих донесениях, давно мною читанных, сколько помню, нет ничего подобного тому, что говорится в рассказе «Смерть Слепцова, Кавказская быль».

Однако все приведенное выше ничто в сравнении с следующим эпизодом. В Июне 1851 года, Слепцов в одном из набегов был ранен в ногу и лечился в станице Михайловской, на железосерных ключах. Тут посетил его г-н Ахшарумов, и вот что рассказывает: «Мы застали его измученного и раздраженного; лицо и даже белки его глаз были желты. Вынужденное и ненавистное для него бездействие, рана и лекаря, залитое солнцем тесное помещение, мухи, известия с линии, рапорты из станиц, друзья и враги, малейшее не впопад обращенное к нему слово, даже простое участие к нему, как к больному, все выводило его из себя. Так например, при нас его навестил влиятельный его конкурент и сосед, красавец и молодец еще, князь Барятинский, исправлявший в то время должность начальника Левого фланга. Он просидел не более получаса; но даже и этот короткий визит был для больного невыносимой пыткой, и я до сих пор не могу забыть, как, по отъезде князя, Слепцов проклинал его вежливость.

— Слишком любезно! Слишком внимательно! кипятился Слепцов, кусая усы и сверкая глазами из под нахмуренных, черных бровей. Терпеть не могу эти гофмейстерские, дипломатические демарши!.. Связывают они меня!.. Я вспомнил Шалинский окоп... Он был в районе действий Барятинский, но (как сказано уже ранее) взят Слепцовым». [159]

Теперь положение мое становится крайне-затруднительным. Не верить автору не имею никакого права и желания; но и молчание — было-бы знаком согласия, а согласиться я и не имею права, и не желаю. Я считаю просто святым долгом выступить на защиту двух, одинаково дорогих всякому старому Кавказцу покойников: Слепцова и кн. Барятинского. Мне для этого не нужно даже много распространяться: я сообщаю в «Русский Архив» ⁴ ряд писем Слепцова к князю Барятинскому, по прочтении которых читатель сам выведет нужное заключение. Прибавлю только: во 1-х, князь Барятинский не только не был конкурентом Слепцова, но в описываемое время, т. е летом 1851 г., был его начальником, так как часть Сунжинской линии, от Закан-юрта вниз по течению реки, входила в район Левого фланга, которым князь временно командовал; вверх же по течению, до Назраня, линия подчинялась начальнику Владикавказского округа; сам Слепцов был подчинен обоим. Во 2-х, Слепцов ходил брать Шалинский окоп летом 1850 г., когда князь Барятинский не только еще не был начальником Левого фланга, но доже не служил на Кавказе и, не пользуясь в то время расположением князя Воронцова, не надеялся получить какое нибудь место. В 3-х, князь Барятинский был гораздо старше по службе Слепцова, так что, после оставления князем Кабардинского полка, в начале 1850 г., Нестеров представлял Слепцова в эту должность (конечно, с его предварительного согласия), но кн. Воронцов не утвердил этого представления, считая Слепцова, трудно заменимым для управления мирными Чеченцами. Пусть же автор подумает, как не кстати или скорее неудачно он вспомнил Шалинский окоп, будто-бы бывший в раионе Барятинского, но взятый Слепцовым»...

Автор цитируемого рассказа, подобно многим другим, приезжавшим во время оно на Кавказ, не зная, в чем и где действительная суть дела, называвшегося Кавказской войной, с полной верой относился к рассказам офицеров, хотя и служивших на месте, но немногим больше его знавших, да считавших нужным прикрашать свои подвиги, придавать им особую важность и т. д. Вот основание того тона, который присущ всему рассказу «Смерть Слепцова».

Желание изобразить личность чуть ли не сверхъестественную увлекло автора от реальной почвы в область фантазии и, как уже сказано, в ущерб памяти Слепцова, вовсе не нуждающегося в ходулях. Имя его на Кавказе, этой классической стране воинственного героизма, не исчезнет никогда, в особенности в части края, составляющего раион между Тереком, Сунжей и Аргуном; потому что дальше, за Кавказом и в Прикаспийском крае, местное население Слепцова не знало вовсе, а войска тех времен, за редкими исключениями, давно покоятся в могилах. Станица Сунжинская наименована Слепцовскою, напоминая о жившем и погребенном тут герое. (Князь Воронцов ходатайствовал о названии полка «Сунжинский Слепцова полк», но император Николай не [160] утвердил этого представления). У Терских казаков сохранились песни, восхваляющие Слепцова. Одним словом, повторяю, имя этого храброго, бескорыстного, Русского витязя не исчезнет, и нет никакой надобности создавать легенды...

Кстати к характеристике Слепцова и его чрезвычайной раздражительности. Приехал он как-то в отпуск в Саратов, пробыл некоторое время и собрался выезжать; но, по тогдашним порядкам, нужно было подорожную прописать в полиции, и Слепцов послал ее, с просьбой возвратить как можно скорее. Проходит час, другой, нет подорожной; бывший с Слепцовым казак сбегал еще раз, но возвратился ни с чем. Тогда взбешенный Слепцов идет сам в полицию, застает там какого-то пристава или квартального, спрашивает грозным голосом, почему не отдают подорожной и, получив какой-то невежливый ответ, выхватывает из-за пояса пистолет и стреляет в этого Саратовского блюстителя порядка, — к счастью, нанес ему лишь контузию и вогнал душу его в пятки. Такая Чеченская выходка однако чуть-чуть не окончилась весьма печально. Император Николай не любил шутить в таких случаях, и наш герой мог легко очутиться в солдатской шинели. Нужно было настойчивое ходатайство такого влиятельного и уважаемого Государем человека, как князь Воронцов, чтобы замять дело. Таким образом, можно сказать, князь Воронцов был вовсе не в ироническом значении слова благодетелем Слепцова.

На счет Неймана автор тоже немного ошибается, говоря, что он после Слепцова тотчас вышел в отставку и как бы намекая тем, что служить дальше не стоило. Но Нейман вышел в отставку лишь в 1856 г., чрез пять лет после смерти Слепцова; мы с ним это время в Грозной служили и по походам ходили. Промаявшись несколько лет на Сибирских золотых приисках Якобсона, Нейман в 1862 г. возвратился на Кавказ, поступил опять на службу в Кубанское войско, командовал в Новороссийске пешим казачьим батальоном и, в чине подполковника, окончательно вышел в отставку; прожил некоторое время в именьице в Тамбовской губ., затем поселился в Кисловодске, где я его вольного навестил в 1882 голу, а в следующем году он там умер.

Бывшего при Слепцове офицера Генерального Штаба Колодева г-н Ахшарумов ошибочно называет Коледяевым.

А. Зиссерман.

Ноябрь 1888 года.

Комментарии

1. См. письма кн. Воронцова к кн. Барятинскому от 5, 12 я 31 Июля 1848 года из Воздвиженской, в «Биографии Фельдмаршала князя Барятинского» т. 1-й, стр. 86–88 и 89.

2. Шамиль был слишком умный человек, чтобы говорить такие пошлости, хотя и с оттенком восточного характера. Серьезный, сосредоточенный, не позволявший себе даже никогда лишнего слова, он не любил шуток, смеха и проч. Это входило в кодекс его управления.

3. «История Кабардинского полка», т. III, стр. 89.

4. Они появятся в следующем выпуске «Русского Архива». П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: По поводу рассказа "Смерть Слепцова" // Русский архив, № 1. 1889