ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КАХЕТИИ

У нас, на Кавказе, больше, нежели в каком нибудь краю в целом мире, сохранились остатки от разнообразнейших народов, начиная с самой глубокой древности и проходя через средние и новые века до настоящего дня, до 7 Февраля 1857 года.

Там Святая гора, Арарат. По мнению племен, живущих у его подошвы, на нем до сих пор находятся обломки Ноева Ковчега. Там — река Кур [357] или Кура, получившая свое название от имени персидского даря Кира, некогда завоевавшего эти земли. Туда ездили с золотым руном Аргонавты, в нынешнюю Мингрелию. Там долгое время Римляне имели свои владения, которые Помпей отнял у Митридата. Там, по берегам Черного моря, были поселения сперва Греков, потом Генуэзцев. Через Кавказа, шли бесчисленные племена из Азии в Европу, во время, то есть, впродолжении многих веков, известного в истории «переселения народов.» На Кавказе, живет до семидесяти племен, которые и говорят семьюдесятью различными наречиями.

От каждого народа что нибудь уцелело: есть жилища самых первобытных дикарей — пещеры, вырубленные в скалах; есть огромные развалины каналов, водопроводов и других построек — вавилонских, ассирийских, персидских, греческих, римских, италианских; есть развалины рыцарских замков и византийских (константинопольских) церквей. Черкесы до сих пор говорят об Игеноасах, то есть, Генуэзцах, хвалят их оружие, некоторые еще носят его, получая в наследство от дедов, и каждый Черкес, проезжая мимо генуэзской церкви, или часовни, непременно сойдет с лошади и прочтет свою магометанскую молитву.

Сказок, преданий на Кавказе бесчисленное множество! Это — как огромное кладбище народов, на [358] котором памятники — горы, скалы, пропасти, ручьи реки, развалины. Они говорят о прежних людях; как теперешние люди говорят о них. Постоянно возрождающаяся южная зелень, тутовые деревья, полносочные, тучные виноградные грозды, блистательные розы и шелковистые мхи, подобно вечно свежим, вечно обновляющимся, можно сказать, из земли возникающим воспоминаниям, покрывают тысячелетние обломки. Какая-то странная, суеверная робость и задумчивость овладевает душею, когда проезжаешь по этим многозначительным местам, по этому царству колоссальных исторических теней. Стоя во время бури на берегу моря, кажется, видишь бушующий потоп, готовый нахлынуть на землю и поглотить ее, и с трепетом сердца взглядываешь на вершину Арарата. Когда ночью послышится крик плотоядной птицы, и какой-то стенящий глухой звук пронесется из ущелья в ущелье: в душу будто вонзится стрела, и встревоженной мысли чудится страдальческий вопль Прометея. Когда размытые дождем камни, звеня и прыгая, летят по скалистым крутизнам: так и вздрогнешь, не полчища-ль Александра Македонского, или какого-нибудь Тамерлана идут на звонко-копытных конях? Не бывши на Кавказе, мудрено почувствовать, как все эти лица, все эти века оживают перед вами, отзываются такими внятными голосами. И когда очнешься от этих исторических [359] сновидений, от этих исполинских призраков и взглянешь кругом, все теперешнее покажется так мелко, так ничтожно, и душу возвышает одна только вечно-могучая природа, да сердце радуют блистательные надежды России.

_____________________________________

Я путешествовал по Кавказу еще в 1843 году. Но воспоминания о нем так живы и свежи, как будто это было только за несколько дней. Побывав в Мингрелии, я возвратился в Тифлис и потом опять отправился в Кахетию. Я наслышался об ней, как об удивительной стране, богатейшей всеми первобытными сокровищами человека — молоком, медом, вином и всякого рода плодами. Мне очень захотелось видеть ее: на свете так мало счастливых земель. На Кавказе много немецких колонистов; я познакомился с одним из них Нейем; он согласился быть моим проводником, и мы отправились в экипаже, напоминающем патриархальные привычки кочевых народов. Это была грубая телега; в нее положили соломы — постель мудрецов; сверху натянули полотно для защиты от дождя, а еще больше от солнца. Мы отправились в ночь, закопались в постилку, которая служила вместе и одеялом, и заснули самым приятным сном. Проснувшись около трех часов утра, мы увидели колонию Мариенфельд. Она лежит на реке Иори, которая называлась прежде Камбизом. [360] Это имя дал ей Кир и память своего отца. Мы остановились у одного колониста кормить лошадей. Вид колонии производит весьма приятное впечатление: везде достаток и довольство. Каждому мариенфельдскому колонисту дано по тридцати десятин земли. Хозяйство у них двух-польное, то есть, земля разделена на две части: когда одна лежит под паром, отдыхает, на другой сеют. Хлеба чаще всего — овес, ячмень и гречиха. Поземельной пошлины с десятины платят колонисты по 20 коп. серебром. На обзаведение, для построек, правительство выдало каждому по 125 р. сер., с тем, чтобы эти деньги были выплачены впродолжении десяти дет. Судьба их обеспечена. Правда, посевы не дают им очень большой жатвы; однакож ее достаточно для ежегодного продовольствия. Климат в этой стране весьма хорош; небо почти постоянно светло и безоблачно; дождливых дней в году едва ли бывает больше сорока; жар летом доходит до 35 градусов в тени. Зима начинается около половины Декабря; но в самую холодную пору не бывает больше двух градусов морозу. Во время засухи избавиться от бесплодья одно средство — надо проводить по полям, садам и огородам ручьи и каналы, для орошения, или, как говорить ученые, для ирригации земли. За то какую жизнь и свежесть несут эти холодные, прозрачные горные струи! С каким радостным выражением [361] здоровья, бодрости, зелени и румянца пьют увлаженный воздух деревья, лозы и цветы! С каким упорным напряжением прибрежные яблони, груши и вишни корнями ползут по земле, пробираются к воде, как будто она манит их своим немолчным говором. А птиц-то, птиц — не перечтешь, не переслушаешь!

Около 7 часов утра, покормивши лошадей, мы отправились в путь. Путь — чудный для картины, для глаз, по несноснейший для езды: беспрестанно с горы в долину, из долины на гору. Леса — прелестные; виды с высот один другого живописнее. Вот и развалины какого-то древнего замка, и в них жизни и красоты, может быть больше теперь, нежели в то время, когда замок стоял и в нем жили и красовались люди. Вот перед нами гора Иландаг, или Гандаг — Змеиная Гора.

Такое название дано ей недаром; о ней рассказывают вот что: «на реке Араксе лежит Змеиная гора, и уж подлинно змеиная: в некоторые времена года бывает змей там такое множество, что ни человеку, ни зверю и близко подойти к ней невозможно: там есть и обыкновенные змеи и такие огромные, страшные, что — Боже упаси. Эти-то большие змеи живут очень долго, и у них есть особенное свойство: если какая нибудь из них проживет 25 лет, и никогда не попадается на глаза [362] человеку, то она превращается в крылатую, в дракона, то есть, из ползучей в летучую, да сверх того может принимать себе голову какого угодно животного, или даже человека; ну, разумеется, этим и пользуется, чтобы ловить людей и животных.

Если-ж такая змея проживет 60 лет и во все это время ее не только не увидит, но даже никогда не потревожит человек: то она получает способность совсем, сполна, превращаться в какое угодно животное, и в какого угодно человека. Тогда Персы называют ее растяжною, или растяжением.

Однажды пастух после кочеванья по долинам возвращался в горы. Едет она, этак верхом на лошади и думает о чем попало, то есть, ни о чем он не думает. Вдруг слышит он, что в кустах кто-то горько плачет, и жалобно говорит, и причитает, и от слез надрывается. Глядит он — плачет женщина. «О чем ты, говорит пастух, плачешь раба?» — Я, говорит, плачу, господин мой, о том, что отбилась от своих, и куда мне идти домой; не знаю; вот об этом я так горько плачу и убиваюсь.» Пастух посмотрел на нее и говорит: ты, говорит, девушка, не плачь, не убивайся, а садись ко мне на лошадь, скажи, куда тебя везти, я довезу. Села она к нему на лошадь, едут они и разговаривают; а она ему и говорит: знаешь — что? Я, ведь, не отбилась от [363] своих; а я — так…. ты — добрый пастух, так возьми меня за себя замуж.» Пастух повез ее домой и женился на ней.

Однажды зашел к ним прохожий, индийский факир, пустынник; у этого пустынника было на руке агатовое кольцо; а кольцо агатовое — такого свойства, что если подле него будет какая-нибудь вещь не в своем виде, то есть, превращенная из чего-нибудь другого, то кольцо тотчас переменит свой цвет. Подходить раз факир к жене пастуха и видит, что агат его переменился, точно будто испугался чего. Факир тотчас догадался и говорить пастуху: послушай, брать, ведь, дело-то плохо — жена твоя-то не жена, а какой-то оборотень.»

Что-ж мне делать? спросил пастух. И как мне узнать, что она точно оборотень? Ведь, кто-жь их разберет, этих женщин-то? А ты вот что сделай, сказал факир: вели ей сварить кушанье, которое она особенно любить, да, когда она будет варить, ты и подсыпь туда соли по больше втихомолку, чтобы она, знаешь ты, этого не видала; на ночь в избе запри все двери, окна, припрячь воду, да и ляг спать, а сам не спи, только закрой глаза — будто ты спишь. Понимаешь? — Понимаю. — «Ну, так и сделай.»

Пастух так и сделал. Наступила ночь. Жена его встала и пошла искать воды, туда, сюда — воды нету; она было вон, а все заперто. Вот видит [364] пастух, что шея у жены его стала вытягиваться, полезла в печку, и все тянется по трубе, потом и из трубы вытянулась и дотянулась до ближней речки. Пастух слышит, как жена его пьет и глотает воду. Страшно ему стало. На другой день он обращается к факиру и говорить: «скажи, что мне делать.» — А ты вот что сделай: вели ей испечь хлеб и для этого как можно жарче натопить печку. Когда жена наклонится, чтобы сажать в печку хлеб, ты ее саму втолкни туда, да поскорей камнем и заложи печку; да смотри, не выпускай ее, когда она станет умолять и плакать; выпустишь — пропал: она тебя съест: ведь это скинувшаяся змея. — «Змея? Как-же это? Я не думал, чтобы жена была змеею.» — Не думал! Вот то-то и есть, смотри-же не оплошай.

Пастух точно не оплошал, втолкнул жену в печь и заложил камнем. Жена умоляет его, со слезами уговаривает; выпусти, говорит; какая, говорить, я змея? Я совсем не змея. Пастух плачет, а боится, что она его съест, и наконец говорит на отрез: нет, ни за что не выпущу. — Ну, когда так, сказала бывшая его жена: так, знай-же, что я змея точно; и я бы тебя съела, еслиб узнала, что тебе известно, что я оборотень. факира, погубил меня; ему нужен мой пепел.»

Когда пастух открыл печку и увидел золу, им овладела смертная тоска: «ну, как это была не змея, [365] а настоящая женщина? думал он. Ее вопли и мука в раскаленной печи живо ему представились; изба, ему своя опостылела, он ушел и пропал без вести.

Факир знал, что в пепле осталась сила превращения; он собрал все до последней пылинки, и, при помощи его, всякий металл превращал в золото.»

Впрочем, на Кавказе чуть-ли не всякую гору следует называть змеиною, и при воспоминании о каждой непременно есть сказка о змеях. Так, на пример, об Арарате рассказывают следующее: «прежде на Арарате все змеи были ядовиты; теперь же ядовиты только те, которые живут с северной его стороны, а те, которые живут с южной стороны, не ядовиты нисколько. Это вот от чего произошло: один паша захотел построить город, Баязид. Он созвал мудрецов и стал их спрашивать, как бы прежде истребить змей. «Змеиный род велик, сказали мудрецы: змей на целом свете много; как их истребить? Их и в твоем дворце видимо-не-видимо. Они едят с тобою сладкие кушанья с одного блюда; вьются вокруг тебя у фонтанов; шепчут тебе ядовитые речи лести и обмана....» Шах вздохнул. «От этих гадов, сказал он, уж должно быть никак не убережешься; изучите, по крайней мере, как истребить настоящих пресмыкающихся.» [366]

— На это, сказала мудрецы, мы тебе присоветовать ничего не можем; а вот пошли ты — есть пустынник, Грек; он умеет заговаривать это всего.» Шах послал за Греком, пустынником. Пустынник заговорил эту сторону от змей и благословил ее. С тех пора, не бывало ни одной змеи, а если какая и показывалась, то была не ядовита. Прощаясь с шахом, пустынник сказал: «благословение мое до тех пор сохранит свою силу и будет от твоей земли отгонять змей, пока у меня не выпадут зубы.»

— На долго ли это? подумал шах; у него теперь, чай, всего-то зуба два три, да и те чуть держатся. Как быть? Как быть?»

Этот вопроса, повторял он долго днем, ввечеру и ночью. И вот впотемках что-то ему шепнуло: «а вот как, милосердый, великодушный, добродетельный, правосудный шах: вели догнать пустынника и отрубить ему голову; тогда зубы у него никогда не вывалятся.» Шах в точности исполнил этот совет, и опасаясь, что черепа, от долговременности развалится, и зубы повыпадут, велел обделать его в золото.»

От сказок мы дошли, или лучше сказать, доехали до загадки. Около полудня мы увидели скалистую стену, от 70 до 100 футов вышины. В ней находятся один над другим ряда по два, а в некоторых местах, по три бесчисленных пещер, [367] очевидно, искусственно выкопанных, иди вырубленных. Одне из них глубоко входили в скалу. Из некоторых, кроме отверстия, никуда не было выхода; другие находились между собою в связи. Кое-где попадаются балки различной величины. Говорят, что на Кавказе везде есть несметное множество этаких пещер. Иные полагали, что тут жили разбойники: но это целые города, и тогда кого же бы им грабить? Разве друг друга. Нельзя думать также, чтобы тут укрывались жители во время войны: как укрываться людям при таком множестве? Скорее всего — это первобытные жилища древнейших дикарей. Уменья строиться у них не было, а сила была большая, вот они и повыдолбили себе берлоги. Вероятно, это происходило невдруг; должно быть, долбили целые поколения: отец сделал маленькую выбоину; сын сделал углубление больше; внук еще больше и так далее, по методе наследственого долбления.

К вечеру мы доехали до виноградников и винодельного заведения Г. Ленца, в долине Рюиспир. Он принял нас очень ласково и показал нам все хозяйство своей компании. Столовое вино его чисто, крепко и довольно сладко, только немножко отзывается землею. Шипучее походит на шампанское средней руки.

Кавказские жители, туземцы, выделывают вино самым грубым образом: они берут виноград [368] белый, черный, фиолетовый, круглый и продолговатый, зрелый и незрелый, бросают его в четырех-угольные ямы, вырытые на открытом воздухе, в поле, и большею частию выложенные камнем, влезают туда и топчут его ногами. Из этих ям проведены деревянные желоба; по ним виноградный сок стекает в глинянные горшки, вкопанные в землю, несколько ниже ям. Когда горшок наполнится, его плотно закрывают камнем, или деревянною крышкой и поют засыпают землею. Через два, или три месяца вино переливают в другой горшок, также вкопанный в землю. Только тут уж вино стоит без всякой покрышки до самой осени. Вода, грязь, насекомые, нечистота всякого рода туда валится. После, конечно, его несколько очищают; но это помогает мало. Приготовив таким образом для надлежащего употребления, переливают благородный напиток в бурдюки — в эти, в полном смысле, скотские сосуды. Бурдюки делаются очень просто: убивают буйвола, быка, козла, или свинью, сдирают шкуру, разрезав столько, чтобы ее снять во всей целости с головы до ног, выворачивают шерстью внутрь, обмакивают в нефть и сшивают так, чтобы можно было вливать и завязывать вино. Кроме приправ, которые попадают в вино, когда оно стоит в горшках незакрытым, оно пахнет еще нефтью, шерстью и шкурой. Нефть, говорят, сохраняет его на долгое [369] время. Есть, что беречь. Впрочем туземцы пьют его, да похваливают; значит, для них пока лучшего и не надобно. Жить в красивом ломе, носить хорошее платье, есть хорошо приготовленное кушанье и пить порядочное вино, по настоящему, следует только образованному человеку.

Немецкие колонисты и особенно Г. Ленц занимаются виноделием совершенно, как в Европе. Они сортируют виноград по роду, происхождению и достоинству; гнилая, или незрелая ягода у них не попадает вместе с здоровой и зрелой. Виноградный сок у них выжимается в чаны, или куфы, остается там до первого брожения и потом разливается по бочкам.

В посуде для вина — большой недостаток: немецкие колонисты сами делают бочки, чаны и проч. Бутылок, кроме употребляемых обыкновенно для шампанского, здесь нет. Их собирают, где случится, или привозят из России. Они продаются по 15 руб. сер. сотня; поэтому стоют гораздо дороже вина. Грузины, не умеющие, или не желающие порядочно заниматься присмотром за виноградниками, на хорошей земле добывают с десятины от 300 до 350 ведер вина; Немцы до 600 и больше. Виноградные лозы ростут здесь иногда больше ста лет и бывают в фут в диаметре, или в поперечнике; и на этих вековых лозах родятся кисти, как будто на десяти-летних — крупные, [370] полные, душистые, со всеми свойствами свежей растительной молодости. Еслибы сюда пересадить лучшие породы винограда, то развелись бы удивительные сады. Природа зовет, манит людей к довольству и богатству: не достает только ума и труда. Здешних вин никуда не вывозят; да и занимаются виноградниками из туземцев только Грузины: Армяне и Татары не принимают в этом никакого участия. Впрочем и они от бурдюков не прочь, хотя эти мехи даже по наружности крайне отвратительны. Мы встретили телегу с буйволовым бурдюком: он показался нам колелым животным, вывороченным на изнанку; а чем показалось вино — и думать не хочется.

Поздно вечером приехал я в Теллаф и во время своей бытности там собрал сведения о жителях и об их образе жизни. В Кахетии, то есть, в округах Теллафе и Зихнахе, кроме этих двух городов, находится 115 деревень. Есть деревеньки маленькие — дворов в 20; есть и большие — дворов в 400. Там, где занимаются виноделием, строения разбросаны на значительном расстоянии одно от другого и стоят посредине виноградных садов. Каждая деревня составляет особенную общину. Лес принадлежит иногда одной общине, иногда нескольким вместе. Рубить в нем может всякий, сколько ему угодно, только не на продажу: для продажи нужно общее согласие. К [371] каждому дому принадлежит от 15 до 20 десятин земли для виноградника. Эта земля вообще не делится между наследниками. В семействах — большое единодушие. Старший в семействе — дед, отец, или брат, как патриарх, всем заведывает и распоряжается. В семействе бывает человек по 30. Если произойдет между ними разлад, то выборные судьи из крестьян решают дело и разделяют имущество по общему приговору.

Крестьяне, принадлежащие дворянам и князьям, работают на них один день в неделю и отдают им седьмую часть своих произведений, иногда только седьмой сноп маису, ячменю, или пшеницы; из огородных овощей не дают ничего. Работники получают от хозяина пищу, одежду и 30 р. сер. в год.

На следующий день мы ехали все по взгорьям, между восточным (лезгинским) Кавказом и высотами, через которые мы перебрались. Эта часть Кахетии составляет обширнейшую равнину. Вид чудный! Посредине ее течет довольно большая река, Аллазан; по уступам гор тесно друг к другу лепятся деревни; перед деревнями два ряда виноградных садов; дальше идут хлебные поля, потом луга и пастбища. Не надо быть поэтом, чтобы наслаждаться этой картиной, красующейся богатством и разнообразием природы. Не думая о довольстве человека, безотчетно радуешься, когда [372] перед тобой и могучие кисти винограда, и жатвы, и густая трава, и стада овец, коз, коров и буйволов.

Подле деревни Куртчане мы проезжали мимо маленького круглого пруда. Вода в нем мутная и в вечном движении, потому что по самой средине беспрестанно бьет ключом. Говорят, этот ключ очень тепел, почти горяч; должно быть, это минеральный ключ: но им никто не пользуется; вгоняют в воду только больной скот, который, по рассказам крестьян, от этого выздоравливает.

Об этом пруде есть предание: «жил тут факир, человек жадный, скупой и жестокий. Не смотри ни на какие праздники, он работал сам и заставлял работать своих домашних и слуг. Однажды таким образом он молотил в день Преображения Господня. Вот проходит мимо кто-то с небесно-светлым лицом, исполненным кротости и задумчивого величия. Он остановился перед домом и спросил факира: «а знаешь ты, какой нынче день?» — Знаю; да что мне до этого за дело? Вот и мои дочери молотят пшеницу! Где нам разбирать дни! — Тогда таинственный путник отворотился от него, и в туже минуту дом, факир и все его семейство провалилось сквозь землю. На этом месте сделался пруд, и из-под земли начал бить горячий ключ. Это — вечно бьющие слезы покаяния преступной семьи.» [373]

Но есть предание о слезах, более горьких. Я его узнал не на том месте, где оно родилось: но предание, как ручей, не остонавливается ни на минуту и растекается далеко от своего источника. «В южной Грузии есть древний замок. На южной стороне его находится стена. Она гордо и смело возвышается над глубокою пропастью и так крепка, как будто составляет нераздельную часть скалы, служащей ей основанием, и выросла из ее гранитной почвы. Этим замком владел какой-то князь. Ему вздумалось построить эту стену. Начали строить: но что ни построят днем, ночью обвалится в пропасть. Каких средств, каких усилий не употребляли, все не удается. Догадались наконец, что это место должно быть заклятое.

Послали за одним персидским мудрецом и спросили, как тут быть. «Стену, сказал Персиянин, построить можно; только от ищите вдову, у которой бы было лишь одно дитя — один сын; возьмите его, поставьте и живого закладите в фундаменте стены; стена не повалится.» Совет мудреца тотчас исполнили: привели ребенка и стали закладывать. Мать стояла и, не видя ето, спрашивала:

— Скажи мне, дитя мое, жив ли ты еще, и что с тобой делают?

«Ах, матушка! Меня заклали по колени.»

Прошло несколько минут, мать опять спрашивает:

— Скажи мне, дитя мое, жив ли ты еще? [374]

«Ах, матушка! Мена заклали по пояс!»

Через две-три минуты — опять тот же вопрос.

«Матушка! Заклали по грудь... по шею!...»

— Милое дитя мое! Что….

«Ма-ту-ш-ка!» Глухо отозвался из-под камней голос несчастного ребенка. Его совсем заклали.

Стена до сих пор стоит: но впродолжении многих столетий не высыхает ни от какого зноя: из нее всегда выступают крупные капли. Это — слезы несчастной матери!»

Когда вспомним про Тамерлана, который целые стены строил из трупов, костей человеческих и живых людей, рассказ, о закладенном в фундаменте ребенке становится почти историческим. Только предание должно было вызывать не слезы, а кровь из камней. И надобно же, чтобы эта проклятая стена уцелела от разрушения! И пропасть ее не берет!

Полный ужасно странных впечатлений, которыми дышет святая старина, ехал я молча и оглядываясь кругом, наехал на смешную странность, может быть, существующую в одной Кахетии: это разнообразнейшие загороди полей и садов: там заборы из досок и дранок, там ограды, сложенные из диких камней без цемента; там стены, там живые заборы. В одном месте коренья, сучьи, ветви дерев сложены с чрезвычайным искусством и составляют удивительные фигуры [375] и узоры; иные кажутся клубами свившихся огромных змей; вот на чем разъигрывается воображение полудикаря: нет архитектуры домов, а есть архитектура заборов!

На короткое время мы остановились в деревне Анагас. Я срисовал там церковь. Она, походит на избу; а колоколенка ее напоминает минарет. Посредине деревни находится большая полуразвалившаяся каменная башня. Такие башни есть почти во всех больших деревнях. Говорят, их строили тамошние владельцы, чтобы защищаться от Лезгин, которые еще и теперь беспокоят здешний край. Лезгины ростом меньше Грузин, но красивы собой, стройно сложены; глаза и волосы у них черные: народ храбрый и удалой; но ведут только разбойническую жизнь, большею частию захватывают в плен людей, чтобы получать за них выкуп; если-ж попадется бедняк, которому нечем откупиться, они делают его своим невольником; если он Магометанин, то позволяют ему заниматься земледелием и садоводством, довольствуются от него небольшою податью и не очень притесняют его. К счастью, Лезгины никогда не соединяются между собою в большие шайки: много — много, если собирается их человек по десяти. В древние времена к Грузии принадлежали Лезгистан и Дагестан с своими горами и племенами. Но после [376] завоеваний Тамерлана и других позднейших опустошений, при персидском шахе Аббасе, вся полоса между Куром, Аллазаном и Иорою прекратилась в дикую пустыню; она заросла лесом и в ней теперь часто попадаются леопарды, да рыщет Лезгин, высматривая, нельзя ли подцепить проезжающего, который бы подороже стоил. Не лестно заслужить разбойничье внимание!

Ночь провели мы на почтовой станции и на другой день утром приехали в город Зихнах. Последние шесть верст дорога поворачивает в горы и проходит по чудесной долине, со всех сторон обставленной скалами. По ней бежит большой поток; близко к истоку, вода его перехвачена и проведена по каналам вдоль скалистых стен на узкие полосы лугов и полей. В этой долине находится, по крайней мере, до 20 мельниц; но и тут видны лень и незнание туземцев! колеса не стоят так, чтобы вода, падая, их двигала, а лежат.

В Зихнахе мы были прекрасно приняты в доме князя А. Он — человек умный, образованный и с любовью к усовершенствованиям: он начал разводить сахарный тростник и вызвал для этого из Вест-Индии учителя. Сахарный учитель теперь уж умер; но сведениями его воспользовались работники князя А. Только рафинировать сахару до сих пор еще не умеют, как следует. [377] Разводится у него также индиго (растение, из которого добывается синяя краска) и хлопчатая бумага. Эти опыты особенно важны в том отношении, что показывают, как много прекрасного можно сделать на Кавказе, при образовании, распорядительности и труде.

После обеда мы ездили с князем в монастырь Святой Нины. Путь — в высшей степени живописный, по горам и между-горьям; и монастырь любопытен. Св. Нина ввела здесь христианство еще во времена Константина Великого, между 314 и 318 годами, основала этот монастырь и построила церковь. В памяти народа, который истинные понятия выражает иногда в очень простодушных формах, сохранилось о ней предание, что она так была далека это всего земного, что даже ноги ее не касались земли, и она носилась по воздуху. В монастыре живет только архимандрит и два священника. Он принял нас очень дружественно и пригласил в свои комнаты. В них все дышет такою невозмутимою тишиной, такою прелестью пустынного уединения, что вдруг что-то кроткое, успокоительное вливается в душу. Сквозь решетку, в узенькие окна входит нежный полусвет; украшения везде из деревянной резьбы; а самым лучшим, живым украшением служит виноград: лозы его совсем закрывают не только стены, но даже и крышу. Это дает его кельям вид первобытной [378] патриархальной кущи, когда люди, как птицы, могли жить под навесом и зеленью ветвей.

На следующее утро мы отправились назад в Тифлис. Гостеприимный и обязательный хозяин провожал нас верхом впродолжении часу. С ним была великолепная, блистательная свита приближенных и слуг. К нашим двум лошадям припрягли сперва двух буйволов в одном и том-же ярме, посредине которого сидел погонщик, лицом назад, то есть, к нам; потом впереди буйволов запрягли еще двух быков; погонщик их шел пешком с боку. Это все вместе, в горах, под жарким небом, в виду скал, горных прорывов, ущелий и плодородных долин, представляло оригинальнейшую восточную картину, со всей величественною обстановкой, роскошью и дикою пестротой. Проводив нас до станции, князь простился с нами. В его участии к нам было столько добродушия, что этого нельзя забыть — даже для собственного наслаждения.

За колониею Мариенфельд лежит грузинская деревня; сады ее примыкают к садам Мариенфельда. Немецкие колонисты уже произвели некоторое влияние на туземную архитектуру: Грузины строят домы почти так же, как и они; только в окнах все еще нет стекол, и стены делаются из голышей и известняка, в перемежку — ряд голышей и известняка и т. д. [379]

В этот день нам встречалось множество стад овец, спускавшихся с гор в долины. Пастухи были верхами и вооружены с ног до головы. При каждом стаде было собак по шести. Они частью волчьей породы, но к волкам питают непримиримую ненависть и смело с ними схватываются при встрече. Впрочем они только защищают стадо в случае опасности, а стеречь овец, держать их в порядке, загонять, или подгонять — не их дело. Этим занимаются козы, которых всегда по нескольку прикомандировано к каждому стаду. На пастбище они всегда держатся на самых пограничных линиях луга, или долины. Если овца забредет за узаконенную черту, или отстанет, коза-надзирательница тотчас подскочит и ну ее бодать, бодает до тех пор, пока подгонит совсем к стаду. Когда оно возвращается домой — козел кпереди, а козы по сторонам. Если старший козел заболеет, или почему нибудь отстанет, его место заступает другой, и также ведет стадо.

В Кавказских равнинах водятся преимущественно курдюцкие овцы с длинными, толстыми и жирными хвостами, под которые иногда подвязыют маленькие тележки; чем выше в горы — тем курдюки (хвосты) меньше, а шерсть лучше; у Черкесов и вообще в горах разводится теперь больше и больше порода овец с превосходною шерстью.

Поздно вечером возвратились мы в Тифлис. [380]

Во время своих путешествий я всегда обращал особенное внимание на то, в чем живут люди и что находился в их жилье: по этому тотчас можно узнать, чем они занимаются, что любят, образованы, или грубы. У нас, в Европе, постройка домов почти одноформенная; человека узнаешь только потому, что видишь у него в комнатах; где комнаты убраны довольно хорошо, а нет ни фортепьяна, ни картины, ни гравюры, ни книги, ни даже газеты — значит, дом пустой, безлюдный; в нем притон невежеству, пошлости и сплетням. На Кавказе разнообразие постройки домов — удивительное. Каждое племя строится на свой лад, по своим нуждам и потребностям; тут дом, можно сказать, имеет один характер с хозяином; тут находишь хозяина в доме и дом в хозяине.

Тем, у которых есть сочувствие к крестьянскому быту, я опишу два домика — один грузинский, другой кахетинский. Грузины почти всегда селятся на возвышенностях, или скатах гор. Заднюю часть жилья их составляет природная земляная стена той самой горы, к которой строение примыкает, как к своей первоначальной, материнской опоре. Эта стена обыкновенно бывает круто и ровно обрезана.

В нее укрепляются, как будто выросшие из ней две продольные балки; они спереди поддерживаются двумя подставками, которые соединяются [381] между собою перекладиной. Таким образом составляется четырех-угольник; стены этого четырех-угольника — мазанковые, то есть, из земли, глины и иногда известки; в передней стене — дверь. Сверху это здание плотно уложено балками, концы которых далеко выдаются над крышей и поддерживаются четырьмя, или шестью столбиками. Через это образуется род открытой галлереи, под которой можно сидеть в благоприятную погоду. Верхние балки покрываются землей и дерном; от этого выходит кровля плоская; на ней сидят днем и лежат ночью. Таким образом грузинский крестьянин живет в доне, подле дома и на доме. Удобство большое — особенно для приема гостей: не вмещаются в избе — можно честно выпроводить вон; мало места внизу — полезай на крышу, и все это без нарушения гостеприимства. По средине избы, как неугасающий жертвенник, почти беспрестанно горит огонь, во время зимы — для тепла, во время зноя — для дыму, чтобы избавиться от незваных гостей, которые роями налетают в избу — от комаров, мух, оводов и других порхающих, ползающих и прыгающих детей природы, очень чувствительных к человеку и жаждущих войти с ним в кровное родство. Свету много снаружи, так Грузин не заботится о нем внутри жилья; оно освещается через дверь и через отверстие в потолке, куда выходит и дым, которым уж достаточно [382] насладился хозяин с своею семьей. Это дым отечества, дым ротного очага: он должен быть сладок, по замечанию поэтов. Иногда такое неприхотливое жилье совершенно исчезает в зелени тыкв, обвивающих его своими ползучими жилами и широкими листами. Это дает ему вид необыкновенной свежести и полевой привлекательности; а когда еще сквозь зелень вьется легкий дымок, да на крыше из-под листьев, облокотись на большую, длинную и толстую тыкву, выглядывает дитя, смуглое, с умными, горячими глазами; то просто — стой, гляди, любуйся и не рисуй: никак не передашь этого впечатления. Тут же — глядишь — вблизи гремит и сверкает поток, бросаясь и студеною водой плеская на горячие камни; а там — все горы, горы, одни за другими, одни над другими, так и тянутся, так и лезут вверх.

В Кахетии я был в одном богатом деревенском доме. Тут уж строение самостоятельней, не жмется спиной к земле, а стоит со всеми, ему вполне, безраздельно принадлежащими четырьмя стенами. Внутреннее устройство почти тоже, как и у Грузин, то есть, устройства никакого нет — ни столов, ни стульев, ни лавок; постели впрочем были в большем порядке привешены к стенам. Это там заменяет наши картоны, статуи и статуэтки. По средине, разумеется, неизбежный огонь, друг дома; стены вымазаны глиной с голышами, [383] и еще.... да ну, это уж принадлежит больше к коровьему хлеву, нежели к человеческому жилью. На коровью же половину часто и идет дверь прямо из дома Кахетинца. При этом меня чрезвычайно удивило, когда я увидел там фаянсовую посуду, тарелки, белую стекляную бутылку и две чашки.

Кровля уж покатая: на ней гостей не усадишь; она покрыта соломой и тростником. В сравнении с грузинской эта изба удобней; но эту бы я позабыл, еслиб не срисовал, а той забыть не могу.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 159. № 636. 1862

© текст - Корсаков А. С. 1862
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1862