ЛЕВЫЙ ФЛАНГ КАВКАЗСКОЙ ЛИНИИ В 1848 ГОДУ

X.

Первый дивизион Нижегородского драгунского полка. Сборы перед выступлением. Сцена на кладбище. Опять на Гойте. Крепость Воздвиженская. Первая встреча с Сусловым. По другой дороге. Вступление в Хасав-юрт. Пророчество дивизионера. Взгляды и понятия будущего фельдмаршала. Он сдержал слово. Как понималось на Кавказе слово «выдвигать». Князь Барятинский человек.

Оглядываясь назад на все пройденные нами ступени отношений к обществу офицеров чеченского отряда, для которого под конец мы стали так дороги, с которым нам самим так тяжело было расставаться, я спрашивал себя не раз: какими заслугами завоевали мы себе столько места в привязанности людей, которых встретили в первый раз в жизни только два месяца тому назад? что мы сделали для этого? Нас приняли сухо, почти враждебно; нас оглядывали с оскорбительным любопытством, как оглядывают экземпляры новооткрытого семейства в мире насекомых, а теперь провожают со слезами на глазах. Первенствующая роль в этих теплых отношениях к нам офицеров всего чеченского отряда принадлежала не оружию, не употреблению, которое мы делали из него, как долг и честь предписывали, но личному составу первого дивизиона Нижегородского драгунского полка. Три года спустя я был опять в Чечне, но с другим дивизионом; сближения между драгунами и обществом офицеров чеченского отряда никакого не [417] было и быть не могло: данных к сближению не существовало, а между тем, оружие было то же, за подвигами дело не стояло. Симпатичный характер представителя его, мне кажется, уже частью выяснился. Дмитрий Матвеевич был вполне кавказским офицером,— это не последняя добродетель, которую высоко ценили в свое время. О здоровье и удобствах своих подчиненных он заботился больше всего; он держал себя просто; лицо его отуманивалось грустью всякий раз, как только с ним заговаривали, конечно, вначале, по неведению, слишком почтительным, заискивающим тоном. “За кого они меня принимают"? спрашивал он с удивлением; “я кажется ни примера, ни повода не подавал к тому”. Но он действительно держал себя с достоинством перед сильными мира сего. Его отвагою восхищались все, начиная с начальника отряда — кроме, впрочем, казаков, которые его недолюбливали. То была отвага беззаветная, старокавалерийская, возбуждавшая в тринадцатом году удивление в наших союзниках немцах. Он вполне заслуживал медаль с арабскою перефразированною надписью: “ты храбр, потому что ты не думаешь о последствиях". “Господи благослови"! вот его девиз: с ним он не боялся ни последствий, ни ответственности, ни даже смерти.

Командир первого эскадрона был человек тихий, замкнутый, молчаливый и гуманный. В полку его считали скрытным и хитрым. Осторожность, необщительность были его оружием: он вышел из борьбы победителем. Он всегда молчал; даже о своих заслугах никогда ни с кем не говорил; он даже пил молча, когда все говорили, и никто не слушал; когда пил, он становился еще молчаливее, из опасения высказаться. Так как он сам не отличался общительностью, то и ему никто не поверял своих тайн. К обязанностям [418] своим он относился честно: под выстрелами и вне выстрелов, при атаках, в перестрелках он всегда был там, где устав предписывает быть начальнику части.

2-й эскадрон был лучшим эскадроном в Нижегородском драгунском полку и своею лестною популярностью обязан был эскадронному командиру. Командир 2-го эскадрона восемь лет оставался на одном и том же посту и довел эскадрон до совершенства в боевом отношении, но только в боевом. Для него, впрочем, этого было мало: у него было рыцарское тщеславие, которым он не мог не заразить и своего эскадрона; он не понимал скромности, и в тени оставаться было для него пыткой; он всегда заявлял о себе и словом, и делом, и в мирное время, и в походах. Не говоря уже о том, что во время атаки он всегда был впереди эскадрона — даже в перестрелках его всегда можно было видеть в цепи, в самых опасных местах. 11 августа и 11 сентября, под самым сильным ружейным огнем, он шагом проезжал по фронту и благодарил своих фланкеров, как на обыкновенном ученье. В противоположность своему собрату, командиру 1-го эскадрона, командир 2-го эскадрона никогда не молчал. Его язык был его оружием, но он никогда не наносил этим орудием ударов. Ошибки он извинял, заслуги преувеличивал. Приятелям его имя было легион; друга у него никогда не было; с врагами его сама судьба разделывалась: это все знали и боялись иметь его врагом. Язык вывел его в люди. Командир 2-го эскадрона популярен, как боевой офицер, и как товарищ; но он был хорош, когда на него смотрели издали; сближаться с ним остерегались, и оттого в отряде его любили, в полку боялись.

Взводные офицеры первого драгунского дивизиона, как боевое украшение полка, все отличались безответною [419] исполнительностью, к служебным обязанностям своим относились честно. Самолюбием и чувством долга, без которых так трудно сохранить свое доброе имя на боевом поприще незапятнанным, они стояли на высоте своего положения офицеров славного Нижегородского драгунского полка. Дух интриги и неразлучные с ним искательство и пресмыкание — эта нравственная язва, омрачившая не одно громкое имя в высших сферах кавказской армии, еще не успели коснуться этих юных, неиспорченных натур. Это был народ молодой, беспечный, не думавший о завтрашнем две и бодро переносивший лишения. Между ними замешался один только старый, заслуженный, но такой же, как и они, веселый товарищ. Лета давали ему повод обращаться с ними на правах дядьки, правах, которых никто из них не признавал. Нередко юные питомцы поднимали на смех своего дядьку-самозванца. Если дядька собирался отлучиться в чужой лагерь, где у него были знакомые, у него непременно что-нибудь пропадало: фуражка, сюртук или сапоги. Иногда дядька принимался рассказывать про свои старые походы. Его слушали, перебивали, уличали в противоречиях, в преувеличиваниях; он останавливался, хмурил брови, принимал грозный вид. Слушатели разбегались, ветеран за ними — и поднимался содом: задевали за палатки, отрывали колья, путались, падали, хохотали.

Остаются еще нижние чины первого дивизиона Нижегородского драгунского полка. Но об них ничего нельзя сказать такого, чего нельзя было бы применить и ко всякой другой части войск кавказской армии. Та же высокая нравственность, тот же дух товарищества, та же выносливость, та же трогательная, безропотная покорность воле провидения во всем: в трудах и лишениях, в [420] опасностях и тяжелых утратах,— а утраты эти играли далеко не последнюю роль в духовной жизни кавказского солдата. Разлучаясь на двадцать пять лет с родиной, он приобретает себе товарища, друга, который заменяет ему все, к которому он привязывается всею силою своей любящей русской натуры, с которым многие годы делит горе, радости и надежды, которому отдавал последний сухарь, последний глоток воды,— и в одну роковую минуту, этот друг надает мертвым на его глазах. Разве он не человек, чтобы равнодушно, без тоски, без потрясений переносить подобные удары? Такие армии, какою была наша кавказская, создаются известными условиями и служат известным целям. Условий теперь нет: они снесены потоком времени, цели достигнуты,— и армии той нет; теперь на месте ее другая. Таких армий было три одновременно на земном шаре; в настоящее время не осталось ни одной. Наша была последняя.

Как ни много забот лежит на каждом кавалерийском солдате прежде, нежели он окончит туалет своего неразлучного товарища — коня, который не уступает ему самому в боевых доблестях, тем не менее, 20-го сентября, за час до выступления в обратный поход в свою штаб-квартиру, многие из наших драгун отправились на могилы, на тот берег Урус-Мартана, почтить в последний раз память своих убитых и умерших от ран товарищей, отслужить по ним на свои кровные деньги прощальную панихиду. Этой трогательной черты из быта кавказского солдата, сумевшего остаться верным лучшим сторонам русской жизни, в этой далекой окраине, после многих лет разлуки с дорогой родиной, я бы, может быть, никогда не узнал, если бы не был послан в то же время с одним [421] спешным поручением на тот берег реки и не увидел собственными глазами картины усердно молящихся у могильных камней, обнимающих их или задумчиво сидящих в ожидании очереди.

Коновязи и палатки сняты; трубачи выстроились на конях и заиграли генерал-марш. Лошади оседланы по-походному; их выводят справа по одной за переднюю линейку. Место, где почти два месяца раздавались топот, фырканье и ржание, шорох скребниц, выкрикивания дневальных; где после оглушительного шума ночных тревог и канонад из всех палаток доносился до нашего уединенного квартала беззаботный смех, веселый говор, оклики часовых, как будто тревоги и канонады происходили во сне,— место это вдруг стало пустое, безлюдное, безмолвное, вытоптанное, занесенное сором кукурузной соломы.

Опять мы на Гойте. Давно мы не приближались к ее берегам. Как тихо кругом! Точно дух примирения пронесся над этими местами и осенил своим крылом таинственные трущобы гойтенского леса, который также мало по малу начал освобождаться от своих лиственных покровов и готовиться к зимнему сну. На Гойте всегда бывает тихо к концу экспедиций. В последнюю зимнюю экспедицию четыре роты без выстрела проходили расстояние от Воздвиженской до Мартана, а несколько месяцев спустя четырех батальонов едва достаточно было, чтобы конвоировать транспорты на том же расстоянии. Урус-Мартан не может препятствовать жителям гойтенского и других округов Чечни собираться и задерживать переправы наших колонн через Гойту, как не могла препятствовать им в этом крепость Воздвиженская. Фрейтаг проектировал башню на Гойте, но к счастью для команды, которой пришлось бы занимать гарнизон [421] в этой башне, проекту не суждено было осуществиться. Чеченцы в последнее время с берегов Мартана и Рошни стали подаваться к верховьям Гойты; гойтенские леса могли считаться, после Гехи, самою населенною местностью малой Чечни, и утверждать, что повторение прежних кровавых сцен, какие происходили на Гонте со времен Ермолова, невозможно — было бы тогда преждевременно.

По дороге из кр. Воздвиженской показалась колонна. Появление ее Дмитрий Матвеевич объяснял следующим образом: "в Воздвиженской теперь командующим войсками барон Меллер-Закомельский; он видел наши отличия: неловко же ему не встретить нас с почетом. Вот он и выслал колонну в виде почетного конвоя".

Когда мы стали подходить к Воздвиженской — и люди, и животные приободрились. Мы с любопытством оглядывали мост на Аргуне: в лагере пронесся слух, что его более не существует. Здесь, в Воздвиженской, в ночь на 20-е августа, случилась тревога, извещение о которой дошло до нашего отряда, не смотря на близость расстояния, в самых преувеличенных размерах. Верные своей программе уничтожать все переправы, чеченцы зажгли мост на Аргуне, с правого его берега. Природа на этот раз, как и всегда, была против нас и в заговоре с нашим неприятелем, так как перед тревогой половодьем снесен был один бык, и потому, в самую ночь происшествия, на правом берегу Аргуна не было выставлено караула. Чеченцы изменили бы обычаям своих славных предков и своему национальному характеру, если бы просмотрели этот, нарочно для них созданный, случай и не поспешили бы им воспользоваться. Так как кр. Воздвиженская составляла операционный базис военных действий чеченского отряда, то и за ней следили так же зорко, как за лагерем на [423] Урус-Мартане и всегда знали, что делается в крепости и за крепостью; не могло укрыться конечно от их бдительного надзора и несчастие с мостом, причиненное половодьем Аргуна, и его неизбежное последствие — отсутствие на правом берегу реки караула. Они подкрались, набросали фашинник, зажгли его и успели скрыться прежде, нежели в Воздвиженской замечен был огонь. Выбежавшие из крепости по тревоге войска переправились по балкам снесенного быка и прекратили пожар, которым был мост поврежден на протяжении каких-нибудь двенадцати аршин. Барон Меллер-Закомельский в ту же ночь сказал, когда нарочный привез ему известие на Урус-Мартан, что это дело рук Талгика; на другой день догадка его подтвердилась показаниями лазутчиков. В лагере говорили, что мост сгорел дотла, что по балкам снесенного быка не было никакой возможности переправиться, так как они охвачены были пламенем прежде, нежели войска успели добежать до них.

Мы ночевали по отводным квартирам в самой крепости Воздвиженской. Товарищ детства, приютивший меня на ночь, был уже на ногах, когда я проснулся. “Не знаешь ли ты”, обратился я к нему под влиянием моих сновидений, “где в настоящее время чеченец, который служит у вас в полку волонтером"? Не дальше, как вчера утром, товарищ видел его в крепости, но вечером он должен был вернуться в отряд с той самой колонной, которая выслана была нам на встречу; значит, я с ним разошелся. Я хотел рассказать ему историю четок, но меня что-то удержало.

Заиграли генерал-марш; на улицах послышался конский топот. Из Воздвиженской мы выступили чрез ханкальское ущелье в Грозную и здесь еще застали летучий отряд полковника Суслова, предпринимавший 24-го [424] августа поиски к разоренным хуторам Тепли-Кичу. Назначение этого отряда состояло в охранении мирных аулов, расположенных по Тереку и Сунже. Здесь в первый раз я видел начальника маленького летучего отряда. Впоследствии, когда он был генералом, нам часто приходилось встречаться. Представьте себе штаб-офицера низенького роста, плотного, довольно хорошо сложенного, с большой головой, черными, коротко остриженными волосами, скрытым лбом, маленькими черными глазками, хитрыми и проницательными, с красным лицом, подстриженными черными усами, тоненьким голоском, выходившим из плотной, широкой груди, откуда вы ожидаете по меньшей мере баритона; представьте себе штаб-офицера тихого, скромного, скромно одетого,— и вы будете иметь не фотографически верное, но приблизительное понятие о наружности Суслова. Если вы взглянете на него в первый раз, вы никак не подумаете, что это тот самый человек, имя которого одно время гремело по всей России, и портрет которого, если бы кому-нибудь пришла в голову подобная спекуляция, разошелся бы в десятках тысяч экземпляров. Когда Суслов был ранен, все еще в чине полковника, Государь с особенною заботливостью справлялся о состоянии его здоровья. Отчего же Суслов, еще в чине подполковника заложивший такой прочный фундамент для своей карьеры, не далеко ушел? У него были слабости, которые не пустили его далеко идти, но он был замечательный кавказский генерал: умный, храбрый, распорядительный, и что всего важнее — находчивый.

Из Грозной мы не повернули на восток, на нашу старую дорогу, вдоль Нефтянки, мимо Горячеводска, Старого и Нового юртов, по которой шли в малую Чечню под командою полковника Веревкина; мы продолжали идти на [425] север, к переправе через Терек по николаевскому посту, у Николаевской станицы, в которой и расположились на ночлег по отводным квартирам. Николаевская — первая станица гребенского казачьего полка со стороны России.

Маленькими переходами продолжали мы подвигаться через негостеприимные станицы гребенского казачьего войска к кумыкской плоскости, которую орошает родной нам Сулак. Мы обошли кругом ту кратчайшую, но не безопасную дорогу, по которой небольшой колонной следовали в Грозную, начиная от первой переправы через быструю извилистую Сунжу в Умахан-юрте.

Через девять дней странствования со дня выступления нашего из лагеря на Мартане, 29-го сентября, подошли мы, наконец, к Хасав-юрту. Теперь мы вступали в него через северные ворота и уже не в том числе рядов, в каком два месяца тому назад вступали через южные. Не сказал ли старый сардар в незабвенный день 4-го августа: “где дрова рубят, там щепки летят"?

Кабардинцы приняли нас еще радушнее, если это возможно, нежели в первый раз; или, может быть, нам показалось так после неприветливых встреч по станицам, где приязнь и гостеприимство составляют такое исключительное явление, что вы невольно спрашиваете себя: где вы, в России или на другом полушарии? особенно, когда вы слышите, как не только взрослые, но даже и дети не иначе вас называют, как русскими. В Хасав-юрте в наше отсутствие не произошло никаких выдающихся перемен: взятые в плен между Темир-Хан-Шурой и Чир-юртом кабардинские офицеры продолжали оставаться в плену; только молодой командир кабардинского егерского полка флигель-адъютант полковник князь Барятинский произведен был в генерал-майоры, с оставлением в свите Его Величества. [426]

Князь Барятинский извинился перед нами, что не выехал встретить нас: он никак не мог предполагать, чтобы мы так рано выступили с последнего ночлега из Таш-Кичу. Он сказал нам, между прочим, что с особенным интересом следил по реляциям за всеми нашими боевыми отличиями. Он сказал нам то, чего не решался говорить прежде: что начальник левого фланга сначала очень недоброжелательно относился к мысли главнокомандующего о прикомандировании драгун к чеченскому отряду. На чем основаны были предубеждения генерала Нестерова против драгун, он, Барятинский, не мог нам ничего сообщить, так как и сам ничего не знал об этом, и никто вероятно не знает и не узнает; но что мы несколькими смелыми кавалерийскими атаками, а также постоянною готовностью разделять опасности с другими частями войск, заставили его устыдиться своих предубеждений и даже конфиденциальным письмом извиниться в них перед главнокомандующим. По словам князя Барятинского, мы открыли путь к отличиям и нашим товарищам, потому что с этого времени распоряжение о прикомандировании драгун ни в ком наверное не встретит противоречия.

Будущий фельдмаршал, разбирая наши военные действия в отряде, как светский человек, не скупился на фимиам, который оказывал успокоительное действие на наши нервы, т. е. на нервы моего дивизионера и мои, потому что теперь, когда мы снова встретились лицом к лицу, в наших воспоминаниях с особенною отчетливостью выступили малейшие подробности нашего первого свидания с ним. “Впрочем, он давно уж и позабыл", утешал я себя, и вполголоса сообщил свое предположение стоявшему возле меня дивизионеру. Нет, он не забыл. Не успели мы поздравить его с Монаршею милостью, не успел [427] он ответить нам тем же, как быстро повернувшись в вашу сторону, он обратился ко мне с улыбкой, которую Дмитрий Матвеевич назвал впоследствии коварною: "теперь, надеюсь, с вами можно говорить уже как с настоящим офицером"? на слове “настоящий" он сделал действительно коварное ударение. Я ничего не отвечал; я только почувствовал холод в позвоночном столбе, и дивизионер слегка дернул меня за рукав.

Князь Барятинский распространился о том, что он вообще очень счастлив на пожелания. Мог ли он, например, предполагать, что мы в короткий срок пребывания главнокомандующего в отряде будем иметь у него на глазах блистательное дело и удостоимся счастья, которое редко кому дается, получить награды на месте; а между тем, если мы не забыли, он почти предсказывал нам это. В настоящую минуту более всего ему доставляло удовольствие видеть нас опять у себя, всех без исключения,— а этого он также от души желал нам, когда в последний вечер вышел провожать нас. Надежду, что это желание могло осуществиться, он считал слишком смелой и рискованной, так как мы шли в Чечню, откуда очень часто не все возвращаются, а между тем это желание, сверх всякого ожидания, исполнилось.

Разговор в тот вечер, который мы провели у князя Барятинского по возвращении нашем из Чечни, вращался преимущественно около событий последнего времени и конечно не мог не коснуться лиц, державших главные нити этих событий. Мнения свои князь Барятинский высказывал с тою смелою откровенностью, которая так поразила меня два месяца тому назад, когда мы проводили здесь, в этой самой гостиной, первый вечер нашего пребывания в Хасав-юрте. О генерале [428] Нестерове князь Барятинский отзывался, как о человеке с замечательными военными дарованиями, еще в чине подполковника обратившем на себя внимание двух главнокомандующих — Головина и Нейдгардта. Когда речь зашла о Нестерове, я старался не проронить ни одного слова, в надежде услышать что-нибудь о его частной жизни от такого тонкого наблюдателя и всеобразного критика, но аристократ высказал в этом случае много такта и даже близко не подходил к закулисным тайнам человека, которого любили и уважали. Он только сказал, что нет такого поста и звания, на котором Нестеров был бы не на месте. Говорили в этот вечер и о других выдающихся деятелях последнего времени: о князе Аргутинском, энтузиазм к которому многочисленных его поклонников для него, Барятинского, был непонятен; о Фрейтаге, образ действий которого в даргинскую экспедицию он порицал и приписывал его нерешительности. Один из присутствующих назвал фамилию Слепцова, желая вероятно вызвать на откровенное мнение об этой симпатичной личности. Князь Барятинский нахмурил брови, взглянул в ту сторону, где произнесено было имя Слепцова, но не сказал ни слова. Кто-то заговорил о Козловском. Князь Барятинский сначала рассмеялся, но потом так откровенно захохотал, что заразил своим смехом всех окружающих. “Замечательно", сказал он, “что не только наш наместник, даже Шамиль, человек, который почти никогда не смеется, и тот не может слышать без смеха имя Козловского, не смотря на то, что уважает его как генерала. Я принимал полк от него, говорил с ним несколько часов, иногда целые дни проводил вместе, и до сих пор не могу определить, что он такое: чудак или комик?"

Князь Барятинский поражал самостоятельностью [429] своих взглядов; молодость его и высокое положение еще увеличивали это впечатление. По всему заметно было, что каждое действие, каждый поступок, каждый характер он подвергал строгому анализу и находил в этом удовольствие. Зашел разговор об общественном мнении: он не признавал за ним непогрешимости. “Оно годится для тех", говорил он, “кто не имеет своего собственного. Кем создается общественное мнение? Кем-нибудь одним, иногда, может быть, и умным человеком, но непременно заинтересованным, а следовательно пристрастным. Я не могу себе представить", продолжал он, “чтобы сто человек в одно и то же время об одном и том же предмете заговорили разом в одном и том же духе. Общественное мнение всегда имеет своего коновода".

В несостоятельности общественного мнения, еще не очень давно, всего несколько месяцев тому назад, он имел случай убедиться: одного офицера, считавшегося всеми знавшими его за очень храброго, он видел под выстрелами; он видел и не мог дать себе отчета — что такое общественное мнение: ирония или наглая, бесстыдная ложь. Он не хотел верить своим глазам, когда ему указали на бледное лицо и жалкий, растерянный вид человека, о котором все отзывались, как о храбром офицере. “Если бы когда-нибудь", проговорил с особенным одушевлением князь Барятинский, “если бы когда-нибудь он осмелился явиться ко мне с просьбой о принятии его в полк, я бы, конечно, поблагодарил его за честь и попросил бы его забыть дорогу в штаб-квартиру кабардинского полка".

“Лазутчики пришли, ваше сиятельство", почтительно доложил остановившийся в дверях дворецкий, седой старик в синем фраке с золотыми пуговицами и белом жилете, и этим докладом прервал разговор, [430] который мог и не возобновиться. Брови князя Барятинского сдвинулись; он встал, простер свою любезность до того, что извинился перед нами, и быстрыми, твердыми шагами вышел из гостиной. Мы переглянулись: мы ожидали набега, обещанного мам перед выступлением нашим в Чечню, и полагали, что прибыли вызванные из гор проводники.

Минут через десять князь Барятинский вернулся и прямо заговорил о цели посещения лазутчиков: он все еще вел переговоры о выкупе трех офицеров кабардинского полка, взятых в плен в июне месяце при следовании 3-го и 4-го батальонов дагестанского отряда. Лицо его было пасмурно. Он сам первый заговорил о плене; он не понимал плена, беспощадно порицал его, считая явлением позорным для армии героев, какою всегда была кавказская армия. Офицер не должен выходить без оружия, а при оружии он должен защищаться; его не возьмут в плен, пока он не ранен, пока оружие не выпало у него из рук — это мнение князя Барятинского; служба же солдата должна бы считаться недействительной, хотя бы прослужил он двенадцать лет до своего плена. Пленного офицера следует исключать из армии, не смотря ни на какие прежние заслуги его, и впредь никуда и никогда не принимать: если офицер не сумел избежать позора, он не должен носить военный мундир. Князь Барятинский пожелал узнать: разделяем ли мы его взгляд. Мы разделяли его взгляд; мы не могли не разделять его: его проводил человек, в рыцарских доблестях которого никто не имел права сомневаться. “Ему бы только в кавалерия служить”, шепнул мне Дмитрий Матвеевич. “Нам не учиться умирать", продолжал князь Барятинский взволнованным голосом, воодушевляясь по мере того, как [431] развивал свою тему. Чтобы показать, как, по его мнению, должны умирать настоящие кавказские офицеры, он привел два случая:

В 1843 году, в конце августа месяца, Шамиль вторгнулся в койсубулинский округ и обложил Унцукуль. Три дня Унцукуль держался; наконец был взят 3. Горцы вырезали весь гарнизон; артиллерийская прислуга также была вся перебита; оставался один только человек в целом укреплении, и этот человек был взводный офицер, артиллерийский поручик Потемкин. Он не хотел допустить даже и мысли о плене, сделал последний картечный выстрел, лег на орудие, обнял его и в таком положении был изрублен.

“Почему Потемкину не поставили памятника", сказал в заключение князь Барятинский — “об этом надо было спросить в свое время у Александра Ивановича Нейдгардта, который ставил отдельный кавказский корпус ниже всех остальных корпусов, потому что войска эти при движениях не соблюдают равнения, и солдаты не имеют подлежащей выправки".

Затем он привел другой пример:

11-го июня 1845 года, когда войска нашего отряда по чрезвычайно трудной дороге вступили в так называемые андийские ворота, глазам их представилось зрелище, которого ни описать как следует, ни забыть нельзя: все богатые селения этого края были объяты пламенем. Князь Барятинский шел в авангарде с двумя с половиной ротами кабардинцев, численный состав которых, в общей сложности, едва превышал полный комплект одной роты. Он бросился к первому селению Гагатль, также не пощаженному огнем, вытеснил [432] штыками засевших в нем мюридов, преследовал их по отвесному почти подъему до андийских высот и прямо начал штурмовать завалы, за которыми, под прикрытием четырех орудий, под личным начальством Шамиля, приготовились встретить их около пяти тысяч горцев. Картечь и беглый огонь из пяти тысяч винтовок не смутили кабардинцев: они продолжали подвигаться к завалам; они близко подошли к ним. Командир 4-й роты поручик Маевский первый вскочил на завал, но был смертельно ранен пулею в голову и падая закричал своим солдатам: “вперед, ребята! завал наш”. То были последние слова его в этой жизни; на другой день его с почестями похоронили; сам старый сардарь со всем своим штабом присутствовал при отдании ему последнего долга. Он спит теперь в земле, на самой вершине той исполинской стены, которая носит название андийских высот и видна из Чир-юрта 4. С благодарной почвы о геройских подвигах кавказских офицеров разговор не сходил целый вечер, разговор не только занимательный, но и знаменательный — как оказалось впоследствии, десять лет спустя — так как в нем проводил свои взгляды будущий наместник и покоритель Кавказа. Если бы я мог предвидеть, что пророческие слова моего дивизионера сбудутся, я бы записал его от слова до слова в тот же день, не смотря на поздний час вечера, к концу которого, за ужином, командующий войсками в кумыкском владении, он же и командир кабардинского полка князь Барятинский, пригласил нас принять участие в набеге, который, если мы не забыли, обещан был нам, драгунам, два месяца [433] тому назад. В набег выступаем перед рассветом. “Этот набег произведет на вас такое впечатление, какого, наверное, не производил никогда ни один набег; за это я вам ручаюсь". И князь Барятинский улыбнулся.

В те золотые времена, при одном воспоминании о которых кровь начинает быстрее обращаться, командующие войсками всех наименований, начальники отрядов, даже таких малосильных, как тот, которым под командой Суслова прикрывались мирные аулы на Тереке и Сунже, имели право предпринимать набеги, или, как их называли в донесениях, поиски в неприятельские земли. Мотивом к этим набегам выставлялись обыкновенно “обстоятельства края". Этим стереотипным выражением, чрезвычайно растяжимым, освященным давностью и пользовавшимся широким правом гражданства в военно-официальном слоге, оправдывались иногда такие распоряжения и деяния, которых обстоятельства края никогда не думали, да и не могли требовать.

Как чуток сон военного человека, когда он засыпает с опасением проспать назначенный для его пробуждения час! Почти за три часа до рассвета, в ночь на 30-е сентября, драгунский дивизионер и его адъютант были уже на ногах и суетились около давно нечищеного самовара, обязательно принесенного им самой хозяйкой. В штаб-квартире уже зашевелились. Без шума проходили по улицам мимо наших окон, одна за другою, роты к западным или герзель-аульским воротам, сборному пункту колонны. Тяжело, но по возможности тихо, с чуть слышным дребезжанием, направлялись в ту же сторону и орудия с зарядными ящиками. Люди подле них шли молча; конский топот отдавался глухо по увлаженной осенней сыростью земле. Артиллерия повернула за угол, и опять стало тихо. Ночь кажется такою странною, [434] когда несколько сот или тысяч человек не спят, а между тем везде так тихо! Едва успела скрыться артиллерия, снова послышался перекат колес и глухое гуденье: то шли повозки к сборному пункту. За два часа до рассвета, в ночь на 30-е сентября, колонна, под начальством князя Барятинского, состоявшая из трех батальонов пехоты, с двумя орудиями, двух сотен донских казаков и дивизиона драгун, выступила по направлению к разоренному аулу Кошкельды или Хош-гельды (что значит по-русски “здравствуй"). Аул этот лежит к западу от Хасав-юрта, между Герзель-аулом и Куринским укреплением, на качкалыковском хребте, у верховья одного из левых притоков Аксая. Проводник указывал нам дорогу, а звезды освещали путь. Колонна шла так тихо, что неприятельскому пикету, если бы он был предупрежден, нужно было бы приложить ухо к земле, чтобы по глухому гулу шагов догадаться о ее движении. Только привидения, которые, по народному поверью, скользят не касаясь земли, прошли бы тише. Курить при ночных движениях колонн никому и в голову не может придти; за то, с каким нетерпением ожидается появление утренней зари, которая своим победоносным светом поглощает все, даже светила небесные; и если уж отряду суждено быть открытым преждевременно — пусть ответственность падет на нее. Приказания отдаются шепотом; даже дребезжащие части орудий обматываются войлоком, тряпками, чем попало. Если бы кто-нибудь шел на встречу нашей колонне, он только на близком расстоянии услышал бы вдруг странный шум, напоминающий шум камышей, перебираемых ночным ветерком, и увидел бы толпу черных теней, надвигающуюся на него подобно стене. Если бы из глубины этого мрака и среди этой тишины вдруг раздался бы [435] чей-нибудь громкий голос — вся колонна вздрогнула бы, как один человек, от нечаянности и, думаю, что без команды разом остановилась бы. Это потому, что вся эта масса людей, проникнутая одним чувством, движимая одною мыслью, одним настроением, находящаяся на одном уровне нравственного возбуждения и физического напряжения, превращается в одного человека. Надо испытать, чтобы вполне понять это тождественное состояние нескольких тысяч человек, из которых каждый сознает, какой опасности подвергаются все от малейшей неосторожности одного. Замечательно, что и лошади в подобных обстоятельствах точно разделяют опасения людей, и ни ржанием, ни фырканьем до самого рассвета не нарушают общей тишины.

Мы шли не останавливаясь, не прерывая молчания. Мы переправились через какой-то овраг, по дну которого бежала вода: то был Аксай. Направо от нас, в стороне, чернели стены Герзель-аула. После переправы кто-то упал в колонне; к счастью, ружье дало осечку: выстрел мог бы открыть наше движение. Сквозь влажную атмосферу сентябрьской ночи пронесся предрассветный ветерок, и в то же время на черно-синем небе одна за другой начали гаснуть звезды, начиная с самых маленьких. Можно было подумать, что это ветерок задувает их. Венера еще ярко горела в той стороне неба, откуда ожидалась заря, но свет ее начинал уже колебаться. На востоке показалась бледная, узкая полоска; она становилась все шире и шире, слегка зарумянилась, потом вдруг вспыхнула густым багровым заревом; на штыках, на конской сбруе, на телах орудий заиграли рубины. Лошади вполголоса заржали. “Это они Богу молятся", говорили драгуны. Некоторые солдаты сняли шапки и перекрестились. [436]

Мы вступили в широкую аллею, которая медленно взбирается на гору. Направо и налево расступался перед нами лес, весь испещренный палевыми, красными, коричневыми и даже черными листьями; много еще оставалось и зеленых. Такими же листьями, сильно шуршавшими под ногами наших лошадей, устлана была и вся дорога. Местами деревья так близко наклонялись друг к другу через дорогу, что образовали над нашими головами лиственный свод, значительно уже поредевший.

Невдалеке от хребта, на одну из вершин которого мы поднимались, влево, мы увидели другую небольшую колонну, быстро подвигавшуюся по направлению к нашей. Она состояла из одного батальона пехоты, при одном орудии, и трех сотен донских казаков. Это была часть так называемого подвижного резерва, выступившая из своей штаб-квартиры, укрепления Куринского, куда еще накануне было послано распоряжение князя Барятинского. На дворе был белый день, когда мы достигли вершины горы. Сначала, поднявшись на гору, мы пошли рысью, но потом, постепенно ускоряя аллюр, незаметно перешли в марш-марш. Пехота с артиллерией не последовала за нами на гору, но повернула вправо, обходным движением вышла на другую сторону горы и у подошвы ее остановилась ожидать нашего возвращения; к ней присоединилась и колонна, прибывшая из Куринского.

Аллея вывела нас на широкую поляну, так далеко простиравшуюся в длину, что если бы посередине ее стоял человек — трудно было бы простым глазом отличить пешком ли он, или на коне. Пни, разбросанные впереди дальней опушки леса, мы сначала приняли за жителей, высыпавших на тревогу; нас только удивила совершенная неподвижность их. Фигуры некоторых из этих пней были так натуральны, до такой степени походили на [437] людей сомневающихся, прицеливающихся, собирающихся выступить вперед, присматривающихся, что если бы расстояния между ними не оставались все время неизменными, иллюзия была бы полная.

Благодаря довольно часто посещающим эти горы туманам, а также дождям, изредка перепадающим в начале осени, поляна покрылась прелестной свежей зеленью, как в раннюю весну. Сюда-то, на это обширное пастбищное место, жители окрестных хуторов и аулов пригоняют свои табуны и крупный, и мелкий рогатый скот. Поляна так обширна, что на ней свободно могли бы пастись табуны нескольких кавалерийских полков. Мы пришли слишком рано, и нам удалось захватить только полтораста штук крупного рогатого скота. Пастухи так оторопели при виде Бог весть откуда появившейся кавалерии, что, не сделав даже ни одного сигнального выстрела, скрылись в чаще ближайшего леса. Казакам отдано было приказание по возможности избегать шума и без особенной крайности не вынимать ружей из чехлов; драгунам ничего не было сказано. Стадо, должно быть, только что прибыло, потому что не успело даже разбрестись по поляне; казаки окружили его и погнали вправо, прямо через лес к спуску. Поляна была обставлена со всех сторон высокоствольным и довольно частым лесом. Без дороги, между деревьями, почти врассыпную, спускались мы к подошве горы, где ожидали нас внизу все остальные войска. Князь Барятинский благодарил кавалерию: он не ожидал, чтобы она так скоро присоединилась к отряду. “Надо подальше и поскорее убраться отсюда", прибавил он с улыбкой, “чтобы не навлечь на себя больших неприятностей". Он был хорош в генеральской форме и в аксельбантах; через десять дет его трудно было узнать. [438]

Как только последние ряды наших драгун, все время прикрывавших отступление казаков, поравнялись с последними уступами горы, на которых лес, постепенно редея, наконец прекращался — колонна начала отступать.

Отступление было поспешное: князю Барятинскому без выстрела хотелось завершить экскурсию; но выстрел все-таки был, хоть один. Но и одного было достаточно для того, чтобы лишить нас права утверждать, что мы буквально без выстрела сделали набег. Когда мы удалились от подошвы качкалыковского хребта на такое расстояние, что трехфунтовое ядро даже рикошетом не могло бы долететь до нашей колонны, на полугоре показался одинокий всадник. Долго кричал он вслед удалявшимся гяурам своим протяжным, пронзительным голосом, наконец, пригнулся к седлу, с гиком проскакал несколько саженей по косогору, остановился, приложился и выстрелил. Он знал, конечно, что пуля его не долетят до колонны, но ему нужно было на ком-нибудь, на чем-нибудь сорвать свое сердце. Проводник наш, за свою верную службу нам и за измену своим, получил горсть русского серебра и, довольный щедростью молодого русского наиба, вернулся в горы.

Не смотря на уменье владеть собою, которое в князе Барятинском воспитанием и навыком доведено было почти до совершенства, он не мог скрыть своего удовольствия, когда в этот день за столом зашла речь о набеге. “Ни одной капли крови, ни одного выпущенного патрона"! вот что не переставал он твердить с непривычным ему одушевлением. Предсказание его оправдалось: набег, действительно, не имел ничего общего с обыкновенными набегами, и о нем никогда не упоминали ни в обществе, ни в печати, даже не занесли его в формулярные списки. Если бы мы потеряли в этот день [439] полтораста или двести человек — таково было мнение князя Барятинского — и ничего бы не сделали, тогда бы только и слышно было: “славное дело имел Барятинский 30-го сентября"! Замечание это, к несчастью, слишком справедливо и одинаково применимо к кавказской и ко всем другим войнам. Заслуга отрядного начальника в большинстве случаев ценилась не по результатам, достигнутым им, а по урону, понесенному его войсками; и если бы он, воспользовавшись оплошностью неприятеля, без урона взял первоклассную крепость, то сказали бы, пожалуй, что комендант крепости был подкуплен. “По моему мнению", говорил князь Барятинский, “лучше взять одного барана и не потерять ни одного человека, нежели отбить несколько тысяч голов рогатого скота и привезти одного убитого". Но при том порядке вещей, который установился давностью, скорее такой взгляд мог показаться аномалией.

Набег князя Барятинского 30-го сентября, как ни холодно отнеслось к нему общественное мнение и начальство, все-таки не канул в вечность на правах без вести пропавшего факта: в журнале военных происшествий начальника левого фланга кавказской линии, из донесения командующего войсками в кумыкском владении, т. е. князя Барятинского, сделано краткое извлечение, занявшее почетное место между такими важными событиями, как угон пары быков у темир-аульского жителя и убитая хищниками лошадь у грозненского поселянина; но горсть серебра, выданная проводнику, не пропала даром. Когда молодой генерал сделался начальником левого фланга и впоследствии главнокомандующим кавказскою армиею, он всегда давал чувствовать командующим войсками, колонным начальникам и начальникам отдельных отрядов, что умеренные результаты с возможно [440] меньшею потерею людей в его глазах имеют больше цены, нежели крупные результаты с внушительными цифрами убитых и раненых. Только один раз, в начале 1852 года, ему самому пришлось нарушить это прекрасное правило по обстоятельствам, которых он не мог предвидеть, если бы даже был двадцатью годами старше.

Мы разошлись от князя Барятинского после вечернего чаю. Мы все слишком поздно легли и слишком рано встали, чтобы не нуждаться в отдыхе, особенно после ночной сорокаверстной прогулки. На другой день утром мы выступали в свою штаб-квартиру. Князь Барятинский так радушно простился с нами, как будто мы не один и не два, а много дней провели вместе. На прощанье, он выразил надежду, совершенно по-русски, что мы его не забудем. Я его нс забыл — что доказываю настоящим мемуаром. Летом 1859 года под Гунибом он устроил так, что его не забудут и другие, никогда не пользовавшиеся его гостеприимством.

Мнения о личности князя Барятинского и его характере, как частного человека, общественного и государственного деятеля, до такой степени расходятся, что, слушая их, можно подумать, что речь идет не о каком-нибудь одном человеке, а о нескольких лицах, носивших одно и то же имя. Встреча наша с ним в 1848 году была далеко не последняя: мы видели его на всех трех самых видных ступенях его служебного поприща: командиром кабардинского егерского полка, начальником левого фланга кавказской линии и главнокомандующим. Говорили, что быстрым возвышением своим он обязан не столько заслугам и дарованиям, сколько высокому происхождению своему и вниманию Императора Александра II. Нет. Этим двум [441] обстоятельствам он обязан только тем, что его заслуги ценились и поощрялись. Говорили, что все его начальники, один перед другим наперерыв, старались выдвигать его. Это правда. Но что значило слово “выдвигать" на языке кавказской армии того времени? Это значило предоставлять человеку как можно больше шансов быть убитым. Именно так выдвигали князя Барятинского: виноват ли он, что не был убит, и что за каждый шанс быть убитым он получал или крест, или чин? Начальником той части отряда, которой угрожала наибольшая опасность, назначали непременно князя Барятинского: в авангард при наступлении, в арьергард при отступлении, колонным начальником при истреблении хуторов в самых неприступных трущобах, при рубке леса в самых опасных местах. Если бы другого так выдвигали, по нем давно служились бы панихиды, а князя Барятинского смерть щадила. Он был героем народных сказок; феи, присутствовавшие при его рождении, предсказали ему, что он пройдет через все опасности прежде, нежели достигнет того высокого положения, на котором окончит свое земное поприще. Так, по крайней мере, можно подумать, пробегая длинный список всех его отличий. Геркулесу назначено было совершить двенадцать подвигов. Я думаю, одних завалов, на которых грудь Барятинского служила мишенью, наберется больше двенадцати.

Внимание Императора Александра II к князю Барятинскому падало не на бесплодную почву. В князе Барятинском удивлял и очаровывал всех и не мог не очаровывать Государя его здравый смысл, его смелые суждения; над всеми маниями, заблуждениями и предрассудками современного общества он откровенно и безбоязненно смеялся; это был свежий, самостоятельный смех, [442] подкрашенный юмором, выработанный обобщениями и сопоставлениями, которых не мог делать человек, не наблюдавший, подобно князю Барятинскому, всех слоев общества, начиная от верхнего, откуда он сам вышел. Здравому смыслу князь Барятинский обязан всеми своими распоряжениями как в мирное, так и в военное время; других советников у него не было, и за него никто не думал. Князь Барятинский был одним из замечательных генералов второй половины девятнадцатого века. В делах чести князь Барятинский был таким же рыцарем в благородном значении этого слова, каким мы его видели на полях чести.

Князь Барятинский был человек. В сановнике, имевшем обширный круг деятельности, это великая заслуга перед человечеством! Он сумел остаться человеком на такой высоте, на которой у всех почти голова кружилась. Чего не доставало князю Барятинскому? Природа дала ему наружность, ум, здоровье; многие даже подозревали в нем сердце; фортуна без счета, с завязанными глазами, сыпала на него свои милости: ум, почести, богатство, положение в свете, влияние, успех, славу, место в истории — и какое место! — и наконец дружбу Императора. И не смотря на все это, он остался человеком — чем, без сомнения, обязан своему здравому смыслу. В первый вечер, который мы провели у него в конце июля месяца, когда шли в Чечню, был разговор о великих людях. Он сказал, что Фридриха II считает великим не за его победы, а за то, что он прежде всего был человеком; что знаменитое изречение его: “последний нищий в государстве такой же человек, как и король" следует выбить аршинными буквами на его памятнике.

Я видел князя Барятинского задумчивым, [443] озабоченным, видел его нахмуренным, улыбающимся, смеющимся от души, когда зашла речь о Козловском; даже плачущим я его видел, плачущим как ребенка, когда был убит наказной атаман Круковский, бледный очерк которого я поместил выше,— и всегда он казался мне человеком, отлитым в изящную форму; царедворцем я его никогда не видел. Резко порицали в свое время князя Барятинского за его образ жизни. Но между его образом жизни и заслугами перед отечеством ничего нет общего, и если у него были мозоли, и он не хромал — тем лучше для него.

XI.

В Чечне после роспуска отряда. Суслов не забыт. Вид на штаб-квартиру Нижегородского драгунского полка с левого берега Сулака. Встречное приветствие. Военные тревоги в последних месяцах 1848 года на левом фланге кавказской линии. Утро 19-го декабря в Аухе. Результаты набега полковника Веревкина. Общая наша убыль в течение года. Они опять встретились. Заключение.

В ночь с 1-го на 2-е октября из Урус-Мартана сделано несколько пушечных выстрелов по неприятелю, который подходил посмотреть поближе на произведение наших рук. Затем четыре дня сряду высылались из укрепления колонны из четырех и наконец из трех рот пехоты для встречи транспортов на реке Гойте. Все эти дни колонны возвращались без выстрела. [444] Тревоги у нового укрепления происходили еще 12-го, 13-го, 20-го и 24-го октября. Все они были вызываемы партиями, показывавшимися вблизи Урус-Мартана, и разрешались одним артиллерийским огнем из укрепления. 7-го же, 15-го и 25-го октября майор Ляшенко, с частью гарнизона, сам произвел поиски в окрестностях и захватил немного неприятельского скота. Из всех этих тревог, в число которых следует включить столкновение нашей попутной колонны с горцами в ханкальском ущелье 2-го октября, особенного внимания заслуживает происшедшая в этот же день близь кр. Грозной. Она важна в истории кавказской войны не блестящим боем с неприятелем, а чувствительным ущербом, который он причинил одному из лучших кавказских боевых деятелей.

2-го октября партия конных чеченцев, до ста пятидесяти человек, бросилась на скот Старосунженского аула. По первым пушечным выстрелам из крепости, командующий некоторыми частями войск по прикрытию аулов полковник Суслов, с командой казаков донского № 39-го полка и с мирными чеченцами, бросился на встречу неприятеля и заставил его поспешно отступить к лесу. Здесь партия была усилена и завязала с казаками перестрелку. В это время другая партия чеченцев, скрывавшаяся в лесу, вышла из своей засады, сделала залп и намеревалась уже броситься в шашки, но полковник Суслов приказал казакам спешиться и усилить огонь. Между тем пехота наша и две сотни казаков, возвращавшиеся из чеченского отряда домой, услышали перестрелку и поспешили на помощь донским казакам. Неприятель должен был бежать; урон, понесенный им в этом деле, значителен. В этой перестрелке с нашей стороны тяжело ранен пулею в грудь сам полковник Суслов; контужены: сотник Пономарев, [445] хорунжий Гордеев и один казак. Из мирных чеченцев один всадник Старосунженского аула ранен и двое взяты в плен; ранены две казачьи лошади. Неприятель оставил на месте одно тело убитого; по сведениям лазутчиков потеря его простиралась до четырех человек убитыми и более двадцати ранеными.

Суслов не был забыт в столице: тревога 2-го октября на Сунже вызвала участие со стороны такого лица, что он, вероятно, благословлял свою тяжелую рану. Вот что писал из Царского Села от 22-го октября военный министр главнокомандующему кавказскою армиею:

«Милостивый государь князь Михаил Семенович. Начальник левого фланга кавказской линии, рапортом от 7-го октября за № 282, донес, между прочим, о перестрелке, бывшей 2-го октября близ Старосунженского аула, в которой полковник Суслов тяжело ранен пулею в грудь.

Государь Император, по всеподданнейшему докладу рапорта генерал-майора Нестерова, соизволил положить на оном следующую резолюцию: «жаль Суслова». О сем Всемилостивейшем отзыве Его Императорского Величества долгом считаю уведомить ваше сиятельство».

Помощник начальника главного штаба кавказской армии, от 15-го ноября за № 1080, писал начальнику левого фланга генерал-майору Нестерову:

«Г. военный министр, в отзыве от 22-го октября за № 11927, сообщил г. главнокомандующему, что по всеподданнейшему докладу Государю Императору рапорта вашего превосходительства от 7-го октября за № 282, о перестрелке бывшей 2-го числа того же месяца близь Старосунженского аула, в которой полковник Суслов тяжело ранен пулею в грудь, Его Величество изволил положить следующую резолюцию: «жаль Суслова».

О Всемилостивейшем отзыве Его Императорского Величества сообщая вашему превосходительству для объявления г.полковнику [446] Суслову, имею честь покорнейше просить вас уведомить меня для доклада князю Михаилу Семеновичу — в каком положении находится здоровье сего штаб-офицера».

Вот на какой дороге стоял штаб-офицер без имени, без родословной (в геральдическом смысле), без связей, без протекции. В его собственных руках была его дальнейшая карьера. Говорят, что Фортуна один раз стучится к человеку: от него зависит впустить ее или не обратить внимания на ее стук. Она три раза стучалась к Суслову! К декабрю месяцу Суслов несколько оправился, но жестокие последствия от тяжелой раны преследовали его до гроба.

1-го октября, во втором часу пополудни, по дороге от Хасав-юрта к Сулаку, гарнизон чипчаковской башни опять увидел ту же стройную массу, которую провожал взорами 26-го июля. Разница состояла в том, что тогда было 200 человек, а теперь всего 150. Незадолго до заката солнца, 1-й дивизион нижегородцев подошел к левому берегу Сулака, и только тут перед ним открылся и правый высокий его берег, с штаб-квартирою полка. Она не имела в это время года ни малейшего сходства с караваном верблюдов, взрывающим глубокие пески пустыни; она отчетливо вырезывалась в прозрачной атмосфере прелестного октябрьского вечера. Эол, бог ветров, имел обыкновение с этой стороны запирать своих детей на всю зиму, до первых чисел мая; за то потом давал им такую волю, какою едва ли пользовались его дети в других местностях Кавказа. Печальной и непривлекательной показалась нам наша штаб-квартира после двухмесячного отсутствия. Название “Чир-юрт" следовало бы сделать нарицательным именем для всего неуютного, унылого, неприглядного, если бы с ним не было связано великое историческое событие. В [447] официальных документах нашу штаб-квартиру величали укрепленным лагерем — лагерем, в котором нет ни одной палатки; укреплением, которое не обнесено даже плетшем, как некоторые чеченские аулы, не говоря уже о земляном вале или стене. Неприступность нашей штаб-квартиры заключалась вся в воинственном духе и бдительности полка, всегда знавшего о состоянии вверенной его охране линии посредством своих разъездов, довольно частых днем и постоянных ночью. За штаб-квартирой, так далеко, как только глаз может достать, стлалась необозримая шамхальская равнина. Не будь притягательной силы земли, шар, пущенный по ней, так бы и докатился до Каспийского моря. Горизонт в сторону равнины обширен; он может, подобно морю, подкупить поэта своею видимою беспредельностью, но эта беспредельность мертвая, немая; этого нельзя назвать ландшафтом, это только грунт для ландшафта.

Все ближе и ближе подходили мы к берегам Сулака; мы уже начинали прислушиваться к его давно знакомому нам шуму. Под этот шум, незаметно и бесследно, будут уходить в вечность лучшие годы нашей жизни. Направо показались горы. Оне не распростерты с подобострастием на земле, как эта жалкая шамхальская равнина: оне стоят, имеют бодрый вид; глядя на них и человек чувствует себя бодрым. Мы переправились через Сулак на правый родной нам берег. Около нижних уступов гор уже носились сумерки, а на верхних еще играл золотистый румянец заката, но и он, поднимаясь все выше и выше, с уступа на уступ, остановился на гребне последнего, самого высокого, погорел несколько мгновений и погас. На хубарских высотах и вдоль хребта, который тянется вправо от Черкея, все еще бродили облака, отыскивая себе по ущельям удобного [448] приюта для ночлега; андийские высоты до самого гребня занавесились на ночь туманами. Между передними уступами, покрытыми лесами, зияла черная пропасть, только не вертикальная, как все пропасти, а горизонтальная, так сказать опрокинутая: это сулакское ущелье. Оттуда, долго сдерживаемый горами, с бешеной стремительностью выбегал Сулак и, обрадовавшись наконец свободе, с диким хохотом мчал свои волны к пустынным берегам Каспия. Нашу штаб-квартиру можно было сравнить с полуостровом, окруженным с трех сторон печальною, как окаменевшее море, равниною, и обращенным с четвертой к живописному горному пейзажу.

Мы все ближе подходили к Чир-юрту. Почти совсем стемнело. Неверный свет сгустившихся сумерек, свет от воды в Сулаке, свет от загоравшихся повсюду на небе звезд позволил нам различить по дороге черную движущуюся массу. То была кавалькада: на встречу к нам, из своей берлоги, как он сам назвал, выехал наш полковой командир, угрюмый, как всегда, и как всегда гуманный, мягкий, симпатичный. Его сопровождали офицеры, но далеко не все: он не любил комедий, а обязательные встречи и проводы — те же комедии. Поравнявшись с фронтом, он осадил коня. “Здорово, братцы"! крикнул он звучным густым басом. “Спасибо, что не ударили лицом в грязь"! Коротко и сильно. Дивизионера он обнял насколько позволяло обниматься положение двух всадников. От старого ли сардара он перенял эту манеру благодарить, или сам сознавал, что немое объятие красноречивее всяких слов? Каждому из офицеров он протянул свою мохнатую, широкую честную руку и просил всех нас на другой день разделить с ним хлеб-соль.

Мы в Чир-юрте. Темнота ночи скрыла безобразие [449] нашей штаб-квартиры. В сереньких, невзрачных домиках из сырцового кирпича, с ощетинившимися крышами, засветились огоньки — и как будто приветливо; взвились кудреватые струйки дыма из высоких, похожих на цилиндры карликов, труб; шум Сулака напоминал шум Аргуна; отсутствие деревьев напоминало обилие лесов в Чечне. И вступила в свою будничную колею наша монотонная, отшельническая жизнь, под ясным сводом почти никогда не хмурившегося неба, под говор волн всегда чем-то недовольной реки. И вспомнились невольно слова Батюшкова о суровой Финляндии: “и здесь, как в странах благословенных природою, люди могут находить счастье".

Наши тревоги душевные унялись — в особенности при сознании, что долг исполнен честно. Но унялись ли они у нашего противника, по отношению к которому мы исполняли этот долг — нельзя сказать утвердительно. Кроме исчисленных уже происшествий, случившихся в октябре месяце на разных пунктах левого фланга, было свыше десяти других, в которых чеченцы как бы силились вознаградить, на, худой конец, хоть свои материальные убытки, но везде успеха не имели: в ночь с 4-го на 5-е октября, 10-го и 16-го октября их нападения у брагунского леса и возле Старого-юрта были отражены; только 17 -го числа им удалось отбить скот у жителей аула Нового-юрта. Однако и тут им не вполне посчастливилось, потому что вся добыча была у них отнята обратно. Происшествия на Тереке 9-го октября близь ст. Калиновской, у поста Арнаутского, возле хутора Балуева, 19-го октября в ст. Николаевской, 28-го октября возле поста Монастырского и невдали от шандруковской пристани и 29-го у Червленной станицы отличались тем же характером и ничего выдающегося не представляли. [450]

Вся природа отдыхает. Человек окончил свои осенние полевые работы, собрал плоды, сложил запасы, вспахал и засеял поля, уничтожил огнем старую негодную траву. Почему бы и ему не взять пример с природы и не отдохнуть до наступления нового земледельческого года? Нет, его все продолжают одолевать волнения, жажда сильных ощущений, добычи; он сам не хочет отдохнуть, и соседу не дает покоя. Свойство его беспокойной натуры и стремление выместить свою злобу, горе и все неудачи не дают ему сосредоточиться, насладиться радостями семейного очага, и гонят его из теплого, уютного гнезда на дорогу опасностей и приключений. Оттого-то и тревоги продолжались. 1-го ноября, возле Балуева хутора, партия хищников захватила до пятидесяти лошадей и исчезла, не понеся никакого возмездия; 2-го ноября, конная партия чеченцев, человек в шестьдесят, в пяти верстах от станицы Старогладковской взяла в плен восемь человек нижних чинов кавказского линейного № 9-го батальона, ехавших из Дубовской станицы, семь лошадей, пять пар быков и по пути захватила двух мирных чеченцев. Проезжая мимо Щедринской станицы, она услышала выстрелы на Тереке, бросила быков и начала поспешно переправляться между постами Растяжным и Антиповским. Вскоре на место переправы прибыли казаки постов Ключенского и Растяжного, с сотником Ссменкиным, а вслед за ним и казаки Щедринской станицы. Чеченцы, после сильной перестрелки, бежали, оставив на Тереке из числа пленных четырех солдат, одного мирного чеченца и шесть лошадей. Казаки переправились через Терек, опять нашали партию у подошвы горы правого берега реки и отбили еще трех солдат и пять лошадей. Чеченцы оставили здесь одного убитого в полном вооружении [451] и рассыпались в разные стороны. На терской кордонной линии, близь деревни большой Арешевки, 4-го ноября партия хищников захватила табун в триста лошадей, который однако был отбит назад.

Среди этих мелочей попадались и случаи довольно крупные, носившие характер наших обычных военных предприятий. Один из таких случаев произошел в половине ноября. Генерал-майор Нестеров, узнав от лазутчиков, что на полянах, по дороге к Тепли-Кичу, непокорными нам чеченцами заготовлены значительные запасы сена, приказал командиру кавказского линейного № 9 батальона подполковнику Берсеневу взять повозки от войск, находящихся в крепости Грозной, двинуться туда и забрать как можно больше сена для продовольствия артельных лошадей тех частей войск, которые не имеют здесь заготовленного сена. 14-го ноября Берсенев выступил из Грозной с вверенным ему батальоном, одною ротою 15-го егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, двумя орудиями грозненского артиллерийского гарнизона и пятидесятью казаками донского № 39 полка, имея в колонне сто десять повозок. С приближением войск к закрытым местам начали показываться конные и пешие чеченцы, караулившие сено, и встревожили ближайшие хутора, расположенные на лесистых берегах Аргуна. Подполковник Берсенев, продолжая подвигаться вперед, открыл наконец значительные запасы сена. Не теряя времени, войска заняли лес, окружающий поляны. С неприятелем завязалась живая перестрелка, и в то же время начата была фуражировка. Набрав сена на все повозки, колонна предприняла обратное движение. Не смотря на закрытую местность и на постоянно увеличивавшийся сбор неприятеля, поднятого тревогой, войска в совершенном порядке продолжали вести с [452] чеченцами бойкую перестрелку, и отражая нападения горцев, несколько раз покушавшихся броситься в шашки, вышли на открытую местность. Неприятель должен был прекратить преследование. В этом деле с нашей стороны ранены: кавказского линейного № 9 батальона прапорщик Челюскин пулею в подбородок, нижних чинов трое; контужено нижних чинов семь; ранена одна казачья лошадь. По показаниям лазутчиков, неприятель потерял трех убитыми и семь человек ранеными.

17-го ноября командующий войсками в крепости Воздвиженской полковник барон Меллер-Закомельский, с двумя ротами 1-го батальона егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, одним орудием донской конноартиллерийской № 3 батареи и сотнею донского № 39 полка, захватил у непокорных жителей малой Чечни сто восемь штук рогатого скота. То же самое он повторил 23-го ноября в малой Чечне и 24-го числа в большой Чечне, потеряв в перестрелках четырех раненых нижних чинов и несколько убитых лошадей. 17-го ноября, казаками поста Долгинского был предупрежден набег довольно сильной партии чеченцев и того же числа временно командующий подвижным резервом в укреплении Куринском войсковой старшина Бакланов, выступив с колонною за дровами, имел схватку с преследовавшим его на обратном пути неприятелем. Если прибавить ко всему этому еще с десяток подобного рода случаев на разных пунктах Чечни и нашего кордона, то получится возможное представление о взаимных отношениях в ноябре 1848 года двух воюющих сторон.

Подошел декабрь. На левом фланге установилась зима, не суровая, не русская, но все же зима, продолжающаяся недели две-три; в нагорных округах Ичкерии, Ауха и Чечни, а при обилии снега и на плоскости, [453] появляются сани. Вода в некоторых маленьких речках вымерзает, и через Терек переправляются по льду. Секретам, ночным караулам и даже разъездам бывает иногда жутко. После ряда происшествий и столкновений наших войск с неприятельскими партиями 6-го, 9-го, 12-го, 16-го, 19-го, 22-го, 25-го, 30-го и др. чисел декабря, ничем особенно не отличавшихся от ноябрьских встреч, конец 1848-го года на левом фланге ознаменовался довольно крупным событием, сохранившимся в памяти одного лица, появлявшегося в числе прочих на страницах этой летописи. Воспоминания о подобных событиях гораздо тяжелее отзываются на всей жизни человека, нежели рана, полученная Сусловым. У Суслова чувствовалась боль только при перемене погоды, а тут ни в какую погоду, ни в какой час дня и ночи, никогда, даже во сне, боль не унимается.

Временно командовавший войсками в кумыкском владении, генерального штаба полковник Веревкин, имея в виду, что в январе 1849 года один батальон егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка должен будет выступить в Чечню для участия в предполагавшейся там зимней экспедиции, испросил словесно разрешение начальника левого фланга — до выступления означенного батальона сделать поиск во владениях беспокойных соседей кумыкской плоскости и нанести им такой удар, чтобы впоследствии, когда уменьшится численность войск, которым вверена охрана кумыкской плоскости, можно было тревожить неприятеля и удерживать его на своих местах одними демонстрациями. Для достижения этой цели Веревкин избрал аулы: Махмуд-юрт, Беик-Катар (правильнее Коотар) и Перки-Хан-Тала, которые расположены один возле другого, на левом берегу Яман-су, в расстоянии более двадцати пяти верст от [454] Хасав-юрта, и имели в общей сложности не менее четырехсот дворов.

В последнее время ауховцы, стараясь как можно дальше селиться от наших пределов, от тех местностей, которые слишком доступны вторжениям наших отрядов, покинули свои прежние аулы и в значительном числе расположились в скрытных местах, хорошо защищенных самою природою, между реками Яман-су и Аксаем, так что, для того, чтобы проникнуть к аулам, которые предполагалось разорить, приходилось оставить в стороне и позади себя десять аулов, которые все вместе насчитывали свыше пятисот дворов: Кану-Коотар тридцать дворов, Темир-Коотар тридцать, Бона-юрт восемьдесят, Алхабат-Отар сорок, Хан-Коотар сто, Ата-Отар сорок, Бурту-Отар двадцать пять, Джантеир-Отар шестьдесят, Аташ-юрт восемьдесят и Алхас-Отар восемьдесят. Поэтому, овладев Махмуд-юртом с прилегающими к нему хуторами, отряд наш наносил удар в самый центр владений ауховцев. “Необходимо было доказать этому беспокойному племени, что ни дальность расстояния, ни трудно доступные местности не укроют его от преследования наших войск и от заслуженного им возмездия за беспрестанные набеги".

18-го декабря, в одиннадцать часов ночи, в урочище Кокрек, в том месте, где река Яман-су пересекает дорогу, ведущую из Хасав-юрта в Герзель-аул, собран был отряд в следующем составе: егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка из Таш-Кичу, Куринского, Хасав-юрта и Внезапной тринадцать рот и стрелковая команда в ротном составе; из Хасав-юрта и Куринского четыре орудия батарейной № 3-го батареи; из Хасав-юрта, Герзель-аула, Куринского и [455] Карасу — восемь сотен донских казачьих №№ 20 и 40 полков.

Все распоряжения по сбору войск делались так скрытно, что никто из мирных жителей не имел и не мог иметь ни малейшего подозрения. В тайну набега посвящены были только два проводника, на скромность которых можно было положиться, потому что молчать было в их интересе. Войска подвигались в величайшей тишине, выступив со сборного пункта с таким расчетом, чтобы прибыть к месту назначения только на рассвете. Для осмотра дороги и предупреждения всяких случайностей, равно для снятия неприятельских пикетов, в голове колонны шла стрелковая команда, благодаря бдительности которой и знанию местности проводников, все неприятельские караулы, а также и глубокий ров, вырытый верстах в пяти от аула, на дороге и без того затруднительной, были обойдены,

На рассвете, казаки, под начальством войскового старшины Бакланова, и стрелковая команда, под начальством поручика Богдановича, ворвались в аул Махмуд-юрт, застигнутый совершенно врасплох. Не смотря на отчаянное сопротивление жителей, они овладели им и окружили с трех сторон; четвертую же, которая примыкала к обрывистому и глубокому оврагу реки, оцепить было невозможно. Туда в отчаянии бросились спасавшиеся жители, но большею частью или разбивались при падении, или погибали настигнутые казаками. Мужественное сопротивление тех, которые решились защищаться в своих саклях, также не спасло их: все они гибли под ударами наших солдат и казаков; в плен удалось взять только семь человек и в числе их известного своим вредным для нас влиянием абрека из казиюртовских жителей Кирима Кабартыева.

По расчету времени и по соображению обстоятельств, войскам нельзя было долго оставаться в занятых ими деревнях, так как всякое промедление повело бы к увеличению урона при обратном движении. Поэтому, истребив до тла Махмуд-юрт, предав пламени часть Беик-Катара и уничтожив все, что попалось под руку в Перки-Хан-Тала, полковник Веревкин сделал необходимые предварительные распоряжения и дал сигнал к отступлению.

При обратном движении отряда, части его распределены были следующим образом: в авангарде — 1-я и 4-я карабинерные, 3-я егерская и стрелковая роты егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, под командою капитана Краузе; в правой цепи 2-я карабинерная, 4-я и 5-я егерские роты, под начальством капитана Цитовского; в левой — 12-я егерская, 5-я карабинерная и 13-я егерская роты, под командою капитана Козенцова, и наконец, в арьергарде — весь 3-й батальон под начальством капитана Дяткова. Всею пехотою заведовал полковник Майдель.

При начале отступления кавалерии велено было держаться как можно ближе к пехоте, с тем, чтобы стремительно атаковать неприятеля, если он упорно будет преследовать войска в то время, как они будут проходить по ущелью.

Неприятель сначала значительными силами действовал против арьергарда, считая присутствие в нем кавалерии случайным, временным; но когда увидел, что она не покидает своего места, то понял ее намерение и, опасаясь быть смятым с минуты на минуту, бросил арьергард и обратился против левой цепи, которую сильно начал теснить. Полковник Майдель, лично распоряжавшийся в арьергарде, и капитан Козенцов, [456] командовавший левой цепью, усиленной впоследствии 3-ю егерскою ротой, заставили дорого поплатиться неприятеля да все его покушения расстроить эти части отряда. Бой был ожесточенный, как и следовало ожидать: жители трех разоренных аулов, пользовавшиеся репутациею храбрых между храбрыми ауховцами, считавшиеся кроме того лучшими стрелками в целом обществе, оправдали в этот день сложившееся об них мнение. Они много замедляли своими отчаянными натисками обратное движение нашего отряда; к ним присоединились по тревоге жители Балан-су, Беноя, Зандака и некоторых других урочищ этой густо населенной местности. В числе участников боя лазутчики называли также чеченцев с Мичика, но этим, вероятно, они хотели польстить начальнику отряда: между Яман-су и р. Мичиком пять горных кряжей, покрытых с трудом проходимыми лесами, поэтому даже присутствие среди ауховцев жителей Беноя и Зандака представляется весьма маловероятным.

Так как неприятель не осмеливался тревожить фронта колонны, и все свои силы сосредоточил против левой цепи, а самую незначительную лишь их часть против арьергарда, то полковник Веревкин выслал кавалерию вперед — занять перелесок и глубокий ров, которые ночью, при наступлении, были обойдены войсками. Это была счастливая мысль, потому что в то самое время, как казаки занимали указанную им позицию, впереди фронта показался ауховский наиб Идрис, прискакавший на тревогу с своей партией и намеревавшийся занять ту же позицию, с тем, чтобы преградить войскам путь к отступлению. Эта позиция, конечно, была бы взята: на то в колонне были кабардинцы, для которых нет неприступных местностей,— но сколько благородной [458] крови пришлось бы пролить! Идрис несколько раз пытался овладеть перелеском и оврагом, но безуспешно: раз заняв их, казаки не хотели уступить. Через ров немедленно устроена была дорога. Между тем арьергард и левая цепь, которые доказали себя достойными играть доставшуюся им в этот день видную роль, которые дрались с примерным мужеством, вступали даже в рукопашный бой, устраивали засады, где только позволяла местность — присоединились наконец вместе с остальной колонной к кавалерии. С этого пункта неприятель уже не преследовал отряда. Стихая мало по малу, бой прекратился у оврага.

В набеге 19-го декабря кабардинцы, т. е. офицеры и нижние чины егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, не удивили полковника Веревкина своим поведением: он давно их знал; о мужестве же и расторопности донских казаков он также дает лестный отзыв.

В ряду других боевых качеств донских казаков, нерасторопность исстари была больным их местом; она как-то не вязалась с их испытанным мужеством и не раз доказанною стойкостью и присутствием духа. Особенно резко бросалась в глаза эта нерасторопность в среде войск кавказской армии, которая привыкла к линейным казакам, к их ловкости, поворотливости, лихому наездничеству, особенно в одиночном бою. Нерасторопность донских казаков не укрылась и от внимания наблюдательных горцев, которые пользовались ею при случае и не всегда без успеха. Но 20-й и 40-й полки, долго простоявшие на кумыкской плоскости, успели отрешиться от этого капитального для кавалериста недостатка. Время и беспрестанные столкновения с горцами были хорошей для них школой, и если в [459] этом отношении они далеко еще остались позади линейных казаков, за то, в свою очередь, далеко оставили за собой остальные полки войска донского.

Набег полковника Веревкина, по его словам, был вполне удачен, но к сожалению стоил жертв: кабардинский полк лишился капитана Козенцова, “храброго и испытанного в боях на Кавказе", и “не менее его достойного и всеми уважаемого" штабс-капитана Каминского; оба они убиты пулями в левой цепи. Нижних чинов убито восемь. Ранены: поручик Богданович в ногу легко; прапорщики — граф Коскуль и Ноздрачев довольно тяжело, также в ноги; донского казачьего № 40-го полка есаул Дьяконов легко в руку. Нижних чинов ранено сто одиннадцать; из них поступило в лазарет семьдесят шесть, а прочие остались при ротах. По сведениям, доставленным Веревкину лазутчиками, потеря неприятеля весьма ощутительна: в списке одиннадцати наиболее влиятельных лиц, убитых или раненых, стоят имена Махмуд-Мизума, старшины разоренных деревень, и бежавшего мирного кумыка абрека Сулейман-муллы. Рогатого скота взято до трехсот штук. Жители долины Яман-су, по показаниям лазутчиков, лишились в этом деле многих храбрых наездников, лучших джигитов страны, слава о которых гремела по всему Ауху.

Но самый важный результат, достигнутый набегом 19-го декабря, заключался в том, что более двух тысяч дворов, считая в том числе деревни, разбросанные между Яман-су и Ярык-су, окончательно убедились, что им ничего не остается теперь, чтобы избежать повторения подобных ужасов, как откочевать в дальние горные местности, или же спуститься на плоскость и примкнуть к жителям мирных аулов, стоящих на [460] сравнительно высокой степени благосостояния и пользующихся гораздо большею безопасностью под защитою русских укреплений. Другой результат состоял в том, что в дальнейших военных действиях во время зимней экспедиции в Чечне, жителям непокорных обществ, окружавших кумыкское владение, не предстояла возможность увеличить собою контингент сборищ великого имама: истребление Махмуд-юрта, расположенного в глубине ауховских владений, показало им, что русских не остановят ни дальность расстояния, ни неприступность местности. Теперь малейшие движения наших отрядов должны будут вызывать с их стороны усиление караулов, порчу дорог, устройство засад, вообще такие меры, которые требуют их присутствия.

Набег 19-го декабря был последним боевым актом наших отрядов на левом фланге кавказской линии в 1848 году.

Убыль в наших рядах за весь год в этом обширном районе убитыми, ранеными и контужеными, взятыми в плен и без вести пропавшими простирается до шести сот девяти человек. В том числе убитыми: штаб и обер-офицеров 8, нижних чинов 54; ранеными и контужеными: штаб и обер-офицеров 22, нижних чинов 512; пленными штаб и обер-офицеров 3, нижних чинов 9; без вести пропавшим — одного нижнего чина. По временам года эта убыль распределяется следующим образом: с 1-го января по 9-е марта 182, с 9-го марта по 12-е июня 46, с 12-го июня по 10-е сентября 217, с 10-го сентября по 31-е декабря 164.

Значительная убыль в наших рядах в начале года падает на войска чеченского отряда, продолжавшие заниматься вырубкой лесов в малой Чечне. Почтенные же цифры урона летом и в четыре последние месяца [461] объясняются двумя набегами полковника Веревкина: 24-го июня на Ахмет-Тала и 19-го декабря на Махмуд-юрт, в которых, в общей сложности, выбыло из строя двести девяносто семь человек,— т. е. третья часть годовой убыли на всем левом фланге кавказской линии.

Два раза в 1848 году Веревкин оставался временно командующим войсками в кумыкском владении за отсутствием настоящего, и оба раза ауховцы, своим беспокойным образом жизни, вызывали репрессивные меры с нашей стороны. Замечательно, что Веревкин в своих донесениях старается избегать общепринятой, стереотипной фразы “по обстоятельствам края”; он приводит доводы, главное достоинство которых заключается в их туманности, неопределенности. Из них можно только понять, что он собирается наказать ауховцев за их дерзкие хищнические набеги. Спрашивается: кем производились набеги в той стороне? Точно ли ауховцами? Все, сколько-нибудь значительные партии, появлявшиеся в наших пределах, выходили если не из Салатавии, то непременно из-за качкалыковского хребта, с берегов Мичика, Гонсаула, Гудермеса и Хулхулау, т. е. из большой Чечни, и в очень редких случаях из Ичкерии.

Аух составлял одно из подразделений большой чеченской семьи. Жители его отличались крайнею неразвитостью и ограниченностью, но были трудолюбивые, тихие; на русских они смотрели с благоговением, смешанным с радостью, как на полубогов, и если между ними выискивались такие отчаянные витязи, которые отваживались заглядывать в наши владения, то это делалось не иначе, как мелкими партиями в пять, шесть — и много в десять человек, и непременно под предводительством какого-нибудь беглого кумыка, который выговаривал [462] себе за это львиную часть из добычи, так как самих себя они не считали способными руководить таким страшным делом, как набег на русское поселение. И так, не ауховцев следует наказывать за хищнические набеги на наши владения. Но кого же? В Салатавию, Ичкерию, в большую Чечню проникнуть с четырнадцатью ротами нельзя: для этого четырнадцати батальонов слишком недостаточно. Остается Аух — почти ни в чем неповинный, миролюбивый Аух: он и должен отвечать за грехи своих беспокойных сильных соседей.

Для Веревкина набег 19-го декабря имел одно неотвратимое последствие, так что в душе его, может быть, шевельнулось раскаяние: он лишился в этом набеге того самого К., который так обворожил его в первый вечер их встречи своею шаловливою находчивостью, когда вдвоем, не говоря друг другу ни слова, один, прохаживаясь, как маятник, взад и вперед во всю длину залы, другой, стоя у дверей в почтительном ожидании, они знакомились между собой. Этот вечер был началом их сближения. Один полюбил другого, как младшего брата, привязался к нему всем существом своим, так как не имел других привязанностей на земле. И вот, этот младший брат лежал теперь на повозке, с характеристической улыбкой смерти на лице. Потеря эта пала удручающею тоскою на сердце Веревкина, и божий мир стал пуст для него. Впрочем, через несколько лет они встретились... После них прошло еще немного времени — и прекратились навсегда всякие набеги, поиски, рекогносцировки и все подобное прочее, характеризовавшее собою шестидесятилетнюю войну. Старая кавказская армия, такая же дорогая для России, как старая гвардия для Наполеона, сошла со сцены, исполнив свое великое назначение. Ее сменила другая, [463] новая, а с нею вместе и новый, давно желанный мирный период на Кавказе.

Как ни радостен и ни усладителен этот период, а все жаль прошлого, потому что среди своей суровости оно имело много дорогого, заманчивого, поучительного, которое два раза повториться не может. И хорошо еще, что это поучительное, полезное, трудами участников и очевидцев, или же, на их глазах, трудами литературных деятелей, своевременно переходит в историю, как только что пережитое, вполне свежее. Не было бы этого, если бы сменились два-три поколения: тогда всему прошлому, драгоценному или привелось бы покоиться в архиве, как в могиле, или, при счастливых для него запросах науки, хотя и явиться на свет божий, но в сухой форме официальных выписок и простых канцелярских извлечений из журналов военных действий.

Спасибо тебе, все наше поучительное прошлое, и мир праху твоему, доброе старое время!

К.

26-го августа 1884 года.


Комментарии

3. Унцукуль взят 30-го августа.

4. Князь Барятинский получил за Гагатль георгиевский крест, которым он очень справедливо гордился.

Текст воспроизведен по изданию: Левый фланг Кавказской линии в 1848 году // Кавказский сборник, Том 11. 1887

© текст - К. 1887
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Валерий Д. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1887