ЛИХУТИН М. Д.

РУССКИЕ В АЗИЯТСКОЙ ТУРЦИИ

XIII.

Военные действия 1855 года. — Дела у Сурб-Оганеса. — Топрах-кале.

В продолжении зимы Турки не тревожили нас. Разъезды их не подходили даже близко к Эриванской губернии. Баязет, Баязетский и Диадинский санджаки оставались незанятыми. Баязетский диван старался сохранить перед нами вид подданства и доносил исправно каждую неделю, что все обстоит благополучно; но мы знали, что жители Баязета доставляли в Сурб-Оганес ячмень и пшеницу, которые приобретали контрабандою из Персии. Это было неизбежное зло торговли, и мы по необходимости должны были не обращать на него внимания, не имея средств прекратить его. Угрозы будущих преследований, не принеся нам пользы, создали бы нам напрасно врагов в жителях этого города. Некоторые молодые мусульмане Баязета поступили даже весною в баши-бузуки Баязетского корпуса, привлеченные в особенности потомком прежних родовых владетелей этого города, Балюль-пашею, Курдом по происхождению, прибывшим в Сурб-Оганес в феврале 1855 года для командования кавалериею. Балюль-паша старался о сборе баши-бузуков, но несмотря на любовь и уважение к нему Курдов, формирование шло очень неуспешно. В продолжении зимы, войска и жители продолжали постройку укреплений близ Сурб-Оганеса. Оттуда очень часто перебегали к нам турецкие солдаты и мы знали все что там делается. Между прочим перебежавший юз-баши при 6-ти орудиях, т. е. в роде нашего фельдфебеля и с ним два артиллериста, рассказывали, что в Сурб-Оганес приезжал английский генерал, который осматривал [275] укрепления и войска, нашел большие неисправности и беспорядки, грубо обращался с Турками, говорил им, что они дураки, ругал за что-то и юз-баши, и за дерзкий ответ велел его арестовать, что и побудило его, в ожидании большого наказания, бежать с двумя солдатами, которых он подговорил.

У нас для будущих военных действий формировали наймом милицию и транспорты на прежнем основании. Охотники, поступавшие в милицию, часто приходили в отрядный штаб и просили как милости и почти как условие своего найма, чтобы им не назначали начальников из мусульман и Армян, здешних уроженцев, хотя бы самых почетных родом, а назначали бы непременно Русских, если нельзя офицеров, то простых казаков, потому что, как они объяснили, им нестыдно быть под командою Русского, а хану стыдно быть под командою другого хана, мусульманину под командою Армянина, и потому что они надеются найти более справедливости при раздаче наград, так как туземцы представляют к наградам только своих родственников, хотя бы они вовсе не заслуживали их и служили мало, — а также при выдаче жалованья и прочего содержания. При формировании милиции являлся вопрос о возможности формировать регулярные баталионы из одних Армян, подобно тому как Англичане формируют регулярные войска из одних Индейцев в Восточной Индии, — так как здешняя милиция ни к чему негодна. Армяне обученные фронту и поставленные в строй баталионов, могли бы принести некоторую пользу под командою русских офицеров, но польза эта, особенно в первое время, едва ли стоит денег, потребных на содержание их. Нищие Индейцы охотно идут в военную службу, здешние Армяне находят [276] возможным богатеть другими средствами и по доброй воле не пойдут в военную службу; мы только везем сюда свое золото. Я полагаю, — если бы армянские баталионы одеть в нашу военную одежду, и об этом узнают Курды и другие мусульмане, то последние будут смело и с ожесточением бросаться на эти баталионы, чем иногда могут быть поставлены в ложное положение наши войска. Необходимость удержать здешних жителей в строю в виду опасности и смерти, подвигать их вперед и не позволять разбежаться, делают здесь понятным исторический смысл строгой дисциплины, делающей человека машиною, заглушающей страхом наказаний страх смерти, —

и ее бывшую необходимость. Я полагаю, что турецкое правительство не может усвоить человеколюбивые европейские понятия новейшей дисциплины, отвергающей телесные наказания, без опасности своего существования, и мы видели, что английские и другие европейские офицеры с самыми либеральными понятиями, даже выгнанные за них из своего отечества, служившие в турецком войске, или управлявшие им, в том числе и генерал Виллиамс, делались здесь деспотами и употребляли по необходимости самые жестокие меры наказания, чтобы удержать турецких солдат от побегов и двигать ими по своему усмотрению. Они находили необходимым бить их палками по пятам и расстреливать без милосердия, чтобы заставить их быть храбрыми и стоять в виду смерти. Жители Востока вообще не отличаются храбростью, и потребность настоящей минуты заставляла европейцев забывать свои человеколюбивые правила и уважение к требованиям разных личностей и национальностей, из которых составлено турецкое войско. Я говорил уже выше, что нам пришлось бы расстрелять всех милиционеров, если бы поступать с ними по всей строгости наших [277] законов. Все люди родятся животолюбивы. Чтобы массе народа внушить чувство чести и сделать ее храброю, во всех государствах оказывались необходимыми первоначально насильственные меры. Честь также наука, а смерть ни для кого не имеет прелести. Когда толпа привыкнет к опасности, окрепнет в душевных силах, почувствует свое превосходство, когда огонь и кровь сражений как бы возведут народ в рыцарское достоинство, тогда у него является самолюбие и военная честь, не требующая и не допускающая понудительных мер и телесных наказаний. Все хорошо в свое время. Без сомнения прежняя слава войска есть достояние каждого рекрута.

Эриванский отряд для будущих действий назначался почти в прежнем составе, в котором находился в начале 1854 года; в нем остались пять баталионов пехоты, восемь орудий легкой № 7-го батареи и Донской № 23-го полк, состоявшие всю зиму на лицо, и к 1-му июня должна была поступить в него милиция, нанятая на 1855 год, именно, две сотни бекской дружины, пять сотен конно-мусульманского № 4-го полка и пять сотен Курдов, собранных также в состав полка из прежних жителей Эриванской губернии, а преимущественно из вновь покорившихся в 1854 году, живших теперь частию в наших пределах и частию в Турции в Агри-даге, возле наших границ. В сущности, однако же, Эриванский отряд значительно увеличился против числительности своей 1854 года., в самой главной части — в пехоте, потому что по распоряжению вновь назначенного главнокомандующим корпусом генерал-адъютанта Муравьева, предполагавшего командовать лично действовавшими против Турок войсками, — баталионы были усилены старослужащими людьми, высланными из полковых штабов, четырехротные до 1000 и трехротные до 750-ти штыков. [278]

В продолжении зимы большая часть людей, болевших летом, выздоровели и возвратились в свои роты, так что, с вновь прибывшими, числительность батальонов почти удвоилась. С такими баталионами можно было предпринять более решительные действия чем в 1854 году. Участие самого главнокомандующего в военных действиях, направив в Турцию возможные средства Кавказа, должно было иметь влияние на успехи войны, все ожидали блестящей кампании. Ряжский пехотный полк и другие части войск, состоявшие в Эриванском отряде, кроме вышепоименованных, назначались в главный Александропольский отряд и выступили туда с открытием хорошего пути.

Около 10-го мая турецкий Баязетский корпус оставил зимние квартиры и сосредоточился весь в лагерь у Сурб-Оганеса, где продолжал постройку полевых укреплений, которые были наконец кончены в последних числах мая. Нам хорошо была известна местность окружающая Сурб-Оганес, и мы из рассказов лазутчиков и жителей составили довольно верное понятие о возведенных укреплениях. Главная часть их находилась на правой стороне р. Евфрата, поперек торговой Арзерумской дороги, против самого монастыря, и окружала с трех сторон, восточной, северной и западной, т. е. противоположных монастырю, четыреугольное пространство около квадратной полверсты, сомкнутым валом и глубоким рвом неправильной фигуры. В некоторых местах вала были прорезаны амбразуры, особенно в восточном фасе, т. е. в той стороне откуда ожидали нас. С южной стороны на левом берегу р. Евфрата, кроме монастырских стен могших доставить также некоторую оборону, в некотором расстоянии от монастыря к нашей восточной стороне и против правого фланга [279] восточного фаса главных укреплений правого берега, была построена крепкая батарея на три орудия; между этою батареею и концом восточного фаса главных укреплений оставалось около 200 саженей неукрепленного пространства поперек низменной долины Евфрата. Внутри укреплений правого берега стоял лагерем турецкий корпус. Положение этого укрепленного лагеря было нехорошо. — Мы могли совершенно безопасно занять командующие им высоты с севера и юга и бить оттуда Турок, могли движением горными дорогами от Абаз-гельского или Караван-сарайского перевалов, не теряя своих сообщений, отрезать Турок от Топрах-кале, т. е. от пути отступления к Арзеруму или Карсу; могли даже прорваться, или с востока вдоль реки между укреплениями обоих берегов, отстоящими друг от друга на 200 саженей, или с южной стороны, атаковать Турок внутри их лагеря и отбросить в горы к стороне Эриванской губернии. Отбитый штурм Карса ничего не доказывает, и притом не было надобности штурмовать слепо, тотчас по сближении нашем с укреплениями. По последним сведениям, в Баязетском корпусе в половине мая состояло 7 баталионов пехоты, два полка регулярной кавалерии каждый в 600 лошадей, 22 орудия, в том числе 6 батарейных и остальные легкие, и несколько сот баши-бузуков, — всего около 7-ми тысяч человек. Этот отряд был прежний Ванский корпус, знакомый уже с нами. Мы без всякой опрометчивости и излишней самонадеянности могли рассчитывать на успех довольно верно, и неприятельские укрепления не пугали нас. Перемена плана действий и распределения турецких войск, отчасти исполняла наши желания; прежде мы сами искали встречи с Ванским корпусом, а он избегал ее, теперь его перевели ближе к нам и [280] прикрепили к одному месту; нам оставалось воспользоваться этим.

Турки всегда и в предыдущие войны, дрались гораздо лучше за укреплениями, чем в открытом поле, по той естественной причине, что укреплениями человек прикрыт, не встречается долго лицом к лицу с неприятелем и может долго поражать его безнаказанно, и что из укреплений трудно бежать, отчего разнородность национальностей войска и даже нелюбовь его к тому правительству, которое оно защищает, поглощается необходимостью личной защиты, обороны своей жизни от неприятеля, который, после понесенных им потерь штурма, ожесточается и ворвавшись внутрь укрепления не щадит никого. Поэтому, после проигранных битв 1854 года в открытом поле, турецкое начальство или правительство избрало, отчасти основательно, для действий 1855 года систему защиты в укреплениях, примененную как оказалось везде, и для главной Анатолийской армии и для отдельного отряда, действовавшего против нас. Но эта система, при малочисленности и расстройстве турецких войск, предоставляла весь внутренний край нашему влиянию, и кто знал состояние края, кто был проникнут возможностью произвести в нем, мимо турецкого войска, события более великие, чем битвы, для того, особенно при превосходстве нашем даже в числительности, эта система имела совершенно другой смысл и другое значение, чем в глазах турецких властей.

К 15-му мая в состав Эриванского отряда прибыли транспорты для возки подвижных провиантского магазина, артиллерийского парка и госпиталя, в числе 172-х арб и 810-ти вьючных черводарских лошадей, две сотни бекской дружины и пять сотен конно-мусульманского № 4-го полка. Мы были готовы к открытию [281] военных действий и с нетерпением ожидали разрешения перейти в Турцию. Куртинский полк прибыл в отряд 1-го июня. По случаю прекращения довольствия сухим фуражом с 1-го мая и неимения еще подножного корма в Сурмалинском участке, начальник Эриванского отряда просил о разрешении перейти в пределы Турции, где на южных склонах Агри-дага, как нам было известно, находился уже подножный корм. На это 24-го мая было получено разрешение от нового командующего корпусом, генерал-лейтенанта Бриммера, перейти отряду в Турцию и расположиться на дороге к Сурб-Оганесу, там где есть более подножного корма, но отнюдь не искать встречи с неприятелем и вообще не переходить в наступательное положение без особого на то разрешения. Вместе с этим генерал-лейтенант Бриммер уведомлял, что 24-го мая часть главного Александропольского корпуса, в составе Кавказской гренадерской бригады, стрелкового баталиона, бригады драгун, полка казаков, трех пеших и двух конных батарей и части милиции, выступила к Карс-чаю; что 26-го мая выступят главные силы, и по соединении с прежде выступившею уже колонною, главнокомандующий, генерал-адъютант Муравьев, предпримет наступательные действия. На основании этого, пехота, артиллерия и транспорты Эриванского отряда были сосредоточены к 31-му мая в деревню Чурухчи, для движения по Караван-сарайской дороге, самой ближайшей и прямой от нас к турецкому Баязетскому корпусу, и того же числа вся кавалерия переведена в Турцию за Агри-даг, главные части по Караван-сарайской дороге и несколько сотен, как боковые разъезды для обозрения края и границы, по Орговской и Абаз-гельской дорогам, с которых они должны были, перейдя хребет поворотить к [282] середине и соединиться на Караван-сарайской дороге, около с. Мусуна, с главными частями.

Но того же 31-го мая было получено другое распоряжение. Генерал-лейтенант Бриммер писал генерал-маиору Суслову, что им получено сведение, будто неприятельскому отряду, расположенному у Сурб-Оганеса дано приказание двинуться к Карсу, и потому предписывал заставить этот отряд идти к Карсу не прямою дорогою на Кагызман, а более кружною, но для этого не атаковать неприятеля, потому что Эриванский отряд слаб, а только распространить слухи о своем движении на Кагызман, или даже сделать демонстрацию по дороге от Кульп к этому городу, как бы в намерении преградить прямую дорогу к Карсу. От Сурб-Оганеса к Карсу нет прямой дороги, удобной для движения обозов; также нет удобной дороги от Кульп к Кагызману. Демонстрация утомила бы наша войска напрасно; если бы Турки послали по этой дороге одну кавалерию, то мы не угонялись бы за нею. Но главное, можно полагать, что мы должны бы желать такого движения, потому что при движении нашего действующего корпуса к Карсу, турецкий отряд, идущий от Сурб-Оганеса в Кагызман попался бы ему прямо в руки. Если от Турок нельзя было ожидать благоразумия, полагая что они решатся на такое движение, то нельзя было ожидать предприимчивости. Прямой способ воспрепятствовать Баязетскому корпусу идти на соединение с Анатолийскою армиею был бы атаковать его скорее, но для этого считали Эриванский отряд слабым! В ожидании разрешения наступательных действий и чтобы быть скорее ближе к неприятелю, который по всем сведениям не двигался на Кагызман, а стоял еще у Сурб-Оганеса, генерал-маиор Суслов не отменил распоряжения о движении чрез Караван-сарайский [283] перевал, а для исполнения предписания командующего корпусом послал две сотни кавалерии от Кульп по дороге к Кагызману, для распространения наибольшего шума и слухов о следовании сюда всего отряда, после чего сотни должны были присоединиться к отряду чрез Абаз-гельский перевал.

1-го июня пехота и артиллерия выступили из д. Чурухчи, перешли границу и 3-го июня расположились лагерем рядом с сосредоточившеюся уже кавалериею, у Дутага, на том самом месте, где мы стояли в прошедшем году. Караван-сарайская дорога хотя отложе Орговской, по оказалась труднее собственно по недостатку воды на протяжении 25-ти верст. Дни были уже очень жаркие: вся взятая вода была выпита, солдаты изнурялись и отставали в большом числе. Донося о выступлении в Турцию, генерал-маиор Суслов сообщил также сведения о числительности неприятеля и присовокупил, что он не много сильнее нас и не может быть нам опасен, но на это донесение получил от командующего корпусом ответ, что главнокомандующий прочитав рапорт генерал-маиора Суслова приказал, чтобы Эриванский отряд не двигался в Диадинский санджак, а двинулся в горы по направлению к Балых-гелю, т. е. в Абаз-гель, и не переходил ни в каком случае хребта. Предписание — не переходить хребта было получено, когда мы уже перешли его со всеми обозами и транспортами: и так как в Абаз-геле мы оставались бы как в мешке, а от Дутага могли двигаться свободно в Турцию, то генерал-маиор Суслов решился не возвращаться в Эриванскую губернию, а остаться у Дутага, где было совершенно безопасно от неприятеля, которого впрочем мы нисколько не опасались. О всем этом было донесено генерал-лейтенанту Бриммеру, и вскоре (9-го июня) [284] получен от него ответ, что главнокомандующий решил, что теперь Эриванскому отряду переходить назад за хребет не следует. В то же время генерал-маиор Суслов получил предписание от самого главнокомандующего, который говорил, что он не полагает, чтобы Эриванский отряд был в силах один атаковать неприятельский лагерь, и потому запрещал предпринимать это, а приказывал владеть трудными местами на хребте, и представить соображение об атаке Сурб-Оганеса. На это генерал-маиор Суслов донес, что числительность и дурное состояние Баязетского корпуса не позволят ему действовать наступательно против Эриванского отряда, а нам дают возможность действовать против него наступательно, что полезно и необходимо предпринять наступление, что судя по местности окружающей турецкий лагерь, знакомой нам с прошедшего года, нам представляется возможность действовать против самого лагеря, не прибегая даже к отчаянным мерам, а обстоятельства и ближайший осмотр укажут на месте лучший способ действия.

В основании действий Эриванского отряда имелись до сих пор в виду только распоряжения избегать всякой встречи с неприятелем, не переходить границу, — а когда перешли ее, — то не атаковать неприятеля по слабости нашей, отнюдь не переходить в наступление. Исполняя точно, буквально, эти приказания нового главнокомандующего по строгой дисциплине, отряд не мог даже следить за неприятелем разъездами и рекогносцировками, о чем генерал-маиор Суслов доносил командующему корпусом. Начальнику отряда не были известны цели главнокомандующего и назначение Эриванского отряда. Нельзя было предполагать, что бывший Ванский корпус, бежавший уже от одного нашего наступления, для нас опасен, но [285] генерал-маиор Суслов мог думать, что главнокомандующий имеет какие-либо особые цели, которые могли быть расстроены удалением нашим от границ. Ходили слухи, что отношения наши к Персии сомнительны, следовательно Эриванский отряд мог иметь особое назначение, и гоняясь за ничтожным турецким отрядом вопреки распоряжений, удаляясь от своих пределов мог сделать большую ошибку и повредить важным соображениям. Кроме того, можно было предполагать, что главнокомандующий намерен отрезать Баязетский корпус движением части наших войск из главного Александропольского корпуса чрез горы к Топрах-кале, потому что генерал-маиор Суслов получил запрос: может ли быть особый легкий отряд переброшен чрез горы от Кагызмана к Топрах-кале, быть продовольствуем в Алашкертском санджаке средствами края, и может ли Эриванский отряд войти с ним в сообщения. Мы должны были подозревать какие-нибудь особые цели и не могли думать, чтобы распоряжение избегать всякой встречи с неприятелем происходило оттого, что он превосходил нас одной тысячей людей. Наше сомнительное положение производило в нас лихорадочное нетерпение, мы были проникнуты убеждением в необходимости действовать против неприятеля без всяких долгих рассуждений, потому что опасались, по примеру прошлогодних действий, только одного, — что Баязетский корпус уйдет от нас. Надо было пользоваться скорее неосторожным распоряжением, выдвинувшим его так близко к нам. Разъезды наши ходили недалеко и мы не знали что делается у Сурб-Оганеса. Только наблюдательный конный пикет ежедневно ранним утром выезжал на одну возвышенность Агри-дага, откуда видел в зрительную трубу палатки турецких войск у Сурб-Оганеса и смотрел на них до [286] вечера. Но эти наблюдения не имели существенной пользы, потому что наш отряд стоял от неприятеля в 35-ти верстах. Я вхожу в подробности переписки для того, чтобы вспомнить старую истину, — как трудно управлять каждым шагом войск отстоящих на 200-ти верст, как опасно стеснять начальника отдельного отряда точными выражениями и как неизбежно предоставлять ему действовать самостоятельно для достижения одной точно определенной цели, которая не может быть другою, как нанесение неприятелю наибольшего вреда. Потому что пока шла эта переписка — Баязетский корпус ушел!

Казачий разъезд, выехав 12-го июня на высоту, откуда открывался Сурб-Оганес, увидел, что турецких палаток уже нет. В то же время из Сурб-Оганеса пришел Армянин с известием, что Вели-паша со всем отрядом ушел накануне 11-го июня, а у Сурб-Оганеса остались под командою Балюль-паши две сотни регулярной кавалерии и две сотни баши-бузуков. Придерживаясь точного смысла распоряжений Эриванский отряд не мог и теперь действовать наступательно. Однакоже было полезно убедиться в действительности отступления Вели-паши и сделать рекогносцировку небольшою частию отряда налегке, причем мог представиться случай захватит хотя хвост неприятельской колонны. Не было даже воображаемой опасности относительно Персии, потому что рекогносцирующие войска могли скоро воротиться на свое место. Приказание: отнюдь не переходить в наступление, было постоянно у начальника отряда в виду. Генерал-маиор Суслов, донеся главнокомандующему что Вели-паша ушел и что он сделает рекогносцировку, выступил тотчас же утром 12-го июня со всею кавалериею отряда, т.е. с 18-ью сотнями, и вслед за нею пошли налегке два баталиона Ширванского пехотного полка с двумя орудиями. Я [287] остался у Дутага с остальною пехотою, артиллериею, всеми обозами и транспортами. Но оказалось, что наше назначение был Баязетский корпус,

Только что генерал-маиор Суслов со всею кавалериею ушел из отряда, как получено было предписание главнокомандующего, разрешавшее Эриванскому отряду действовать наступательно против Баязетского корпуса. Предписание это было подписано 8 июня, а у нас получено утром 12; оно шло четыре дня расстояние 200 верст. Я немедленно сделал распоряжение к выступлению отряда, послал предписание главнокомандующего генерал-маиору Суслову, уведомил его, что следую за ним совсем отрядом, выступил в 10 часов утра и вскоре догнал хвост колонны генерал-маиора Суслова на Диадинском хребте, отделяющем воды Евфрата от вод Аракса. Вскоре я узнал, что дело уже кончено, и потому остановил отряд на ночлег у этого хребта, где была по близости вода, так как арбы транспортов не могли бы сделать 35-ти верст в один переход и в этом не было надобности.

Балюль-паша, потомок прежних родовых владетелей Баязета, считавшийся одного из самых почетных и древних родов Курдистана, сам родом Курд отуречившийся в службе турецкому правительству, был оставлен у Сурб-Оганеса, как оказалось, с тремя сотнями регулярной кавалерии и 150 баши-бузуками преимущественно из Курдов, для управления краем, формирования из Курдов милиции, что он мог исполнить легче чем кто-либо другой, как человек уважаемый Курдами, и, главное, для наблюдения за Эриванским отрядом. Генерал-маиор Суслов не доходя до Сурб-Оганеса версты 2 или 3, послал вперед для разузнания о неприятеле полковника Хрещатицкого с полсотней казаков, [288] сотнею беков и куртинским полком. Когда полковник Хрещатицкий подошел к монастырю, то Балюль-паша выстроивши всю свою кавалерию на Арзерумской дороге за укреплениями, которые были брошены, завязал с нами перестрелку. Баши-бузуки бросились на ехавшую впереди сотню беков и сбили ее, но были сбиты сами следовавшими за беками нашими другими сотнями, — и Балюль-паша начал немедленно отступать; отступление это, при натиске нашей кавалерии бывшей с полковником Хрещатицким, превратилось тотчас в самое быстрое бегство. Вероятно с Балюль-пашею были оставлены доброконные люди, их могли догнать только те из наших, у которых были также отличные лошади. Преследование продолжалось более 20-ти верст. Турки скакали сначала по дороге, а потом бросились в разные стороны. Казаки рубили и кололи; наши Курды и другие милиционеры-мусульмане щадили своих единоверцев, если догоняли кого, только обирали, и если никто не видел, то отпускали, если наезжали казаки, то оставляли пленными. Балюль-паша был настигнут и ранен, но продолжал убегать; лошадь его спотыкнулась, перепрыгивая чрез канаву, он упал и был взят в плен преследовавшими его казаком и Курдом; также был взят в плен Гассан-Ага, офицер командовавший регулярною кавалерию. Казаки гнались неутомимо, их донские лошади в продолжительном преследовании выдерживали более чем местные куртинские. Впереди всех гнал, и наконец за 20-ть верст гнал только один, урядник Донского № 23-го полка Переходнов, имевший отличного коня. Переходнов был человек истинно храбрый, заносчивый и любитель боя. И прежде не проходило ни одной встречи с неприятелем, чтобы он неожиданно не выскочил из цепи и не заколол хотя одного Турка, [289] не оглядываясь скачут ли за ним другие и поддержат ли его, и я был этому свидетель, его иногда бранили за это. Теперь он догонял самых передних Турок и поодиночке колол их; он уложил таким образом более 40 человек, по счету самих Турок, и Балюль-паша и Гассан-ага, находясь в плену, говорили о нем: — "это человек страшный, он много убил наших, Аллах накажет его"! Переходнов заметил одного Курда, одетого великолепно в красную куртку вышитую золотом, и на отличном коне, и полагая, что это начальник, или вообще человек значительный, хотел взять его живым; догнав его он кричал ему по-татарски: «сдайся, или убью!» — Это был Мамет-бек, родоначальник одного из обществ Зеляны, один из почетнейших Курдов, служивший в турецком войске и командовавший у Сурб-Оганеса баши-бузуками и Курдами; он не останавливался и продолжал убегать, надеясь на быстроту своей лошади. Переходнов ударил его пикою в спину, но у него на этот раз была куртинская бамбуковая пика с насаженным на конце ее кинжалом, который вероятно был уже испорчен в продолжении преследования и боя; кинжал попал в какую-то бляху и согнулся от удара. Тогда Переходнов заскакал в уровень с Мамет-беком с левой стороны и схватил его за левую руку, чтобы стащить с лошади, но Мамед-бек держал в правой руке короткий карабин, выстрелил из него в упор, в бок своему противнику, и Переходнов, пробитый на вылет и убитый на повал, свалился с лошади. Преследование остановилось. Мы знали эти подробности от пленных и от жителей Топрах-кале, куда Мамед-бек прискакал один, спасшись от преследования, и рассказал его подробности. — «Если бы я случайно не убил этого казака, — говорил он, — он убил бы меня, и ни один [290] из наших не спасся бы от него.» Переходнова похоронили у Сурб-Оганеса. Все казаки плакали о нем, потому что он был вообще хороший и смирный человек; все мы сильно сожалели о нем. Мир его праху, доброго, простого Переходнова. Когда он скакал один на толпу Турок, про него говорили: — «Экой сумасшедший! Куда он лезет!» Но он был рожден героем и любил великие дела по своей натуре, не входя в рассуждения, как о нем посудят. Когда он был убит, говорили, что его конец был бы таков рано или поздно, но он пал во славу нашей великой родины, безвестно, как исчезают у нас тысячи, молчаливо и неприметно исполняя долг свои. Над его скромной, далекой могилой, в глуши Турции, теперь вероятно заросшей травою и никому неизвестной, нужно бы воздвигнуть памятник.

На другой день утром у Сурб-Оганеса сосредоточился весь отряд. Кроме пленных, Балюль-паши, Гассан-Аги и 18-ти человек регулярной кавалерии, нам достались сложенные в самой церкви монастыря до 10,000 пудов пшеницы, до 2-х тысяч пудов сарачинской крупы, несколько ячменя, муки, разные мелочи и в довольно значительном числе находившихся неизвестно для отряда или для вольной продажи, турецких трубок, грецких орехов, сластей и проч. Все это роздали войскам. Пшеницу передали Армянам, для того чтобы они перемололи ее на ближайших мельницах за существующую здесь плату натурой и потом возвратили нам мукою. По сведениям собранным в Сурб-Оганесе, Вели-паша все свои тяжести, даже большую часть орудий отправил на Топрах-кале тайно, заблаговременно за несколько дней; оставался налегке, и выступив из Сурб-Оганеса шел быстро, так что 13-го числа был уже у д. Зейдкана, имея впереди нас четыре обыкновенных перехода. Без сомнения, [291] он пошел еще быстрее, когда узнал о преследовании Балюль-паши. Мы не могли бы догнать его. Наш небольшой успех однако же не радовал нас. Все жалели, что Вели-паша ушел и все были уверены, что его 23 пушки были бы наши, если бы мы застали его у Сурб-Оганеса. Его не следовало упускать, и если бы он был захвачен нами здесь, то будущие происшествия кампании 1855 года могли значительно измениться в нашу пользу. Впоследствии мы должны были опять гоняться за ним, а здесь он стоял на месте. Если бы мы перешли в наступление в апреле или хотя в начале мая, то застали бы даже укрепления еще неконченными и могли легче действовать.

Балюль-паша и Гассан-Ага пользовались в нашем лагере полною свободою, мы старались оказать им внимание и облегчить их участь. Первый был ранен пикою грудь и шашкою в руку, но неопасно; наш хирург перевязал его и отвечал за выздоровление. Члены баязетского дивана и многие почетные жители приехали в наш лагерь, чтобы представить свое почтение начальнику отряда и вместе с тем видеть Балюль-пашу, потомка своих владетелей; его плен видимо печалил их. Балюль-паша несчастлив на войне и уже третий раз находится в плену: в первый раз у Персиян, другой у нас в войну 1828 года и третий теперь. Он имел под 60 лет, приятное и приветливое лицо, высокий рост, тонкий стан, хорошие манеры и вежливое, ласкательное обращение. Когда он немного отдохнул, его отправили в Эривань вместе с другими пленными.

Мы с любопытством осматривали построенные Турками укрепления. Вал был высокий с крутыми покатостями, ров глубокий, широкий и крутой, покатости выложены дерном, или укреплены плетнем и кольями. Из сомкнутой линии его выдвигались местами люнеты с [292] прорезанными амбразурами. Штурмовать это укрепление было бы нелегко, и лезть прямо на вал неблагоразумно. Но высоты командуют им близко и по низменной долине Евфрата можно бы прорваться внутрь укрепления, потому что в этом месте могли действовать хорошо только два орудия, а от выстрелов остальных орудий атакующие войска были бы скрыты крутыми уступами покатостей, ограничивающими низменную долину, по которой разливается Евфрат. Еще легче было бы совсем отрезать Баязетский корпус от пути отступления его в Арзерум, — и английский генерал, выдумавший эти укрепления, хорошо сделал, что отказался от своей первой мысли и отвел корпус к Арзеруму. Находясь у Сурб-Оганеса в слишком большом расстоянии от своих опорных мест и слишком близко к нашей границе, что давало нам возможность атаковать неприятеля в полном нераздробленном еще составе отряда, — Баязетский корпус мог погибнуть или в укреплениях, или на отступлении.

Вели-паша отступил на дорогу идущую из Арзерума в Карс. Из уведомлений главнокомандующего нам было известно, что в начале июня наш главный корпус находился у Аджи-кала и Заима в ожидании отряда генерал-лейтенанта Ковалевского, который, заняв брошенный Турками (вероятно жителями) г. Ардаган, двигался на соединение с главными силами. По соединении этих частей генерал-адъютант Муравьев со всеми войсками перешел 7-го числа в с. Магараджик, ближе к Карсу; по причине проливных дождей оставался здесь до 12-го июня, — 17-го июня находился у д. Каныкей близ дороги идущей от Карса в Арзерум и отсюда предполагал делать поиски к Саганлугскому хребту, для истребления турецких продовольственных запасов. Таким образом Карс был отрезан от [293] Арзерума. Хотя у Сурб-Оганеса нам не были еще известны последствия движений наших главных сил к Карсу, но было известно, что они идут туда для действия, и потому имея в виду предписание главнокомандующего действовать Эриванскому отряду наступательно и имея перед собою одного неприятеля — корпус Вели-паши, и одну дорогу, главную торговую Арзерумскую, генерал-маиор Суслов решился идти далее для действий на дорогу, идущую от Карса в Арзерум, на которой находился теперь Вели-паша. Движением вперед мы сближались с главными нашими силами и могли быть полезны для содействия им каким бы то ни было способом. Мы могли быть даже употреблены для действий против Арзерума, и, признаюсь, Эриванский отряд мечтал об этом. Арзерум был важное место и занятие его могло соблазнить хоть кого; это был если не голова, то желудок Анатолии, питавший все действовавшие турецкие войска, в том числе и Анатолийскую армию, превращавшуюся в Карский гарнизон. В Арзеруме находились огромные военные запасы и главное управление Анатолии. Но дорога идущая из Арзерума к Карсу отстоит от с. Амарата, то есть от основания наших действий, откуда мы должны были подвозить себе провиант и артиллерийские запасы, на 240 верст, а Арзерум от Амарата отстоит несколько более 300 верст. Уйдя к стороне Арзерума, мы переваливались за хребет Драм-даг, удалялись от границ Эриванской губернии, которую должны были защищать, оставляли в тылу себя весь Курдистан и на расхищение Курдов наши пределы. По всем стратегическим соображениям, движение к Арзеруму казалось нелепо и гибельно; однако же мы пошли туда и последствия показали, что наш небольшой отряд, состоявший из пяти баталионов, мог [294] удерживать Курдистан, действовать в тоже время против Арзерума, удалиться от Эриванской губернии на все лето на 250 верст, и в наше отсутствие на ее границах не случилось ни одного происшествия. Все это оказалось очень легка и не потребовало с нашей стороны никаких подвигов и напряжения сил. В прошедшем году мы наступали на Ван отвесно к границам Эриванской губернии, а теперь уходили совершенно в. сторону от нее.

Для охранения сообщений Эриванского отряда при дальнейших его действиях и для защиты пространства края от пределов Персии до Топрах-кале и тем защиты Эриванской губернии, были оставлены. у Сурб-Оганеса 5-й баталион Мингрельского егерского полка, состоявший. из трех рот, два орудия и сотня Армян конно-мусульманского полка, под командою баталионного командира маиора Кореницкого, а в г. Баязет была отправлена одна сотня казаков и подчинена также маиору Кореницкому. При войсках у Сурб-Оганеса были оставлены части артиллерийского парка и подвижного госпиталя, с тем чтобы больных пользовать в нем до выздоровления, на одном месте, а не возить с отрядом и по возможности не отправлять в Эривань, по тем же причинам, по которым избегали такой дальней перевозки в прошедшем году. Весь подвижной провиантский магазин и части артиллерийского парка и подвижного госпиталя взяты были с выступающим отрядом, а войска оставляемые у Сурб-Оганеса обязывались заботиться перемолкою пшеницы отбитой у Турок и довольствоваться этим провиантом; они довольствовались им почти все лето и осень, чем была облегчена подвозка провианта в отряд. Маиору Кореницкому было предписано прежде всего стараться сохранить спокойствие в крае, [295] справедливостью и хорошим обращением с жителями, поддерживать прежние дружеские сношения с Курдами и входить в новые, а если бы показался где неприятель, то, оставив у Сурб-Оганеса в укрепленном лагере отрядные тяжести под прикрытием взвода или роты пехоты, с остальными частями действовать на равнине идущей к Баязету вдоль нашей границы, наступательно, рассеивать иррегулярные партии Курдов и отступать в укрепленный лагерь только с боем перед значительно превосходными регулярными войсками, появления которых, впрочем, нельзя было и ожидать. Баязетскому дивану и жителям Баязета было приказано, чтобы они старались о спокойствии Курдов живущих за Алла-дагом, в противном случае город может отвечать за это. В Баязете жили оседлые Курды, занимавшиеся торговлею, и владение Баязетом было полезно отчасти по влиянию, которое чрез них можно было иметь на кочующих Курдов. Для охранения границы Эриванской губернии и сообщений наших на значительном пространстве мимо всего Курдистана, ненадежного по хищническим наклонностям своих жителей, казалось мало трех рот, двух орудий и двух сотен, но при неудовольствиях Курдов на турецкое правительство, после восстания Эзданшира и при дружеских наших отношениях к ним, нельзя было ожидать, чтобы турецкое правительство успело поднять против нас всех Курдов и внушить им фанатическую неприязнь к нам. Можно было ожидать появления отдельных хищнических партий, собранных надеждою грабежа, но таких по приблизительному расчету могло собраться не более 1000 человек, а маиор Кореницкий мог гоняться смело даже за двумя или тремя тысячами Курдов. Но более всего нам должно было помогать приобретенное нами нравственное влияние, и мы [296] должны были им пользоваться; нас боялись и в то же время не видели от нас вреда; напротив, в нас находили пользу и справедливость. При других обстоятельствах опасно оставлять три роты перед всем Курдистаном: война 1828 года показала, что наши сильные отряды не пользовались безопасностью со стороны Курдов, и не могли ходить туда, куда ходили наши роты. Успех распоряжения оставить три роты для защиты огромного пространства наших границ против всего Курдистана, показывает более всего настоящее положение Курдов в Турции. Весь вопрос состоял теперь не в турецком войске, а в Курдах, которые вооружены и могли выставить с Эзданширом до 60,000 войска.

16-го июня отряд в составе 4-х баталионов, 6-ти орудий и 16-ти сотен кавалерии выступил на Топрах-кале по торговой Арзерумской дороге, которая шла здесь вдоль левого берега Евфрата. Пройдя 20-ть верст, отряд остановился на ночлег возле самой реки. Палатки были разбиты в густой траве, люди, можно сказать, утопали в роскоши. Близость большой реки доставляет вообще большие удобства во время похода летом. Солдат всегда может напиться свежей воды и меньше утомляется; на привале может выкупаться и смыть с себя пыль, которая налегает слоем грязи, на ночлеге выкупается еще раз, даже наловит рыбы, потом поест каши, заснет крепко и просыпается с восстановленными силами, готовый для длинного перехода. На берегу Евфрата растет мелкий кустарник, доставлявший нам топливо для варения пищи и избавлявший войска от труда искать топливо далеко. При хорошем устройстве войск, одетых, обутых и сытых, — хорошая погода, здоровая вода и близость и изобилие топлива составляют важные условия и залог успеха, как одни из средств [297] сохраняющих силы солдат. Теперь у нас почти не было больных. Чтобы сохранить свежесть сил и не утомлять излишне людей, можно даже пожертвовать селением и разобрать дома на топливо, если важность обстоятельств и близость битвы превышает важность расположения к нам жителей, — так как разорение жилищ всегда вооружает жителей против войска и вредит самому войску. Часто приходится возвращаться и проходить несколько раз по одной дороге, и войска жалеют, что разорили селение, где могли бы найти кое-что, если бы оно было цело. В продолжении похода в Азиятской Турции, мы вообще старались избегать разорения брошенных селений; селения, в которых оставались жители, пользовались нашим покровительством и были неприкосновенны, из брошенных разбирали на топливо только те, преимущественно куртинские и татарские, старшины которых служили в турецком войске, а жители не хотели войти с нами в сношения и оказывали нам неприязнь. Как в прошлогодних, так и в настоящих военных действиях, в Эриванском отряде сохранялся строгий порядок и жителей не обижали. Даже при проходе нашей милиции и самого куртинского полка мимо жительских стад, бараны не пропадали, а если бы случилось, что жители пожаловались на пропажу барана, то заставляли начальника части платить деньгами. При милиции состояли русские офицеры, которые действовали и наблюдали за порядком в видах сохранения хороших отношений с жителями. Впрочем отряд, без одиночных и частных грабежей, пользовался часто добычею, отбиваемою от турецкого войска; ее раздавали во все части по размеру их числительности.

17-го июня отряд перешел к армянскому с. Караклису, лежащему в угле между Евфратом и впадающими [298] в него с северной стороны речками Кер-чай и Дараби. Из опасения беспорядков соединенных с войною, Армяне всех небольших окрестных деревень оставили свои жилища и собрались в Караклисе и Мангасаре, другом большом армянском селении, отстоящем 5-ть верст к северу от первого. Татары, жившие на большой дороге, также бросили свои жилища и удалились в сторону, Курды откочевали в горы. Впоследствии, когда доверие приобреталось нами мало-помалу, большая часть Татар и Курдов возвратились в свои селения и занимались обработкою полей. В Караклисе и Мангасаре находились брошенные Турками склады пшеницы, ее передали в ведение маиора Кореницкого для перемолки и заготовлении для наших войск хлеба. В Караклисе явились к начальнику отряда депутаты от Топрах-кале и старшины Курдов, живущих в окрестностях, Ших-бекир и несколько других, которые обещали сохранить порядок в крае и ручались, что подчиненные им Курды не тронут даже наших одиночных людей, но не ручались за Курдов живущих за Алла-дагом, партии которых могли приезжать хищничать на Арзерумскую торговую дорогу, хотя обещали принять зависящие от них средства предохранить дорогу от хищничества и этих Курдов.

При дальнейшем движении отряда из Караклиса, была послана сотня казаков в г. Кагызман, для осмотра дороги, на случай надобности войти в сообщение о главными нашими силами, бывшими у Карса. Сотня эта воротилась к отряду в Топрах-кале другою дорогою. Обе дороги в ущельях и на перевале Агри-дага были совершенно непроходимы для повозок и даже трудны для кавалерии.

От Сурб-Оганеса до Караклиса Евфрат течет с [299] востока на запад, а против Караклиса поворачивает на юг и прорывается в 20-ти верстах от этого селения узким ущельем чрез хребет гор, который называется: идущий к востоку — Алла-даг, и идущий к западу — Клыч-Гядук. Наша дорога, т. е. торговая Арзерумская, сохраняя прежнее направление на запад, отходила от Евфрата. Хотя долина этой реки между Сурб-Оганесом и Караклисом довольно просторна, но за Караклисом местность вдруг расширялась еще более, и с последних отлогих уступов Агри-дага, доходящих до Караклиса, нам открылась совершенная плоскость Алашкертского санджака, имеющая с востока на запад около 60-ти верст длины, и с юга на север до 25-ти верст ширины, и ограниченная высокими хребтами: с севера Агри-дагом, с юга Клыч-Гядуком и с запада Туркмен-Каляси и Драм-дагом; последние два хребта отделяли нас от долины верхнего Аракса, по которой шла дорога из Карса в Арзерум. Характер этих хребтов такой же, как и других гор, пройденных нами, от отдаленных вершин покатости сбегают широкими террасами иногда с крутыми уступами, но большею частию отлогими. Вершины и покатости покрыты лугами, а подошвы каменником и бесплодны; впрочем западная часть Агри-дага видимо более скалиста, чем восточная, лежащая на границе Эриванской губернии. Горы и равнины совершенно безлесны, мелкий кустарник растет только по берегам некоторых речек, текущих в низменных местах, и отдельно стоящие ивы виднеются около мельниц. Плоская равнина Алашкертского санджака очень плодородна, и зеленела вся полями и лугами. По ней у подошвы Клыч-Гядука течет с запада на восток, в противоположном направлении к Евфрату, Шариян, впадающая в Евфрат против Караклиса, а [300] множество небольших речек бегут из Агри-дага с севера на юг и впадают в Шариан, пересекая Арзерумскую дорогу. Все эти реки мелки, имеют здоровую воду, каменистое дно и удобопроходимы в брод; самые глубокие броды находятся на р. р. Дараби и Кер-чае, возле Караклиса. При соединении пяти речек, на Евфрате против Караклиса, по армянскому преданию, был земной рай, но мы не имели теперь времени посмотреть его.

От Караклиса Арзерумская дорога разделяется на две дороги, идущие обе по равнине Алашкерта, — одна вправо у подошвы Агри-дага чрез Топрах-кале и с. Мулла-Сулейман, и другая влево возле р. Шариана на д. д. Чилкалы и Хошиан, и обе соединяются у подошвы Драм-дага в с. Зейдкане. 20-го июня отряд перешел по правой дороге к Топрах-кале и остановился лагерем на небольшой речке в трех верстах от этого города. Члены Алашкертского дивана и многие почетные жители огромною толпою встретили отряд и представились начальнику. Между ними был один из самых старших и важных куртинских родоначальников, Шандын-ага, старший брат Касым-хана, которого в прошедшем году князь Бебутов, чтобы привлечь на пашу сторону, представил в полковники, и который все-таки остался в турецком войске. Самый почетный Армянин Топрах-кале и первый богач Баязетского пашалыка, Петрос-ага, находился в это время в Арзеруме, но семейство его оставалось здесь. Брат его Маркар-ага и сын Аветис-ага пригласили начальника отряда и его штаб к себе в гости тотчас по прибытии отряда на ночлег. Было еще около 5-ти часов пополудни, генерал-маиор Суслов с конвоем казаков и несколькими офицерами отправился в Топрах-кале, разрешив ехать в этот город и другим офицерам по нескольку из каждой [301] части, и послать команды нижних чинов для необходимых покупок. По рассказам, в Топрах-кале было много лавок и хорошая торговля, а войска имеют постоянную надобность возобновлять свои запасы табаку, иголок, ниток, сапожного товара, чаю, сахару и прочего. Начальник отряда выехал в сопровождении огромной свиты, почетные жители ехали с ним, а молодые Курды и Армяне джигитовали в честь его по восточному обычаю, производя впереди скачку и стрельбу.

Город Алашкерт, или Топрах-кале, лежит на последнем отлогом уступе Агри-дага; въезжая в улицу тотчас начинаешь подыматься в гору с плоской равнины, по которой мы шли. Улицы узки, дома имеют бедную и грязную наружность, построены все из нетесаных камней в один этаж; в большей части домов только стены обращенные на улицу возвышаются над землею, а остальные и кровля засыпаны землею, так что дом имеет вид бугра наподобие наших погребов н подвалов. Все народонаселение города встретило и провожало нас густою толпою. Лавки были заперты, но их тотчас открыли, когда начальник отряда успокоил жителей и обещал, что будет сохранять порядок и войска будут за все платить. По приезде к Маркар-аге, нас повели внутрь его дома по извилинам узких темных ходов, в роде пещер, и ввели в приемную, вероятно самую лучшую комнату. Она была также врыта в землю, но стены ее отштукатурены; в стене против входа был камин, по бокам на глиняном иолу посланы ковры и подушки; свет проникал узким отверстием проделанным в потолке близ входа. С нами вошли члены дивана и почетные жители, между ними кадий и мулла: всех, кого иачалышк отряда еще не знал, были ему представлены. Все мы уселись на коврах вдоль стен: но [302] хозяин, Маркар-ага, не хотел садиться и все время стоял сложив руки на груди, в ожидании приказаний. Хозяева говорили немного по-русски; русский язык остался здесь в некоторых армянских семействах после квартирования и походов наших войск в 1828 и 1829 годах. Комната была полна людьми, почетные сидели, остальные стояли у входа; самые закоулки, по которым мы проходили, были битком набиты народом, любопытствовавшим посмотреть на Русских и послушать что будут говорить. Почетные мусульмане, сидевшие с нами, были все Курды, старшины кочующих обществ и оседлые, занимавшиеся торговлею или имевшие, в роде наших арендаторов, на откупу куртинские, армянские и татарские селения, по сбору десятинной подати, или владевшие собственною землею и занимавшиеся хлебопашеством и скотоводством. Как здесь так и во всем Баязетском пашалыке не было ни одного Османлы, т. е. настоящего Турка. Нам подали трубки с длинными чубуками. У каждого сидевшего мусульманина были свои трубки и табак; у более почетных, их носили у каждого особый слуга, который набив и закурив трубку подносит ее своему господину; менее почетные или менее богатые носят сами табак и трубку с менее длинными чубуками. Начальник отряда объявил им, что они могут быть спокойны и останутся в безопасности, сохранят прежние управления и законы, что мы требуем только порядка и предоставляем себе право наблюдать, как за повиновением властям, так и за справедливостью властей; что Русские войска не будут обижать и брать даром, но просил, чтобы они употребили свое влияние как на здешних Курдов, так и на кочующих за Алла-дагом чтобы они не грабили ни Армян, ни друг друга и не нападали бы на наших одиночных людей, если бы [303] случилось где встретить их; в противном же случае, те общества Курдов, которые несмотря на все наше дружелюбие к ним будут действовать против нас неприязненно, будут жестоко наказаны оружием и могут быть истреблены. От имени всего дивана и жителей отвечал один из оседлых почетных Курдов, член дивана, Сафар-ага, мужчина высокий, худощавый, рябоватый, с большим орлиным носом, добрый малый, который впоследствии приезжал часто к нам в гости в отряд, отличавшийся красноречием и видимо имевший на то притязания. Он говорил иначе как другие Курды, очень скоро, не запинаясь, местами с особенными ударениями и разливами в голосе. Он сказал, что хорошее обращение наше с Баязетом и настоящее спокойствие и благосостояние этого города внушает им доверенность к нам, доказательством чему служит то, что они не бежали; турецкое войско не могло защищать их и оставило край, и потому они отдаются под наше покровительство. Другие старшины также обещали употребить все старание к сохранению порядка, но опасались, что это будет трудно, потому что воры и мошенники есть везде, и во время войны за ними трудно усмотреть. По крайней мере они обещали за себя, и полагали за других, что вообще куртинский народ не имеет надобности враждовать с Русскими. Все эти переговоры происходили чрез переводчика. Для управления были назначены тут же почетные Курды, Алашкертским санджаком — Ших-Абдал, и Караклисским санджаком (или Нагия) — Салах-ага; о назначении их просили сами Армяне. Эти новые санджаковые начальники просили назначить им жалованье, но им пока отказали и обещали позаботиться о их содержании впоследствии, когда мы устроим в крае более правильный порядок управления. Мусульмане не [304] опасались высказывать преданность свою к Русским и льстили нам; вероятно они не боялись, чтобы это дошло до сведения турецких властей, или были уверены, что эта лесть не будет принята за истинное выражение чувств, а за необходимость и обман. Но Армяне были осторожны и при мусульманах обыкновенно молчали, или не высказывали своих мнений; наружная преданность Армянина могла приняться за искреннюю и он мог впоследствии поплатиться за нее. Все помнили войну 1828 года и полагали, что хотя мы били Турок, но по заключении мира уйдем опять домой. После часа переговоров гости встали и вышли; мы остались с одними хозяевами, которые удерживали и желали непременно угостить нас. Обыкновенно здешние жители, приветствуя при встрече или на прощанье, немного склоняют голову и прикладывают правую руку сначала к сердцу, а потом ко лбу, но с нами они вскоре приняли обычай жать друг другу руки.

В комнату внесли несколько круглых деревянных столиков на низеньких ножках с небольшим возвышением посередине, в котором вделана солонка, и кругом на тарелках лежали разные кушанья, и поставили перед нами. Кушанья были: местный сыр, нарезанный ломтями или вытянутый в длинные нити, в роде вермишели, яичница, рубленная и толченая баранина, приготовленная небольшими продолговатыми шариками сваренными в масле, или перемешанная с листьями капусты и сваренная в бульоне большими кусками в кулак величины, и шашлык, т. е. куски баранины сжареной на вертеле. Вместо водки подали ром. Все мы очень проголодались после перехода, и кушанья показались нам очень вкусными. Отблагодарив хозяев за гостеприимство, по здешнему обычаю, подарками или [305] деньгами, начальник отряда отправился в отряд в сопровождении конвоя и нескольких жителей, а я остался в городе чтобы осмотреть его. Прежде всего я зашел в кофейню, похожую на баязетскую, и нашел здесь многих членов дивана, с которыми только что познакомился; они сидели на широких прилавках поджав ноги, курили трубки и рассуждали вероятно о бывшем с нами свидании. Я сел между ними, велел подать себе и им кофе, который они приняли, поговорили еще о наших делах и расстались друзьями.

Г. Алашкерт лежит на покатости отдельно стоящей остроконечной горы, на вершине которой построена крепость, называемая собственно Топрах-кале. Подъем из города в эту крепость очень крут и идет по узкой тропинке удобной только для пешехода. Крепость невелика, внутреннее пространство ее тесно, стены, башни и строения сложены из необтесанных камней. В настоящее время крепость брошена и необитаема, железо и дерево из строений выбрано, стены обваливаются н все приходит в разрушение. В военном отношении она не имеет никакой важности; возвышающиеся к северу покатости Агри-дага командуют ею на близкий ружейный выстрел. Кварталы и отдельно стоящие дома Алашкерта разбросаны на покатостях у подошвы этой горы. Город имеет столько же жителей, как Баязет. Лавки числом до 50-ти, находятся в двух главных кривых улицах, пересекающих город. Курды торгуют табаком, сыром и другими местными произведениями. Лучшие лавки принадлежат Армянам, в них можно найти сахар, чай, ром, даже иногда вино, ситцы и сукна разных, преимущественно ярких цветов, шелковые платки, шелковые материи, фески и другие вещи, все английских фабрик и дурного качества. Азиятских и русских [306] произведений в продаже не видно. Во все время пока мы были в городе и когда бывали в нем после, мы также как и в Баязете не видели ни одной женщины, ни Армянки, ни мусульманки; их вероятно прятали от нас. Мы однако же, оставаясь долго в этих местам, знали по слухам о всех красавицах Баязетского пашалыка. Армяне и Курды рассказывали нам потихоньку о красавицах, женах и дочерях своих соседей, которым они видимо хотели услужить, допуская возможность что мы будем красть чужих жен и дочерей, и иногда даже предлагали по этому свои услуги. Описывая красоту женщины, обыкновенно говорили, что у нее коса до пяток, глаза черные и судя по описательным знакам, величиною в небольшую чайную чашку и пр. Но женщины всегда бывают главным яблоком раздора, а потому в отряде строго смотрели, чтобы женщин не обижали и не мешались в семейную жизнь обывателей.

По приходе нашем в Алашкерт, жители объявили нам, что в этом городе, также как в с. Мулла-Сулеймане и д. Кая-беке находятся в складах несколько тысяч пудов пшеницы, заготовленной для турецкого войска. Мы взяли эти магазины в пользу наших войск, и роздали пшеницу мерою старшинам армянских селений, с тем, чтобы они перемололи ее в муку и хранили до востребования, заплатив мельникам за перемолку 1/20 часть всей муки, по здешнему обычаю. Таким образом мы захватили шесть магазинов пшеницы, которая нам очень пригодилась.

Генерал-адъютант Муравьев из-под Карса сообщил генерал-маиору Суслову, что действия Эриванского отряда будут совокупны с действиями главных сил к стороне Арзерума. Из уведомлений его нам было известно, что оставив часть корпуса в Гани-кеве [307] (на карте Каны-кев), он с другою частию выступил 17-го на с. Чурухлы, к Саганлугскому хребту, для действий против Вели-паши, который, как полагал генерал-адъютант Муравьев, отступив от Сурб-Оганеса к стороне Карса, прибыл в д. Энги-кев, находящуюся в этом хребте, и занимался перевозкою провианта, заготовленного в Энги-кеве, из этой деревни в Арзерум, — что однако же было несправедливо. Вели-паша отступил в противоположную от Карса сторону, к Арзеруму, — и в это время находился у с. Керпи-кея, на соединении дорог торговой Арзерумской и идущей из Карса, т. е. от Эриванского отряда и от главного нашего корпуса. 19-го июня главнокомандующий прибыл на Саганлуг. Здесь в селе Бордусе были найдены большие запасы всякого продовольствия, а посланная ночью на 20-е июня колонна наших войск к Энги-кеву нашла здесь еще, кроме сухарей и ячменя, до 10-тн тысяч четвертей пшеницы. Но неприятеля нигде не встретили. Главнокомандующий приказал истребить все эти продовольственные запасы, так что было истреблено до 30-ти тысяч четвертей пшеницы, заготовленной для войск Карской армии, — и 24-го июня воротился к Карсу, где соединился с войсками остававшимися под этою крепостью. На Саганлугском хребте был оставлен небольшой летучий отряд. Я выписываю цифры истребленных запасов из официальных сведений. О истреблении их нельзя не пожалеть, также как и о баязетских запасах. Провиант иногда дороже денег. Войска истреблявшие их ходили налегке и не могли взять с собою много. Последствия показали, что все эти огромные запасы, в продолжении всего лета оставались бы совершенно безопасно в тылу нашей блокирующей армии и могли служить большим пособием для довольствия наших войск, [308] особенно осенью, когда перевозка из Эриванской губернии сделалась затруднительна и изнуряла как войска, так и жителей. При твердом намерении взять Карс, сохранение этих запасов делалось легким делом и обыкновенным следствием блокады. Нельзя было и ожидать, чтобы жалкий корпус Вели-паши осмелился подойти близко к нашей армии, особенно перевалиться за Саганлугский хребет.

Для дальнейшего движения к стороне Арзерума, Эриванский отряд 21-го июня приготовился выступить и перейти в с. Зейдкан; солдаты уже пообедали, палатки были сняты, возы уложены, как вдруг явился Армянин и передал начальнику отряда предписание главнокомандующего, следующего содержания: «Если вы заняли Топрах-кале, то истребите там все, что можете из казенных запасов, если не можете взять их с собою, сройте укрепления и возвратитесь к Сурб-Оганесу». Ударили отбой и разбили опять палатки на прежних местах. Отступления на войне вообще невыгодны и неприятны, особенно, если они делаются без всякой надобности, а здесь они имеют особенное значение. Наше отступление могло иметь дурной вид в глазах жителей, представляло нас обманщиками, потому что мы накануне допускали изъявления их преданности к нам и принимали ее, а сегодня уходим и может быть оставим их, особенно Армян, на жертву турецкого войска и Курдов, — показывало шаткость и неуверенность в наших действиях, могло лишить нас доверенности жителей и заставить их, или других, бежать в другой раз, на всякий случай в горы, чтобы не иметь с нами никакого дела. Кроме того, нам было очень жаль бросить или истребить захваченные нами запасы пшеницы. Мы ни в каком случае не решились бы истребить ее, и теперь [309] начальник отряда подтвердил приказания старшинам селения перемалывать ее скорее и доставлять муку в отряд; в случае надобности мы могли перевозить ее на лошадях своего подвижного провиантского магазина, что было гораздо удобнее и ближе чем посылать за сухарями в с. Амарат, в Эриванскую губернию. Кроме того, мы не видели кругом себя никакой опасности и никакого неприятеля. Напротив, чем ближе мы подойдем к Драм-дагу, тем вероятнее Вели-паша не решится двинуться от Керпи-кева к Карсу, из опасения быть отрезанным Эриванским отрядом от Арзерума, единственного пункта своего отступления. О всем этом генерал-маиор Суслов донес главнокомандующему и просил о разрешении не отступать: но присовокупил, что исполняя его приказание, он останется несколько дней у Топрах-кале, потом будет отступать медленно в ожидании разрешения не отступать.

21-го и 22-го июня отряд оставался у Топрах-кале, а 23-го июня перешел на 5-ть верст наискось назад, на р. Амат-чай к куртинскому зимовнику Карцор, где были превосходные места для подножного корма. 25-го июня было получено от главнокомандующего другое предписание отступить от Сурб-Оганеса к границам Эриванской губернии. Наше удаление от границ этой губернии вероятно казалось опасным в виду Курдистана, но генерал-маиор Суслов решился подождать ответа на представление свое не отступать. У Карцора мы узнали о отбитии штурма севастопольских укреплений 6-го июня. Это событие привело всех в восторг, отряд праздновал его целых два дня. Солдаты беспрестанно кричали «ура!», песни и гульба слышались без умолку. 29-го июня отряд перешел на 3-ри версты от Карцора к другому куртинскому зимовнику, Миранку, ближе к той [310] отрасли торговой дороги, которая идет вдоль р. Шариана и где теперь ходили караваны. У Миранка было получено от главнокомандующего предписание в ответ на представление не отступать, в котором он говорил, что при движении к Саганлугу, не располагая дойти до Керпи-кея, он не давал и Эриванскому отряду приказания следовать к этому месту; отступление же к Сурб-Оганесу предписал в тех видах, чтобы при возвращении своем к Карсу не поставить Эриванский отряд в оборонительное положение, если бы Вели-паша вздумал опять перейти в наступление против Эриванского отряда, — но что, впрочем, он не стесняет нас пребыванием в том или другом пункте, а предоставляет генерал-маиору Суслову действовать в долине Евфрата по его усмотрению, впредь до приказания действовать к Керпи-кею.

На основании этого, мы оставались у Миранка около полумесяца. Место для лагеря было превосходное, кругом нас лежали обширные луга до р. Шариана. Наши разъезды ездили до армянского с. Зейдкана, т.е. до Драм-дага, и в другую сторону до г. Хамура, Курды жили спокойно, регулярные войска неприятеля находились в 100 верстах от нас у Керпи-кея и наш отряд менее всего ожидал и опасался наступления Вели-паши; лагерь пользовался совершенною безопасностию. Днем лошади всего отряда выгонялись на подножный корм, на луга лежащие возле самого лагеря впереди и позади, и только на ночь собирались на коновязи. Спокойствие развило при отряде торговлю, явилось несколько десятков вольных торговцев из Эриванской губернии, Баязета, Топрах-кале и даже из Персии; они разбили позади лагеря палатки и продавали вещи необходимые для солдат, табак, сапожный товар, ситцы и проч., также кушанья, пирожки, чай и кофе. Стакан чаю стоил 5-ть коп. сер., [311] фунт говядины не более 2-х копеек. Но безопасность делает неосторожным. Наши черводары, вольные торговцы и с ними иногда милиционеры ездили как дома в окрестные селения, в Эриванскую губернию и Персию. На одну подобную толпу, состоявшую из десятка человек и между ними двух всадников конно-мусульманского полка, — один Армянин и один мусульманин, — напали недалеко от Сурб-Оганеса до 20-ти человек Курдов. Хотя все люди ехавшие из лагеря были вооружены, но никто не защищался; Курды отобрали у них оружие, лошадей и все платье, так что пустили их совершенно голыми, какими они и пришли в лагерь, но никого не ранили. Другие всадники, туземцы, водили их голыми по лагерю и срамили их за то, что они не защищались, а позволили как бабы обобрать и раздеть себя. Двух всадников конно-мусульманского полка выгнали из службы, как недостойных принадлежать к войску. Курды сделавшие это нападение скрылись, но мы вскоре узнали, что они принадлежали к обществу Джуника, жившему между Балых-гелем и Кагызманом и покорившемуся нам в 1854 году. Для поимки их была послана сотня казаков, которой приказано оставаться несколько дней в горах близ Арзерумской дороги и ловить всех Курдов, не имевших вообще никакой надобности быть на этой дороге. На другую или на третью ночь сотня захватила в ущелье, недалеко от Дутага, 10-ть Курдов, которые поймали на Арзерумской дороге двух Персиян и собирались ограбить их. Курдов привели в лагерь, где над ними назначили следствие, содержали арестованными около полугода, но потом освободили по просьбе многих старшин; когда их отпустили, они дали клятву, что никогда более не будут воровать и грабить. [312]

Недалеко от левого фланга нашего лагеря, по торговой Арзерумской дороге проходили ежедневно бесконечные караваны из Персии и Арзерума и останавливались против, на р. Шариане, на ночлег, а иногда на два дня, чтобы пользуясь присутствием войск сбыть часть своих товаров. Персияне разбивали палатки и раскладывали товары, сахар, чай, вина, ром, ситцы, хрустальную и железную посуду, табак, персидские ковры и проч.; несколько вьюков приезжали в самый лагерь и открывали в нем торговлю. Войска имели всего в изобилии и дешевле чем можно было купить в Эриванской губернии. В караванах пуд сахару стоил 7 руб., бутылка рома от 20-ти до 40-ка коп. сереб., бутылка шампанского от 1 руб. 75 коп. до 2 руб. 40 коп., в то время когда в Эривани пуд сахару доходил до 20-ти руб., а бутылка шампанского до 6-ти руб. Но продававшиеся здесь английские ситцы и сукна, как я заметил уже в Баязете и Топрах-кале, были низшего качества чем наши и несколько дороже чем даже в Эривани. Эти произведения русских фабрик, кажется могли бы соперничать здесь с европейскими произведениями, но в продолжении двух годов походов в Азиятской Турции, я нигде не видал ни одного аршина русского ситца и сукна, и никаких других наших произведений, а между тем здешние черводары с бесчисленными стадами лошадей и верблюдов могли бы служить одинаково как для Русских, так и для Англичан: им все равно кто наймет их и в какую сторону везти товары, как нашим извощикам. Говорят, в Персию идет значительное количество русской нанки, но здесь в Турции я не видел ее. Надо полагать, что все дело заключается в том, чтобы привезти сюда свои товары, а это вероятно трудно несмотря на Каспийское море и Волгу. Английские консулы, живущие в [313] городах Азии, все купцы, занимаются деятельно торговлею, т.е. своим делом, и я сомневаюсь, чтобы из них был кто-нибудь членом наименее ученого европейского общества; живя на месте, они знают что нужно и можно сбыть здесь, и сами лишь наблюдают за сбытом своей собственности, или доверенной пм другими лицами, соединенными с ними одним интересом.

Каждому каравану делали наружный осмотр, чтобы убедиться, нет ли военной контрабанды. Европейцы могли доставлять сюда преимущественно оружие и порох, Персияне хлеб, но нельзя было и ожидать, чтобы Англичане повезли мимо нас порох и ружья, а Турки не имели никакой надобности в персидском хлебе, продовольствие находилось в крае в изобилии. Обыкновенно, казачьи посты приводили ко мне хозяев, или старших черводаров каравана. Я расспрашивал их о товарах: потом назначенный для того русский офицер с переводчиком и офицером нашей милиции, знатоком укупорки вьюков, осматривали вьюки, или я осматривал их сам. Черводары всегда объявляли, что товары принадлежат Персиянам и в доказательство предъявляли свидетельство, или письма арзерумского персидского консула. В лагерь у Миранка этот консул прислал своего старшого писаря и письмо к начальнику отряда, в котором уведомлял, что для отстранения недоразумений и стеснений подробного осмотра тюков, он будет выдавать черводарам на каждый тюк персидских товаров клеймо с персидским гербом Льва и Солнца: за те вьюки, на которых не будет клейма, консул не отвечает. Обыкновенно, на всех тюках были клейма. Но один раз, осматривая караваи, я не нашел клейм на нескольких вьюках. Когда хозяину сказали о том и потребовали доказательств принадлежности товара, он тотчас же [314] вынул из своих чувалов целый неразрезанный холст, на котором было более тысячи клейм Шира и Хуршида; он не успел еще, или забыл разрезать и нашить их на вьюки, что он начал торопливо делать при нас же. Впоследствии мы узнали верно, что консул продавал эти клейма всем кто хотел покупать, а покупали все из опасения русских войск. Впрочем, это была одна церемония осмотра. На основании полученных нами распоряжений, мы могли останавливать только одну военную контрабанду и не имели права брать вьюки хотя бы на них и не было персидского герба, — изобретения арзерумского консула. Захват караванов в 1854 году навлек на нас неудовольствие и укор, что мы можем поссорить Россию с Персиею и нарушить мир, которым наслаждались оба народа, и делал нас теперь осторожнее. Осматривая караваны и пугая хозяев и черводаров строгими расспросами о товарах, я пользовался только тою выгодою, что незаметно выпытывал у них сведения о силе и расположении неприятеля. При прямых расспросах, Персияне по вкоренившейся привычке всегда лгали.

Разъезды наши, с помощию лазутчиков, очень часто перехватывали арзерумскую почту, которую возил всегда один человек, сумка с бумагами была обыкновенно спрятана в чувале, т.е. шерстяном мешке, в котором жители, отправляясь в дорогу, возят провизию и вещи. Почта обыкновенно состояла из иностранных газет, выписываемых вероятно европейскими консулами, частных писем на разных языках, и переписки по торговым делам, из которой открывались ясно все тайны торговли. Торговые дома Лондона, Парижа, Марселя, Константинополя и других городов уведомляли обыкновенно дома Кассабуа и Ралли, состоявшие под [315] русским покровительством, консулов или других иностранных купцов, живших в Тавризе и Тегеране, что высланные ими по прилагаемому реестру товары получены, или посылали такие же реестры товаров, которые нужно выслать из Персии, или посылали реестры товарам отправленным из Европы в Персию на имя таких-то персидских купцов. В некоторых письмах говорилось прямо, что торговля должна принимать предосторожности от русских войск, стоящих на Арзерумской дороге. Одна почта вместе с почтарем была отправлена к нашему консулу в Тавриз, при бумаге, в которой писали, что из одной этой почты он может убедиться, что Англичане и Французы ведут торговлю под именем персидских купцов, или покровительствуемых нами домов. В таком же смысле начальник отряда донес главнокомандующему, который желая разъяснить это дело, вошел в сношения с разными лицами, и мы гораздо после получили копии с ответов, в которых отвечали совершенно не на то, о чем писали из Эриванского отряда; мы ничего не поняли и убедились, что эта дипломатия вероятно не наше дело. У Миранка начальник отряда даже получил официальную бумагу, которою его просили давать конвой персидским караванам. Это был верх совершенства дипломатии, нас хотели заставить играть смешную роль и конвоировать товары Англичан н Французов, которые в это время немилосердно вредили нашей торговле на море и истребляли то, чего не могли взять. Секретарь арзерумского персидского консула приехал нарочно в отряд по этому делу, настоятельно требовал, чтобы мы давали конвой караванам и дерзко доказывал, что это наша обязанность, потому что владея краем, по которому идет торговая дорога, мы обязаны смотреть за порядком и безопасностью [316] в нем. Наглость Персиян увеличивалась по мере того как с ними делались уступчивее и старались сохранить их дружбу. В 1854 году они боялись нас и говорили с нами робко, теперь они сделались надменны и требовательны. Я уже достаточно был знаком с Персиянами и знал, что они надменны с кроткими и трусы с надменными. По должности начальника штаба, я обыкновенно, следя дело о караванах, вел и разные по ним переговоры. При всем моем желании велеть выгнать секретаря персидского консула, я однако же из опасения навлечь на нас гнев европейской дипломатии, объявил ему по возможности вежливее, что они бестолковы, требуя от нас конвоя, что наше дело бить неприятелей России, а не служить сторожами, и что они должны быть благодарны нам, что мы не отбиваем их караваны и не идем за их товарами в самую Персию, чего мы как войско очень желаем. Я полагаю, что такой тон полезен вообще в дипломатических переговорах с Персиянами и произведет лучшие результаты, чем уступчивость. Без сомнения, как бы ни была маловажна дружба с Персиею, — вражда с нею могла навязать нам теперь лишние заботы, но несомненно и то, что по Арзерумской дороге провозят ежегодно несколько сот тысяч вьюков английских произведений, и мы, не имея возможности вредить торговле Англичан на море, могли бы повредить ей сильно на сухом пути. Товары, которые продавались в отряде, принадлежали черводарам или мелким купцам, ездившим за ними в Арзерум, и обыкновенно возились в простых переметных сумах, а не в тюках с европейскими клеймами.

Из лагеря у Миранка мы ездили осматривать место земного рая, о котором слышали от монахов. Пять рек соединяются на широкой плоской равнине, лежащей на [317] правой стороне Евфрата и ограниченной с юга покатостями Алла-дага и Клыч-гядука. Равнина покрыта кустарником, лугами и местами песчана от разливов Евфрата, место не имеет ничего особенно привлекательного и по красоте не может называться раем. С нами ездил аптекарь подвижного отрядного госпиталя г. Абель, который собирал травы в долине Евфрата. Молодые офицеры, между которыми веселость никогда не затихала и при этом случае ввели г. Абеля во владение земным раем, потерянным, как они говорили, его родителями и теперь завоеванным нами. Мы здесь несколько раз охотились.

Отсюда, в другой раз мы ездили в г. Хамур. Наша дорога от слияния Шариана с Евфратом шла правым берегом последней реки. Долина Евфрата по мере углубления в высоты Алла-дага и Клыч-Гядука постепенно суживается и против г. Хамура становится узким ущельем, местоположение делается живописнее. Не доезжая 4-ре версты до города, по ущелью нет уже пути, а колесная дорога переходит удобным бродом на левый берег Евфрата, постепенно отдаляется от пего и подымается на западные отлогости Алла-дага, на которых лежит Хамур в 3-х верстах от Евфрата. Город ничем не отличается от здешних деревень, хотя он был местом санджакового правления: дома его обыкновенные землянки. Из строений примечательны только: гробница отца настоящего владетеля Хамура, почетного Курда Селим-бека, довольно красивое здание, имеющее вид продолговатого четыреугольника с куполом, — и жилище самого Селим-бека, лежащее возле города на небольшой площадке отделенной от окружающей его местности обрывистыми оврагами и берегами бегущего здесь ручья. Дом и пристройки имеют невысокие каменные стены, н окружены каменною полуразвалившеюся [318] стеною бывшей когда-то крепости. Хамур был пуст, жители его, Курды, бежали, или откочевали на лето на горные возвышенности, но Селим-бек и с ним четыре семейства приближенных домашних Курдов, оставались па месте. Мы были уже знакомы с Селим-беком, который прежде приезжал в наш лагерь, получил от нас подарки и просил нас к себе в гости. Он выехал к нам на встречу и еще раз просил к себе, угостил трубками, сыром, арьяном, сметаною и сушеными сливками, но видимо был смущен нашим посещением, — или опасаясь чтобы мы не сделали ему какого вреда, или боясь неудовольствия турецких начальств на знакомство его с нами. Женщины его семейства, вероятно никогда не видевшие Русских, с любопытством и страхом выглядывали из-за всех дверей и отверстий и это обстоятельство кажется более всего тревожило Селим-бека, потому что заметив черные сверкающие глаза и хорошенькие личики, многие из нас также смотрели туда с жадным любопытством, не имея сил удержаться от давно невиданного соблазна. При этом надо заметить, что Курдинки, особенно простого сословия, не носят покрывал н ходят с открытыми лицами. При посещении нашем куртинских зимовников, или кочевников, что особенно случалось часто в 1854 году во время возвращения Курдов на низменные места и при переселении в Эриванскую губернию, Курдинки не стыдились нас и смело смотрели с открытыми лицами; между ними встречались хорошенькие.

Курды удалившиеся с плоскости Алашкертского санджака на возвышенности Клыч-Гядука и Туркмен-Каласи, не спускались на свои зимовники, что делали как из опасения нас, так и по обычаю своему кочевать летом на горах, где прохладнее и находятся луга. Но [319] одиночные люди приходили в зимовники, даже оставались в них по близости нашего лагеря, для наблюдения за своими полями находившимся на плоскости Алашкерта; мы старались сохранить поля от всякой потравы нашими табунами и фуражировками. Курды вообще жили спокойно, но случалось, что шайки их из 2-х до 10-ти человек приезжали ночью на плоскость и угоняли или крали у Армян баранов и рогатый скот, что случалось чаще всего с жителями с. с. Мулла-Сулеймана и Зейдкана, более удаленных от нашего лагеря. Армяне не защищались, хотя случалось, что в селение приходили только два Курда. Но после они жаловались нам и просили защиты. Нам не было расчета ссориться с Курдами и гоняться за ними по горам, и потому против подобных случаев воровства мы обращались к власти санджакового начальника, Ших-Абдала, который, также как и другие Курды, кочевал в горах и иногда спускался на плоскость и приезжал в Топрах-кале. Участия его оказывалось достаточно, чтобы воротить Армянам украденный у них скот.

Во все время расположения отряда у Миранка, войска довольствовались хлебом отбитым у Турок. Пшеницу взятую в Топрах-кале, Каябеке и Мулла-Сулеймане, Армяне перемололи и доставили сами в лагерь; пшеница взятая в Караклисе и Мангасаре перемалывалась под наблюдением самих войск, для чего на мельницы посылали небольшие команды казаков и солдат в ведении одного офицера, мука поступала в провиантский магазин, а из него отпускалась войскам; часть же муки была выдана в роты и сотни, как военная добыча. Это поддерживало здоровье и благосостояние солдат, потому что давало возможность довольствовать их иногда печеным хлебом, а не одними сухарями, которые привозились из Эриванской губернии; солдаты ели хлеб [320] сколько хотели, а роты приобрели значительные экономии за казенный провиант следуемый и непринятый ими из магазина, что доставляло им возможность покупать более мяса и других продуктов для улучшения пищи. Больных в отряде было очень мало. По уходе отряда от Миранка вперед, пшеницу продолжали перемалывать, мука велась у нас в продолжении всей кампании, отпускалась разновременно, и когда отряд оставался долго на одном месте, из нее приготовляли хлеб в замену сухарей, долгое употребление которых надоедало солдатам. Для казны сделана была значительная экономия. Между тем сухари подвозились понемногу на черводарских лошадях провиантского магазина из Эриванской губернии и складывались в Сурб-Оганесе, так что у этого монастыря образовался небольшой склад провианта, принесший нам большую пользу при последующих дальних движениях к стороне Арзерума; без пшеницы отбитой у Турок, наши 800 вьючных черводарских лошадей едва ли успели бы подвозить провиант безостановочно на такое дальнее расстояние, на какое ушел отряд от Эриванской губернии. У Миранка, и вообще везде где отряд стоял лагерем несколько дней, устраивались хлебопекарни, по одной или даже по две печи в каждой роте. Печи устраивались очень искусно, скоро и без малейших денежных издержек. Для этого выбирался обыкновенно обрывистый берег речки, бугор, или крутая покатость, где под слоем чернозема лежит глина; кирпичей нет: самый грунт земли образует своды и бока печи, и однако же печь выдерживает большое число печений. Возле каждой печи, в земле вырывается продолговатая яма для квашни, яму застилают холстом или брезентом и заквашивают тесто. Случалось видеть, что на походе по прибытии отряда на ночлег, печь [321] выкапывалась тотчас же, и к следующему утру хлеб был готов до выступления в дальнейший путь. Точно так же устраиваются бани. Если нам случалось оставаться два или три дня на одном месте, то в каком-нибудь баталионе непременно являлась баня, вырытая в земле, покрытая потолком и даже с дверью, которую когда-то взяли из разобранного куртинского зимовника и возили на ротной повозке. Бани устраиваются и в палатках. Для этого вырывают яму для дров, в роде печи, сверху наваливают кучу камня, потом печь топят до тех пор, пока камни раскалятся, наконец огонь тушат, камни обдают водою чтобы не было угару, над камнями разбивают обыкновенную солдатскую палатку, или две палатки сложенные одна над другою, и палатки обдают часто водою, чтобы жар не выходил скоро. Когда на раскаленные камни нальют воды, т. е. поддадут пару, то в этой бане бывает также жарко как в обыкновенной. При этом нельзя не похвалить наши кавказские войска за их опытность в походной жизни. Они умеют доставить себе везде некоторые удобства, которых для неопытного человека кажется негде взять. В крае совершенно безлесном, они сумеют найти топливо. В предвидении что топлива для каши не будет, или вообще чтобы не ходить за ним нарочно и далеко, солдат во время похода подбирает на дороге каждую щепку и палку, каждую сухую травку или высохший бурьян, и когда баталион подходит к месту ночлега, то у каждого солдата есть уже за плечами на ранце небольшая вязанка топлива. По приходе на ночлег, это топливо складывается в кучу у места назначенного для ротной кухни и через четверть часа огонь пылает уже под котлами, а чрез два часа каша готова. Точно также, когда небо пасмурно, из опасения дождя, или вообще на всякий случай, чтобы не [322] лечь на сырую землю, кавказский солдат во время перехода рвет и собирает сухую траву и приносит ее вместе с топливом. Кавказские солдаты устанавливаются на месте лагеря скоро, палатки разбивают быстро, через два часа по приходе на ночлег они уже поели, а чрез три часа весь лагерь спит, тогда как в войсках менее опытных, в это время слышится еще шум и говор, каша не готова, топливо еще отыскивается, палатки устанавливаются и переставляются, и солдаты поедят и засыпают далеко позже, а между тем на следующее утро все встают по барабану в одно время, одни выспавшиеся, свежие и готовые для большого перехода, другие утомленные и не отдохнувшие; число отсталых тотчас показывает разницу между баталионами. Кавказский солдат знает как надо ходить в походе, чтобы менее утомиться. Все это есть следствие опытности боевой и походной жизни в продолжении столетий, она не переводится в полках и передается от старых солдат молодым на месте и при случае надобности, только что поступивший рекрут выучивается скоро, что и как надо делать. Русский солдат везде и всегда храбр, но эта походная опытность составляет очевидное преимущество старых полков н есть капитал их. Войска воюющие в Европе, более или менее находят все готовым или удобным добыть скоро, и в здешних пустынях станут в затруднение. Искусство доставлять себе свой возможный комфорт сохраняет здоровье и силы, а крепость тела имеет влияние на бодрость духа.

Текст воспроизведен по изданию: Русские в Азиятской Турции в 1854 и 1855 годах. Из записок о военных действиях Эриванского отряда генерал-маиора М. Лихутина. СПб. 1863

© текст - Лихутин М. Д. 1863
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001