ИЗ БОЕВЫХ ВОСПОМИНАНИЙ

Рассказ куринца.

Ряд беспрерывных битв, длившихся около шестидесяти лет в разных уголках Кавказа, поглотив лучшие боевые силы армии, дал, наконец, результаты, выразившиеся в экспедиции 1859-го года. Год этот служил как бы последнею агониею владычества в горах имамата: он нанес ему решительный удар движением трех отрядов, одного из Чечни, под начальством генерала графа Евдокимова — в Ведень, бывший резиденциею Шамиля; другого — со стороны Дагестана, под начальством генерала барона Врангеля, и третьего, лезгинского, под начальством генерала князя Меликова — к Гунибу. План общих движений был предначертан бывшим главнокомандующим кавказскою армиею, князем Барятинским, сначала посетившим наш чеченский отряд, потом — дагестанский.

Но прежде, чем познакомить читателя, хотя в общих чертах, с действием и боевыми отличиями в 1859-м году чеченского отряда вообще, а куринцев в частности, я хочу передать характеристику того горца, с которым нам приходилось и дружить, и резаться. Житель гор, как раб традиций, горд, мстителен, коварен и низок [52] систематически; он не лишен природных умственных способностей, но способности эти получили у него фальшивое направление при той обстановке, в которой он развивался. Покорив, так сказать, две стихии — лес и горы, он вместе с тем, приобрел неограниченную власть над женщиной — вот, может быть, причина его гордости. Сын свободы, равенства, он не терпел обиды, — вот источник мщения — которое, под влиянием условных обстоятельств, получало тот или другой характер. Коварство и низость порождались в нем недостатком умственного и нравственного развития. За оскорбления горец не только имел право, но даже был обязан мстить убийством, воровством, фискальством: он шел к цели, не разбирая средств. Неумолимая жестокость в отмщении за обиду или смерть своего родственника, хотя бы и во время перестрелки с русскими, была даже в обычае. Жестокость обычая этого испытали наши пленные. Все это не подвергалось никакому контролю при том взгляде на вещи, какой имели Шамиль и его предместники: Кази-мулла и Гамзат-бек. С таким- то человеком — вернее зверем приходилось стоять лицом к лицу куринцу, — да, вероятно, случалось это испытывать более или менее и каждому старому кавказцу. С тем же вместе, как власть Шамиля упрочилась в горах совершенно с характером безусловного деспотизма, он начал развивать в населении газават (войну против неверных), возбудив этим горцев до фанатизма — что дало ему возможность возвыситься до той славы, которая окружала его со всеми атрибутами положения имама в 1840-х годах. Здесь сила фанатического учения дала нам почувствовать себя более, чем когда-либо: экспедиция графа Граббе в 1842-м г., князя Воронцова в 1845-м г., семь взятых в Дагестане наших укреплений, от 1840-го до 1845-го [53] г., давших Шамилю громадное, сравнительно, количество материальных боевых средств, и сотни убитых на месте и пленных, из числа которых были взяты живыми только 40 офицеров 1 и до двухсот солдат-ремесленников, — возвели молодого имама до апогея его боевой славы: нравственно он был силен; горцы видели в нем человека, обладающего сверхъестественными качествами.

С таким неприятелем приходилось сталкиваться куринцу-солдату чуть ли не каждый день; но, воспитанный в бою, делавший правильную оценку каждому движению, каждому шагу своего противника, он не давался в обман, выработав в себе убеждение, что недоверчивость к мирному, осторожность с непокорным — лучшее средство избежать неожиданности и не платить за малейший промах собственною же головою. Одним словом, наш солдат-партизан, сообразив характер кавказской войны, усвоил себе манеру горца и часто поражал его добытым опытом его же собственным оружием и в нравственном, и в буквальном отношении. Сметливость кавказца решила, что [54] другого поведения с горцем не могло быть: святость трактатов, обязательство условий для него не существовали вследствие того коварства, которое служило продуктом его нравственной испорченности; искренность он отвергал в принципе и всегда верил в возможность измены, чем и пользовался при первом удобном случае. Солдат инстинктивно узнавал мысль своего начальника, сам работал головой, и физический труд походной жизни служил ему отдыхом от умственных занятий; он рассуждал, соображал, применялся к местности в данный момент и делал выводы о причинах удачи или неудачи в известной стычке с горцами. Таков был и куринец. Но типичность эта, покончив с честью свое святое дело, хотя и не исчезла совершенно, но переродилась уже, оставив о себе молодому поколению одно лишь воспоминание на страницах летописи кавказских войн и те вещественные боевые отличия и трофеи, добытые ценою крови, которые составляют гордость куринского полка в наше время. Мир праху вашему, убитые! Честь живым, увековечившим славу куринцев!

Отступление это от нити моего рассказа, хотя и не составляет задачи настоящей заметки, но, для большей рельефности характера двух боровшихся сторон, я хотел показать читателю — кто дрался и с кем дрался. Теперь возвращусь к экспедиции 1859-го года, как последней на Кавказе, где куринцы, как всегда, так и на этот раз, принимали деятельное участие, дававшее им право на занятие завидной роли в рядах кавказцев.

Штаб полка нашего был расположен с 1844-го по 1859-й год в кр. Воздвиженской. Что сделали куринцы в период этого времени — скажет со временем историк. В декабре же месяце 1858-го года, между нами, [55] солдатами, разнесся темный слух о предстоящем куда-то походе. Готовиться к походу куринцу не нужно было: он готов всегда и, по первому барабанному бою, приветствовал уже своего ротного командира — "здравия желаем!" Наконец, спустя немного времени, отдано приказание, что в поход назначены 1-й, 4-й и 5-й батальоны нашего полка, которым командовал тогда флигель-адъютант Его Величества, полковник Чертков 2, общий наш любимец и любивший нас. В конце декабря выступление было объявлено, и мы, под командою нашего боевого командира полка, тронулись по направлению к шалинской поляне, знакомой куринцам с 1850-го года, по делу, молодецки оконченному ими при взятии канавы, укрепленной Шамилем для преграждения пути нам дальше в горы. На шалинской поляне мы заняли позицию, по-видимому чего-то или кого-то ожидая; развели костры, приготовили кашу и, выпив обычную чарку спирта, занялись устройством мест для ночлега. В тот же день к нам подошли батальоны кабардинцев, тенгинцев, виленцев, белостокцев и сотен 7-мь линейных казаков; артиллерии также было достаточно. Здесь настала встреча кунаков 3, пошло угощение; на линейку вышли песенники и, под звуки тулумбаса и заливавшегося кларнета, слышалось с одной стороны:

Люблю я гусарика
Люблю молодого.,
[56]

и проч., или — с другой — весьма характеристичная песня, написанная хотя и не полковым поэтом, но тем не менее прочувствованная куринцами:

Пей, друзья, покамест пьется.
Горе в жизни забывай:
Так уж искони ведется;
Пей — ума не пропивай.
Завтра, может быть, с зарею,
Нас в носилках понесут
4...

__________

Наконец, все замолкло, солдатики разошлись: кто — отдохнуть, кто — поделиться с товарищем впечатлениями дня. На другой день, с рассветом, отряд наш, в полном своем составе, под начальством прибывшего генерала графа Евдокимова, направился к басскому ущелью, при входе в которое расположился снова, устроил вагенбург, достаточно укрепленный, для склада провианта и запасных боевых снарядов и, пробыв здесь до 1-го января 1859-го г., тронулся в боевом порядке в Таузень, где на поляне была устроена неприятелем сильная позиция, — которая была взята без особенной потери с нашей стороны. На поляне этой мы принялись за устройство укрепления, названного Таузень, теперь упраздненного.

Здесь попрошу читателя не забыть, что настоящую мою заметку я пишу, как солдат, незнакомый с распоряжениями высшей сферы и не имея под рукою официальных данных относительно численного состава нашего отряда: [57] я делюсь только тем, что знаю, что видел, что прочувствовал.

Устроившись в Таузене, как требовали того условия военного времени, и оставив в нем достаточный гарнизон, мы, 6-го февраля, двинулись к Веденю по дороге весьма затруднявшей путь обозу и артиллерии: подъемы и спуски были чрезвычайно круты, грунт глинистый, липкий, утомлявший на каждом шагу, как людей, так и животных; много лошадей пало. Приходилось и здесь обратиться к силам и ловкости солдата. Кроме того, от Таузеня до аула Алистанжи (7 верст) был сплошной вековой лес, — рубили просеки, изредка перестреливаясь с горцами; я говорю изредка потому, что все силы Шамиля, при 6-ти орудиях, были уже стянуты на Веденскую поляну, расположившись на ней в оборонительном положении, выбрав более удобные местности.

Хотя и утомленные донельзя, мы все-таки подвигались вперед и, поднявшись на последнюю возвышенность, открывавшую нам весьма живописный вид, с оттенком дикого характера, на поляну Веденя, глазам нашим представилась следующая панорама: прямо против нас — продольная поляна, в квадрате верст пять; на месте нашего укрепления Ведень стоял аул, составлявший как бы предместье резиденции имама, удаленной на юг, к ущелью между двух гор: Чермой-Лам и Ляни-Корт; к востоку, по правую сторону правого притока р. Хулхулау, виднелся аул Дышны-Ведень; самая поляна, замыкавшаяся к аулу Хорачою горами Ляни-Корт и Гиз-Гин, была усыпана скопищами Шамиля. Убеленные снегом вершины гор, расположенные кругом Веденской поляны, могли быть единственными безмолвными свидетелями той последней схватки, которая предстояла нам в этот день. Направо от нас, сливаясь [58] горизонтом, тянулся кряж чермоевской горы; налево, параллельно этому последнему кряжу, начиная от аула Дышны-Ведень и упираясь в хулхулауское ущелье, расположена возвышенность Деки-чу-Дук. Вокруг все было тихо, все ожидало кровавой развязки при встрече нашего отряда с пехотой и кавалерией, подготовленными Шамилем для приема нас 5. Было 10 часов утра; день пасмурный, солнышко не показывалось; этого начала жизненной силы и энергии мы не видели со времени выступления нашего в поход.

Шамиль ожидал нас с того пункта, где показались мы, т. е. со стороны Таузеня; между тем, наш граф Евдокимов — старый кавказец и опытный в делах с горцами — в виду возможности избежать большой потери людей, обманул Шамиля и на этот раз: отвлекая неприятеля от задуманного им плана, он двинул на Веденскую поляну вперед одних только казаков и милицию, — пехота же осталась на прежней своей позиции, любуясь завязавшейся перестрелкой. Тем же временем, когда мы переходили расстояние от Таузеня до Веденя. граф Евдокимов еще в ночь направил колонну генерала Баженова от Алистанжи на Чермой-Лам, а оттуда на гору Ляни-Корт, у подножия которой был расположен укрепленный аул Ведень, где находился и сам Шамиль, с сыном своим Кази-Магомою. Колонна генерала Баженова, испытав трудности перехода этого, исполнила задачу графа Евдокимова блестящим образом и неожиданно для неприятеля показалась, к часам 11-ти утра, на самой высокой точке ляни-кортской горы, будучи, по местности, совершенно отрезанною от главной колонны. Вследствие этой демонстрации, Шамиль изменил тактику: к вечеру того же дня направил два орудия, под [59] командою любимца своего — мюрида Кази-Магомы Мамаева 6, и под прикрытием тавлинцев до 1000-чи человек, с четырьмя наибами, при значках, на Деки-чу-Дук, с целью беспокоить нас с той стороны. В то время, когда граф Евдокимов заметил колонну генерала Баженова на горе Ляни-Корт, мы получили приказание — спускаться к Веденской поляне, где перестрелка казаков с горцами принимала характер более серьезный. Опустившись с горы и перейдя левый приток р. Хулхулау, колонна наша расположилась в занятом почти без боя ауле, составлявшем, как я выше сказал, предместье укрепленного аула Веденя. Отсюда мы послали в аул Шамиля несколько орудийных выстрелов, и тем закончили день 6-го февраля. Шамиль между тем не дремал: работы в ауле шли целую ночь по укреплению валов, устройству батарей и редутов. Приведя план свой к концу, Шамиль, вслед за партией, направленной им на Деки-чу-Дук, отправился сам, поручив защиту Веденя сыну своему Кази-Магоме. Шамиль устроил временное пребывание свое в ауле Эрсеное, откуда и делал распоряжения.

На другой день, 7-го февраля, с первыми лучами восходящего солнца, мы были уже на ногах, стряхнули с себя таузенскую грязь и ободрились духом. Устроили с комфортом свой бивак и расположены были думать, что мы пришли не "в чужой монастырь". Игривое расположение духа явилось у нас вследствие прекрасного утра, обещавшего теплую, хорошую погоду на целый день. Скопища Шамиля, сновавшие по окрестным высотам, перестреливаясь с нами, только возбуждали остроты солдат и развлекали однообразность нашей походной обстановки. Все по-видимому [60] принимало мирный характер, исходной точкой которого в перспективе нам представлялся маститый Шамиль у ставки графа Евдокимова, приносящий покорность, — хотя многие из нас, старые куринцы, и недовольны были таким окончанием экспедиции: нам хотелось подраться здесь — в центре злобы и коварства, присущих кавказскому горцу-фанатику. День прошел легко, покойно; занимались только выбором позиций и распределением частей войск занять их. Куринцы на этот раз оставлены были у ставки графа.

8-го февраля — день знаменательный в истории полка — с раннею зарею, мы были пробуждены орудийными выстрелами со стороны неприятеля, с деки-чу-дукских высот, — выстрелами из тех двух орудий, которые Шамилем направлены туда с тысячною партиею в ночь с 6-го на 7-е февраля. Выстрелы эти наносили нам, куринцам, весьма чувствительный вред, выхватив из рядов наших ядрами несколько жертв людей и животных. Мы всполошились и чего-то ожидали.

Здесь я сделаю маленькое отступление. Деки-чу-Дук, высшей точкой которого служит Гамер-Корт, с востока на запад тянется верст 6-7, представляя склоны с севера и юга поросшие лесом; вышину его можно определить футов в 1,700, с покатостью до 40°; с южной стороны — наша позиция отделяется от Веденской поляны глубоким оврагом с обрывистыми берегами, в которых протекает небольшая речка Хулхулау (правый приток); ширина оврага футов 200. Гамер-Корт, будучи по правую сторону Хулхулау, совершенно командует левым ее берегом, переходящим в равнину, на которой расположена была наша колонна менее, чем в расстоянии неприятельского орудийного выстрела. Одним словом, для гамер-кортских выстрелов служили мишенью мы, хотя, [61] тем не менее, испытывали тоже ощущение и другие колонны — от 4-х орудий, оставленных Шамилем в ауле Ведене и в устроенных им редутах. Но, как бы то ни было, каждый заботился о себе, и мы все свое внимание обратили в сторону Гамер-Корта, где была устроена батарея Шамиля.

Часов в 9-ть утра, мы заметили командира нашего, полковника Черткова, направлявшегося к нам от графа Евдокимова. Мы обрадовались случаю — как видеть около себя близко нашего любимца, так и тому, что, с приходом его, положение наше изменится, — и не ошиблись в этом, как и всегда. "4-й и 5-й батальоны, в ружье!" раздалась команда нашего отца-командира. Но мы были уже готовы и сообразили, что ожидает нас. Кровь закипела, забилось сердце чаще, мы перестали принадлежать себе... "С Богом, на штурм Гамер-Корта! Будьте молодцами!" слышалось нам вслед, и мы, как бешеные, мчались уже к обрыву. Пробегая поляну на расстоянии версты, мы видели, как навстречу нам спускалась неприятельская пехота и, расположившись на полугоре, за деревьями, выжидала нас. Над головами нашими просвистела картечь, — мы были на дне речки и рвались на штурм. Минута была решительная, момент дорог! Неприятельские винтовки метили верно шагов на 150-200, разделявших нас. Два наших залпа остановили натиск противника; глубина оврага, скрывшая нас от оставшихся в лагере на позиции, была полна порохового дыма, резавшего нам глаза; над нами темно; мы ничего не видели кругом и с криком "ура!" рванулись вперед... Непоколебимость солдат наших изумительна: помня командирское слово, они, действительно, были молодцами; через 10-ть минут на Гамер-Корте мы стали твердою ногою. Заиграли горнисты, запели песенники, мы вздохнули, [62] и глазам нашим представилась следующая картина: в перспективе виднелись горы и горы; направо, верстах в 6-ти, аул Эрсеной; налево, верст 5-ть, расстилался в полугоре аул Агшпатой; на вершине Эрсеной-Корта — сам Шамиль, окруженный небольшою толпою приближенных; партия рассеялась; орудий нет, не видно, хотя мы и зорко присматривались к ним. В общем же, колорит, поистине, был жалкий, возбуждавший скорее сожаление, чем восторг.

Флигель-адъютант полковник Чертков, тут же, на месте, благодарил нас за такое славное, молодецкое дело, стоившее нам, кроме 3-х убитых рядовых, ранеными — 3-х офицеров 7 и 27-мь низших чинов.

Занявшись на Гамер-Корте 8 устройством на скорую руку двух редутов и оставив в них по одной роте, мы возвратились в лагерь, будучи вполне уверены, что теперь мы обеспечены.

При партии в тысячу человек, с двумя орудиями, Шамиль не хотел верить в возможность взятия деки-чу-дукских высот. Четырех своих наибов, отступивших пред нашими двумя батальонами на местности, дававшей им силу большую против нас в десять раз, Шамиль прогнал, сорвав с них предварительно собственными руками медали и знаки отличий, заслуженные ими в прежнее время. Сам же имам, к вечеру того же дня, переехал из аула Эрсеноя в аул Гуни, расположенный в 12-ти верстах от Веденя Потеряв Гамер-Корт, как весьма сильную позицию, Шамиль в Гуни оставался недолго — одну неделю; затем, сделав распоряжения к обороне аула Ведень, отправился в Дарго, потом на гору Ичичала — в Гумбете, [63] наконец, в конце июля, направил путь на Гуниб, куда взял и семейство свое.

Теперь все внимание графа Евдокимова было обращено на взятие укрепленного аула: начались саперные работы, вели траншеи и, между делом, отражали нападения неприятеля, оставленного в Ведене под начальством сына Шамиля, Кази-Магомы. Но порешить и с этим врагом мы надеялись: нам только нужно было время для подвозки провианта и боевых снарядов.

Между тем, 10-го марта, было заложение укрепленной штаб-квартиры куринского полка на месте, обнесенного ныне каменною стеною, укрепления Ведень.

С 18-го марта, граф Евдокимов повел осаду более усиленно, а 1-го апреля Ведень пал под штурмом пехоты, в числе которой куринцы также составляли отдельную боевую единицу. В разоренном ауле, кроме слишком двухсот неприятельских трупов, обезображенных гранатами, ядрами и частью убитых пулями, мы ничего и никого не нашли: все бежало или раньше, или в момент самого штурма.

В июне месяце отряд наш приводил к покорности мелкие общества и устраивал их экономический быт, бывший жертвою наступательных наших действий.

1-го июля, наш чеченский отряд, оставив часть войск на Веденской поляне у разоренного аула, занял позицию у озера Чорхи-Ам, на горе Зарго, за аулом Хорачаем. В этот день прибыл к нам главнокомандующий армиею, князь Барятинский, для личного распоряжения войсками при наступлении к Гунибу — как со стороны Дагестана, так и со стороны Чечни. В памятный для нас день — 14-го июля — мы прочли приказ по полку флигель-адъютанта полковника Черткова, следующего содержания: [64]

"Храбрые товарищи!"

"За молодецкое дело 4-го и 5-го батальонов, 8-го февраля, я удостоился получить орден св. Георгия Победоносца. Эта лестная награда не мною заслужена, — она пожалована за доблесть славного куринского полка тому, кто поставлен во главе его доверием князя главнокомандующего и милостью Великого нашего Государя. Искренно благодарю вас, храбрые сослуживцы, за доставленное мне счастье носить крест, который есть выражение великих заслуг, и потому, принадлежит вам."

Нет, крест бесспорно принадлежит тому, заслуги которого, выразившиеся мужеством и распорядительностью 8-го февраля, оценены Царем! Мы были в восторге, что на груди нашего храброго командира заблестел Георгий и, под впечатлением такой радости, запели песню:

Пей, друзья, покамест пьется...

и пили до полуночи.

По ходу общего положения военных дел, нас направили от Чорхи-Ама к Эзень-Аму; затем, мы перешли к озеру форельному, где устроили временное укрепление, под названием Форельного. Отсюда мы ориентировались, в отношении мелких аулов — при приведении их к покорности и к возвращению из трущоб, куда многие семейства скрылись при нашем появлении, — к прежнему месту их жительства.

6-го августа, куринцы, в числе других, участвовали, в присутствии князя главнокомандующего, при заложении укрепления Преображенского. С позиции при Преображенском его сиятельство переехал в дагестанский отряд. 25-го августа взят Гуниб, а с ним и Шамиль стал [65] нашим пленником. Часть отряда нашего осталась для работ вновь заложенного укрепления, часть же куринцев возвратилась в штаб-квартиру — в укрепление Ведень. Здесь нас ожидала новая радость — радость общая целому полку, гордостью которого были теперь 4-й и 5-й батальоны: им даны георгиевские знамена за молодецкий штурм 8-го февраля. В приказе об этом по полку, отданном виновником нашего счастья, полковником Чертковым, говорилось так:

"Высочайшим приказом 3-го августа 1859-го года, Государь Император, в ознаменование Монаршего благоволения, в награду мужества и храбрости, оказанных 4-м и 5-м батальонами куринского полка в делах с горцами в 1858-м и 1859-м годах в большой Чечне, соизволил Всемилостивейше пожаловать им георгиевские знамена с надписью: "за отличие в 1858-м и 1859-м годах в большой Чечне, с сохранением и прежних надписей: 4-му батальону — "за отличие при взятии штурмом Ахульго 22-го августа 1839-го года, а 5-му — "1700 и 1850 г."

Честь и слава 4-му и 5-му батальонам, заслужившим столь лестную награду за молодецкий штурм деки-чу-дукских высот 8-го февраля 1859-го года!

Вы вправе гордиться, доблестные куринцы, этим новым доказательством милости к вам Государя и заслуг ваших. Поздравляю вас от души и делю с вами радость, общую для всего полка.

Я убежден, братцы, что вы и впредь будете неизменно теми куринцами, какими вас любит Царь и знает вся Россия!"

Вслед за приказом этим, в каждую роту (10 рот), [66] бывшую на штурме, отпущено по 25 рублей серебром. Опять пир горой, опять веселье. Чувство радости, пробудившее в нас сознание, что и мы, в свою очередь, сорвали, так сказать, ветвь пальмы для полного венка славы куринцев, утомило нас окончательно, и нам много, много нужно было времени, чтобы освободиться от чада той самонадеянности, которая уносила нас в мир несбыточных фантазий. Главное — мы желали одного: с честью поддержать ту славу полка, которую, в силу судеб, волею-неволею мы должны будем передать сменившему нас поколению. Впрочем, дух не умирает — он вечно с куринцами!

7-го сентября 1859-го года, приказ, отданный командиром полка, полковником Чертковым, возвестил нам:

"Государь Император, по всеподданнейшему докладу представления главнокомандующего кавказскою армиею, генерал-адъютанта и кавалера князя Барятинского, изволил изъявить Высочайшее соизволение на перемещение штаб-квартиры вверенного мне полка из кр. Воздвиженской в укрепление, построенное при разоренном ауле Ведене, и на присвоение этому укреплению наименования — Ведень.

О таковом Высочайшем соизволении, объявленном в приказе по кавказской армии 6-го июля сего года за № 220-м, по вверенному мне полку объявляю для сведения."

И теперь нельзя было не выпить уже за предстоявшее устройство нашего житья-бытья на обломках разбитого мюридизма, не верившего до того в непобедимую силу «неверных»

С тех пор развивается здесь гражданская, мирная жизнь; и там, где прежде шипели гранаты, свистели пули, унося жертву за жертвой в мир вечности и забвения, в наше время зеленеют пашни, и козы щиплют травку... [67]

Пишущий эти строки, по представлению флигель-адъютанта Черткова, за экспедицию 1859-го года, произведен в прапорщики.

И. П.

Укр. Ведень.


Комментарии

1. Положение пленных офицеров было возмутительное: все они содержались в Дарго в одной большой яме, почти не имели платья и получали весьма скудную пишу, состоявшую из 3-х кукурузных галушек утром и 3-х же — вечером, приготовление которых лежало на обязанности самих же офицеров. Спустя восемь месяцев после плена, офицеры, прорыв из ямы за крепостной вал тоннель, бежали; но, за исключением 7-ми, были пойманы, испытав, конечно, худшую еще долю, длившуюся, впрочем, весьма недолго: через неделю, 33 человека были казнены по распоряжению Шамиля его мюридами, — одни расстреляны, другим огрубили головы. Такая месть за желание свободы совершенно характеризует и нацию, и представителя ее. Но отбросим тяжелые впечатления, возбудившие воспоминания прошлых лет, — лет не войны, имеющей цели покорения, а резни, поставившей себе задачею истребление друг друга. Авт.

2. Ныне командующий войсками киевского военного округа. Ред.

3. Знакомство, например, роты куринцев с ротой кабардинцев, длившееся десятки лет. Такое "куначество" имело свою хорошую сторону в прежнее боевое время, хотя, тем не менее, было разорительно для рот. Авт.

Куначество рот подробно описано г. Волконским в статье его "1858 год в Чечне", помещенной в III т. "Кавказского Сборника." Ред.

4. Песню эту я хотел изложить полностью, но сам не помню ее; старых же куринцев, которые по-прежнему пели бы и пили, в полку уже нет. Авт.

5. По сведениям, добытым в наше время, у Шамиля было собрано в Ведене до 7 т. тавлинцев и ичкеринцев. Авт.

6. Ныне юнкер милиции, переводчик. Авт.

7. Подпоручик Сланский, прапорщики: Рещиков 3-й и Дворецкий. Авт.

8. Гамер-Корт — самая высшая точка на деви-чу-дукских высотах. На Гамер-Корте была устроена Шамилем батарея, сбитая 8-го февраля. Авт.

Текст воспроизведен по изданию: Из боевых воспоминаний. Рассказ куринца // Кавказский сборник, Том 4. 1879

© текст - И. П. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1879