СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАРИЯ ДЕГУЖИ-НИЖЕГОРОДСКАЯ

В последнее время русское общество заинтересовано было судьбою двух маленьких пленниц, которые во время турецкой кампании 1877-1878 гг. взяты были войсками в бою, выросли среди русских полков, воспитались на скромные средства самих офицеров, позаботившихся устроить им по возможности и светлую будущность. Эта черта глубоко трогательная и симпатичная. Мы хотим рассказать о судьбе еще одной девочки, черкешенки, взятой в последний период Кавказской войны Нижегородскими драгунами. Ее звали Афизе, а потом Марией Дегужи-Нижегородской. Ее история заключает в себе так много драматизма и так рельефно рисует некоторые характерные черты самого полка, что заслуживает некоторого внимания общества.

Мария Дегужи была военною добычею нижегородцев. Во время жаркого боя с шапсугами, 7-го августа 1860 года, в ущелье речки Афипса, один из офицеров Нижегородского полка, поручик Махатадзе, был послан в цепь с приказанием начать отступление. До цепи было не более 600-400 шагов, но ему пришлось проскакать лощину, покрытую мелким лесом и кустарником. В этой-то лощине вдруг из одного куста выскочил пеший шапсуг и почти в упор выстрелил в Махатадзе. Пуля пролетела мимо, а Махатадзе мимоходом, одним взмахом шашки, разрубил ему голову и поскакал далее. Мельком он заметил только, что невдалеке стояла какая-то женщина с ребенком на руках, а возле нее вертелась маленькая девочка. Возвращаясь назад, Махатадзе увидел труп убитого им горца и возле него сидевшую девочку; [95] ни женщины, ни другого ребенка уже не было. Девочка, очевидно, была брошена на произвол судьбы. Махатадзе взял ее на седло и привез к своему эскадрону. Все офицеры собрались посмотреть на столь необыкновенную добычу. Девочке на вид было 4 или 5 лет; цветные лохмотья покрывали ее маленькое исхудалое тельце; она была не красива собою, или, по крайней мере, казалась такой под толстым слоем грязи и пыли, свидетельствовавших о долгом скитании по лесам после разгрома родного аула. Она не хотела, или боялась заговорить, не отвечала на вопросы и глядела дикой, испуганной козочкой. С большим трудом добились только, что ее зовут Афизе.

Впоследствии лазутчики разузнали, что отец ее, убитый Махатадзе, был уздень 1-й степени, по имени Дегужи, что семейство его вместе с ним переселилось в день битвы и, вероятно, успело бы спастись, если бы Дегужи не соблазнился, повидимому, легкой возможностью убить русского офицера. Искушение это стоило ему головы, а дочери его плена; жена его успела бежать, и что сталось с нею и с мальчиком, которого Махатадзе видел мельком при отце во время катастрофы, — осталось неизвестно.

В среде нижегородцев возник вопрос, что делать с девочкой. По старому обычаю, существовавшему у них давно, решено было признать ее дочерью Нижегородского полка, заботиться о ее воспитании и, по возможности, вывести ее на светлую дорогу. Князь Амилахвари, как старший из наличных офицеров, взял ее на свое попечение. Тотчас же поскакал унтер-офицер в станицу Григорьевскую, где квартировал 2-й дивизион, чтобы приготовить для приемыша чистое белье, одежду и обувь. Когда вернулись драгуны, девочку обмыли, приодели и приютили в палатке князя Амилахвари. Ближайший надзор за нею поручен был старому солдату Анаскевичу и фельдшеру Плуталову, которые заменяли ей няньку и были первыми ее воспитателями. Простая добрая ласка русского солдата победила упрямство маленькой горянки; она привязалась к ним, полюбила этих страшных чужих людей, которые носили ее на руках, кормили ее лакомствами, делали ей такие красивые игрушки и рассказывали такие чудесные сказки. Мало-по-малу маленькая Маша, как называли ее в полку, освоилась с своим положением; офицеры баловали ее наперерыв; она стала звать их братьями и только дичилась одного Махатадзе, не смотря на все его добродушие и ласку. Быть может, при виде его в маленькой головке смутно возникала страшная картина смерти отца. Она, однако, никогда не высказывала этого, видимо даже старалась побороть в себе это чувство, но впечатление было уже чересчур сильно.

— Маша, — сказал ей однажды Амилахвари, — твоя мать жива, если хочешь, ты можешь возвратиться к ней? [96]

— Я не пойду к матери, — грустно ответила девочка.

— Почему?

— Когда русские догоняли нас, мой отец вернулся и хотел спасти меня, но его убили; мать же моя бежала и меня покинула. Зачем же я пойду к ней?

Прошло около года. 20-го мая 1861 года в станице Николаевской семилетняя Афизе (так был определен ее возраст по ее складу и по умственным понятиям) была окрещена. Обряд был совершен в Михайло-Архангельской церкви священником Бальбуциевым, благочинным 5-й бригады Кубанского казачьего войска. Восприемниками были: командир Нижегородского полка Николай Павлович Граббе и жена казачьего есаула Шот. Маленькая Афизе наречена была во святом крещении Марией, а по имени восприемника получила отчество «Николаевна». Фамилию ей присвоили двойную Дегужи-Нижегородская.

В тот же день все офицеры, собравшись на крестинный пирог к полковому командиру, постановили по возможности обеспечить будущность Маши материальными средствами, а для этого установить постоянные взносы из получаемого жалованья. В результате этого и явился нижеследующий документ, подписанный командиром полка и всеми наличными офицерами:

«Дано сие обязательство штаб и обер-офицерами Нижегородского драгунского его королевского высочества наследного принца Виртембергского полка девице дворянке (дочери узденя 1-й степени) Марии Николаевне Дегужи-Нижегородской в том, что каждый из них ежетретно, сколько кто сам пожелает, будет жертвовать в пользу ее деньгами из получаемого жалованья на ее воспитание и содержание впредь до замужества. По выходе же замуж обязательные взносы прекращаются. Обязательство это распространяется также и на всех тех офицеров, которые будут производимы или переводимы в сей полк.

Образованная таким образом сумма, в состав которой принимаются и частные пожертвования, отсылается в Московскую сохранную кассу для приращения процентами. Все документы и наличные деньги хранить в полковом денежном ящике, в ведении полкового казначея, по тем же правилам и под тою же ответственностию, как все полковые суммы».

Чтобы охарактеризовать, как смотрели сами однополчане на это благое дело, приведем несколько строк из современного письма одного нижегородца к другому, бывшему в то время в отсутствии: «Конечно, — сказано в этом письме, — не велика будет сумма, которая может быть собрана нашими офицерами, получающими небольшое содержание, но все же эти деньги могут со временем обеспечить сироту, попечение о которой составляет для каждого из нас святое дело»... [97]

В пользу «нижегородской Маши», как писалось даже в официальных бумагах, поступало много посильных пожертвований и от офицеров, фамилий которых мы не встречаем под обязательством.

В жизни детей всегда встречается какое либо выдающееся из ряда происшествие, которое дает толчок их любознательности и вызывает перелом в обычном ходе их умственного развития. Таким важным событием в детской жизни Марии Нижегородской был приезд в Бозе почившего государя императора, посетившего Кубанскую область в 1861 году. Нижегородский полк сопровождал государя до Хан-Кенды, куда он прибыл ночью. На следующее утро государь обходил лагерь. Войска вызваны были на линию. На правом фланге нижегородцев стоял начальник дивизии генерал Тихоцкий, командир полка, и рядом с ним князь Амилахвари. Маше велено было оставаться в палатке; но девочка, слышавшая в последние дни нескончаемые [98] разговоры про предстоявший приезд государя, волновалась не менее других и, наконец, не выдержала. Одевшись в красивый азиатский костюм, она потихоньку пробралась позади своих драгун, и, подвигаясь постепенно все дальше и дальше, никем не замеченная, остановилась наконец рядом с Тихоцким. Никто ее не видел. Все внимание и все взоры обращены были на приближавшегося государя. Громкое ура неслось по линии и гулким, перекатным эхом отдавалось в горах. Минута была торжественная. Афизе подвинулась еще вперед и очутилась как раз перед государем. Внезапное появление маленькой девочки, среди грозного военного стана, исключавшего, казалось, всякую возможность присутствия в нем постороннего лица, а тем более ребенка, видимо изумило государя. Он улыбнулся.

— Это что у вас? — спросил он Тихоцкого.

Все оглянулись — и только тут увидели свою Афизе. Тихоцкий доложил государю историю девочки, усыновленной нижегородцами. Государь обласкал ребенка и, взяв его за руку, повел с собою по лагерю. Так счастливая девочка рука в руку с императором и обошла всю линию. Вернулась она гордая и радостная. Государь дал ей конфект и целую горсть серебряных денег. Маша оставила конфекты у себя, а монеты роздала Анаскевичу и Плуталову.

С этого момента, как замечают очевидцы, Маша точно выросла на целый год. Не всегда она чувствовала себя удовлетворенною теми сведениями, которые могли ей сообщить Плуталов или Анаскевич, ничего не видевшие дальше Кавказа, а ее любознательности между тем не было границы. Ей хотелось знать то, что знают другие русские девочки. Наступала пора серьезно заняться ее образованием.

В 1862 году, князь Николай Амилахвари (впоследствии убитый на правом фланге), отправляясь в Тифлис, взял с собою Машу и поместил ее в частный пансион madame Фавр. Живая от природы и резвая, Маша усердно принялась за науки, и madame Фавр, время от времени, сообщала полку об ее успехах. «Она добрая девочка, — писала она в одном из писем к князю Амилахвари, — и надеюсь из нее выйдет славная девица». Потом поместили ее в заведение св. Нины. Здесь она все реже и реже вспоминала свое вольное детство, свои аулы и горы. Прелесть дикой горской жизни теряла уже свое обаяние, являясь пылкому воображению только неясными призраками сонного видения: она начинала жить новою жизнию, жизнию ума и сердца. Нижегородцы позаботились снабдить ее прекрасным альбомом, в котором находились карточки всех офицеров полка, и, перелистывая их, маленькая Маша всецело отдавалась впечатлению своего недавнего прошлого, чувствовала себя в кругу дорогих существ, [99] любящих ее и заботящихся о ней. На князя Ивана Гивича Амилахвари она и не смотрела иначе, как на отца, и даже в письмах называла его папашей. И как интересны своею наивностию и задушевностию ее детские письма! В одном из них она просит о присылке санок, чтобы покататься, в другом — просит мячик, прибавляя, что «кукол у нее много», с радостию говорит, что «пофранцузски она уже разбирает», с удовольствием сообщает о посещении ее нижегородскими драгунами, которых неизменно называет братьями, жаждет свидания с князем Иваном Гивичем, передает ему свои маленькие беды об износке башмаков и платья, просит выслать денег на возобновление ее костюма и проч., и проч.

Нижегородцы, которых судьба забрасывала в Тифлис, никогда не упускали случая повидаться с своею любимицей и сообщали сведения о ней своим товарищам. «На этих днях, — говорит один из них, Д. Шишков, в письме своем к князю Амилахвари, — я был на бале в заведении св. Нины и видел нашу Машу. Она узнала меня и целый вечер не отходила и танцовала со мною. Его высочество великий князь был также на бале. Он изволил много говорить с Машей и спросил меня, кто об ней теперь заботится. Я отвечал, что все офицеры полка, а в особенности ваше сиятельство».

Будущность ясная и тихая, казалось, улыбалась Маше. Но тут, к сожалению, повторилась история, так часто случающаяся с детьми, попавшими в непривычную для них сферу жизни. Как оранжерейный цветок, пересаженный в грунт, нередко погибает, не выдержав прилива света и воздуха, так и полевой цветок, поставленный разом в оранжерейные условия, чахнет и умирает в тюремном заключении. Этот цветок и может служить эмблемою «нижегородской Маши». Проводя в прежнее время целые дни в палатке или на открытом воздухе, шлепая по целым часам босыми ноженками по грязи, она чувствовала себя физически гораздо бодрее, нежели в городе. Обстановка комнатной жизни и прилив все новых и новых впечатлений отражались гибельно на ее организме. Упорная золотуха, появившаяся сперва на голове, бросилась в грудь. Ее лечил известный в Тифлисе медик, Прибыль, но болезнь в начале весны 1863 года сделала такие успехи, что начальница заведения писала в полк, советуя взять Машу и отдать ее на излечение какому нибудь туземному медику. Князь Амилахвари распорядился отправить ее к себе в родовое имение, в сел. Чалы, Горийского уезда; там она поправилась и снова возвратилась в заведение. В сентябре месяце 1865 года, Машу перевели в Закавказский девичий институт; но здесь она заболела уже скарлатиной, простудилась вновь, и доктор Гоппе вскоре заявил, что Маша больна чахоткой, и [100] болезнь принимает такие размеры, что ей необходимо переменить обстановку и климат. 1 февраля 1868 года, ее взяли из института опять в деревню к князю Амилахвари. Лето она провела вместе с классными дамами в Железноводске, где, судя по ее письмам, много танцовала на вечерах, и потом жила опять некоторое время в Чалах. Полк, между тем, прибыл в Тифлис. Чувствовала ли Маша, что ее жизнь вместо расцвета угасает, но только она высказала горячее желание жить и не покидать более родного полкового общества. Князь Амилахвари уже был женат, и в лице княгини Анны Александровны Маша нашла себе добрую, любящую маму, ласки которой так нужны были этой молодой нежной натуре. Ей шел уже пятнадцатый год. Это была девушка высокого роста, стройная, и если не красавица, то с добрым симпатичным лицом, оживлявшимся быстрыми и умными глазами. В сухом климате Царских Колодцев Маша стала чувствовать себя хуже и зимою тихо угасла.

Похороны ее были торжественные. Весь полк, все офицеры и солдаты, сопровождали гроб «своей Маши» под трогательно-величавые звуки погребального марша.

Над гробом дочери полка, взятой в бою ребенком, воспитанной офицерами и скончавшейся у них на руках, устроен кирпичный склеп и над ним воздвигнута каменная часовня; кругом — прекрасный цветник. Часовня стоит в углу церковной ограды, и ее оштукатуренные стены издали бросаются в глаза своею яркою белизною; крыльцо из тесаного камня. Высокий шпиль покрыт листовым железом; над шпилем — крест. Внутри — роза со сломанным стеблем и образ св. Марии, под ним надпись:

«Сооружено нижегородцами.
Здесь покоится прах дочери Нижегородского драгунского полка, Марии Дегужи, взятой в плен ребенком в ущелье при реке Афипсе 7 августа 1860 года. Скончалась в 1868 году. Цвела 15 лет».

Памятник освящен 1 июня 1870 года. Тогда же посадили вокруг него четыре дерева: одно — князь Амилахвари, другое — княгиня Анна Александровна, третье — один из офицеров, участвовавший в деле 7 августа, где взята была Мария, и четвертое — инженерный офицер, строивший памятник.

В день открытия памятника был парад. Князь Амилахвари обошел ряды и, остановившись перед Лазовым, одним из тех драгун, который был при взятии в плен Марии, произвел его в унтер-офицеры. «Просто было сказано, — пишет в своем письме один из очевидцев, — поздравляю, ты унтер-офицер!». Но я видел лица солдат и на них прочел, как много чувствовали они в эти минуты»... [101]

В благодарность за сооружение памятника во время поминального обеда, старший вахмистр Плетеницкий и унтер-офицер Лазовой поднесли инженеру простую солдатскую шашку с перевязью.

Для увековечения памяти дочери полка общество офицеров постановило ежегодно отправлять из процентов оставшегося после нее капитала в местный военный храм в Царских Колодцах, при котором покоится прах ее, 25 рублей для поминовения усопшей и ремонтирования памятника.

По смерти Марии, за всеми издержками на ее воспитание, похороны и памятник, остался капитал в 2 068 рублей, под официальным названием «капитала дочери полка Марии Дегужи-Нижегородской». Этот капитал имеет специальное назначение — выдачу ссуд офицерам своего полка.

В результате — имя Марии не умирает в полку, потому что наследие, оставленное ею, не умаляясь, переходит от старого поколения к новому, поддерживая в нем память об одном из лучших и симпатичнейших эпизодов внутренней, так сказать, духовной жизни полка.

В. Потто.