-

ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1853 И 1854 ГОДА

Наступила весна, теплая южная весна. Что за чудный вид представляла окрестность для нас, жителей севера, не успевших еще приглядеться к этим очаровательным картинам! Кругом тянулись дремучие, одевающиеся свежею зеленью леса Грузии; за ними вставал и виднелся далекий горный хребет, упирающийся в голубое небо своими снеговыми вершинами. Упоительно хорош день в Грузии. Солнце ярким блеском своим освещает весь широкий горизонт, окаймляющийся причудливыми вершинами. Горят и блещут золотистыми искрами белые, чистые снега на высоких горах, ослепляя ваш взор своим золотом, своими радужными отливами. Знойное солнце еще не успело растопить их на самых вершинах (В Грузии и вообще в Закавказье нет гор, покрытых вечными снегами, кроме Алагеза, находящегося невдалеке от Александрополя, и Большего Арарата, находящегося как раз на границе трех государств: России, Персии и Турции, хотя на горах закавказских, известных под именем отрасли хребта Малого Кавказа, снег, выпавший зимою, и держится по вершинам или ущельям иногда до позднего лета), а, между тем, немного пониже снеговой черты все покатости гор покрылись давно уже самою яркою зеленью, испещренною роскошными, ароматическими цветами. Целые дни проводили [176] мы на плоских крышах армянских жилищ, любуясь природою этого края. С каким наслаждением, помню, впивал я в себя свежий, весенний воздух полей, особенно поздним вечером, когда все в природе постепенно засыпало и до меня тихо, тихо доносилась соловьиная песня из ближнего леса. Право, как-то легко и отрадно становится здесь на душе человека. В эти минуты, он как ребенок способен забыть все мелочные неудовольствия жизни и как ребенок переживает вновь одно беспечное, счастливое время. Если можно перенестись мечтою в прошедшее и забыться в нем, так это только в подобные минуты!

Так дождались мы апреля. В половине этого месяца, полк оставил Башкичет и тронулся к границам. Со всех сторон шли войска, тянулись военные обозы, обывательские арбы то с провиантом, то с порохом и свинцом. Попадались небольшие команды солдат, шедшие на укомплектование полков своих, и все это направлялось к Александрополю, сборному пункту всего действующего корпуса.

Александрополь, называвшиеся прежде Гумры, маленький, уездный городок Эриванской губернии, расположен на берегу Арпачая, в полутора верстах от турецкой границы. Во время пребывания на Кавказе покойного государя, в октябре 1837 года, бывшим в то время командующим отдельным кавказским корпусом, генерал-адъютантом бароном Розеном, при городе Гумры, заложена значительная крепость, которая вместе с городом и получила новое название Александрополя. Говорят, до минувшей кампании, город был очень беден; но четыре года военного времени послужили много к развитию его торговли, так как он служил постоянно сборным пунктом действующего корпуса.

Войска начали собираться и, по мере того, как приходили, располагались вокруг Александрополя. Нижегородский драгунский полк, зимовавший с 1853 на 54 год вблизи Александропольского уезда (на большой дороге к Тифлису, по малаканским деревням), явился на сборное место первым из всей кавалерии.

Вслед за Нижегородцами вступил в Александрополь Тверской полк, а за ним Новороссийский. Кавказские драгуны встретили радушно своих новых товарищей, пришедших издалека, и, соблюдая святые обычаи своей далекой родины, [177] приветствовали хлебом и солью новоприбывших. Корпус офицеров Нижегородского полка предложил обед, на который были приглашены офицеры обоих драгунских полков; в то же время нижегородские солдаты угощали, чем Бог послал, людей нашей бригады. В свою очередь, полки наши отплатили тем же, и заздравные тосты очень долго не умолкали на берегах Арпачая.

Кавказский обычай встречать и провожать хлебом-солью войска знакомые и незнакомые, с которыми случай сводит хотя временно, достоин полного подражания. Он показывает, какой братский дух питают там друг к другу части войск, как будто бы святое воспоминание о родине соединяет всех их в один тесный кружок. Это братское отношение всех военнослужащих между собой воодушевляет все войска одним духом — духом отваги, духом того самоотвержения, которое дает средства делать чудеса и преодолевать все препятствия в борьбе, начатой еще при Иване Грозном.

Высшее начальство принимало всегда самое деятельное участие в этих оживленных и в высшей степени знаменательных обедах. Кроме одного удовольствия, они имели для нас свою пользу. На этих обедах мы сходились друг с другом, знакомилась между собою и многому могли научиться от людей, уже с прошедшего года знакомых как с местностию будущего театра военных действий, так и с духом наших новых противников. Мы слушали и принимали советы Нижегородцев, почерпнутые из тяжкого опыта, приобретенного постоянною борьбой на тревожных границам. Здесь встретили мы и начальника кавалерии, генерал-лейтенанта Багговута, человека в высшей степени храброго, распорядительного и энергического, и начальника артиллерии, генерал-лейтенанта Бриммера, этого старого кавказского ветерана, командовавшего впоследствии действующим корпусом (Замечу здесь, что драгунские полки, вошедшие в состав действующего корпуса на турецкой границе, генерал-фельдмаршала князя Варшавского, Его Высочества Великого Князя Николая Николаевича и Его Высочества Наследного Принца Виртембергского редко назывались этими именами: большею частию первый полк назывался просто Новороссийским, второй Тверским, третий Нижегородским: чаще, вместо названия, полки различалась по нумерам, присвоенным каждому полку. Так Новороссийский назывался 4-м драгунским полком, Тверской — 8-м, а Нижегородский — 9-м. Эти названия употреблялись не только в частных разговорах, но и во всех форменных переписках и бумагах) на турецкой границе, и [178] многих других лиц, имена которых в скором времени сделались известны всей России. Корпусный командир, генерал-лейтенант князь Бебутов, вместе с начальником главного штаба кавказской армии, генерал-адъютантом князем Барятинским, посещали эти военные собрания. Натурально, разговоры немедленно обращались на предмет, всех интересовавших — на открытие новых военных действий. Все эти лица, уже закаленные в войнах кавказских, видели Турок, уже ходили в огонь в баш-кадык-ларском сражении и потому рассказы их были интересны для нас, еще новичков в ратном деле.

Когда окончательно собрались войска, начались приготовления к переходу чрез границу. Они продолжались около двух месяцев. Между прочим, войска отпускали шашки, точили штыки, снаряжали вьюки и артельные повозки. Линейные учения, маневры производились очень часто. Мы были расположены в большом лагере на берегу Арпачая, около укрепленной башни, одиноко возвышающейся перед крепостными верками Александрополя и известной под именем Черной. Лошади наши стояли на коновязях; люди помещались в палатках. Вообще в кавказских экспедициях и в войны, веденные в Азиатской Турции, без крайней необходимости, войска никогда не располагались бивуаками. Резкий переход, от самого жаркого дня к сырой и холодной ночи, наступающей быстро без сумерек, убийственно действуют на здоровье людей, даже и привыкших к здешнему климату.

В начале июня, князь Бебутов предпринял первую рекогносцировку неприятельского лагеря. В отряд, составленный для этой цели, вошли: часть пехоты с ее артиллериею, три дивизиона драгун (в том числе от Новороссийского полка был назначен 2-й дивизион, под командою полковника Гросмана, вскоре после этого умершего) и несколько сотен линейных казаков. Отряд, под личным начальством корпусного командира, перешел Арпачай и двинулся по дороге на армянское селение Перевалы. Выслав для разведывания о [179] неприятеле линейных казаков, при нескольких орудиях, под командой начальника кавалерии, генерал-лейтенанта Багговута, князь Бебутов расположил остальные войска в ауле Тихнисе, а сам, с небольшою свитою, поехал за казаками. Подойдя к Перевалям, генерал Багговут оставил казачьи сотни на берегу Карса. Между тем, князь Бебутов, поднявшись на одну возвышенность для обозрения местности, мог ясно различить значительный турецкий лагерь, раскинутый на самом Баш-Кадык-Ларском поле. Было неизвестно, были ли тут расположены главные силы Турок, или это был только передовой их лагерь. Поручив наблюдение за неприятелем начальнику кавалерии, корпусный командир отправился обратно в Тихнис; но едва он отъехал, как дело мало по малу начало объясняться. Казаки наши, гарцевавшие по берегу реки, были замечены в турецком лагере и огромные толпы баши-бузуков потянулись к Карс-Чаю и начали переправляться на нашу сторону. Генерал Багговут, послав две сотни линейцев в засаду, сделал несколько пушечных выстрелов и с остальными казаками начал отступать по дороге к Тихнису; вместе с тем, он потребовал подкрепление. По распоряжению корпусного командира, был отправлен 4-й дивизион Нижегородского полка, под командою своего дивизионера, полковника Шульца. Услышав пушечные выстрелы впереди себя, дивизион пошел рысью. Между тем, башибузуки смело неслись вперед с пальбою и сначала сильно было потеснили казаков; но, разгоряченные преследованием, они пронеслись мимо нашей засады. Тогда две сотни линейцев, с пронзительным гиком, выскочили из-за оврага и кинулись им в тыл, между тем, как отступавшие перед ними казаки повернули своих коней и ударили с фронта. Ошеломленные башибузуки попробовали было защищаться, но в одну минуту были сбиты в кучу, опрокинуты и сброшены в Карс-Чай. В наших руках осталось около десяти изрубленных тел и несколько человек пленных, почти все раненые в рукопашном бою. Не желая позволить неприятелю отступать безнаказанно в свой лагерь, начальник кавалерии открыл сильную канонаду из всех орудий. В то же время прискакали Нижегородцы, но уже не застали дела. Между тем, князь Бебутов, встревоженный выстрелами в передовом отряде, послал туда остальные два [180] дивизиона драгун; вместе с ними поехал начальник главного штаба Кавказского корпуса, генерал-адъютант князь Барятинский. Узнав от генерала Багговута, в чем дело, князь Барятинский передал приказание, от имени корпусного командира, прекратить огонь артиллерии и отступить к Тихнису. Итак, здесь были первые выстрелы, первая встреча и первая кровь в кампанию 1854 года. К вечеру отряд наш возвратился обратно в свой лагерь под Александрополем.

Наконец, все приготовления были копчены, и 15 июня, рано по утру, войска оставили свои палатки и постепенно стягивались к Арпачаю. Мало по малу переходили они речку в брод, недалеко от Каменного карантина, и вступали в турецкие владения. Вдали виднелись неприятельские наблюдательные посты, которые, заметив переправу нашего корпуса, медленно стали отступать и, присоединившись к своим резервам, скоро скрылись в отдалении. Мы двинулись вперед, и началась вторая турецкая кампания. Исходный жребий ее был сокрыт от нас в будущем; но мы шли весело, с какою-то непонятною уверенностию в себе. Доверчиво глядели мы на старых кавказских начальников и ждали от них многого.

План Турок в кампанию 1854 гола был следующий: они решились разделить огромную свою армию на три отдельные части и с трех сторон открыть одновременное наступление. Со стороны Ахалцыха и Эривани должны были действовать отдельные корпуса, имевшие назначение, в случае успеха над нами, идти прямо на Тифлис, между тем, как главные силы должны были наступать большою Карскою дорогою на Александрополь. Как мы видели, корпус наш, быстро прошедший за Арпачай, принудил их самих принять оборонительное положение. При таком ходе дел, и малейшая неудача с нашей стороны на том или другом пункте была бы гибельна не только для нашего войска, малочисленного, лишенного возможности на скорое подкрепление и предоставленного исключительно своим собственным силам, но могло отозваться самым страшным образом для всего Закавказского края. Мы хорошо знали, что довольно было только появления турецких знамен на правом берегу Арпачая, после победы, чтобы почти все народонаселение Закавказского края подняло оружие против нас. [181]

Ежели крымские Татары, в течение целого столетия не слыхавшие боевого выстрела, отвыкшие от оружия (Крымские Татары были поголовно обезоружены, по окончательном присоединении Крыма к России. В 1840 году мы тоже хотели сделать и с покорившимися нам Чеченцами; но Чеченцы взбунтовались, и дело кончилась тем, что мы потеряли всю Чечню), при первом появлении на полуострове иноплеменного войска, изменили России, то что же сказать о Татарах кавказских, этом диком, необузданном племени, воспитанном на рассказах о грабежах и разбоях?

Без пессимистического воззрения можно сказать, что первая проигранная нами битва отозвалась бы страшным восстанием на плоскости в горах, и Грузия была бы залита кровью.

Я нисколько не преувеличиваю опасности нашего положения. Под рукою у нас были факты и доказательства. Стоит только припомнить баяндурское дело, бывшее 2 ноября 1853 года. Участвовавшие в нем, без сомнения, помнят его последствия. Что было в прошлом году, то легко могло повториться в нынешнем, несмотря на то, что действующий корпус был значительно усилен полками, пришедшими из России, и имел теперь в рядах около 18,000 штыков.

Кстати скажу несколько слов об анатолийской армии. Она была бесспорно лучшая из всех турецких войск, дравшихся противу нас на Дунае и в Крыму. В состав ее вошли исключительно одни полки, участвовавшие в беспрерывных экспедициях противу Курдов, Лазов и других воинственных племен, обитающих в Турции. Сверх того, она была усилена еще гвардейскими полками, составленными из людей самого воинственного племени — Арбистанцев. Пехота их была довольно стойкая и все движения исполняла правильно и отчетливо, даже под огнем наших орудий. Артиллерия их была тоже далеко не плоха. Одна кавалерия их утратила свою старинную славу, и, кажется, безвозвратно. Начало ее падения относится ко времени первых реформ в армии. Уланские полки у Турок, на маленьких и бессильных лошадях, представляли самый жалкий вид и были скорее смешны, нежели опасны. От соседства с ними проигрывала и иррегулярная кавалерия, сохранившая еще в себе много прежнего огня. Она отличалась сперва самыми смелыми и отчаянными нападениями, но, не поддерживаемая никогда своими уланами, еще к концу [182] первой кампании занятно поохладела. Наконец, постоянные поражения, которые терпела регулярная кавалерия их, распространили между Курдами и башибузуками уныние и даже упадок духа.

С этою-то армиею предстояло нам встретиться в нынешнем году. Европа, приготовлявшаяся обнажить меч противу нашей родины, сосредоточила все свое внимание на этом небольшом лоскутке земли, где сошлись две армии: одна — многочисленная, но испытавшая уже поражение, другая — известная своею твердостию и непоколебимостью духа. Россия тоже обращала на нас взоры, полные ожидания и уверенности: она знала кавказские войска.

Итак, вторая кампания открылась движением войск наших за Арпачай. Весь корпус тронулся по дороге на армянское селение Мешко. Около этого аула приказано было остановиться. Войска выстроились в походные колонны и сделали привал. Вдруг по дороге показалось пыльное облако, и полки поспешно стали в ружье. Приехал князь Бебутов и в сопровождении своей свиты объехал весь корпус. Громкие, задушевные приветствия солдат со всех сторон неслись навстречу любимому начальнику. Едва ли можно пользоваться большею любовью, большею популярностью между своими подчиненными, как пользовался ими покойный князь Василий Осипович, которого солдаты называли в своих разговорах просто по имени. Наконец приветствия замолкли; мы слезли с лошадей, и во всех полках началось напутственное молебствие. Горячо молились солдаты о даровании победы, и не раз взоры их обращались в ту сторону, где голубою лентою вился Арпачай, отделял от родины, может быть, навсегда. Молебствие кончилось; пехота приняла свои знамена (Драгунские полки наша, при переходе за границу, имевшиеся при них штандарты первых дивизионов, по распоряжению начальства, оставили, для хранения, в соборной церкви Александропольской крепости), барабаны забили, и весь корпус начал вытягиваться по дороге к селению Мулла-Муссу. Здесь князь Бебутов еще раз осмотрел полки свои, проходившие мимо него с музыкою и громкими песнями.

Около аула Мулла-Мусса весь отряд расположился на ночлег. На другой день, вместе с первыми лучами солнца, легко и бодро двинулись мы вперед, по дороге к селению [183] Кизил-Чах-Чах и неподалеку от него расположились лагерем над рекою Кархан-Чай. Здесь мы простояли целую неделю, посылая разъезды и собирая справки о числе и расположении нашего противника. От самого перехода чрез границу, мы ни разу не видали Турок, кроме их аванпостов, наблюдавших за нашею переправою. 19 июня, сам корпусный командир с частью войск произвел рекогносцировку по направленно к селению Джумушлю, где, по слухам, находился сильный отряд неприятеля. Рекогносцировка окончилась благополучно; но, при возвращении обратно на позицию, неприятель выслал вслед за нами легкие отряды своей кавалерии, которые и имели перестрелку с нашими линейными казаками. Остальное время на кизил-чах-чахской позиции мы простояли спокойно.

24 июня, утром, весь александропольский отряд разделился на две колонны и двинулся с своей восьмидневной стоянки на селение Кюрук-Дара. Главная наша колонна, в составе которой находился и Новороссийский драгунский полк, под предводительством начальника главного штаба, генерал-адъютанта князя Барятинского, шла на селение Аргин; другая — под начальством командира кавказской гренадерской бригады, генерал-майора Кишинского, при которой находились все военные и частные обозы, следовала обходною дорогою на селение Джумушлю, по тому самому пути, по которому несколько дней тому назад была произведена нами рекогносцировка. Князь Бебутов следовал при первой колонне. Пройдя несколько верст, мы увидели движущаеся навстречу нам турецкие войска. В виду неприятеля оба отряда наши переправились через реку Карс-Чай и продолжали наступление. В это время раздались выстрелы со стороны колонны генерал-майора Кишинского. Там шла жаркая перестрелка; но колонна наша продолжала подвигаться вперед, сохраняя самый строгий порядок, и неприятель не решился предпринять против нее ничего решительного. В то же время авангард князя Барятинского встретился с турецкою кавалериею. Внезапное нападение линейных казаков с милициею во фланг турецких наездников в то время, когда войска авангарда в боевом порядке наступали с фронта, с целью завязать битву, мгновенно решило дело в нашу пользу. Турецкая кавалерия была опрокинута с уроном и понеслась назад. Неприятель начал быстро [184] отступать перед нами. Линейцы горячо преследовали их кавалерию, рубили и брали пленных. В числе последних был захвачен секретарь анатолийского мушира, Гассан-Языджи, со всею своею походною канцеляриею. Эти первые трофеи только что открывавшейся кампании были для нас весьма важны. Из дел отбитой канцелярии князь Бебутов, вероятно, мог почерпнуть много нужных для него сведений о числительности, составе к наконец расположении неприятельского войска. Натурально, сведения эти были гораздо важнее и обширнее тех, которые доставлялись через лазутчиков-армян, потому что известия, доставляемые последними, несмотря на щедрое вознаграждение, были далеко не положительны и неверны.

Колонны стянулись, и войска начали располагаться на занятой позиции. День был пасмурный. Белые громовые тучи обложили все небо; скоро пошел дождь, превратившая в ливень. Едва солдаты успели накинуть шинели, как повалил сильнейший град. К счастию, в это время люди наши сидели на конях: в поводу трудно было бы удержать испуганных лошадей наших; они фыркали, храпели, поднимались на дыбы, бросались в стороны и разбивали фронт. Не знаю, писали ли в то время об этом граде; но о нем можно составить себе верное понятие, если я скажу, что градина не лезла в горлышко обыкновенной солдатской манерки. Несколько касок было пробито насквозь, и хотя несчастных случаев не было, однако, некоторые получили весьма значительные ушибы. Замечательно, что ровно через месяц, 21 июля, было кюрук-даринское сражение и на этих же самых полях был другой град, только покрупнее и подействительнее первого; ибо ежели люди и отделывались тогда ушибами, то такими, которые оставляли по себе память на всю жизнь.

Это обстоятельство, совершенно случайное, произвело на солдат сильное впечатление. Впоследствии каждый град они принимали за верное предзнаменование сражения. Бывало, только что покажутся белые тучи и начнет падать град, уже солдаты ждут дела.

— А что, брат, какое число сегодня? спросит какой-нибудь из них и на ответ товарища глубокомысленно прибавляет — должно, на тот месяц великое сражение будет. [185]

— Нет, не будет, равнодушно скажет какой-нибудь молодой солдатик, отличающийся между товарищами либеральным образом мыслей.

— Нет, не говори ты этого! Это знамение небесное, как есть верно. Помните, братцы, кюрук-дарское сражение?... Что граду-то выпало тогда, ровно зимою земля побелела. А ты забыл, небось?...

— Забыл! но что забыть! век его не забудешь: большое сражение было тогда!

На неисполнение своих пророчеств они мало обращали внимания и с каждым градом снова начинали поджидать приближающаяся сражения.

— Дядюшка, а, дядюшка! начнет опять молодой солдатик: — что же это вы намеднись говорили, что стражение-то будет: я нарочно и число заприметил.

— Пади! заворчит старый служака: — чего привязался-то. На все есть уж воля Божие... так то!... А вот на тот месяц так будет сражение! прибавляет он смягченным голосом.

— Почему же, дядюшка?

— Да все потому же: ишь, град-то опять падал!

К вечеру 24 числа, войска разбили бивуаки и расположились на кюрук-даринской позиции. Мы стояли в виду неприятеля и смутно понимали, что в этих местах должна была решиться судьба кампании.

Кругом позиции далеко расстилалось ровное поле, покрытое высокою и сочною травою, скрывающею местами от глаз глубокие балки и лощины, усеянные огромными камнями. Эти камни, достигающие иногда размеров чрезвычайных, разбросаны по всей плоскости и в особенности много встречается их в окрестностях самого Карса. Несколько влево от нашей позиции возвышалась незначительная гора Караял, командующая всею окрестностью. От нее, понижаясь к равнине, тянулся длинный ряд холмов, тесно соединенных между собою и составляющих одну небольшую возвышенность, известную под именем возвышенности Караяльской. Она, как будто разделяла все поле на две части. По одну сторону этой возвышенности, ближе примыкающей к Александрополю, виднелись небогатые армянские аулы, между которыми замечательны Огузлы, с большою каменною церковью, пощаженною временем и владычеством Османов. В прошлом 1853 году, во время [186] знаменитого баш-кадык-ларского сражения, здесь расположен был наш центр, и здесь же, недалеко от Огузлов, пал доблестный командир Грузинского гренадерского Его Высочества Константина Николаевича полка, молодой князь Орбелиани.

По другую сторону Караяла теперь стояли мы и перед нами расстилалось поле Кюрук-Даринское. Вся эта равнина, окаймленная на севере снеговыми вершинами Саганлугского хребта, виднеющимися далеко на горизонте, где белые снега их сливались с облаками, представляла очаровательный вид.

В этом пространстве разыгралась уже прошлый год одна битва. Тут же произошла новая битва при Кюрук-Дара. Таким образом, караяльская возвышенность, не замечательная сама по себе, не отмеченная ни на одной заграничной карте, сделалась известною с тех пор, как стала безмолвною свидетельницею двух битв, прогремевших одна вслед за другою у ее подножий (В 1854 году в кюрук-даринском сражении в Караяле почти упирался наш левый фланг, а в баш-кадык-ларском — правый). Верстах в двенадцати от Огузлов, на большой карсской дороге, находился разоренный аул Хаджи-Вали. В окрестностях его стояла сильная анатолийская армия, под начальством, своего мушира (главнокомандующего) Зарифа-Мустафы-паши. По точным сведениям, силы турецкой армии с самого начала простирались от тридцати до сорока тысяч. Мало по малу подходили к ней подкрепления со всех сторон Азиатской Турции. Мушир стягивал войска свои для решительного удара, который рассчитывал нанести нашему малочисленному корпусу. Турки, на досуге, занимались укреплением своего лагеря, копали рвы, возводили брустверы, остатки которых были видны еще в следующем году, когда армия наша вновь проходила через эти места, направляясь к Карсу. Строя эти укрепления, Турки, кажется, рассчитывали укрыться за ними, в случае новой неудачи, и не допустить кавалерию ворваться в лагерь, как это было после баш-кадык-ларского дела.

Князь Бебутов, обозревая новую позицию нашу, не оставил без внимания Караяла. По его приказанию, на вершине этой горы заложен небольшой редут, каждую ночь занимавшийся небольшою частью пехоты, в подкрепление которой и [187] для содержания необходимых резервов высылался поочередно эскадрон от драгунских полков.

25 числа была произведена общая рекогносцировка по направленно к Хаджи-Вали, как для узнания местности, так для разведывания о расположении войск нашего противника. На этот раз Турки не выходили из своего укрепленного лагеря.

27 числа, казацкие разъезды наткнулись неожиданно на огромные массы неприятельской кавалерии, намеревавшейся занять гору Кара-Кузи, которая одиноко возвышалась над равниною в тылу нашего лагеря. Турки хотели, кажется, произвести осмотр нашей позиции. С аванпостов немедленно дали знать о том князю Бебутову. Дежурные дивизионы от всех трех драгунских полков (От Новороссийского драгунского полка послан был первый дивизион, под командою полковника Шаиарта), с начальником кавалерии, генерал-лейтенантом Багговутом, на рысях двинулись навстречу неприятеля. Несколько сотен линейных казаков (Всех линейных казаков было девять сотен. Шесть из них составили Сборно-линейный казачий полк, которым командовал знаменитый полковник Камков. Остальные три сотни, кажется, полков Кубанского, Ставропольского и Хоперского, состояли отдельно, под командою флигель-адъютанта полковника Скобелева, ныне командира лейб-гвардии Конно-гренадерского полка), тоже выскочивших на тревогу, в карьер обогнали нас. Скоро мы услышали впереди себя жаркую перестрелку. С нами было несколько орудий казачьей артиллерии; но генерал Багговут, не желая завязывать серьезного дела, остановил эскадроны и приказал только сделать несколько пушечных выстрелов. Турки, заметив нашу кавалерию, собравшуюся при первом появлении их, не сочли нужным принимать битву и начали отступать. В то же время первый дивизион Новороссийского полка, с несколькими орудиями, немедленно повернул назад. Ему приказано было, обойдя на полных рысях всю караяльскую возвышенность, атаковать Турок во фланг, при возвращении их в свой лагерь. Однако, Турки, угадывая, что им можно перерезать дорогу, отступали чрезвычайно быстро и тем расстроили наш план. Простояв напрасно около Караяла несколько времени, дивизион наш возвратился в лагерь. [188]

Прошло несколько дней. 20 июня, день Петра и Павла, был полковой праздник полков Эриванского карабинерного Наследника Цесаревича и Тверского драгунского. Князь Бебутов, вместе с начальником главного штаба и другими генералами, были приглашены к обеденному столу обоих полковых командиров; поэтому полки решились бросить жребий, кому достанется праздновать 29 июня и кому на другой день. Празднование выпало на долю Эриванского полка. Он прошел весело, шумно и, главное, спокойно. На другой день, 30 июня, после молебствия в Тверском драгунском полку, корпусный командир, со всею своею свитою, был приглашен к обеду в палатку командира полка, полковника Куколевского. Не успел еще кончиться обед, как с аванпостов прискакал линейный казак и доложил начальнику кавалерии, «что мимо Караяла валит Турок видимо-невидимо». Скоро после этого с передовых постов получено обстоятельное донесение, что вся турецкая армия с артиллериею налегке выступила из своего укрепленного лагеря и потянулась к горе Кара-Гузы, находившейся несколько впереди нашей позиции. Шутить было нечего. Князь Бебутов приказал немедленно ударить тревогу, а сам с своим штабом поскакал к аванпостам. О празднике совершенно забыли. Кавалеристы бросились седлать лошадей, артиллерия торопливо запрягала свои орудия; пехота становилась в ружье. Наконец все пришло в порядок, и мы двинулись форсированным шагом навстречу неприятеля. День был пасмурный, и мелкий дождь до того сделал траву скользкою, что на одну, впрочем, довольно значительную возвышенность, находившуюся как раз перед фронтом нашей позиции, артиллерия с трудом везла свои орудия. Как бы то ни было, но через четверть часа мы уже стояли перед турецкою армиею, выстроенною в боевой порядок. Князь Бебутов вызвал артиллерию на позицию: итак, сражение было неизбежно. Но вдруг полился проливной дождь. Кремневые ружья, которыми были вооружены кавказские полки, замокли; следовательно, им предстояло в продолжение боя действовать одними штыками. Между тем, начался уже редкий артиллерийский огонь; но дождь все усиливался и усиливался. Турецкая артиллерия первая снялась с своей позиции и скоро вся их армия начала отступать обратно по дороге к Хаджи-Вали. Вслед за ними и мы, промокшие буквально до костей, потянулись в [189] свой лагерь, оставив на этом месте одних линейных казаков, которые и простояли здесь до позднего вечера.

Однакожь, эта неожиданная тревога показала невыгодное расположение нашего лагеря. При дурной и ненастной погоде, крутая возвышенность, находившаяся перед фронтом его, могла мешать быстрому движению артиллерии; а потому на другой же день весь отряд переменил свою позицию, подвинувшись несколько вперед за эту крутизну.

После этого, десять дней прошло в совершенном бездействии: мы не тревожили друг друга. Наконец, 10 июля, на самом рассвете, барабаны загремели тревогу. Весь лагерь встрепенулся. Скоро послышалась самая жаркая перестрелка на всех наших аванпостах и показались огромные массы турецкой кавалерии, занявшие гору Кара-Кузи. Самые значительные толпы их собрались как раз противу лагеря Нижегородского драгунского полка, расположенного на правом фланге нашей кавалерии. Рассказывают, что будто некоторые слышали, как Турки, или, вернее, наши эмигранты, кричали по-русски: «Ну, что, Нижегородцы, спите!... Вставайте, пора вставать. Вот, постойте-ка, мы разбудим вас!» прибавляя к этим восклицаниям брань и угрозы; но когда лихие Нижегородцы, хорошо знакомые Туркам с прошлого баш-кадык-ларского сражения, вскочили на коней и к ним присоединились другие драгунские полки наши, Турки успокоились и стали выжидать, что будет. Между тем линейцы — эта гроза турецких наездников — под командою своих бесстрашных начальников Камкова и Скобелева, уже собрались за драгунами и вдруг стремительно понеслись прямо на гору. Атака была вполне блистательная. Нам видно было, как на горе схватились они с турецкою кавалериею и, после самой жаркой сечи, сбросили ее вниз и понеслись преследовать по равнине. Однако, генерал Багговут немедленно возвратил их, так как у неприятеля начали показываться сильные кавалерийские резервы. Честь этого дня вполне принадлежала линейцам, но стоила им очень дорого. Турецкие наездники, как видно, рубились отчаянно, потому что казацкие сотни многих не досчитывались из числа своих лихих станичников.

В тот же день выступила из нашего лагеря сильная колонна, под начальством генерал-майора Кишинского, за дровами к селению Большой Паргет. Турки сначала было [190] встревожились и выслали вслед за нею сильные отряды кавалерии, но, когда убедились в настоящей цели этого движения, отозвали свою кавалерию, оставив перед генералом Кишинским одних только башибузуков. Селение Большой Паргет лежит по эту сторону Карс-Чая и принадлежало Татарам, оставившим свои дома с самого начала военных действий. Сам князь их, с отборными наездниками своими, служил противу нас в рядах башибузуков. На противоположном берегу Карс-Чая виднелся другой небольшой аульчик, называвшийся Малый Паргет. Он исключительно населен был одними Армянами и состоял из нескольких красивых сакель, раскинутых у подножия гор, на местности чрезвычайно живописной.

Подойдя к татарскому аулу, линейные казаки, находившиеся при отряде, немедленно перешли в брод Карс-Чай и заняли горскую возвышенность, оттеснив с нее башибузуков, которые по этому случаю завязали с ними перестрелку. Едва войска наши, занявшие Большой Паргет, начали разбирать все находившиеся в нем деревянные строения, как Армяне, жившие на противоположной стороне, явились к генералу Кишинскому. Они говорили, что Татары и без того уже сильно притесняют их, но когда узнают о разорении Русскими одного из богатейших аулов своих в то время, когда жилища христиан остались нетронутыми, им угрожает конечная гибель, и потому просили или пощадить аул этот, или позволить им переселиться в наши пределы. Генерал Кишинский отвечал, что ни того, ни другого он сделать не вправе; но что ежели жители соберутся к тому времени, как отряд окончит свою фуражировку, то могут под нашим прикрытием явиться в лагерь и лично просить князя Бебутова о своем переселении. Армяне воспользовались предложением генерала Кишинского, и нам было видно, какая деятельность закипела в этом спокойном аульчике. Жители поспешно забирали на свои арбы все имущество и перебирались через Карс-Чай с своими небольшими стадами. Многие плакали.

Между тем, фуражировка наша приходила к концу, и мы с удивлением заметили две не запряженные арбы, наполненным до верху вещами и стоявшие около самой крайней сакли; возле них играли дети и суетилось несколько женщин. Отряд наш начал стягиваться, когда показался Армянин, [191] торопливо гнавший две пары волов. Он уже запряг их в свои арбы, когда казаки очистили гору, и башибузуки, все видевшие, стремительно бросились в оставленный аул. Армянин напрягал все усилия, чтоб уйти от Турок. На середине реки его настигли два башибузука и начали заворачивать арбы обратно к берегу. Трудно представить то полное отчаяние, которому предались женщины: они кричали, плакали, молили. Генерал Кишинский сжалился над участью бедного семейства и приказал эскадрону Нижегородского полка, под командою капитана Батиевского, переправившись через Карс-Чай, выгнать башибузуков из аула и, ежели можно, подать помощь этим несчастным. Едва эскадрон начал спускаться с горы к аулу, как неприятель, заметив его, кинулся в рассыпную по нолю. Один из башибузуков, возившихся с Армянином, видя, что дело плохо, выхватил пистолет и убил его. В это время наскакали драгуны и помешали ему исполнить то же и над несчастными женщинами. Осиротевшее семейство это было спасено и присоединилось к своим одноземцам. К вечеру колонна возвратилась в лагерь. Армяне, после свидания с князем Бебутовым, получили позволение переселиться в наши пределы. Прибавлю здесь, что одна Армянка, в хлопотах, оставила в ауле грудного младенца и, к сожалению, вспомнила об этом тогда, когда помочь уже было поздно. Впрочем, дождавшись другой фуражировки по этому направленно, Армяне заезжали в свой аул; но все их поиски не привели ни к чему. Бедное дитя пропало.

Целую неделю, после этого, каждый день аванпосты наши перестреливались с турецкими, и неприятель покушался атаковать нашу пехоту, посылаемую из отряда небольшими командами на фуражировки и за дровами, но, встречая постоянно готовность к упорной обороне, ограничивался одною перестрелкою. Видно было, что Турки почему-то крепко ободрились и даже сами начали искать случая схватываться с нашими отрядами, что, однакож, не всегда проходило им даром. Так, не помню, какого именно числа, начальник кавалерии, генерал-лейтенант Багговут, производил рекогносцировку местности к стороне турецкого лагеря. Отряд был составлен из нескольких эскадронов драгун, сотни или двух линейных казаков и части артиллерии. Мы выступили с рассветом и, не доходя нескольких верст до аула Хаджи-Вали, остановились. Пока [192] офицеры Генерального Штаба исполняли свое дело, мы неожиданно увидели, в недальнем расстоянии от себя, довольно значительную толпу Турок; она стояла на возвышенности и, как казалось, наблюдала за нами. Всматриваясь хорошенько, мы различили посреди этой кучки одного всадника на белой лошади. Красный плащ, признак высокого достоинства в Турции, развевался у него за плечами и слишком резко отличал его от остальных наездников, которые хотя и окружали его, но держались в почтительном расстоянии. Впоследствии говорили, что это был начальник турецкой кавалерии. Мы, в свою очередь, с любопытством наблюдали за ними. Вот один из башибузуков отделяется от толпы, спускается с холма и скачет прямо в нашу сторону. Мы приняли было его за парламентера — как не так! Не доскакав шагов двести до нашего дивизиона, он остановился, выстрелил из длинного пистолета, круто повернул лошадь назад, дал нагайку и, как ветер, унесся из виду. Солдаты засмеялись. Однако, пример его нашел подражателей. Множество наездников рассыпалось перед нашим фронтом. Они кружились на маленьких, но бойких лошадях, стреляли из пистолетов, гикали, но не подъезжали близко. Они видимо задирали наши эскадроны, стараясь увлечь их в погоню за собою; поэтому наверное можно было полагать, что где-нибудь скрытно за возвышенностью была поставлена значительная часть турецкой кавалерии. В этом мы не ошиблись, как оказалось впоследствии. Солдаты с любопытством глядели на эту невиданную ими бешеную джигитовку.

— Ишь его разобрало как! Смотри, смотри, ребята, вон на рябой лошаденке кружится-то, кружится как. Вон опять пошел, словно немочь схватила его какая. Ну, народец же развеселый в этой Азии, даром штуку ломает перед собою, право слово, даром.

— А что, ребята, говорит другой: — кабы теперь да наскочить на него, то-то бы, чай, пятки показал-то.

В это время генерал К. подъехал к казачьей артиллерии, которая стояла, снявшись с передков.

— А что, брат, обратился он к фейерверкеру: — достанет ли ядро вон до той кучки? [193]

Фейерверкер внимательно посмотрел на расстояние, приложился к диоптру, снова посмотрел на кучку и отвечал утвердительно:

— Достанет, ваше превосходительство!

— А ну-ка попробуй!

— Клади гранату! закричал артиллерийский офицер: — да наводи прямо на кучку. Видишь красный плащ? Смотри, не дай промаха.

— Эх, будет потеха, коли попадет чиненка!

Артиллеристы засуетились.

— Готово?

— Есть! отвечал фейерверкер.

— Первое! протяжно скомандовал офицер.

Густые, белые клубы дыма вылетели из оружия, выстрел грянул, и граната, высоко поднявшись в воздухе, лопнула и осыпала осколками всю кучку. В одно мгновение и наездники, кружившиеся перед фронтом, и кучка рассыпались во все стороны и скрылись за возвышенностью. Мы заметили только, как взвилась на дыбы белая лошадь и как мелькнул красный плащ турецкого генерала.

— Попало! закричали все в один голос.

В это время раздался самый пронзительный гик позади нас. Мы невольно оглянулись. Сотня линейцев, во весь дух, неслась уже на то место, где за несколько секунд перед этим стояла неприятельская кучка. Крепко хотелось им завладеть особою турецкого генерала; но едва вскочили они на холм, как с противоположной стороны его высыпали башибузуки и мгновенно вся возвышенность покрылась нестройными толпами их.

Собственно на холме казаки не нашли никого; но красный, разорванный плащ генерала, так соблазнявший казаков, лежал тут, вероятно, второпях забытый Турками.

В одно мгновение, пользуясь превосходством, своих сил, башибузуки бросились на казаков; произошла жаркая кавалерийская схватка. Не успели мы прийти в себя и послать хотя эскадрон на выручку линейцев, как башибузуки были опрокинуты, сброшены вниз, и казаки, потеряв несколько человек убитыми, но захватив с собою знаменитый плащ и несколько раненых башибузуков, уже скакали с своими трофеями к отряду. Турецкие уланы, рысью выскочившие из-за [194] возвышенности, хотели было ударить на них при отступлении, но, увидев драгунские эскадроны, остановились и стали понемногу отходить назад. Мы оставили их в покое и не преследовали, не зная точного числа неприятельской кавалерии и опасаясь попасть на засаду.

Казаков пожурили, но сказали им и спасибо. Красный плащ, виновник этого молодецкого дела, тут же поднесен был казаками генералу Багговуту, в качестве плаща начальника кавалерии турецкой армии. Подобные встречи немного поохладили Турок, и наконец они угомонились. Целые три дня не выходили они из своего лагеря и дали нам средство отдохнуть за это время.

19 июня опять произошла тревога. Турецкая иррегулярная кавалерия, под начальством известного изувера Измаила-паши, атаковала около Караяла наши аванпосты. По первым выстрелам поскакал туда резерв линейных казаков. Он состоял из двух сотен флигель-адъютанта Скобелева, за отсутствием которого, командовал ими эсаул Волков. Сотни эти подкрепили аванпосты, но сами очутились лицом к лицу с неприятелем, но крайней мере, впятеро сильнейшими. Башибузуки хорошо заметили это и смело понеслись в атаку.... Между тем, с аванпостов прискакал казак к полковнику Камкову.

— Ваше высокоблагородие, закричал он: — беда! казаков Скобелева рубят. Не устоять им: большая сила у Турка!

Не успели драгунские полки заседлать лошадей, как Камков уже был на коне и понесся с своими сотнями к yгрожаемому пункту. Он прискакал в самую критическую минуту. Неприятель, опрокинув аванпосты, бросился на сотни Волкова, окружил их и рубил.... Плохо приходилось казакам. Турки, кажется, рассчитывались с ними за прежние свои неудачи. Много уже пало линейцев в этом рукопашном бою, а спасения, по-видимому, не предстояло ни откуда. Но Камков не дремал. Быстро развернул он свои сотни, принял в пол-оборота направо и с гиком понесся в шашки. В первый раз еще казаки атаковали неприятеля сомкнутым фронтом, и атака была вполне блистательная. Они охватили фланг и тыл башибузуков, опрокинули их, окружили в свою очередь и обратили в совершенное бегство. Поражение Турок было решительное. В руках казаков [195] осталось множество трофеев, состоявших из отличных коней и весьма ценного оружия. Прискакавшие драгуны не застали уже дела. Мы видели только поле, залитое кровью и заваленное телами изрубленных линейцев и башибузуков.

Снова все успокоилось, но на этот раз успокоилось перед грозою. Через несколько дней разразилась она ужасною битвою, окончившею кампанию 1854 года.

Битва не могла быть для нас новостью: мы долго ждали ее, и это одно еще поддерживало кое-как расположение нашего духа. Бивуачная жизнь, полная всевозможных лишений, вместе с трудною службою кавалерии, обязанною выскакивать на самую простую тревогу, сильно утомила нас и начинала надоедать порядком. Дел с Турками наш полк не имел. Мы несколько раз видели неприятелей; но встречи с ними принадлежали исключительно линейным казакам, которые немедленно опрокидывали их. Напрасно мы ожидали дела для себя, напрасно хлопотали померять наши силы с силами противников: нам никак не удавалось этого. Целый месяц мы фуражировали самым спокойным образом, и только на одних казачьим, аванпостах слышались выстрелы.... Бывало, поднимется тревога, поскачут казаки, далеко уже развевается большое знамя их, а мы себе стоим да держим в поводу замундштученных, дремлющих коней. Ежели же дело принимало размеры несколько серьезные, то мы высылали вперед свои дежурные эскадроны, которые и служили подкреплением линейным казакам, на случай их неустойки; но казаки никогда не нуждались в подкреплении: они одни успевали управляться с турецкими наездниками, а потому нам приходилось разыгрывать роль зрителей и на досуге любоваться удалью и молодечеством наших линейцев.

Между тем, как мы жили подобным образом, т е., как говорится, дела не делали и от дела не бегали, в самом лагере нашем обнаружились беспорядки, принявшие было довольно значительные размеры. Причиною их была наша милиция. Об этом стоит сказать несколько слов. Прошу заранее извинения в отступлении от главной нити рассказа. В составе нашей милиции находились две сотни Кабардинцев, живших постоянно в разладе со всеми прочими племенами, составлявшими нашу иррегулярную кавалерию. Кабардинцы были большею частию уздени, вступали на службу добровольно и явились [196] с своими нукерами. Они резко отличались от всех красивою, благородною наружностью. Все они были лихие наездники, красиво одеты, прекрасно вооружены и сидели на отличных конях, собственных кабардинских заводов; но, слишком пропитанные духом азиатского аристократизма и уважением к древнему происхождению своих дворянских родов, они имели постоянные неудовольствия с прочими милиционерами и всегда были причиною этих неудовольствий. Одна ссора с милиционерами, состоявшими в ведении гвардии полковника Л-М., ныне известного генерала, едва не кончилась кровью. Обе ссорящиеся стороны схватились за оружие, и только скорое вмешательство начальства предупредило кровавое столкновение. Кабардинцы горды и пылки до последней степени. Обнажить при ссоре кинжал считается делом весьма обыкновенным, а так как в последнее время ссоры стали повторяться все чаще и чаще, то можно было опасаться, что за вспышкою произойдет междоусобие, которое могло иметь не совсем приятные последствия для нашего небольшого корпуса. Во что бы то ни стало, нужно было отделаться от этих беспокойных приятелей, тем более, что твердый характер их не подавал никакой надежды на исправление. Случай открылся сам собою. Несколько человек Армян, вместе с старым своим священником, явились к корпусному командиру князю Бебутову с жалобою, что наехавшие на их аул всадники нашего отряда, по-видимому мусульмане, предавались различным неистовствам, разграбили дома многих жителей, не успевших скрыться при их появлении, не пощадили даже бедной христианской церкви, силою ворвались в нее и увезли с собою последнюю кое-какую остававшуюся в ней серебряную утварь.

Князь Бебутов, заботившийся о водворении в войсках кроткого и дружелюбного обращения с жителями, принял близко к сердцу эту жалобу. Велено было произвести строжайшее исследование. Подозрение пало на кабардинскую сотню, фуражировавшую в тот день в окрестностях армянского аула. Хотя фактически нельзя было доказать виновность Кабардинцев, однако, против них нашлось несколько очень сильных подозрений Князь Бебутов, не желая иметь при отряде людей, навлекших на себя подозрение в нарушении честной обязанности воина, решился распустить кабардинские сотни по домам. Таким образом, небольшой отряд наш, с уходом [197] черкесской милиции, уменьшился еще двумя сотнями отборных и лучших всадников, но за то в нравственном отношении выиграл очень много (Весть об изгнании Кабардинцев из отряда опередила возвращающиеся сотни и ранее их достигла до родных аулов. Говорят, что наши Кабардинцы были встречены всеобщим ропотом и неудовольствием целого народа, оскорбленного в лице своих представителей.

Тяжелая обида долго мучила храбрых Кабардинцев, и на следующий год явилась их депутация с просьбою о позволении вновь составить милицию и принять участие в открывавшейся тогда кампании 1855 года: они обещали загладить своею храбростью и своим поведением проступки своих одноплеменников. Наместник Кавказа, генерал-адъютант Муравьев, снисходя на просьбу кабардинского народа, принял их, и скоро лихая милиция присоединилась к нашему войску, в третий раз уже тогда переступающему границу Оттоманской империи. Слово свое Кабардинцы выполнили честно, о чем я имел уже случай сказать несколько слов прежде).

Наступило 23 июня. Никто из нас не предполагал тогда, что наступил канун знаменитой битвы, которая, по справедливости, должна была занять одно из самых видимых мест в истории кровавых войн наших с Турциею.

Скучными, обыденными занятиями встретили день этот в нашем лагере. Едва только начало рассветать, как, по обыкновению, в полковых караулах барабаны забили зорю, и скоро присоединился к ним резкий звук кавалерийской трубы, тихо доносившийся к нам из казачьего лагеря (Драгунские полки, кроме пикинерных дивизионов, в караулы наряжали постоянно одних барабанщиков; трубачи же употреблялись только в конном строю). Я, по обыкновению, проснулся рано и вышел из палатки подышать чистым воздухом. Утренники стояли довольно холодные, несмотря на июнь. Завернувшись в теплую шинель и закурив небольшую трубочку, я сел возле палатки и смотрел на лагерь, начинавши мало по малу пробуждаться. В коновязях показались солдатики, заботливо подкладывавшие корм своим лошадям, которые всегда отвечали на это тихим ржанием; но все это производилось молча, и долго еще во всем лагере только и слышно было, как в коновязях, фыркая, дружно жевали лошади утреннюю дачу сена; а, между тем, огненная полоса близкого восхода солнца все шире и шире разливалась на востоке. А вот коновязи опустели: длинными, черными лентами тянутся эскадроны на водопой, и впереди их едут дежурные [198] по дивизионам, наблюдавшие за порядком. Очередной эскадрон, с вечера назначенный еще приказом на фуражировку, вернувшись с водопоя, начинает мундштучить; люди надувают походную амуницию и выводят лошадей перед свои коновязи. Медленно строится эскадрон, ожидая выхода своего командира, возле палатки которого давно уже держит вестовой статного коня. Наконец выходит и он, здоровается с людьми и, проехав по рядам, командует: «садись!» Эскадрон справа по три медленно вытягивается по дороге к общему сборному пункту. Несколько офицеров, не успевших присоединиться к своей части в лагере, в карьер пронеслись с вестовыми по этой же дороге, и пыльное облако, поднятое ими, долго еще стоит в воздухе. Отвсюду тянутся пехотные баталионы, артельные телеги, заводные кони эскадронов, денщики с вьючными офицерскими лошадьми. Последние, обильно вооруженные косами и граблями, шумно собираются около лагеря какого-нибудь пехотного полка. А вдали виднеется казацкая сотня, вероятно, возвращающаяся с ночных разъездов. Казаки растянулись по всему полю. Впереди их, лениво покачиваясь на седлах и плотно завернувшись в бурки, ждет несколько всадников. Это, вероятно, офицеры.

Проснулся лагерь. Из офицерских палаток послышались повелительные голоса, зовущие денщиков.

— Эй! Артемий! раздался густой голос из соседней палатки!

— Чего изволите?

— Самовар давай да сбегай в духан: возьми чего-нибудь к чаю.

— Книжку пожалуйте.

— Ну, да ступай живее!

— Николай Арсеньевич! слышен голос из другой палатки.

— К вашим услугам.

— Вы, кажется, только чай собираетесь пить: а мы уже завтракаем. Приходите, коли хотите. Оно перед чаем-то, знаете, полезно: оно укрепляет.

— Можно-с.

И вот вслед за одним показались на площадке и другие офицеры, все в солдатских шинелях и больших сапогах скрывающих от глаз их утреннее неглиже. Через несколько времени одни палатка опустели, другие набились [199] битком. А, между тем, утро прошло; яркое солнце поднималось все выше и выше над нашими головами, без милосердия раскаляя воздух. Небо было какого-то бледно-синего, как будто, пыльного цвета, и вся окрестность, под палящими лучами солнца, принимала опаленный, желтоватый колорит. Жара дошла до 37 градусов.

В одиннадцать часов никого уже нельзя было встретить на площадке. Во всем лагере воцарилось глубокое, гробовое молчание, как в самую глухую полночь. Даже самые страстные охотники послушать песенников и побеседовал с товарищами за стаканом жжонки или хорошего кахетинского вина (На Кавказе не только между офицерами, но даже и в лавках вы не найдете ни одной рюмки; разве в каких-нибудь тифлисских магазинах, да и то в самом ограниченном количестве. Водку здесь пьют из маленьких, серебряных, отделанных под чернь чарочек, что Кавказцы называют «пить в темную». Вино же без церемонии наливается в стаканы. Знатоки уверяют, что от этого много выигрывает самый вкус вина. Может быть, все это и справедливо, если вспомнить, что любители чаю не иначе станут пить его, как из стаканов, находя, что в чашках он много теряет своего вкуса. Во время же похода — грешные люди! — мы брали с собою просто плетеные бутылочки и пили прямо из горлышка, передавая из рук в руки. Душа меру знает; а привычка доканчивала остальное, и глоток никогда не выходил ни больше, ни меньше обыкновенного) не выдержали и разбрелись по своим палаткам, где все сидело или лежало, изнемогая от удушливого полуденного жара. Тогда принялись за самовары и с удовольствием глотали кипяток, все-таки немного освежающий в такую пору (Горячий чай, производя испарину в теле, значительно уменьшает наш собственный, внутренний жар, через что окружающая нас атмосфера не кажется уже так удушливою. И нам, натурально, становится легче). Изредка только в коновязях лениво и однообразно раздавались голоса дневальных, прикрикивающих на лошадей, начинавших кусаться.

Так продолжаюсь часов до шести или семи по полудни. Когда удушливая жара уже совершенно спала в воздухе, мало по малу снова начали показываться офицеры, и на этот раз открылось гулянье вдоль но всей линии офицерских палаток.

Солнце опустилось уже низко и великолепно садилось за соседними горами, ярко облитыми последними потухающими лучами. Долго мы любовались этою чудною картиною, долго еще [200] ходили потом взад и вперед по своей площадке, наслаждаясь прохладным, коротким вечером. Но все это мы делали уже целый месяц. «Так было вчера, так будет и завтра», думал я, но на этот раз ошибся совершенно.

Поздним вечером почти все офицеры нашего полка собрались в палатке полкового адъютанта поручика Михайлова. Был уже в исходе одиннадцатый час, когда вдруг прибежал запыхавшийся вестовой от графа Нирода.

— Ваше благородье! крикнул он, обращаясь к адъютанту; — пожалуйте скорее к его сиятельству — очень требуют!

— Что? что такое? Зачем? закричали все в один голос.

— Не могу знать! Я и к генералу бегал.

Адъютант поспешно накинул на себя шашку и выбежал из палатки. На дороге он столкнулся с полковым командиром, который торопливо шел также к бригадному командиру.

Четверть часа прошло в самом томительном ожидании. «А, должно быть, что-нибудь важное», думали мы. «Зачем бы иначе в такую пору поднимать всех на ноги.»

Наконец мы услышали знакомый голос нашего генерала:

— Пригласить ко мне гг. эскадронных и дивизионных командиров.

И в то же время адъютант вошел в свою палатку.

— Что такое? Что такое? зашумели офицеры.

— Лагерь велено снимать. Сейчас, господа, в поход идем. Говорят, что сражение будет.

— Василий Михайлович! послышался, из палатки, голос полкового командира: — пожалуйте сюда!

Адъютант вышел; мы тоже бросились в свои палатки. В лагере уже все суетилось.

— Ваше благородие! сейчас в поход выступать; продовольствия на три дня приказано брать с собою, докладывали вахмистры, торопливо обегая своих эскадронных офицеров.

Скоро закипела повсюду деятельность изумительная; палатки снимались, укладывались и отправлялись в вагенбург. Темная, южная ночь смотрела как-то таинственно. Было холодно, но так тихо, что свечи продолжали гореть на открытом воздухе, и ветерок даже не колебал их пламени. Тучи бродили по небу, и только несколько звездочек ярко горели высоко, высоко над землею. Чудное марево бросали на небо [201] далекие костры, разложенные нашею пехотою, и живописно освещали они темные группы солдат, теснившиеся вокруг них. Скоро узнали, что редут на вершине Караяла, сверх обыкновения, не занят наблюдательным отрядом, и это послужило поводом к новым догадкам и предположениям.

Наконец мало по малу объяснилось все дело. Еще около полудня распространился слух в главном штабе, что в телескоп, который находился на Караяле, заметно какое-то особое движение в турецком лагере. Можно было заключить, что к ним прибыло новое, свежее войско или какая-нибудь значительная часть его выступала из лагеря; поэтому на всех аванпостах приказано было удвоить бдительность и посылать частые разъезды по всем направлениям. Часов в десять ночи, линейные казаки, занимавшее передовые посты, схватили двух человек, осторожно приближавшихся к нашей цепи. Это были Армяне из Огузлов, пробирающиеся теперь к нам с добрыми вестями из главного турецкого лагеря. Не теряя времени на пустые расспросы, казаки представили их начальнику аванпостов. По его распоряжению, немедленно посадили их на казачьих лошадей и под конвоем, на марш-марше, отправили прямо в ставку корпусного командира. Вести, сообщенные ими, были чрезвычайно важны. Они рассказали, что Турки отправляют свои тяжести обратно в Карс и приготовляются ночью к какому-то движению; но по какому направлению решаются пойти они, лазутчики решительно не могли объяснить. План, задуманный турецким главнокомандующим, оставался величайшим секретом для его армии, и через это мы поставлены были в неизвестность относительно намерения неприятеля. Однакож, князь Бебутов, убежденный окончательно, что Турки нынешнюю ночь предпринимают какое-то скрытное движение, послал одного офицера в нашу цепь с приказанием снимать аванпосты и стягивать их к резервам, ближайшим к нашей позиции: но движение это должно было совершиться как можно секретнее, чтобы Турки не могли заметить каких-нибудь приготовлений в нашем лагере.

Пока все это приводилось в исполнение, значительный кружок офицеров собрался у одной из наших коновязей. На этот раз, подходя к кружку, я заметил, что шум идет необыкновенный. Предмет разговора был чрезвычайной важности, и единомыслия в суждениях не оказалось. Все спорили, [202] горячились, и каждый непременно хотел отгадать те причины, которые заставили Турок предпринимать свое загадочное движение.

Солдаты с любопытством глядели на своих офицеров, тоже собирались кучками и по-своему решали эти вопросы. Досталось-таки тут порядком и оттоманской армии и азиатской Азии, как выражались солдаты о Турции, отличая ее этим названием от Кавказа, который на солдатском языке известен был под названием просто Азии. Наговорившись вдоволь, они медленно расходились и бережно пересматривали оружие, удостоверяясь в исправности его.

— Поди ты, как господа-то толкуют промеж собою, говорили они: — неровен час, должно, и тревога будет.

Многие замечали, как некоторые старые солдаты приходили в коновязь и с особенною нежностию ласкали в ту ночь коней своих и кормили их хлебом. Понял-таки солдат наш в это время, что конь его лучший товарищ, что он по братски разделит с ним все труды и опасности ожидаемого сражения и что многие, может быть, будут обязаны спасением только быстроте, удали и силе своего коня. В ту же ночь люди заметили, что большая часть лошадей в коновязях отдыхала лежа, и сочли это за верный признак приближающегося сражения.

Между тем, у нас все было готово к походу. Люди взяли с собою продовольствия на три дня: лошади были оседланы, хотя не замундштучены. Собственно наши сборы были также не долги. Сюртук без эполет с одними контр-погончиками, длинные сапоги выше колена, шашку, простую солдатскую или черкесскую, на ременной кабардинской портупее через плечо, пистолеты в кобуры, бурку за седло, остальные вещи во вьюки — и все готово (От одних только касок не могли мы отделаться, и, несмотря на то, что вся пехота и Нижегородский полк делали кампанию в фуражках, мы всегда выезжали во фронт в этом тяжелом головном уборе, оригинальность которого дала повод турецким солдатам снабдить нас особенным прозвищем: «вот идут черные буйволы с медными рогами», говорили они указывая на драгунские полки, которые сидели на вороных конях. Кроме этого названия, от касок мы ничего более не выиграли).

Между тем, в ожидании похода, офицеры сидели или лежали на раскинутых бурках небольшими кучками. Везде [203] слышался говор: по временам раздавался веселый смех, и звонко разливалась военная песня. Все лица были оживлены и как-то особенно веселы. Отчего происходила эта веселость, я не могу объяснить: но в ней не было ничего натянутого и неестественного. Мы желали сражения и, что бы судьба ни приготовляла в будущем, ожидали боя с нетерпением.

Один только из наших товарищей резко отличался от всех нас своею задумчивостью. Это был молодой офицер, прапорщик Левиз-оф-Менар, любимец всего полка. Он находился тут же между офицерами; но наша веселость не заражала его. Видно было, что от находился под гнетом какой-то тяжелой мысли, которой не желал доверить никому. Его давило мрачное ожидание чего-то; ему нужно было уединение, и он незаметно успел оставить кружок офицеров. Одному только из наших товарищей, поручику Л*, открыл он тайную причину грусти и говорил, что ему не суждено будет вернуться из дела.

Мы шутили тогда над бедным товарищем, и никто не подумал об участии, в котором он так нуждался в то время. Грустное настроение духа его мы приписывали чрезмерной впечатлительности сердца и, главное, его молодости.

Странный случай был с Левизом еще раньше описываемого времени. Он пришел нам на намять только в тот день, когда мы хоронили бедного нашего товарища. Кажется, это было вскоре после занятия нами кюрук-даринской позиции. 10-й эскадрон, в котором состоял Левиз, послан был на фуражировку в окрестности одного татарского аула, оставленного жителями. День быль жаркий. Пока солдаты косили траву, офицеры отправились в аул, надеясь укрыться там от полуденного солнца. Проходя мимо одного полуразрушенного минарета, Левиз увидел сидящего на нем аиста. Он хотел попробовать пистолеты, недавно полученные им из Петербурга, выстрелил, и мертвый аист упал к ногам офицеров. Выстрел был чрезвычайно удачный. Товарищи похвалили и стрелка и оружие и хотели уже продолжать путь свой. Между тем, выстрел услыхал проходивший мимо пожилой линейный казак. Пользуясь свободою казацких обычаев, он подошел к офицерам и полюбопытствовал тоже взглянуть на выстрел, похвалы которому донеслись и до него. [204]

Но едва только взглянул казак на убитого аиста, как отступил назад и покачал головою.

— Кто убил его, ваше благородие? спросил он, обращаясь к офицерам, с легким упреком в голосе.

Левиз назвался.

— А что, каков выстрел?

— Выстрел ничего — хорош! Да дело-то нехорошее! отвечал казак лаконически, как будто рассуждая сам с собою.

— Как нехорошее?

— Нехорошее, ваше благородие! отвечал казак, утвердительно тряхнув головою.

— Да отчего же оно было бы нехорошее?

— Да уж так — такая примета есть у нас. Вы еще молоденьки, ваше благородие, так, может статься, и веры-то не дадите словам простого казака, а мне и говорить не хочется о таком деле.

— Да что же такое, скажи, пожалуйста, что я убил птицу?

— Да вот изволите ли, ваше благородие, птица птице неровна бывает. Долгенько-таки довелось мне пожить на этом свете и довольно привелось потаскаться по-над Кубанью-то, значит я и насмотрелся волею, неволею на все, как оно есть в мире нашем. Аист, ваше благородие, птица Божия — святая, безгрешная: выходит, никому-то она вреда не делает; его и тронуть грех, большой грех; а убить теперича все единственно, что убить своего же брата христианина. Кровь его потребует крови!

Казак, помолчав немного, продолжал:

— Вот оно отчего дело нехорошее! Сами на себя смерть накликаете. Берегитесь пуще всего, ваше благородие, первого стражения: сколько доводилось мне видеть на роду подобных примеров, всегда сбываются.

Постояв еще несколько времени, казак приподнял высокую папаху и пошел в свою сторону; но строгие и пророческие слова его, как будто, еще раздавались в ушах его слушателей. Левиз задумался; прочие офицеры видимо не находили слов для возражения против предрассудка, который в другое время неминуемо бы подвергся жесточайшему осмеянию.

Но довольно об этом... [205]

Часу в двенадцатом, все офицерские вьюки были уложены и вместе с артельными телегами эскадронов и фурштадтскими фурами отправлены к вагенбургу, куда также выступал кавказский саперный баталион, назначенный в тот день прикрывать наш транспорт. Наконец в самую полночь получено приказание мундштучить и выводить. Тихо сияли коновязи. Люди разобрали лошадей, и эскадроны, выстроившись в густую полковую колонну, выдвинулись перед лагерь, где собирался весь корпус. Через четверть часа приехал князь Бебутов, отдал свои приказания и наставления частным начальникам, и мы потянулись за чернеющимися массами нашей пехоты. Строго были запрещены все разговоры, курение трубок; даже самые команды произносились шепотом.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о закавказском походе 1853 и 1854 года // Военный сборник, № 1. 1860