Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПОЛТОРАЦКИЙ В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

XVIII 1 2

Консультация у Пирогова. — Представление наследнику-цесаревичу. — Его милостивый прием. — Граф А. В. Адлерберг. — Доктор Буяльский. — П. С. Львов и его история. — Письмо великой княгини Марии Николаевны. — Надежда на получение Георгиевского креста. — Разговор с графом Киселевым. — Получение Георгиевского креста. — Женитьба. — Князь М. Д. Горчаков. — Необходимость проститься с Кавказом.

Однако, рука моя за последние дни дала себя знать. Приходилось заняться ею серьезно; но к кому обратиться? К посредственностям не стоит, а знаменитости недоступны. Впрочем, мне за достоверное говорили о существовании Максимилиановской лечебницы, открытой для всех желающих воспользоваться медицинскими советами всех светил, не исключая Пирогова. Я решился съездить туда. Войдя в общую залу, я увидел в конце ее [30] знаменитого профессора, окруженного десятком ассистентов. Сидя в кресле, Пирогов выслушивал, расспрашивал и осматривал больных, вереницей подходивших к нему за советом или операцией, которую тут же, под личным его наблюдением, совершали его ассистенты. Обстановка всех хирургических препаратов, стол с инструментами и следами свежей крови, а рядом койка, покрытая клеенкой, при суетливом кругом движении врачей и фельдшеров, — внушительно на меня подействовали, и шаг за шагом передвигаясь вперед, я обращался к мысли, не лучше ли отретироваться подобру-поздорову. Ну, как без дальнейших рассуждений меня схватят, да и отрежут руку? Тут ведь не станешь входить в аккомадацию, как с Брашниевским в Кутаисе. Дрожь пробегала по всему телу, а расстояние до Пирогова становилось все меньшей меньше. Убежать — так сейчас, — подсказывал мне страх, но субъект, шагавший впереди меня, принял в сторону, и я, как будто неожиданно, очутился лицем к лицу перед грозным ареопагом. Как только выдвинул я больную руку, со всех сторон устремились к ней здоровые руки услужливых помощников-врачей, чтобы разбинтовать сложную повязку. Пирогов встал, внимательно осмотрел вход и выход пули, ощупал омертвелые пальцы, опустил зонд в глубину раны и затем, не колеблясь ни секунды, решительным жестом указал на место на руке, вершка полтора выше кисти к локтю, лаконически проговорив ассистентам своим что-то полатыни. Они уже засуетились, когда Пирогов, случайно отведя глаза от руки моей на стенные против него часы, показывавшие без двух минут 11, торопливо остановил медицинские порывы словами: «Впрочем сегодня уже поздно», и, обращаясь ко мне, добавил; «Пожалуйте сюда в четверг к 10 часам». Напоминая собой крестьянина, выскакивающего из рекрутского присутствия при счастливом для него возгласе: «затылок!», я без оглядки бросился из благодетельного учреждения и благословляю в настоящее время судьбу, спасшую меня от ножа Пирогова. Нет, господа, напрасно прождете вы меня в четверг. Теперь ни за что не брошусь искать вашей спасительной помощи. Если сегодня вы не сумели изуродовать меня, то слуга покорный: на то, видно, предопределение свыше. На обратном пути заехал я восстановить упадок сил моих к благодетелю Дюссо, где встретил Гришу Строганова, гораздо практичнее оказавшего мне помощь. Бутылка холодного frappé à mort вина, которую мы с ним осушили, не знаю как ему, а мне согрела кровь. Дома застал карточку от княгини Марьи Васильевны с лаконической припиской: «Demain, venez diner absolument, affaire urgente!». К 6-ти часам я был, конечно, в Малой Морской, где застал, кроме обычных гостей, князя Бориса Голицына, женатого на [31] Левашевой, адъютанта государя цесаревича. Княгиня поспешила увлечь меня в свой кабинет, где передала мне запечатанное письмо от ее высочества великой княгини Марии Николаевны к наследнику Александру Николаевичу, причем великая княгиня в записке к Марье Васильевне писала, чтобы я завтра явился в Зимний дворец на половину цесаревича и, представясь ему, лично передал прилагаемое письмо его высочеству. Когда князь Голицын услышал о предстоящем моем представлении, а Марья Васильевна рассказала ему, в чем дело, он обязательно предложил взять на себя передачу письма великой княгини государю наследнику, объяснив при этом, что так как его высочество завтра утром вместе с государем императором приедет из Гатчины в Петропавловскую крепость отслушать панихиду по в Бозе почившей императрице Марии Федоровне, а затем прибудет в Зимний дворец на короткое время, а он, князь Голицын, будет дежурным при цесаревиче, то и успеет вручить ему письмо ранее выхода его высочества к представляющимся. «Сегодня дежурным князь Владимир Барятинский, а завтра сменю его я, и все устрою вам, только приезжайте во дворец не позже половины первого», — любезно пояснил мне князь Борис Дмитриевич.

После обеда Клавдий Ермолов отвел меня в сторону и сказал:

— Ты, я думаю, не сомневаешься в моем душевном к тебе расположении и потому поймешь, что если хочу дать тебе добрый совет, то, конечно, из желания тебе полного успеха?

— Конечно, да, и вперед обещаю принять его с благодарностью, — ответил я.

— Так вот, милый друг, в чем дело; с государем наследником говори не робея все, что есть на душе, но только помни одно — имя князя Александра Ивановича Барятинского не поминай, а тем более, Боже сохрани тебя, не вздумай критиковать его распоряжений! Помни же, если хочешь выиграть твое совершенно правое дело, то о Барятинском ни гугу.

Я обещал принять к исполнению его добрый совет и не произносить имени искреннего друга детства его высочества. Но со всем тем, как же обойти его, если государю наследнику угодно будет расспросить меня о случившейся несправедливости? Известие о предстоящем счастии — лично представиться и иметь возможность изустно изложить его высочеству постигшее меня недоразумение, сначала чрезвычайно меня обрадовало, но затем опасение чего нибудь не досказать, а еще хуже сказать лишнее и тем погубить мое дело безвозвратно, не давало мне покоя. Часа два подбирал я в уме выражения, объяснения и ответы, которые неминуемо вызовет завтра аудиенция у его высочества, и, [32] повторяя их сам себе, поминутно сбивался. Что же будет при личном разговоре? Этим господам, которые чуть ли не с малых лет вращаются среди членов императорской фамилии, хорошо говорить: «объясняйся, не робея, выскажи все, что на душе, но не касайся того, не упоминай о том-то». А нашему брату, которого дежурный генерал, не царской крови, оборвал три дня назад, как плюгавую собаченку, — идти в кабинет к наследнику всероссийского престола, говорить с ним по душе, когда душа эта уйдет в пятки, — нет, шалишь, господа! В Чечне на завал идти гораздо, во сто крат легче, чем предстоящая мне аудиенция...

На следующий день, ровно в половине первого часа, вступил я в приемную залу государя наследника, на половине его высочества в Зимнем дворце. Дежурный адъютант князь Барятинский, еще не смененный Голицыным, записал меня в листок представляющихся и указал место, где встать. Из знакомых прежде всех здесь попался мне Фролов, преображенец, с которым мы не встречались с самого выпуска из Пажеского корпуса. Фролов очень был смущен и, ожидая грозы неминуемой, рассказал мне, что, состоя в действующих батальонах Преображенского полка, давно выступивших в Белосток, он, вместо того, чтобы быть при них, только на днях вернулся в Петербург из отпуска и получил повестку явиться к августейшему главнокомандующему, ожидая, конечно, сильной головомойки. В приемной зале толкалось много народа: тут были старшие начальники частей и ведомств, Я. И. Ростовцев, Арбузов и другие генерал-адъютанты, а также молодые офицеры, временные ординарцы от всех гвардейских (частей) полков при особе его высочества, все наши однокашники: граф Александр Мусин-Пушкин от Кавалергардского полка, Рылеев от Преображенского и проч. Представляющихся государю наследнику оказалось нас всего пятеро: один штаб-офицер Измайловского полка, Фролов — штабс-капитан Преображенского, я — Куринского, и два молодых офицера Прусского и Австрийского полков. По старшинству мне пришлось стать третьим, то есть в средине. Прошло около получаса в ожидании приезда его высочества из Петропавловской крепости. Наконец, из кабинета вышел новый дежурный адъютант, князь Борис Голицын, и, окинув всех взглядом, объявил, что его высочество сейчас изволит выдти. Через минуту дверь из кабинета открылась снова, и его высочество, вступив в залу, милостиво раскланялся на все стороны и быстрыми шагами подошел к представляющимся. Остановившись перед правым фланговым штаб-офицером, его высочество, взглянув на меня, кивнул головою Фролову и прямо направился ко мне. [33]

— Полторацкий? — вопросительно обратился государь цесаревич.

— Точно так, ваше высочество.

— Вы тяжело ранены в Чолокском сражении, не так ли?

— Точно так, ваше императорское высочество.

— А куда именно?

— В живот, руку и ногу, ваше высочество.

— А советывались ли вы с докторами? — с особенным участием в голосе спросил государь наследник.

— Советовался, ваше высочество, с доктором Пироговым.

— И что же он сказал? — нетерпеливо спросил его высочество.

— Завтра в 10 часов назначил ампутацию руки.

— Так и есть, — с видимой досадой и раздражением воскликнул цесаревич, быстро оглянувшись кругом, а потом, сделав шаг ко мне, милостиво взял меня за руку и сказал:

— Не слушайте этих мясников и бесчеловечных живодеров, им бы только кромсать мясо человеческое (в эту минуту в двух шагах от его высочества в звездах и регалиях торчали два лейб-медика Вилье и Енохин). Послушайте, Полторацкий, моего совета и прежде, чем отдаваться в руки Пирогова, обратитесь к Буяльскому. Если Буяльский решит, что руки сохранить нельзя, то делать нечего; но без него ради Бога не давайте резать руки вашей. Недавно был тому блистательный пример, послушайте: граф Нессельроде, сын канцлера, упал в манеже с лошади и, ударившись о баррьер, разбил себе локтевую кость. Его подняли без чувств и передали в руки Пирогова, который тотчас же хотел отнять руку выше локтя, но к счастью подоспел Буяльский и объявил, что можно спасти пострадавшего без всякой ампутации. Мнение Буяльского взяло верх, и о результате вы можете, Полторацкий, посудить сами: съездите к Нессельроде и взгляните на его руку. В шесть недель лечения он не только шевелит ею, но даже начал владеть пальцами. Что касается вас, то непременно и прямо отсюда ступайте к Буяльскому и от моего имени скажите ему, чтоб он внимательно осмотрел ваши раны. А затем впоследствии, если вам потребуется заграничное лечение, то обращайтесь прямо ко мне, и я с особенным удовольствием буду содействовать поездке вашей за границу.

При этих словах его высочество милостиво опять пожал мне руку и отошел к ожидающим его генералам. Разговор с ними продолжался несколько минут, после чего государь наследник направился к своему кабинету и уже взялся за ручку двери, когда опять обернулся к нам и произнес:

— Да, сегодня государь император изволил получить донесение с Кавказа о блистательном деле барона Николаи на [34] Кумыкской плоскости с огромными скопищами неприятеля. Вот вы, Полторацкий, должны знать хорошо эту местность около Абулат-Юрта. Представьте себе, до какой степени победа над горцами полная, что начальник левого фланга барон Врангель представляет барона Николаи в полковничьем чине к ордену св. Георгия 3-й степени.

С этими словами его высочество скрылся в кабитете. В ту же минуту я почувствовал крепкий на щеке моей поцелуй Фролова.

— Спасибо тебе, дружище, только по твоей милости меня миновала гроза. Ну, теперь с Богом, удираем скорее, — пробасил рослый преображенец, подхватив меня под правую руку и увлекая к выходу из залы.

Я очень хорошо сознавал, что при милостивом ко мне внимании государя наследника относительно моего физического состояния животрепещущий вопрос о моем деле Георгиевского креста еще вовсе не был затронут его высочеством; но, поддавшись усиленным приглашениям Фролова, а с другой стороны в силу того, что государь наследник общим к нам поклоном как бы положил конец приему, за неимением сегодня времени продлить его, я спустился с лестницы и в швейцарской уже надел шинель, когда внезапно послышались усиленные с верху крики: «Полторацкий, Полторацкий, назад, назад! Его высочество вас требует!». Сбросив шинель, я, насколько позволяли силы, поспешил наверх и, страшно запыхавшись, достиг опять залы, из которой так поспешно увлек меня Фролов. «Куда вы исчезли, его высочество зовет вас в кабинет свой?» — с упреком встретил меня князь Голицын, поспешно провожая меня к двери кабинета. В небольшой комнате, за письменным столом стоял его высочество, а с боку у него адъютант его, полковник граф Александр Владимирович Адлерберг.

— Полторацкий, — самым ласковым и ободрительным голосом изволил обратиться ко мне цесаревич, — великая княгиня Мария Николаевна писала мне, что вы имеете право, а потому и просите награждения вас орденом св. Георгия. Расскажите мне, в чем дело.

— Ваше императорское высочество, — сначала смущенно, но потом все смелее и смелее заговорил я, — счастливая случайность помогла мне в сражении 4-го июня на Чолоке при штурме укрепленного турецкого лагеря взойти первым на батарею, с боя овладеть двумя неприятельскими орудиями, доставленными начальству под росписку, и штыками опрокинуть два табора низама, а затем атаковать турок в лагере и на другой батарее, причем в разное время и ранен тремя пулями навылет.

— И у вас, Полторацкий, всему этому, как я слышал, есть письменные доказательства? — с заметным участием спросил государь наследник. [35]

— Есть, ваше высочество, свидетельства за подписью всех прямых начальников, князя Андронникова и генерала Майделя, а так же подлинный приказ по отдельному кавказскому корпусу.

— Удивительно, как подобные дела могут твориться на земле! — изумленно и вздернув плечами, произнес государь наследник.

— Ваше высочество, — совершенно ободренный видимым сочувствием моего августейшего покровителя, бухнул я, — не даром на Кавказе говорят: «до Бога высоко, до царя далеко». Не со мною одним творятся там возмутительные несправедливости.

— Объясните, что вы этим хотите сказать, — слегка нахмурив брови, но снисходительно спросил цесаревич.

— А то, осмелюсь доложить вашему высочеству, что если я имел и физические силы и материальные средства доехать с Кавказа в Петербург, а главное достигнуть счастья быть допущенным до личного объяснения с вашим императорским высочеством, то извольте, государь, войти в положение тех из товарищей моих, которые, имея, как и я, несомненные права на награждение Георгиевскими крестами и также несправедливо вычеркнутые из представления, теперь томятся на Кавказе ранеными, без всяких материальных средств для путешествия до Петербурга и без малейших связей и протекций, чтобы иметь право на надежду быть допущенными к принесению жалоб своих лично вашему императорскому высочеству.

Досказав последние слова в сильнейшем волнении, я чувствовал, как слезы подступали к горлу. Наследник заметил мои страдания и сам нетвердым голосом спросил меня: «Кто именно эти офицеры?». Я назвал Кутлера и Кирхмана, вкратце изложив их подвиги, первого на Чолоке, а второго в Негоитах.

— Да, — с глубоким вздохом произнес его высочество, — это возмутительно, но поправимо, так как возлюбленный монарх, государь император, всегда и во всем справедлив и безгранично милостив. Мне невозможно самому просмотреть все ваши документы, но ты, Адлерберг, останься сегодня здесь, прими и разбери все бумаги Полторацкого и завтра же привези их мне в Гатчину, и я сам составлю о них доклад его величеству. А вы, Полторацкий, условьтесь с графом, когда вам свидеться, и представьте ему, кроме своих свидетельств, записку о тех офицерах...

В эту минуту в дверях кабинета показался князь Голицын, поспешно объявивший: «Ваше высочество, государь император уезжает и ожидает вас!». «Итак, до свиданья!» — протянув мне руку, сказал государь наследник, быстро зашагав через залу на собственный его величества подъезд. Толпою мы все провожали его, когда вдруг он спохватился, что [36] второпях забыл на письменном столе перчатки. Пока бросились за ними, и его высочество приостановился, граф Адлерберг подошел ко мне и любезно спросил:

— Vous conviendrait-il de me faire le plaisir de passer chez moi ce soir entre 7 et 8 heures 3?

— Parfaitement, m-r le comte 4, — ответил я.

— Да, да, — милостиво вмешался наследник, — но, всетаки, прежде ступайте к Буяльскому прямо от меня и сейчас же!

И эти слова благодушнейший цесаревич изволил проговорить с таким выражением, что можно было подумать, что исполнением его совета окажу одолжение его высочеству.

Да, действительно с таким душевным человеком, как государь наследник Александр Николаевич, никому не должно быть страшно говорить по душе. Не чувствуя под собою земли от счастья после безгранично милостивого приема его высочеством и с твердой теперь надеждой на торжество справедливости, я покатил на Владимирскую, а оттуда в Колокольный переулок, в дом тайного советника Буяльского. На звон мой входную дверь отворила мне почтенная старушка, объявившая, что доктора Буяльского нет дома и что лучше мне приехать в другой раз; но когда я сообщил, что являюсь по личному приказанию его императорского высочества, то она приветливо пригласила войти, добавив, что, вероятно, доктор скоро вернется со службы. Педантически чистая и порядливая во всех мелочах обстановка уютной комнаты, в которой водворила меня в свою очередь замечательно опрятная и симпатичная хозяйка, — дышала теплотой, чистым воздухом и неуловимым верованием, что здесь живут отлично честные и сердечные люди. Не умею выразить — почему, но таково было мое настроение в ожидании хозяина, не долго заставившего меня размышлять в одиночестве. В прихожей послышался стук калош, а секунду спустя мягкими шажками вкатился в комнату маленький, седенький, чисто-выбритый старичек, в мундире, сплошь покрытом на всей груди бесчисленными орденами и звездами. Подвижной иконостас этот с приветливой улыбкой проворно подбежал ко мне и, почтительно выслушав переданную мною волю его высочества, проговорил: «сию минуту я буду к вашим услугам», после чего быстро скрылся за боковою дверью. Не прошло и пяти минут, как почтенный доктор опять очутился перед мною, но вместо мундира на нем был надет длинный до самого полу ослепительной белизны фартук, а рукава глянцовитого камзола засучены по самые локти. [37]

— Теперь приступим к делу, спешить некуда, у меня есть время, — одобрительно произнес старик, усаживая меня против себя в кресло.

Как только я снял повязку, Буяльский подвинулся ко мне и впился глазами в мою руку. Около получаса продолжался осмотр ее, с систематическим, самым внимательным исследованием раны и всех совершившихся ее последствий на кисти и пальцах. Приемы и обращение Буяльского с изувеченною рукой моей отличались осторожностью и мягкостью. Нетерпеливо ожидал я своего приговора, не умея во взгляде его прочесть впечатления, произведенного страшным видом уродливой руки моей, жестоко раздутой, а вместе безжизненной и мертво-бледной.

— Нет! — спокойным голосом наконец проговорил доктор, — нет, сто раз нет! Ампутировать не надо!

Я просиял, Буяльский же продолжал с расстановкой речь свою:

— Рана ваша жестокая, все мелкие кости, в соединении их у кисти руки раздроблены в куски, страдания вы испытали ужасные, и при отделении в будущем осколков костей вам предстоят еще мучения. Рукою владеть, как прежде, вы никогда не будете. Ее вы лишитесь навсегда, но ампутировать ни за что! Где вы намерены поселиться теперь?

— В провинции, а более в деревне, — ответил я.

— Можно ли там иметь телят?

Неожиданный вопрос этот привел меня в недоумение.

— Есть ли у вас телята? — очень внятно повторил вопрос Буяльский.

— Есть, но довольно плохие, — смиренно отвечал я.

— Это ничего, вам не кушать их! — весело смеясь, возразил веселый старичек. — Нужны животные ванны, они необходимы вам втечение шести или восьми месяцев, — и, увидев мое прежнее недоумение, объяснил мне, что надо резать молодого теленка, всовывать во внутрь обнаженную до плеча больную руку, которою всячески стараться шевелить и двигать мускулами, пока температура высоко-теплая внутренностей теленка не охладится совершенно, примерно около трех четвертей часа.

— Угасающие жизненные силы животного, — говорил Буяльский, — неминуемо должны сообщаться с омертвелым частям вашей руки и в конце концов, в известной степени, восстановить жизнь, силу и даже движение вот в этих двух пальцах, большом и указательном. Независимо от этих означенных мною выгод сохранить руку, хотя и с большим изъяном, есть не менее важная причина для избежания ампутации: это — общее кровообращение. При вашем сложении избыток крови, обращающейся теперь во всей руке, а по отнятии ее, неминуемо оставаясь в [38] прежнем количестве, должен повесть к отучнению, а впоследствии к апоплексическому удару. Поэтому еще раз повторяю мое непреклонное убеждение: резать руку не следует.

Этим решением Буяльский еще не окончил своей инструкции и подробно вдался в указания образа жизни и прочих условий, необходимых для успешного пользования раны моей, причем, советуя больше моциона, абсолютно запретил охоту с ружьем. Когда я стал забинтовывать руку, Буяльский вышел из приемной комнаты и тотчас же вернулся с карточкой в руках.

— Вот по этому адресу в означенном магазине сегодня же закажите повязку из листового железа, обтянутого сукном. Мастер бандажист знает, что вам нужно; скажите ему от меня № 7; повязка та несравненно легче, прочнее и удобнее.

Заслушавшись его наставлений, я не заметил, как он, пожелав мне скорейшего выздоровления, исчез из приемной. В прихожей меня встретила та же миловидная старушка.

— Доктор совсем ушел? — спросил я.

— Да-с, у них там другие посетители, — добродушно улыбаясь, отвечала она.

— А как же за визит, за консультацию? — приискивая слова, допрашивал я.

— Они от раненых никогда не пользуются, — возразила старушка.

— А от других? — пристал я.

— А другие — что пожалуют вот в эту кружку, — указала она на медную с какой-то надписью, вероятно, о цели благотворительной, кружку, прибитую к стене.

Я поспешил достать десятирублевую бумажку и, не смотря на протест: «напрасно изволите беспокоиться», опустил ее в глубь посудины. Вдвойне довольный днем своим, я только что приехал домой, как явился камердинер тетушки с приглашением пожаловать к ее превосходительству.

— А кто у Софьи Борисовны? — следуя на ее половину, спросил я.

— Никого-с, они одни-с и желают вас видеть.

Тетушка встретила меня вопросами о представлении его высочеству и, очень довольная моими рассказами, поощряла неизменными фразами: «Bien, très bien, mon cher; je suis très satisfaite, mon cher; je suis bien contente, à la bonne heure, mon cher». Было уже не рано, пробило четыре часа, когда я сказал ей, что мне следует съездить к княгине Марье Васильевне и ей рассказать о результате аудиенции. «Ah, cetrainement, mon cher, allez vite, vite! Vous devez de la reconnaissance à la princesse Marie, qui a eu tant de bontés pour vous. Dites-lui, mon cher, milles choses de ma part aussi!». [39]

Княгиня была очень довольна ходом моего дела, а князь Simon, удержав меня у них обедать, любезно предложил мне ехать вместе к гр. Адлербергу. Воспользовавшись свободным часом времени до обеда, я в кабинете князя составил на память записку о Кутлере и Кирхмане и, приобщив ее к своим документам, все подготовил для подробного доклада уполномоченному его высочеством. В начале восьмого часа карета князя Воронцова остановилась у подъезда дома гр. Адлерберга, принявшего нас в роскошном своем кабинете. Князь Simon, чтобы не стеснять нас своим присутствием, отправился на половину хозяйки, а я, расположившись в покойном кресле у камина, начал перечитывать графу привезенные свидетельства и приказы.

— Да тут и сомнения никакого быть не может, — неоднократно прерывал меня гр. Александр Владимирович. — Я повторю слова его высочества: «просто непостижимо, как у них на Кавказе хватило духа не признать вас достойным Георгиевского креста».

На это я счел уместным рассказать графу все, касающееся злополучного представления, и наконец несбыточные обещания, которыми вздумалось соблазнять меня князю Барятинскому. Граф Адлерберг внимательно слушал и взял все бумаги мои, а равно касавшиеся Кутлера с Кирхманом, которых даже просил о том уведомить. Распивая чай, мы долго разговаривали с любезным хозяином о посторонних предметах и о Кавказе в особенности, когда доложили, что светлейший князь приказал спросить, не обеспокоит ли нас своим приходом. Через пять минут он явился с жалобою, что графиня, по случаю зубной боли, была с ним очень не любезна, что он соскучился и хотел уже спастись бегством. Граф Адлерберг, прежде чем отпустить его, передал князю Семену Михайловичу свой взгляд на мое дело.

Вернувшись с князем в Малую Морскую, мы застали массу народа у княгини Марьи Васильевны, и я немедленно отправился домой, где опять застал Петра Сергеевича Львова. Среди общих воспоминаний коснулись мы мистификации, случившейся с ним и заслуживающей того, чтобы рассказать о ней.

В 1848 году разразилась здесь, в Петербурге, известная история политического характера — Петрашевского. В этом несчастном заговоре приняли участие многие из молодых людей, которых, при открытии их общества тайной полицией, всех перехватали и засадили в крепость. В числе их однажды ночью совершенно неожиданно был поднят с постели, арестован и отвезен в Петропавловскую крепость, — кто же? — лейб-егерского полка капитан Петр Сергеевич Львов, до мозга костей своих проникнутый верноподданническими чувствами и преданностью [40] царю и отечеству. Львов, всецело поглощенный обязанностями ротного командира, едва ли не самого ретивого в полку, не только никогда не помышлял сделаться членом какого нибудь тайного общества, но даже, когда все уже в Петербурге заговорили об открытии его, он ничего не слышал, не знал и не подозревал. Легко поэтому представить себе отчаяние примерного слуги отечества, пятнадцать лет беспорочно и усердно вытягивавшего носок на всех парадах и разводах, когда внезапно, нежданно и негаданно, он очутился в одиночном заключении в страшной крепости. По строгому с ним обращению и всей неприглядной обстановке ареста, Львов, конечно, догадался об очень важном обвинении, обрушившемся на его неповинную голову, совершенно отказавшуюся помочь ему в открытии настоящих причин его бедственного положения. Проходят мучительные часы, дни, недели. Больной и разбитый, Петр Сергеевич томится жестокою неизвестностью, почему и за что попал он в тюрьму. Сообщений и свиданий ни с кем и ни под каким видом не допускается. Просьбы и мольбы, словесные и письменные, коменданту крепости остаются без ответа, а из полка, где у него было не мало приятелей, ни малейшего признака не только участия, но даже и воспоминания о его существовании. Мысль о переполохе, который неминуемо произвело в семействе известие о его заключении, преследует бедного узника день и ночь. По словам Львова (а не верить ему в этом случае немыслимо), он дошел до той степени отчаяния, что, не имея под рукой орудия, чтоб покончить с собой, он принял твердое решение уморить себя голодом и пять дней уже не прикасался к скудной пище... Заскрипела тяжелая дверь, вошли какие-то люди и стали будить и требовать, чтобы он оделся и следовал за ними, а когда убедились, что он в изнеможении не способен не только встать, но даже понять их приказаний, они на руках вынесли Львова в карету и, усадив с ним рядом жандарма, а другого на козлы, повезли куда-то. Свежий воздух, пахнувший на арестанта, несколько освежил его и привел в чувство. Карета остановилась, и его под руки ввели в многолюдное собрание судей и подсудимых для очной ставки с последними.

— Это не он, этого мы не знаем! — послышались один за другим отзывы всех виновных.

— Как не он? Это Львов, лейб-егерь Львов, который значится в списке сообщников ваших, — утвердительно возглашает грозный судья.

— Нет, не он, и мы его не знаем, — стоят на своем подсудимые.

Недоразумение открывается: схвачен и брошен был в тюрьму невинный. Вскоре затем воспоследовала разгадка этому [41] прискорбному qui pro quo. Тайная полиция, открывшая существование общества Петрашевского, при обыске одного из участников, нашла список всех членов его, в котором, между прочим, значилось: лейб-егерь Львов, вследствие чего, не долго рассуждая, бросились в лейб-егерский полк и схватили капитана Петра Сергеевича Львова, дальнейшая участь которого и описана выше. На деле же сообщником тайного общества был вовсе не офицер лейб-егерского, а лейб-гвардии Финляндского полка, Львов, даже не родственник Петра Сергеевича. Тот же Львов преспокойно гулял на свободе и показывался в обществе. Когда открылась истина, приняты были меры к его поимке, и где же арестовали его? В Петергофе, у подъезда гостинницы «Самсон», в ту минуту, когда герой этот садился в дилижанс для обратной поездки в Петербург. Освобождение из крепости Петра Сергеевича Львова последовало в апреле месяце за несколько дней до обычного майского парада. Капитан Львов, вполне оправданный, вернулся к полку и вступил по-прежнему в командование своей ротой, больной и расстроенный испытанными огорчениями, но счастливый восстановлением своей доброй репутации. Но одно негласное водворение Львова в прежние права представилось глазам его императорского величества слишком неудовлетворительным возмездием за несправедливо испытанные им страдания, и вот здесь Николай I явил еще раз внушительный пример беспредельного величие души своей. На Царицыном лугу, при сборе до 60 тысяч войск и стечении не меньшего количества любопытных зрителей всех сословий столицы, когда части проходили мимо павильона, занятого государыней императрицей и многолюдной свитой ее, и приблизился лейб-гвардии Егерский полк, в котором и Львов парадировал перед своим дивизионом, — его величество своим неподражаемым по звучности голосом изволил скомандовать: «Парад, стой!»; затем, знаком руки остановив музыку, император дал шпоры коню, подъехал к Львову и громко во всеуслышание тысячам своих подданных обратился к нему:

— Львов, по несчастной ошибке, ты несправедливо и совершенно неповинно пострадал! Я искренно прошу тебя великодушно простить меня! Бога ради забудь все случившееся с тобой и обойми меня!

С этими словами его величество, склонившись с коня, три раза крепко облобызал, безгранично осчастливенного этою великою милостью своего государя Петра Сергеевича. Для него незабвенная минута эта представила высшую награду.

На другой день я был опять на Владимирской, но уже у Николая Милютина, недавно женившегося на прелестной Марье Агеевне Абазе. За обедом я познакомился с очаровательной [42] моей кузиной. Действительно, женственная грация, ум и миловидность молодой Marie Милютиной, взятые с хорошим к тому же и состоянием, составляют лакомый кусочек, доставшийся счастливцу Николаю Алексеевичу. Он, впрочем, человек такой теплой и возвышенной души, что нельзя не порадоваться выпавшему на его долю благополучию. По возвращении от Милютиных домой, швейцар передал мне, что час назад приезжала Марья Васильевна Воронцова и, очень сожалея, что не застала меня, приказала передать, что ей очень, очень нужно меня видеть. Разумеется, я сейчас же направился в Малую Морскую, где ее светлость, сияющая удовольствием, вручила мне письмо к ней ее высочества великой княгини Марии Николаевны. В этом дорогом письме значилось:

«Государь наследник письменно сообщает мне, что вчера имел счастие докладывать государю императору о деле de notre protégé Poltoratsky, на что его императорское величество изволил выразиться: «Полторацкий в полном праве не просить, а требовать!». Поэтому, вследствие всемилостивейшего воззрения на справедливое домогательство обойденных в представлении к Георгиевским крестам всех трех офицеров, по высочайшему повелению, будет отправлено на место совершенных ими подвигов доверенное от его величества лицо для производства следствия о причинах, побудивших кавказское начальство отказать помянутым офицерам в должном вознаграждении, как по строгой справедливости, так и по статуту Георгиевского креста. Сообщая об этом приятном обороте интересующего тебя вопроса, могу добавить от себя, что я вполне убеждена в успехе предположенного расследования и никогда не сомневаюсь, что в скором времени недоразумение выяснится в их пользу».

По случаю счастливого этого сообщения княгиня Марья Васильевна за обедом потребовала шампанское, и поздравлениям не было конца. Вернувшись, я настрочил несколько слов матери в деревню, а главное Федору Федоровичу Кутлеру в Пятигорск, где мой милый сотоварищ томился в неизвестности. Впрочем, из Ставрополя я черкнул Кутлеру два слова: «Еду в Петербург вторично брать штурмом Георгиевские кресты себе и вам». Адрес Кирхмана, к сожалению, мне не известен, а потому он узнает о счастливом событии только из высочайших приказов.

Счастливое настроение мое снова отравлено было в эти дни особенно жестоким приступом страданий в руке. Два дня и две ночи сряду я неимоверно страдал острою болью в самой средине раны, успокоившейся, наконец, после вышедшей наружу косточки, по счету уже семнадцатой. Час спустя, я был уже в карете и катил по городу с прощальными визитами. Ехать [43] благодарить государя наследника мне добрые люди отсоветывали, находя это преждевременным, но никто не помешал мне излить чувства признательности всем, принявшим участие в моем затруднительном положении, Воронцовым в особенности. Был я у обоих братьев Милютиных, у Строганова, у Татьяны Борисовны Потемкиной, у Sophie Рибопьер и у графини Елены Орловой-Денисовой. Был и у пьедестала и пищу принимал у него. Нигде я так не торжествовал, как при свидании вчера с именитым дядюшкой, графом Павлом Дмитриевичем Киселевым. Принял он меня в своем великолепном министерском кабинете с обычною важностью и недосягаемым величием.

— Я приехал, дядюшка, откланяться; послезавтра возвращаюсь восвояси.

— А, уж уезжаешь, значит, дела свои здесь покончил? Видел докторов? — с напускным участием удостоил меня вопросом надменный сановник.

— Видел Пирогова, который непременно хотел отнять руку, но, благодаря совету Буяльского, это не удалось ему.

— Гм! А мне говорили, что раны твои легкие... ну, а насчет других хлопот твоих, что ведь прав был я?

— Нет, дядюшка, к счастью, вы были не правы.

— Каким образом? — нахмурив брови, видимо недовольный резким опровержением своей непогрешимости, спросил Павел Дмитриевич.

— Государь император изволил выразить, что я вправе не просить, а требовать.

— Но кто же докладывал о тебе государю? — живо и с видимым любопытством вопросил пьедестал.

— Его высочество, государь наследник.

— А кто просил наследника? — с возростающим удивлением вскрикнул он.

— Ее высочество великая княгиня Мария Николаевна, принявшая к сердцу мое горестное безвыходное положение.

Граф счел излишним продолжать свой допрос и, через красивые усы свои засвистав какой-то мотив из оперы, с нетерпением стал рыться в бумагах на письменном столе. Прошло несколько минут натянутого молчания.

— Так ты когда уезжаешь из Петербурга? — не глядя на меня, бросил он вопрос.

— Послезавтра непременно.

— А! В таком случае завтра приезжай обедать.

Я встал и, только что запер за собою дверь, разразился неудержимым смехом.

На следующий день действительно я обедал у Киселева в обществе шести посторонних, из которых один был мне не [44] чужой — Николай Милютин. Граф Павел Дмитриевич был очень любезен, о вчерашнем неудовольствии не было и помина, и вообще вопрос о Георгиевском кресте не возобновлялся, за то вниманию ко мне не было границ. Оно достигло неслыханных размеров за столом, когда граф, взяв себе на тарелку замысловатого паштета, изволил собственноручно нарезать его и передать по моему адресу, как доказательство лестного соболезнования своего к беспомощности пролившего кровь за отечество... Перед уходом моим он позвал меня в свой частный кабинет и, сунув мне в руку заготовленный конверт, с оговоркой открыть его дома, ласково, даже нежно поцеловал и пожелал мне всякого благополучие.

С теткой Софьей Борисовной я простился с вечера. Вавила был очень рад; он давно твердил, что пора уезжать в его Милое Завражье, так как столичные грандёры пришлись ему не по сердцу, и он считал придворный штат Софьи Борисовны не стоящим высокого внимания его, кавказского вояки.

Прошло два года. Много произошло перемен в моей жизни. Георгиевский крест я уже получил, права мои восстановлены; руку на сколько возможно вылечил животными ваннами по совету Буяльского; не владею только двумя пальцами, но и с ними приспособляюсь. Наконец, по прошествии одиннадцатимесячного отпуска, подал в отставку, которую после двукратного отказа, при лестном заявлении, что такие офицеры, как я, нужны для отечества, однако, всетаки, получил, и в январе 1856 года женился по страстной любви на дочери Веры Яковлевны Левшиной, Софье, моей троюродной сестре. В том же году, в августе месяце, приехал я с молодой женой из Торжка в Москву к предстоящим торжествам священного коронования императора Александра II. Описывать блеск, роскошь и богатство всех празднеств незабвенного коронования 1856 года было бы повторять давно и уже много раз описанное всеми современниками этого торжества. Волшебные фейерверки, иллюминации и народные праздники беспрерывно сменялись величественными балами при высочайшем дворе, у иностранных послов и многих частных лиц. Софья моя не пропустила ни одного празднества, была везде, не исключая даже малого бала у французского посла, графа Морни. Веселилась она от души, как только веселятся в молодые годы, и я, глядя нее, хотя далеко не поклонник шумных балов, был счастлив вполне.

Государь император, при всякой встрече со мною, осыпал меня всемилостивейшим вниманием, а также их высочества великие князья Николай и Михаил Николаевичи. Последний, на бале у Афанасия Алексеевича Столыпина, долго разговаривал со [45] мной и сообщил, между прочим, новость о внезапной смерти старого сослуживца моего, флигель-адъютанта князя Нико Эристова, ланчухтского героя. Беседовал я на бале князя Эстергази и с князем Горчаковым, бывшим главнокомандующим крымскою армией. Впервые увидев меня и заметив руку мою в повязке, а также Георгиевский крест, он поспешно подошел ко мне и в самых любезных выражениях рассыпался в уверениях своего полного удовольствия, что я достойно награжден за отличный подвиг мой на каком-то Севастопольском бастионе. Тщетно пробовал я разъяснить князю, что я служил и ранен в Азиатской Турции, а в Крыму никогда не был; полуглухой и вечно рассеянный князь Михаил Дмитриевич, не внемля моим доводам, долго еще радовался моим успехам и восстановлению здоровья после ран моих. Был я также у князя Александра Ивановича Барятинского, в день священного коронования произведенного в генерал-от-инфантерии с назначением наместником и главнокомандующим кавказской армией. Чрезвычайно приветливо встретив меня, князь сделал мне лестное предложение поступить к нему личным адъютантом, на что я, при всем желании, не смел дать утвердительного ответа без согласия на то не Софьи, которая, я был уверен, согласится со мною ехать на край света, но страстно-нежной матери ее, ни за какие блага в мире неспособной к разлуке с возлюбленной дочерью. Для разрешения этого жгучего вопроса я бросился за помощью к дяде графу Павлу Дмитриевичу, только что назначенному чрезвычайным послом в Париж. В тот же вечер он поспешил к кузине своей, Вере Яковлевне, чтобы устроить мое дело, но на этот раз его дипломатические способности встретили непреклонный отпор тещи, предложившей в замен Кавказа службу в Москве, адъютантом у графа Закревского, что вовсе не согласовалось с моими видами и стремлениями. Делать нечего, надо было покориться судьбе и наотрез отказаться от блестящего предложения вернуться опять на возлюбленный Кавказ.

В. А. Полторацкий.


Комментарии

1. См. «Исторический Вестник», т. LIII, стр. 581.

2. Главой XVIII заканчивается первая половина «Воспоминаний» В. А. Полторацкого. Вторая половина, — обнимающая более близкое нам время, именно пребывание автора в отставке, деятельность его по земским учреждениям, вторичное поступление в военную службу, в Туркестанский край, участие в Хивинском походе и в последней войне с Турцией, — может быть напечатана лишь в извлечениях, начало которых уже находится в распоряжении редакции. Таким образом, продолжение интересных «Воспоминаний» В. А. Полторацкого появится на страницах «Исторического Вестника» в будущем году. Ред.

3. Удобно ли вам доставить мне удовольствие, заехать ко мне сегодня вечером, между 7 и 8 часами.

4. Вполне удобно, граф.

(Последующие выпуски "Воспоминаний" мы опускаем, как выходящие за рамки сайта - Thietmar. 2020)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания В. А. Полторацкого // Исторический вестник, № 10. 1893

© текст - Полторацкий В. А. 1893
© сетевая версия - Strori. 2020
© OCR - Strori. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1893