-

САВИНОВ В. И.

РУССКОЙ МАТРОЗ

Из записок армейского офицера.

(Быль, рассказанная Абазехом).

184? г., в исходе Мая, отряд наш, состоявший под начальством Контр-Адмирала С., расположился лагерем на р. Гастагай. Здесь, в одну из наших бивуачных [538] бесед, вот что рассказал нам князь Убех-Оглы, из аула Карра Гуссейн. Полагать должно, что начало этого рассказа относится к 1832 или 1833 году. В это время князю было не более 14-ти лет и он жил в родном ауле родной приморской Абазий.

— Как теперь помню, начал Убех-Оглы: с радости иным и нетерпеливым ожиданием встретили мы один из пасмурных Январьских дней, в который должен был прийти к нам контрабандист из Трапезонта. Приход турецкой кочермы всегда большой праздник для целого аула: с нею получаются вести, порох, долги, оружие и возвращаются родные джигиты. Все утро провели мы в камышах на берегу моря, не спуская глаз с его чешуйчатой поверхности… Но напрасно: ни одного паруса, ни одной мачты не было видно вдали на склоне горизонта; только порывистый ветерок, со стороны Анапы, пробегал над поверхностию моря, бороздя ее скоролетной волной; да морские свиньи весело ныряли в этих волнах, предсказывая близкую непогоду… Так и сбылось! В полдень ветер крепко засвежел... свиснул над роздольным морем, вспенил широкую волну его и быстро, в перекатах стона и рокота, погнал ее на берег. Бешенно взбегали и разбегались волны, прядая одна чрез другую и обдавая брызгами прибрежный камыш... черные облака задернули синеватый полог неба; крупный дождь, крутясь под ветромъ* смешал шум свой с оглушительным ревом моря, и буря, со всеми очаровательными ужасами, завыла окрест... Печально повесили мы голову... Каждый из наших одноульцев в эту минуту готов был плакать за судьбу ожидаемых контрабандистов, которые, по нашим расчетам, в эту минуту находилось в открытом море, далеко от берегов Абезии (Туземцы на своем языке Абазию называют Абезиею), далеко от надежды на спасение… [539]

С наступлением вечера, буря не смолкала и ветер, переменив только направление, еще жесточе завыл над разъяренным морем и закрутил его страшною волною...

— Парус! парус! раздалось в камышах, и вслед за тем встрепенулись все сердца и все взоры внимательно впились в туманную и мрачную даль моря. — Действительно, зарываясь в волнах, то исчезая в них, то снова взбегая на хребет их, по направлению от Трапезонда, прямо на наши мели бежало какое-то судно... Заметно было, что оно потеряло руль и шло прямо: к гибели, — прямо к нам.

— Это Русский военный транспорт, заметил Астан-Ганым, старшина нашего аула. — Так, точно так! повторили все мы в один голос.

В тоже мгновение транспорт, на всем своем быстром полете, врезался в нашу отмель.

За ревом бури, мы не могли слышать ни команды, ни криков, раздававшихся на судне; только видели одну беготню и отчаянные усилия моряков, старавшихся избегнуть совершенной гибели: но она для транспорта была неминуема. В самом деле, судно стонало и трещало под тяжелыми ударами волн, готовое рассыпаться под этими ударами, подобно прибою волны.

— Слава Аллаху! сказал Астан-Ганым: не напрасно же просидели мы целый день в камышах; спасибо непогоде: она подарила нас славной поживой!

— Правда... Правда!.. На добычу!.. Веди нас на добычу, старый джигит Абазии. Все за тобою, Астан-Ганым! крикнуло несколько голосов, и в одно мгновение несколько старых лодок, и две или три кочермы были спущены на воду.

Отец мой схватил меня за ворот и с отеческой нежностию швырнул в лодку, сказав, учиться и привыкать к нашему промыслу. В числе прочих наездников, отец мой, быстро и ловко управляя веслом, полетел к погибавшему судну. — Как [540] и было ужасно положение моряков, но они не забыли встретит нас штыками, картечью и пулями. Однакоже мы знали, что перевес на нашей стороне, и не переменяя ни направления, ли намерения, обнажив кинжалы и шашки, шли к судну, с целию вырезать экипаж его, забрать некоторых в плен, и обобрать на нем все до последней веревки.

В то время, как другие джигиты, предводимые старшиною, с гиком и ободрительным воплем взбежав палубу судна, уже резались с отчаянными моряками, храбро отстаивавшими свое судно, жизнь и свободу, — отец мой, который был старее и бессильнее товарищей, невольно отстал от них, и проклиная свою дряхлость, готов уже был броситься вплавь к судну, как вдруг, в нескольких шагах от нашей лодки, он заметил плавающего матроза. Первой мыслью отца было — завладеть гяуром, и первым делом — выкинуть весло гяуру. Последний тотчас-же ухватился за весло, но не с тем намерением, чтобы обратить его в предмет своего спасения: быстрым движением, ловкий моряк вырвал весло из рук отца, и так сильно ударил им в голову своего врага, что старик, не выдержав удара, упал на дно лодки. Чрез несколько минут, он очнулся, и при помощи подоспевших в это время товарищей, вытащил из воды уже обессилевшего матроза.

Разумеется, с этой минуты матроз стал пленником моего отца. Товарищи его, не исключая я начальников, погибли или в волнах, или под шашками наших джигитов.

Всю ночь до самого рассвета, с которым только утихла буря, — наши одноульцы были заняты свозом с транспорта пороху, принадлежавших экипажу вещей, съестных припасов и бронзы, украшавшей каюты судна. Транспортом же нам не удалось завладеть, потому что с первыми лучами солнца к нему был прислан пароход из Суджук-Кале, который, вместе с тем, [541] привез и десант, чтобы наказать аул наш за ночной наезд. Само собою разумеется, мы ждали этого, и, не желая напрасно тратить пороху и храбрости, в то же утро откочевали в горы.

Сначала, как и всегда, для пленника, которого мы, по обыкновению, прозвали Иваном, настала жизнь мученика; но Русский с необыкновенною твердостию и, можно сказать, не человеческим терпением, выносил горе, обиды и побои. Вскоре его беспечности, мужество и редкое, безответное терпение заставили отца моего быть к нему снисходительнее, а чрез несколько месяцев он даже полюбил его. — Вслед за тем, отец мой свел тесную дружбу с одним из старых Трапезонтских контрабандистов, и, узнав все проделки, все законы ремесла его, решился сам попытать счастия в вымене красавиц Абазии на звонкие пиастры Турции.

Надо сказать вам, отец мой был из числа тех горцев, которые незнакомы с вашею пословицей: семь раз отмерь, а раз отрежь; что он, бывало, задумает, то тотчас же и решит.

Обласкав Ивана, как только можно обласкать пленника, он сделал его своим кормчим и в два или три счастливых переезда от берегов Абезии к берегам Трапезонда, совершенно уверился в знании и опытности Русского в морском деле.

Однажды, это было осенью, после бурной и ужасной непогоды, всю ночь прошумевшей на море, кочерма наша с рассветом подняла паруса и вышла из Трапезонта. Ветер был попутный, и, несмотря на огромную зыбь, мы шли быстро к родным берегам. Как и всегда, на этот раз Иван стоял на руле неизменно, напевая про себя свои родные песни. — Вслушиваясь в эти тоскливые напевы и утомленные палящими лучами полдня, мы сладко дремали на палубе. — Ловко и бойко управляя рулем, в разрез громадной зыби, Иван все еще напевал свои песни, не спуская в тоже время [542] внимательного глаза с черного пятна, едва заметно обрисовавшегося на горизонте. — Да, это судно! прошептал Иван...

— Судно! Где?.. военное? спросил встревоженный отец мой, казалось, следивший даже и за самыми мыслями пленника.

— Не знаю, отвечал Иван, военное или купеческое; но знаю наверно, что это судно.

Суматоха и недоумение на кочерме сделались общими. Как и все контрабандисты, мы, от чистого сердца, не желали встречи с Русским крейсером, тем более, что в решительную минуту нападения на нас этого крейсера, средств к защите у нас не было. — Всех нас было только семь человек, вооруженных винтовками и шашками. Оставалось или сдаться беспрекословно, или уходить на удачу, слабо и бесполезно защищаясь, или, наконец, что всего вернее, погибнуть под картечью и штыками Русских моряков. Нас мог спасти только один слепой случай.

С минуту, затаив дыхание, безмолвно все мы вперили неподвижный взор в замеченный нами предмет, желая узнать его направление.

— Иван! сказал отец мой, — ты старая морская шакалка; тебе сам мимолетный ветер подскажет, куда бежит это судно... Мне кажется, что оно нас заметило!

— Эй, хозяин! отвечал спокойно пленник, ты только теперь смекнул, что на судне заметили нас; а я тебе скажу, что за нами гонятся по крайней мере с добрых полчаса.

— Возможно ли! вскричал отец мой, заметно изменившись в лице.

— Я тебе не солгал, Муррет-Нуллы, тем же спокойным тоном отвечал пленник.

— Стало быть, положение наше опасно?

— Божья воля...

— Да, нет, Иван, — как ты думаешь? [543]

— Я думаю, что плохо.

— Плохо?.. пхе! прошептал отец мой, в тоске и досаде. А... далеко ли до нашей бухты? продолжал он.

— Если ветер несойдет со лба, а останется таким как есть, то в полчаса добежать можно.

— Пхе! В полчаса!.. Это долго. А судно — погляди, Иван, ради Аллаха и Фатимы, сколько времени ему нужно, чтобы нагнать нас?

— Не много.

— Что ты говоришь?.. Не много?.. Сколько же?

— Менее получаса.

— Лжешь, Гяур!.. Собака! вскричал раздосадованный старик.

— Правда, что я солгал: не пройдет и двадцати минут как судно отрежет нам дорогу.

Муррет-Нуллы, несказав ни слова, как раненый тигр, подпрыгнул при этом на месте и схватил весло. Мы последовали его примеру, неспуская, впрочем, глаз с приближавшегося судна, которое шло на нас с непостижимой быстротой, так что скоро мы могли рассмотреть на нем пушки и экипаж, столпившийся в носовой части.

— Так, это он! он! почти со стоном и дрожа от какого-то непонятного для нас чувства, проговорил Иван. Рука его, казалось, замерла на ручке руля и глаза остановились неподвижно на судне. В самом деле, отец мой и его старые товарищи тотчас же узнали в настигавшем нас транспорте, тот самый, на котором, года четыре тому назад, в весеннюю, бурную ночь, мы вырезали весь экипаж.

— Иван! вскричал отец мой, бросив весло и уставил ствол винтовки в грудь пленника: если ты изменишь и хоть на один шаг подвинешь нас к Русским в минуту опасности, — то я… убью тебя!

— Убей! отвечал спокойно пленник; но, сам знаешь, не в моей воле спасти тебя от русской картечи. [544] Становись сам на руль, а мне дай весло и тогда во всех неудачах вини себя.

— Нет, оставайся на руле, сказал отец мой, несколько успокоившись и вымерив глазами расстояние, отделявшее нас от судна. Держи на отмели! продолжал он; тебе знаком там каждый подводный камень и каждая глыба песку... туда, я уверен, за нами непосмеют гнаться русские барказы.

— Увидим... но за то чугун их небоится подводных камней и отмелей, прошептал Иван, и круто поворотив кочерму, пустил ее прямо по ветру, в крутящийся над отмелями бурун.

Тогда мы были от транспорта на расстоянии пушечного выстрела.

С судна незамедлили сделать нам опросный сигнал и когда на него не получили ответа, то вслед за тем из погонного орудия раздался выстрел. Ядро свистнуло над нашими головами, и крутясь в воздухе, с визгом упало в нескольких шагах от кочермы. — Обливаясь горячим потом и с напряжением всех сил, мы работали веслами, в то время, как с транспорта отрядили барказы в погоню за нами. Последние быстро нас преследовали, обдавая картечью; но зыбь, к нашему счастию, мешала метким выстрелам. И вдруг в ту минуту, когда мы были уже вне опасности, когда мы были в десяти шагах от своего берега, выстрел с передовой шлюпки, настигавшей нас, вышиб руль нашей кочермы, пробив ее в нескольких местах, и наповал убил трех из наших товарищей, в том числе и старшего моего брата Нейфтали.

— Гибель и мщение Гяурам! вскричал отец мой, пораженный потерею любимого сына... В эту минуту подоспевшие одноульцы успели вытащить кочерму на берег. Транспорт, послав несколько ядер в берег, вошел в укрепление П. и там стал на якорь.

В полночь, разбудил меня отец. [545]

— Вставай, Убех, сказал он; смерть твоего брата просит Русской крови... Уснем ли мы спокойно под заветною буркой, съедим ли сладко кусок неизменного чурека, не отмстивши гибиль Нейфтали?.. Нет! — кровь за кровь, гибель за гибель!.. Гибель всем врагам за гибель моего сына и твоего брата!.. Вставай… пойдем! я задумал славное дело! При этом страшная улыбка, от которой я невольно вздрогнул, заковала уста отца.

Наскоро накинув бурку, и прикрыв голову башлыком, я взял кинжал, винтовку и уже был готов следовать за отцом беспрекословно, повинуясь его желаниям.

— Стой, Убех, сказал отец: вот возмем эту вещь; в ней наше мщение и гибель всего транспорта. — С этими словами, старик указал мне на огромный деревянный ящик, наполненный порохом. На крышке ящика был устроен железный фонарь, в который удобно мог быть вставлен фитиль. С большими усилиями мы подняли ящик, и, вышед на улицу, накрыли его полою бурки, чтобы защитить от крупных капель падавшего дождя. — Чрез десять минут ходьбы, мы были в камышах на берегу моря, где ожидала нас лодка. В ней я встретил четырех незнакомых мне горцев и Ивана, который на этот раз был необыкновенно молчалив и грустен. Несчастный как-бы предчувствовал, что жестокий Муррет-Нуллы готовит его страшною жертвою предательства, и, быть может, верной гибели.

Опустив ящик на дно лодки, мы подняли паруса и дружно ударив веслами, быстро помчались к транспорту, которого, за темнотою ночи и ненастьем, не было совершенно видно. — Плеск от наших весел исчезал в шуме прибрежных яворов и легкой морской зыби. В эту минуту, ни глаз, ни сторожевое ухо часовых на судне не могли знать нашего приближения. [546]

Между тем ветер начинал свежеть, изредка набегая порывами и переходя в шквалы.

И вот мы уже близко от судна, так близко, что ясно могли слышать на нем звон часового колокола.

— Иван! начал отец мой, твои браты, неверные гяуры, отняли у меня сына, а с ним вместе пол-жизни и пол-счастья. — Кровь родного просит крови недругов... Так-ли? Я бы мог зарезать тебя, отмщая смерть моего первенца. Но мстить так глупо, так слабо неумеет горец! Я отомщу твоим землякам, да, так отомщу, что сам Шайтан ляжет мне под ноги, вместо порога, когда пойду в рай чрез Эльсырат к моим джигитам-предкам! Знаешь ли, что я сделаю? знаешь ли? спрашивал старик, с судорожным движением мускулов и страшно-отвратительной улыбкой.

— Не... знаю. Где же смекнуть, что у тебя на сердце! отвечал спокойно Иван.

— Не знаешь! Так слушай: Видишь ли ты этот ящик?

— Вижу.

— В нем четырнадцать пуд пороху, — над ним глупой, железный фонарь... отверстие же для фитиля прорезано в крышке ящика... Ночь темна и непогодлива... Мы подъедем к транспорту и ты... Русский!.. ты зазжешь фитиль и спустишь ящик на воду, — на гибель своих братий и моих врагов!.. Замечаешь ли, что прибой прямо к судну?.. Ящик встанет как надо, борт о борт с ним... Каково придумано?.. а?.. И отец мой захохотал неистово, страшно. Все мы вздрогнули при этом адском хохоте, эхо которого далеко разлилось во тме ночи.

Только один Иван, по видимому, оставался спокойным, но глаза его пылали как раскаленные угли и тяжелое дыхание душило его. — Я понял, что происходило в его сердце, в сердце человека, которому дали в руку кинжал на гибель родного брата. [547]

В ту минуту как Иван боролся с своими тайными чувствами и с муками своего положения, — свистнул пролетный ветер и шквал со всею быстротой и силой урагана, набежав на нас, накренил нашу лодку, и заполоскав парусом, закрутил окрест вьюгою волн. Мы встрепенулись, засуетившись на встречу гибели. И вдруг, в это мгновение, в руках моряка блеснул топор... Да здравствуют мои командиры и братья! Умираю за их жизнь и свободу!.. Умираю за родное судно! вскричал он... И тяжелые удары топора посыпались на дно лодки. Пять кинжалов блеснули во мгле ночи над головой отчаянного, но было поздно: вода с ревом хлынула в нашу лодку, смерть протянула нам свои холодные объятия: мы уже глотали бешенную волну...

Все погибли... погиб и герой... спасся только я один: меня вытащил из воды один из матрозов транспорта.

— Скажите, спросил я, когда смолк наш расскащик: никогда не говорил вам пленник об имени транспорта или о своем прозвище?

— Никогда.

— По крайней мере, не помните ли вы, князь, номера на куртке его погонов?

— Помню... да, помню! фигура этого номера очень похожа... Да, вот, извольте, я начерчу ее.

Убех-Оглы обнажил кинжал и концом его нарезал на коже моего ранца фигуру, очень похожую на № 35.

Василий Савинов.

Текст воспроизведен по изданию: Русской матроз. Из записок армейского офицера. (Быль, рассказанная Абазехом) // Морской сборник, № 8. 1849