ЛИХУТИН М. Д.

РУССКИЕ В АЗИЯТСКОЙ ТУРЦИИ

XI.

Поездка в Персию. — Возвращение отряда в Эриванскую губернию.

Перед самым выступлением отряда в Эриванскую губернию, генерал-маиор Суслов имел свидание с Али-ханом, правителем персидской Макинской области, лежащей в углу Персии между границами России и Турции. Свидание это не имело никакой политической цели. Нам было любопытно посмотреть на Персию и полезно поддержать хорошие отношения с соседями, с которыми были в мире. Али-хан макинский, во все время действий отряда в Баязетском пашалыке, оказывал нам внимание, посылаемые им нарочные очень часто приезжали в отряд с поклоном начальнику отряда и вопросом о состоянии его драгоценного здоровья. Он пользовался уважением в окрестностях, в Персии и Турции, между Татарами, Персиянами, Армянами и Курдами, и мог даже быть нам полезен во время нашего отсутствия из Турции, надзором за возвратившимися на южные склоны Арарата обществами Джелалинцев, кочевавшими частию и в Персии, — отличающимися особенно беспокойным характером и наклонностию к грабежам. Правитель другой персидской области, Аваджоха, пограничной только с Турциею, Хальфа-Кули-хан, мог быть также очень полезен нам одним дозволением персидским жителям возить в наш отряд на продажу ячмень. Мы поддерживали и с ним дружеские сношения, его дети даже приезжали несколько раз к нам в гости. Но Хальфа-Кули-хан был еще ближе к Ванскому корпусу, и, как [245] мы знали, находился в очень хороших с ним отношениях. Из Аваджоха возили туда постоянно ячмень, Турки даже ремонтировали в этой области лошадей для своей артиллерии. Мы могли обойтись без ячменя Аваджохской области, но для Ванского корпуса, действовавшего в кочевых пустынях между Алла-дагом и Ванским озером, он был полезен, и потому мы смотрели на Хальфа-Кули-хана не совсем дружелюбно и старались его пугать и даже принять положительные меры, чтобы лишить Ванский корпус аваджохского ячменя. В последнее время Хальфа-Кули-хан стал сам искать нашего расположения чему способствовал еще особый частный случай. Около половины октября сын его украл племянницу Али-хана макинского и женился на ней. Али-хан считался гораздо выше родом и званием Хальфа-Кули-хана, бывшего когда-то его нукером и обязанного ему своим возвышением, и полагал себя оскорбленным этим родством. Молодые супруги могли быть тайно убитыми и спасаясь гнева Али-хана куда-то скрылись. Но последний решился непременно отмстить за оскорбление и расправиться сам с Хальфа-Кули-ханом, — для этого собрал своих приближенных и подчиненных и выступил против него с войском. 25-го октября он прислал к начальнику Эриванского отряда своего приближенного нукера с официальным уведомлением о происшествии и о выступлении для военных действий, с 5-ью тысячами человек; без сомнения число это было преувеличено вероятно в десять раз. В то же время Хальфа-Кули-хан прислал к начальнику отряда одного из своих сыновей с просьбою заступиться за него силою, или помирить его с Али-ханом. Мы не имели никакого права мешаться в их дела, а потому полковник Цумпфорт отказался принять участие в этой ссоре. [246] Тогда Хальфа-Кули-хан послал к Али-хану свою жену и старшего сына, и они слезами и мольбами успели смягчить разгневанного старика. Али-хан решился забыть оскорбление, но не хотел видеть ни Хальфа-Кули-хана, ни его сына, ни свою бежавшую племянницу. Вероятно, что в ссоре их приняло участие персидское правительство и запретило Али-хану употреблять в дело вооруженную силу и начинать внутреннюю войну. Но также вероятно, что Али-хан мог бы сделать с Хальфа-Кули-хаиом что хотел, если бы не поскупился и заплатил высшим чиновникам. Узнав, что мы хотим ехать к Али-хану, Хальфа-Кули-хан пожелал воспользоваться этим случаем и просил дозволения ехать с нами; он надеялся, что наше присутствие поможет ему смягчить гнев Али-хана, а главное не боялся быть убитым при нас, что могло случиться, если бы он попался наедине в руки приверженцев Али-хана.

Али-хан макинский пользовался особенною милостию отца настоящего шаха, был его любимцем и сардарем. Его считают одним из богатейших людей Персии. При настоящем шахе (1854 г.) он устранился от дел, остался только правителем Макинской области, которой он был, почти всей, помещиком, и жил в своем имении, в г. Маку, окруженный своим небольшим двором и нукерами. Говорят, он имеет репутацию хитрого человека и известен в Персии под именем «старой лисы». Ему было около 75-ти лет. Наше свидание было условлено в куртинской персидской деревне Базырган, лежащей близь границ Турции в 25-ти верстах от Баязета против Малого Арарата. Али-хан выехал туда из Маку для принятия нас как гостей, и расположился временным кочевником возле Базыргана. С начальником отряда поехали я, семь человек других [247] офицеров и в конвое две сотни казаков. Мы выехали из отряда утром 21-го ноября и прибыли к границе в 3-и часа пополудни, сделав прямою дорогою Баязетскими горами около 50-ти верст.

На самой границе нас встретили два сына и племянник Али-хана с тремя сотнями Персиян и Курдов, совершенно похожих одеянием и вооружением на наших милиционеров. Это была часть, а может быть и все войско Али-хана, составленное из беков и нукеров, живущих на его земле. Дети и племянник Али-хана были представлены генералу Суслову и познакомились с нами; они говорили, что отец их и они давно желали иметь счастие и честь сделать это знакомство. Они были одеты великолепно, в архалуки из дорогих кашмировых шалей; оружие блестело золотом и драгоценными каменьями; отличных статей трухменские жеребцы, которые здесь ценятся выше арабских лошадей, и действительно хороши, рисовались под ними, убранные в сбрую горевшую и звеневшую чистым золотом. За каждым, нукера вели по другому такому же жеребцу, убранному в такую же сбрую. От границы до Базыргана на протяжении 3-х верст, мы ехали со всеми военными почестями по здешнему обычаю. Около 20-ти всадников выезжали во весь карьер из фронта и джигитовали перед нами; скакали мимо нас поперек дороги и стреляли вниз перед генералом, потом представляли одиночные бои и схватки. Курд нападал со своей пикой на всадника вооруженного огнестрельным оружием, или обратно; два противника съезжались с противоположных сторон, стреляли друг в друга из ружей, потом в упор из пистолетов, отбрасывали их за плеча и выхватывали шашки; после нескольких размахов и примерных ударов, кто-нибудь обращался в бегство, и его преследовали. В этой [248] джигитовке принимали участие дети и племянник Али-хана. При самом въезде в деревню, пред нами на самой дороге закалывали баранов, обливали кровью их наш путь, потом голову волокли в одну, а туловище в другую сторону. Здесь же встретили нас десять слуг Али-хана, которые, с длинными тростями, пошли попарно впереди генерала до самой палатки. Для приема были разбиты шесть круглых шатров огромного размера собственно для офицеров и десять больших куртинских чадр для казаков.

Али-хан вышел к нам навстречу, познакомился со всеми и повел в палатку, назначенную для приема. Наружный намет этой палатки, имевшей до 8-ми саженей в диаметре, сделан из белого полотна; внутри разбит другой шатер из шелковой материи, вышитой разноцветными узорами; на ночь оп разделялся поперечными бархатными занавесями на три отдельные комнаты; теперь занавесей не было, палатка имела вид круглой залы, устланной богатыми персидскими коврами; вдоль стен стояла европейская мебель, диваны и кресла, обитые малиновым бархатом. Али-хан и мы сели, но сыновья его и другие бывшие тут Персияне стояли. Али-хан небольшого роста, сухой, смуглый, рябоватый старик, с черными, живыми глазами и большою выкрашенною черною как смоль бородою. Он очень говорлив, держит себя с достоинством, имеет приличные манеры, как вообще все Персияне высшего богатого сословия и не имеет ничего странного, бросающегося в глаза. Он хвалил нашу победу и рассказывал нам о знакомстве своем с многими русскими генералами в прошедшую персидскую и турецкую войну. Во все это время, в палатке возле входа сидел на полу седой Курд, одетый в свое народное платье из красного сукна; это был [249] оруженосец и любимец Али-хана, разделявший с ним в молодости все походы и опасности. На коленях у него лежала почетная сабля Али-хана, подарок покойного шаха; клинок ее дамасский, рукоять и ножны усыпаны крупными бриллиантами и изумрудами.

Вскоре нам подали чай, приготовленный совершенно по-русски; серебряный сервиз был великолепный и выписан из России. Потом пригласили обедать. Али-хан извинился, что не может обедать с нами, потому что обыкновенно в это время молится Богу. Стол был накрыт по-европейски, в таком же великолепном намете, как приемный; везде блестели золото, серебро, хрусталь и бархат. Уже стемнело, стол и палатка были освещены стеариновыми свечами, горевшими в больших серебряных канделябрах. Закуска и обед были приготовлены и подавались с полным знанием французской кухни, улучшенной народными персидскими блюдами; были русские щи, соусы с трюфлями, жаркие из дичи, мороженое, персидские шашлыки разных сортов, в которых мясо перемешано с пряностями или с сластями, несколько сортов плову, с мясом, без мяса, с шафраном и с сластями, манна в молоке, имевшем запах роз и проч. Обед был очень длинный. На столе стояло варенье, которое Персияне ели между кушаньями. Хотя на Востоке обыкновенно едят с помощию пальцев и сидят на полу поджав ноги, но здесь все Персияне сидели на стульях и ели ложками, ножами и вилками. Вина были хороши, испанские, бургонские, шампанские и другие, портер и английское пиво. Старший сын Али-хана не пил вина, потому что был хаджи, т.е. ездил в Мекку, но другие Персияне не ходившие в Мекку, пили все. За обедом Персияне были одеты не в военные короткие платья, но в роскошные длинные бархатные халаты и [250] бурнусы, сшитые очень изящно. После обеда воротились в прежнюю палатку, где дожидался нас Али-хан. Подали кофе двух сортов, сначала крепкий в маленьких чашечках без сахару, потом с сахаром в обыкновенных наших чашках и к нему кальяны и трубки. Около часу прошло в разговорах, наконец около 9-ти часов мы простились с хозяевами и разошлись по назначенным каждому палаткам. Здесь опять нас угощали чаем со сливками, или с лимоном и ромом. Бывших с нами казаков угостили также вином, щами и шашлыками. Я рассказываю эти подробности потому, что мы сами не ожидали, чтобы европейские обычаи вин и кушаньев до такой степени проникли в Персию. Без сомнения, обычаи эти в употреблении в высшем и богатом сословии, и то при встрече с европейцами, а не в обыкновенном домашнем быту. В употреблении вина нет ничего хорошего, но на Востоке оно кажется первым шагом просвещения, уступкою, смягчением, ослаблением фанатизма, враждебного нам магометанства.

На другой день 22-го ноября, после чая, завтрака, переговоров о занимавших нас делах, и взаимных подарков, которыми мы по восточному обычаю отблагодарили Али-хана и его детей за их радушный прием, мы отправились в свой лагерь, провожаемые до турецкой границы с такими же почестями, стрельбою и джигитовкою, с какими были встречены. Вместе с нами ездил к Али-хану и Хальфа-Кули-хан, примирившиеся при этом окончательно.

23-го ноября Эриванский отряд выступил из Турции в наши пределы, и перешел несколькими отдельными эшелонами Агри-даг: пехота по Орговской дороге в Игдырь, куда прибыла 25-го ноября, а кавалерия чрез Мусун, Абаз-гельский перевал и Кульпы — в Кюллюк [251] и Игдырь, куда прибыла 27-го ноября. Таким образом, кавалерия объехала вдоль нашей границы и показалась между кочевьями и зимовниками Курдов, воротившихся из-за Алла-дага, что было полезно для внушения Курдам большей наклонности к спокойствию и порядку. 1-й баталион Ширванского пехотного полка, переведенный несколько дней прежде от Диадина к Мусуну, одновременно с другими войсками следовал к Амарату чрез Агри-даг по Караван-сарайскому перевалу.

По распоряжению командующего корпусом, Эриванский отряд должен был оставаться на правой стороне Аракса сосредоточенным на тесных квартирах между Амаратом и Игдырем до совершенного закрытия снегом сообщений через горы, чтобы иметь возможность отразить Турок, если бы они перешли в наступление в наши пределы. Трудно было ожидать от Турок такой прыти, особенно зимою. Вместе с этим было приказано не переходить в Турцию для наступательных действий даже в таком случае, когда неприятель займет Баязет. Хотя после бегства Ванского корпуса, занятие Турками Баязета не имело большого нравственного значения, но на всякий случай для сохранения его за нами, с нашей стороны был употреблен здешний способ войны действием страха. Генерал-маиор Суслов написал к жителям Баязета и Баязетского пашалыка воззвание, в котором приказывал жителям повиноваться дивану, учрежденному нами в Баязете, а в случае надобности обращаться к нему самому в Эриванскую губернию, и объявлял, что если турецкие войска займут Баязет и приблизятся к нашим границам, то мы перейдем опять Агри-даг и будем искать с ними боя. Членам дивана и жителям Баязета старались внушить, что мы не отказываемся от этого города, и что если Турки займут его, [252] а мы перейдем опять в Турцию чтобы прогнать их, то бой может произойти в самом городе, и тогда мы не отвечаем за целость жилищ и жизнь обывателей, так как во время боя в стенах города трудно предохранить его и нам и Туркам от пожара, грабежа и убийства. Жителям Баязета была выгодна русская власть, они не платили податей, не несли ни квартирной, ни других повинностей, жили совершенно спокойно, торговали и занимались без всякого надзора контрабандою, и обогатились от русских войск, плативших за все звонкою монетою вдвое дороже прежней цены, — в чем они сознавались сами. По всей вероятности, они не призвали бы к себе Турок.

30-го ноября в Баязет приехали из Вана два турецких офицера с конвоем 20-ти человек. Они прежде просили дозволения дивана въехать в город. Когда им дозволили, они въехали осторожно, осматривали замок и другие жилища издали, расспрашивали о Русских, о наших войсках и начальниках, и как мы обращались с жителями. Туркам показали воззвание, сделанное начальником Эриванского отряда, упрашивали их не приезжать более в Баязет и не занимать его войсками, потому что это подвергнет жителей опасности, а Туркам не принесет никакой пользы. Офицеры объявили, что Баязет пока, на зиму, должен оставаться в настоящем положении, в зависимости Русских, но что турецкие войска весною непременно придут сюда и будут о нами драться, — и уехали. О всем этом диван донес генерал-маиору Суслову.

С другой стороны, в начале декабря нас уведомили, что в Топрах-кале приехал паша, вытребовал к себе настоятеля монастыря Сурб-Оганеса, расспрашивал его также о нас и о положении дел, упрекал в преданности Русским, но потом обласкал и сделал ему [253] подарок. Настоятель просил поставить в монастыре небольшую часть войска, для защиты от Курдов, и мы вскоре узнали, что в монастырь прибыли 200 человек регулярной кавалерии, которую разместили частию в монастыре, частию в ближайших деревнях, и монахи кормили даром. Потом мы узнали, что с прибытием в Карс английского полковника Виллиамса, начали изменяться прежние распоряжения, и было предположено перевести войска квартировавшие около Арзерума в Алашкертский санджак, чтобы сосредоточить у Топрах-кале 20-ти тысячный корпус для действий к Баязету и занятия этого города. Мы привыкли уже к слухам о блестящих намерениях Турок и о грозных приготовлениях их против нас, и во всем сомневались.

В долине Аракса, при возвращении нашем, было гораздо теплее, чем в Баязетском санджаке; к 10-му декабря сделалось и здесь холодно. Снег покрыл северные покатости Агри-дага до самой подошвы, в низменной долине часто шел дождь, дороги начали портиться. Милицию и перевозочные средства подвижных провиантского магазина, госпиталя и артиллерийского парка распустили тотчас по возвращении в Эриванскую губернию, а 12-го декабря войска разошлись по широким квартирам. На правой стороне Аракса стали пять баталионов, № 7-го батарея и Донской № 23-го полк, состоявшие прежде в отряде, а остальные части, прибывшие впоследствии, были расположены в армянских селениях кругом Эривани и Эчмиадзина. Начальник отряда и штаб его поместились в Эчмиадзине. [254]

XII.

Возмущение Курдистана. — Эзданшир. — Остатки армянского царства.

В начале декабря 1854 года незначительная часть турецкого войска прибыла из Арзерумского пашалыка в Алашкертский санджак и расположилась на квартирах. До нас вскоре дошли жалобы Армян на притеснения и оскорбления, терпимые ими от Турок. В декабре же месяце Ванский корпус, оставив небольшую часть войска в г. Ване, перешел с Ванской дороги на торговую Арзерумскую дорогу, к монастырю Сурб-Оганесу, соединился здесь с войсками прибывшими из Арзерумского пашалыка, и приступил немедленно к возведению полевых укреплений. Отряд этот получил название Баязетского и состоял под командою Вели-паши, из шести баталионов пехоты, 18-ти орудий и несколько регулярной кавалерии. Вся числительность его, по показанию лазутчиков, простиралась до семи тысяч человек. В продолжении зимы, иррегулярных войск в нем не было. С наступлением сильных морозов, когда нельзя было копать землю, войска эти расположились на квартирах в селениях долины Евфрата, начиная от Сурб-Оганеса до Мангасара и Караклиса, преимущественно в самом монастыре и ближайших к нему деревнях. Поэтому расположению было видно, что Турки изменили свой прежний план действий на здешнем театре войны, отказывались от Баязета и Вана и сближали бывшие здесь войска с главною Анатолийскою армиею, давая им одно основание Арзерум или Карс. Но Баязетский корпус не долго оставался спокойным на своих квартирах. В декабре 1854 года вспыхнуло в Большом Курдистане возмущение Курдов под предводительством Эзданшира, принявшее вскоре огромные размеры и отвлекшее все турецкие [255] войска со стороны Арзерума и Баязета, а вероятно значительную часть и из Карса. Об этом восстании едва ли кто-нибудь знал. Мы им не воспользовались. А между тем оно было очень важно. В Эриванском отряде имели некоторые сведения о нем от жителей Баязета и от Курдов, которые все сильно сочувствовали Эзданширу, как представителю и вождю их племени, следили за происшествиями с большим вниманием и потому, я полагаю, сведения довольно верны.

Курды Большого Курдистана, лежащего между Ваном, Диарбекиром, Месопотамией и Персией, пользуясь гористою и лесистою местностью, всегда сохраняли — как я упоминал уже выше, — некоторую степень независимости от турецкого правительства. Они управлялись своими старшими в роде. Лет 30 тому назад, Большим Курдистаном управлял отец Эзданшира, родоначальник племени Гэкары, но потом был отстранен происками родного своего брата Бадыр-хан-бека, успевшего снискать расположение турецкого правительства и Курдов. В то время правителю Курдистана подчинялось христианское племя Айсоры, — потомки Ассириян, как говорят они сами, — живущее в Большом Курдистане восточнее г. Мосула, вдоль самых границ Персии, частию в турецких и частию в персидских пределах; в Турции они населяют преимущественно магал Диартогоб, Батонского санджака. Притеснения Бадыр-хан-бека взбунтовали Айсоров, а его неповиновение и самовластные действия вооружили против него и турецкое правительство. Для наказания его были посланы войска, кажется под командою Омер-паши. Этот паша воспользовался неудовольствием Эзданшира (отец его уже умер), и привлек его на свою сторону, а вместе с ним и преданных ему Курдов. Бадыр-хан был схвачен и отправлен в [256] Константинополь. Управление Курдистаном было поручено Эзданширу, но турецкое правительство, опасаясь и его влияния на Курдов, вскоре удалило его от управления, держало где-то под надзором, а управление Курдистаном вверило пашам. Лихоимство, несправедливости и насилия пашей скоро возбудили всеобщее неудовольствие не только в Курдах, но и в Айсорах, которые увидели, что управление куртинского начальника легче и лучше, чем управление пашей. В таком положении были дела перед началом войны 1853 года. Курды, в надежде добычи, приняли в ней участие, но победы Русских заставили их разойтись по домам; в Ванском корпусе их было немного, и то только из ближайшего гейдеранлинского общества.

Когда Ванский корпус перешел к Сурб-Оганесу, Курды воспользовались удалением войск, и возмущение немедленно вспыхнуло, — первоначально в пашалыке Джезира, между племенами Гэкары, к которому принадлежал Эзданшир, Мокатцы под предводительством их родоначальника Тели-бека, и Бахтан; к ним вскоре присоединились другие общества Курдов и Айсоры. Надо полагать, что в Курдистане оставались небольшие команды турецкого войска только при пашах и санджаковых начальниках; Курды не встретили больших препятствий. В январе 1855 года они овладели Васпураканом, потом Мосулом и находящимся в нем пушечным заводом, прогнали пашу и друге турецкие власти и овладели казначейством. К восставшим присоединились Изэды, число войска под начальством Эзданшира простиралось в январе до 30-ти тысяч. Для подавления возмущения, Кенгам-паша собрал из Багдада и других мест к г. Серду сколько мог турецкого войска, выступил с ним против Эзданшира, но в половине января был [257] разбит близ Серда и бежал. Возмущение обняло все пространство края от Багдата до Ванского санджака. Курды овладели городами: Сердом, Шахом, Мекисом, Медаром, Харзапом и другими (Вообще все собственные имена написаны здесь так, как называют места и лица жители Баязетского пашалыка.); жители везде бунтовали и убивали турецких чиновников; одних санджаковых, уездных, начальников, говорят, погибло 16 человек. Небольшие турецкие гарнизоны разбежались. В феврале под начальством Эзданшира состояло уже до 60-ти тысяч войска, а некоторые показания доводили число это до 100 тысяч: к нему присоединились также Греки, живущие в тех местах, и до 2-х тысяч человек из Арабистана. Мы знали, что Эзданшир присылал к Ванскому паше предложение оставить Ван и передать его Эзданширу как старинное достояние его предков, в противном случае угрожал взять город силою. Мы потом узнали, что он писал к начальнику русских войск, расположенных у Баязета, пять раз, в ответ на его письма, предполагая, что наш отряд стоит еще у этого города, — просил помочь ему и предлагал соединиться с ним у г. Бетлиса, на берегу Ванского озера, чтобы потом действовать против Турок к стороне Арзерума, но письма эти не дошли до нас, и во всяком случае мы едва ли предприняли бы что-нибудь.

Для действий против Эзданшира были направлены турецкие войска со всех сторон. Мы знали только, что большая часть Баязетского корпуса около 20-го января выступила от Сурб-Оганеса к стороне Бетлиса, а от Арзерума и Керпи-кея пошли войска к стороне г. Багиш, которому угрожали Изэды, но о других войсках [258] не имели точных сведений. Не знаю, в чем заключались действия турецких войск против возмутившихся. Были слухи, что между Эзданширом и Турками произошло сражение к югу от Ванского озера близ крепостцы Пагванс, после чего Турки отступили, потом слухи о военных действиях прекратились. В начале марта с Эзданширом и с некоторыми другими возмутившимися старшинами вступил в переговоры какой-то английский консул, старавшийся помирить их с турецким правительством, и вероятно успел в этом с некоторыми старшинами. Эзданшир получил от него в подарок звонкою монетою 400 мешков курушей. В половине марта Эзданшир жил уже с своим семейством в г. Гасра-гели, в пашалыке Джезира, близ границ Персии, 15-ть дней ходу к югу от Вана. В Гасра-гели находится сильная крепость, выстроенная, по мнению Курдов, когда-то Франками и принадлежавшая с давнего времени предкам Эзданшира; Курды. населяющие окрестный неприступный край, гористый и покрытый лесами, говорят, никогда не признавали турецкой власти. Эзданшир был в безопасности но ничего не предпринимал, вероятно по невозможности действовать своею кавалериею, по неимению еще подножного корма. В начале апреля к начальнику Эриванского отряда явился некто Асло, который уверял, что он послан Эзданширом из Гасра-гели к русскому войску с просьбою и предложением действовать на г. Муш, а оттуда на г. Багиш, где он может соединиться с нами. При нем в Гасра-гели были восставшие с ним Курды в значительном еще числе, и он имел в виду продолжать восстание, но ожидал поддержки с нашей стороны. В конце апреля в Баязетском пашалыке распространились слухи, что Эзданшир, доверив честному слову [259] английского консула и турецкого паши, ведших о ним переговоры, выехал из Гасра-геля и явился в какое-то место на условленное свидание, был схвачен, и отправлен в Константинополь. Как бы то ни было, мы не слышали, чтобы Турки одерживали победы над Курдами, но восстание прекратилось, Эзданшир исчез и впоследствии мы увидели из газет, что он, арестованный, отправлен действительно в Константинополь. Турецкие войска ходившие против него от Сурб-Оганеса под начальством Вели-паши, возвратились к этому монастырю 15-го апреля, и Баязетский корпус пришел опять в прежний состав свой до 7-ми тысяч. За усмирение Курдистана дана была особая медаль всем войскам, участвовавшим в этом походе, — доказательство, что турецкое правительство считало важным восстание Эзданшира.

Я не отвечаю за верность сведений об этом происшествии, по баязетские Курды и другие жители были уверены в их справедливости. Они имели частые сообщения с Ваном и другими еще более отдаленными местами, были сильно заинтересованы всем что касалось восстания, как события имевшего и до них отношения, потому что они были одушевлены одинаковыми чувствами против турецкого правительства, следовательно могли знать о нем, если не вполне, то приблизительно точно.

Эзданшир поторопился начать восстание. Если бы оно произошло весною 1855 года, когда наши войска открыли военные действия, то могло бы принесть нам пользу, отвлекши от нас часть турецких войск, если бы мы сумели им воспользоваться. Теперь оно осталось без всяких последствий. Можно также предполагать, что восстание началось бы ранее, если бы мы в октябре 1854 года действовали к Вану, — и если бы мы не останавливались и не ограничивались в своих намерениях, тогда [260] последствия его могли быть еще значительнее, оно могло принять еще более громадные размеры. Арабистан и другие области Азиятской Турции, населенные племенами враждебными также турецкому правительству, могли также подняться, — по крайней мере таково мнение жителей Азиятской Турции. Всеобщее неудовольствие на господство Османов и на управление их пашей, ждет только возможности, одной искры, как показало восстание Эзданшира, чтобы разгореться в неутушимый пожар. Турки боялись нашего наступления в Курдистан. Когда возмущение совершенно уже погасло, одно движение сделанное впоследствии кавалериею Эриванского отряда к Мелеззирду и Патносу, к стороне Ванского озера, очень напугало главные начальства Арзерума; они полагали, что движение было сделано с целью возмутить только что усмирившихся Курдов. Неудовольствие не отстранено, — народ и его чувства к Туркам остались те же что прежде, и хотя нет Эзданшира, но вместо него могут явиться десятки новых предводителей,

О ходе восстания Эзданшира и о том, что он ждет нас, из Эриванского отряда доносили князю Бебутову с начала января 1855 года; впрочем командующий корпусом, надо полагать, знал о нем еще лучше нас. Но вероятно какие-либо другие соображения заставили не обратить на него внимания. К тому же зимние действия, хотя возможные в общем смысле и употребляемые преимущественно перед летними на Кавказе против горцев, для нас были теперь довольно затруднительны. Транспорты были распущены. Войска действующего корпуса хотя не очень утомились от летних действий, оставаясь на одном месте, но им полезно было отдохнуть собственно для того, чтобы обмундироваться, починить свои обозы, исправить оружие и прочее, если они не успели [261] этого сделать летом. Впрочем, во второй половине марта и в начале апреля мы могли бы перейти уже в Турцию; снег уже растаял, дороги сделались хороши и явился небольшой подножный корм. На подножный корм нельзя было рассчитывать вполне, но недостаток его мог быть заменен лишнею дачею ячменя, который можно возить с собою. Турецкие войска действовали против Эзданшира зимою при больших неудобствах и вероятно не возили ничего с собою, а находили ячмень и саман в крае. Некоторые лишения неизбежны; опасаясь их, ничего не сделаешь. Раннее вступление наше в Турцию весною 1855 года застало бы Эзданшира еще свободным и вывело бы его опять из Гасра-гели. Трудно сказать, какую пользу мы могли извлечь из восстания Курдов, но бывали примеры, что из подобных происшествий извлекали пользу. Одни действия наши против турецких войск в продолжении этого возмущения, поставили бы их в невыгодное положение и, кажется, должны бы были произвести какие-либо особенные последствия, не похожие на кампанию 1855 года.

Между тем как все это происходило в Азиятской Турции, мы отдыхали на квартирах.

Хотя в Эчмиадзине мы не в Турции, но только по прибытии сюда я почувствовал всю разницу между Азиею и Россиею. Кельи Эчмиадзина с их каминами, большими окнами с стекольными рамами, стульями, столами и прочими мелкими ничтожными принадлежностями некоторых удобств жизни, показались мне дворцами после палаток и особенно после азиятских саклей и булятников, в которых человек живет вместе с другими животными и в первое время, пока привыкнет к ним, может задохнуться. Здесь, на границе двух миров, чувствуешь большую жалость, что варварство безнаказанно [262] рвется с юга и заливает древнюю гражданственность, и видишь, что просвещение подвигается с севера. Здесь видишь и чувствуешь, что как ни ничтожны могут иному казаться изобретения удобств европейской жизни, но они есть блага жизни, почти отличие человека от других животных и благоустроенных обществ от полудиких. После кочующей походной жизни чувствуешь некоторое почтение к каждой кровати обещающей отдых, к каждой занавеске защищающей от зноя, к каждой плотно сделанной стене и кровле защищающим от непогоды, и невольно почтишь память допотопного человека, выдумавшего их, мыслию, что он должно быть был очень умный человек, если изобрел такие великие вещи. По возвращении из Азиятской Турции, особенно по грязной дороге, в дождь и холод, промокши до костей, сделаешься даже невольно мудрецом и начнешь рассуждать, что все наши нравственные страдания самолюбия и честолюбия, любви и ненависти, желаний и отвращений, есть прихоть и роскошь пресыщенного человека, который от нечего делать изобретает сам для себя какие-нибудь неудовольствия и страдания, — и что в сущности он должен бы быть совершенно счастлив и сказать спасибо судьбе за крепкие стены и кровлю, за пылающий камин и за мягкую кровать, в которой он может проспать, раздетый, до утра и даже долее, не опасаясь что его разбудит нападение неприятеля. А главное, здесь видишь, что человек здесь уважается в его правах и не лишается насильственно тех немногих благ жизни, цену которых я только что понял, воротившись под теплую безопасную кровлю. Воротившись сюда, в среду спасаемых нами развалин древнего мира и оглянувшись назад на пройденные нами пространства кочевых пустынь и варварства, где встречаешь только воспоминания разрушенных городов, [263] брошенные кладбища и людей преследующих друг друга без жалости, яснее видишь и определительнее оцениваешь наши отношения к Азии.

Эчмиадзин лежит на плоской равнине Аракса в 25-ти верстах от этой реки и в 17-ти верстах от Эривани. В нем, по числу и расположению строений, четыре отдельных монастыря, отстоящих один от другого от 100 до 300 саженей: из них каждый имеет отдельную церковь и окружен отдельною стеною из нежженых кирпичей, или слепленною просто из глины. По углам главного монастыря стоят башни с бойницами. Наружность монастырей и окружающее их совершенно ровное местоположение, не живописны; разведенные и разводимые еще кругом фруктовые сады, летом придают местности более оживленный вид. Из монастырей примечателен особенно главный, называющийся Эчмиадзином, что на армянском языке значит: "сошествие единородного сына". В нем находится главная соборная церковь, живут: патриарх, архиепископ и их управление, и в церкви хранятся святыни: копье, которым был поражен в бок Иисус Христос и кусок дерева от Ноева ковчега. Внутренность монастыря гораздо красивее наружности. Здание, занимаемое кельями и разными монастырскими заведениями, все сплошное, каменное и выбеленное, оно тянется вдоль монастырских стен, состоит в некоторых местах из одного, а в некоторых из двух этажей и имеет несколько внутренних дворов, выложенных широкими каменными тротуарами. Между строениями растут фруктовые и тенистые деревья, в канавах, выложенных плитами, проведенных на дворах в разных направлениях, журчит постоянно вода и освежает воздух в жаркое время. На дворах ходят белые и разноцветные павлины, на кровлях и деревьях щебечут птицы, из которых одна [264] порода похожа на попугаев. Все дышит здесь спокойствием и отдохновением. Летом, в тени деревьев, здесь можно наслаждаться вполне восточною негой и бездействием. Многие комнаты отделаны по-европейски и вообще все кельи имеют достаточные удобства. Патриаршие покои хотя не велики, но по особенности архитектуры кажутся великолепны, разукрашенные широкими рамами с разноцветными стеклами в персидском вкусе и расписанные по стенам и потолкам яркими узорами.

Соборная церковь стоит посередине глазного двора; она основана Григорием, просветителем Армении, в начале четвертого века по Р. X. при царе Тритаде, в самом начале принятия Армянами христианства. Церковь выстроена из черного гранита, четыреугольником, бока которого имеют 17-ть саженей длины, посередине каждого бока над стенами стоят тонкие столбы башен, покрытых круглою остроконечною крышею; средний купол узок и лежит на острых сводах упирающихся на стены. Со стороны западного входа к церкви пристроена невысокая колокольня, более новейшей постройки (около 300 лет тому назад), отделанная снаружи выпуклыми украшениями мелкой работы и изящного узора в восточном вкусе. Внутренность храма очень проста, стены в некоторых местах раскрашены старинною живописью очень простой работы. Посередине церкви стоит алтарь, под балдахином на тонких столбиках, на том самом месте где во времена язычества стоял какой-то идол.

Другие церкви называются именами святых женщин, мощи которых покоятся в них: св. Репсимии, св. Кайяны и св. Шоагат. Церкви также древни и построены из гранита, как эчмиадзинская; церковь св. Кайяны имеет то преимущество, что не была ни разу исправляема со времени основания, точно также как сурб-оганесская. Все оне [265] не имеют никаких, ни внутренних ни наружных, украшений, стены голые, вид бедный. Мощи святых лежат в каменных низких склепах под помостом алтаря, входы в склепы очень узки и низки, так что ими надо лезть ползком. Эти почтенные древности внушают грустное чувство, напоминая о бывшем здесь и погибшем просвещении, но здесь оно тотчас меняется удовольствием при виде новых монастырских зданий, более европейской архитектуры, свидетелей нового просвещения, возникающего под покровом русского владычества.

Монахи рассказали нам историю основания Эчмиадзина. Св. Репсимия жила в конце III-го и начале IV-го века по Р. Х., была Римлянка царственного происхождения, красавица и богата; много молодых людей искали руки ее, но одушевленная святым чувством она отвергла женихов, отказалась от счастия семейной жизни и посвятила себя распространению божественных правил религии. С целию проповедывать христианство, она с свитою, состоящею из 30-ти женщин, — в числе которых главными были св. Кайяна и св. Шоагат, — одушевленных одинакими с ней чувствами, и с многочисленною прислугою, прибыла в Армению, где как Римлянка была принята царем Тритадом со всею подобающею ей почестью. Но она была красавица: царь влюбился в нее и захотел на ней жениться. Может быть приняв предложение Тритада она заставила бы его также сделать все что ей угодно, как делают вообще умные и добродетельные жены с своими мужьями, но преследуя более высокую и святую цель, она отвергла его. Отказ привел его в бешенство и злой дух овладел им. Поддержанный интригами некоторых римских патрициев, может быть прежде отвергнутых женихов Репсимии, он в безумии отдал Римлянок на жертву старой религии, и взбунтованный народ замучил [266] их. Тела их были брошены в поле, но тела Репсимии, Кайяны и Шоагат остались нетленными и в продолжении нескольких ночей над ними было видно сияние. Св. Григорий быль родом Персиянин, знатного семейства и совоспитанник Тритада. Он начал проповедывать христианство в Армении вскоре после Репсимии, после многих неудач, гонений и страданий, успел крестить самого Тритада, и на тех местах, где были замучены Римлянки, основал монастыри над их мощами.

Армянское царство простиралось от Тавриза до Арзерума и от Вана до пределов Грузии. Долина Аракса составляла Большую Армению, и здесь на левой стороне этой реки находилась столища царей первой династии, Армавир, от которой не осталось никаких следов. Столица второй династии был Вагаршапат, теперь простое селение возле Эчмиадзина; от нее остались только эчмиадзинские церкви; столица третьей династии был г. Ани, разрушенный землетрясением: великолепные развалины его, свидетельствующие о богатстве и просвещении жителей, находятся в Турции, на правой стороне Арпа-чая, не далеко от пределов России, в 40-ка верстах от г. Александрополя. Говорят, более всего встречается развалин в Большой Армении в долинах и ущельях Алла-геза и соседних гор, лежащих между озером Гохча и долиною Аракса; все они остатки церквей и монастырей первых веков христианства в Армении, от языческого мира не осталось ничего, его разрушала сама вновь возникавшая религия. Из этих остатков древнего Армянского царства, я видел некоторые впоследствии, все они превосходной архитектуры, украшения стен искусной и изящной работы. Примечательнейшие из них, — монастырь Кегварт, находится около 45-ти верст севернее Эривани, в глубоком ущелье р. Гарны-чая, [267] окруженный высокими отвесными скалами и живописным местоположением. Начало его относится также к временам св. Григория. В продолжении персидского владычества, Кегварт более двух сот лет был брошен и оставался в запустении, монахи удалились в Эчмиадзин и унесли с собою святыни, между прочим копье, от которого происходит самое имя монастыря. В церквах жили Курды или Татары с своими стадами. Чтобы пройти к нему безопасно, Армяне, всегда чтившие его святыню, должны были покупать пропускные билеты у эриванского начальства. Монастырь был возобновлен около 1834 года, но копье осталось в Эчмиадзине. Теперь в нем находятся только один монах и дьякон с прислужником для совершения богослужения приходящим богомольцам. В нем три превосходно сохранившиеся церкви, из которых особенно примечательны две, выдолбленные внутри сплошной массы скалы. В них нет ничего складного и принесенного: алтарь, колонны, скамейки, стенные украшения и проч. все сделано из одной глыбы гранита и неподвижно. Свет проходит сверху в круглые отверстия, находящиеся в вершине купола. Дикие орды и землетрясения соединились, чтобы разрушить Армянское царство. Народонаселение целых городов было истреблено. Большая часть Армян высших сословий, дворянства и купечества, бежали из своей родины во все концы Европы и Азии, в более спокойные государства, где они могли заниматься торговлею и жить безопасно. На месте остались только земледельцы и с ними духовенство. Язык и религия остались единственною связью народа, и Эчмиадзин, местопребывание старшего патриарха, — его центром, столицею народности. Простолюдины забыли о своей самобытности и даже имя своего отечества, и только язык и религия провели [268] национальность их целою чрез тысячелетия притеснений. Здешние Армяне, земледельцы, не промышленны, не деятельны, смирны, покорны и робки, печать продолжительного рабства лежит на каждом их поступке и на всей нравственности. Они забыли даже веселиться и радоваться, забыли свои народные песни на своем языке, и теперь, когда безопасность позволяет им пользоваться открыто удобствами семейной жизни, услышишь Армян поющих только песни своих соседей Татар на татарском языке. Забитые несчастиями, они потеряли всякую бодрость духа и негодны для военной службы, за исключением людей получивших воспитание в наших училищах и сделавшихся гражданами России по умственному состоянию. Армянское царство совершенно неспособно к самостоятельности, но и здесь уже в небольшом кругу Армян, получивших некоторое воспитание или несколько потершихся в русской службе, говорят, является уже ученая идея о независимости и самостоятельности Армянского царства и желание быть безответными министрами в своей бедной родине. Говорят, эти мнения иногда высказываются, но при этом ставится в условие, чтобы Армянское царство было защищаемо русскими батальонами, иначе оно не может существовать: его опять разобрали бы по клочкам все соседи. И в здешних местах, возбуждающих одно сожаление, есть много условий, чтобы властвовать с достоинством и пользою для самого народа. Всем не угодишь. В темном лабиринте противоречащих желаний и отношений края, только одна нить дозволяет не сбиться с настоящего пути, — это справедливость, строгость и благо народа.

Падение Армянского царства и уничижение народа поразительны, и невольно является любопытство, какими путями можно дойти до такого жалкого, погибшего [269] состояния. Неужели дикая орда могла почти истребить сплошную массу народа, говорящего одним языком, занимающего огромное пространство от Тавриза до Арзерума, и находившегося под одною властью, если бы этот народ был соединен и готов встретить неприятеля? Я недостаточно знаком с армянскою историею, и едва ли она разработана в таком смысле, чтобы отвечать определительно на этот вопрос. В Эчмиадзине я расспрашивал более ученых Армян о их истории, и сколько можно видеть, древнее Армянское царство было раздираемо междоусобиями, разрознено враждебными отношениями разных сословий и вместе с тем забыло воинственность в торговых прибылях, забыв, что оно находится на самой границе варварского мира. Армяне не умели произвести сами в своей среде коренных улучшений. Высшее сословие, вожди государства, находило не сочувствие, а вражду в массе народа, который, без понятий и достоинства, был равнодушен, кто бы ни владел им. Многие аристократические фамилии враждовали с верховною властью открыто, силою оружия, и даже призывали к себе на помощь соседние народы. Армянские цари имели войско, — но военное звание было менее почетно чем торговля, гражданские и, главное, духовные власти, первенствовавшие в государстве, и армянские войска терпели поражения. Здесь вспомнишь более точные факты о византийских армиях, когда ими командовали евнухи и дух был расслаблен развратом взаимных отношений и всеобщим неудовольствием друг на друга. Когда 17-ть тысяч крестоносцев подошли к Константинополю, то из этой столицы выступила против них 200 тысячная армия, баталионы которой шли стройно и люди вытягивали ноги, крестоносцы, смотря на правильные, стройные движения этой армии, думали что они погибли, но Греков не спасли ни [270] греческий огонь, ни другие хитрые изобретения и превосходное обучение войска; их армия отступила, рассеялась и отдала свою столицу на расхищение западных варваров.

Здесь на развалинах разрушенных городов и между остатками задавленного, униженного и забитого народа, вспомнишь о 500,000 всадниках, которых может выставить один Курдистан, и о других диких народах Азии, которые до сих пор продолжают дело разрушения и истребления безжалостно и безнаказанно, и со страхом подумаешь, — что если это будет продолжаться в больших размерах, т. е.повторится в прежних? Всегда ли благоустроенные армии могут остановить их, как и благоустроенные армии Византийской империи, с разными военными изобретениями, которые впрочем легко перенимаются, — чему служат примером Турки, ворвавшиеся в Европу с европейским изобретением пороха и пушек? Разрушители еще существуют, такие же сильные и дикие как прежде, пока еще держатся в границах своей земли, но что будет далее, — неизвестно. Можно однако же предположить довольно верно, что если не только что падут, но даже будут оставаться в настоящем состоянии слабости, турецкая и персидская власти, удерживающие центральную Азию, то будет истреблено и разогнано, мало-помалу, бедное население, оставшееся живым после нашествий Чингис-хана, Тамерлана и других завоевателей, — если какая-нибудь посторонняя сила не остановит и не преобразует истребителей. Мы видели в продолжении войны легкость и возможность подобных беспорядков и резню Армян Курдами в небольших еще размерах, а когда видишь эти пространства населенные народами готовыми волноваться и истреблять друг друга, то чувствуешь необходимость скорого, деятельного и властительного влияния европейцев, которое [271] просветило бы, или задавило бы эти опасные народы, для предупреждения великих несчастий. И одни уже Армяне достойны сожаления, они хотя забиты и бессильны, но кротки, привычны к гражданской жизни в границах закона, и способны более, чем Курды, или Туркмены и вообще все мусульмане, принять скорее просвещение, возвышающее достоинство человека и общества. Мы не живем еще в идеальном мире совершенных обществ, наслаждающихся спокойствием; мир варварства еще велик, гораздо обширнее чем просвещенный мир, и пройдет еще много веков, пока он смягчится, жажда дикого эгоизма и истребления не пощадят нашего милосердия и уважения к личности человека.

При таком разнообразии народностей, языков и религий, перемешанных между собою, какое встречается здесь, и при всеобщем напряжении враждебных отношений, нельзя ожидать чтобы порядок и спокойствие могли водвориться здесь сами собою, чтобы покоренные могли мирным путем приобрести свои нрава и воротить кое-что из отнятого у них, и чтобы эти племена достигли сами просвещения, уничтожающего вражду религиозных мнений и сословных отношений, без постороннего влияния просвещающей силы. В Азиятской Турции необходима новая могущественная власть, потому что переворот сословных отношений, т. е. отношений разных народностей, установление, уравнение их на степени и в положении справедливости, есть дело трудное, на которое турецкая власть не способна по своей натуре и настоящей слабости. Предлагаемый, мечтательный, вечный мир был бы здесь, а может быть и везде, утверждением вечного рабства. Здесь необходимы Европейцы. Англия пользуется здесь самым большим влиянием, английское правительство просвещенно, влияние Англичан может быть [272] благодетельно, но оно в сущности также совершенно ничтожно, и окончательно, пока вредно, потому что отстраняет другие влияния, которые если менее просвещенны, то более действительны. Постоянная резня христиан в Турции кажется доказывает всю недействительность влияния на край европейских посольств и консульств чрез турецкое правительство. Христиане сами должны прибегать к более верному средству своей защиты, к собственному оружию, но без сомнения не все успеют и могут защитить себя. Я уверен, что в последнее время вырезали не мало Армян в одиночных случаях; сведения о том не могут доходить из здешних отдаленных глухих мест до редакций европейских журналов, а посольства и консульства, вероятно, имеют расчет скрывать их. Защита христиан возможна не словами, а делом и присутствием армий. Сюда доходят одиночные европейцы по торговым делам, или католическая пропаганда, и в тоже время здесь стоят целые русские армии; мы здесь почти дома. Пусть попробуют дойти до Курдистана французские и английские корпуса. Может быть их останавливает провозглашаемая идея уважения к национальностям, к этим жалким, ничтожным национальностям, которые если нельзя просветить, то полезно задавить? Но они не останавливаются ею там, где легко и выгодно действовать. Темное сознание необходимости порядка и власти, как голос природы, напоминающий и разбойнику о пользах и правах человечества, говорит Курдам, что они будут принадлежать Русским. В восточной части Азиятской Турции христиан очень много. Как есть остатки Армянского царства, т. е. Армянский народ, точно также есть остатки Вавилонского и Ассирийского царств. Я их не видел, они загнаны в глубину гор, лежащих между Турциею и Персиею, и [273] вероятно европейцы посещают их мало, но видел несколько выходцев оттуда, и слышал рассказы их. Айсоры до сих пор известны своим искусством как каменщики и строители зданий, и ходят в разные места Азии, в том числе заходят для заработков даже в Тифлис. Вероятно они, также как и Армяне, более мягки, обделаны для гражданской жизни, долга и взаимного уважения прав, чем соседи их Курды, Аравийцы, народы монгольского племени и другие. Может быть, со временем воскреснет еще из тысячелетнего забвения и праха Вавилонское или Ассирийское царство. Восстание Айсоров в 1854 году показывает, что в них есть еще искра жизни.

Но вместе с сознанием пользы, которую мы приносим Азии, и видом несчастного состояния народов Турции, — на границе европейского влияния, лицом к лицу с варварством, мы передовые бойцы воюющие во имя просвещения и защиты слабых, после опасностей и тревог битв, — чувствуем, что позади нас должна быть Россия единая, великая и благоустроенная. Здесь спрашиваешь себя: хорошо ли делают европейцы, что желают нас ослабить и с таким ожесточением теперь дерутся с нами в Севастополе? Здесь же, провинциальные патриотизмы кажутся яснее чудовищными и преступными. Единая и могущественная Россия, как была нужна прежде для спасения себя и своих соседей от опустошений варварских народов, окружающих ее с востока и юга, так нужна и теперь, если не для переворота в судьбе их для блага будущих поколений, то для собственной безопасности.

Текст воспроизведен по изданию: Русские в Азиятской Турции в 1854 и 1855 годах. Из записок о военных действиях Эриванского отряда генерал-маиора М. Лихутина. СПб. 1863

© текст - Лихутин М. Д. 1863
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001