-

МОЕ ЗНАКОМСТВО С ПШАВАМИ

Октябрь был в походе, когда Уджармийский священник пригласил меня проехаться с ним к Пшавцам, имевшим свои кочевья верстах в 30-ти от Уджармы, вверх по течению Иори. Священника в тот день ждал один Пшавец, для совершения религиозного обряда. Я охотно принял предложение, потому что мне хотелось взглянуть на кочевья Грузинских горцев и изучить, если можно, их жизнь. Кроме того, я давно собирался побывать в Бодчормской церкви св. Георгия, которая стоит на высокой горе и во всей почти Кахетии славится своим местоположением. Мы запаслись [226] бурдюком вина, съестными припасами, взяли с собою одного Грузина и около девяти часов утра пустились в путь. Ехали мы большею частию вдоль Иори, чрез которую пришлось в нескольких местах переправиться; в то время она была мелка и спокойна, потому что давно не было дождей, от которых она сильно вздувается и становится весьма опасною для пешеходов и всадников. Дорога, то круто поднимавшаяся в гору, и спускавшаяся вниз, то пролегавшая по ровной долине, носила следы заботливости Немецких колонистов, которые часто ездят здесь за строевыми материалами. Я любовался видами. Сухая трава, перемежавшаяся в болотистых местах мягкою зеленью, была так высока, что лошади словно тонули в ней. Два ряда высоких гор, облегавшие нас с обоих сторон, образовали извилистое ущелье и росли тем больше, чем далее мы подвигались вперед. Холодные ручьи голубого отлива, как и, все вообще здешние воды, ниспадали с горных боков, неся дань своих вод Иори. Леса, уже пожелтевшие, становились все гуще и выше: исполинские буки, дубы и белые тополи росли рядом с ореховыми, кизилевыми и многими другими фруктовыми деревьями. Под-час олени и зайцы перебегали нам дорогу и мы провожали их криком и ружейными выстрелами. Стада буйволов и быков, которых обыкновенно Грузины пускают в лес, когда в них уже не нуждаются, паслись свободно. [227] Иногда из лесу выставлялась темная фигура Грузина, искавшего своих животных. Пшавцы вооруженные и с лошаками, навьюченными бурдюками масла и сыру, ехали в Грузинские деревни. При виде священника, они снимали шапки и почтительно кланялись ему.

— Здравствуйте дзмобилебо (дзмобили — брат, обыкновенное слово в устах Пшавца), проговорил один неправильным Грузинским языком, каким обыкновенно говорят Пшавцы, Хевсурцы и Тушинцы. Не дадите ли, дзмобилебо, вина: меня сильная берет жажда.

— Поди ты к чорту, лесное животное, отвечал сердито наш грузин Зураб: я поклялся не давать без разбору капли вина Пшавцу, хотя бы он умирал. Отдай ему бурдюк, так, пожалуй, он в минуту опьется: так они падки на вино! Никогда не забуду, сколько я неприятностей от них натерпелся….

— Каких же ты, Зураб, неприятностей натерпелся?

— Да таких, что из-за Пшавца чуть я в Сибирь не попал.

— Как так?

— Пять лет тому назад я справлял свадьбу моего сына Деметре... Да ты имеешь ли понятие о Грузинской свадьбе?... Она празднуется в гомури (хлев из длинной землянки), который для этого очищают, и обыкновенно тянутся сряду трое суток. [228] Всякий должен пить из больших турьих рогов; в противном случае, или выходи вон, или же позволь толумбашу вылить тебе на голову вино. Предурной обычаи! Не люблю я за это Грузин. Сколько пропадает вина и как много бывает разных бесчинств и проказ, и выразить нельзя!... Свадьба моего Деметре была самая торжественная: каждый входил свободно, вина уничтожалось много, песни сазандаров и пляски не прерывались. Помню хорошо одного приземистого Пшавца, который в это время случился в деревне и как-то затесался в наш гомури. Я верю Пшавским ворожеям; говорят, одна вдохновенная старуха предсказала ему смерть от вина. Нужно же было случиться этому в моем доме. Мне кажется, не столько другие принуждали Пшавца пить, сколько он сам тянул по доброй воле, да так нагрузился, что потерял язык и память и тут же свалился. Пьяные гости почти сидели или лежали на нем; кроме-того, тесемка от бурки затянула ему шею. Только к рассвету заметили, что человек задохся. Недели три пролежал труп у меня в марани. Мое счастье, что не обратили большого внимания на это дело….

— Пшавцев нельзя пускать в дом, продолжал Зураб, потому-что они очень нечистоплотны. Жилища их просто хлевы, которых они никогда почти не выметают, и где помещаются вместе с скотиною. Они валяются на пыльных войлоках, [229] разостланных на навозе. Пшавец страшно дик и в нашем присутствии станет делать все, что ему захочется. На нем платье нечисто, сально, а рубашки он не снимает, пока она не обратится в клочки и сама не спадет. Пшавец не разбирает и пищи, и часто ест всяческую мерзость.

Расказы Зураба, несмотря на его предубеждение против бедных Пшавцев, становились очень интересными, и я просил его продолжать.

— Настоящее местопребывание Пшавцев — Пшавский округ, лежащий в Телавском уезде, в соседстве с Тушинским и Хевсурским. Там они живут весною и летом, потому-что имеют сенокосы и пастбища. Осенью же и зимою они кочуют далеко от Пшавского округа и именно там, где больше находят подножного корма для своих стад: на аланском поле у Алазани, у Иори и в Сомухе, что в Елисаветопольском округе. Пшавцы поднимаются на кочевья не в одно время и забирают с собою весь свой скарб. Они тянутся небольшими партиями, стада гонят с собою, лошадей или лошаков навьючивают багажем. Хижины строят в долинах, на вершинах или по скатам гор — кому где нравится и большею частью живут двумя-тремя семействами.

Пшавцев нельзя упрекнуть в бездействии: они делают сукна, бурки, вьючные сумы, цветные войлоки и разные принадлежности грузинских арб. Пшавцы вырезывают незатейливую посуду — [230] корыта, чашки, ложки и проч. Все это, вместе с дичью, которую бьют, и с лесными продуктами, они продают в грузинских селах, где также, при уборке винограда и в другое время, нанимаются в работники. Земледелие Пшавцам не понутру, и многие из них вовсе им не занимаются, да и пахатных земель у них мало. У зажиточных есть сады и мельницы. Исключительный их промысел — овцеводство, и некоторые Пшавцы меняют овец Кахетинцам на хлеб и вино.

«Скажи мне, Зураб, как ладят Пшавцы с Грузинами?

— Близких отношений между ними нет. Никогда не случается, чтобы Грузины вступали в брачные связи с Пшавцами; но они любят кумиться, и в этом отношении существует одна странная особенность: только одни Грузины и Грузинки воспринимают у них детей в св. крещении, а Пшавцы никогда не крестят у Грузин; но это не мешает им часто делать подарки своему куму или куме…. Вообще наши не совсем вежливы с ними: Грузины часто подтрунивают над ними. Вот, недавно, какая история случилась в нашей деревни. При собирании винограда, обыкновенно нанимают Имеретин, Русских матушек и Пшавцев. В одном саду работал Пшавец, которого постоянно дразнили мальчики. Пшавец был терпелив, как и все его земляки, и молчал, но наконец терпение его лопнуло. У него было [231] на большом пальце медное кольцо с острыми зазубринами, и он, в сердцах, сжав кулак, так сильно ударил мальчика по голове, что тот упал мертвый.

— А как живут Пшавцы с Лезгинами?

— Так же как и с Грузинами. Лезгин, кажется, создан на то, чтобы со всеми быть в неприязненных отношениях. Впрочем, он мало гонится за Пшавцем, потому-что знает, что последний не предложит ему за себя, как Грузин, денежного выкупа и не станет служит ему в плену. Они иногда сталкиваются, и тогда стоит посмотреть, как упрям Пшавец и как мало дорожит он жизнию. Пшавец не так храбр и поворотлив как Тушинец, но он и один не поддастся семи врагам. Насупив брови и раздвинув ноги, суровый горец, с шашкою в руке, прислоняется к дереву и думает только о том, как бы дорого продать свою жизнь. В этом полагает он свою славу и честь.

II.

Зураб говорил правду: поселения Пшавцев разбросаны были в долинах и по скатам гор. Мы видели только одну деревню из двадцати-пяти или тридцати семейств, между-тем как все прочие состояли из двух-трех домов. Дома, или вернее, хижины были сколочены на скорую руку, [232] а землянки едва виднелись над уровнем почвы. В кустарниках и на зеленых полянах курицы и индейки бегали между лошадьми и рогатым скотом. Особенное внимание обращал я на Пшавцев. Вид их был суров, почти все имели небольшие бороды, глядели молодцами и, несмотря на малый рост, видимо были крепкого сложения. Их костюм из сукон собственного изделия яркокрасного и зеленого цветов, отличался от Грузинского. Шапки из шерстяной выбойки были круглы и походили на опрокинутую вверх дном чашку; шальвары коротенькие, чоха тоже короткая из грубого сукна. Женщин я видал мало, потому-что они работали где-то далеко или пасли стада, но те, которые попадались, были дурно сложены и грязны.

Мы отъискали дом Пшавца Гамихарди, к которому священник был приглашен. Землянка его стояла на не высокой горе, которой плоская вершина обнажена была от лесу. Нас встретили с громким лаем злые мохнатые собаки, и чрез несколько минут показались двое, мальчиков. На их шеях висели кольца из медных проволок, нанизанные просверленными абазами. Этот обычай известен во всей Грузии и составляет знак религиозного обета, по исполнении которого деньги отдаются священнику. Едва успели мы сдать лошадей детям, как из дома вышла женщина средних лет и с плачем подошла к священнику расказывая ему о смерти своей снохи. Между [233] Грузинскими горцами, да и в самой Грузии, близкие родственники покойника, даже год спустя после его смерти, обыкновенно с плачем обращаются к человеку, первый раз посетившему их.

Хозяйка ввела нас в саклю, устроенную на Грузинский манер. Она была так низка, что я головою дотрогивался до потолка. Вся внутренность ее сильно закоптела от дыму и сажа повисла на потолочных брусьях, как в трубе. Тяжелая цепь качалась над очагом, держа на железном крюке котел. Глаза невыносимо страдали от дыму, который густо стлался но всему дому. В корытах лежали малютки, прикрытые грязными тряпьями.

Дорогой мы думали, что сильно обеспокоили Пшавца, заставив его слишком долго ждать нас: по условию нам следовало приехать к полудню, а прибыли мы в 4 часа. Нас занимала и другая мысль: нужно было спешить к Бодчорме, потому-что поздно вечером опасно подниматься на крутую гору. Но в доме Гамихарди мы не нашли никаких приготовлений, да и сам он куда-то отлучился. Неуклюжий и неповоротливый Пшавец явился с бараном только чрез полчаса. Священник поспешил совершить обряд над животным: он дал ему полизать комок соли, прочел молитву и, сделав несколько крестных знамений над лбом барана, поручил его зарезать горцу. Но Пшавец очень медленно поворачивался и притом скоро подвергся припадкам лихорадки, а потому, за [234] дело принялся расторопный Зураб, который голову, ноги и пол-барана отделил на долю священника, по Грузинскому обыкновению. Пока варился обед, началось отпевание покойницы. Труп давно был отослан в родное село, в Пшавском Округе, и там предан земле, но отпевания еще не было. Покойница имела отроду около 90 лет, но, как расказывали, болела очень редко и умерла скоропостижно. Сын не знал какое было ее имя, данное в Св. крещении: ее обыкновенно звали Дедата-Мзе (солнце матерей). Такие произвольные имена носят, подобно Северо-Американским дикарям, Пшавцы, Хевсурцы и Тушинцы. На дворе разостлали платье покойницы — архалук из грубой выбойки с красными вышивками по краям и швам, и священник прочел над ним погребальную молитву, по обряду Православной Церкви. Обычай этот, в измененном впрочем виде, существует и в Грузии. 40 дней спустя после смерти Грузина, родственницы его, в сопровождении длинной вереницы Грузинок в чадрах, приходят к могиле покойника, расстилают на ней по порядку его платье чоху, и архалук, шапку и сапоги, и около часа громко рыдают.

Мы расположились обедать на зеленой мураве. Обед состоял из бозбашу с бараниной, приправленного зеленью и курдючным салом, из Пшавского сыру, в котором не было жиру и вкуса, как в Тушинском, и из необходимого [235] заключительного блюда — шашлыка. Мы запаслись своим хлебом, а Пшавского почти нельзя было есть, потому-что он был очень безвкусен: его пекут без дрожжей, ставя на огонь в большой глиняной тарелке. Вино цедили мы прямо из бурдюка и пили за упокой Дедата-Мзе. С нами обедали Пшавка и Гамихарди, который пришел к этому времени. В соседстве с ним жил другой Пшавец, который, несмотря на наши приглашения, не хотел подойти близко... Вот один из странных Пшавских обычаев. Обыкновенно больного они должны вынести из дому и положить подальше, в устроенной для этого хижине. Больной считается нечистым, и если смерть случится среди семейства, соседи, в продолжение сорока дней, не могут иметь с ним никакого сообщения. Дедата-Мзе допустили умереть в доме, и вот почему сосед прекратил с ним сообщение.

— Неужели хорошо вам здесь? — спросил я старуху, не понимая, какое удовольствие может человек находить в этой жизни животных.

— Весьма плохо, со вздохом отвечала Пшавка: своему врагу не желаю тех неприятностей и лишений, какие мы тут терпим. Но что делать: обычай — закон, и против него нельзя идти. Так жили наши деды и отцы, видно и нам также суждено отжить свой век! Наша жизнь была бы еще сноснее, если бы нас в семействе было много; но у меня двое шести-летних мальчиков, да две [236] грудные девочки; скоро-ли дождемся, когда они подростут, а наша надежда только на них. Пока нас двое — я, да муж; но он часто хворает, а когда здоров, постоянно бывает в Грузинских деревнях для заработков. Все должна делать я: смотреть за домом и малютками, варить пищу и шить на весь дом. Соседства у нас почти нет, только одно семейство... да провались оно сквозь землю. To-ли дело весною и летом в Пшавии. Там живем в большом селе, среди знакомых и родных, ни в чем не нуждаемся, а здесь ни у кого ничего не проси: всякий живет для себя.

«Пшавцам нравится кочевая жизнь, и некоторые из них действительно извлекают из нее выгоды. Но мы из числа бедных, и кочевье еще больше разоряет нас. В Пшавии, в прошлом году, у нас было около 40 овец, 5 коров и 3 лошади. В две перекочевки мы лишились многого: теперь остается 10 штук баранов и одна корова. За ними не кому было смотреть, и мы их растеряли дорогой. Одну лошадь украли на-днях; не знаем, найдем ли и другую; уже неделю ищет ее Гамихарди, но нигде не находит.

«Вы пожалеете нас, продолжала Пшавка с печальным видом, если узнаете все неудобства нашей жизни. У другого — масла, меду и дичи вдоволь, мы во всем этом нуждаемся. Очень редко у нас за столом бывает мясо, даже хлеба иногда нечем испечь, потому-что сухие дрова с [237] большим трудом достаешь. Вот какова уединенная жизнь! Хорошо бы поселиться за этой горою в деревне; да что делать, привычка... Здесь мы должны бояться каждую ночь за свою жизнь, потому-что кругом рыщут медведи, волки ходят стадами и поднимают такой страшный вой, что волосы становятся дыбом; на-днях съели нашу корову у самых дверей. Мы привыкли к страшным ударам грома и присмотрелись к молнии; но каково нам, когда свирепствует ураган! На все находит тогда ужасный страх, животные убегают в свои норы и долго не показываются. Вы видите, сколько дерев покачнулось, или же совсем свалилось: все это действие бури. Нас, впрочем, Бог милует от несчастий; хорошо, что наш дом в самой почти земле. Мы жили прежде в лощине, но там сырость и вонь от болот поражают человека болезнями. Но и на вершине горы нам не лучше, потому-что болеем и здесь: видите, на ваших глазах захварал вдруг человек.

— Чем вы лечите больных? спросил я.

— Да чем? В больших селах старухи-знахарки собирают различные коренья и травы, которые идут в дело. Но большею частию больного ничем не пользуем, а поручаем его Богу: если Ему угодно, болезнь пройдет; нет, — так буди имя Его благословенно. [238]

III.

Солнце давно уже закатилось за горы, когда мы сели на лошадей. В долине, верстах в 5-ти от хижины Гамихарди, жил Пшавец Гулиа, которого давно знал священник, и который мог служить, по его словам, лучшим для нас проводником на Бодчормскую гору. Мы застали его дома. Благородная отткрытая физиономия Пшавца говорила в его пользу. Он был седой, но живой и расторопный старик. Накинув на себя овчину, сшитую на подобие тулупа, и взяв ружье в грубом чехле, Гулиа сел на неоседланную лошадь и присоединился к нам.

Мы переехали Иору и скоро очутились у подошвы Бодчармы. Гора имела форму неправильной пирамиды, и ее вершина была увенчана темными массами старинного замка и башень. До половины ее, редкий и не высокий лес перемежался полянами, поросшими высокою, волнующеюся травою; следы хижин, заросших бурьяном и пашень по скатам свидетельствовали, что здесь когда-то Пшавцы имели свой бивуак. В этих местах наш подъем был довольно легкий, но дальше путь делался все труднее и опаснее, потому-что начинался густой лес, где деревья увиты были плющем и другими ползучими растениями, а гора стала так крута, что наше намерение — продолжать дорогу, казалось весьма неблагоразумным, тем-более, что [239] темнота быстро увеличивалась. Гулиа предложил нам переночевать среди дороги, но мы не согласились на это предложение и, слезши с лошадей, держа их в поводе, дружно пустились вперед за проводником, делали круги и обходы, поднимаясь и спускаясь. Мы шли по чаще, отодвигая сучья, царапавшие лицо и рвавшие платье, и шагали чрез большие пни, поваленные ураганом; осторожно и с бьющимся от страха сердцем ступал я по окраинам глубоких обрывов и пропастей, где стоило только поскользнуться, чтобы навсегда проститься с белым светом. По мере того, как мы подавались вперед, воздух делался реже и холоднее. Нам нужно было часто останавливаться, потому-что от сильной усталости ноги подкашивались, одышка спирала грудь и пот бил из всех пор тела. Наконец, после двух-часового пути, мы достигли вершины, где, сняв седла с лошадей, ввели их в ограду: дверь, или лучше лазейка, сделанная в стене была так узка и низка, что оседланное животное не могло пройти.

Здесь я пытался рассмотреть местность, но напрасно: вокруг нас распространился непроницаемый мрак. Мы только чувствовали, что тонем в высокой траве и, бродя, встречали бурьян, высокий и толстый как деревья. Вершины гор, в уровень которых мы стояли, и замок с башнями — все сливалось с темнотою. К счастию нашему, что на такой высоте погода была прекрасная и безоблачное небо [240] обещало завтра ясный день; только легкий, но холодный ветер шелестил по листьям деревьев, а внизу, под нами, слышались глухой шум Иори, вой диких животных, ружейные выстрелы, перекатывавшиеся в горах, да песни Пшавцев, и все это не умолкало до глубокой полночи.

Мы спутали лошадей и пустили их в ограде, потом отъискали сухих дров и развели большой костер. В суме — съестных припасов, а в бурдюке — вина было вдоволь, и ужин, после утомительной дороги, имел для нас необыкновенный вкус. Перед сном, Гулиа сделал несколько ружейных выстрелов, чтобы спугнуть медведей и волков; по его словам, они часто заходят в ограду, и опасно было иметь их ночью в таком близком соседстве.

Было раннее утро, когда мы проснулись. Голубое Небо на востоке горело огненным блеском, и по свежему редкому воздуху гор разливался ароматический запах лесов. Благоговейным взором созерцал я величественное творение Всемогущего. Под нами, горы то тянулись непрерывными и неправильными цепями, местами перерезываясь трещинами, то вздымались в беспорядке нагроможденными массами. На севере, выси Кавказа покрыты были серебряною пеленою, а внизу, по ущелью, Иора змеилась блестящею лентою. Сенокосы и пашни Гомборских поселенцев, белые мазанки Мухраванцев виднелись по скатам соседних гор, а [241] хижины Пшавцев казались в долинах едва заметными точками. Было тихо, только птицы лениво щебетали на деревьях, да под-час беркут медленно поднимался под облака, и гордо, смело глядел на необъятное воздушное свое царство.

Путешествующий по Закавказью часто видит на высоких горах замки и церкви замечательной постройки, но немногие из этих зданий по своему местоположению могут выдержать сравнение с Бодчормскими. Пилигримы, посещающие эту ветхую святыню, обыкновенно у подножья горы покидают арбы и коней и взбираются на гору пешком: так труден подъем. Вершина горы, на которой расположены каменная ограда с несколькими башнями и церкви монастыря, имеет в окружности около двух верст, но нет ни одной сажени плоской земли, и даже на самой средине грунт почвы составляют неровности, в роде искусственных насыпей и курганов. Стены ограды идут но самой окраине отвесных скал, или же сбегают по такой крутизне, что нельзя ходить, не хватаясь за сучья дубов и ореховых деревьев. Сторожевые башни вне ограды торчат, на местах, куда добраться не всякой может. От времени, ветра, солнца и дождей здания утратили свой первоначальный вид: они приняли темно-желтый цвет и всюду обросли белым мохом и большими деревьями. Местами, в стенах, саженной толщины, устроены жилья с окнами и бухарами (каминами) и с [242] галереями для прохода, куда ведут узкие лестницы с высокими ступенями. Во всей ограде разбросаны развалины дарбазов и маранов, в которых доселе сохранялись в целости закопанные в земле большие кувшины для хранения вина. В одной из развалин, обваливающиеся камни засыпали прекрасный родник, где вода еще не совсем иссякла. На некоторых вершинах башен с бойницами устроены места для пушек, которые, как расказывают Кахетинские старожилы, долго здесь хранились.

На Бодчорме было несколько церквей, от которых остались только обломки каменных престолов. Главный храм совершенно цел и расположен среди ограды на самой возвышенной насыпи. Он не высок и имеет обыкновенную форму Грузинских церквей. Круглый купол, съуживающийся к верху, внешняя крестообразная форма от выдающихся на четыре стороны боков, разные выпуклые украшения на фасадах, стены, обложенные тесаным камнем — вот главные черты ее архитектуры. Внешние фасы церкви и верхняя часть купола облицованы кирпичем и булыжником. Облицовка эта, позднейшей работы, сделана на скорую руку и неприятно бросается в глаза. Небольшая паперть ведет в Божий дом. Ниши устроены во всех стенах, вдаваясь полукружием в глубь. По краям простенков с прилавками, не без искусства выведены полустолбики с резными капителями. Низкий, выбеленный иконостас пристроен [243] к алтарю, в котором видишь каменный престол по средине, четырех-угольные маленькие ниши в стенах, да два-три старые налоя оригинальной Грузинской работы. Следы живописи еще видны, но ликов Святых уже нельзя разобрать; стены испещрены именами и фамилиями Русских и Грузинских набожных посетителей храма. Грузинские надписи содержат, большею частию, молитвы к Богу или Св. Великомученику Георгию о спасении душ писавших.

Едва-ли есть возможность узнать минувшую историю Бодчормского замка. Кто строил его на такой вершине? Жили-ли в его стенах Грузинские феодалы? или он служил только временным убежищем обитавшим по близости Грузинам, обыкновенно скрывавшимся в непреступных горах, когда Грузия делалась театром Персидского или Лезгинского нашествия? Все эти и подобные вопросы напрасно возникают в уме, потому-что Грузинские хроники, бедные содержанием, не в состоянии разрешить их. Вахуштий относит построение замка к баснословному периоду Грузинской истории — ко времени Картлоса (Description Geographique de la Georgie, pag. 294), а устное предание — к царствованию Царицы Тамары. Воображение Грузина облекло построение замка и церквей в суеверные, но поэтические формы. Говорят, что постройка предполагалась на соседней, хотя также высокой, но удобной для подъема горе, где и были собраны [244] строевые материалы; но, в виду строителей, материалы эти перетаскивались орлами и воронами на Бодчорму, где с этого времени и начали возводить здания, на удивление потомков. Утверждают еще — и это предание ходит между Пшавцами — что у подошвы Бодчормы жили гиганты, подвластные Тамаре, для которых ничего не значило, напр., перешагнуть гору. Они-то, по гласу царственной повелительницы, построили Бодчормские здания. Общее Грузинское поверье приписывает чудесную силу здешней церкви. Всякий, кто сделал к ней пилигримство с бараном, должен каждый год приезжать с этою кровавою жертвою, иначе никакая благовидная причина не может служить ему оправданием и Бодчормский образ накажет его корчами. Подверженный падучей болезни, в глазах Грузина, наказывается от своего наследственного образа. Всякая безделица, оставленная в ограде или церкви, считается собственностию Бодчормского образа. Я видел в Бодчорме погремушки и колокольчики, оленьи рога и осколки стекляруса, деревянную посуду и пушечные ядра, которые лежат тут, Бог знает с какого времени и до которых никто не осмелится дотронуться и даже срезать дерево, растущее в ограде, потому-что это прогневить образ.

После осмотра Бодчормских здании, священник отслужил молебен, окропил святой водою и церковь и нас. Гулиа, в-продолжение службы, глазел [245] на одну впадину. «Видно кто-нибудь искал здесь клад; не сумашествие-ли это? воскликнул он. Желал бы я знать, что сделалось с дерзким человеком за его святотатственное желание.

Наш Зураб совершенно разделял мнение Пшавца о неприкосновенности кладов и о наказаниях, постигающих похитивших эти пресловутые клады. Разговаривая с ним, я спросил:

— Когда бывает престольный праздник?

— 10-го ноября, в день Св. Георгия.

— В этом празднике, вероятно, есть много любопытного?

— А как-же! очень много! И Зураб рассказал мне различные подробности об этом празднике.

Кто считает своею наследственною обязанностию молиться Бодчормскому образу Св. Георгия, религиозному путешествию того ничто не помешает, ни даже погода: иногда валит снег и бушует мятель, но чуть станет подниматься на гору усердный богомолец, погода проясняется. Богомольцы тянутся с разных сторон Кахетии и Душетского округа — женщины и дети в навешанных сверху арбах, мужчины верхами, имея на себе лучшие платья и держа в руках ружья. Буйволов и быков пускают в лес, а арбы оставляют у подошвы Бодчормы, или же у своих Пшавских кумовей. Поднимаются на верх [246] другою, немного лучшею дорогою, чем та, по которой мы взбирались.

К вечеру праздничного кануна, вся ограда битком набита народом. Здесь увидишь Мтиулетца, Грузина и Пшавца, Грузинок и Пшавок, в различных костюмах. Впрочем, последних бывает мало, разве их приглашают кумовья: они имеют свои наследственные образа в Пшавии. Блеяние жертвенных баранов, привязанных там-и-сям, бурдюки праздничного красного вина, которое для этого времени берегут в малых кувшинах, — все это оставляется к следующему дню и занимает не мало места. Кто рано поспел на праздник, тот и завладел выгодною позициею. Стоянки расположены кругом церкви, в башнях и в стенах жилья, равно как по крутым скатам под деревьями. На ночь зажигается множество костров, которых свет озаряет типические лица поклонников. Ужин длится заполночь. Дайра и пляска Грузинок, разгульные песни Грузин и дерущий слух вой Пшавцев и Мтиулов составляет дикий оркестр, в котором много дикой поэзии, понятной для них, непонятной для нас.

На другой день, рано утром, образуется несколько бойнь, где бедные бараны жалобно визжат под можем и упитывают почву своею кровью. Только в этот день, в продолжение целого года, приносится в стенах храма бескровная жертва Богу. После обедни священник служит молебны [247] и снимает проволочные кольца с обетчиков. На возвратном пути некоторые Грузины, а особенно Грузинки, кумятся с Пшавцами и отдаривают друг друга — первые безделицами, вторые маслом и медом.

IV.

На возвратном пути, Гулиа пригласил нас к себе на закуску, и мы направились к его жилищу. Жилище это не походило на землянку Гамихарди и состояло из нескольких хижин, пристроенных одна к другой; в самой большой помещался старик с семейством. Грубо отесанные доски ее связаны были очень неплотно, крыша покрывалась соломой. По близости, копны сена и гумно с тощими скирдами ячменю, огорожены были колючими заборами, чтобы скот не таскал хлеба. У дверей стояли неуклюжие сани, заменяющие у Пшавцев и Мтиулов Грузинские арбы (Пшавцы ездят верхом или ходят пешком; арб у них нет; сено, дрова и другие вещи они возят на санях, что также в обычае у горцев, живущих на военно-грузинской дороге). Молоденькая девочка — дочь Гулии, сушила на солнце лесные сливы. Внутри дом делился на два отделения досчатою перегородкою, имевшею едва четверть аршина вышины; сзади перегородки были устроены ясли вдоль стен, для домашнего скота, на зиму; в [248] передней же части сакли помещалось все семейство. Здесь, в земляной стене, чернелась дыра большой бухари. Высокой тахти, покрытый шкурами и войлоками, кое-как прилажен был между балок, поддерживавших крышу. Выхоленные ружья с пистолетами и Грузинскими пороховницами висели на оленьих рогах, прибитых к одной из балок. Высокие кадки с маслом, бурдюки с сыром и медом, да оригинальные кувшины в беспорядке лежали по углам.

Мы остались довольны угощением нашего Пшавца. Общий у всех кавказских горцев пирог, состоящий из ячменного хлеба, испеченного на масле, с творогом, ташлыки из дичины и, в-заключение, прекрасный мед — все это удовлетворило наш аппетит как-нельзя лучше. Мы пили Ахметское вино Гулии... Он знал, что я был в России и постоянно задавал мне оригинальные вопросы.

— Так, дзмобило, Россия большая деревня? снова спросил он у меня.

— В двадцать раз больше вашей Пшавии.

— О-о-о! Не-ужели есть на Дунае такие деревни? А, примерно, далеко отселе Россия?

— Дальше, чем от Тифлиса до Дербента.

— Не близко; я в Тифлисе не бывал, но слыхал где он. Тепло ли в России?

— Напротив, так холодно, как тебе и не снилось. Зимой, если выйдешь из дому, непременно [249] замерзнешь. С октября до половины апреля снег все идет, да идет.

— Значит, там горы велики; а я думал больше наших нигде нет. А Кахетинское вино дороже, чем у нас в Пшавии.

— Да об нем там и не знают.

— Н-е-у-ж-е-л-и?! Значит Русская деревня хуже нашей Пшавии! Как же там люди-то живут?

— Будто без Кахетинского нельзя жить! живут так же, как и Пшавцы: ведь большая часть твоих земляков очень редко его пьют?

— Да что мои земляки? Все они мужики и не многим разве лучше Лезгин; в России же, я думал, все дворяне да князья живут, а таким людям как же можно жить без Кахетинского!... Тебе, по-крайней-мере, из дому присылали?

— Нет.

— Ну, так я же не понимаю, как ты там мог прожить без вина... Нет, уж как хочешь, а видно Россия — дурная деревня. Ты бы оттуда убежал домой, как и я с отцом улизнули из Лезгистана.

— Из Лезгистана бежали? Значит вы были в плену? Раскажи, дзмобило; вероятно, это любопытная вещь.

— Длинная история, мой дзобило, а вы спешите домой.

— Да я, пожалуй, до вечера останусь, только раскажи. [250]

— Изволь, в таком случае. Я... да ты может-быть не поверишь?... Не суди обо мне по моему глупому уму и незавидной наружности... Я, правда, в России не был и грамоте не учился; но все-таки горжусь собою, потому-что во мне течет кровь мамаци (отца) и я совершенно в него: это не хвастовство, клянусь Св. Мироном! заключил он, все больше и больше одушевляясь: — Вся Пшавия знала моего отца; спроси кого хочешь!

— Верю, верю тебе, Гулиа! Только скажи, в чем дело.

И благодаря словоохотливости Пшавца, я узнал в чем дело.

Отец Гулии Мамаци стоит того, чтобы расказать его биографию. Он не славился богатством, потому-что не любил бережливости, и гостеприимство составляло его первую добродетель. Зато он славился храбростью во всей Грузии и был близок к Грузинскому царю Ираклию, который всюду брал его с собою. Несмотря, что тогда было очень опасно, отец Гулии преспокойно таскался по лесам и, по поручению Ираклия, не раз пробирался в Лезгистан, где, скрыв своего коня в потайной пещере, ходил по ночам и осматривал неприятельские места. Мамаци был молодец из себя и один вид его мог навести страх. Винтовка его, оправленная в серебро, которую он не променял бы на целую Пшавию, положила не одного Лезгина. Горцы старались поймать его [251] живьем и это им удалось: они напали на него в лесу, когда он спал; обезоружили и, связав, увели в горы. За ним в Лезгистане смотрели строго; днем заставляли его работать, а по ночам, надев ему на ноги колодки, бросали в яму. Впрочем, отец Гулии мало-помалу свыкался с своими врагами и наконец как бы помирился с ними. Он, казалось, потерял воинственный характер, стал заниматься выделыванием горских сукон и делал их как-нельзя лучше, а неоднократные предложения Лезгин — идти с ними на хищнические набеги, он всегда отвергал. Ему приглянулась одна Лезгинка и он взял ее в жены, прижил с нею единственного сына, и этот сын был — Гулиа.

По-мере-того, как подрастал сын, отец все больше и больше привязывался к нему, потому-что видел, как вместе с ловкостию и силою росла в нем ненависть к Лезгинам: ребенок наносил побои и всячески старался вредить своим ровестникам — горцам. Маленькое семейство стремилось на родину и искало случай к побегу. Гулио доселе помнит, как они убежали. Несколько дней они скрывались в потайной пещере, на границе Лезгистана, зная, что будет погоня... С собою они ничего не могли взять, кроме оружие и сумки просяной муки; но этот запас скоро истощился и беглецы принуждены были питаться лесными продуктами. Они путешествовали, как [252] обыкновенно путешествуют все почти Лезгины, пробирающиеся на разбой или спасающиеся от беды — шли по ночам, скрывались днем. Наконец, они прибыли в Пшавию и поселились в Ахмете, что на правом берегу Алазани. Это было в то время, когда престарелый Ираклий уже изнемогал в борьбе с смутами внутри государства и с горцами Лезгистана, которые всюду проникали в Грузию, наводили ужас и поселяли горе между жителями.

Семейство Мамаци жило сначала довольно бедно, но муж с женой прилежно выделывали сукна и бурки, которые меняли на баранов. В маленьком Пшавце родители не замечали никакой способности к рукоделиям, между-тем, как он страстно привязывался к бродячей жизни: любил с винтовкой в руке рыскать по лесам и горам, смотрел за стадами отца и привыкал к суровой жизни дикаря. «Часто — говорил Гулиа — дни и недели оставался я без хлеба, питаясь сырым мясом.» Он имел 16 лет от роду, когда потерял отца. Мамаци был убит Лезгинами и жена скоро последовала за мужем. Я поклялся Святым Мироном на могиле моего отца, сказал Пшавец, что на-славу отомщу врагам за смерть отца!

Из юноши Гулиа сделался мужчиной и не покидал прежних своих занятий. В нем развернулся характер, который может развиться только в суровых горах, и характер этот отчасти отпечатлелся в чертах лица Гулии. Лицо его, [253] открытое и спокойное, выражало стойкость и твердость духа; оно высказывало глубокую сосредоточенность, когда горец не понимал чего-нибудь. В настоящее время волосы его были седы как лунь. Он имел 70 лет отроду, плечи широкие, сложение мускулистое и крепкое, и стан его был прям, как у юноши. Глаза горца были так зорки, что различали предметы в самую темную ночь. Еслиб он не был с нами на Бодчорме, мы остались бы без огня, потому-что в сильный мрак только он один мог видеть, где были сухие дрова. Костюм Пшавца весьма прост и состоит — в жаркую пору из темно-синей рубашки и исподниц, а зимой из грубой овчины с лаптями. Винтовка Гулиа, видевшая при его отце несколько раз Лезгистан и много раз бывшая в деле, не красива на вид, но имеет богатый ствол и бьет далеко и верно. «Я больше своей жизни дорожу этим ружьем — с гордостию сказал старик: — с таким товарищем всюду иду смело вперед.» Гулиа говорил громко и повелительно, голос его звучит, слова он протягивает или сжимает, как и все вообще горские Грузины. Гулиа разговорчив и любит шутить. С ним трудно соскучиться, потому-что множество любопытных анекдотов он расказывает весьма живо.

Горский холод для нашего Пшавца ни почем; когда другие дрожат в овчинах, он разгуливает в рубашке. Где бы он ни был, климат не [254] оказывает на него ни какого влияния, и Гулиа не помнит, чтобы когда-нибудь он хворал или лежал в постели, потому и не хочет верить болезням и искусству знахарок. Как-будто природа его организовалась не из тела и крови, а из железа. Не раз переплывал он вплавь Иору или Алазань, во время их сильного разлива, когда они бурлят, шумят и быстро катят свои мутные воды. А хотите ли знать, как мастерски управляет он лошадью? Когда мы съезжали по Бодчормским скатам, я принужден был идти пешком, потому-что валился с лошади; Ишавец же осмеял мою неловкость и пустил лошадь во весь опор. Этот горец бьет самую крупную дичь как кур, и часто подкрадывается к ней с одним кинжалом в руке. Еще не забыт в Пшавии следующий об нем анекдот. Однажды в лесу молодой медведь бросился на Гулию. С ним ничего не было, но он не любит отступать ни перед кем, и засучив рукава рубашки, вступил с неприятелем в рукопашный бой. Животное и Пшавец лежали поочередно друг на друге. Но медведь был сыт и устал скорее. Гулиа связал его и приволок в деревню. Рука старика теперь не много дрожит, но все-еще не дает промаху. Мы нарочно хотели испытать его и держали с ним пари в целковый. На расстоянии 4 сажень, он попал в лезвие ножа.

Семейство нашего проводника состоит из [255] второй жены, двадцати-летнего сына и молоденькой девочки. В доме мы нашли только дочь, которая между Пшавками могла показаться очень хорошенькою. О сыне месяца два уже Гулиа ничего не знает, потому-что он далеко и пасет стада. «Впрочем, в нем нет — говорил отец — моего молодечества.» Жена уехала в Кахетию собирать долги вином.

Гулиа не любит пускать от себя своих гостей с голодным желудком, потому-что он гостеприимен и имеет в запасе всякую дичину. В вине он не нуждается как какой-нибудь Гамихарди. Меду, масла и сыру он сам продает на сколько угодно. Рогатого скота, особенно же овец — лучшего богатства кочующих Грузин — у Гулии очень много. Деньгами, выручаемыми от их продажи, он ссужает Кахетинцев и берет их сады в заклад. Обыкновенно говорят об нем, кто его знает: «Гулиа хитер и богат как настоящий Армянин.»

В настоящее время старик уже не сталкивается с Лезгинами. «Но прежде, сказал он, я пил их кровь и не щадил даже грудных детей, когда они попадались мне в руки. Правда, Лезгины хитры, но я их перехитрю. Я умел высматривать горца на густолиственном дереве, когда он, в свою очередь, искал себе глазами добычи, и искусно подползти к нему. Сколько в свою жизнь я снял их с деревьев и кисти правых рук выставлял [256] на кол?» Лет десять тому назад, Гулиа имел с ними торжественное и, вероятно, последнее свидание. Он служил в милиции, и вместе с другими шестью милиционерами, откомандирован был для рекогносцировки. Они наткнулись на Лезгин, которых было вдвое больше. Грузины, несмотря на убеждения Пшавца — встретить врагов, дали тягу. «Мне совестно было — сказал старик — первый раз в жизни показать тыл неприятелю.» С взведенным курком своей винтовки, он присел у скалы, к которой подступ был только с одной стороны. Горцы долго вертелись на значительном отдалении, и, чтобы заставить Пшавца сделать выстрел, старались вывести его из себя и всячески передразнивали. Но Гулиа преспокойно сидел на месте и насвистывал Пшавские песни. Лезгины видели, что с таким человеком ничего не сделаешь, плюнули, послали ему выразительную брань и побрели во-свояси.

Текст воспроизведен по изданию: Мое знакомство с пшавами // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 94. № 375. 1852