из Севастополя в Редут-Кале.

(Извлечено из записок Лейтенанта К. Л. У.)

— На сколько дней у вас провизии, Николай Петрович, спросил я, входя на палубу.

— Да дней на тридцать хватит.

— А воды?

— Воды? И воды довольно; в пятьнадцать дней всей не выпить.

Меня изумили ответы Николая Петровича; мы на военных судах, начиная кампанию, запасаемся провизиею и водою месяца на два, а теперь судьба бросила меня на бриг, который через пятьнадцать дней может остаться без воды, а через тридцать без провизии, — перспектива не блистательная; но Николай Петрович, человек бывалый, — в расчете не ошибется.

Но кто же этот Николай Петрович? — спросите вы.

Донской казак, шкипер купеческого брига; ему около семидесяти лет; но он еще сохраняет бодрость и свежесть; с 1809 года, он постоянно плавает по морю и по этому, конечно, на его опытность должно положиться смело.

Позвольте познакомить вас и с его бригом. Это, изволите видеть, самый обыкновенный купеческий бриг; медная обшивка никогда не покрывала его; паруса и все вооружение никогда не имели надлежащей доброты, да и он сам, как я узнал после, никогда не отличался похвальными свойствами и с большим усилием имел [78] ходу три узла. Грузу подымает от 7 1/2 до 8 тысяч пуд, команды на нем шесть человек.

Шкипер получает от хозяина или четвертую часть со всей выручки или 100 руб. в месяц. Матрозы получают от 10 до 18 руб. сер. в месяц, или 250 руб. асс. за кампанию, (считая от Святок до Филиповки).

В Воскресение утром я перебрался на бриг; а в полдень того же дня мы стали сниматься с якоря. Команда, отдавала по очереди паруса и поднимала марсафалы, а Николай Петрович сообщал мне сведения, довольно интересные в экономическом отношении.

— Парусина-то плоха, говорил он, полтора, много два года прослужит; а оттого, что случится иной раз грузиться на открытом рейде, дождем-то ее вымочит, а сушить некогда, тут каждая минута дорога; вот и гниют... Снасти ничего еще, те годов пять выходят, а хорошие попадутся, то и шесть.

Николай Петрович был прав. — Паруса на нашем бриге просвечивались, как решето, будто сшитые из самой реденькой серпянки.

Правила для размерения рангоута и парусов на купеческих судах редко употребляются; всякой шкипер вооружает корабль как хочет, паруса шьет тоже — шире и уже, смотря по средствам. Следствием чего случается видеть брамсель толще грота и тому подобное. Вообще парусина плохая и все очень не чисто.

Вооружение несложно: брасы идут к передним вантам; у марселей и фока есть булиня; у фор-марселя два рифа; у грот-марселя один риф; нижние паруса без рифов; бизань ставится и убирается по лееру на гафеле, как на некоторых пароходах; румпель деревянный, им правит один человек талями, блоки которых у борта и в шкиве врезанном в румпеле; марсов нет, ванты идут в вантпутени; русленей нет; шпиль вертикальный сзади грот-мачты; канат пеньковый в 5 дюймов; при подъеме [79] якоря, вместо кабаляринга употребляют в 3 дюйма конец, на котором ходит остропленый одно-шкивный блок со свитнем, этот конец закреплен за планку на юте, а другой конец (каваларги) берется кругом шпиля, свистов же пристопорен к канату.

Около рулевого стоит компасник (нактоуз), заключающий в себе два компаса и между ними фонарь, тут же висит получасовая стклянка, которую рулевой ворочает, означая число их, кожеными пуговками, нанизаными на нитке.

Компас Италиянский, большая часть названий италиянские или греческие, это доказывает, что нашими учителями на Черном Море были Греки; некоторые слова французские, например: стаксель (trinquette), марс (gabier), бак (proue). Не могу утверждать, чтобы этот язык был принят на всех купеческих судах. Меня в особенности поразило два названия: свежий ветер назван фортуно (счастие), как бы в насмешку плохого счастия; а NW назван магистра (господин), как ветер господствующий на всем море.

Когда якорь был на апанере и реи разбрасоплены, Николай Петрович пригласил всех сесть крутом борта; после минутного молчания все встали, помолились и принялись за работу. Легкий SO надул наши решетчатые паруса, мачты заскрипели, как не мазанные колеса и бриг «...» отвалил от берега.

8-го Октября.

Вот уже три дня, как мы сидим у моря и ждем погоды. На третий день нашего плавания — совершенно благополучного, надо заметить, — ветер стал заходить и сделался противный и довольно сильный. С нашим почтенным бригом нельзя было и думать о лавировке, а потому нас загнало ниже Новороссийска. При этой ретираде, бриг делал более трех узлов, кажется, первый раз в жизни, и то невпопад. Мы принуждены были спуститься в Анапу. Вам известно положение рейда, от SSW [80] до NNW он открыт; на правой стороне два мыса, обрывами вдающиеся в море, на которых расположен город Анапа; от них почти параллельно берегу, тянется гряда подводных камней до Морских Ворот; в лево низменный берег и дальше, в глубь материка, синеет степь и

Серебренным венцом Кавказ ее объемлет,
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склоняясь над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая, —
А море Черное шумит, не умолкая.

Действительно Черное Море шумит и, к нашему общему не удовольствию, шумит очень сильно. Три ночи сряду гроза и проливной дождь; огромный прибой разбивается о берег и рассыпается фонтанами водяной пыли, отчего на рейде страшный шум. Скучно; даже окрестные виды, при дурной погоде, потеряли свою прелесть и нахмурились.

— Когда мы пойдем дальше?

— А Господь ведает, отвечал отрывисто Николай Петрович. Он сегодня целый день смотрит сентябрем.

9-го Октября.

Лице Николая Петровича прояснилось; это значит, милостивые государи, что и небо прояснилось и подул попутный ветер. — Опять мы распустили наши серпянки, опять заскрипели мачты и мы опять в дороге. Но медленно, тихо мы подвигаемся вперед: от 8 часов утра до 6-ти пополудни, мы не дошли до Новороссийска, за то мне был значительный досуг любоваться береговыми видами. Здесь берег идет волнообразными холмами, на которых чернеют вспаханные поля горцев; местами разбросаны сакли, окруженные садами, придающими всему ландшафту разнообразие и свежий колорит.

— Вот тут живет их Князь, сказал Николай Петрович, когда мы поравнялись с ущельем Дюрзюе, где виднелось много строений. [81]

— А вы почем знаете?

— Почем знаете? Вы спросите — где не бывали наши ребята? Да наш же молодец наплясался тут вдоволь, так вот и знаем.

— Как же это?

— Да вот как. Повез он на своей требаке четыреста четвертей овса в Геленджик, да видно, нечистый попутал; на место Геленджика, он и приди в эту балку, да и брось якорь...

— Как, — прервал я, изумленный рассказом Николая Петровича, и в уме моем промелькнула тень недоверчивости к почтенному старцу. — Неужели этот казак не спросил на месте, где Геленджик и как его узнать?

— Видно уж так, что не спросил, а то какая нелегкая понесла бы его сюда. А он ведь пришел сюда, словно в свою саклю; и хозяину вишь в первый раз довелось итти в Геленджик, так они, не торопясь спустили шлюпку и поехали на берег; да уж тогда догадались, как Черкесы их перевязали. Всех молодцов, взяли в плен, требак вытащили на берег, овес забрали... Так вот и знаем, что сюда не суйся.

— А много было людей на требаке?

— Всего четверо с хозяином.

— Кто же воротился из плена?

— Жида, нехристи отпустили, — сказал улыбаясь шкипер. — А за что, как бы вы думали?

— За что?

— Да вишь жид, мерить да обмеривать горазд, так вот он им на канторе и размеривал добычу всем по ровну, они и отпустили, да до самой Анапы проводили... Наших то уж после выкупили...

— Эхе, хе, хе! — Вздохнул почтенный старик, почесав затылок. — Наши казаки, вишь ты, ходят тут возле этих берегов, как у себя на Дону; ни шашки, ни винтовки не найдешь ни [82] у одного; так и не мудрено, что иной раз и попадет в гости к этим разбойникам, не званый, не прошеный, а там с двумя кулаками не отбояриться от них.

Николай Петрович был совершенно прав; беспечность Донских казаков, плавающих по морю, не вероятна. Мне самому случалось быть свидетелем ее. В Июне 1848 года, мы были в крейсерстве у берегов Кавказа. Была прекрасная лунная ночь; легкий ветерок ровно подвигал наш фрегат; глядим — под берегом судно. Подняли тревогу, «всех на верх», «прибавить парусов!» И что ж? — Таганрогский купец, которому нужно было доставить груз в Одессу, попал на Кавказ и уже дней десять ищет Тараканова хутора, (так они называют Тарканхут, мимо которого ему нужно было проходить).

— Уж двадцать девять дней как из Керчи; все ходим без толку, будьте милостивы — вопил купец — куда, в которую сторону к Одессе? Да не прогневайтесь, батюшка, за просьбу-то: провизия и вода вся вышли; пять дней крохами кормимся. — Так вот каковы ваши казаки, Николай Петрович; не даром же говорят — русский человек на трех сваях стоит: небось, авось да как-нибудь.

— Правда, правда ваша, — сказал Николай Петрович. — Стоит на месте, так и в голову не придет спросить у стариков бывалых; за девчатами бегает... авось, как-нибудь добреду; а там, глядь, и сидит у Черкесов; а они, разбойники, так и рыщут по берегу.

— Так нашего брата довольно погибает. Вот наш же донец пошел из Сухума в Керчь с пассажирами; — ветер прямо в нос; так вот он и спустился в Геленджик, да только в фальшивый; там прибой большой, место, знаете открытое, вот его и выбросило на берег; а черкесы не зевают — всех забрали в плен; а там выкупай.

— Что же они делали в плену? [83]

— Что делали! воду носили, дрова рубили. Посылали их на работу; и мальчишек бывало приставят смотреть, чтоб не убежал который...

— Да. Годов двадцать тому, — продолжал Николай Петрович, — эти разбойники далеко заходили в море. На галеру сядут человек 60 или 70, да и грабят наших купцов. Дорого платили и нашим молодцам, за доставку провианта в Редут, — давали с четверти по 12 рублев ассигнациями; а в Николаевское по 15-ти бирали. Уж после от Государя пришло позволение покойному Графу Ланжерону, купить шестьнадцать купеческих судов, посадить ваших матрозов, да уж так и возили провиант из Керчи. И то на первых порах три судна попали Черкесам в руки — одно взяли у Новороссийска, другое — в Вардани, а третье — Бог весть, где пропало...

Разговор наш был прерван приходом матроза, который известил, что пора обедать. Мне не пришло в голову запастись в Севастополе провизиею, а потому я должен был довольствоваться общим столом. Щи и каша — утром и вечером, и белый сухарь — вот все, что можно было найти за трапезой нашего брига. Во время сильного ветра, когда нельзя было разводить огня, мы довольствовались вяленой таранью, жесткой, крепкой, как самая лучшая подошва, и квасом, которого было у нас довольно. Николаю Петровичу подавали обедать со мною; с этою целью выдвигалась широкая скамья, покрывалась куском парусины, и мы ели с большим аппетитом, употребляя вместо ножей и вилок, как и следует по восточному обычаю, пальцы наших собственных рук.

Меня очень занимали матрозы. Их было шесть, как я уже имел честь докладывать; три из них — Херсонские, два — Харьковские и один Курский; последний был вольный матроз. Все они по очереди стояли на руле, по первому звуку лепетушки все просыпались (не занятые на верху работой спали — это их обыкновенное [84] препровождение времени) и появлялись на палубе, готовые слушать распоряжения Николая Петровича, к которому они питали глубокое чувство уважения. Костюм матрозский вовсе не был приспособлен к работе; тяжелые сапоги и тулупы сообщали их движениям медвежью ловкость; случалось, что в сильную погоду никто не решается итти на марс, и бедному хозяину самому приходится лесть на рей, или, оставаясь на палубе, любоваться клочками парусов.

11-го Октября.

Возьмите Лоцию Черного Моря, прочтите о Новороссийской боре, и вам будет совершенно понятно, почему Николай Петрович сегодня молчалив, почему он ходит по палубе, поглядывает на горы и как будто хочет пронюхать в воздухе, что будет через полчаса. Он держит ухо востро: мы идём мимо Новороссийска.

В той же лоции, как будто для успокоения неопытного мореходца, сказано: «находясь на высоте Новороссийска в расстоянии пяти миль, можно довольно часто видеть, что в бухте свежий NO, а самому испытывать только легкие временные порывы». То же самое испытывали мы теперь: легкая полоса северо-восточного ветра едва подвигает нас вперед, море покойно; небо стало заволокаться тучами; вершины прибрежных гор и ущелья покрывались туманом. «Все тихо на небе и на земле, как в сердце ребенка, во время утренней молитвы». Ни на земле ни в воздухе не видно живого существа; кажется природа задремала. Такое состояние располагает к мечтательности; я склонился на борт и следил за стадами морских рыб, которые, обгоняя наш бриг, казалось, смеялись над его неповоротливостию. А между тем услужливая фантазия переносит меня под мирный кров родного дома, и мне тепло, хорошо и безопасно у домашнего очага... Но вот картина переменяется. Я опять на своем фрегате; небо покрыто черными тучами, молния блещет; ветер рвет воду и вал набегает на наш фрегат, грозя разбить его в дребезги. Но он промчался, [85] промчались и многие другие опасные валы, а наш фрегат цел и невредим... Опять переменяется декорация. Небо чисто и ясно, солнце жжет своими лучами; я на берегу; я могу спрятаться от зноя в кипарисовой роще и оттуда любоваться на зеркальную поверхность моря... Я вижу себя в Италии, в стране, которая всегда составляла предел моих мечтаний... И много, много подобных грез пронеслось в моем воображении, не оставив ни малейшего следа, как

...легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит;
За чем они? откуда? — Кто их спросит!

Но я не намерен сообщать вам моих сновидений, так как они были по большой части романтического свойства. Романтизм на море, на высоте Новороссийска, не может иметь места.

— А ведь это опасное место, Николай Петрович, — сказал я приближавшемуся ко мне шкиперу.

— Да, ничего; прозевай минуту, так поминай как звали.

Когда опасность миновалась, я постарался завести разговор с Николаем Петровичем.

— Скажите, зачем вы ходите в море; вам бы пора и отдохнуть. У вас денег довольно и семья своя в Таганроге.

— Так-то, так; и деньжат довольно и в своей семье все лучше, кажись, чем на бриге; а придет весна, так вот и мутит, чтобы в море. Меня уж и дочь сколько просила: останься-де тут и спокойнее и веселее. Да нет, не живется! Все в море лучше. А вдоволь я натерпелся от этого моря.

И Николай Петрович стал мне рассказывать о своих похождениях: он разбивался четыре раза; два раза терял свои суда, а с ними все состояние; в Константинополе один раз подкупили какого-то нехриста, чтоб зарезал его...

— Господь милостив, оборонил, и враг злой ничего не смог, — продолжал Николай Петрович; — стар стал; не то уж, что прежде; в сырую погоду так кости и ломит. [86]

Старик нахмурил брови и призадумался. О чем он думал: о бурно-протекшей жизни или о грядущей смерти?

13-ю Октября.

— Ветер в самое рыло, сердито сказал Николай Петрович.

Действительно, ветер дул в самое рыло и, действуя за одно с противным течением, относил нас назад. В настоящую минуту мы дальше от Редута, чем были вчера. Недостаток воды и зыбь заставили нас спуститься в Адлер. Здесь я явился Коменданту и узнал, что наши военные действия в Турции уже начаты и что Турки овладели нашим пограничном постом.

Ветер, от которого мы уходили, переменился, а потому я приказал, чтобы, как можно скорее, окончить все нужные дела. Пока люди наливались водою, я бродил по крепости, в сопровождении здешнего Иеромонаха.

В крепостных воротах я заметил толпу Черкесов. Джегитский князь Гич изволил пожаловать со всею свитою для каких-то совещаний с командиром. Князь Гич — начальник мирного с нами племени; он пользуется здесь общим уважением, во-первых, как отпрыск одной из древнейших княжеских фамилий на Кавказе, и во-вторых, как прекрасный человек. Он снабжает крепость дровами из своего собственного леса. Без этого, говорили мне, нужно было бы драться за каждое полено.

Скоро я распрощался с Адлером и его живописными окрестностями. Ровный ветерок подталкивал наш бриг и, мало-помалу исчез из виду крепостной вал, потом и белые башни исчезли, наконец и церковный купол скрылся за вечно-зелеными лавровыми рощами, покрывающими прибрежные холмы. Растительность этой части берега великолепна. Огромные леса, состоящие из пальмы, дуба, ясени, красного дерева и разных фруктовых деревьев, переплетенных лозами дикого виноградника, тянутся далеко в глубь материка. В этих благодатных местах живут дикие козы, фазаны и олени. [87]

Молва гласит, что в Персии существуют такие любознательные львы и тигры, которые иногда решаются предпринимать довольно опасные и не совсем удобные путешествия, с целью изведать кавказские леса и попробовать здешней дичи. Их, говорят, видывали здесь; но только говорят. Странно однако ж то обстоятельство, что прекрасный кавказский лес вовсе не годится на постройки; он трескается и очень скоро гниет; причина неизвестна; догадываются, что это происходит от того, что он растет в сырых и низменных местах. Для судостроения весь Кавказский край снабжается привозным лесом.

15-го Октября.

Между тем, как я писал эти строки, горизонт покрылся сплошной массой серых туч; ветер, сначала ровный, стал заметно свежеть; не более как в полчаса развело зыбь; мрак увеличивается с каждой минутой. Усиливающиеся порывы ветра переходят в шторм; зеленые, пенистые валы поднимаются выше борта нашего бедного брига, который, скрипя и покачиваясь с боку на бок, то ныряет и, кажется, хочет измерить глубину морскую, то поднимается гордо на самый хребет вала. Мы убавили парусов и скрывшись в Пицунду, бросили якорь на 17 1/2 саженях глубины.

Пицунда, Пицунда! Я люблю этот маленький мыс, покрытый соснами; он так напоминает родную сторону...

Теперь впрочем не до воспоминаний. Ветер шумит; дождь льет ливнем; море бурлит и укачивает нас, как рассержоная, нетерпеливая мать качает своего капризного ребенка. На землю спустилась темная мрачная ночь.

До самого утра мы оставались на палубе, залитой водою; в эту ночь я имел случай измерить всю важность командирского поста... [88]

17-го Октября.

Погода переменилась. С 5 часов утра дует легкий береговой ветер; мы делаем по 2-4 узла.

Проходя мимо Бомборы, можно видеть остатки древней Венецианской крепости и вдоволь налюбоваться живописными видами, между которыми белеет дом Абхазского князя Михаила, построенный на горе.

18-го Октября.

Волею ветра и противного течения, мы опять стоим на якоре в Пицунде.

Экая притча; знать прогневили мы Бога, — говорил Николай Петрович, садясь в шлюпку. — Святый угодник, этак мы в полгода не доберемся до Редута.

После молебствия мы отправились осматривать Пицунду. Архитектор был так добр, что предложил осмотреть древний храм, современный, как гласит предание, Иоанну Златоусту. Это здание представляет весьма любопытный предмет для археолога: архитектура и живопись, которыми восхищался наш любезный проводник, могут иметь какой-нибудь интерес только для знатока; я, с своей стороны употреблял значительные усилия, чтобы открыть в них те достоинства, которые находил архитектор — но не мог. Здесь же хранится Евангелие, драгоценное для христианина, Евангелие, писанное, как полагают, одним из учеников Св. Евангелиста Луки, на древнем Эллинском языке.

Горские племена, придерживающиеся по большой части учению Корана, питают к этому храму большое уважение. Они приносили сюда свои кольчуги, оружие и разного рода талисманы.

Осмотрев церковь, мы пошли взглянуть на другие достопримечательности Пицунды — виноградный ствол, имеющий два фута в окружности, и прекрасные сосны с длинными блестящими иглами; [89] они составляют довольно большую рощу; прежде, как говорил наш проводник, это был лес; но в 1848 году буря (SO) вырвала с корнем более восьми сот вековых деревьев.

Я возвратился на бриг уже вечером. Солнце скрылось за море, а на небе засияли мириады звезд. У меня с Николаем Петровичем завязался разговор об астрономии. Его сведения по этой части состояли в знакомстве с созвездием плеяд, известным ему под именем волосожара, и большой медведицы, именуемой — лось. По полярной звезде он поверяет компас; по созвездию плеяд считает время, так точно, как и по большой медведице; когда первое пройдет половину пути, а вторая повернется хвостом вниз, тогда ровно полночь. Николай Петрович знает также утреннюю, вечернюю и полночную звезду.

От звезд мы перешли незаметно к тифонам, причем почтенный шкипер сообщил мне особенное, употребляемое только на Черном Море средство уничтожать их. Оно очень просто: ..., и потом совершенно новым, еще не бывшим в употреблении, ножом провести по мачте, и рукав (так называется тифон на их языке) исчезнет, — как ножом разрежет; при этом расстояние не имеет значения.

Тоже 18-е число того же Октября.

Свежий NW. Скорость — 3 1/2 узла. При такой скорости, беспримерной для нашего ленивого брига, мы думаем чрез пять-шесть часов увидеть Сухум, а завтра к вечеру быть в Редуте; и пора бы, сегодня две недели, как мы вышли из Севастополя.

19-го Октября.

Мы в Сухуме.

Съехав на берег и узнав, что Никольское укрепление взято Турками и что вооруженные кочермы показываются в виду Редута, я обратился к здешнему начальству и получил приказание остаться на рейде до особенного распоряжения. [90]

Ровно двадцать дней я мог бродить по окрестностям Сухума, рассматривать более или менее интересные предметы, рассеянные по этой части берега, и любоваться прекрасными видами, но мне некогда рассказывать вам о виденном и слышанном: нас берут на буксир.

10-го Ноября.

Мы благополучно достигли Редута и стали выгружать снаряды. Николай Петрович очень весел, так же точно как и я. Вечером мы окончили выгрузку и я, получив приказание явиться капитану одного из пароходов, состоящих в отряде Вице-Адмирала Серебрякова, должен был проститься с бригом и его добродушным шкипером.

Вот вам достоверный и подробный отчет о моем необыкновенном и довольно скучном плавании. Каковы похождения, таков и рассказ.

Текст воспроизведен по изданию: Переход на купеческом бриге, из Севастополя в Редут-Кале. (Извлечено из записок лейтенанта К. Л. У.) // Морской сборник, № 9. 1854