ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855 ГОДА

II.

В отряде стали носиться слухи о блокировании крепости. Линейные казаки и кабардинцы небольшими партиями и целыми сотнями перебираются за Карс-чай, рыскают по обеим сторонам эрзерумской дороги, перехватывая курьеров и транспорты, пробирающиеся в Карс с жизненными припасами. Движение нашего корпуса, охватившего Карс с южной стороны, и истребление ардаганских магазинов поставило крепость в затруднительное положение. Действительно, заняв эрзерумскую дорогу, мы отрезали анатолийскую армию от ее главных складов по ту сторону Соганлуга; малые же транспорты редко ускользают от бдительности казачьих разъездов. Мы ходим по всей стороне свободно.

8-го июня, утром, линейцы перехватили большой транспорт в окрестности самого Карса, а перед вечером другой. Так как им приходилось возвращаться мимо крепости, то из лагеря выслали для их прикрытия небольшой кавалерийский отряд.

В обоих караванах оказалось 178 мешков рису, два тюка хлопчатой бумаги и небольшое стадо рогатого скота. Главнокомандующий сделал следующее распоряжение: весь рис и рогатый скот приказал разделить поровну на все войска, составляющие действующий отряд; лошадей и оружие, взятое у турецких чарводаров 7, обратить в собственность казаков, их отбивших; все же остальное продать, а вырученные деньги обратить в харчевую сумму обоих линейных полков.

В ту же ночь вышел из Магараджика еще кавалерийский отряд с генерал-майором Баклановым для поисков по другую сторону Карса. Он дошел до селений Чубухлы и Бегли-Ахмета, лежавших почти у подножья Соганлугского [42] хребта и истребил найденные там значительные запасы ячменя и сухарей, тщательно скрываемые турками. Всю эту ночь бушевала страшная буря, шел проливной дождь, дороги испортились, реки вышли из берегов, и Муравьев опасался даже, что драгуны, находившиеся в отряде Бакланова, не перейдут обратно Карс-чая. Но нижегородцы в оба пути переплыли бушующую реку и даже перетащили с собою орудие 8.

Куртинский полк одновременно с этим делал поиски свои за Соганлуг.

Наши милиционеры одушевлены особенно воинственным духом. Несколько дней тому назад небольшая партия их выбрала темную ночь и, пробравшись мимо сторожевых пикетов турецкой кавалерии, унесла из лагеря две остроконечные палатки. Говорят, что они просили даже позволение пробраться в Карс и взорвать пороховой погреб. Им отказали. Не скрывалось ли в этой просьбе какой-нибудь задней мысли? С ними надо быть осторожнее: пример их полковника, Омар-бека, перебежавшего на днях с двенадцатью милиционерами, невольно бросает тень подозрение на его сослуживцев.

Курды тоже докучали главнокомандующему своими просьбами, хотя эти просьбы и не были так воинственны, как милиционеров: они просили дозволение пограбить богатые селения в окрестностях Эрзерума, и хотя просьба их была чистосердечна и вовсе не таила в себе никакой задней мысли, однако, и им отказали. Курды, не подозревавшие, чтобы в грабеже могло скрываться что-нибудь нехорошее, остались недовольны резолюцией сардаря.

Этими мелкими сшибками, летучими движениями и ограничивались все наши действия на магардажикской позиции. [43] Против Карса не предпринимали ничего до 14-го июня, когда произведена была новая рекогносцировка южных укреплений. Отряд, в состав которого вошел и Новороссийский драгунский полк, выступил под командою генерал-майора Нирода, видел опять башибузуков и на этот раз послал им одно ядро из батареи Двухженного.

Через день после рекогносцировки, весь корпус поднялся со своего места и, подвинувшись влево верст на десять, остановился у селение Каны-кея. Позиция эта, расположенная на высотах, командующих окрестною местностью была крепка и выгодна для обороны. Вероятно, мы не без цели переменили открытую магараджикскую позицию.

Действительно, вечером заговорили о каком-то дальнем походе; но куда именно — это пока держалось в секрете. 16-го июня действующий корпус разделился на две половины: одна, под командою генерал-лейтенанта князя Гагарина, осталась в Каны-кее против Карса; другая, под личным начальством главнокомандующего, двинулась за Соганлугский хребет 9.

На переправе через Карс-чай, в каком-то армянском селении, главнокомандующий смотрел войска. Мы сделали в этот день значительный переход, в другой раз переправились через Карс-чай и остановились на левом берегу его биваками, вблизи бедного селения.

На другой день подошли к Соганлугу. Ночью пехота снялась с позиции и, перевалившись через хребет, потянулась на Бардус, где по слухам, находилось главное интендантство турецкой армии; с рассветом 19-го июня и вся кавалерия графа Нирода стала подниматься на горы. По всему подъему тянется широкая, каменистая, но все-таки довольно [44] удобная дорога даже для колесного обоза, идущая между густыми лесами. День был нестерпимо жаркий, потому все были рады лесной прохладе и не торопились выбираться на открытые поляны, спаленные июньским солнцем. Но лес кончился; мы взобрались на последнюю крутизну и около остатков турецкого лагеря остановились.

Здесь, при открытии кампании, стоял небольшой турецкий отряд. Турки, по страсти своей окапываться, начали было возводить земляные укрепления, но узнав о приближении наших войск, отступили так быстро, что даже Бакланов с передовым отрядом не застал здесь ни одного солдата.

Вершина Соганлуга обнажена от леса и еще покрыта во многих местах снегом. Во все стороны вид превосходный: если посмотреть вниз, то взор скользит только над верхушками дерев дремучего, бесконечного леса; подъем кажется круче и труднее, нежели на самом деле; впереди чернеет узкое Еникейское ущелье, а по сторонам его глубокие долины, испещренные пашнями. Особенно хорош отсюда Бардус, потонувший в роскошной зелени своих садов... Но не всегда усталый военный человек любуется картинами природы. Привыкает он к ним и смотрит без энтузиазма, едва замечая красоты Божьего мира, на которых с таким упоением остановился бы вдохновенный взгляд поэта-художника… Так, свыкнувшись и с мыслью о смерти, он с апатическим равнодушием слышит жужжание ядра, визг прыгающей картечи и с притупленным чувством глядит на груды тел убитых и раненых товарищей! Не до картин природы было и нам, когда после знойного июньского дня нас вдруг охватило зимним холодом. Солдаты топтались в какой-то рыхлой массе, похожей на снег, и старались согреться движением, потому что серая, поношенная шинель не защита от холода. С офицерами не [45] было палаток; пришлось ложиться на мерзлой земле, и все с нетерпением ожидали рассвета, чтобы выбраться из этой Сибири, как говорили солдаты. Удивительно, как турки стояли здесь, когда в половине июня вода замерзает в манерках. Стало светать; мы спустились с гор и, пройдя узким Еникейским ущельем, остановились на отдых около богатого селения того же названия. Здесь находились большие запасные магазины карсской армии; мы оставили их пока нетронутыми и перешли в селение Кара-Курган, где присоединились к главной колонне, пришедшей прямо сюда из Бардуса. В селении мы не застали никого: жители разбежались и увезли с собою пчельники, составляющие, как слышно, главнейший их промысел.

Драгуны и милиционеры, которых влекло любопытство посмотреть, что делается в селении, были встречены такими огромными роями рассвирепевших пчел, что принуждены были искать спасение в бегстве.

Помню, как мимо нас проскакал один милиционер: его голова, шея, руки и лицо были буквально облеплены пчелами. Несчастный кричал, отчаянно отмахивался, но ничего не мог сделать и нашел спасение только в ближней речке, куда вскочил вместе с конем и раза три окунулся в воду.

В Кара-Кургане мы тоже нашли большие запасы муки, печеного хлеба и сухарей, ячменя, пшеницы и даже артиллерийских снарядов. Передовой отряд Бакланова захватил несколько арб с рогатым скотом, прибывших сюда перед нами за провиантом из Карса.

Эти запасы кстати, потому что семидневный провиант, находившийся у людей, разумеется, израсходовался гораздо ранее, и солдаты уже голодали. По оплошности, даже у офицеров к концу похода не оказалось ни одного сухаря и их покупали за большие деньги у более запасливой пехоты. Немедленно были посланы особые команды забирать из магазинов [46] все, что попадется под руку и тащить к эскадронным котлам. Продуктов брали сколько хотели, или, точнее сказать, сколько каждый мог унести на себе.

Эта экспедиция сохранилась в солдатской песне, сложенной нашими драгунами, побывавшими на Кавказе. В песне есть куплет, характеризующий этот эпизод нашего соганлугского похода:

Там мука, крупа, пшеница;
Да все это нипочем,
Да все это нипочем,
Без расчету волочем.

И волокли, действительно, без расчету: в один и тот же котел валилась крупа, пшеница, горох, перец и масло, чтобы не пропадало добро даром. Приправили все это безмерным количеством муки, «чтобы пища была погуще», как выражались солдаты. Один штаб-офицер, шутя заметил, что к ней не достает только меду, и тут же вызвались охотники добыть меду, защищаемого целою пчелиною армией. Отправились и через час возвратились с огромными чашками отличного меду, но с лицами и руками, до того искусанными и опухшими, что иных нельзя было узнать. Медом окончательно заправили пищу, и образовалась каша, какой никто еще не видывал от своего рождения. Свойства и вкуса ее положительно определить было невозможно; но солдаты ели,— стало быть вкусно. До самого рассвета сидели они за своими котлами, похваливая кашицу, и в особенности белые турецкие сухари, которые употреблялись в виде десерта на закуску.

На следующий день граф Нирод ходил с Новороссийским драгунским полком в Зивин, богатое местечко на большой эрзерумской дороге, верстах в восьмидесяти от самого города, замечательное своими живописными окрестностями. На противоположном берегу речки, при которой [47] стоит Зивин, возвышаются мрачные развалины — замок или крепость, не знаю: расспросить было некого, да и некогда; мы только зажгли турецкие магазины и вернулись в Кара-Курган. В Кара-Кургане всех нашли в больших хлопотах: отряд сейчас выступает обратно; нам дали только небольшой роздых и мы вместе со всеми выступили к Соганлугу. Вслед за нами запылали Кара-Курган и Еникей. Их зажгли, потому что не могли забрать всех запасов, приготовленных турками. Жаль было смотреть на богатые селения, объятые пламенем. Красное зарево стояло на вечернем небе; черные клубы дыма высокими крутящимися столбами поднимались к верху и над нашими головами сгущались в облака. В воздухе пахло гарью.

Подходя к Соганлугу, у подножия которого назначен был ночлег, неугомонные милиционеры затеяли джигитовку. Князь Андроников выстроил своих мусульман в лаву и пустил марш-маршем по камням и рытвинам. Курды скакали поодиночке, приводя в изумление ловкостью и искусством владеть своими короткими копьями. Армяне же изобрели такой род джигитовки, какой нам еще не приводилось видеть на Кавказе; несколько всадников скакали друг на друга и бросали довольно увесистыми палками, стараясь попасть в противника. Каждый, разумеется, хлопотал о том, чтобы увернуться от удара. Мы были свидетелями, как два расскакавшиеся армянина стукнулись на карьере так сильно друг о друга, что оба вылетели из седел; другой, бедняк, не успел увернуться от летящей палки, и его конь получил такой удар по ногам, что, к немалому удовольствию всего общества, раза три перевернулся на земле с своим злополучным всадником.

На следующий день мы перешли хребет и ночевали на противоположном склоне его. Место было превосходное: под нашими ногами протекала быстрая горная речка, кругом [48] шумели дремучие леса. И вечер был упоительно хорош: ясный, тихий. Последние лучи потухавшего солнца играли красноватым отблеском и на штыках пехотных ружей, составленных в длинные козлы и на медных орудиях артиллерии. А там, далеко, далеко внизу, в зеленой чаще молодого кустарника, чернелись драгунские коновязи, мелькали флюгера пик, а еще ниже рисовался живописно разбросанный бивак милиционеров.

Когда стемнело, по всему протяжению бивачной линии разложились чудовищные костры; красноватое зарево, вспыхнув, мгновенно разлилось по темно-синему небу и осветило темные вершины леса. В разнообразных положениях, поодиночке и целыми группами, лежали офицеры и солдаты около бивачных костров; разговор шел оживленный: войска только что узнали о блистательной победе крымской армии.

Главнокомандующий перед вечером получил депешу извещавшую его об отбитии 6-го июня первого севастопольского приступа. Имя Хрулева повторялось везде. Говорили тогда, будто наших убито всего 3,000, а союзников только такое же число взято в плен; общая же их потеря простиралась будто бы до 12,000. Ночью был страшный холод. Когда мы проснулись, трава кругом была покрыта утренним морозом, и наша быстрая речка около своих берегов подернулась тонкою корою льда. Но июнь через несколько часов дал себя почувствовать, лишь только мы вышли из лесу и спустились на равнины Карс-чая. Солнце жгло нестерпимо; драгуны в своих медных касках, млели и падали с лошадей, да и трудно было выдержать голове, когда до раскаленной меди невозможно было дотронуться. Почему же одни драгунские головы были обречены на такое мучение? Русская пехота не носила касок в стране, где носят белые фуражки или папахи. Под папахою тепло, правда, но не [49] трещит череп, не болит мозг 10. Ухитрились было мы обшивать свои каски белым холстом, как кавказцы обшивают свои фуражки и отбыли так 1854 год; но теперь вдруг это показалось чем-то безобразным и было запрещено. Вообще соганлугский поход навлек на наши головы много неприятностей; главнейшие из них относились к тому, что офицеры на переходах съезжались кучками и более слушали песенников, чем толковали солдату о посадке, о правиле держания поводьев над лукою, о том еще, что в конном строю каблук должен быть ниже носка, а в пешем — носок ниже каблука

Нет! чаще и чаще вспоминается нам теперь славное время кюрюк-даринского похода. Бывало, выедет Бебутов, и долго не умолкают приветственные крики, переходя из батальона в батальон, из эскадрона в эскадрон, из сотни в сотню. И солдаты весело смотрят в лицо своего доброго начальника... Тогда мы садились на лошадей с удовольствием, шли вперед бодро и щеголяли удалью.... Теперь же другие времена, другие нравы.

Наконец, утром 24-го июня, мы добрались до своего вагенбурга. Отряд князя Гагарина стоял спокойно; ни он против турок, ни турки против него не предпринимали ничего. По приходе на позицию, мы были обрадованы новою вестью — о победе полковника князя Орбелиани на границе Ольтинского пашалыка с ахалкалакским участком. Все дело вышло из того, что турки хотели пограбить наши пограничные деревни; но князь Орбелиани сам перешел границу и напал на турецкий отряд.

Вот что рассказывают об этом деле очевидцы. 20-го июня ночью турецкая кавалерия, высланная из Карса, [50] прибыла к границам Чалдырского санджака, чтобы собрать у жителей хлеб для карсского гарнизона и затем разграбить наши пограничные духоборческие деревни. Партия состояла из тысячи всадников, под командой одного из ренегатов, Махмуд-эфендия, бывшего адъютанта Омер-паши, человека, как говорится, прошедшего в своих скитаниях по белу свету огонь и воду, и медные трубы. Пограничные посты занимал в то время 3-й конно-мусульманский полк, собранный из Борчалы, в составе всего трех сотен, под командою полковника князя Вахтанга Орбелиани. Всадники этого полка имели большие родственные связи с карапапахами, обитавшими в Карсской области, и потому не внушали к себе особого доверия. Но заслуга князя Орбелиани и заключалась в том, что он нравственным влиянием сумел перевоспитать татар и привить к ним чувства долга и чести. Предупрежденный вовремя о появлении неприятеля, он сосредоточил на перевале через гору Гет-Дах, роту Виленского полка, две сотни донских казаков и свой мусульманский полк.

Едва неприятель показался на перевале, близ нашего Сульдинского казачьего поста, как рота виленцев открыла сильный огонь, а конница в тот же момент обскакала его фланги и ударила в тыл. Только немногим из партии Махмуд-эффендия удалось прорваться в Карс; остальные были изрублены или рассеялись по всему Чалдырскому санджаку. Дело князя Орбелиани имело для нас большое значение, как потому, что турки с этих пор не пытались более тревожить наших духобор, так и потому, что пролитая кровь надолго поселила вражду между карапапахами и нашими борчалинскими татарами.

В Каны-кее мы простояли недолго. 30-го июня отряд передвинулся еще левее к самому берегу Карс-чая и расположился около селения Тэкмэ. Жителей не было, а потому [51] селение было разобрано на дрова, в которых чувствовался большой недостаток.

Но прежде нежели говорить о действиях против Карса с этой позиции, вернемся к нашему соганлугскому походу. Когда, после истребления турецких магазинов, отряд возвращался на плоскость, на западной покатости Соганлугского хребта остался особый летучий отряд, под командою полковника Нижегородского полка князя Дондукова-Корсакова. Этот отряд был составлен из четвертого дивизиона нижегородцев, двух сотен линейных казаков, двух сотен кабардинцев, части армянской милиции и около полусотни курдов.

О действиях этого летучего отряда, составивших особый эпизод в нашей кампании, я хочу поговорить подробнее.

Отряду было поручено наблюдать за переходами через Соганлуг и удерживать в покорности тамошнее население. Поручение это, возложенное на лицо, выбранное самим главнокомандующим, было столько же трудное, сколько и опасное, потому что отряд был гораздо ближе к неприятелю, чем к нам, отделенным от него лесистым Соганлугским хребтом.

Князь Дондуков расположил отряд близ «ханов», т. е. постоялых дворов, сложенных из камня и обнесенных каменною стеною. Место для бивака было выбрано не только удобное, но и чрезвычайно живописное, вблизи горной речки, на опушке леса, который чем дальше, тем становился все гуще, гуще и образовывал дремучие, непроходимые дебри. Первою заботою было добиться водворения жителей по селам и поддержания в них доверия к нашему правительству. Нужно было употреблять и ласки, и угрозы, и награды, и наказания. Кто слушался увещаний, тем выдавали охранные листы; кто упорствовал, у того отбивали скот и грозили разорить самые селения. Такими аргументами принуждали [52] недоверчивых жителей возвращаться и приниматься снова за оставленные полевые работы. Отряд держал еще постоянные разъезды по всем направлениям и был настороже, потому что в окрестностях появлялся неприятель. Так, 24-го июня, в тот самый день, когда наш отряд подходил к Каны-кею, одна кабардинская сотня, отправившаяся в разъезд к Бардусу, наткнулась на значительную толпу башибузуков, шедшую на разведки; кабардинцы атаковали неприятеля, не справляясь о его числительности, и после рукопашной схватки рассеяли башибузуков, при чем с нашей стороны смертельно ранен один кабардинец.

Слухи о таких отважных действиях небольшого русского отрада скоро дошли до Вели-паши, стоявшего в то время уже в Керпи-кее. Он вознамерился принять серьезные меры для уничтожения этого отряда, а между тем и князь Дондуков решился на чрезвычайно смелое и рискованное предприятие, полагаясь на мужество своей кавалерии: положено было, оставив настоящую позицию, пробраться в окрестности самого Керпи-кея, чтобы нечаянным появлением там произвести еще сильнейшее впечатление на умы жителей и, главное, сбить с толку турецкого военачальника.

Зарыв в «ханах» ячмень и все припасы, находившиеся при отряде, чтобы сохранить их к возвращению, князь Дондуков налегке выступил в поход. Пошли напрямик. Проводник-курд ехал впереди и вел без дороги; отряд пробирался в один конь сквозь дремучие дебри вековых сосен, то спускался в пропасти, то карабкался по горным тропинкам и скалам, однако, шел быстро: его составляла одна кавказская кавалерия, привыкшая к подобным переходам.

Перед вечером, спустившись в долину, мы перешли большую дорогу, ведущую из Карса в Керпи-кей, и снова стали подниматься на противоположные горы. Там, в густом лесу, остановились на привал. Велено было соблюдать [53] всевозможные предосторожности, чтобы не подать о себе известия жителям, скитавшимся еще по лесам и живущим в селах, разбросанных по горным отлогостям Соганлуга. Преждевременное открытие нашего движения могло иметь неприятные последствия для отряда, застигнутого посреди такой местности.

Едва расположились на отдых, как вдруг в лесу грянул ружейный выстрел, и тысячью раскатами повторило его горное эхо. Отряд бросился к коням. Начались розыски; виновный сознался сам. Это был нижегородский драгун, увидевший в нескольких саженях от бивака дрофу. Искушение для страстного охотника было так велико, что, забыв все, он выстрелил, убил птицу и с торжествующим лицом принес свою жертву прямо к отрядному начальнику. Подобная наивность спасла его от наказания. Однако, по выстрелу могла подняться тревога и передать весть в турецкий лагерь; поэтому сели на коней и быстро пошли вперед. Перевалившись через вершину хребта, спустились к урочищу Милюдиз и, не доходя до него версты две, остановились в глубокой котловине, окруженной со всех сторон голыми утесами. От Милюдиза, стоило подняться на ближайшие возвышенности, и тогда можно было увидеть парные ведеты, торчавшие впереди турецкого лагеря.

Поручив свой отряд полковнику Шульцу, князь Дондуков-Корсаков, в сопровождении только линейного казачьего конвоя, спустился еще ниже с гор и поехал в самый город. Жители, узнавши, что в двух верстах стоит русский кавалерийский отряд, пришли в смятение. Распустив слух, что отряд простоит здесь долго, князь Дондуков вернулся из Милюдиза и немедленно послал охотников в главный штаб с донесением о своем движении, подтвердив им ехать как можно осторожнее, чтобы где-нибудь не наткнуться на башибузуков. [54]

Между тем люди наскоро сварили ужин, поели, дождались ночи и, разложив большие костры в котловине, чтобы ввести в заблуждение турецкие разъезды и самих жителей, тихо поднялись опять на горы. Ночь была темная; продолжать движение без дороги, посреди страшных обрывов, стало невозможно. Князь Дондуков решился ночевать на вершине горы. Люди, спешившись, держали лошадей в поводу, и отряд был в ежеминутной готовности к бою.

В самую полночь раздался конский топот, послышались крики и потом ружейные выстрелы. Взвод драгун вскочил на коней и бросился в ту сторону на разведки; в темноте он наткнулся на каких-то всадников, которые стремительно повернули назад к лесу. Драгуны увязались за ними. Весь отряд сел на коней, а, между тем, драгуны у самой опушки леса настигли бежавшего неприятеля и с удивлением узнали в мнимых башибузуков тех самых армян, которые еще из Милюдиза отправились в главную квартиру. Дело объяснилось следующим образом: армяне в лесу наткнулись на обывательское кочевье; жители напали на армян, которые обратились в бегство и столкнулись с драгунским взводом; злополучные охотники приняли его со страху за турецкую конницу, и тогда драгуны в свою очередь сочли их за неприятеля. Несмотря на то, что все кончилось благополучно, положение нашего отряда было опасно: ложная тревога легко могла обратиться в серьезный бой, если бы турки, привлеченные выстрелами, вздумали подняться на горы.

С рассветом, курды, ходившие в разъезд к Зивину, прискакали с известием, что открыты следы большой башибузукской партии, прошедшей под горами, на которых ночевал князь Дондуков. Действительно, внизу тянулся глубокий овраг, с обрывистыми берегами, за которым громоздились горы, одетые густым лесом. По дну этого-то узкого ущелья и прошла партия башибузуков. Если бы турки [55] послали по горам свои боковые разъезды, то открыли бы наш отряд; но турки этого не сделали и были жестоко наказаны. Оставив на месте дивизион драгун и милицию, князь Дондуков с линейцами и кабардинскими сотнями, пошел по гребню гор. Скоро он выбрался на открытую местность, посредине которой уныло торчало одно деревцо. Отсюда виден был весь бивак башибузуков, раскинутый в небольшой, вдавшейся в горной хребет, котловине. Кони были поседланы, но сами башибузуки, завернувшись в свои широчайшие бурнусы, спокойно почивали вокруг потухающих костров. Лишь несколько человек, вероятно часовые, а может быть и просто страдавшие бессонницей, занимались чисткою оружия или перебирали вещи в своих походных сумках. О возможности нападения никто из них и не подозревал, полагая русских еще далеко впереди. Князь Дондуков сделал распоряжение для атаки. Оставив при себе одну сотню линейцев, он приказал другой сотне и дивизиону черкесской милиции спуститься в долину и ударить прямо в шашки на оплошного неприятеля. С горы можно было следить за всем, что произойдет в долине. Тихо сотня за сотнею спускались. с обрывистой крутизны и потом в карьер неслись по оврагу. Первые повернули в котловину линейцы и, выхватив винтовки, дали залп. Ошеломленные турки бросились к лошадям; партия рассеялась бы, если бы лихие кабардинцы мгновенно не поправили ошибки линейцев. В то время, когда те приостановились для залпа, кабардинцы обогнали их и с шашками наголо разлетелись по всему биваку. Кровь полилась: рубили сонных, рубили безоружных, рубили защищавшихся; ни один кабардинец не вынул из чехла своей винтовки, и только часть башибузуков, с начальником Черкес-беком, успела вскочить на коней и рассыпалась по всем направлениям.

Один турок скакал на белом арабском жеребце. За [56] ним гналось несколько кабардинцев; но напрасно стлались по земле добрые черкесские кони: они не могли догнать его даже на ружейный выстрел. Всадник выскакивал уже из котловины, как вдруг казаки перерезали ему дорогу; он проскользнул между ними и пустил коня во весь дух прямо на гору, где скрытно стояла другая казацкая сотня. Добрый конь, почуяв что-то недоброе, круто повернул в. сторону. Тогда князь Дондуков, давно обративший внимание на эту необыкновенную лошадь, послал казаков с приказанием не стрелять, а захватить башибузука живым. Казаки, пробравшись ложбинами, вдруг выскочили на него со всех сторон. Любо было глядеть, как белый конь вился между нашими всадниками, кидаясь то вправо, то влево, и наконец проскочил между двумя казаками, едва-едва не схватившими его за поводья. В это самое время один линеец выстрелил вдогонку, и белый конь вдруг укоротил бег. Тогда только казаки догнали и взяли в плен турецкого наездника. Он оказался купцом, ездившим в Мекку на поклонение гробу Магомета; там он и купил эту чудную лошадь. Но, к сожалению рана ее оказалась неизлечимою: пуля перебила заднюю ногу и глубоко засела в кости.

Тем временем бой прекратился. В руках кабардинцев осталось башибузукское знамя, пожалованное впоследствии главнокомандующим черкесским сотням на память славного боя. Сверх того нам досталось множество оружия, оседланных лошадей и до ста человек пленных. На месте сшибки лежало сорок тел; но потеря турок была гораздо значительнее, судя потому, что много трупов находили потом жители в кустах и оврагах, куда, вероятно, скрывались раненые.

Наша потеря была незначительная, легко объясняемая смелостью и неожиданностью удара. Кабардинцы потеряли до десяти человек ранеными, и сверх того убит известный джигит их, Нах-Аргануков, командовавший в бою, кажется, [57] осетинскою сотнею. Судьба свела его с не менее знаменитым турецким наездником, который, будучи ранен в голову шашкою Нах-Арганукова, выстрелил из пистолета и положил его на месте; но в этот самый момент тринадцатилетний племянник осетина, ловкий и проворный мальчик, кинувшись на помощь дяде, ударом кинжала отсек всю нижнюю половину лица своему противнику, который залившись кровью, упал с лошади.

Смерть храброго осетина была отмщена. Сделав небольшой привал на месте побоища, летучий отряд пошел обратно к Бардусу. Дорога была гористая, но довольно удобная и широкая. Впереди отряда вели пленных, за ними кабардинцы везли своих раненых и тело убитого офицера. Нижегородский дивизион шел в арьергарде. Проходя через одно ущелье, драгуны заметили в кустах что-то красное: подъехали поближе и увидели умирающего башибузука. Это был тот самый высокий наездник в красном плаще, который убил храброго Нах-Арганукова и в свою очередь был смертельно ранен его молодым племянником. Несмотря на свои ужасные раны, он имел еще довольно силы, чтобы отползти на такое дальнее расстояние. По приказанию полковника Шульца, драгуны его подняли и кое-как довезли до места, где отряд расположился на отдых.

Когда пленные узнали об этом, непритворный ужас выразился на их лицах; они не хотели верить, чтобы нашлась рука, которая могла бы поразить страшного джигита. Им показывали тринадцатилетнего мальчика, но турки недоверчиво качали головами. Картина была трогательная: раненый башибузук лежал на своем красном плаще, и судорожное движение его изрубленного лица, покрытого запекшеюся кровью, показывало невыносимое страдание; глаза дико блуждали. Пленные на коленях окружали одр умирающего; поодаль стояли драгуны. [58]

Князь Дондуков попросил доктора, бывшего при отряде, употребить все средства, чтобы сохранить жизнь храброму человеку. Врач поспешил исполнить желание князя, но осмотрев раненого, заметил, что ему нужен другой врач.

— Попробуйте пульс, заметил кто-то из присутствующих.

Доктор наклонился к больному, но едва взял его за руку, как турок вздрогнул, глаза его дико завертелись в своих орбитах и через мгновение сделались неподвижны.

— Эка ручища-то у нашего лекаря тяжелая какая! проговорил вдруг голос из толпы, стоящей поодаль.— Ведь вон жил человек, а дотронулся доктор рукою — и помер.

Эта выходка рассмешила всех и отвлекла мысли от мрачной картины умирающего.

Князь Дондуков приказал распорядиться его погребением. Вблизи росло одно дерево. Под его раскидистыми ветвями вырыли могилу и на краю ее положили два тела: одно, по кавказскому обычаю, завернутое в бурку, другое — прикрытое тем самым красным плащом, который был на покойном во время боя. Мулла, состоявший при кабардинском дивизионе, прочел над ними одну общую молитву, и тела противников успокоились рядом.

Отряд сел на коней; но мулла продолжал еще молиться на могиле. Мир вам храбрые мусульмане! Честно каждый из вас исполнил свои обязанности, утвержденные вашим словом, вашею клятвою! Долго еще солдаты оглядывались на могилу, и долго еще виднелся им коленопреклоненный мулла.

Вечером отряд подошел к Бардусу. Жители с ужасом услыхали об истреблении сильной партии башибузуков, высланной, как они говорили, к «ханам», с целью уничтожить там наш отряд. Кровавая свалка 26-го июня подействовала на умы народа, и спокойствие в крае водворилось повсеместное. [59]

От Бардуса снова отряд поднялся на горы и расположился на своей даче, как называл князь Дондуков стоянку около ханов. Запасы ячменя и хлеба, зарытые в землю при движении к Милюдизу, оказались все в целости и вполне вознаградили за лишения, перенесенные во время партизанского набега.

Цель отряда — водворение в крае спокойствия — была достигнута. Князь Дондуков-Корсаков получил приказание от главнокомандующего сблизиться на время с главными силами, стоявшими тогда, как мы видели, еще на каны-кейской позиции. Летучий отряд спустился с Соганлугского хребта и 28-го июня расположился около селения Таганлы, верстах в двадцати от Каны-кея.

На другой день, оставив отряд на месте, полковник князь Дондуков-Корсаков отправился, в сопровождении кабардинского дивизиона, в главный штаб. Главнокомандующий был доволен его действиями и в особенности благодарил горцев за их молодецкую службу. Некоторым он тут же роздал георгиевские кресты.

— Передайте сардарю, сказал один раненый кабардинец, что я мало пролил крови и ничего не сделал, чтобы быть отличенным от своих товарищей.

Настал июль. В первой половине его наши войска не предпринимали ничего серьезного против гарнизона, запершегося в Карсе. Все внимание главнокомандующего обращено было на пресечение сообщений крепости с Эрзерумом и соседними санджаками 11 и на очищение дорог от мелких разбойничьих шаек, скитавшихся в предгорьях Соганлуга и восстановлявших против нас мирное население края. С этою целью составлялись особые летучие отряды, и первый из них быль поручен генерал-майору Бакланову.

Это было вечером 2 июля. Едва стемнело, как кто-то, [60] подъехав к коновязям Новороссийского драгунского полка, громко сказал: «выводить!». Погода стояла скверная: несколько дней сряду шел проливной дождь, и мы повели лошадей, буквально утопая в грязи

Около передовой цепи собирался отряд, назначенный к движению. Скоро подошли из лагеря полк линейцев со своею конною батареею, карапапахи, курды и вновь сформированная греческая дружина из жителей Башкичетского уезда. Приехал Бакланов и, собрав вокруг себя офицеров, отдал приказание идти как можно осторожнее: ни курить, ни разговаривать; даже команды должны были произноситься шепотом. В полночь мы сели на коней и справа по шести потянулись за генералом. Кругом лежала непроглядная мгла. Мы едва различали белый круп лошади ехавшего впереди проводника-татарина; но и этот предмет скоро потонул в окружающем мраке. Крупный дождик перешел в ливень; гром глухо прокатился над нашими головами; начиналась гроза; ветер ревел и стонал по всему полю. Молча и быстро двигался отряд; было что-то грозное в этом торопливом движении, и испуганное воображение работало усиленно, преувеличивая опасность, которая и без того существовала. Батарея не поспевала за летучею конницею и на первых же порах стала отставать. Каменистая местность карсских окрестностей задерживала ее на каждом шагу; орудия в темноте наезжали на камни, опрокидывались, драгуны привязывали к ним сенокосные арканы и тянули их на себе. Таким образом прошли мы почти у подножья западных укреплений Карса и, перейдя на его северную сторону, остановились около селения Тападжах, в окрестности которого турки обыкновенно посылали своих фуражиров, считая это место совершенно безопасным от наших войск.

Отсюда генерал Бакланов пустил две сигнальные ракеты, долженствовавшие, вероятно, подать весть, что мы [61] прошли благополучно. Между тем рассвело, и мы ясно увидели выступивший из крепостных ворот в поле турецкий кавалерийский полк на гнедых лошадях. Не знаю видели ли нас турецкие уланы, но мы двинулись вперед и скоро потеряли их из виду. Дорога шла по берегу речки. Одни говорили, что это Карс-чай; другие утверждали, что он должен оставаться значительно вправо. Курды, не знаю по чему, называли эту реку Бердык-чай. На противоположном берегу ее, по равнине, скакали башибузуки. Были ли они высланы из Карса наблюдать за нами, или это был просто вооруженный сброд, скитавшийся по соседним горам, не знаю, но генерал строго запретил переходить речку и завязывать с ними перестрелку. Карапапахи, шедшие позади отряда, не выдержали запрещения, переправились-таки за Бердык и напали на башибузуков, но весьма скоро повернули назад. Ясно, что башибузуки дали порядочную сдачу. Завидев неустойку, все милиционеры кинулись к переправе; но грозный голос Бакланова, заставил их остановиться. Отряд двинулся дальше, не заботясь о карапапахах, предоставленных в наказание собственным своим силам. А карапапахам пришлось плохо. Прижатые к обрывистому берегу Бердыка, они не попали на переправу, должны были спешиться и залечь за камнями с прикладом у щеки. Это спасло их. Неосторожные башибузуки были встречены ружейным залпом и, оставив на месте несколько человек убитыми, повернули назад, а наши удальцы по добру, по здорову, перебрались скорее через речку и на рысях догнали отряд. Генерал Бакланов не сказал им ни слова, считая их достаточно наказанными за опрометчивость. В это время за Бердыком показались две арбы, торопливо уходившие к Карсу. Несколько милиционеров переправились на ту сторону и захватили их вместе с накошенным сеном. Значит фуражировка производилась неподалеку. [62]

Мы пошли рысью и скоро заметили лощину, где копошилось много турок.

Бакланов пустил вперед всю иррегулярную кавалерию, а между тем драгунский полк с батареею, выдвинувшись на самую окраину возвышенности, так сказать, повис над головою неприятеля. Туркам отступать было некуда: застигнутые врасплох, они бежали по всем направлениям, преследуемые нашей милицией. Это была скорее травля, нежели правильная битва. Несмотря на проливной дождь, кремневые ружья карапапахов не давали осечек; по крайней мере перестрелка шла живо. Греки в своих белых балахонах, похожих на женские юбки, не стреляли: они рубили саблями. Курды, оглашая воздух резкими гиками, занимались больше скачкою, чем делом. Про линейцев говорить нечего: этот лихой народ втесался в самую густую толпу неприятеля и работал всем, что попадалось под руку... Убитых было немного: турок сбивали с лошадей и брали в плен. В наших руках оказался один турецкий пехотный капитан, юзбаши (поручик) и человек пятнадцать башибузуков, захваченных с лошадьми. Остальные успели разбежаться по окрестным горам и, надо думать, не пойдут уже в Карс, по крайней мере добровольно, а увеличат собою число скитающихся.

Едва стало вечереть, мы снова сели на коней и прошли еще верст пятнадцать долиною речки Инджа-су, впадающей в Карс-чай... Когда же стемнело, нас остановили посреди обширного луга. Недалеко торчала деревня Сусус 12. Место было небезопасное. В окрестных горах укрывалась шайка известного «качага», разбойника Ишим-Оглы. Этот Ишим-Оглы лицо замечательное. Он татарин наших мусульманских провинций, где несколько лет занимался [63] грабежом почт по большим дорогам. В прошлом году его едва не поймали, но он бежал в Турцию, собрал там новую шайку и зимою затеял смелое нападение на пограничные деревни духоборцев. Правда, зимовавший там Новороссийский полк помешал ему исполнить это намерение, однако, несколько селений, принадлежавших преданным нам турецким армянам, были сожжены и разграблены.

Теперь главною целью его было произвести волнение между мирными жителями. Действительно, многие из них бросали свои дома и охотно присоединялись к его партии. Вся северо-западная часть Карсского пашалыка волновалась. Нужно было принять деятельные меры; нашему отряду приказано было водворить спокойствие и, если можно, уничтожить шайку Ишим-Оглы.

Ночь наступила темная, холодная; дождь лил как из ведра, и низменная местность нашего бивака была затоплена водою. Мы устали, озябли, а между тем не велено было спать, и всю ночь отряд держал лошадей в поводу. Солдаты достали откуда-то древесных сучьев и делали из них настилку; но эти настилки то и дело втягивались болотистым грунтом, и мы вместе с ними опускались в трясину; наконец, наскучив напрасными усилиями устроить себе сухое местечко, мы прилегли в грязь, завернувшись бурками. Памятною осталась нам эта ночь после шестидесятиверстного перехода!

С рассветом мы втянулись в горы, замыкающие карсскую равнину со стороны Ардагана. Здесь стоял Ишим-Оглы. Высланные вперед сильные разъезды линейцев захватили несколько вооруженных людей, показавших на допросе, что все они принадлежат к шайке знаменитого качага, но не могли или не хотели объявить места его главного притона. Мы проходили весь день и только с наступлением вечера отошли назад к речке Инджа-су. Ночью опять не [64] спали: говорили, что ожидают какой-то сигнальной ракеты со стороны главного лагеря, и что по этому сигналу мы выступим.

По отряду носились темные слухи, что приближается время штурма; так не придется ли еще нам действовать здесь, на пути отступления анатолийской армии?

С рассветом, однако, не дождавшись никакой ракеты, мы выступили снова в горы и пошли по направлению к Ардагану. Разъезды наши, проникнувшие в самые недоступные ущелья, захватили еще несколько бездомовников и отбили скот у скитавшихся здесь жителей. На привале в отряд явились несколько старшин окрестных селений, изъявивших желание поселиться на своих прежних местах. Старшины ручались за спокойствие края и уверяли, что Ишим-Оглы откочевал в глубину гор, и все пространство между ардаганскою и ольтинскою дорогами теперь очищено от его вооруженного сброда. Их обласкали, выдали охранные листы и даже уговаривали драться с Ишим-Оглою.

Было поздно, когда отряд выступил из гор на равнину. Темная ночь с проливным дождем застала нас в дороге; едва добравшись до какого-то селения, мы рады-рады были позволению слезть с мокрого седла. На этот раз позволено было разложить огонь, но не иначе, как в ямах, а для Бакланова поставили крошечную палатку. Пока мы копали землю, явились лазутчики. Вслед затем вышел генерал и приказал мундштучить. Через несколько минут мы уже шли на полных рысях по направлению к Карсу. Не велено было ни разговаривать, ни курить. Каменистая дорога была пересечена оврагами и промоинами, на которые поминутно натыкалась кавалерия; лошади скользили и падали. Казачья батарея пристала окончательно; ее тащили на руках и все-таки шли рысью. В полночь мы подошли к Карсу так близко, что слышен был оклик турецких часовых. Здесь [65] мы спешились и, не размундштучивая, держали лошадей в поводу.

За час до рассвета отдано приказание садиться. Мы рысью обогнули Шорахские высоты и вышли на равнину против южных укреплений. Светало. Вдали маячили казацкие аванпосты. Недалеко было до дому.

В лагере встретил нас главнокомандующий; он пропустил драгун церемониальным маршем, сперва в конном строю, потом спешил. После девяностоверстного перехода в одни сутки, после четырех ночей, проведенных без сна, мы едва добрались до своих палаток и спали весь день как убитые.

Странная участь выпала на долю нашего полка. В первом походе за Соганлуг мы шли все время под палящими лучами солнца, и ни одна капля дождя не освежала нашего лица; уста запекались, дыхание останавливалось... Теперь же, когда мы шли напролет ночи, дремали с поводом в руке, ни разу ни проглянуло солнце. Нас мочил дождь, бил град, и мокрое платье высушивал резкий и холодный ветер, а между тем в отряде Бакланова не было ни одного заболевшего солдата.

Когда мы делали привал уже в виду наших аванпостов, из Карса выехал араб, хорошо вооруженный и на отличной лошади. Обласканный нами, он пустился рассказывать разные разности. Из его слов можно было заключить, что в Карсе недостаток съестных припасов, что артиллерийским лошадям не дают ячменя, да и кавалерийским отпускается он в ограниченном количестве, что запасы сена быстро уничтожаются, а турки, напуганные движением летучего отряда на свои сообщения, не решаются высылать туда фуражиров; карсские же окрестности, обстреливаемые крепостною артиллериею, берегутся ими до последней крайности.

Тот же араб говорил, что сто человек составили [66] заговор перебежать к нам. Нет сомнения, что цифра сто была преувеличена, из желание сказать нам приятную новость; но побеги должны открыться, как только турки убедятся, что их сообщения в наших руках.

В числе неприятных новостей мы узнали от араба, что в прошлую ночь отправился из Карса в Эрзерум какой-то паша. Впоследствии оказалось, что это был Измаил-паша, посланный туда с различными поручениями. В сопровождении только четырех конвойных, он успел пробраться мимо наших аванпостов.

На другой день по возвращении Бакланова, из лагеря выступил полковник Камков к селению Гокам, как для наблюдения за безопасностью дорог в Карс от разбойничьих шаек, так и для того чтобы не дать туркам восстановить свои сообщения с Ардаганом. Вернулся Камков, а через день значительная часть иррегулярной кавалерии, под командою неутомимого, но тогда страдавшего лихорадкою Бакланова, снова сделала движение вокруг крепости.

Эти поиски наводят решительное отчаяние на дух карсского гарнизона; побеги уже открылись. В числе перебежчиков находятся один кавалерийский офицер и двое наших татар, изменивших вместе с Омар-беком. Рассказы их, впрочем, не представляют ничего нового.

Гораздо интереснее новости с другой стороны. Измаил-паша, пробравшийся из Карса, явился через Пеняк в Ольты и приступил к немедленному заготовлению запаса ячменя; более 300 вьюков было отправлено в Карс. Но в Геле, узнав, что по этой самой дороге должен проходить полковник Камков, транспорт вернулся обратно, и у нас получено известие, что он под прикрытием 3,000 пехоты должен подойти к Карсу только 14-го числа ночью. Поэтому Тверской драгунский полк с донской № 6-го батареей выдвинут был в селение Хопанлы, лежащее по [67] направлению от предгорий Соганлуга к Чахмакским высотам; а 14-го июля граф Нирод с первыми тремя дивизионами новороссийцев, линейными казаками и бригадою 18-й пехотной дивизии выступил из лагеря в Айналы навстречу транспорту.

Ночью дошли до Хопанлы. Оставив здесь пехоту, а взамен ее присоединив к себе весь Тверской драгунский полк с четырьмя орудиями донской батареи, мы двинулись дальше и шли всю ночь то шагом, то рысью. Орудия нас не задерживали; напротив, надо иметь привычную конницу, чтобы следовать за батареею Двухженного: честь и хвала его молодцам-артиллеристам! Перед рассветом мы поднялись на горы, окружающие Карс с северо-западной стороны, и остановились в Айналах.

Перед вечером отряжен был полковник Камков с двумя сотнями линейцев в Гельский санджак для поисков по дорогам, ведущим в Карс. Он возвратился на другой день вечером, сделав по точному исчислению до 150-ти верст в одни сутки. Он не дошел до Ардагана всего 15-ти верст. Казаки привели с собой до 20-ти человек пленных, 12 лошадей, навьюченных огромным количеством различных вещей, между которыми были и довольно ценные. Выступив из отряда с вечера, они шли всю ночь по горам, то пробираясь в один конь по узким тропинкам, проложенным над безднами, то спускаясь в глубокие овраги и балки. Наконец, мелькнувшие впереди огоньки заставили их остановиться; посланные на разведки охотники дали знать, что огни разложены посреди разрушенного аула, и что в развалинах сидит множество вооруженных людей. Вообразив натурально, что это одна из партий Ишим-Оглы, казаки мигом налетели на селение и, встреченные, к несчастию, выстрелом из ружья, принялись рубить неприятеля. К сожалению, между убитыми нашли потом женщину и ребенка. Бой прекратился, когда перед нами стояли одни безоружные, [68] перевязанные пленники, и тогда только турки объявили, что они мирные жители, выбежавшие из Карса с своими семействами. В Гельском санджаке все было спокойно, а потому граф Нирод возвратился в лагерь.

В то время, как мы блуждали в окрестностях Карса, от г.-м. Суслова из Эриванского отряда пришло известие, что Вели-паша, встревоженный нашим движением за Соганлуг, снялся с позиции при Топрах-кале и отступил на большую эрзерумскую дорогу к Керпи-кеву так быстро, что Суслов не успел даже настигнуть его арьергарда. Новая позиция, занятая турками, заслоняла дорогу к Эрзеруму и потому имела для нас важное стратегическое значение. Сам по себе корпус этот, не превышавший семи—восьми тысяч человек, был для нас не опасен, но нравственное влияние его в смысле поддержки духа карсского гарнизона — было чрезвычайно важно. Это был кадр, возле которого могла образоваться достаточно сильная армия и, как ходили слухи, войска уже шли к нему из Багдада и Константинополя. Остановившись на мысли уничтожить корпус Вели-паши прежде, чем он получит какие-нибудь подкрепления, главнокомандующий поручил князю Дондукову, тогда уже командиру Нижегородского полка, лично переговорить с начальником Эриванского отряда генералом Сусловым, и условиться с ним относительно одновременной атаки керпикевской позиции с обоих берегов Аракса.

Как раз в это время, 9-го июля, выступил из лагеря небольшой летучий отряд (дивизион нижегородцев, сотня линейных казаков и куртинский полк), под командою полковника Лорис-Меликова, которому поручено было занять соседний с Карсскою областью Кагызманский санджак и ввести в нем наше управление. С этою колонною отправился и князь Дондуков, намеревавшийся из Кагызмана пробраться ближайшим путем к отряду Суслова. [69]

В старое время, когда турки не заводили еще регулярных войск, жители Кагызмана выставляли в армию эрзерумского сераскира отборные отряды стрелков, славившихся храбростью и меткостью своих винтовок. Самый город, состоявший из тесно сплоченных между собою каменных домов прочной постройки, способной выдержать даже артиллерийский огонь, был окружен широким поясом густых садов и считался у турок крепким пограничным пунктом.

Спустившись в тот же день с гор в долину Аракса, где стоит Кагызман, Лорис-Меликов встретил другой летучий отряд, заблаговременно направленный сюда же со стороны Александрополя. Здесь находились конная грузинская дворянская дружина князя Орбелиани, сотня татар и две сотни донских казаков. Неожиданное появление наших войск, и притом с двух сторон, показало жителям полное бессилие анатолийской армии и побудило их сдаться без боя. Все покорилось безусловно: члены тамошнего дивана, вышедшие к нам навстречу со всеми жителями, сами проводили наши войска по тесным извилистым улицам города и вывели в поле, где отряд занял позицию на высоте, господствовавшей над всем Кагызманом.

Пока Лорис-Меликов вводил русское управление, князь Дондуков, в сопровождении только 40-ка донских казаков, отправился дальше в лагерь Эриванского отряда, раскинутый за высоким Агридагским хребтом, в долине южного Евфрата. Ему пришлось пробираться верстах в тридцати от турецкого корпуса, среди враждебных куртинских кочевий, находившихся в междоусобной войне. В одном из таких кочевий он даже наткнулся на кровавую схватку и, видя опасность своего положения, объявил, что прислан русским главнокомандующим разобрать их взаимную распрю. Эта находчивость не только спасла его и отряд, но заставила курдов остановить дальнейшую ссору, окончившуюся, при [70] посредстве князя, взаимным примирением и колоссальным пиршеством. Далее он ехал уже под охраною курдских старшин, видевших в нем посланника русского сардаря. Избегнув, таким образом, счастливо целый ряд опасностей, он к ночи прибыл в Сурп-Оганез, где застал Суслова, передал ему все, что было нужно, и 15-го июля возвратился обратно в лагерь вместе с отрядом Лорис-Меликова.

Действующий корпус в это время значительно усилился. К нам прибыли: батальон Виленского полка, резервный батальон грузинцев и два батальона Мингрельского полка; кроме их с отрядом Лорис-Меликова прибыли две сотни Донского № 35-го полка, который, таким образом, собрался в полном составе и умножил собою нашу легкую конницу. Правда, казачьи лошади в прибывших сотнях были в таком виде, что невольно брало сомнение, повезут ли они своих рослых всадников; но зато казаки — с духом. Особенное впечатление произвела на всех конная грузинская дружина — цвет и краса благородной Иверии. Дружина прибыла под начальством губернского предводителя дворянства князя Вано Орбелиани и была разделена на две сотни: горийскою — командовал князь Александр Эристов, тифлисскою — князь Александр Орбелиани. Молодцы картули вступили в лагерь под звуки своей родной зурны, готовые, как всегда, веселиться до дела и биться на смерть, когда станут лицом к лицу со врагами. Так выразился про них сам Муравьев, приказавший дружине составить свой личный конвой.

С возвращением в лагерь отряда Лорис-Меликова, стали ходить слухи о новом движении за Соганлуг с целью разбить Вели-пашу и тем отнять у карсского гарнизона последнюю надежду на выручку. Действительно, 18-го июля ночью, весь Нижегородский полк, четыре эскадрона новороссийцев, два казачьи полка и десять сотен милиции с двумя конными [71] батареями скрытно выступили из лагеря, под командою полковника князя Дондукова-Корсакова. Ему предписано было идти форсированным маршем к керпи-кевскому мосту, соединиться там с Эриванским отрядом Суслова и, в случае намерения Вели-паши защищаться, ограничиться только одним наблюдением до прибытия главных сил, а в случае отступления — преследовать и стараться отрезать его от Эрзерума.

За этим сильным кавалерийским отрядом, в двух переходах двигались 17 батальонов пехоты с четырьмя батареями, под личным начальством главнокомандующего, имевшего, как тогда говорили, затаенную цель идти, после поражения Вели-паши, на Эрзерум. У нас верили этим слухам охотно тем более, что не могли себе объяснить, зачем бы понадобилось против восьмитысячного турецкого корпуса, составленного притом на половину из башибузуков, двигать такие громадные силы. Многие с сомнением глядели на эту экспедицию, а Яков Петрович Бакланов, с своей обычной прямотой, высказал даже главнокомандующему, что исполнение такого сложного маневра встретит большие затруднения: во-первых, потому что вокруг Керпи-кева тянутся сплошные болота, о чем он разузнал подробно еще во время своего набега в Бегли-Ахмат и Чубухлы, а во вторых — при подобных действиях трудно будет избежать недоразумений между обоими лицами — Дондуковым и Сусловым. Главнокомандующий остался недоволен этим замечанием и ответил сухо, что этого опасаться нельзя, потому что дело отдано в надежные руки. Бакланов оказался однако же прав: недоразумения были, и Вели-паша ушел, не оставив в наших руках ни одного солдата, ни одной повозки из своего обоза.

Пехота выступила из лагеря на другой день после конницы и, таким образом, действующий корпус опять [72] разделился: половина его ушла за Соганлуг; другая, под командой генерала Бриммера, 18 батальонов пехоты, Тверской драгунский полк, 6 эскадронов новороссийцев и десять сотен казаков и милиции, при шести батареях, остались наблюдать за карсским гарнизоном. Этот отряд в тот же день, 19-го июля, перешел из Каны-кея к селению Комацур, где стал на правом берегу Карс-чая на сильной позиции, всего верстах в шести от передовых укреплений Карса. Селение уже было пусто. Жители, чтобы не попасть в блокадную черту частью разбрелись по горам, частью переселились в крепость, увеличив собою число его бесполезных защитников. Посмотрим же какие результаты приобретены нами на этих двух различных пунктах. О действиях к стороне Эрзерума мы скажем несколько слов ниже, а теперь обратимся к той части войск, которая осталась под Карсом.

Подходя к Комацуру, передовые линейцы открыли турецких фуражиров и дали знать подполковнику Витгенштейну, шедшему с полком своим в авангарде. Стремительным ударом казаки отбросили прикрытие и отрезали фуражиров от крепости. Пока из Карса выскочили башибузуки, к нам подоспела артиллерия и принялась стрелять картечью. Турецкая конница пустилась назад, линейцы за нею, но, догадавшись, что попадут под огонь крепости, остановились вовремя.

Потеря наша заключалась в двух тяжело раненых казаках, а в наших руках осталось 38 человек пленных, из которых десять оказались ранеными шашками, да сверх того все накошенное сено и множество арб со скотом. Армяне-лазутчики, явившиеся поздравить нас с таким блистательным, по их мнению, делом, говорили, что турки одними убитыми потеряли до 23-ти человек.

На следующий день, едва барабаны загремели у нас [73] утреннюю зорю, как на левом фланге опять загорелась перестрелка. Пикетные линейцы наглядели турецких фуражиров; да и как не наглядеть их, когда от нашего до их лагеря всего четыре версты, а с аванпостов, значит, ближе! Пикетные сейчас дали знать резерву. Урядник спросил: «Много ль?» - Казак лаконически отвечал: «сила!».. Резерв выскочил на тревогу, а расторопный линеец поскакал давать знать в лагерь. Пока корпусный командир получил донесение, князь Витгенштейн, скомандовал «на конь!» перескочил речку и прогнал фуражиров. На этот раз жаль, что он погорячился; дать бы им покосить: все равно сено осталось бы в наших руках. Мы не позволяем нашим противникам сделать ни одного шагу для фуражировок. Это весьма резонно: сено может пригодиться нам, и так как оно жизненный интерес кавалерии, то драгунам и казакам приказано следить за ним ради собственной пользы. Заговорив об этом предмете, я вспомнил о наших собственных фуражировках. Одна из них была особенно замечательна.

Мы стояли при Тикме. Фуражиры пошли под прикрытием батальона одного из егерских полков 18-й дивизии. Около селения остановились косить траву. Мусульмане заглянули в самый аул и открыли там готовые продукты, собранные жителями в виде свежего скошенного сена, яблоков, абрикосов, персиков и тому подобного. Мысль свою мусульмане сообщили казакам, с которыми, по-видимому, находились тогда в тесной дружбе; казаки передали ее драгунам. Все это прокралось в аул, и в одно мгновение готовые продукты исчезли по саквам и сумкам регулярной и иррегулярной кавалерии. Наши молодцы выбирались уже тихомолком восвояси, как жители вдруг заметили пропажу, выскочили, подняли гвалт: мусульмане первые ударили по лошадям, драгуны — за ними, и вся фуражировка со всех ног [74] полетела в лагерь, как будто бы несметная сила турок валила у них по следам. Прикрытие, пораженное таким поведением фуражиров, не знало, что предпринять; а между тем кавалеристы неслись в карьер, обгоняя друг друга, прорвали лагерную цепь и с шумом разлетелись по своим коновязям. Весь лагерь встревожился; но прибывшее прикрытие, вместе с жителями, объяснило в чем дело. Корпусный командир собрал начальников всех кавалерийских частей и всю претензию жителей, простиравшуюся что-то около 330 руб., разложил между ними. Жители, получив звонкою монетою ровно втрое, что стоили им продукты, сочли их выгодно проданными и с благодарностью оставили русский лагерь.

Впрочем, это обстоятельство отнюдь не должно служить поводом к обвинению вообще наших войск в грабеже и своевольстве. Это был один из тех случаев, которые могут повторяться везде и со всеми; напротив, справедливость требует воздать должное миролюбивому обращению нашему с жителями. Довольно сказать, что мы щадили даже пустые аулы, не разбирая их без крайности, и с отступлением наших войск на зимовые квартиры много селений остались не тронутыми.

Но не все фуражировки кончились денежными расчетами, например, хотя те, которые были произведены с комацурской позиции 21-го и 22-го июля.

Первая из них была на левом берегу Карс-чая, под командою генерал-майора Бакланова. На этот раз турки захотели помешать нам, как мы мешали им, и пехотные колонны, выйдя из Карса, показались на соседних горах. В лагере у нас ударили общую тревогу, но пока прикрытие выдвигалось вперед, турки одумались и остановились. Нашим тоже скомандовали: «стой!» взяли ружья к ноге и стали с любопытством рассматривать друг друга. Ни мы, ни турки не шли вперед; поэтому велено было продолжать [75] фуражировку. Работа сперва не спорилась: косцы все поглядывали, стоит ли турецкая пехота; но потом присмотрелись, и пошла коса гулять там, где должна была гулять коса смерти, если бы неприятель был немного порешительнее. Когда все лошади были навьючены, мы стали отступать; турки тоже пошли в Карс, не разрядив ни одного ружья.

Другая фуражировка, под командою генерал-майора Майделя, кончилась иначе: турки потеряли, кажется, терпение и выслали против нас целую тучу башибузуков, которых так давно уже не было видно. Башибузуки сперва открыли такую перепалку, как будто в их патронташе помещались целые пороховые погреба, а потом попробовали броситься в сабли, но, встреченные дружным ударом линейцев, поскакали назад, не оглядываясь. Один молодой казак не сдержал коня и врезался в самую толпу башибузуков. Его взяли в плен. Призадумался не на шутку бедный кубанец! стыдно да и досадно ему было, что такая сволочь захватила его живого, и вот, заметив, что башибузуки заняты дележом его оружия, он, не раздумывая, вскочил на первую лошадь, спокойно щипавшую траву, и на разнузданном коне, направляя бег его папахою, пустился скакать по полю прямо к нашей фуражировке. Турки до того были ошеломлены этою штукою черкес-казака, что казак благополучно прискакал к своим, сожалея только о том, что конь ему попался не совсем хороший, и что его черноморец, отбывающий теперь службу под башибузуцким седлом, был не в пример шустрее. К сожалению, я не записал тогда имени этого удалого молодца, а теперь забыл его.

В нашем лагере сделано было перемещение: на месте драгунских коновязей стала пехота, а нас отодвинули влево за Комацур — выходит, ближе к воде. Стратегического соображение при этом, кажется, не имелось в виду. Иррегулярной коннице нашей много дела, потому что жители, [76] пользуясь малочисленностью отряда, начали провозить в крепость рис. Встречаясь с нашими разъездами, они объявляли, что рис везется в наш лагерь, скрывались потом в ложбинах и ночью пробирались в крепость. Догадались мы нескоро, а когда догадались, то каждую ночь стали высылать значительные отряды милиционеров на поиски и сверх того впереди аванпостной цепи закладывать секреты из десяти и более казаков. Нашим линейцам эта служба привычная и напоминает родную Кубань. Жителям же, в особенности нагорной части Карсского пашалыка, объявлено, что если кто будет замечен пробирающимся в Карс, то за него будет отвечать целое селение своим имуществом. С этих пор подвоз почти прекратился.

24-го июня, в день наших славных воспоминаний 13, разнесся по отряду слух, что Ишим-Оглы, наконец, убит нашими войсками. Слухи оказались несправедливыми, потому что Ишим-Оглы здравствовал, а поводом к ним послужило внезапное и вторичное занятие Ардагана полковником бароном Унгерн-Штернбергом с частью ахалкалакского отряда.

Поэтому в ту же ночь, для открытия сообщения с ардаганскою крепостью, генерал Бакланов с частью иррегулярной кавалерии занял селение Мелик-кей, лежащее севернее Карса. Туда же, несколько ранее, выступил мусульманский полк с полковником Едигаровым.

Пока наши летучие отряды действовали на сообщениях Карса с северными провинциями, генерал Бриммер решился снять аванпосты и кавалерийские пикеты, выставлявшиеся турками впереди крепости. Первое покушение не имело успеха, потому что линейные казаки, сбившиеся в темноте с дороги, не попали на тот пункт, куда следовало, а только [77] подняли тревогу. Турки взбудоражились, открыли огонь и линейцам пришлось убираться восвояси. На следующую ночь корпусный командир послал 4-й эскадрон Новороссийского драгунского полка, под командою штабс-капитана Чутя, с приказанием во что бы то ни стало снять турецкие аванпосты. В резерв ему выдвинули эскадрон тверцов, который, по первым выстрелам впереди себя, должен был скакать на помощь новороссийцам.

Движение было чересчур смелое и опасное; нужно было не возбудить внимания неприятеля, чтобы самому не наткнуться на какую-нибудь засаду: тогда эскадрону пришлось бы выдерживать бой под самыми стенами крепости; а турецкие резервы были ближе к своей цепи, нежели наш резерв.

Подвигаясь осторожно вперед, штабс-капитан Чутя дошел почти до самых передовых укреплений, не встретив нигде неприятеля: он прошел вдоль их — неприятеля нет; обшарили все балки, осмотрели все тропинки, но и признака не было, чтобы здесь стояли аванпосты. Нечего делать, эскадрон потянулся в лагерь с пустыми руками; дело было в том, что турки, напуганные движением казаков, перестали выставлять свои аванпосты. Так прошло время до 26-го июля, когда разыгрался один из кровавых эпизодов кампании.

Приказом по корпусу, вечером 25-го июля, назначалась большая фуражировка для выкошения зрелого хлеба, замеченного вблизи Карса, во время одной из рекогносцировок генерала Бриммера. В прикрытие фуражиров было отряжено несколько батальонов пехоты и вороная драгунская бригада. Корпусный командир, поручив войска, оставшиеся в лагере генерал-лейтенанту князю Гагарину, сам повел прикрытие.

Из лагеря выступили рано и потянулись мимо селение Караджурах. Погода была пасмурная. Мы с каждым шагом все ближе и ближе подходили к Карсу. И вот он [78] открылся перед нами, наконец, во всем грозном величии: резко обрисовывались его крепостные верки, можно было даже сосчитать число орудий, смотревших на нас сквозь амбразуры; а мы идем и идем. Начали говорить, что мы уже слишком близко подошли к крепости, что мы находимся в черте ее выстрелов; некоторые еще спорили, ссылаясь на частые рекогносцировки, как вдруг на батарее турок вспыхнул зловещий огонь, грянул выстрел, другой, третий.... Ядра с визгом полетели над нашими головами и начали бить в обоз, стоявший далеко позади нашего фронта. В обозе поднялась суматоха: несколько лошадей было убито, несколько повозок опрокинуто вверх дном, фуражиры разбежались.

Генерал Бриммер. приказав пехоте отступать, велел легким орудиям сняться с передков и ударить картечью. Наша картечь, разумеется, не долетела до крепости, и, кажется, эти выстрелы назначены были собственно для ободрения наших войск, которые несли чувствительные потери: в короткое время убиты: командир 7-й легкой батареи подполковник Тальгрен и капитан генерального штаба Прохоров, выехавший в дело в первый раз в жизни, и то не по обязанности, а из простого любопытства посмотреть на нашу фуражировку. Ядро оторвало ему голову. Пока пехота торопливо выбиралась из-под выстрелов, унося своих раненых и убитых, драгуны стояли на месте, прикрывая ее отступление. Нехорошо было стоять, когда целые тучи гранат крестили воздух, лопались над головами и покрывали черепками землю. Едва не был убит полковой штаб-лекарь нашего полка, подобно всем неожиданно попавшийся в такую катастрофу: 24-фунтовое ядро грянулось у ног его лошади и рикошетом перелетело за фронт.

В Тверском полку дела шли хуже: там тяжело ранен храбрый командир, генерал-майор Куколевский — герой кюрюк-даринской битвы Он стоял перед полком, когда [79] ядро, ударив его в ногу, раздробило кость и убило лошадь, Куколевский упал. Бывший возле него полковой берейтор Кейзер с самоотвержением кинулся к генералу, но в это время получил такую контузию, что у него лопнула плечевая кость 14. Тогда бросились драгуны и, несмотря на то, что ядра и гранаты продолжали ложиться на том месте, вынесли обоих раненых. Обоз между тем ускакал уже в лагерь, и ни медиков, ни фельдшеров, ни лазаретных фургонов не оказалось на месте. Начальник сводной драгунской дивизии граф А. Е. Нирод, свидетель этого печального происшествия, сам поскакал разыскивать обоз, но догнал только какую-то фурштатскую телегу, которую привел с собою. Бледного и страдающего генерала положили в повозку и мимо нашего полка провезли в лагерь. Драгунам приказано отступать. Мы отходили уступами, чтобы не позволить турецкой кавалерии насесть на нашу, немножко расстроенную, пехоту. А крепость, между тем, гремела залпами с целых бастионов и вся была окутана белыми клубами дыма. По особому счастью, в нашем полку, во время отступления убита одна только лошадь 6-гоэскадрона, и контужен в голову солдат, ездивший на ней. Контузия, по-видимому, была незначительная, так что он сам поднялся, расседлал лошадь и донес седло до лагеря, потому только, что седло вещь казенная. Но к вечеру ему сделалось хуже, а к рассвету он умер: открылось воспаление мозга.

Этот день стоил нам дорого. Во-первых, цель фуражировки не была достигнута: хлеба мы не выкосили, и он таки достался туркам, а между тем, кроме убитых и раненых офицеров, мы потеряли 24 человека нижних чинов, выбывшими из строя. Генералу Куколевскому в тот же день отрезали ногу. [80]

В то время, как наши войска понесли такую катастрофу, Яков Петрович Бакланов, ничего не зная о предприятии Бриммера, возвращался с своим летучим отрядом в лагерь и проходил мимо Карадахской возвышенности. Вдруг он услыхал страшную канонаду и, выскочив вперед, с удивлением увидел нашу пехоту, отступавшую уже от нижнего турецкого лагеря. Не понимая в чем дело, но видя, что все внимание турок обращено в ту сторону, Бакланов бросился прямо на Карадах и, проскакав под самым бруствером, отхватил большое стадо рогатого скота, ходившее на самом гласисе крепости. Пока неприятель опомнился, Бакланов был уже вне выстрелов и возвращался с добычей, не потеряв ни одного человека.

Между тем, едва войска отступившие от Карса разошлись по палаткам, как в лагере увидели какую-то конницу, скакавшую по равнине. Это был Бакланов, возвращавшийся из своего отважного налета на Карадах. Но русский витязь в суматохе тогдашнего дня был принят за турецкого батыря, и весь наш отряд поставлен был в ружье, точно эта горсть всадников, не поддержанная даже пехотой, могла налететь и истребить русский лагерь. Суматоха окончилась только тогда, когда Бакланов, видя, что мы готовимся принять его огнем со всех батарей, бросил своих казаков и, прискакав вперед, разъяснил в чем дело.

27-е число прошло в лагере чрезвычайно грустно - хоронили убитых и перевязывали раненых. Состояние генерала Куколевского безнадежно. Ампутация была сделана хорошо, и он подавал большую надежду на выздоровление; но его несколько раздражительный характер, его вечные беспокойства о полку, простиравшиеся до мелочного, были причиною, что открылась нервная горячка с упадком сил; к ней присоединилась желтуха, и собранный консилиум не нашел уже [81] средства спасти генерала. В полдень 31-го июля он скончался. Тело его перевезено в Александрополь, где оно покоится на «Холме чести», окруженное могилами кюрюк-даринских сослуживцев. Командиром Тверского драгунского полка, по распоряжению главнокомандующего, был назначен полковник Тихоцкий 15.

Смерть многих достойных офицеров надолго погрузила в печаль русский лагерь, и все недоумевали, кому и зачем все это понадобилось?

Мы не можем утверждать положительно, что Бриммер имел в виду покорение крепости, как о том говорил весь действующий корпус, но ничем другим не можем и объяснить его предприятия, которое англичане, находившиеся в Карсе, называли безрассудным. Были попытки к оправданию наших действий в общественном мнении, но ни одна из них не достигла цели. Так, одни говорили, что это была рекогносцировка. Но в рекогносцировке не представлялось нм малейшей надобности, так как все окрестности Карса давным-давно были исследованы; да на рекогносцировку и не зачем было брать с собою такого огромного обоза.

Другие, опираясь на приказ по корпусу, утверждали, что это была большая фуражировка с целью выкосить созревший хлеб, чтобы не дать его туркам. Но хлеб и без того не попал бы в руки неприятеля: для этого у нас имелись легкие кавалерийские отряды, которые каждый раз отгоняли турецких фуражиров, не рискуя сами ничем, потому что турки не смели стрелять по ним из орудий, опасаясь вместе с нашими поражать и своих; высылать же значительные силы, для прикрытия фуражиров, им было нельзя, потому что это могло втянуть их в полевое, вовсе не желательное для них, сражение. Наконец, ведь и заниматься [82] уборкою хлеба пол огнем сотни крепостных орудий нельзя, потому что косцы сами будут скошены ранее хлеба, что и случилось на деле.

Третьи, отбрасывая обе причины, открыто восхваляли решимость генерала взять крепость штурмом, на что не отваживался сам главнокомандующий. Но зачем же в таком случае, спрашивали их, мы тащили с собою обозы? «Обозы, возражали они, взяты были для того, чтобы отвлечь внимание турок и сбить неприятеля с толку». Но если это так, то отчего же не довели атаку до конца? Если испугались потерь,— то ведь их надо было, хоть сколько-нибудь предвидеть заранее.

На третий день, после памятной фуражировки, 28-го июля утром, из Комацура выступила новая колонна фуражиров, под прикрытием 4-го эскадрона Новороссийского полка, и отправилась в селение верст за тридцать, где, по слухам, находилось накошенное сено для анатолийской армии. Но едва ушли наши фуражиры, как отворились крепостные ворота, и турки несколькими колоннами стали выходить в поле. Впереди двигались башибузуки. Одна часть их стала спускаться против правого фланга нашей позиции; другая пошла по горам в обход на селение Тикме. В отряде у нас ударили тревогу. Эскадрон поспешно вернулся назад. Весь Тверской полк и три дивизиона новороссийцев на рысях выдвинулись вперед, и когда пехота выстроилась в боевой порядок, драгуны отошли на его фланги. Мы ждали дела, предполагая, что турки, ободренные нашею неудачею, задумали разбить блокирующий корпус по частям.

Однако, наши ожидание не оправдались: турки ограничились косьбою около Карса травы и хлеба, того самого хлеба, за который мы пострадали, и затем стали опять подниматься на горы и ушли в крепость. Мы возвратились в лагерь.

30-го июля вернулся из-за Соганлуга сам [83] главнокомандующий с остальными войсками и остановился на своей прежней позиции при селении Тикме. Носившиеся слухи, что Вели-паша был им разбит, оказались ложными. Вот что произошло по ту сторону соганлугских гор.

Князь Дондуков-Корсаков, выступив из лагеря с своей кавалерией, двинулся форсированным маршем к берегам Аракса. Туда же шел Эриванский отряд генерал-майора Суслова со стороны Баязета. В роскошной долине Аракса, обставленной с обеих сторон горными хребтами, оба отряда соединились и вместе продолжали наступление к Керли-кеву. Неприятель не защищал переправы: пехота перешла Аракс через мост и, выдвинувшись на возвышенность, открыла орудийный огонь по лагерю. В то же время вся кавалерия князя Дондукова переправилась вброд, по пояс в воде, и потянулась влево, за речкой Гассан-кала, отделявшей ее от неприятеля.

Этим маневром, кажется, думали выманить турок из их укрепленной позиции; но турки выслали против нашей кавалерии шесть орудий, под прикрытием своих башибузуков, и открыли огонь. Канонада загремела на обоих пунктах. До позднего вечера стреляли пушки, до позднего вечера стояли наши войска в совершенном бездействии, прикрывая только свою артиллерию.

Двадцать первого июля

Повстречалась с нами пуля.

Мы под пулями стояли,

Командира себе дожидали! —

так говорит об этом солдатская песня... Наконец канонада, вырвавшая из наших рядов одного милиционера, мало по малу утихла. Войска расположились биваками. С рассвете все встрепенулось, но Вели-паши уже не было. Пользуясь темнотою ночи, он отступил со всем обозом, не потеряв ни одного человека. Наши двинулись по его следам, [84] но, заняв город Гассан-кала, остановились, узнав, что Вели-паша стоит на сильно укрепленной позиции, верстах в десяти перед Эрзерумом.

Многие говорили тогда, что нам следовало атаковать Вели-пашу в Керпи-кеве. Многие считали это невозможным, по малочисленности нашей пехоты 16; многие, наконец, утверждали, что дела затевать было не велено до прибытия главнокомандующего, а нам следовало стать на эрзерумской дороге и отрезать только отступление. Но главнокомандующий прибыл в Керпи-кев только через два дня, в ночь на 23-го июля, и как Вели-паши уже не было, то после небольшого отдыха началось обратное движение наших войск к Карсу. Генерал Суслов 17 остался в Керпи-кеве.

_____________

С возвращением главнокомандующего из-за Соганлуга, начинается второй период кампании. Решено было принять серьезные меры против крепости. Два дня прошли в различных соображениях по этому поводу, в выборе пунктов, в распределении полков по отрядам, в назначении отрядных начальников. На военном совете решена была тесная блокада.

Раннее утро 2-го августа застало наши войска, передвигавшиеся на другие позиции. Мы охватили крепость со всех сторон и расположились следующим образом: главнокомандующий со всею пехотою комацурского отряда стал около [85] селения Чавтли-кая, на возвышенной местности правого берега Карс-чая: Отряд, возвратившийся из-за Соганлуга, расположился внизу. Оба эти отряда, составлявшие главные силы блокадного корпуса, разделялись между собою течением Карс-чая.

Верхним лагерем командовал генерал Бриммер, нижним — генерал Ковалевский.

С южной стороны Карса, при селении Каны-кее, стал отряд графа Нирода; он соединялся разъездами с полковником Едигаровым, стоявшим с мусульманами на большой александропольской дороге, в селении Хаджи-Вали. Разъезды Едигарова в свою очередь ходили на северную сторону Карса к Мелик-кею, где стоял тоже сильный кавалерийский отряд генерал-майора Бакланова из Тверского драгунского полка, донского № 35-го полковника Мажарова, дивизиона черкесской милиции и донской № 6-го батареи подполковника Двухженного.

Далее, к северо-западной стороне — милиция полковника барона Унгерн-Штернберга, выдвинутая из Ардагана к озеру Айгер-Гелю; она держала разъезды до селения Хопанлы, где был расположен князь Дондуков-Корсаков с четырьмя дивизионами Нижегородского драгунского полка и донской № 7-го батареей подполковника Долотина. Сверх того, особый отряд генерала Базина стоял в Марате, на ардаганской дороге; тыл наш со стороны Соганлуга охранял небольшой отряд конной милиции, расположившейся около Катанлов.

4-го августа войска окончательно водворились на своих позициях.

С этих пор мои воспоминание будут относиться собственно к действиям каны-кейского отряда, в котором я служил. Что же касается до действий на других пунктах, то я буду говорить только о таких событиях, которые или находились в связи с действиями нашего отряда, или имели важное значение в общем ходе блокады.


Комментарии

7. Чарводары — погонщики вьючных лошадей.

8. Думали ли тогда нижегородцы, участвовавшие в этом набеге, что этот ничтожный Бегли-Ахмет, доставивший им первую похвалу Муравьева, через 22 года оставит свое имя в истории. (Прим. Ред.).

9. В отряде, выступавшим за Соганлуг, находилось 15 батальонов пехоты, Новороссийский и Нижегородский драгунские полки, два полка казаков и 14 сотен милиции, сорок пеших и конных орудий.

10. Надо заметить, что каски вообще плохо выдерживали невзгоды бивачной жизни. Офицеры, у которых они были уничтожены временем или пулями кюрюк-даринского сражения, выписали новые из Петербурга, а, до получения их, Муравьев приказал офицерам носить во фронте солдатские каски.

11. Санджак — уезд.

12. Эта деревня лежит между двумя большими дорогами в Карс из Ардагана и Ольтинского пашалыка (губернии).

13. 24-го июля 1854 года – день кюрюк-даринской битвы.

14. За этот подвиг берейтор Тверского полка Кейзер перечислен во фронт в тот же полк, с переименованием в соответствующий военный офицерский чин.

15. Командовавший пикинерным дивизионом в Нижегородском драгунск. полку

16. Ее было всего три батальона.

17. Генерал-майор Суслов, в чине капитана, служил в Новороссийском драгунском полку и командовал первым эскадроном. В начале сороковых годов он перешел на Кавказ, где скоро принял Гребенской казачий полк. Амир-аджи-юртовский бой (24-го мая 1846 г.), слава и гордость гребенцев, прославил и их храброго командира. С тех пор имя Суслова сделалось известно на Кавказе. Подполковник Суслов, получив известие о появлении чеченской партии, отправился в разъезд с 60-ю казаками по правому берегу Терека и неожиданно наткнулся на полуторатысячную конную партию. Не имея возможности отступить, Суслов сбатовал лошадей, спешился и в продолжение двух часов геройски держался за этим живым укреплением, пока не был выручен подоспевшею пехотою.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906

© текст - Потто А. В. 1906
© сетевая версия - Тhietmar. 2010
©
OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1906