-

ЛЕТУЧИЙ ОТРЯД В 1850 и 1851 ГОДАХ

I. ¹

Общества карабулахское и галашевское. Отношения к ним Шамиля. Волнение после бури. Преддверие к 1850 году. Поход без последствий. Князь Дондуков-Корсаков. Поход с последствиями. Охота по ту сторону Датыха. Наибы расходятся. Аул Булюн-Барз исполняет требование Шуаиба-Газы, но только не в его пользу. Отзыв Слепцова о молодом адъютанте князя Воронцова. Мнение главнокомандующего расходится с общественным мнением. Новые смуты. Суд Хаджи-Мурата. Слепцов администратор.

С первыми военными действиями 1850 года в Чечне и в смежном с нею владикавказском военном округе связано незабвенное имя полковника Слепцова — начальника летучего отряда верхнесунженской линии, заключавшей в себе станицы, аулы и укрепления между Закан-юртом и Назраном.

В окрестностях того места, где извилистая и быстрая Сунжа делает последний решительный поворот с юга на восток, а также неподалеку от среднего течения Ассы, главного притока Сунжи, и левого берега соседней с нею [346] Фортанги, в труднодоступных местностях, среди восточных отрогов главного хребта, живут два беспокойных и воинственных общества ингушевского племени — карабулахское и галашевское. Дикая страна эта изрезана вся глубокими оврагами и пропастями, по дну которых бегут горные реки, наполняющие в половодье своим оглушительным ревом всю окрестность. Кроме Ассы, впадающей в Сунжу, и Фортанги, впадающей в Ассу и составляющей западную границу малой Чечни, замечательны: Алгус-Али — левый приток первой, Пфутон и Аршты — левые притоки последней. Верховья этих рек уходят в длинные, узкие и глубокие ущелья, разорванные лощинами; долин почти нет; с берегов рек начинаются прямо почти вертикальные покатости горных кряжей с острыми гребнями, покрытых сплошными исполинскими лесами. Хребет Аршты-Корт составляет кульминационную точку этого горного лабиринта. Абсолютная высота его в точности неизвестна, но она должна быть значительна, так как зимы здесь продолжительны и суровы, и морозы нередко доходят до 20° Р.

В 1840 году карабулахское и галашевское общества примкнули к поголовному восстанию Чечни и, в лице своих депутатов, присягнули, вместе с чеченскими обществами, на верность Шамилю в большом центральном ауле малой Чечни — Урус-Мартане. Но обстоятельства изменились с тех пор. Суровый деспотизм нового их повелителя охладил в них тот энтузиазм, с которым они приветствовали первое его появление в Чечне. Независимость, к которой они стремились, и которую надеялись обрести под эгидой имама, оказалась фиктивной; дань, которую начали собирать с них наибы, заставила их с сожалением оглянуться назад, на скромные и неразорительные поборы мелких представителей русской [347] администрации; успехи нашего оружия в Дагестане, заложение крепости недалеко от Ачхоя, в самом центре малой Чечни, в том самом ауле, где они обменялись торжественной клятвой с имамом; наконец, несколько суровых уроков, данных им и поддерживавшим их партиям непокорных горцев начальником верхне-сунженской линии — все это вместе имело последствием отпадение их от Шамиля и принесение покорности русскому правительству. Но в жизни народов подобные перевороты совершаются не вдруг и сопровождаются колебаниями, пока население окончательно не освоится с новым строем жизни, не убедится в преимуществах его перед старым. К тому же, и для Шамиля отпадение двух обществ было тяжелой утратой, с которой ему трудно было примириться: аулы карабулахские и галашевские, сидевшие на крепких позициях, прикрывали левый фланг нагорной Чечни, независимости которой из года в год угрожала отважная предприимчивость начальника верхне-сунженской линии, в словаре которого слово "преграда" не существовало. Встревоженный имам старался всеми зависевшими от него мерами вернуть отпавшие от него общества под свое владычество. То он вступал с ними в переговоры через своих эмиссаров и наиболее влиятельных наибов, то угрожал им вторжением и разорением всей их страны. Поставленные в безвыходное положение, карабулахи и галашевцы сначала призадумались, но благоразумие взяло верх: в покровительстве русских, всегда твердом, во всякую минуту готовом проявить себя в образе внушительных колонн из всех трех родов оружия, они видели более надежную гарантию мирного и безопасного существования. Только жители некоторых местностей, более или менее неприступных, сопредельных с нагорными аулами малой Чечни, не только не разделяли сами этого образа мыслей, [348] но интригами и заговорами старались увеличить число своих единомышленников. Первые признаки брожения умов обнаружились в галашевском обществе в конце 1849 года. Небольшая партия, состоявшая всего из четырнадцати человек, под предводительством фанатика Гудиева, 29-го декабря стала пробираться в Чечню с намерением проникнуть оттуда в Ичкерию, к резиденции имама. В этот самый день Слепцов находился по делам службы в Ачхое. Как только ему дали знать о замышляемой Гулиевым измене, он, со свойственною ему быстротою, подхватил первую попавшуюся под руку сотню казаков и, не смотря на туман, за которым могли скрываться большие неприятельские партии, бросился вверх по Фортанге, по дороге к Бумуту, и настиг заговорщиков прежде, нежели они успели заметить его приближение. Смущенные внезапным появлением казаков в такой дикой, уединенной местности и в такое суровое время года, галашевцы разбежались в разные стороны; предводитель их Гудиев был убит и один из его товарищей взят в плен. У первого найдено было письмо к Шамилю на арабском языке, за подписью главных коноводов возмущения, такого содержания:

«Божий мир на вас! Да было бы вам известно, что мы присягнули именем величественного корана, что мы никогда не будем мириться с гяурами, и присяга наша была основана на непоколебимой твердости. Потому взгляните на нас взором жалости и милосердия, ибо мы слабые и бедные люди. Вы же, как отец и покровитель мусульман, не оставьте принять нас под вашу защиту и покровительствовать нам. Мы уверены, что вы знаете в совершенстве положение наше».

5-го января лазутчики дали знать начальнику верхне-сунженской линии, что Шамиль предписал чеченским наибам наказать карабулахов и галашовцов за измену ему: что на [349] военном совете, созванном старшим наибом малой Чечни Сабдуллой, положено было призвать всех способных носить оружие чеченцев и с ними двинутся к аулам возмутившихся против имама обществ. Чтобы расстроить замыслы наибов, Слепцов, не теряя времени, собрал отряд из двух баталионов пехоты и восьми сотен иррегулярной кавалерии, при двух горных орудиях и ракетной команде, и рано утром 6-го числа направился вверх по Шеналюку (один из притоков Ассы) к Аршты-Корту. На перевале этого хребта он занял позицию в ожидании более обстоятельных сведений от покорившихся нам карабулахов, но жители этого общества ничего не подозревали об угрожавшей им со стороны Чечни опасности, поэтому и не сообщили ему ничего нового. Не получая таким образом ни от кого подтверждения сообщенных лазутчиками известий, и считая слухи о приготовлениях наибов фальшивой тревогой, полковник Слепцов возвратился на линию, а войска распустил по квартирам. Однако вечером того же дня тревожные слухи подтвердились: к начальнику линии явились на этот раз депутаты от общества просить его оградить их от насилий вторгнувшихся в их пределы неприятельских партий. Снова был стянут отряд, на этот раз в усиленном составе ², из восьми рот пехоты и десяти сотен кавалерии (казаков и милиции), при двух горных орудиях и ракетной команде. Войска расположились на реке Алгус-Али, откуда удобнее было следить за всеми [350] действиями наибов и предупреждать вторжения их в галашевские аулы. Вследствие донесения Слепцова начальнику владикавказского военного округа генерал-маиору Ильинскому о происходившем во вновь покоренных обществах, из Владикавказа направлены были на Алгус-Али, для усиления кавалерии отряда, две сотни Владикавказского казачьего полка, под командою адъютанта главнокомандующего штабс-ротмистра князя Дондукова-Корсакова. Хотя передовым партиям чеченцев и удалось, под предводительством наибов Сабдуллы и Шуаиба-Газы, занять нагорные урочища галашевского общества, но присутствие русского отряда на Алгус-Али заставило их притаиться в горных трущобах и до времени ограничиться выжидательным положением. В ночь на 8-е января полковник Слепцов получил сведение, что наибы передвинулись к Датыху (против левого берега Фортанги), заняли эту почти неприступную позицию и оттуда угрожали жителям урочища Алкун, требуя от них аманатов. Если бы наибам сказали, что они затевают опасную игру, они бы презрительным смехом отвечали на это предостережение, так как были убеждены, что русский отряд не отважится предпринять движение к Датыху по обледенелым крутизнам, покрытым сухим сыпучим снегом, при двадцати градусах мороза. Занятие Датыха чеченцами заставило и Слепцова передвинуться на другую позицию. Оставив 8-го января на Алгус-Али вагенбург и все тяжести под прикрытием одной роты Навагинского полка, с одним орудием, он с остальными войсками поднялся вверх по Ассе и остановился на ночлег в трех верстах от Цоки-юрта. Здесь он получил письменное уведомление от полковника Германса из Закан-юрта, что Талгик, шедший на соединение с наибами малой Чечни, дойди до реки Шалажи, вдруг повернул назад в большую Чечню, под тем предлогом, что туда вступали в [351] это время русские войска. Непонятное поведение этого любимца Шамиля может быть объяснено отчасти нежеланием его подчиняться настоящему хозяину малой Чечни, самонадеянному Сабдулле, стоявшему гораздо ниже его по военным дарованиям. Перед рассветом 9-го числа отряд Слепцова двинулся по дороге к Цоки-юрту. Старшины и почетные люди, сопровождавшие начальника верхне-сунженский линии, хотя и видели, какого направления держится отряд, но никак не хотели верить, чтобы русские в самом деле решились идти на Датых: страшные обрывы, гололедица и зимняя стужа, с особенной силой дававшая себя чувствовать на высоких горах за два часа до восхода солнца, делали предприятие это в их глазах физически невыполнимым. У Цоки-юрта присоединился к отряду и князь Дондуков с владикавказцами и частью осетинской милиции. Несмотря на утомительный семидесятиверстный переход, с незначительным четырехчасовым отдыхом на пути, они весело вступили в ряды кавалерии; их бодрый вид свидетельствовал о готовности не отставать в перенесении трудов и лишений от остальных частей отряда. Князь Дондуков, по распоряжению полковника Слепцова, принял начальство над всеми линейными казаками.

От Цоки-юрта отряд продолжал подаваться к Датыху медленно, шаг за шагом, не смотря на потребность двигаться быстро, чтобы сколько-нибудь отогреть окоченевшие от холода члены. О трудностях, которые приходилось преодолевать, могли бы составить себе только приблизительное понятие некоторые части войск нагорного Дагестана, где впрочем, зимние экспедиции предпринимались в крайних случаях, как например в 1841 году. Спуски и подъемы, скользкие, крутые, следовали один за другим почти непрерывно. Из них, можно сказать, состоял весь переход. Отсутствие на них предметов, за которые бы [352] можно было ухватиться, делало их чрезвычайно затруднительными и опасными. По тропинкам, доступным одним турам да диким козам, взбирались казаки и солдаты. Не мало содействовал перенесению невообразимых трудностей этого похода пример бывших впереди начальников, заразивших подчиненных своею отвагою и самоотвержением — самого Слепцова, уже успевшего заручиться громкою известностью и проложившего себе дорогу к славе, а также и молодого адъютанта главнокомандующего, блистательная карьера которого была в то время на заре.

Только около часа пополудни отряд достиг последнего перевала к Датыху. Перевал этот, с построенною на нем в виде цитадели башнею, по своему возвышенному положению, мог назваться стратегическим ключом всей окрестности. Так как цель экспедиции состояла в том, чтобы наказать жителей датыхского урочища за их открытое отпадение, выразившееся приглашением к себе чеченцев, то полковник Слепцов, приказав занять башню тремя ротами Навагинского пехотного полка, под командою маиора Барабаша, и двумя сотнями Владикавказского линейного казачьего полка, лошади которых были слишком изнурены для дальнейшего следования, с остальными войсками начал спускаться к Датыху. Более двух часов продолжался спуск — до того затруднительна и опасна была тропинка, извивавшаяся к аулу. Люди и лошади скользили, падали; первые отделывались легкими ушибами, а чаще всего смехом и остротами товарищей, которые падали в свою очередь, а из лошадей три поплатились увечьями. Если бы на месте Сабдуллы был другой наиб, Талгик или Хаджи-Мурат, то положение отряда из критического могло бы сделаться гибельным: нескольких десятков винтовок было бы совершенно достаточно, чтобы с противоположного края оврага меткими выстрелили перебить поодиночке [353] весь авангард отряда и принудить остальные войска предпринять обратное движение — и безнаказанность Датыха была бы надолго обеспечена. Но противником Слепцова был Сабдулла, которому еще зимняя экспедиция 1847 года обожгла крылья, оставив его при одной самонадеянности.

Густой туман, застилавший окрестность, только начинать медленно подниматься от земли, и аулов за ним еще не было видно, когда отряд стал приближаться к аулу на ружейный выстрел: навстречу ему выехало несколько человек для переговоров. Парламентеры прежде всего предложили Слепцову, от имени общества, аманатов, в знак своего раскаяния в настоящем и в залог своих верноподданнических отношений к правительству в будущем. От проницательности начальника отряда не укрылась настоящая цель этих предварительных переговоров: им нужно было выиграть время, иначе если бы заявления общества были искренни, оно бы прямо выслало аманатов. Но, всегда гуманный, не доверяя своим собственным догадкам и не желая прибегать к суровым мерами, которые впоследствии могли оказаться преждевременными, Слепцов отправил вперед некоторых из находившихся при нем старшин удостовериться — действительно ли жители Датыха образумились и готовятся встретить его изъявлением покорности и раскаяния; сам, между тем, продолжал подвигаться к аулу, имея в голове колонны карабулахскую милицию. Туман поднялся, и картина, представившаяся глазам Слепцова, подтвердила его подозрения: по противоположному скату оврага, над которым стоит Датых, поднимались жители с имуществом и семействами, которые спешили укрыть за перевалами или направить к аулам расположенным по Фортанге. Центральный аул был покинут. Парламентеры успели скрыться прежде, нежели обман был обнаружен. Датых занят быть отрядом [354] почти без боя. Отсюда открывался вид на правый берег Фортанги, с его тремя аулами, огибавшими позицию красивым полукружием. Они разделены были оврагами, опушенными лесом, и отстояли на две, много на три версты один от другого.

Тотчас по вступлении в Датых начальник верхне-сунженской линии, оставив при себе свою дежурную команду и маиора Кушелева, с баталионом пехоты, разбил кавалерию на три партии: князь Дондуков-Корсаков, с тремя сотнями сунженских казаков, должен был атаковать самый значительный аул вправо от датыхской позиции, куда устремились главные скопища чеченцев; есаул Предимиров получил приказание броситься на второй аул, расположенный левее первого; к третьему аулу, еще левее, направлена была вся милиция, под начальством есаула Тимошевского, и донские казаки с войсковым старшиною Ежовым. Этот последний аул стоял на пересечении оврага с Фортангой, и дорога к нему со стороны Датыха вдруг прекращалась: но нападающие, которые при других обстоятельствах вернулись бы назад, так как идти было некуда, в пылу увлечения не обратили на это внимания и обошлись, как могли, без дороги. Чеченцы, преследуемые князем Дондуковым по пятам, опрокинуты были в пропасть, так что смотревшие на эту картину с датыхской позиции могли в буквальном смысле применить к ним выражение: "провалились сквозь землю". На противоположном гребне, где, еще так недавно самонадеянно развевались красивые, шитые шелками значки чеченских наибов, теперь носились белые и голубые, с широкими крестами, значки наших казаков.

Не прошло и получаса после начала атаки, как обреченные истреблению аулы были заняты и пылали, а через час они представляли из себя одни груды дымящихся [355] развалин. Огонь во все времена был верным спутником меча. Полковник Слепцов, чтобы поддержать казаков при отступлении, отделил от себя навстречу им три роты пехоты, а всем кавалерийским частям, принимавшим участие в разорении аулов, разослал приказание стягиваться к Датыху, где отряд расположился на ночлег. Отступление обошлось не без перестрелки, но довольно слабой. К сумеркам все было кончено. Наступила тишина, которой ясная, морозная ночь придавала особенную торжественность, и можно было бы подумать, что здесь ничего и не было, если бы широкие огненные пятна дотлевавших развалин не свидетельствовали, что происходила одна из прискорбных сцен борьбы за существование, которая началась от сотворения мира и с тех пор никогда не прорывалась. Надолго ли эта сцена сохранилась в памяти легковерных и вероломных галашевцев — покажет время. Имущество, которого они не успели вынести из аулов, около 150 голов рогатого скота и несколько лошадей достались в добычу казакам и милиции; все продовольственные запасы были уничтожены. Кроме того, взяты были в плен две старые женщины, которых Слепцов, по просьбе старшин, тотчас же отпустил. Замечательно, что во всех чеченских аулах, при нападении на них, непременно находили одну или двух старух — чего никак нельзя объяснить преклонностью их лет, так как больных, раненых и даже разбитых параличом, которых гораздо труднее было увозить, никогда не заставали в аулах. Потеря наших войск в деле 9-го января состояла из пяти раненых. Кроме того, из строя выбыло пятнадцать лошадей: десять убиты были пулями и пять разбились при падении в пропасть. На спусках пострадало также и оружие у некоторых казаков и милиционеров.

Вечером Слепцову дали знать, что Сабдулла, не [356] останавливаясь, бежал с своей партией в Чечню, а Шуаиб-Газы, отделившись от него с незначительной партией доброконных, и рассчитывая на наш ночлег в Датыхе и на затруднительность сообщений, бросился с Фортанги через Бумут по пограничным с Чечней горным тропам прямо на урочище Булюн-Барз, с тем, чтобы взять обманом от жителей его аманатов. Начальник отряда отдал приказание карабулахскому приставу немедленно выступить из Датыха с восьмидесятью всадниками его милиции, форсированным маршем идти в Булюн-Барз и предупредить наиба, а сам на рассвете следующего дня, отправив предварительно на Алгус-Али, под прикрытием двух рот, раненых, слабых и худоконных, с остальными войсками двинулся по лесной тропинке, над головокружительными обрывами, через Самоягуч и Маргист, к Булюн-Барзу. Двадцативерстное расстояние от Датыха до Маргиста ³ показало нашим войскам, что бывают переходы потруднее даже тех, которые они сделали, следуя от Алгус-Али к Датыху. Они только удивлялись, как могли карабулахи, отправленные по этой дороге с вечера, проходить по ней темной ночью, среди лесов, от которых она должна была казаться еще темнее. Аулы, мимо которых проходил отряд, встречали наши войска радушно, выносили чуреки, предлагали баранов. В Маргисте отряд остановился перевести дух, но ему не пришлось идти дальше, так как пристав с карабулахскою милициею возвратился из Булюн-Барза с теми самыми аманатами, которых намеревался захватить Шуаиб-Газы. Появление милиции у Булюн-Барза заставило чеченцев отступить от урочища и рассеяться по лесистым дебрям [357] малой Чечни: они знали, что вслед за милицией прибудет и отряд. Жители Булюн-Барза проводили их выстрелами. 11-го января Слепцов выступил из Маргиста и. переправившись через Пфутон, в прямом направлении, хребтом Аршты-Корт, вернулся в лагерь на Алгус-Али. Полковник Слепцов, в донесении своем об окончательном покорении галашевского общества, отдает должную дань справедливости начальникам частей своего отряда и всем их подчиненным, а князя Дондукова-Корсакова называет настоящим русским князем, с благородным самоотвержением переносившим труды и опасности экспедиции. Как мудрый военный администратор, главнокомандующий оценил по достоинству результаты, добытые кратким, но замечательным по своим трудностям, походом Слепцова; как добрый отец вверенной ему армии, он вменил в особенную заслугу начальнику летучего отряда незначительный урон, понесенный его войсками.

Весть об отчаянном движении начальника верхне-сунженской линии к верховьям Фортанги была встречена в горах с недоверием; но когда она подтвердилась показаниями очевидцев, то произвела удручающее впечатление на самого имама и на его приближенных: если русский отряд мог пройти по тропинкам, по которым в гололедицу не безопасно ходить даже привычным горцам, то для него ничего нет невозможного. И не смотря на то, Шамиль все еще не решался признать последние события в вновь покоренных нами обществах бесповоротными; он все еще не терял надежды воспользоваться их не вполне определившимся тяготением к русскому владычеству и остановить это тяготение, пока еще не было поздно. Дороги были ему эти два общества: они населяли места, самой природой приспособленные к упорной, продолжительной обороне; жители не уступали в воинственности жителям малой Чечни. Сначала он старался [358] действовать на них убеждениями, затрагивая их религиозный фанатизм, разжигая старую ненависть их к русским и выставляя перед ними, как грозный призрак, ожидавшую их у гяуров рекрутскую повинность. Этот последний аргумент всегда считался у всех мусульманских народов неотразимым. Но великодушие русского правительства, когда перед ним смирялись и приносили раскаяние; скорое и неумолимое возмездие, когда упорствовали в измене — оказались красноречивее воззваний имама и инсинуаций его эмиссаров. Тогда Шамиль стал угрожать вторжением и только ждал случая привести угрозу в исполнение.

В двадцатых числах января Слепцов выехал во Владикавказ и там заболел. Случай был слишком заманчив, и в другой раз не представится, вследствие чего Шамиль поспешать им воспользоваться. 29-го числа в станицу Ассинскую прибежали два галашевца и дали знать воинскому начальнику войсковому старшине Ежову, что неприятельские партии, под предводительством двух наибов — чеченского Сабдуллы и аварского Хаджи-Мурата, подступили к аулам их общества с намерением истребить их, а жителей увести в плен. Войсковой старшина Ежов, чтобы как можно скорее собрать войска, приказал сделать несколько орудийных выстрелов и, с прискакавшими на тревогу двумя сотнями Сунженского и двумя донского № 19 казачьих полков, форсированным маршем двинулся к Фортанге и занял бумутское ущелье, которого, по его соображениям, наибам нельзя было миновать при отступлении. К нему присоединились три роты кавказского линейного № 7-го баталиона, при одном орудии, выступившие также по тревоге. В тот же день и командиру донского казачьего № 19 полка подполковнику Бирюкову, исправлявшему должность начальника верхне-сунженской линии, принесено было известие о занятии неприятелем двух галашевских [359] аулов — Маргиста и Самоягуча. Бирюков немедленно двинул четыре роты, при двух горных орудиях, на Алгус-Али, и сам, с сотней своего полка, двумя Владикавказского, тремя Сунженского и ракетной командой, быстро направился туда же, далеко оставив пехоту назади. Прибыв в аул нижний Марки, он расположился лагерем в ожидании пехоты и дальнейших сведений о неприятеле. Занятие нашими войсками двух важных стратегических пунктов и деятельные приготовления покорных нам аулов к дружному отпору заставили наибов отказаться до времени от своих мстительных замыслов и поспешно отступить; при этом казаки и карабулахская милиция так быстро преследовали их около Бумута, что шесть лошадей пали в 4-й Сунженской сотне и пять сделались неспособными к фронту в остальных. Пехота только в одиннадцать часов ночи присоединилась к кавалерии подполковника Бирюкова. Двум ротам кавказского линейного № 8 баталиона он тотчас же приказал расположиться у выхода из Кончинского леса. При первом известии о тревоге, из Владикавказа выслана была колонна из четырех рот пехоты от разных баталионов, двух горных орудий и смешанной назрановской и осетинской милиции.

В первом часу ночи странное известие принесено было в лагерь на Алгус-Али некоторыми старшинами. Они рассказывали, что в ночь перед нападением на хутора, разбросанные по реке Пфутону, когда только еще пронеслась весть о приближении неприятеля, старшина аула Вельхо собрал жителей и начал их уговаривать не выдавать аманатов и защищаться до последней крайности. К несчастью, он встретил противодействие со стороны человека, который пользовался большим влиянием — старика Самбия Абукова. Этот последний советовал жителям, напротив, встретить посланных имама с почетом и принести им [360] покорность и раскаяние. Старшина должен был уступить и замолчать. Он взял свои три семейства, забрал имущество и скрылся в лес. Он только этим и мог выразить свой протест готовившейся измене. На другой день утром, как только Хаджи-Мурат с партией показался в виду аула, жители его, с Самбием Абуковым во главе, вышли к нему навстречу. Аварский наиб сурово сказал им:

"Я слышал, что вы все время оставались верными Шамилю и отказались присягнуть русскому правительству. Докажите мне, что это правда: положите сейчас же оружие".

Жители повиновались и покорно сложили у ног наиба оружие. Тогда Хаджи-Мурат приказал рубить их. Первыми пали под ударами шашек старик Абуков и его сын; двое других были изранены: из остальных некоторые были взяты в плен; более счастливым удалось скрыться в лесу. Такая же участь постигла шесть других хуторов и аулов по реке Пфутону. Нашлись и такие аулы, и в числе их Булюн-Барз, которые, мужественно защищаясь, сумели отстоять свое новое положение под владычеством русских и отвечали отказом и выстрелами на требование выдать аманатов. Неизвестно, чем кончилось бы нападение на Булюн-Барз, если бы его не спасла находчивость одного из его жителей: никем незамеченный, он подкрался к обрыву, с которого видна была дорога из русского лагеря, и от обрыва бросился назад к аулу с криком: "русские идут"! Этот крик обрадовал и ободрил весь аул, а наибов заставил отказаться от дальнейших насилий. Они отступили верхней дорогой, мимо бумутского ущелья, где их преследовали казаки, потянулись к Чечне и в лесах ее скрылись. Галашевцы потеряли шесть убитых, двух раненых и сорок одного взятыми в плен. В Булюн-Барзе крайние сакли и принадлежащие к ним надворные строения были истреблены огнем. Неприятель [361] потерял убитыми двух человек и ранеными восемь. Вообще, цифры урона у неприятеля, выставляемые в донесениях с верхне-сунженской линии, производят впечатление правдоподобностью, чего далеко нельзя сказать о реляциях остальных местностей Кавказа.

Сторонники, или вернее почитатели Слепцова, которых в кавказской армии было очень много, обвиняли в недостатке предприимчивости двух штаб-офицеров, распоряжавшихся на линии в отсутствие Слепцова: донского № 19 казачьего полка подполковника Бирюкова и войскового старшину Ежова, за бездействия двух колонн — одной в Бумуте, другой на Алгус-Али. Обвинение заключалось в том, что жители вовремя дали знать о тревоге, а войска не пришли на помощь. Слепцов, говорили они, не допустил бы аварского наиба творить расправу в аулах, вверенных его охране. И действительно, всегда придававший высокое значение в горной партизанской войне, быстроте и внезапности появления, он наверное настиг бы Хаджи-Мурата на берегах Пфутона и наказал его на глазах тех самых аулов, с которыми он так бесчеловечно обошелся, или же по крайней мере отрезал бы его от Чечни. Лазутчики показали, что Хаджи-Мурат знал обо всем, что делалось у нас на линиях, чем и объясняются его смелые поиски в наших пределах. Недоброжелатели Слепцова, занимавшие высокое положение в армии, завидуя быстро возраставшей его славе, не могли не воспользоваться случаем набросить тень и на него. Они называли донесение его от 11-го января чересчур самонадеянным, смеялись над употребленным в нем выражением «окончательное покорение обществ». Слепцов знал все, что говорилось за и против него: адъютанты его недоброжелателей были преданными его друзьями. С благородством, всегда и во всем отличавшим его, он защитил штаб-офицеров, [362] распоряжавшихся на Сунже в его отсутствие. В донесении своем начальнику владикавказского военного округа от 9-го февраля он говорил, что Хаджи-Мурат с такою быстротою в одну ночь совершил переход от Аргуна к берегам Пфутона (более 50 верст), и так неожиданно явился перед аулами, что жители не могли заблаговременно знать об его движении. Здесь великодушие Слепцова заставило его уклониться несколько в сторону от истины: жители знали и даже дали знать в Ассинскую станицу Ежову и в Сунженскую Бирюкову. Он только улыбнулся, когда ему сообщили о недоброжелательных отзывах. Он сказал: «кто в меня камнем, в того я хлебом», и больше к ним не возвращался. Чтобы положить прочное основание мирному и безопасному существованию жителей, он выработал проект военно-административных мер, которые были одобрены начальником владикавказского военного округа и удостоились утверждения главнокомандующего.

В первых числах февраля начальник верхне-сунженской линии вернулся к своему посту. Он только ждал случая, чтобы в одном из населеннейших центров того или другого общества приступить к осуществлению своего проекта. Случай этот дали ему новые смуты на Фортанге: 4-го февраля лазутчики принесли тревожные известия о приготовлениях чеченских наибов к новому вторжению. Слух этот, как оказалось впоследствии, создан был напуганным воображением галашевцев, более других пострадавших ври нападении Хаджи-Мурата. С отрядом из шести рот пехоты, семи с половиной сотен казаков и милиции, при двух горных орудиях и ракетной команде, Слепцов выступил прямой дорогой через хребет Аршты-Корт к аулу Булюн-Барз, где дал войскам кратковременный отдых. От Булюн-Барза он продолжали движение в юго-восточном направлении и в ауле [363] Изике остановился. Аул этот стоит на последнем перевале к Фортанге, следовательно у самых границ малой Чечни. В окрестностях его, на неприступных местностях, подобно орлиным гнездам, разбросаны были хутора, жители которых, пользуясь близостью Чечни и возможностью, при первом известии о появлении наших войск, спуститься в нее и разбрестись по лесам, продолжали волновать общества, поддерживая в них несбыточные надежды. Чтобы покончить одним ударом с этим беспокойным населением, Слепцов отрядил части, кавалерии и приказал ей немедленно занять хутора, сравнивая с землей те из них, которые окажут сопротивление. Жители большой части хуторов, зорко следившие за всеми движениями отряда, как только показались наши значки у ограды Изика, бежали за Фортангу, бросив все свое имущество и часть рогатого скота, доставшиеся казакам и милиции. Некоторые хутора пришлось занимать с боя, причем с нашей стороны ранены — один казак и один милиционер, контужено два милиционера, убита одна лошадь и тяжело ранена одна. Два дня простоял Слепцов с отрядом в деревне Изике. Отсюда он начал приводить в исполнение задуманный им и одобренный свыше план водворения тишины и порядка в крае, вверенном его наблюдению.

5-го февраля, на рассвете, в Изик прибыли старшины обоих обществ. Они выразили готовность всеми зависящими от них мерами содействовать умиротворению края. В доказательство искренности своих заявлений они привели с собой несколько человек, до последнего времени поддерживавших неурядицу в народе и уличенных в переписке с приближенными имама. Вероломство их они извиняли малодушием и легкомыслием, ручались за их благонадежность в будущем и просили о помиловании. Слепцов помиловал их: он был счастлив, когда мог [364] прощать; но только как им, так и вытребованным от всех аулов сомнительной преданности аманатам приказал — с семействами и со всем имуществом выселиться на левый берег Пфутона, что и было исполнено в продолжение суток, так как беспокойные аулы находились все в стороне Изика, на расстоянии нескольких часов пути от него.

Затем приступлено было к образованию постоянной милиции из двухсот человек, поровну от каждого общества. Люди в милицию назначались по указаниям и за ответственностью старшин. Эта мера, вызванная исключительно военными соображениями, имела благотворные последствия и в другом отношении: она давала пищу праздным умам жителей и возбудила в них соревнование в преданности нашему правительству, так как зачисление на коронную службу считалось между ними за великую честь, которой стали домогаться самые неблагонадежные старанием загладить прошлое. Две трети милиции должны были находиться в Бумуте, и наблюдая за всеми дорогами, ведущими к бумутскому ущелью, прикрывать карабулахское общество; остальная треть должна была содержать караулы в крепком Датыхе и у верховьев Алкуна для охраны галашевского общества.

Далее: всем незначительным аулам и хуторам велено было соединиться для более самостоятельной обороны в большие аулы, так чтобы аул нижние Аршты, вместе с переселившимися в него жителями Изика (всего 150 дворов), составлял крайнюю левую оконечность карабулахского владения и мог служить твердым оплотом со стороны бумутского ущелья, если бы неприятелю удалось прорваться через него. Это еще не все: горные тропинки, ведущие в Чечню, Слепцов приказал завалить и сделать [365] непроходимыми: дорогу же на линию расчистить и сделать доступною для нашей артиллерии. К этим мерам преступлено было немедленно, прежде нежели он покинул Изик. С рассветом 6-го февраля отряд передвинулся к аулу нижние Аршты. Здесь, лично обозрев с милиционерами и старшинами левый низменный берег Пфутона, Слепцов сам указал место для караулов между четырьмя урочищами и над каждым поставил начальника с правами, содержанием и ответственностью офицера.

Покончив с этими и некоторыми другими распоряжениями, отличавшимися предусмотрительностью и глубокою обдуманностью, и оставив пристава с частью милиции для разбирательства некоторых дел и для наблюдения за окончательным приведением в исполнение указанных им мер, Слепцов выступил с отрядом из аула нижние Аршты все в том же прямом направлении через хребет Аршты-Корт. Тропинка, по которой следовали войска, оказалась удобнейшею и кратчайшею из всех для быстрых сообщений с линией; но в тех местах, где она пролегала над обрывами справа и слева, устроены были завалы, которые разбирались высланною в авангард для этой цели пехотою. К 6-ти часам вечера того же 6-го февраля отряд вернулся на линию, и войска распущены были по квартирам. Дальнейшие распоряжения начальника верхне-сунженской линии, касавшиеся второстепенных деталей его проекта, отличались такою же предусмотрительностью и приводились в исполнение с такою же энергиею. На Кавказе привыкли смотреть на Слепцова, как на бесстрашного наездника, на отважного партизана, и только корпусному штабу, да ближайшим начальникам своим он известен был за опытного администратора, заявившего себя на этом поприще при устройстве верхне-сунженской линии.

Над всем, что сделал полковник Слепцов в [366] новопокоренном крае в самый короткий промежуток времени, смело можно было бы поставить столь хорошо знакомую всему бюрократическому миру надпись: ,,весьма нужное, безотлагательное". Все сделанное им было действительно безотлагательное и принесло плоды, которые впоследствии были оценены его преемниками.

II.

Набег 17-го февраля. Последствия форсированного марша. Кавалерия в роли пехоты. Лучше поздно, чем никогда. Случай, когда в строю приходится иметь дело не с целыми числами, а с дробями. Последствия набега.

Между двумя нашими линиями — передовою чеченскою и верхне-сунженскою, в буквальном смысле между двух огней, вдоль всего правого берега Сунжи, разбросаны были аулы и хутора неприязненных нам чеченцев. Не смотря на довольно широкие просеки, проложенные от большой Русской дороги к Сунже; не смотря на довольно частые и всегда внезапные нападения на них наших отрядов, имевшие неизбежным последствием истребление до тла жилищ и запасов, нередко взятие в плен детей и женщин, не успевших укрыться в лесах; не смотря даже на слишком близкое соседство наших станиц — по прошествии некоторого времени на местах старых пепелищ появлялись новые. Роскошная природа правого берега Сунжи, богатая его почва, щедро оплачивавшая труд [367] человека, неодолимо влекли чеченцев из угрюмого гойтенского леса и с густо населенных террас Черных гор на прежние привольные места к Сунже. В темные ночи или в густой туман тихо и осторожно, никем не намеченные, перебирались они туда через Черную поляну, мимо русской крепости Урус-Мартана. Если бы они не увлекались своими воинственными наклонностями и продолжали жить так же тихо и осторожно, как селились, русские долго не подозревали бы присутствия их аулов на Сунже, закрытых от нас густыми лесами. Но для них хищнические набеги, исполненные опасностей и приключений, имели неотразимую прелесть. Как людям праздным и неразвитым, им нужны были острые, сильные ощущения. Чаще стали повторяться в станицах верхне-сунженской линии удары в набатный колокол и орудийные выстрелы, призывавшие к тревоге. Станичные правления наводнялись дознаниями и следственными дедами о грабежах и убийствах, прекращаемыми за не открытием виновных. Но следы, особенно заметные в сырую погоду или в зимнее время по недавно выпавшему снегу, выдавали настоящее их местопребывание: они всегда почти указывали на правый берег Сунжи. Чтобы прекратить тревоги, нужно было прибегнуть к энергическим мерам.

Когда до сведения главнокомандующего дошло, что к северу от большой Русской дороги, по нижним точениям рек Валерика, Гехи и Рошни, чеченцы успели свить себе новые гнезда на старых местах, он в половине февраля 1850 года предписал начальнику левого фланга одновременным движением с разных сторон разорить эти гнезда. Со стороны владикавказского военного округа в этом движении должен был принять участие полковник Слепцов. В ночь на 17-е февраля, с отрядом из семи рот пехоты, одиннадцати с половиной сотен кавалерии и [368] конно-ракетной команды, при двух орудиях, он выступил по направлению к малой Чечне. Успех внезапного нападения, с возможно меньшею потерею, зависел от быстроты движения, и потому войска, не останавливаясь, целую ночь шли форсированным маршем. Пехота с трудом поспевала за кавалерией. Для нее это была слишком тяжелая экскурсия. Изнуренная безостановочным усиленным переходом, она не в состоянии была, не переводя духу, прямо вступить в бой, и поэтому Слепцов оставил ее, вместе с артиллерией, под начальством Тенгинского пехотного полка подполковника Кемпферта, у переправы через Сунжу, подле разоренного аула большой Куллар. Начинало светать, когда войска вступили на правый берег реки. Отделив на всякий случай к колонне Кемпферта две сотни донского № 19 полка, Слепцов с остальною кавалериею двинулся вверх по ручью Шандону, между реками Гехи и Валериком, к аулу Ясан-юрту. Но он нашел одни развалины на месте бывшего аула: новый аул отнесен был выше по Шавдону, подальше от Сунжи, в более безопасное место. На протяжении четырех верст от самой переправы кавалерия шла густым лесом; дороги не было; повсюду встречался валежник, который нужно было обходить, чтобы не делать шуму, разбрасывая его, и не замедлять движения; попадались огромные деревья, частью срубленные, часть вырванные с корнем бурею. За лесом лежала широкая открытая поляна, за нею опять начинался лес, до того темный, затканный такою густою сетью паразитных растений, что он казался непроницаемой чащей. Тут стояли первые неприятельские хутора, но в них не было никаких признаков жилого места: они оказались покинутыми. Два из них: Музурой и Нэхлой, начальник отряда приказал занять частью кавалерии, а с остальною продолжал наступление к Ясан-юрту. [369]

В это время в отдалении послышалась перестрелка. Слепцов заключил, что его успели предупредить движением с левого фланга, и что распространившаяся по всему правому берегу Сунжи тревога должна была отвлечь жителей в ту сторону, откуда слышны были выстрелы, и ему можно будет исполнить возложенное на него поручение без потерь. Это было всегда его преобладающею заботой. Он все время ехал в голове колонны, и первый увидел аул, расположенный среди леса, на небольшой прогалине. Он вдруг остановился, пораженный тем, что представилось его глазам: над высокими плетнями, которыми огорожена была каждая сакля, торчали папахи, и в ту сторону, откуда должна была показаться его кавалерия, направлено было несколько десятков винтовок. Жители ожидали нападения; они кем-то были предупреждены, что оно замышлялось, и что будет сделано с разных сторон, и потому, не покидая своих аулов, каждый приготовился защищать свой собственный очаг. Заключение, сделанное Слепцовым, когда он услышал вдали перестрелку, оказалось слишком поспешным: тревога, распространившаяся вдоль северной полосы малой Чечни, никого не отвлекла от избранного им для набега пункта. Не успела кавалерия выровняться на площадку, как ее встретили дружным залпом из за плетней; пули, подобно рою пчел, прожужжали мимо Слепцова. Он только молча протянул руку по направлению к аулу — и казаки так стремительно бросились к его ограде, что горцы не успели зарядить своих винтовок во второй раз, отступили к лесу и оттуда продолжали перестрелку. Два часа прошло прежде, нежели аул и окрестные хутора истреблены были до тла, и все это время темные своды леса освещались заревом пожаров, разом вспыхнувших в нескольких местах.

Зимний день не велик: пора было думать об [370] отступлении — самом критическом моменте боя, особенно при набегах. Положение Слепцова было довольно затруднительное: кавалерия его сделала все, что можно требовать от кавалерии, но при отступлении от чеченских лесов первенствующая роль всегда принадлежала штыкам и картечи. Ни того, ни другого в данную минуту в отряде не было: пехота и артиллерии ославлены были, как уже сказано, у большого Куллара. Перестрелка, между тем, слышанная в отдалении, успела к этому времени смолкнуть, и неприятель стал показываться в окрестностях Ясан-юрта в довольно значительных силах. Слепцов спешил всю кавалерию, кроме двух сотен. Три спешенных сотни Сунженского казачьего полка, под его личным начальством, составляя авангард, должны были прокладывать путь через лес всей остальной колонне и пробиваться сквозь толпы близко наступавшего неприятеля. Сотни Владикавказского полка и милиция, под командой подполковника Шостака, должны были следовать в арьергарде. Раненых, пленных, всю добычу и коноводов, под прикрытием двух Сунженских сотен, остававшихся на конях, он поместил между авангардом и арьергардом. Медленно, шаг за шагом, отступала колонна. Как только местность несколько обнажилась и позволила сделать вылазку, чеченцы зашли во фланг и произвели отчаянную попытку отбить назад пленных и добычу, но казаки, одушевляемые примером своего бесстрашного начальника, бросились навстречу неприятелю в шашки и опрокинули его к лесу. Он несколько раз возобновлял свою попытку и всякий раз встречал тот же мужественный отпор со стороны геройски отступавшего авангарда, который то правою, то левою стороною своего строя быстро переменяла, фронт, чтобы вовремя предупредить неприятеля, и так же быстро снова смыкался, когда чеченцы покушались ворваться в образовавшийся интервал. [371] Благодаря энергии, стойкости и находчивости всех, принимавших участие в этом славном отступлении, начиная от невозмутимо спокойного распорядителя до последнего милиционера, оно продолжалось без малейшего замешательства. Неблагоприятные условия местности, несколько раз возобновлявшиеся усилия неприятеля смять авангард и ворваться в середину замедляли движение колонны, но не могли остановить его. Перестрелка, между тем, не умолкала ни на минуту; нескромное эхо, протяжным гулом разносившее ее по всем лесам малой Чечни, должно было привлечь новые партии. К счастью для отряда, лесная чаща скоро должна была кончиться; впереди замелькали широкие просветы между деревьями — что означало близость поляны. Чеченцы, чувствуя, что надежда на возвращение добычи и пленных ускользает от них, сделали последнюю попытку вырвать их из наших рук: они с особенным ожесточением ринулись на правый фланг, но были отброшены дружной контратакой авангарда и арьергарда, преследовавших их по пятам и пустивших в ход холодное оружие. При этом неприятель, надо полагать, понес чувствительный урон, или, может быть, лишился своего предводителя, потому что бой мгновенно прекратился, и наступила тишина, непрерываемая ни одним выстрелом.

В опушке леса, у самого выхода на поляну, колонна остановилась. В это время на противоположном конце поляны, по дороге из большого Куллара, показалась другая колонна: две роты и сотня донских казаков, высланные подполковником Кемпфертом навстречу отряда. Лучше поздно, чем никогда. Колонны сошлись на середине поляны. Настоящая пехота сменила кавалерию, исправлявшую ее трудную обязанность, а эта последняя в одно мгновение превратилась опять в кавалерию. Четырехверстное расстояние лесом до переправы пройдено было [372] беспрепятственно. Раздавались редкие, одиночные выстрелы, то с вершины дерева, то из темной лесной трущобы, но их оставляли без ответа. В одиннадцать часов утра войска переправились обратно на левый берег Сунжи, а в пять пополудни прибыли в Казах-Кичу.

Так окончился набег Слепцова в малую Чечню 17-го февраля 1850 года. Надежда его вернуться без потерь не оправдалась, хотя потери далеко не соответствовали обстановке дела. Из отряда выбыло в этот день четыре убитых и девятнадцать раненых. Кроме того, контужен прикомандированный к Владикавказскому линейному казачьему полку корнет Зонгиев. Лошадей убито двадцать шесть, ранено двадцать четыре. Убыль лошадей непременно оговаривается в донесениях, так как она имеет гораздо более значения, нежели это может показаться с первого взгляда: она затрудняет операции кавалерийских отрядов, особенно, когда эти отряды действуют отдельно от других родов оружия. С каждою выбывающею из строя лошадью выбывает и один всадник, даже, можно сказать, полтора, потому что оставшегося без лошади кавалериста приходится сажать на лошадь его товарища и тем стеснять свободу действий этого последнего. 17-го февраля в отряде Слепцова на пятидесяти лошадях сидело по два человека. Потеря неприятеля убитыми и ранеными осталась неизвестной. Носились слухи, что два юзбаша (сотенные командиры) убиты и один ранен. Зато, пленными он потерял пятьдесят четыре души обоего пола, в числе которых был один русский беглый солдат. Сверх того, он лишился трехсот штук мелкого рогатого скота, двадцати пяти кобылиц с жеребятами и множества разного имущества, доставшегося в добычу казакам и милиции. Всю эту массу добычи, пленных, раненых, коноводов от шести спешенных сотен пришлось оберегать от [373] нескольких ожесточенных нападений неприятеля, на численное превосходство которого, кроме обширности разоренного аула, указывало число значков постепенно прибывших новых партий. Присутствие беглого солдата в ауле, приготовившемся к обороне и следовательно предупрежденном о нападении, наводит на размышление: неужели жители надеялись отстоять свой аул? Иначе дезертир не оставался бы в нем, а поспешил бы скрыться в первую подвернувшуюся трущобу — на что имел и время, и возможность: ведь он знал, какая участь ожидает его, если будет взят русскими.

Пленные были поселены отдельным аулом, в нескольких верстах к северу от Закан-юрта, близь укрепления Казах-Кичу. Прямым последствием набега 17-го февраля было замирение семидесяти девяти дымов, состоявших большею частью из жителей Ясан-юрта и окрестных хуторов. В Закан-юрте их приняла высланная навстречу им колонна из станицы Михайловской, проводившая их до Казах-Кичу. Там, в этом новом ауле, они и водворились по собственному желанию, так как пленные 17-го февраля принадлежали к их семьям. Около этого же времени, в апреле месяце, по поводу назначения новых наибов в малую Чечню, некоторые общества, не сочувствовавшие этому назначению, решились выселиться к нам на левый берег Сунжи — для чего предварительно, через своих старшин, вступили в переговоры с начальником верхне-сунженской линии. Слепцов обошелся со старшинами приветливо, как и всегда, одобрил их намерение, но на просьбу прикрывать переселенцев нашими войсками отвечал категорическим отказом, предоставив им обходиться "собственными средствами". Он знал по опыту, с какими потерями сопряжены бывают эти конвоирования. Случалось выводить семейства из таких [374] диких захолустьев и по таким дорогам, что тяжело нагруженные арбы опрокидывались, ломались и тем причиняли остановки, которыми неприятель пользовался, чтобы наносить нашим войскам вред. Если он оказал содействие переселенцам Ясан-юрта, то во-первых потому, что дорога к нему была уже отчасти знакома нашим войскам; а во-вторых, он считал себя как бы в долгу у жителей этого аула, которых разорил своим последним набегом. Он вошел также с представлением к начальнику владикавказского военного округа о том, чтобы на будущее время дозволять чеченцам выселяться в наши пределы целыми обществами в таком только случае, если они представят предварительно аманатов в обеспечение своей благонадежности ⁴.

III.

Словесная инструкция главнокомандующего. Молчание не всегда бывает знаком согласия. Генерал Козловский. Ожидание приезда Наследника Цесаревича отзывается на положении Козловского в Чечне. Он обходится своими средствами.

Главнокомандующий, в бытность свою в июне месяце 1850 года на кумыкской плоскости, желая ближе ознакомиться с большой Чечней, предпринял рекогносцировку от укрепления Куринского, расположенного на восточном склоне Качкалыковского хребта, к Мичику, текущему [375] параллельно ему, у подножия противоположного склона. В колонне, сопровождавшей главнокомандующего, находились два баталиона егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, три сотни донских казаков и четыре орудия. С высокого гребня Качкалыковского хребта перед ним развернулась вся большая Чечня от Мичика на запад до бегущего с ревом навстречу Сунжи Аргуна и от таинственных, изрезанных оврагами и темными ущельями Черных гор на север до правого берега Сунжи. Он не узнал этой, столь хорошо знакомой ему равнины: давно ли она покрыта была вековыми лесами, казавшимися необитаемыми и безмолвными? Теперь взорам его представилась густо населенная страна, с обширными полянами, пересекаемыми незначительной глубины лесными полосами, со множеством аулов и садов, живописно раскинувшихся по берегам рек. Только на юге, по всему протяжению Черных гор, да на севере, вдоль правого берега Сунжи, стояли еще сплошные леса. Обзор этот показал главнокомандующему, что большая Чечня с каждым годом становится доступнее для движения наших войск, и что на ней теперь уже не встречается тех затруднений, с какими приходилось бороться в былые времена, вскоре после ее восстания. Оставалось еще препятствие со стороны кумыкской плоскости, легко впрочем устранимое: лес, которым было покрыто небольшое пространство, всего около трех верст, между Качкалыковским хребтом и Мичиком. К вырубке этого леса главнокомандующий приказал временно заведовавшему левым флангом кавказской линии генерал-маиору Козловскому приступить в один из летних месяцев, не откладывая до зимней экспедиции, и для этой цели сосредоточить в укр. Куринском два, много три баталиона пехоты, несколько сотен казаков с соответствующим числом орудий, и к отряду вытребовать из [376] Чир-юрта один дивизион Нижегородских драгун. Большого противодействия со стороны неприятеля нечего было опасаться: это был не такой лес, в котором чеченцы могли бы устраивать засады, не быв тотчас же открыты. К тому же, отряд должен был расположиться лагерем на возможно близком расстоянии от укр. Куринского, откуда, по требованию генерала Козловского, во всякую минуту могло быть выслано подкрепление.

Таково было мнение главнокомандующего. Но мнения правительственных лиц, как и мнения обыкновенных смертных, не всегда отличаются безусловной непогрешимостью. Князь Воронцов обозревал большую Чечню, правда, с высоты птичьего полета, но только не с центрального ее пункта, а с северо-восточной окраины. При подобном условии всякая плоскость, по законам перспективы. представляется в несколько сокращенном виде, и некоторые детали ее неминуемо должны ускользать от глаз, в чем он мог удостовериться на другой же день, обозревая ту же большую Чечню с левого берега Сунжи, из укр. Тепли-Кичу. Оттуда он увидел, что леса правого берега этой реки, казавшиеся ему с Качкалыковского хребта сплошными, прерываются полянами, иногда очень широкими, по направлению к знаменитой шалинской поляне и к аулу Герменчуку. Лес, простиравшийся у его ног по Качкалыковскому хребту, прямой, высокоствольный, хотя и не был перевит чужеядными растениями и не имел темных навесов, образуемых обыкновенно плюшем, диким виноградником и хмелем, тем не менее, как лес, он представлял из себя превосходную оборонительную позицию для неприятеля, всегда предпочитавшего деревья, кусты, камни и даже могильные плиты открытым местностям. Наконец, почему главнокомандующий, придававший такое важное значение намеченной им просеке, находил [377] достаточным отряд из двух-трех баталионов пехоты? Почему, он не предполагал, что чеченцы придадут этой просеке еще больше значения, так как она гораздо ближе касалась их, нежели нас, и что они не окажут энергического сопротивления? Козловский молчал. Он только сдвигал и раздвигал брови и чуть заметно кивал головой. По комическому выражению его лица не трудно было догадаться тому, кто его знал, что он постарается устроить так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Козловский принадлежал к числу тех немногих корифеев кавказской армии, память о которых долго еще будет жить в частях войск, которыми они командовали, даже и после того, как последний солдат-очевидец сойдет в могилу. Это был человек скорее маленького, нежели среднего роста, несколько дородный — кроме лица, не отвечавшего плотному сложению всего тела. Величественная осанка его и медленные движения как-то странно противоречили и росту, и его фигуре: можно было подумать, что он копирует кого-нибудь. Темно-русые волосы его были всегда коротко острижены; усы на верхней губе, торчали щетиной. Самою выдающеюся чертою его смуглого от загара лица был бы нос, утолщенный внизу, грушевидный, если бы эту честь не оспаривали у него серо-голубые глаза, как-то особенно шаловливо смотревшие из-под нависших бровей. Одевался он скромно, почти бедно, не смотря на то, что его скорее можно было назвать щедрым, нежели скупым или даже расчетливым. Сюртук его, давно лишившийся ворса, так откровенно лоснился по швам и в особенности на локтях, как будто гордился своей долголетней службой. В зимнюю экспедицию 1850-51 годов, когда Козловский был начальником чеченского отряда, его всегда видели в сильно поношенном серо-синем пальто и в черной папахе с желтым верхом: трудно [378] думать, чтобы какой-нибудь чеченец решился показаться в ней в своем народе. Шея его обмотана была старым вязаным шарфом, до того длинным, что он не только прикрывал грудь широким, косым крестом, в роде знака умножения, опоясывая в то же время довольно внушительных размеров талию, но и касался сгиба колен своими все еще длинными концами, болтавшимися сзади на подобие кистей форменного офицерского шарфа. Если бы в этом костюме, при своей горделивой осанке и торжественных манерах, Козловский появился на сцене какого-нибудь театра, его бы встретили оглушительным взрывом аплодисментов. Но мы, дети кавказской армии, настолько присмотрелись к странностям всякого рода, что даже не замечали их. Впоследствии, уже в очень зрелом возрасте, когда Козловский женился, он стал одеваться изысканно, с иголочки, носил искусственные зубы, и когда в первый раз надел парик, то сказал своим приближенным: "если бы Шамиль увидел меня теперь, он бы расхохотался". Он всегда уверял, что в переписке с Шамилем его следует величать "ваше высокопреосвященство", так как он первое духовное лицо в горах. И никто не мог угадать, слушая его, то ли он говорить, что думает, или только шутит. Некоторые выходки его были исполнены такого неподдельного комизма, что не было человека, не исключая князя наместника, который бы в состоянии был удержаться от смеха, между тем, как лицо его сохраняло совершенно серьезное выражение, точно он и не подозревает, что есть что-нибудь смешное в его словах или поступке. Козловский не был эксцентриком, как например Веревкин; он был оригинал самобытный и никому не подражал,— ему, напротив, подражали многие, но безуспешно.

Популярность Козловского между нижними чинами [379] была поразительна, не смотря на то, что и для них, как для всех вообще, он был загадкою. Солдаты Кабардинского полка, которым он командовал, горячо любили его. С его именем связаны воспоминания о самых доблестных подвигах этого полка. Они не переставали любить его и дорожить его памятью и после, когда он был начальником левого фланга, командующим войсками на кавказской линии и в Черномории. Они гордились тем, что "их Козловский" занимает первое место в армии после главнокомандующего. Считая орден Белого Орла за самый старший из всех русских орденов, так как это орел, да еще и белый, они целый день осаждали духаны, когда узнали, что он получил этот орден, пили за здоровье Царя, оценившего их полкового командира, и за здоровье Козловского, сумевшего заслужить такую милость. Между кабардинцами и Козловским была связь более, чем родственная, которую время не порвало, а разлука затянула крепким узлом. Преемник Козловского по командованию полком князь Барятинский задумал снести одну казарму и возвести на ее месте какую-то новую постройку. На другой день адъютант докладывает ему, что депутация от нижних чинов желает его видеть и просила доложить о себе. "Депутация от нижних чинов"! с удивлением заметил князь Барятинский. "У них целая лестница от ефрейтора до баталионного командира, а они прямо ко мне".— Но они от разных рот, ваше сиятельство. "От разных рот? Странно! Что же им нужно"? Движимый отчасти любопытством, отчасти желанием сорвать сердце на дерзких нарушителях установленных законом инстанций, князь Барятинский вышел на крыльцо.— Что вам нужно? спросил он, грозно нахмурив брови. "Ваше сиятельство"! отозвался один старый солдат, выдвинутый вперед своими товарищами в качестве оратора. "Мы слышали, что [380] будут ломать энту казарму". И он указал головой по направлению к приговоренной на слом постройке. "Явите божескую милость, ваше сиятельство, не прикажите ломать: это намять енарала Козловского; он сам, голубчик, ее строил". У говорившего навернулись на главах слезы. "Мы будем смотреть за ней, сами белить и ремонтировать будем". Обезоруженный трогательной дерзостью своих новых подчиненных, глубоко взволнованный преданностью этих простых людей к своему бывшему начальнику, князь Барятинский только мог глухим голосом проговорить: "хорошо, ступайте". Затем он повернулся к ним спиной и быстрыми шагами, через темную переднюю, удалился в свои покои. Не смотря на то, что и князь Барятинский много заботился о нижних чинах и не щадил издержек из своих собственных средств, чтобы предоставить им всевозможные удобства, но его не так любили они, как Козловского. Причину этому не трудно отгадать в сопоставлении двух следующих случаев: однажды князь Барятинский, проходя мимо казармы, услышал хриплые голоса двух подгулявших кабардинцев, распевавших песни. Он тотчас же приказал отвести их на полковую гауптвахту, арестовал вместе с ними дежурного по роте унтер-офицера и фельдфебеля и сделал выговор ротному командиру. Козловский же в подобных обстоятельствах поступал иначе. Осматривая как-то новые постройки в штаб-квартире, он увидел за углом одной казармы мертвецки пьяного солдата, распластавшегося на голой земле в виде гоголевского запорожца. Козловский не потребовал ротного командира и даже не спросил, какой роты этот запорожец: он только сказал, обращаясь к его товарищам: "подберите его, братцы, как; он нам завтра пригодится".

Много анекдотов ходило про Козловского, но все они [381] слишком недостаточны для того, чтобы осветить, как должно, загадочную личность этого странного человека. Так например: является к нему новый аптекарь, только что прибывший из Петербурга.— Ваша фамилия? спрашивает Козловский. "Панточек, господин полковник". - Отчего же пан? Ведь вот, как, я же не говорю о себе: пан Козловский. "Это моя настоящая фамилия, господин полковник". — Ну, уж этого, как, не может быть: такой фамилии я никогда не встречал. Меня, как, не так легко одурачить, господин Точек. Вот тоже, как, на днях меня хотели уверить, что какой-то телеграф берется давать знать о тревогах. Это вздор. Никто, как, лучше лазутчиков не знает, что делается в горах, а этот — черт его там знает, какой-то граф — просто аферист, как, мошенник.

Козловский никогда не обращался к солдатам с напыщенными речами; он любил говорить так, чтобы его понимали. В 1846 году, при заложении укрепления в Хасав-юрте, неприятель сделал по отряду несколько выстрелов из орудия. Вместо того, чтобы остаться в Хасав-юрте, Козловский выступил из него с двумя ротами и буквально побежал по направлению к Внезапной. "Меня, приятель, не надуешь, как", сказал он при этом; "я знаю, как, где тебя искать надо". Он не ошибся: канонада по Хасав-юрту была только отводом, а Шамиль обложил Внезапную. "Это нам, братцы, на руку, как", обратился он к солдатам, указывая на неприятеля. "Если он нас перебьет — у русского Царя всегда найдется, как, триста молодцов для Кабардинского полка, а если мы, как, у него уложим триста человек, он не скоро их достанет, как. Теперь, братцы, ура"! И кабардинцы рванулись из балки, где они остановились на несколько минут перевести дух. Шамиль, полагая, что это только авангард, [382] и что за ним следует и дополнение, поспешно снялся с позиции, бросил палатки, часть обоза и скрылся за гору. В зимнюю экспедицию 1851 года в большой Чечне Козловский, будучи начальником отряда, направлялся через лагерь за аванпосты, в сопровождении свиты, присутствовать при опытах над конгревовыми ракетами. Это было 6-го января, в день полкового праздника Кабардинского полка. Вдруг он остановился: впереди палаток и в интервалах между ними стояли группы солдат, вытянувшись в струнку, с обнаженными головами. На некоторых из них сверх полушубков накинуты были шинели. Цвет погонов и выбитый на них номер были слишком хорошо знакомы ему. "Это кабардинцы, как"? спросил он.— Точно так, ваше превосходительство! "Здорово, братцы кабардинцы, как"! — Здравия желаем, ваше превосходительство! "Что ж вы, братцы, не пьянствуете, как"? — Не на что, ваше превосходительство! Он достал из бокового кармана своего поношенного пальто засаленный кожаный бумажник, вынул из него пятьдесят рублей и подал их ближе всех стоившему к нему кабардинцу.

Таков был генерал, которому главнокомандующий назначил два-три баталиона для вырубки просеки в самом опасном месте большой Чечни, куда, по первому известию о тревоге, в несколько часов могли собраться значительные партии. В его распоряжении была, правда, кавалерия, около 800 всадников, в том числе два эскадрона драгун, но поле для действий кавалерии было ограничено, потому что кругом стоял высокий лес, куда она выслала только своих фланкеров, а о сомкнутом строе не могло быть и речи. Следовательно, кавалерия не могла отвечать своему прямому назначению — наносить удары неприятелю стремительными атаками. Вся тяжесть задачи ложилась на пехоту, которая должна была выставлять рабочих, [383] прикрывать их, а также лагерь и укрепление, подвозить провиант и боевые припасы, сопровождать транспорт с больными и ранеными.

К первому августу в отряд прибыли войска из Хасав-юрта и Грозной, т. е. два баталиона пехоты с кавалериею; еще один баталион Козловский притянул из Куринского, так что это укрепление осталось без гарнизона, но его должен быль прикрывать отряд. 2-го августа приступлено было к работам, а 9-го у нас из строя выбыло двенадцать человек убитыми и семьдесят семь ранеными. 10-го числа раненые, а с ними девяносто восемь больных, отправлены были в Хасав-юрт. Высокая температура одного из самых знойных в году месяцев, непрерывные изнурительные работы и бессменные наряды на службу не могли не повлиять на здоровье войск, значительно уже подточенное полевыми работами, производившимися под выстрелами или в нездоровых болотистых местностях. Чеченцы, между тем, не дремали. Партии их расположились биваком в долине Мичика; на правом берегу реки они устраивали батареи и завалы. Сборы неприятельские с каждым днем увеличивались вновь прибывавшими партиями из Гумбета, Андии и других отдаленных округов. В распоряжении наибов, действовавших против отряда, было четыре полевых орудия. Ободренные ничтожною численностью отряда, они открывали по лагерю канонаду на таком близком расстоянии, что ядра залетали в форштат укрепления. Положение войск, стоявших лагерем на Качкалыковском хребте, становилось день ото дня затруднительнее. Казаки донского № 17-го полка, составлявшие ядро кавалерии, прибыли в лагерь на лошадях крайне изнуренных, так как на них с отдаленных покосных мест в штаб-квартиру перевозились огромные запасы сена, заготовлявшегося для полка. К 20-му августа, согласно [384] предписанию главнокомандующего, дивизион драгун должен был возвратиться в свою штаб-квартиру, где присутствие его считалось необходимым для приготовлений к смотру Наследника Цесаревича. Из трех баталионов пехоты, бывших в распоряжении Козловского, две роты постоянно высылались на работы для исправления казарм и всех вообще казенных зданий в укрепления Куринском, один баталион занимал караулы, а из остававшихся затем шести рот две назначались на просеку с топорами, и четыре выходили прикрывать их.

За то, неприятель с каждым новым шагом нашим к Мимику становился все смелее и смелее: не довольствуясь канонадой по лагерю с правого берега реки, он начал устраивать батареи вправо от просеки, на самом гребне Качкалыковского хребта, откуда намеревался бомбардировать форштадт Куринского. На высотах и по уступам Черных гор стали появляться бивачные огни. Прибывавшие из Дагестана партии, чтобы не дать усилиться нашему отряду свежими войсками, стали угрожать юго-восточной окраине кумыкской плоскости. Обстоятельства точно составили против Козловского заговор, от которого не хотела отставать и лихорадка, продолжавшая производить систематическую убыль в наших рядах. Отряд заметно таял: работы на просеке замедлялись; они прекращались в те дни, когда войска сопровождали транспорт с больными в укр. Хасав-юрт, так как на работы выходить было некому. Но Козловский не унывал. В двух письмах (3-го и 10-го августа) к начальнику главного штаба отдельного кавказского корпуса генерал-адъютанту Коцебу он просил оставить дивизион драгун до роспуска отряда, обязываясь беречь строевых лошадей и сено для них отпускать по баснословно низким ценам (2 1/4 коп. за пуд); если же это оказалось бы положительно невозможным, он [385] просил на место выбывающего дивизиона драгун прислать один баталион пехоты и, сверх того, еще один для усиления отряда. Но откуда было взять эти баталионы? В начале осени ожидали приезда Наследника Цесаревича: войска должны были приготовляться к смотру; штаб-квартиры должны были оправиться; ученья чередовались с работами, прерываясь беспрестанными тревогами; ночные караулы, обходы и секреты были усилены в виду больших неприятельских сборов в Чечне; в то же время нужно было дать отдохнуть войскам, чтобы они не имели изнурительного вида. Оба письма Козловского получены были начальником штаба в один день, 17-го августа, перед самым его выездом куда-то. Он того же 17-го августа препроводил их к обер-квартирмейстеру корпуса свиты Его Величества генерал-маиору Вольфу, при особом письме, в одном месте которого высказывал, между прочим, неодобрение распоряжениям главнокомандующего, подтверждающее носившийся в кавказской армии слух о тайном антагонизме Коцебу с маститым наместником ⁵. Не дождавшись ответа на свои письма, Козловский притянул к себе из кр. Воздвиженской второй баталион егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка и команду 3-го резервного саперного баталиона, которые присоединились к отряду 13-го августа. Прибытия их в Куринское укрепление он, конечно, не мог не оговорить в семидневном рапорте о числительности войск чеченского отряда; в журнале военных действий этот факт также значится, но без всяких [386] комментарий: прибыли, да и только, а на основании какого распоряжения прибыли — неизвестно. В отзыве своем от 5-го августа, о котором он умалчивает в донесениях главнокомандующему, и в переписке с начальником главного штаба, он просил командующего войсками в прикаспийском крае генерал-адъютанта князя Аргутинского-Долгорукого выслать ему, сверх третьего, еще один дивизион драгун и две роты пехоты. Князь Аргутинский отказал ему в просьбе, мотивируя свой отказ все теми же приготовлениями к встрече Наследника Цесаревича, которыми заняты были в то время все умы и все руки. "Впрочем", оговаривал он в своем ответе, "если краю, вверенному генералу Козловскому, будет угрожать действительная опасность, то, по первому о том известию, я прикажу бросить все и двинуть в помощь ему столько войска, сколько это будет необходимо для обороны края". Козловский не ограничился этим: он отправил письмо к начальнику верхне-сунженской линии полковнику Слепцову, от которого менее всего мог ожидать подкреплений, так как беднее Слепцова войсками едва ли был на всем Кавказе хоть один начальник линии или отряда. Козловский просил его "оказать содействие", т. е. поднять тревогу в окрестностях Воздвиженской, у входа в большую Чечню, и тем отвлечь неприятельские скопища от Качкалыковского хребта. Слепцов откликнулся на его призыв с благородной энергией и отвагой, на которые рассчитывал, вероятно, хитрый начальник чеченского отряда. В ответ на свои письма к начальнику главного штаба Козловский получил официальный отзыв от обер-квартирмейстера генерала Вольфа, помеченный 20-м августа. В этом отзыве начальнику чеченского отряда предписывалось: во-первых, немедленно возвратить 2-й баталион егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка в крепость Воздвиженскую, откуда он [387] имеет отправиться на гойтенскую и гехинскую просеки для расчистки их к приезду Наследника; во-вторых, прекратить рубку леса, простоять несколько дней с отрядом на прежней позиции, чтобы не дать повода неприятелю думать, что мы отступили, и затем распустить отряд. Козловский отвечал генералу Вольфу коротким письмом, в котором уведомлял его, что воля его сиятельства князя Михаила Семеновича будет "в точности исполнена"; сам, между тем, продолжал вырубать просеку и даже не возвращал в крепость Воздвиженскую 2-й баталион князя Воронцова полка, и отряд распустил только 4-го сентября, хотя предписание о том получил 22-го августа. В этот самый день, 22-го августа, на другом конце большой Чечни случилось нечто невероятное, изумившее главнокомандующего, взволновавшее общественное мнение и всю столичную прессу — эпизод, подпольным инициатором которого был находчивый начальник чеченского отряда генерал Козловский.

Комментарии

1. Материалом для этой статьи, кроме личных воспоминаний и сведений автора, послужили — дела 1850 и 1851 гг. архива штаба кавказского военного округа.

2. В состав отряда входили: две роты 3-го баталиона Тенгинского, по две роты 2-го и 4-го баталионов Навагинского пехотных полков, две роты кавказского линейного № 8 баталиона, два горных орудия № 8-го роты 11-й гарнизонной артиллерийской бригады, сводно-рабочая команда, две сотни донского № 17 полка, 5 сотен Сунженского линейного казачьего полка (1-го), ракетная команда, две сотни осетинской, тагаурской, куртатинской, назрановской и одна сотня карабулакской милиции. Через два дня отряда, усилился еще двумя слишком сотнями — о чем будет сказано далее.

3. Расстояние это почему-то сокращено в донесении: от аула Датыха до Маргиста более 25 верст.

4. Рапорт 29-го апреля 1850 г. № 1041.

5. Вот это место письма: "соразмерна ли польза, ожидаемая от прорубки леса до Мичика, с усилиями, на то потребными, и пожертвованиями, которые в настоящее летнее время ожидать должно, ибо видно, что чеченцы в большом сборе и потеря 9-го числа, может быть, отчасти произошла от того, что наш отряд слаб. Зимою предприятие это можно совершить с меньшею потерею".

6. В 1850 году Слепцову было 35 лет. Он родился 6-го декабря 1815 года.

Текст воспроизведен по изданию: Летучий отряд в 1850 и 1851 годах // Кавказский сборник, Том 12. 1888