-

ЛИХУТИН М. Д.

РУССКИЕ В АЗИЯТСКОЙ ТУРЦИИ

VII.

Курды. — Евфрат. — Армянский монастырь Сурб-Оганес.

При расположении отряда у Дутага мы вошли в более близкие сношения с Курдами, которых, — как народ хищный, воинственный, могший беспокоить нас, имеющий некоторую самостоятельность и постоянно враждовавший против турецкого правительства, — князь Бебутов старался привлечь еще с конца 1853 года, по примеру предыдущей войны с Турциею. Иностранные европейские журналы упрекали Русских в желании сеять раздоры в турецких областях, но не думаю, чтобы эти упреки стоили внимания Кто же из воюющих сторон не употребляет все средства вредить неприятелю; средства неодобряемые общественною нравственностию в частной жизни, гораздо более чем старания наши привлечь к себе жителей неприятельского края, — и не обязаны ли войска употреблять все меры, чтобы привлечь их и по возможности сделать для себя безвредными, особенно если они вооружены? Было бы странно руководствоваться другими правилами; это было бы похоже на нравственное дон-кихотство и бестолковое самоотвержение. Не обязаны ли вторгающиеся войска сближаться с жителями, если находят в них сочувствие к себе? Странно было бы отталкивать их от себя. Если наше появление производит беспорядки в неприятельской земле, то должны ли мы отречься от вторжения в эту землю, т. е. от продолжения войны, из опасения произвести в ней волнения? Мы встречали в Турции разрозненность племен и интересов, взаимную нелюбовь жителей, притеснения и существующий уже беспорядок, который должны были для собственной пользы не увеличивать, а прекращать; поведя войну с Турциею должны ли мы водворять порядок в ее областях не для себя, а для нее? Вторгаясь в Турцию, мы [143] тотчас находились в необходимости не только принимать полицейские меры, но защищать целые племена одни от других, притесненных от притеснителей, и это расширяет круг нашего влияния и обязанностей и придает им совершенно другой смысл и другое значение, чем роль простых возмутителей, какую хотят приписать нам, и неужели мы, для этих мелких мнений, должны отказаться от своего призвания, которое в сущности есть великое? Надо выбирать что-нибудь из двух, войну, или невойну, и действовать искренно. Иностранцы проповедуют друг другу правила нравственности, которые выгодны для них у соседей их, но которым они сами не следуют никогда, а нас они называют Скифами, не имеющими еще твердых понятий о нравственности, незнающими как надобно держать себя и способными отречься от своих выгод, чтобы заслужить их благосклонное одобрение. Я полагаю, мы делали гораздо менее того, что нам следовало делать для привлечения жителей — собственно как одна из мер успешного ведения войны и скорейшего лишения неприятеля средств продолжать ее, не говоря уже о более высоких целях общей пользы. Война есть война, — и можно сделать большую ошибку, упуская из виду свою отдаленную пользу и избегая употреблять для действия против неприятеля некоторые средства, более или менее не одобряемые нежными чувствами и щекотливою нравственностию, в такое время, когда слепой ход военных событий, без цели, давит в сражениях тысячи, истребляет целые села и города, морит голодом целые населения, и когда неприятель не стесняется употреблять все меры вредить нам. Мы не употребляли подлых средств, отвергаемых военною честью, чувством собственного достоинства и логическою нравственностию войны, ни измены, ни корыстного [144] обмана, ни яда, ни истребления людей вне боя, ни насилия и проч., эти средства даже бесполезны для нас и ниже нашей силы и нашего достоинства. Сами обстоятельства дают нам здесь и делают для нас более полезными и необходимыми совершенно другие средства. Мы даже умеряли преданность к нам жителей Турции из опасения поставить их напрасно в ложное положение к турецкому правительству. Я говорю это потому, что в продолжении двух лет войны по кругу своей должности находился в постоянных личных сношениях с жителями, особенно с Курдами, а в эту войну Эриванский отряд имел самый обширный круг действий, по пространству областей Турции, в которых он проходил и останавливался среди населения, в постоянных, преимущественно дружеских сношениях с ним. Мы действовали в Курдистане и прямые сношения о Курдами могли происходить только чрез нас.

Курды составляют особый народ, говорящий особым языком, непохожим на языки Османов, Татар, Аравитян, Персиян и других соседних с ними народов, и живут в гористом пространстве, лежащем в России, Персии и Турции, начиная от хребта Агри-дага до песчаных равнин нижнего Тигра и Евфрата, и потому есть турецкие, персидские и русские Курды. Самые многочисленные из них первые, самые малочисленные — последние. Они занимаются преимущественно скотоводством и очень мало хлебопашеством; их зимние жилища устраиваются очень просто и скоро; они ведут полукочевой образ жизни, и с ранней весны до поздней осени, а если обстоятельства заставят, то и всю зиму живут в теплых, больших палатках, по здешнему чадрах, в роде киргизских кибиток. Палатки эти велики, так что в одной помещается целое семейство с имуществом; [145] впрочем богатые люди имеют не одну чадру. Крыша чадры сделана из толстого темно-коричневого сукна, а бока от нижних краев крыши до земли заставляются сквозными решетчатыми циновками из камыша или тонких палок и завешиваются на ночь или в холодное время войлоками, коврами и снаружи таким же сукном, из какого сделана крыша. При передвижении с одного кочевья на другое, палатки и имущество перевозятся большею частию вьюками на лошадях; употребляются и арбы, но обходятся и без них. Поэтому Курды имеют возможность перекочевывать в упомянутых трех государствах, из одного в другое, смотря по тому, где им выгоднее, и часто пользуются этим, если за ними накопилось много недоимок в Турции, или если они за что-либо недовольны турецкими начальствами и правительством, то бегут в Персию, где правители пограничных областей принимают их, чтобы заселить пустые пространства земель и собирать с них хотя небольшую подать; иногда бегут в Россию, например во время войны, но редко, потому что в России, по соседству, народонаселение гуще и свободных земель мало. Слабость правительств Персии и Турции не позволяет им учредить строгий полицейский порядок в пограничных областях и вообще надзор над Курдами, а личные виды и интересы правителей этих областей заставляют их покровительствовать и скрывать переселение Курдов. В затруднительных обстоятельствах, например во время войны, правительства прощают им прежние недоимки и преступления и стараются снова привлечь к себе, почти как союзников, и таким образом Курды находят возможность сохранять некоторую независимость от властей и уклоняться от исполнения повинностей; если же этого нельзя достигнуть. переселением, то они часто [146] прибегают к открытому бунту. Так как большее число Курдов, весь Большой Курдистан, находятся в Турции, то чаще всего они бунтуют против Турок, подымают оружие, собираются в большие полчища, дерутся с турецкими регулярными войсками и иногда бьют их. В особенности в настоящее время своей слабости, турецкое правительство находится в необходимости прощать им многое и ласкать их. Курды все горцы и любят прохладные возвышенные места; неприступные хребты и ущелья, обитаемые ими, дают им еще более возможности отстаивать свою самостоятельность.

Курды подразделяются на многие отдельные общества или роды, говорящие все одним языком и управляющиеся независимо друг от друга старшими в роде, или родоначальниками. У них нет никакой централизации и единства собственной власти, все родоначальники независимы друг от друга, или могут быть независимы, — и это дает турецкому правительству возможность сеять между ниши раздоры и легче справляться с ними. Если бы кто из родоначальников приобрел знаменитость и власть в своем народе, то стараются отстранить, подорвать и уничтожить его, иногда делают его пашею, осыпают милостями, вызывают в Константинополь, дают ему гарем, и он исчезает в роскоши, неге и забвении; если бы он не удовольствовался этим, то употребляют более крутые меры. Самые сильные и многочисленные племена, или общества Курдов, живут в Большом Курдистане: Мокатцы, Гэкары, Бахтан, Изэды, подразделяющиеся на Рошанлы, Будыки и Баравы, и многие другие. Но мы не доходили до Большого Курдистана и не имели прямых сношений с его жителями. По мнению Курдов Баязетского пашалыка, в Большом Курдистане находится не менее 500.000 семейств, из которых [147] каждое может выставить по меньшей мере одного всадника. Главные племена Малого Курдистана, с которыми мы имели близкие сношения, и ходили по их кочевьям, то есть всего Баязетского пашалыка, северных частей Ванского и Мушского и южной части Карского пашалыков, южной части Эриванской губернии и персидских провинции — ханства Макинского и округа Аваджинского, ведут свой род от трех братьев: Махмута, Гейдера и Зеляна, и называются Джелали, Гейдеранлы и Зеляны. Эти племена подразделяются еще: Джелалинцы, на общества: Халыканлы, Саканлы, Гасан-анлы, Алианлы, Быльхиканлы, Радыки и др., Гейдеранлинцы, на Зорованлы и Адаманлы, а эти два последние на: Мукайли, Шамсиканлы, Касиканлы, Бадоянлы, Хамдыканлы, Башиманлы, Атасанаки, Малаянлы, Гамдыканлы, Шейх-Гасанлы, Лачакили, Акуби, Халисанлы, Торун; и Зеляны, на Маманлы, Баразанлы и другие, — подразделяющиеся вообще все на более мелкие общества, из которых некоторые управляются отдельно своими старшинами. В этих обществах состояло в Турции до 4,000 семейств, и у них до 400,000 баранов, до 100,000 рогатого скота и до 20,000 лошадей; в Персии до 2000 семейств и в России до 300 семейств с пропорциональным числом разного скота. Кроме того, в Баязетском пашалыке кочевало еще до 100 семейств Изэды, выходцев из Большого Курдистана и до 120-ти семейств тех же Изэдов, принявших магометанскую веру, ведущих свой род от Писиана и называющихся Писианлы, но более известных под именем Сепики или Сепнкианлы, — и оседлых Курдов разных обществ находилось, в г. Баязете до 150 семейств, в г. Диадине до 70 семейств, в Караклисском санджаке (или Нагия) до 100 семейств, в Алашкертском санджаке до 300 семейств, в округе Халиаз и Антаб до 200 семейств, [148] в Патносском санджаке до 100 семейств, и в Мелезгирдском санджаке до 200 семейств. Оседлые Курды занимаются, некоторые торговлею, некоторые хлебопашеством, но имеют баранов, рогатого скота и лошадей пропорционально не менее кочующих Курдов. Вышеприведенные числа составлены из сведений, собранных от некоторых куртинских старшин, знакомых с своим народом, и хотя не могут быть точны, но могут дать некоторое понятие о тех племенах и обществах, которые живут ближе к нашим пределам и с которыми мы прежде всего должны иметь сношения и столкновения. Все Курды, за исключением Изэдов, магометанского исповедания, секты Омаровой, и хотя одной религии с Турками, т.е. Османлы, но разделенные от них языком, происхождением и интересами, не преданы турецкому правительству, а напротив, враждебны, как правительству вышедшему из другого, господствующего, завоевательного племени Османов, основавшего Турецкую монархию. Говорят, что Изэды были несториане, а теперь забыли свою религию; одноплеменники их, магометанские Курды, укоряют их, что они не имеют никакой религии, оказывают наружное почтение всем и даже поклоняются чорту. Я разговаривал с некоторыми Изэдами о вере их и убедился, по крайней мере по тем, которых видел, что религиозные понятия их действительно очень неопределенны. У них нет духовенства, богослужения, церковных книг, ничего что составляет Церковь; они почитают одинаково христианские храмы, святые места и святых угодников, если узнают о них, магометанские мечети и магометанских святых, и посещают как церкви, так и мечети, они не сознаются в поклонении чорту, и без сомнения у них нет на это никаких обрядов, также как вообще никаких обрядов для поклонения [149] почитаемым им святыням других религий, но вероятно они оказывают почтение и чорту. Они употребляют спиртуозные напитки, чем по наружности существенно отличаются от магометан. Очевидно, что забытые христианами, они в продолжении веков и в своих пустынях забыли свою религию. Но вместе с тем, сколько можно судить по разным случаям сношений наших с ними, на них осталось влияние христианских правил, смягчающих нравы: Изэды самые честные и миролюбивые из всех Курдов, занимаются более других хлебопашеством, никогда не были замечены нами в грабежах и воровстве, и оказывали Русским наибольшую преданность и верность; на сведения сообщаемые ими о турецком войске без всяких подкупов и платы, как лазутчикам, а добровольно по собственному побуждению, можно было положиться более чем на показания других Курдов и даже Армян. Остальные Курды имеют все дурные качества полудикого и полукочевого народа, и похожи на цыган: грабеж, воровство, жадность, обман и попрошайство, отличительные черты их, выражающиеся открыто. Образованность между ними не распространяется, читать и писать умеют только шейхи, или сеиды, т.е. лица духовного звания, переходящего в род, — немногие старшины, и несколько человек ведущих оседлую жизнь и занимающихся торговлею, и без сомнения, их чтение не выходит из тесного круга магометанской литературы. Старшины обществ, родоначальники, пользуются уважением низшего класса, но небольшим влиянием, и не имеют никаких особенных прав, утвержденных законом, так как вся власть, суд и расправа, находятся в руках местного начальства, поставленного турецким правительством. Можно было видеть на месте, что Курды по малейшему [150] неудовольствию, или расчету, оставляли своего родоначальника и присоединялись к другому обществу. Вся власть старшин основана на обычаях, преданиях, доброй воле, родстве и древности рода и на взаимности выгод общего кочевания, или грабежей, и состоит в праве на очередную охрану принадлежащих им стад простыми Курдами, небольшой легкой службе при этом, и в домашнем суде, когда поссорившиеся не хотят обращаться к турецким властям. Курды по преимуществу всадники, их редко увидишь пешком и никогда без оружия. Они вооружены длинною пикою, парою или более пистолетов, заткнутых за широкий пояс из ярких цветных шалей, кривою саблею и небольшим круглым щитом, сделанным из толстой кожи, натянутой на металлическом круге и обитой снаружи медными, серебряными и даже золотыми бляхами; щит носят на левой руке, ниже локтя, к которой он прикрепляется ремнем. Ружей никто не имеет. Одеты в куртку из красного, или других ярких цветов сукна, с разрезными рукавами, вышитую золотыми или шелковыми шнурками, в такие же вышитые шаровары, высокую чалму, обернутую разноцветными шалями и платками, и в сафьянные красные или другого цвета сапоги. Старшины носят сверху куртки, длинные, широкие, суконные плащи яркого цвета. Бедные одеваются проще. Жители Большого Курдистана занимаются более хлебопашеством, чем мелкие общества, кочующие по краям его, и это дает турецкому правительству более средств требовать от первых исполнения повинностей, отчего Большой Курдистан бунтует и дерется о турецкими войсками чаще, чем мелкие кочующие общества. Курдов берут на службу в регулярные турецкие войска, куда они идут неохотно, и откуда стараются бежать, но более собирают их во время самой войны в конные [151] ополчения на положении баши-бузуков, куда они привлекаются надеждою грабежа и добычи. В этих ополчениях они также не надежны, и при бездействии, или неудаче, расходятся по домам.

Курды имеют репутацию самого воинственного племени Центральной Азии, или по крайней мере Малой Азии, но Русские, часто сталкивавшиеся с ними, имели о них понятие как о трусах. Они никогда не сходились с нашими в рукопашный бой, несмотря на то, что оружие их годно только для этого; вообще, действуют врассыпную и нападают только на жителей, на отдельные небольшие команды, на одиночных людей и преимущественно на обозы, где не представляется большой опасности, а предвидится более добычи. Малейшее движение вперед одной сотни казаков, показывавшее намерение драться, обращало в бегство целую тысячу, один картечный выстрел рассеивал толпы их. Я полагаю, в настоящем состоянии, русские регулярные войска в минуту боя не должны считать числа их, а действовать. Может быть они дерутся с нами неохотно не от одной боязни, но отчасти и оттого, что им нет расчета поддерживать турецкое правительство, с которым они сами враждуют очень часто. Ведя суровый, полукочевой образ жизни в горах, Курды дики и наклонны к хищничеству. Вековой беспорядок окружающих их земель, доставлял им всегда легкое средство живиться грабежами у своих слабых соседей, и тем поддерживал эти наклонности и варварское состояние края. Они готовы грабить одинаково: Турок, Русских, Персиян, Татар и Армян, христиан и магометан; для них все равны. При вторжении Турок в Эриванскую губернию, наши Курды вместе с турецкими грабили наших Армян и Татар; после бегства Баязетского корпуса из Баязетского [152] пашалыка, турецкие и наши Курды, вместе, стали грабить армянские и татарские селения, лежащие в Турции; все жители постоянно призывали нас собственно для защиты от грабежей Курдов. Они опасны нам не как войско, но как кочующий народ, который может вредить одиночными убийствами и грабежами, действиями на наших сообщениях и вторжениями в наши пределы, когда они открыты, и притом долгое время безнаказанно, потому что имея все свое имущество на спине своих лошадей, могут откочевывать в глубину края и спасаться от преследования и наказания.

В настоящем полудиком состоянии, Курды очевидно опасны и могут быть со временем еще опаснее для всякого, граничащего с ними более благоустроенного и образованного народа; теперь они — истинный бич для своих соседей, в особенности для Айсоров (остаток Ассирийского государства) и Армян, кротких и наклонных к спокойной гражданской жизни. Надо полагать, что в прежние времена, также как и теперь, Курды наполняли полчища безразлично всех завоевателей, являвшихся в Азии, которые доставляли им средства грабежа и добычи. Даже персидская и турецкая власти, при всей своей малогодности, могли бы быть полезны для них, приучая их хотя к оседлой жизни и хлебопашеству, если бы сами понимали истинную пользу этого и были в состоянии что-нибудь сделать. Но Турки и Персияне сами находятся на низкой степени просвещения, власть их слаба и основана также на завоевании и насилии; влияние их на Курдов не может быть благодетельно, они не способны и бессильны не только что распространять просвещение, но и принять его сами. В сущности, это есть борение двух зол, из которых турецкое зло господствует пока над куртинским. При виде состояния здешнего края невольно рождается вопрос: — [153] Неужели Курды и другие полудикие соседи их Азиатской Турции и Персии, останутся такими же еще тысячелетия, под властию настоящих правительств, какими они оставались под властию их и им подобных около двух тысяч лет со времен Ксенофонта, Красса и Юлиана отступника? В две тысячи лет они не подвинулись ни на шаг. Просвещающая сила нужна им для общего блага, но европейское влияние здесь очень слабо. Западное христианское духовенство не проникает до глубины опасных кочевых обществ, занимается только своими старыми междоусобиями, стараясь обращать православных и Армян-григорианцев в католицизм, и вообще едва ли может успеть что-нибудь сделать у магометан, потому что магометане привыкли презирать гяуров и у себя дома видеть христиан только рабами. Христианскую пропаганду здесь встретят как старого знакомого врага, с которым часто боролись и которого прежде побеждали. Европейская торговля только собирает по краям Курдистана пиявок, кожи и деньги, сбывая свои шелка, сукна, ситцы, порох, оружие, и способна более снабдить эти варварские народы ружьями новейшего изобретения, для доставления им новых средств разрушения и истребления своих смирных соседей. Народная нравственность есть наука, которая распространяется силою, во всех ее проявлениях. Дикаря нужно прежде укротить, а потом выучить, чтобы сделать способным быть гражданином благоустроенного государства. Без прямого властительного влияния Европейцев, как хозяев края, а не как купцов и путешественников, Курды вероятно останутся еще долго такими же, какими есть и были.

Своими хищническими качествами Курды были полезны турецкому правительству в начале войны 1853 года и опасны для нас, пока мы еще не приготовились. [154] Отдельные толпы их вторглись, как мы видели, в наши пограничные области, разорили многие селения, и разошлись по домам с захваченною добычею. Желание отвлечь их от турецкого войска, побудило князя Бебутова вступить с ними в сношения. Переговоры начались еще в 1853 году, но не имели никакого успеха по той простой причине, что Курдам не было расчета, было бы неблагоразумно и неосторожно передаваться на нашу сторону, когда наши войска почти не переходили еще границу, исход войны был еще неизвестен и сомнителен, турецкие войска оставались в полной целости, куртинские имущества и семейства находились в Турции под ближайшим влиянием турецкого войска, и Курдам было выгодно и возможно грабить еще наши, а не турецкие земли. После побед при Кюрюк-Дара и на Чингильских высотах, и главное после движений наших вперед, хотя и незначительных, немедленно выказывалась готовность вступить с нами в дружеские сношения, тех, с кочевьями которых мы сближались. Действовали не убеждения и подарки, а страх наших войск и равнодушие к турецкому правительству. Что значили ласки и подарки маловлиятельному старшине куртинского общества, сравнительно с боязнию всего племени потерять свои бесчисленные стада, стоющие сотни тысяч? Хотя Курды могли перекочевывать и удаляться от наших войск, но эта возможность имела свои пределы. С движением нашим вперед, они уходя от нас стеснялись все более, лишались пастбищных пространств, не могли прокормить своих стад и должны были изъявить нам покорность для того только, чтобы воротиться на свои старые кочевья, — что собственно и было выгодно для нас, доставляя нам средства продовольствия и обезоруживая более чем беспокойного неприятеля, — беспокойных [155] жителей. Без сомнения, дружеские сношения с жителями необходимы одинаково с Курдами, Татарами и Армянами, для успокоения и привлечения их, особенно когда мы вносим в их землю оружие и они по своим обычаям и понятиям могут опасаться, что мы будем грабить. Но я не думаю, чтобы для нас были полезны н приличны старания привлечь Курдов одними ласками. На них более подействует и действовал страх наказания оружием. Кочующие Курды, как всякий грабитель по привычке и натуре, желают не ласки и справедливости, а ищут поживы и приобретений путем насилий, — и потому меры кротости не только недостаточны, но совершенно несообразны с их положением и качествами. Нам нет надобности непременно покорять их оружием, — но еще менее надобно привлекать их подарками; чтобы действовать против них успешно, нужны одновременно страх нашей силы и выгоды нашей власти и справедливости. Мы не должны слишком опасаться их и дорожить ими, потому что можем легко действовать против них войною, — край открыт и не может представить больших препятствий; не должны заискивать в них потому, что это внушает им ложное понятие о своей важности и о нашей слабости. Будущие случаи встреч наших с Курдами в 1854 и 1855 годах покажут справедливость этого мнения. Первые изъявившие нам покорность, явились тотчас по прибытии нашем в Баязет, и были двое или трое старшин Джелалийцев, кочевавших прежде у Карабулаха, а теперь у Баязета; впоследствии, по мере того как мы подвигались вперед, нам покорялись те общества, с кочевьями которых мы сближались; отдаленные не вступали с нами в сношения. В самый день прибытия нашего к Дутагу, к начальнику отряда явились Саргаик и Юз-баши, старшины обществ, кочевья [156] которых находились по близости, и изъявили покорность, заключавшуюся пока в том, что эти общества перешли на свои прежние места, ближе к нам, и обязались не грабить ни в наших, ни в турецких пределах. По восточному обычаю, покорившиеся или просто приезжавшие для выражения своего почтения начальнику отряда, старшины и почетные Курды обыкновенно привозили начальнику отряда в бешкеш, т, е. в подарок, одного или двух барашков, а начальник отряда делал им подарки, заключавшиеся, смотря по степени и важности рода старшины и обширности подчиненного ему общества, в золотых или серебряных часах, перстнях, пистолетах, саблях и кусках красного или других ярких цветов сукна и шелковой материи, в три или четыре аршина длиною; некоторым давали деньги, по одному или несколько червонцев или полуимпериалов. Хотя это восточный обычай, но полагаю, совершенно напрасная трата денег. Из Дутага были посланы от начальника отряда к старшинам обществ, кочевавших в Диадинском, Алашкертском и Хамурском санджаках, письма, которыми старались успокоить их, приглашали жить мирно и воротиться на свои кочевья. Но санджаки эти были далеки от нас, и письма не произвели никакого действия. Курды хотя оставались спокойны, но не сближались с нами.

В лагерь под Дутагом вторично приехали монахи Сурб-Оганеса и убедительно просили начальника отряда перейти к этому монастырю, или хотя прислать небольшую часть войска, чтобы защищать его и окрестных Армян от Курдов, которые грабили их, угоняли скот и собирались ограбить самый монастырь. Бедные монахи были в большом страхе. После Чингильского сражения турецкие власти бежали из Баязетского пашалыка, и не [157] осталось никого, кто мог бы смотреть за порядком. Часть людей разбитого Баязетского корпуса бежала мимо Сурб-Оганеса; Курды обобрали их, пустили в одних шароварах, но чтобы на всякий случай отстранить от себя ответственность перед турецким правительством, написали, или говорили турецким пашам, что солдат ограбили Армяне, — чему трудно однакожь поверить, — и будто в отмщение за это, стали грабить Армян. Они обошлись бы и без этого предлога, и во всяком случае грабили и тех и других. В то же время жители Алашкертского санджака беспрестанно приезжали и звали нас туда. В Алашкерте или Топрах-кале, главном месте Алашкертскаго санждака, турецких властей также не было, но остались около одной или двух сотен баши-бузуков, или регулярной кавалерии, для окончательного сбора пшеницы и ячменя заготовлявшихся для Анатолийской армии. Часть этих предметов следовала в подать, но собирали гораздо более, забирали все что могли. Не знаю, отпускались ли турецким правительством деньги на покупку провианта, но жители говорили, что им ничего не платят, забирают пшеницу, ячмень и все, что найдут — даром; берут лошадей, волов и арбы для перевозки этих предметов в Карс, откуда ничего уже не возвращается. Чтобы отделаться от этих сборщиков податей, жители часто распространяли слух, что идут Русские; тогда баши-бузуки спасались и бежали, но потом оглядевшись возвращались опять. Из Арзерума и Карса присылали новых сборщиков с новыми командами, которые торопились забирать все, чтобы ничего не оставить нам, беспрестанно ожидая нашего прибытия, и вместе с этим кормились сами на счет жителей, опустошая край как чужой. Армяне прятали что могли, или увозили к стороне Сурб-Оганеса, куда Турки не ходили опасаясь близости [158] наших войск. Успокоение края было необходимо. На нас лежал долг, оставленный нам бежавшими властями, — не только привлекать Курдов, но защищать от них Армян и водворить порядок в стране доставшейся нам силою оружия. Дальнейшее движение и занятие земли, эти первые шаги завоеваний, становились нашею обязанностию. Как для успокоения жителей, так и для сближения с куртинскими кочевьями, начальник отряда послал к Сурб-Оганесу небольшую часть войск, с тем однакоже, чтобы она не оставалась там постоянно, а возвратилась скорее к отряду.

Для этого была назначена небольшая колонна из одного баталиона Ширванского пехотного полка, двух орудий и шести сотен казаков и милиции, преимущественно армянской. Я поехал с нею для переговоров с Курдами. Мы выступили 5-го августа на г. Диадин. Нас провожали трое монахов. Эти почтенные старики, в черных рясах и клобуках, скакали вместе с нами верхом и будто одушевились воинственным жаром. Смотря на нашу маленькую колонну, следовавшую быстро и в порядке, они уверяли нас и были убеждены сами, что мы разобьем десять тысяч Турок, и уговаривали идти прямо на Ван. «Мы пойдем с вами, — говорили они: — Турки разбегутся и город будет ваш!»

Дорога от Караван-сарайского перевала в долину Евфрата и к Диадину идет возле Дутага, от него на юго-запад, сначала на протяжении четырех верст чрез боковую отрасль гор, отделяющуюся от хребта Агри-дага, по довольно крутым подъемам и спускам, потом выходит на Баязетскую равнину, чрез несколько верст подымается на поперечный, отлогий и невысокий хребет, соединяющий громадные хребты Алла-даг и Агри-даг и разделяющий воды, которые текут в Аракс и в [159] Евфрат, то есть в Каспийское море и в Персидский залив, и спускается в долину р. Евфрата, составляющую, в сущности, прямое продолжение долины Баязетского санджака, хотя воды, разделенные означенным небольшим поперечным хребтом, текут по этой долине в разные стороны, на восток и на запад, — воды Баязетского санджака в Каспийское море, а воды Диадинского санджака, р. Евфрат, в Персидский залив. Эта обширная долина на всем протяжении от Персии мимо Баязета и Топрах-кале, ограничивается хребтами: с юга Алла-дагом и Клыч-Гядуком и с севера Агри-дагом, отдаленные вершины которых тянутся по обеим ее сторонам. Край совершенно безлесен; покатости и отрасли Алла-дага и Агри-дага спускаются к долине не слишком крутыми террасами и покрыты лугами, на которых жители в обыкновенное время пасут свои стада. Но теперь кругом нас была совершенная пустыня, на всей дороге от лагеря до Диадина на протяжении 30-ти верст не встретилось даже брошенного куртинского зимовника. На половине нашего пути до Диадина, мы пересекли большую торговую караванную дорогу, идущую из Трапезонта на Арзерум, Топрах-кале, Сурб-Оганес, мимо Баязета в Тавриз и далее, в центральную Азию.

Город Диадин, место санджакового управления, лежит на правом берегу реки Евфрата, в обширной котловине, образуемой в северных отраслях Алла-дага — течением Верхнего Евфрата и его притоков, берущих здесь свое начало, — и составляющей боковое продолжение к югу большой вышеупомянутой равнины, идущей мимо Баязета и Топрах-кале. В Диадине есть полуразвалившийся замок, с двумя или тремя жилыми комнатами, мечеть и до 100 домов, простых грязных саклей, сложенных из плитняка и булыжника. Замок стоит немного в [160] стороне селения и окружен глиняною, а местами каменною полуразвалившеюся стеною, в которой время, а может быть и люди, сделали широкие бреши. Замок и город были совершенно пусты. Хотя к жителям Диадина и других селений мы писали, чтобы они не боялись нас и возвратились, но они не возвращались. Только забытые голодные кошки сидели на плоских кровлях домов, на улицах стояли арбы, в домах валялась посуда, кадушки и проч. Более всего привлекал наше внимание Евфрат, колыбель человеческого рода, место земного рая. Когда войска установились бивуаком для ночлега, наблюдательные посты стали на местах, кавалерийские разъезды поехали по разным направлениям и все служебные дела были кончены, все спешили на Евфрат посмотреть на него, напиться его святой воды, а потом и выкупаться в нем. Евфрат берет свое начало в северных покатостях Алла-дага, верст 20-ть выше и южнее Диадина, и здесь еще только неширокая горная речка, почти везде проходимая в брод. На протяжении около 60-ти верст выше и ниже Диадина разливы реки прорыли, между окружающими ее покатостями, ущелье, шириною около 100 саженей. Скалистые бока этого ущелья имеют около 150-ти саженей высоты, совершенно отвесны и как две черные гигантские стены открытой галереи извиваются прихотливыми изломами и теряются в отдалении. На дне ущелья зеленеют, как роскошный бархатный ковер, прибрежные лужайки, и по ним бежит, искрится и вьется серебряная лента Евфрата. Это живописное место имело всю прелесть ветхозаветной поэзии, и, любуясь им, хотелось населить его призраками, найти в уединенных, тайных изгибах его, — не ходят ли еще и теперь здесь наши прародители и не растут ли где запрещенные плоды. Отрывки истории первых времен человеческого рода [161] встречаются здесь у разных народов в местных преданиях. Курды и Персияне говорят, что Ноев ковчег остановился не на Арарате, а на горе близ Урмийского озера, не помню какого названия. Точно также Армяне присваивают честь владения земным раем своему отечеству, и уверяют, что по их преданиям он был не при слиянии Евфрата с Тигром, а на Евфрате, в 30-ти верстах ниже Сурб-Оганеса, при слиянии пяти речек. Я был потом и в этом месте, но оно менее живописно, чем окрестности Диадина. Вообще, для красоты здешних мест недостает одних лесов.

В день прибытия нашего в Диадин, к нам приехали настоятель Сурб-Оганеса и несколько старшин окрестных армянских селений с приглашением к себе, но узнав что мы будет у них, отправились обратно, чтобы приготовиться, как говорил настоятель, прилично встретить нас. Наша колонна выступила из Диадина утром 6-го августа и скоро, не останавливаясь, прошла 12-ть верст до Сурб-Оганеса по хорошей ровной дороге, вниз по правому берегу Евфрата. Не доходя 2-х верст вдруг показывается из-за горной покатости у подошвы последних уступов Алла-дага, на левом берегу Евфрата, большая гранитная церковь, около которой теснятся небольшие домики, окруженные глиняною монастырскою стеною и купами деревьев, зелень которых видишь с удовольствием, как редкость. Это — Сурб-Оганес.

Монастырь основан Григорием — просветителем Армении в 312 году по Р. X., двумя годами прежде монастыря Эчмиадзина. Св. Григорий видел здесь три огненные столпа, сошедшие с неба, и на местах где они упирались в землю построил три церкви, в расстоянии одна от другой около 5-ти верст. Поэтому, вся эта [162] местность известна здесь под названием Уч-Килису, что по-татарски значит — три церкви. Две церкви совершенно разрушились, осталась одна в Сурб-Оганесе. В монастыре до сих пор хранится половина мощей Иоанна Крестителя, перенесенных сюда из Кесарии. Монастырь был когда-то богат и его строения обширны. Против него, на правой ,стороне Евфрата, находился большой армянский город Пакван, имевший 8,000 домов и до 60,000 жителей. Во время нашествия Тамерлана город и монастырь были разорены совершенно, строения разрушены, жители истреблены или разбежались. Монахи успели спасти только мощи святых и хранили их в продолжении столетий; из всех строений уцелела одна главная церковь, построенная из больших гранитных камней, сопротивлявшихся усилиям разрушителей. Страна сделалась пустынею, где бродили кочевые народы; брошенная церковь служила приютом стадам в непогоду, а когда прошла по краю торговая караванная дорога, то из нее сделали караван-сарай, и теперь еще на стенах, внутри храма, висят железные кольца, к которым привязывали лошадей и верблюдов. Наконец чрез несколько сот лет, армянское духовенство выпросило или купило у турецкого правительства разрешение восстановить монастырь, церковь очистили, перенесли в нее мощи святых, покоившихся здесь прежде, и построили кельи, но монастырь, по мнению монахов, не имеет и тысячной доли своего прежнего величия и богатства. От города Паквана не осталось и следов, только обширное кладбище; бугры и ямы почти сглаженные с поверхностью земли, свидетельствуют о бывшем здесь населении. Нам некогда было заниматься историческими разысканиями, — а таких печальных остатков разрушенного Армянского царства можно бы отыскать очень много. Мы [163] видели здесь только развалины древности и совершенную дикость настоящего времени, бывшее просвещение поглощенное варварством, царствующим над его развалинами беспрепятственно целые тысячелетия.

Когда мы подъезжали к монастырю, нас встретило духовенство, вышедшее из его ограды в торжественном шествии, с пением, хоругвями, образами, и в полном облачении, похожем, как ризы так и митры с загнутыми внутрь верхними остроконечиями, на одеяние ветхозаветных патриархов. Монахи, — их было шесть, — были все почтенные седые старики. После пройденной нами пустыни, зрелище это было для нас глубоко чувством. Мы будто видели древность и христианство, воскресшие и вышедшие из катакомб и развалин, покрывающих их на Востоке, вызванные из могил своих давно ожидаемым прибытием избавителей. В церкви нам отслужили молебен, офицеры и солдаты толпами спешили туда помолиться Богу и приложиться к святым мощам, все делали вклады, сколько кто мог, — что было для монахов также ново, потому что они привыкли не к жертвам, а к насилиям турецких войск и Курдов, которые, случалось, приходили в монастырь только с требованиями пищи и денег, и когда бывали недовольны, то били монахов. Здешние Армяне остаются в церкви в чалме, и снимают ее тогда только, когда прикладываются к мощам и во время совершения самого богослужения. Церковь очень обширна и высока, более Эчмиадзинской, и построена крестом как большая часть наших церквей. Степы очень толсты, над серединою лежит невысокий, но довольно широкий купол, крытый каменными плитами, внутренность может быть имела украшения, но теперь виден только голый гранит, гладко и правильно обделанный и скрепленный цементом. [164] Постройка очень прочна, видно, что здание никогда не чинилось и не поддерживалось, но обещает еще многие века существования. Пол, лестницы, ступени — каменные и носят на себе глубокие следы проходивших здесь поколений. Небольшое число образов, находящихся только в алтаре, дурной и недавней живописи. Алтарь открыт, как у католиков, но более обширен, возвышен над помостом церкви, и отделяется от нее, во время совершения таинств, широкою занавесью. На нижней ступени его кладутся в некоторые дни, в праздники, или в особенных случаях, как был наш приход, старинные чудотворные образа и мощи святых, в том числе рука Иоанна Крестителя, положенная в серебряную раку, имеющую форму руки.

Колонна наша расположилась бивуаком возле монастыря, на берегу Евфрата, а мне дали в монастыре лучшую келью, простую бедную саклю, стены которой слеплены из глины, пол глиняный и потолок из камыша обмазанного сверху глиной; на полу были постланы ковры и подушки. Вдоль стен нет даже широких лавок, как это делается у Армян и мусульман Эриванской губернии. Монахи приняли нас с полным искренним радушием и угостили чем могли. Войскам роздали пять волов, а мне и бывшим со мной в монастыре офицерам принесли кислого молока арьяну (простокваша разбавленная водою), сушеных оливок, приготовляемых тонкими лепешками, н яичницу. Курды и Турки подозревают, что у монахов есть деньги и сокровища сохраненные ими с древних времен и спрятанные где-то под землею, — что и возбуждает их жадность и привлекает к монастырю, но наружности не видно этого, напротив, монастырь кажется очень беден, а по печальным судьбам Армянского царства и по несчастиям [165] преследующим Армян так долго, едва ли они могли сохранить много. Кроме серебряных рак мощей, нескольких серебряных риз на образах, подсвечников, церковной утвари, имеющих небольшую ценность, и настоящих доходов, обеспечивающих ежедневное существование монахов, вероятно у них нет ничего. На земле, принадлежащей монастырю, поселены три небольшие армянские деревни, жители которых платят ему подать своими произведениями и исполняют службу монастырского хозяйства.

В это время в монастыре была ужасная теснота от собравшихся здесь жителей нескольких армянских селений, которые спасались сюда с своим имуществом от грабежей и насилий Курдов. Каждый жилой уголок был битком набит детьми и женщинами, возле домов и церкви стояли арбы с вещами, под навесами лежало разное имущество, а на ночь в монастырские стены загоняли весь скот. Монахи и армянские старшины приехавшие для свидания с нами из Алашкертского санджака, употребляли все красноречие, чтобы убедить нас остаться в здешних местах и даже перейти всему отряду в Алашкертский санджак, который имеет 11, а Нагия 7 армянских селений, и в них до 800 семейств, тогда как в Баязетском санджаке только 3 селения и в Диадинском три деревни; уверяли, впрочем справедливо, что Алашкертский санджак гораздо плодороднее Баязетского и Диадинского, и может прокормить целый год 12 тысяч солдат и 10,000 лошадей, и что мы найдем в нем в изобилии сено, ячмень и пшеницу. Они опасались, что с нашим уходом положение их сделается еще тягостнее: Турки будут мстить им и подговорят Курдов грабить их, даже для того только, чтобы опустошить край до занятия его Русскими, а грабеж [166] может кончиться резнею. Они объявили притом, что если мы не можем остаться, то они готовы переселиться в пределы России, только чтобы мы покровительствовали переселению, что точно также желают переселиться к нам все Армяне Ванского, Баязетского и Мушского пашалыков, и остаются на своих местах единственно потому, что без пособия наших войск опасаются быть ограбленными на дороге во время переселения. Я старался успокоить их возможностью нашей близкой и скорой помощи и надеждою на покорность ближайших куртинских обществ.

В день прибытия нашего к Диадину, ближайшие общества Курдов откочевали с своими стадами и кибитками еще далее, но люди, посланные от монахов Сурб-Оганеса, успокоили их и дали от меня обещание, что мы не тронем их и не сделаем им никакого зла, если они будут жить смирно, — и притом посоветовали, чтобы старшины приехали ко мне сами. Вечером в день прибытия нашего к Сурб-Оганесу, приехали депутаты и некоторые старшины от ближайших обществ, а на другой день утром и от более отдаленных. Я объявил им приказание — не обижать Армян и Татар, жить спокойно, отстать от турецкого войска и не принимать участия в войне; что в таком случае они могут быть уверены в нашей снисходительности и дружбе, потому что мы воюем только с Турками, деремся с войском, а жителей покровительствуем и защищаем, — и что неприязнь их к нам была бы несправедлива, напрасна и для них гибельна, потому что собственно для нашего войска выгодно драться с ними и отбивать у них даром имущества и стада, а не платить за все деньгами, как мы делаем теперь. Курды отвечали, что для них также нет причин драться с Русскими и что старшины [167] явятся вскоре в отряд для изъявления покорности русскому падишаху, а теперь обещают жить спокойно.

Несмотря на это, когда 7-го августа колонна наша тронулась обратно к отряду, около 60-ти семейств Армян ближайших к Сурб-Оганесу селений и 100 семейств Татар, деревень Аликора и Гюллясора, лежащих недалеко от этого монастыря, бросили свои жилища и поля засеянные хлебом и пошли за нами с семействами, стадами и имуществом, наложенным на арбы, а потом переправились чрез Агри-даг в Эриванскую губернию, где и поселились. Они торопились воспользоваться близким присутствием наших войск; если бы мы подвинулись далее, то переселение приняло бы большие размеры. Бегство Татар доказывает, что и мусульмане не совсем довольны турецким правительством, тем более, что жители Гюллясора и Аликора знали что делали, они прежде жили в Эриванской области и из фанатизма бежали оттуда, когда она, после персидской войны, была присоединена к России. Из Сурб-Оганеса отправили с нами, под надзором двух монахов, все мощи и драгоценности монастыря, которые оставались потом все лето в Мусуне, а зимою при выходе нашем из Турции были отвезены для хранения в Эчмиадзин; в монастыре остались только настоятель и три монаха, которые говорили, что они обязаны быть хранителями и даже жертвами святыни места, и потому решились умереть здесь, если бы на то была воля Божия. Могут подозревать, что мы способствовали этому переселению, но напротив, мы уговаривали и монахов и жителей остаться в своих домах; мы имели в виду возможность расквартирования наших войск на зиму в этом крае и для нас было выгоднее, чтобы он оставался населенным, а не пустым. [168]

Вообще участь Армян, как и других христиан Турции, достойна сожаления. Они не имеют права носить оружия, тогда как все мусульмане постоянно вооружены, и потому последние обижают их почти безнаказанно. Я видел несколько Армян с отрезанными ушами и носами, что было сделано не по суду, а по произволу и насилию какого-нибудь богатого и влиятельного старшины, может быть члена местного дивана. Они постоянно находятся в тревожном состоянии, имеют напуганный вид и похожи на зайцев, всегда ожидающих и выглядывающих нападения хищного зверя. Как народ подавленный морально, они смирны, покорны, терпеливы безответно, но иногда коварны, и нам также не следует слишком доверяться им, мы не один раз убеждались, что Армяне, искренно радуясь нашему приходу, все-таки на всякий случай доставляли о нас сведения Туркам, что впрочем было бы несправедливо ставить им в укор в их несчастном и сомнительном положении, когда они не знают какую помощь встретят в нас и какой исход будет иметь война. Мы не должны надеяться встретить в них поддержку, как в самостоятельном народе, способном защищаться; были случаи, что Армяне, которых мы вооружали, не решались драться десяток против двух Курдов и позволяли им обезоруживать себя. Но они видят в нас единственное спасение, понимая, что существенно пособить им можем только одни мы, а не другие европейцы, действующие здесь не войском, а торговыми консулами, — постоянно выказывают нам преданность и с благоговением произносят имя нашего Государя, и нельзя не пожалеть, что мы не можем принять более широкие и постоянные меры в их пользу. Ведя здесь войну, мы всегда можем надеяться встретить в них дружелюбное население, [169] которое не бежит от нас и окажет нам некоторое пособие, за деньги, скотом и провиантом.

Турецкие Армяне одеваются как Курды: высокая чалма, куртка и широкие шаровары, зимою и в дождь, сверху куртки надевают пальто особого покроя, с очень широкими рукавами. Платье сшито из грубого местного сукна, их собственного произведения, преимущественно темно-коричневого цвета, но почти всегда грязное и в лохмотьях. Они имеют много скота и хлеба и едят сыто, но живут и одеваются бедно, очевидно из опасения показаться богатыми и привлечь хищничество своих соседей и господ. Расчет казаться бедным держит их в жалком состоянии и не позволяет развиваться потребностям удобств жизни, а тем более роскоши, искусств и просвещения. Жилища их грязны, более похожи на землянки, чем на дома, несравненно хуже жилищ одноплеменников их Эриванской губернии, хотя по изобилию земли и скота нельзя полагать, чтобы первые были беднее последних. Разница свободного развития потребностей и улучшения удобств жизни, т. е. благосостояние обоих краев, бросается в глаза и свидетельствует о лучшем положении русских подданных, хотя и последним можно пожелать еще многого.

Вскоре по возвращении пашем к Дутагу мы узнали из единогласных показаний жителей и лазутчиков, Армян и Курдов, что при движении наших разъездов из Диадина к хребту Алла-дага по дороге к д. Бергеры и из Сурб-Оганеса по Арзерумской дороге, распространилась в обе стороны весть, что идут Русские, и находившиеся в Бергерах и Топрах-кале турецкие войска бежали. Первых собрали у Вана, потом когда убедились, что слух ложен, выдвинули опять к Бергерам и продолжали формировать Ванский корпус. [170]

С 9-го августа начали съезжаться в наш лагерь старшины и депутаты куртинских обществ, кочевавших ближе к нам в Диадинском, Алашкертском и Кагызманском санджаках. Несомненно, на решимость их имели влияние переход отряда к Дутагу и движение к Сурб-Оганесу, показывавшие, что мы можем иметь намерения и возможность двигаться и дойти до них. Примечательнейшие из них были, приезжавший уже прежде Сарганк-Наби-Ага-Оглы, бывший мудырем в Турции Джафар-Ага-Расуль-Ага-Оглы, Джелалинец Юз-Баши-Гассан-Ага-Оглы, Изэды одного общества, Амир-Али-Ага-Оглы и другого — Тамир-Ага-Гассан-Оглы, Кадыкаран Ахмет-Хан-Оглы, Ших-Абдала, Абди-Ага, и другие, от обществ Радыки, Халыканлы, Гасан-анлы, Алианлы, Мукайли и других. Но некоторые из числа приезжавших, или присылавших депутатов, когда мы были в Сурб-Оганесе, не приехали; между прочим Мамед-бек, кочевавший с своим обществом близ Топрах-кале, и впоследствии служивший в турецком войске в продолжении всей войны. Только близость русского или турецкого войска и страх существенных потерь, заставляли их решаться на открытое объявление себя на той или другой стороне. Приехавшие старшины объявили покорность, и всех их около 14-го августа отправили в Александропольский отряд к князю Бебутову, которому они подтвердили свое желание вступить в подданство России. Впоследствии когда наши войска подвигались вперед и могла быть опасность новых битв, все эти покорившиеся общества мало-помалу переселились в Эриванскую губернию, где они были размещены на зиму в куртинских зимовниках, в армянских и татарских селениях, жители которых поделились с ними своими домами. Но изъявили покорность, и тем более переселились к нам, очень немного [171] Курдов. Почти все общества Джелали, кочевавшие прежде в Баязетском и Диадинском санджаках, оставались на южной стороне Алла-дага, на кочевьях Гейдеранлы, которые поделились с ними на зиму своими зимовниками, точно также как Курды Эриванской губернии поделились с переселившимися к нам.

Покорности и переселению Курдов в наши пределы придавали большое значение, но я не думаю, чтобы и то и другое имело какую-нибудь важность и привело к какой-нибудь определенной цели. Покорность Курдов в самой Турции, на время войны, не имеет никакого особого смысла, пока она существует только на словах, а не на деле, и в земле их остаются турецкие власти, а переселение в наши пределы, сотнею семейств более или менее, не может принести нам никакой выгоды. Полезно иметь небольшое число их в России; то которое находится теперь, для удобнейшего влияния чрез них на турецких Курдов, когда будет надобно, но переселение в обширных размерах бесполезно и неприменимо. Всех Курдов нельзя переселить — Курдистан велик. И для чего они нам в наших пределах? Милиция из них так же негодна, как и другая собранная на месте, у нас может случиться надобность поступать с ними строго за их беспокойства и грабежи, когда их будет много, тем навлечь их неудовольствие и испортить хорошее о нас мнение у турецких Курдов. При раздроблении их в трех государствах и возможности уходить из одного в другое, — в наших пределах они будут вредны нам беспорядками, и очень трудно иметь твердое влияние и власть над ними. Не приобретя над ними прочного господства, мы только немного выучим их и сделаем опаснее. В настоящем положении дел, пусть они лучше остаются в Турции, как один из элементов ее [172] слабости и разрушения; они пока нам годны только для этого. Если бы мы могли переселить их к себе всех, то излечили бы Турцию от одной из ее язв. В самой Турции, мы не можем рассчитывать па преданность их нам, они будут делать то, что им выгоднее: брать подарки и с нас и с Турок, грабить и тех и других, когда представится возможность, пособлять и тем и другим, тому кто будет для них опаснее. Нас они боятся более, потому что мы очевидно сильнее; даже любят более потому что с Турками у них встречаются одни неудовольствия и ссоры, а мы пока только привлекали их; вероятно, они вообще могут быть довольны нами более, потому что наша власть просвещеннее, справедливее и сильнее, а сила полезна для них собственно для прекращения их внутренних раздоров. По всему этому, при успехе нашем, мы найдем в них союзников против Турок, и для турецкого правительства они будут очень опасны, как внутренние враги поддерживающие неприятельскую армию продовольствием и оружием. Но для всего этого они нам полезнее, когда остаются в пределах Турции.

VIII.

Караваны.

Еще во время пребывания нашего в Баязете мы узнали, что мимо него проходят часто большие караваны, эти баснословные караваны Востока, которые перевозят богатства Азин и Европы из одного государства в другое, В Абаз-геле генерал барон фон-Врангель получил распоряжение, которым обращали его внимание на караванную Арзерумскую дорогу, где мы можем пресечь сношения английских и турецких агентов в Персии с Лондоном н Константинополем и повредить [173] торговле враждебным нам государствам. По переходе к Дутагу, на караваны было обращено большое внимание. Когда мы ходили к Сурб-Оганесу, казаки рыскали далеко в надежде найти где-нибудь, в ущелье, спрятавшийся караван, но ничего не видели. Караванная торговая дорога идет из Трапезонта, чрез Арзерум, Топрах-кале, Сурб-Оганес, не доходя 6-ти верст до Баязета поворачивает на юг и огибая Баязет с юга, принимает направление на юго-восток и входит в Персию. Наш отряд у Дутага находился от нее в 15-тн верстах, но она заслонялась от нас небольшою цепью гор, поперек которых мы проходили следуя к Диадину. Скрытые казачьи пикеты выставлялись днем на отдаленных вершинах, с которых могли видеть Арзерумскую дорогу на далекое расстояние, а ночью ближе к ней, чтобы слышать звон и шум проходящего каравана. Казаки чуяли добычу и, как коршуны, невидимые за камнями и в оврагах, неутомимо следили за ней, денно и нощно. На другой день по возвращении из Сурб-Оганеса, т.е. 8-го августа, один из наблюдательных постов дал знать около полудня, что какая-то колонна, войско или караван, растянувшаяся версты на две, движется по Арзерумской дороге, по направлению от Баязета к Сурб-Оганесу. Для захвата каравана, если это окажется караван, как надо было ожидать, были тотчас посланы четыре сотни казаков и Курды под командою полковника Хрещатицкого. Караван шел быстро, казаки догнали его у Сурб-Оганеса, когда черводары начали уже сбрасывать вьюки для ночлега. У него было прикрытие из 40 Персиян под начальством сыновей Хальфа-Кули-Хана, правителя персидской пограничной с Турциею области — Аваджоха. Прикрытие и черводары бросились было к оружию чтобы защищаться, но им объявили, что их [174] всех перебьют, если они сделают ходя один выстрел, — они покорились необходимости, по приказанию навьючили опять лошадей и верблюдов и погнали их к отряду. Караван состоял из 2,000 лошадей, верблюдов и катеров. Голова его прибыла в отряд уже к вечеру, а колокольчики и бубенчики, привешенные к шеям вьючного скота, звенели почти до полночи, пока караван прошел весь за отряд. Вьюки сложили в одном месте позади лагеря, поставили в караул к ним роту, окружили их цепью часовых, а скот выпустили на ближайшие выгоны. При караване находились два английских подданных, оба Италиянцы, мальтийские уроженцы. Один из них, граф Станио-ди-Наварра, по показанию его был медик в персидском войске, а теперь возвращался совсем в свое отечество. С ним ехали 17-ти летняя дочь и два сына; дочь, напуганная случившимся с ними происшествием и видом солдат и казаков, или приученная к обычаям Персии, где она провела большую часть своей молодости, скрывала свое лице и никому не показывалась. Другой, Рицци, имел при себе четырех персидских хороших лошадей, принадлежавших, по показанию черводаров, английскому консулу в Тавризе и отправленных им в Константинополь; Рицци имел только поручение доставить их по принадлежности. Пользуясь наступившею темнотою и надеясь на быстроту лошадей, Рицци в первый же вечер вскочил на одну из них верхом, двух взял в повода и ускакал из самой средины лагеря. В темноте стрелять по нем было опасно. Несколько казаков бросились за ним, один догнал его далеко, в нескольких верстах от лагеря, и так как Рицци вынул саблю, висевшую у него сбоку, чтобы защищаться, то казак ударил его шашкою по голове и свалил с лошади. Его и лошадей [175] привели обратно в лагерь. Отнесенный для пользования в госпиталь и лежа на постели, Рицци раскаивался в своем неосторожном предприятии и утешался, что отделался легко, рана оказалась не опасна, и его вскоре вылечили. У Станио нашли письмо английского консула в Тавризе, писавшего ему, что Русские отступили от Баязета и что теперь караван может следовать безопасно далее.

О взятии каравана донесли командующему корпусом и спрашивали как поступить с ним, а для описи товаров, на следующий же день назначили комиссию из 15-ти офицеров. При некоторых товарах находились хозяева, при большей части только черводары, везшие их и имевшие от хозяев поручение доставить их в Трапезонт, или Арзерум. Все они были Персияне, и показали единогласно, что товары принадлежат Персиянам и что нет ни одного вьюка, принадлежащего Англичанам, Французам или Туркам, но не имели при себе никаких письменных видов, свидетельствующих о действительной принадлежности их. Персияне вообще большие кляузники, — черводары и хозяева, надеясь на мир России с Персиею, употребляли все ухищрения, чтобы напугать нас, и высчитывали десятки тысяч, которые мы заплатим им за каждый день промедления. Они не хотели смотреть за вьюками, слагая пропажу на нашу ответственность, но у тюков стояли часовые, и Персияне, несмотря на свое видимое равнодушие, не спускали с них глаз. Они объявили, что им нечего есть, что они должны умереть с голоду и требовали содержания; им отвечали, что пускаясь в дальний путь они вероятно имеют запасы и что если хотят умирать с голоду из одного упрямства, то в этом никто не может помешать им, и они стали есть; не хотели объявлять комиссии о своих товарах, но когда [176] им сказали, что будут распарывать каждый тюк, то объявили все; для удостоверения, некоторые тюки распарывали, и показания оказывались верпы. Наконец, они стали делать между собою складчину, для подкупа нашего начальства, чтобы их отпустили; это заставило меня собрать всех их и объявить, что подкуп не поможет, деньги будут заплачены совершенно напрасно какому-нибудь плуту-милиционеру, могшему внушить им эту идею, и караван будет или отпущен, или удержан не по нашей воле, а по приказанию высшего начальства. При переговорах и опросах, Персияне, особенно купцы, принадлежавшие к более зажиточному сословию, соблюдали все приличия, говорили тихо, вежливо, черты лица их оставались неподвижны, на губах часто бродила любезная улыбка, но можно было заметить, что в тоже время, руки и ноги их дрожали от страха. Из одного сходства и единства всех показаний можно было подозревать, что они сговорились в них заблаговременно и имели в виду доказать нам, что товары принадлежат Персиянам. Видя, что делать нечего, они наконец покорились необходимости, разбили свои походные палатки, разостлали ковры, уселись и закурили кальяны; потом вынули разные вещи, находившиеся не в тюках, а в переметных сумах вместе с провизиею, приготовленные вероятно для мелочной продажи на дороге, шали, ковры, табак и пр., разложили их на коврах под наметами и стали продавать; у нас в лагере открылся великолепный восточный походный базар. Мы однако же строго смотрели, чтобы не продавали вещей из тюков, потому что черводары могли продавать не свои товары и после показать, что они пропали в русском лагере, и кроме того могли продавать нам нашу же собственность: мы не знали еще, [177] какой оборот примет дело: конфискуется ли караван, как военная добыча, или возвратится Персиянам.

Свидетельствование и перепись тюкам продолжались несколько дней. Мы вообще действовали осторожно и точно, чтобы на нас не могла пасть ни в каком случае ответственность за пропажу вещей. В караване находилось семь верблюжьих вьюков с деньгами, золотою и серебряною монетою, кашмировые, кирманские и барданские шали, персидские ковры, разные персидские шелковые материи, хина, хорасанские сабельные клинки, персидский табак, рис, пшено, железо, и другие товары, все персидского произведения. На большей части тюков были нарисованы чернилами какие-то четыреугольные знаки; один из состоявших в комиссии офицеров попробовал смыть знак: — часть его оказалась нарисованною тушью, и смылась; остались одни буквы европейской азбуки, положенные как клейма масляными чернилами.

Наконец получили от командующего корпусом распоряжение — отправить товары для хранения в Эриванскую крепость впредь до распоряжения высшего начальства, а черводаров с вьючным скотом, по доставлении товаров в Эривань, отпустить в Персию. Караван отправили под прикрытием двух сот казаков и под наблюдением нескольких человек свидетельствовавшей комиссии и сдали по описям и акту местному эриванскому начальству.

Только что отправили его в Эривань, как один из наших лазутчиков прискакал и объявил, что другой караван в четыре тысячи вьюков идет от Арзерума в Персию и будет ночевать с 17-го на 18-е августа на лугу близ Сурб-Оганеса. Он говорил, что у каравана до Топрах-кале было прикрытие из турецкого войска, а от Топрах-кале до персидской границы купцы [178] вероятно наймут в прикрытие Курдов, потому что будут проходить чрез их кочевья и должны опасаться их собственных грабителей. Для задержания каравана отправили 500 человек казаков, которые прибыли к Сурб-Оганесу рано утром 18-го августа и действительно нашли караван на месте. 200 человек Курдов, составлявших прикрытие, ускакали к стороне Топрах-кале, и с ними, как мы узнали впоследствии, два Англичанина; за ними гнались, но не догнали. Караван направили в наш лагерь, куда голова его прибыла вечером, а хвост только утром следующего дня; в нем было действительно четыре тысячи вьюков, преимущественно верблюды, нагроможденные огромными тюками, сверх которых сидели погонщики. С этим караваном поступили как с первым. Все товары оказались европейского произведения, преимущественно английские, чай, сахар, ром, ситцы, сукна, железные и галантерейные вещи, зеркала, хрустальная, фаянсовая и фарфоровая посуда и многие другие; из турецких произведений находился один табак. Денег не было, они, как барыш и преимущество европейской торговли над азиятскою, отправляются только с караванами идущими из Персии в Трапезонт. Хозяев не было, вероятнее потому, что они были Англичане. Было однакоже шесть европейцев: Италиянцы, Австрийцы, Пруссаки, которые может быть показывали себя Италиянцами, Немцами и были если не хозяева, то поверенные торговых домов; они объявили, что не имеют ни каких отношений к товарам, а едут в Персию для поступления там в военную службу. Четыре из них имели паспорты и другие документы, засвидетельствованные английским и французским консулами в Константинополе, двое не имели никаких. Все они были люди благовоспитанные, один из них италиянский граф. Как [179] документы принадлежности товаров Персиянам, черводары смело предъявили письма на персидском языке, в которых говорилось, что такие-то предметы отправляются из Трапезонта от такого-то персидского купца к такому-то персидскому купцу, в Тавриз, Хой, Тегеран или Испагань. Эти черводары были гораздо беспокойнее прежних, они дерзко кричали, не хотели ничего делать, собрались все толпою к моей палатке и шумно требовали, чтобы их отпустили, но когда я объявил, что если они в нашем лагере не будут повиноваться нашим законам и производить беспорядки, то я велю наказать их, а если это не подействует, то пущу на них казаков в шашки и пики, — они присмирели и сделались послушны. При караване находилось также человек двадцать хаджи, т. е. мусульман ходивших на поклонение в Мекку и теперь возвращавшихся домой; между ними были Персияне, Татары разных мест, между прочим и наших закавказских провинций, Бухарцы, Хивинцы и один Китаец. Они не имели при себе никаких товаров. Были также люди, белые и черные, которых многие подозревали, по их поведению, лицам и выпуклой груди, что это женщины, переодетые в мужское платье. Надо полагать, что это были невольницы, купленные в Константинополе, или на других турецких рынках, и отправленные в Персию, но дело было сомнительное, они не были военною контрабандою и не могли принадлежать Англичанам, которые, как известно, везде стараются прекратить торг невольниками. Осмотр мог быть бесполезным оскорблением, на них только посматривали издали. По составлении описей и актов, караваи, как и первый, отправили в Эриванскую крепость 25-го августа; европейцев также. Последних из Эривани отправляли в Тифлис. Я не знаю что с ними сделалось — [180] вероятно их отпустили. Все хаджи были отпущены еще нами без задержания.

Взятие караванов наделало большого шуму в Персии и Турции. Мы слышали, что в Тавризе чернь шумела под окнами нашего консула, вероятно возбужденная другими консулами. После продолжительной переписки, персидское правительство доказало, что все товары взятых караванов принадлежали Персиянам, а четыре лошади веденные Рицци, какому-то консулу одного из европейских государств бывших с нами в мире. Окончательно, все товары обоих караванов отдали обратно Персиянам. Не знаю, может быть оказался недостаток каких-нибудь вещей, может быть черводары сами продавали их в Эривани, или на дороге, но я ручаюсь, и в этом ручается подпись шестнадцати наших офицеров составлявших акт и описи вещам караванов, что все взятое нами тогда же было возвращено сполна. В самую минуту взятия второго каравана, наши Курды успели стащить два вьюка каких-то вещей. Черводары жаловались, и их немедленно было приказано удовлетворить самим Курдам деньгами; они остались довольны и не объявляли более никаких претензий. Очень трудно сберечь шесть тысяч вьюков; в нашем отряде были Курды и другие милиционеры, в роде турецких баши-бузуков, всегда готовые на грабеж и расхищение; но у нас был порядок и никогда не происходило никакого хищничества.

Вскоре мы получили приказание не задерживать ни одного каравана, а чрез несколько времени, — задерживать только военную контрабанду, т. е. вещи могущие служить неприятелю: продовольствие, оружие, порох и свинец. Караваны приостановились на короткое время, но потом опять тронулись, и когда мы стояли на самой торговой дороге, мимо нас и чрез наш лагерь [181] беспрепятственно и беспрерывно проходили бесконечные нити их одни за другими. Звон колокольчиков и бубенчиков слышался и днем и ночью, в некоторые месяцы Арзерумская караванная дорога походила на торговую улицу, полную народом и вьюками; здесь на месте мы убедились в громадности торговли, производимой Англичанами с центральною Азиею, потому что караваны шли преимущественно с запада на восток и все с английскими произведениями.

Собственно для нашего отряда эти караваны были очень полезны. Мы покупали в них дешево чай, сахар, ром и всевозможные произведения Европы и Азии, что избавляло нас от неудобства доставки нужных нам предметов из Эривани, где они гораздо дороже, чем в караванах, — но было досадно, что мимо нас возят смело свои произведения Англичане и Французы, воевавшие с нами, и наживаются прибыльною торговлею перед нашими глазами, почти под нашим покровительством: потому что караваны в кругу наших действий ходили смело без всякого прикрытия, в надежде, что близ нас их не осмелятся ограбить Курды. Хотя Персияне доказали нам, что товары обоих караванов принадлежат им, но я убежден, что большая часть товаров принадлежала европейцам, преимущественно Англичанам, в чем, я полагаю, будут убеждены все по одному только предположению, что вероятно Англия промышленнее Персии; вероятно английская торговля охватила более весь свет чем персидская, и вероятнее английские товары будут продавать сами Англичане, а не Персияне. Но на месте мы могли иметь более определенные убеждения. Впоследствии мы постоянно перехватывали письменную почту из Трапезонта в Тавриз и обратно, которую всегда пересылали не с караванами, а с особыми гонцами, [182] по случаю войны секретно. В этой почте обыкновенно находились письма, реестры и прочие сведения, относящиеся до товаров, отправленных с караванами, и по этим документам было видно положительно, что товары отправлялись от торговых домов Лондона, Марселя и других, на имя иностранных консулов и купцов в Тавриз или Тегеран, или от иностранных консулов из Персии в Марсель, Константинополь, Лондон и другие места. Предъявленные черводарами взятых нами караванов письма от персидских купцов к персидским купцам, ничего не доказывают, товары могли быть отправлены на имя или от имени Персиянина, но принадлежат Англичанам, — письма эти были очевидно написаны на всякий случай, для утайки действительной принадлежности, потому что Англичане могли предвидеть, что их товары могут встретиться с русскими войсками и попасть в наши руки. Раненый Рицци и черводары говорили положительно, что взятые нами четыре лошади принадлежали английскому консулу, а нам доказали, что они принадлежали консулу другого государства. По тайному показанию многих черводаров, в первом взятом нами караване было 700 вьюков, принадлежавших одному английскому консулу в Тавризе и еще более другим европейским торговым домам. По показанию черводаров же и по рассказам нам разными Персиянами о ходе их торговли, звонкая монета никогда не отправляется персидскими купцами из Персии, а отправляется только выручка европейских купцов. Торговля Персии находится в руках Англичан, точно так же как и торговля Турции. Во всех турецких городах, где нам случилось быть, мы находили в лавках одни английские произведения; сама Турция не производит ничего, — и все это доставляется сюда караванами. Капиталистов здесь нет, [183 даже между Армянами, которые вообще не занимаются внешнею торговлею, а только лавочною продажею на месте.

Как бы то ни было, но сюда идет громадная масса английских произведений, мы здесь могли бы нанести неисчислимый вред сбыту их и даже подвинуть за собою сбыт русских произведений, если бы наши торговцы были предприимчивее. Здесь видно, как для Англичан должно быть драгоценно существование Турции и как полезны, материально, великодушные и просвещенные правила неприкосновенности частной собственности в торговле во время войны и вообще все проповедуемые ими правила свободной торговли; они дают им очевидные барыши. Но наши солдаты и казаки, не понимающие тайной глубины человеческой премудрости и политики, запрещающей вредить неприятелю, и зная что караваны нельзя брать от того, что они персидские, а мы с Персиею в мире, решали этот вопрос по своей логике и говорили: — «Эх, кабы нам подбавили еще баталиона два, да поворотили нас на Персию!» Казаки полагали, что если бы в таком случае караваны переменили дорогу и стали ходить где-нибудь далее, то они отыскали бы их и за 3 00 верст, — и это вероятно потому, что корысть возбуждает предприимчивость. Относительно вреда Англичанам, мир с Персиею едва ли не был для нас более вреден, чем полезен.

О правах и свободе торговли судят различно. В нашем положении, во время войны на особом театре действий, было неприятно для самолюбия и стеснительно для нашего достоинства, что мы не можем вредить английской торговле в то время, когда Англичане, как было видно из газет, захватывали наши корабли, принадлежавшие частным людям и разоряли приморские торговые [184] места. Полезно уменьшать число зол производимых войною, но трудно отказаться от желания вредить неприятелю такими средствами, которые гораздо менее варварские, чем истребление людей в сражениях. Где граница зла, какое можно наносить противнику? Вопрос о действиях против торговли, приводится к вопросу: должны ли мы воюя с каким-либо государством, вредить только его правительству, или имеем нравственное право вредить и его подданным, т. е. следует ли отделять правительство от подданных, и как определять границу, возможности действий на источники силы своего врага с целью ослабить его и заставить кончить войну скорее. Вопрос обширный, и его трудно подвести под общие правила. Войдя в Турцию, мы тотчас видели разницу между турецким правительством и его подданными, н для собственной выгоды, для успеха самой войны, разделяли правительство от народа, действовали во вред первого и в пользу последнего. С нашей стороны была бы ошибка — обижать Армян и Курдов, чтобы ослабить этим турецкое правительство: напротив, мы ослабляли его более, покровительствуя Армянам и Курдам, овладевая вместе с их преданностию богатством края, создавая в них новых врагов турецкому правительству, или по меньшей мере лишая его некоторых источников его силы. Другая необходимость, противоположная этому крайность, заставляет иногда некоторые народы вести с своими врагами войну истребления, в которой не щадится ни жизнь, ни собственность частных людей. Захват товаров внешней торговли есть ни то, ни другое; но развитие могущества Англии происходит от развития торговли и богатства Англичан: ее внешняя торговля есть основа, прямое выражение и воплощение ее внешнего могущества, главная побудительная причина, двигатель [185] всех внешних действий и вмешательств английского правительства. Внешнюю торговлю Англии надо считать делом и интересом не частных людей, но интересом всей Англии и ее правительства. Вредя внешней торговле, мы не вытаскиваем кошелька из кармана частного человека, не грабим дома, но вредим капиталам и богатству, разлагая вред на массу всего народа. Товары внешней торговли есть не частная, а общая собственность, овладевая ими, мы не делаем личного насилия, а вредим неприятелю самым мягким из всех средств войны, лишая его тех излишков богатства, которые он извлекает из других народов и употребляет на борьбу с нами. Это — мера общая, такое же сражение с богатством государства, как битва с выставленным им войском. Нока ведутся войны, пока люди не щадят свою и чужую жизнь, вопрос о пощаде имущества и частной собственности должен быть применяем и применяется условно. Благая мера сама по себе, она, как учение, правило и система может быть или утопиею несообразною с самым существованием войн, или искусственно произведенным заблуждением теми кому она полезна, в тех кому вредна, или правом установленным силою того, кто преобладает и кому она необходима. Существует много правил постановленных в закон первенствующим государством, или сословием, и другие принимают их за правила нравственности часто по одной необходимости. Победитель может заставить принять как совершившееся дело, утвержденное событиями, противоположные правила, которые покажутся так же основательны, как всякая необходимость. Мысль сделать войну наименее вредною обществу, привлекательна как всякая великодушная мысль, и надо стараться применять ее. Но применение ее возможно без сомнения не [186] в том, чтобы стрелять холостыми зарядами, или делать одни безвредные маневры, как вели и предлагали вести войну Китайцы. Это только длит войну, не искореняет причин произведших ее и порождает новые будущие войны. Война делает наименьшее зло тогда, когда скоро кончается, когда наносимые ею удары решительны и смертельны, и вопросы, производящие ее, решаются окончательно в одну или несколько битв на многие годы, а может быть и навеки.

Текст воспроизведен по изданию: Русские в Азиятской Турции в 1854 и 1855 годах. Из записок о военных действиях Эриванского отряда генерал-маиора М. Лихутина. СПб. 1863