-

КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

Прошло уже более пяти лет после сдачи Карса, а в русской печати не появилось до сих пор ни одного рассказа, который бы закрепил в пашей памяти событие, порадовавшее в свое время Россию. Год проходит за годом, забывается минувшее, и все труднее и труднее оживить и восстановить его в истинном его виде. Такое молчание побудило меня напечатать эти записки, набросанные [317] мною еще в лагере под Карсом. В них содержится беглый рассказ о вседневной жизни нашей в отряде, в последние месяцы блокады, и по возможности подробное описание самой сдачи Карса. Товарищи мои, очевидцы всего дела, многое в записках этих дополнили и исправили. Тем не менее я очень хорошо знаю, что еще многое остается в них неполно и многое недовольно точно. Посвящаю их, как они есть, всем моим бывшим товарищам по карсской армии, и убедительно прошу каждого, кто только имеет верные материалы под рукой, — добавить неполное и разъяснить неточное. Таким образом, благодаря общему содействию и труду, соберутся запасы сведений верных, разнообразных и положительных, и правдивый рассказ передаст потомству важное событие, до сей поры мало известное, а потому и мало оцененное. Тогда будет видно, кто честно работал в общем деле. Пусть же и уважение, и благодарность соотечественников будет уделом этих людей, где бы они теперь ни находились. В тяжелое для России время явились они сильными, отважными деятелями, и трудом своим, а многие и кровью, дали возможность русскому сердцу лишний раз вздохнуть легко и свободно.

Сентября 20. Уже темнело, когда я приехал в Александрополь верхом по горной дороге из Эчмиадзина через Баш-Абаран. Со мной были два [318] проводника, тоже верхом, из Армян ближней деревни, где я менял лошадей, и один вьюк. Спустившись мимо больших огородов в город, я долго разъезжал по улицам, не зная, где пристать. Базар кипел жизнию: много Армян, солдат и всякого народа; все напоминало мне Тифлис. Отыскивая гостиницу Гросса, я наткнулся на двух офицеров, которые вполголоса разговаривали между собою. Они передали мне первый слух об отбитом штурме 17 сентября. Известия их, конечно преувеличенные, поразили меня, потому что я ожидал узнать совершенно противное и боялся, что не поспею в отряд ко взятию Карса. Наконец отыскал Гросса. И там общее смятение. Насилу впустили меня в маленькую комнатку, чтобы только переночевать. Весь дом очищается под раненых; выносят столы, стулья; расставляют койки. В общей комнате, где еще стоял билльярд, нашел я несколько офицеров, и они подтвердили мне горькие вести; но все это еще смутно, не подробно. Видно только, что мы штурмовали укрепленные высоты кругом Карса, и были отбиты; потеря огромная, говорят до семи тысяч выбывших из строя; есть и генералы убитые: называют: Ковалевского, князя Гагарина, полковника Кауфмана; Броневский без руки; Майделю оторвало ногу. Слухи эти, как и всегда в подобных случаях, были не верны; впрочем, потеря наша [319] точно простиралась до 7 тысяч; но из того числа до 500 человек, контуженных и легко раненых, не выходили из строя. По более точным сведениям, собранным уже в последствии, полная потеря на штурме 17-го сентября была 7.226 человек: из них убито 2.278. Из офицеров мы погорали всего: генералов 4, штаб-офицеров 34; обер-офицеров 214; из того числа убито: штаб-офицеров 11, обер-офицеров 65. В плен попалось наших до 40 человек. Вообще много было тяжело раненых, больше чем в обыкновенных случаях приходится на полную потерю. Из генералов один, генерал-лейтенант Ковалевский, был ранен смертельно. Генерал-манор Мандель был ранен пулями в руку и грудь. Я наскоро переоделся в мундир и поехал на извощике к коменданту, генерал-майору Журавскому, в крепость. Там тоже не много узнал я положительного; во всяком случае хорошего мало. В отряд наш, блокирующий Карс, ездят обыкновенно с оказией; иногда дают особый конвой, но часто приходится подолгу ждать в Александрополе. По этому я просил генерал-майора Журавского не задерживать меня и, если можно, отправить поскорее с конвоем. Потом прошел я в канцелярию справиться — и здесь ничего не знают. Плац-адъютант Тигранов сказал мне только, что он видел список штаб-офицеров, убитых и [320] раненых на штурме; но что брата моего в числе их нет. У меня немножко отлегло на сердце. В канцелярии мне назначили попутчика, майора Ш., дали его адрес в городе и записку для получения на завтра казачьего конвоя; все это второпях, потому что канцелярия завалена спешною работой о размещении и устройстве большого транспорта раненых, которого ожидают завтра или послезавтра в город.

Грустно и тяжело; не то я ожидал найдти. В городе темно; идет мелкий дождь; грязь распустилась на улицах. Насилу отыскал я своего будущего спутника; условился с ним об отъезде, послал с солдатом в донскую сотню выданную мне в канцелярии записку о конвое, потом вернулся к Гроссу, напился чаю и залег спать усталый с дороги.

Сентября 21. Нет Козаков. Майор Ш. завернул за мной утром рано, но у меня лошади еще не было; он ждать не мог и уехал один, потому что очень торопился в отряд, куда ему предписано прибыть немедленно по крайнему недостатку штаб-офицеров в полках. Наконец явились двое Донцев, назначенные мне в конвой, привели лошадь для меня и другую под вьюк, и я отправился верхом. Мимо крепости спустились мы к беленьким домикам карантина, в страшную грязь, и Арпачай, границу нашу с Турцией, переехали в [321] брод, потому что через мост не пускали. Мост этот был устроен на козлах, и как лес был дорог, то берегли настилку для езды на случай возвышения воды в Карс-чае, через который в обыкновенное время брод был удобен.

До казачьего поста, где меняют лошадей, считается 30 верст. От грязи пришлось ехать почти все время шагом, редко где маленькою рысью. Страна возвышенная, холмистая, но голая; нигде, ни деревца, ни кустика. Я обогнала, несколько партий солдат; на встречу также попадались мне и пешие команды, и одиночные всадники, и арбы, запряженные волами и буйволами. Помню одного Курда в красной куртке и высокой чалме: поравнявшись со мною, он придержал лошадь свою и закричал мне: «курсак пропал», что, по объяснению моего козака, значило: я голоден, или давай хлеба. Мне говорили, что курсак означает по-татарски живот. Помню также, как в стороне от дороги, сидя на холму, одна собака жалобно выла, обратясь в ту сторону, где Карс. «Видно не к добру,» ворчал козак: «уймись, проклятая. Этак вот оне и перед штурмом выли,» прибавил он в пояснение. Вообще же, по всей дороге, заметно было большое движение; меня поразило также во всем, что я видел, совершенное отсутствие мысли об опасности: нельзя было и подумать, что мы были [322] на неприятельской земле и так не далеко от Карса.

За несколько верст до поста, когда я поднялся на гору, передо мной открылся огромный поезд, который покрывал всю дорогу — это подвигалась оказия из отряда, транспорт с нашими ранеными. Впереди солдаты несли крытые носилки «это должен быть генерал убитый,» сказал мне козак. Я снял фуражку и перекрестился. В это время носилки поравнялись со мною: из отдернутой занавески смотрела, на меня раненый офицер. Дальше увидел я много таких носилок, в которых лежали раненые офицеры; другие ехали в экипажах, колясках и тарантасах; раненые солдаты, с повязанными головами, руками и ногами, сидели и лежали на повозках, которые лениво тащили волы. Многие шли пешком; помню одного солдата без руки, который шел возле арбы. Оказию прикрывал отряд пехоты и козаки, и все это тянулось медленно, шаг за шагом, версты на две или на три. Сжимается сердце и у привычного, когда он видит грустную картину страдания и разрушения; для меня же все это было ново; в первый раз видел я раненых, и горько думалось мне, как много страдании заключал в себе тянувшийся мимо меня транспорт, и как многим страдания эти будут отзываться в продолжении всей остальной их жизни. [323]

Козачий пост (полсотни) расположен в брошенном жителями ауле Огузлы, с рязвалинами армянской церкви. Внизу у ручья сидело несколько пленных Турок; их вели в Александрополь. Мне тотчас переменили лошадей, и я продолжал дорогу с одним козаком и двумя милиционерами из Татар. Опять дорога вела по голым холмам и опять попадались мне партии солдат и верховые и арбы с погонщиками, а по сторонам виднелись кое-где развалины и покинутые сакли.

Лагерь майора, князя Чавчавадзе, начальника отряда, поставленного близь аула Хадживали, расположен за глубоким каменистым оврагом. В последствии князь Чавчавадзе перешел в самый аул Хадживиали. Аул этот находился впереди оврага; он был брошен жителями, и от саклей остались одни каменные стены, потому что все дерево было сожжено нашими оказиями, которые на пути в Александрополь имели здесь обыкновенно ночлеги и стоянки. Под конец блокады, в саклях хранились запасы саману. Я нашел князя в палатке, на ковре, по азиатскому обычаю. Надеясь еще сегодня вечером попасть в главный отряд, я просил его поскорее дать мне проводников и конвой, который здесь должен быть сильнее но причине близости от Карса. Пока он отдавал приказание и меня снаряжали, я напился у него чаю и познакомился с Рустам-беком, молодцом-Татарином, [324] огромного роста, офицером мусульманской милиции, В этот день, разгон был велик, и мне назначили только четырех милиционеров, приказав двум, приехавшим со мною из Огузлы, провожать меня дальше, пока я не нагоню оказии, которая, как мне говорили, недавно выступила отсюда. Распоряжение это однако очень мне не нравилось; оба прежние спутника долго ворчали между собою, и хотя выехали со мною, по в первом же овраге отстали и воротили назад, не смотря на крики и брань других проводников, отговариваясь тем, что замучат лошадей, если поедут с нами. При мне остались четыре человека: трое Татар, из них один на вьюке, и Армянин, который зналнесколько слов по-русски. Становилось поздно, а переезд предстоял большой, верст сорок. Оказии не видно. Дорога идет то возвышенностями, то лощинами. С одной горы, Армянин указал мне на Карс; но как я ни старался смотреть вдаль, ничего не мог различить. Вскоре село солнце и начало темнеть. Хотя князь Чавчавадзе и говорила, мне, что переезд до отряда безопасен, но я торопил лошадей: не хотелось мне, чтобы ночь застала меня на дороге с проводниками, на верность которых я не очень полагался. Нам повстречался наш конный татарский разъезд, перекликнулся с моими проводниками и проехал мимо. Между тем совсем стемнело. В стороне от дороги услышали [325] мы лай собак. Нас окликнули, но мы не отвечали, а только ударили по лошадям. «Кто их знает? Неравно не свои,» говорил Армянин.

Едем. Все небо покрыто звездами. Местность совершенно не знакомая; знаю только, что мы должны проезжать недалеко от Карса, оставив его вправо. Но вот вдали мелькнул огонь, должно-быть в передовом отряде графа Нирода. Мы обогнули две большие горы, взяли от них вправо и продолжали ехать шагом. Огни скрылись. Между проводниками моими я стал замечать что-то неладное; они вполголоса переговаривались, а Татарин на вьюке, который мне и сначала не нравился по всему своему виду, забирал все в сторону и все вправо. Я закричал ему, чтоб он ехал с нами. Армянин остановил меня словами: «тише, барин, вот Карс», и показал прямо пред собою по дороге, по которой мы ехали. Мы остановились и стали молча прислушиваться. Ничего не слышно, ничего не видно. Сделали маленькое совещание; оказалось, что мы сбились с дороги и не знаем куда едем, похоже на то, что прямо в Карс. Решили круто взять влево; молча выехали в поле без дороги; часто останавливались и прислушивались; потом спустились в каменистый овраг, перебрались чрез ручей пешком, ведя лошадей в поводу, и поднялись по камням в гору на другой берег. Огней все не видно. Мы поворотили назад к двум горам, и я [326] послал Татар отыскивать дорогу. Наконец вдали опять показались огни, и мы прямо поехали в ту сторону. Это был наш транспорт. Арбы стояли отложенные, и погонщики спали кругом костров; они указали нам, как проехать долиной в драгунский лагерь № 8 полка. Здесь тоже были разведены огни; кругом спали и сидели солдаты. Меня провели к караулу и потом в палатку к полковому адъютанту, поручику Михайлову. Было уже поздно, и я, по предложению его, решился переночевать здесь, чтобы завтра утром явиться в главный отряд. Приятно мне было, после моего сомнительного путешествия, очутиться в верном убежище и в обществе моего радушного хозяина и других офицеров полка. В таких случаях знакомишься скоро. Разумеется, много говорили мы о положении наших дел под Карсом, о неудачном штурме, — и как отрадно было для меня, особенно после всего, что я слышал в Александрополе, найдти и здесь не только не уныние, а напротив бодрость и даже уверенность в успехе!

Четверг. Сентября 22-го. От лагеря графа Нирода до главного отряда — верст пять или шесть. Местность волнистая, дорога идет под гору; по сторонам поля; дальше горы, впереди тоже горы тянутся по горизонту непрерывною синеватою цепью. Белые палатки открываются версты за две под горой, и чем ближе подъезжаем, тем шире [327] раскидывается русский лагерь на Карс-Чае. Было часов восемь утра. Я проехал, к палаткам штаба, отдал лошадь драгуну и вышел один пешком на площадку, где собирался кружок офицеров. Тут обнял я моего брата ¹ и многих знакомых, с которыми расстался еще в апреле, уезжая в Персию; потом, как быль одет, по дорожному, в серой шинели и высоких сапогах, пошел к главнокомандующему.

Большая белая палатка главнокомандующего стояла отдельно, близь крутого спуска к Карс-Чаю. Николай Николаевич Муравьев сидел за письменным столом, лицом ко входу; перед ним стоял полковник Лорис-Меликов ², в сюртуке без эполет, и какой-то Татарин. Маленькая комнатка убрана очень скромно; палатка подбита зеленым сукном, земляной пол устлан коврами; и углу складная железная кровать; письменный стол поперек палатки, придвинут к единственному небольшему окну; на столе открытая дорожная шкатулка, всюду сопровождающая главнокомандующего; в другом углу еще стол с картами и планами; [328] наконец мангал (камнем выложенная яма, куда насыпается раскаленный уголь для тепла), кресло и несколько складных, кожаных табуретов; возле постели образ.

Николай Николаевич принял меня так ласково и сердечно, что я был тронут до слез; нашел что я побледнел и похудел, — по что еще годен для службы, и тут же сказал мне, чтобы после обеда я съездил с братом посмотреть госпиталь наш, где лежат раненые. Татарин, за принесенные им какие-то добрые вести, получил 30 руб. сер. Николай Николаевич не раз потом шутя требовал с меня этих денег, говоря, что он тогда передал Татарину на радости, что я живой вернулся в отряд.

Я поместился с братом в обыкновенной офицерской палатке, и тотчас занялись мы устройством своего жилья: поставили две складные походные кровати, между ними против входа стол, на него портфель, бумаги, чернильницу и пр., под стол жестянку с сахаром, бутылки и т. и.; развесили ногайки и кое-что из платья, и квартира была готова ³. В отряде нашел я своего человека, [329] Якова, уже давно прибывшего из Персии; нашел лошадей, вещи и целую грудку писем из России. Через несколько времени пришел Черкесов из своей батареи; так сошлись мы здесь втроем и приятно потолковали, вспомнив далеких друзей своих.

В лагере все еще полно воспоминаниями о штурме 17-го сентября, и всякий разговор невольно кончается рассказами, где кто был этот день, что видел и что делал. И здесь опять не заметил я того смущения, которое встретил в Александрополе. Тяжела была потеря, горько отозвалась неудача; но, сколько мне показалось, в иных она только усилила энергию; Генерал-майор Броневский был начальником военно-походной канцелярии главнокомандующего. 17-го сентября он был послан главнокомандующим осмотреть, что делает штурмовая колонна генерала Манделя. Генерал-манор Майдель был уже ранен, и начальство принял полковник Гонецкий. На пути, генерал Броневский встретил батальон Тульцев, который с громкими криками ура взлезал на возвышение, обстреливаемое неприятелям. Генерал Броневский остановил батальон, ободрил солдат, но сказал: не кричать ура, потому что до Турок было еще далеко, и народ понапрасну утомился бы от крику; люди падали из строя пока он говорил батальону. Вернувшись к главнокомандующему, [330] генерал-майор Броневский доложил, что полагает нужным усилить колонну двумя батальонами. Главнокомандующий подумал; потом сказал ему: «Поручаю же вам, Павел Николаевич, это исполнить.» Приказание это было неожиданно. Генерал-майор Броневский тотчас отправился, но не пришлось ему ввести резерв в дело: он был ранен штуцерною пулей в левую руку, пониже плеча. Пешком вернулся он на перевязку; пуля раздробила кость. В последствии ему вылущили руку в самом плече; пули не нашли, долго искали ее и в ране, и уже в отнятой руке. Броневский еще не уехал. Я зашел к нему в палатку, хотел обнять его, он остановил меня: «тише, тише, юноша, я без руки»; в самом деле левый рукав шинели болтался пустой. Он был бледен, страдал, но операция сделана удачно, и рана хороша. В час собралась мы обедать у главнокомандующего, в большой столовой палатке; тут же были, кроме лиц штаба, приглашенные к столу офицеры двух первых батальонов Эриванского полка.

После обеда поехал я с братом к деревне Каныкой в вагенбург, где устроен временной госпиталь. Раненые размещены в больших теплых палатках; но, за недостатком их, иные, менее трудные, лежат и в маленьких, солдатских. Мы обходили всех, везде опрашивали и осматривали; доктора и фельдшера, работая [331] неутомимо, поспевают перевязывать раны только один раз в сутки; пища раненым хорошая, дают и суп и говядину, кроме того чай, на деньги, которые с этою целию офицеры собирали между собой.

Много видел я страдания, но видел также покорность и терпение, которые изумили меня. Редко где стоны; благодарят, что не забывают их, говорят, что им хорошо; просят только, чтобы поскорее перевязывали раны. Зашел я также в офицерскую палатку. На одной постеле нашел Невельского, брата контр-адмирала, которого я знал в Петербурге. У него пуля в груди, и доктор сказал мне, что рана смертельна. Он дышал тяжело, говорил с трудом, просил передать поклон брату, когда его увижу. Возле него умирал офицер, не помню какого-то полка; он также ранен пулей в грудь; трудно кашлял и задыхался.

Вагенбург и временной госпиталь находятся в заведывании генерал-майора Шонерта. В стороне, под горой сложены огромные стоги сена, и под строгою ответственностию запрещено расходовать их. Это наши запасы ⁴. Бог знает сколько еще времени придется стоять нам под Карсом. [332]

Вечером приводили несколько перебежчиков из Карса.

Пятница. Сентября 23-го. До сих пор я никогда не живал в боевом отряде, а потому нахожу много нового и интересного в теперешней нашей жизни. Рассказы о 17-м сентябре продолжаются. Штурм был решен главнокомандующим за несколько дней и обсужден на совещании с старшими лицами отряда; на совещании были генерал-лейтенант Бриммер, генерал-лейтенант Ковалевский, генерал-майор Броневский, генерал-лейтенант князь Гагарин, генерал-майор Майдель. полковник Кауфман. Горячее всех настаивал на необходимости штурма генерал-майор Броневский, в лагере же узнали о том только накануне вечером. Ночью с 15-го сентября на 16-е, полковник Кауфман, адъютант главнокомандующего Кульстрем и артиллерии капитан Добровольский, секретно переписывали в нескольких экземплярах диспозицию штурма; брат узнал о штурме только 16-го днем; все хранилось в глубокой тайне; вечером ни одного Татарина-милиционера не выпускали за цепь. По этому случаю мусульманский полк Едигарова, двинутый к главному отряду, был, по [333] приказанию генерала Ковалевского, окружен на ночь цепью и оставался таким образом пол арестом во все время штурма, потому что о нем забыли. Брат несколько раз был посылаем главнокомандующим в самый огонь. В одну из этих поездок Александр Иванович Попаригопуло ⁵ выпросился ехать с ним в замен офицера. В деле он разгорячился и срубил двух Турок. Когда надо было возвращаться, Попаригопуло так увлекся, что не хотел ехать. Брату пришлось приказать ему строго. После, когда зашла об этом речь, А. И. Попаригопуло сказал брату: «vous ne pouvez pas comprendre quelle est la jouissance pour un Grec de sabrer les Turcs.» Казак, бывший при нем, взял в плен одного Турка; его хотели тут же убить; но брат удержал; пленного привели к главнокомандующему на Столовую гору. Первые слова его были: «Сардар не вели меня убить.» Это был первый пленный, взятый нами 17-го сентября.

В числе раненых есть несколько моих знакомых. Капитан Казначеев получил три раны и контузию в голову и отвезен в Александрополь. После двух пуль в шею и в руку, он еще шел впереди, ободряя Белевцев; третья пуля свалила [334] его нескольких шагах от рва. Молотой юнкер, С. Поливанов, ранен в руку и в лицо с повреждением глаза. Брать его тут же, на месте сражения, сделала, ему перевязку и тем, может-быть, спас ему жизнь. Полковник Виленского полка Шлекевич убит уже на валу укрепления, как расказывали сначала, Англичанином Тизделем ⁶. Полковник Серебряков, командир Мингрельцев, ранен также на верху. Подполковник Эриванского полка Врангель ранен в руку ⁷. Другой Врангель, майор того же полка, очень любимый офицерами, ранен тяжело и умер через некоторое время в Александрополе. Полковник Тарханов (правильнее Тархан-Моуравов), командир гренадерского полка, удивительным случаем остался не ранен. Он был впереди солдат со знаменем, и [335] видя, что трудно взять редут, бросил знамя вперед в укрепление, знамя упало в ров: когда его подняли, оказалось, что копьецо с верху осталось во рву; копьецо это стоило жизни многим гренадерам. Полковнику Тарханову случилось в последствии рассказывать этот случай генералу Левину, командовавшему гренадерскою бригадой. «Так копьецо и осталось во рву?» с живостию спросил его генерал Левин. «Это то самое копьецо, Лев Федорович, что вы видели у меня на столе», ответил Тарханов. Сам, ли полковник Тарханов отыскал, и поднял его во рву, достали ли гренадеры, не знаю. В отряде очень жалеют потерю Петра Петровича Ковалевского. Во время боя он стоял, по своему обыкновению, раздвинув ноги и держа руки в карманах; штуцерная пуля ударила его с боку, оторвала палец, прошла сквозь обе ноги и контузила другую руку. Ковалевский еще жил дня четыре после своих тяжелых ран; ему сделали мучительную операцию; много страдал, он, наконец умер, 21 сентября. Из адъютантов его один был убит, другой — тяжело ранен. Князь Гагарин был ранен в ключицу и шею против горла: обе раны от одной и той же пули ⁸. Брат, посланный главнокомандующим на место сражения, встретил князя Гагарина, когда он, уже раненый, шел назад один, прямо держа свою голову. [336] «Скажите главнокомандующему, что я сделал все, что от меня зависело, но больше не могу», сказал он брату. Князя Гагарина отвели по близости за камни и тут же перевязывали; перевязочный пункт его колонны был далеко, в стороне, потому что, подходя к турецким укреплениям, колонна князя Гагарина приняла очень влево от того направления, которое было ей назначено по диспозиции штурма. Подполковник Кауфмана, который с 1-м баталионом Рязанцев прошел сквозь весь турецкий лагерь, у нас считали убитым, а батальйон уничтоженным, пока не получили о нем вестей, из отряда генерала Базина, в сторону которого он пробился ⁹. Назначение Кауфмана вести Рязанцев случилось таким образом: главнокомандующий приказал поручить батальйон надежному штаб-офицеру, а поняли: — дежурному штаб-офицеру, — место, которое занимал полковник Кауфман в штабе генерала Бриммера.

По рассказам, Турки защищали свои укрепления отлично; самые укрепления эти были хорошо применены к местности, все ложбины и овраги между [337] табиями могли быть хорошо обстреливаемы; наши войска терпели и в тех местах, где, судя по местности, они считали себя вне опасности ¹⁰. Особенно повредили нам стрелки, вооруженные французскими штуцерами фабрики Tulle и St. Etienne, скрытые в передовых ямах, за камнями и валом; там же, где между укреплений доходило до рукопашного боя, Турки хотя и бились, но нигде не могли держаться. Рассказывали про одного иностранца, огромного роста, который, с банником в руке, особенно энергически распоряжался на турецкой батарее. Рассказывали также, как после боя турецкие солдаты, на валу и у рва, прикалывали наших раненых, которых мы не могли унести: это было ясно видно в трубу после отбитого штурма колонны Ковалевского ¹¹.[338]

Главнокомандующий, во время штурма, находился на Столовой горе, к подошве которой долетала иногда турецкие ядра. Молчалив, сериозен и спокоен, сидел он на камне, следя за ходом боя в трубу. «Когда пробьет барабан к штурму, я ужь больше не начальник,» говорил он. Свита адъютантов и ординарцев и др. стояла в стороне, в почтительной тишине, и в полной готовности.

Судя по известиям с главного пункта боя на Шорахе, а также и потому, что можно было различить в трубу, видно было, что успеха, дела становился сомнителен. Тогда главнокомандующий поручил генерал-лейтенанту Бриммеру с двумя батальйонами, взятыми из резерва, двинуться к месту боя, и предоставил ему, уже по прибытии на место, самому решить, можно ли попытаться с [339] этими свежими силами сбить Турок или же следует отступить. Генерал Бриммер, прибыв на место и убедившись в том, что при значительной убыли в людях мало было, надежды на успех, дал приказание отступать; тогда поиска, занимавшие внутренние линии укреплении, мгновенно очистили их равным образом высыпали на наружную покатость Шорахских высот раненые и все засевшие во рвах пред укреплением; вся покатость горы покрылась быстро отступавшими и перемешавшимися толпами войск. «Voila lа debandade qui commence,» сказал главнокомандующий и выдвинул роту штуцерных по Столовой горе, чтобы принять Турок на случай, если они двинутся из Карса. Расстроенные батальйоны, по отступлении от турецких укреплений, были остановлены на время, еще в виду неприятеля, и устроены между горой Муха и Meчеткой (почти за самой Мухой). Главнокомандующий сам был при этом, вызывая Эриванцев, Мингрельцев, и др. Солдаты шли отдельными, перемешанными толпами и сходились к своему знамени или на зов начальников. Потеря в офицерах была особенно чувствительна: по недостатку штаб-офицеров, один из ротных командиров принял тут, команду Мингрельского полка. Главнокомандующий уехал, вперед; а вслед за ним войско, в слабом составе, во еще в грозном боевом порядке, вернулось в лагерь. [340]

Насчет хода кампании, после штурма 17-го сентября, мнения в лагере были различны. Иные ожидали второго немедленного штурма и даже ходил слух, что оказия, которая повезла в Александрополь раненых, привезет нам фашины, туры, лестницы, заготовленные в большем числе, а также осадную артиллерию. Такое мнение разделялось преимущественно молодежью. Командиры же частей и большая часть главных начальников, а также многие из лиц, составлявших штаб главнокомандующего, имели совершенно другое убеждение. Кампания казалась оконченною днем 17-го сентября. Неудача первого штурма оставляла мало надежд на успех второго. Возможностей принудить крепость к сдаче одною блокадою — также мало верили; притом такое намерение необходимо продержало бы отряд под Карсом значительное время, а потому надеялись, что главнокомандующий не решится на это средство, крайне невыгодное для отдельных частей армии в хозяйственном отношении. Мысль о зимовке под Карсом и в голову не приходила. При обыкновенном способе в ведения войны с Горцами, части удаляются далеко по в полном составе, и притом на непродолжительное время от своих штаб-квартир; продолжительная же отлучка, на дальнее расстояние, совершенно расстраивала хозяйственные соображения командиров частей, а потому, так как штурм не удался, то большая [341] часть из нас ожидала, что главнокомандующий не будет уже держать войско под Карсом, и оно отступит к Александрополю. «Повоевали в этом году довольно, пора и домой,» таково было окончательное суждение, которое слышалось чаще всех других. Первое приказание главнокомандующего после отбитого штурма, в тот же день, было: «усилить блокаду Карса», и энергическое требование — всем начальникам отдельных отрядов, блокирующих Карс, — ежедневно доставлять пленных Турок; тогда же разнесся первый слух о предположении главнокомандующего рыть землянки. При описанном выше настроении, твердость, с которою главнокомандующий привел в исполнение свое намерение, наперекор мнению большинства, получает особенно важное значение. Только такая непоколебимая воля могла взять Карс, после тяжкой неудачи, и мы с доверием смотрели на начальника, и верилось нам в успех нашего дела.

После обеда, опять ездили мы с братом в Каныкой, и опять осматривали госпиталь. Больные просили нас благодарить главнокомандующего и сказать ему, что они ценят его заботы о них. Однако в маленьких палатках холодно и продувает; на днях отправляется большой транспорт в Александрополь, и тогда все остальные раненые могут быть помещены в больших балаганах, где просторно и тепло. Брат ездил в самый [342] аул Каныкой, куда только что перевели холерное отделение; больных немного; размещаются они в саклях чистых и удобных, но не все еще устроено для них, и пища сегодня была холодная; за это досталось и смотрителю и доктору; брат указал место в бывшей прачешной, где поставить котлы и приказал исполнить это немедленно. На возвратном пути в вагенбург встретили мы генерала Шонерта. Брат просил его обратить внимание на замеченный им беспорядок. Генерала. Шонерта. хлопочет с полным рвением и обещал все поправить. Он живет в маленькой, углубленной землянке; в его ведении все склады и запасы, а также сено, которое он сторожит с самоотвержением. Вечером почта из Тифлиса принесла много новостей из России и Грузии.

Главнокомандующий много расспрашивал меня, какое штурм произвел впечатление в Александрополе и в тех местах, где я проезжал. Хоть он и спокоен, но видно, что тяжело легла ему на сердце эта неудача.

В лагере, между тем, познакомился я с новыми для меня лицами штаба главнокомандующего: К. П. Кауфманом, князем Мухранским, молодым Баклановым и др.

Суббота, сентября 24. Главный отряд наш расположен лагерем, по обоим берегам Карс-Чая, верстах в семи от передовых укреплений [343] Карса. На левом берегу реки, в долине, — нижний лагерь; на правом, на возвышенностях, верхний лагерь. Карс-Чай переезжают чрез деревянный мост, у раззоренного аула Чивтлик-Чая, а также в брод во многих местах. Мимо нижнего лагеря идет по долине большая эрзерумская дорога в Карс, минуя так называемую Мечетку ¹² и кладбище, перстах в трех впереди лагеря. Несколько, впереди Мечетки — наш казачий пост, а еще дальше — передовая казачья цепь. К северу от главного лагеря, верстах в шести, отряда, князя Дундукова в Бозгалах расположен на горе; далее, блокадную линию составляют отряды подполковника Белюстина, майора Лошакова и генерал-майора Бакланова; последний, сильнее других, стоит в Мелик-кёве, что приходится почти на прямой линии чрез Карса, и главный отряд, не далеко от левого берега Карс-Чая и верстах в двенадцати от крайних турецких карадагских укреплений.

Связь между главным лагерем и отрядом генерал-майора Бакланова, с юго-восточной стороны Карса, составляет граф Нирод, которого лагерь расположена, на горе и в долине впереди деревни Каныкой, и казачьи сотни, выдвинутые вперед еще ближе к Карсу в деревне Азат-кёв. Непрерывность сообщения с главным отрядом генерал-майора Бакланова поддерживается конными [344] разъездами и выставляемою участками передовою цепью. Госпиталь и вагенбург расположены в самом ауле Каныкой. С Александрополем постоянное свободное сообщение большою дорогою, которою я ехал чрез Хадживали и Огузлы. Этим путем ходят в главный лагерь все транспорты и оказии; только они минуют лагерь Нирода, оставляя его у себя влево, и идут прямою дорогой, чрез Азат-кев. К стороне Эрзерума выдвинута, в деревне Катанлы (верстах в 16 от главного лагеря) полк татарской милиции, полковника Едигарова, который от себя посылает разъезды и доставляет все сведения о действиях Турок за Саганлугом.

По Ардаганской дороге, верстах в тридцати от Карса, в Марате, стоит генерал Базин с тремя батальйонами, артиллерией и несколькими сотнями Донцов; он составляет авангард, на случай действий против Омер-паши, если тот из Батума пойдет на освобождение Карса. Ко дню штурма, 17-го сентября, Базин, был секретпо придвинут к Карсу и штурмовал Чакмахские высоты.

Наконец, в долине Аракса расположен отдельный отряд генерал-майора Суслова, действующий во фланг турецкому арзерумскому отряду, еслибы тот выдвинулся к Саганлугу, что не раз и случалось. С генералом Сусловым у нас сообщение довольно затруднительное, через горы; порядочных дорог нет, и вести привозятся конными [345] милиционерами. При отряде генерал-майора Суслова находится полковник Бартоломей для сношений с курдскими племенами.

Блокада держится строго; каждый день приводят пленных и беглых, иных отбивают под самыми укреплениями, когда они собирают бурьян, роют корпи, или выгоняют ослов на скудное пастбище. Беглые выходят преимущественно между отрядами Бакланова и графа Нирода, надеясь незаметно пробраться скрытыми извилистыми балками, которых много в этой стороне. Тут их и ловят; немногие защищаются; большая часть бросают оружие и сдаются без выстрела.

В Карсе Турки сидят спокойно. После дела 22 августа, прозванного ночным побоищем, у них почти вовсе не осталось кавалерии, а потому аванпостная неприятельская служба плоха, и ничто не препятствует нашим казакам безнаказанно тревожить Турок под самыми укреплениями. Вышедшие из Карса рассказывают, что теперь лошади есть только у Англичан, у начальников, и то не у всех, да несколько в запряжке под полевыми орудиями. Много лошадей пало от недостатка в корме; многих зарезали и съели.

Сегодня я ездил верхом вдоль берега Карс-Чая, который как змейка извивается в долине; видел лагерь грузинской милиции, а дальше, позади, круглые зеленые палатки Курдов; потом проехал [346] в лагерь охотников полковника Лориса, тут есть и Татары разных участков, и перебежчики-Турки, всякий сброд, одним словом — Азия и народ отчаянный. Их круглые палатки и коновязи разбросаны в беспорядке по скату горы. Круглые азиатские палатки были у грузин, у Курдов и милиционеров, а также частию у линейных казаков из числа отбитых у Турок под Пеняком 30 августа.

Воскресенье, сентября 25. Походная церковь отряда устроена в белой палатке, на небольшой площадке, за штабом главнокомандующего. Сегодня, после обедни, служили в ней несколько паннихид, и искреннею, простою молитвой поминали присутствующие своих товарищей, погибших в бою 17 сентября.

Ко мне вернулась моя персидская лихорадка, которая больше месяца задержала меня в Тавризе; я слег в постель в своей палатке и провалялся три дня; потом, благодаря нашему штабному доктору, З. И. Пилецкому, и хинине, поправился, и во все остальное время держался здоровым в лагере изрядно.

Между тем, жизнь в отряде идет своим чередом. К обеду главнокомандующего приглашаются офицеры полков отряда: на днях была очередь артиллеристов. На верхней, передней площадке строят домик главнокомандующему. По [347] прежнему приводят пленных и беглых из Карса. На этих днях выехал к нам оттуда армянский архиерей; он говорил, что в Карсе провизии много и что у Турок хорошо. Главнокомандующий приказал возвратить его в Карс, так как ему было хорошо там, и это бедному архиерею очень не понравилось. Еще выехал из Карса поверенный персидского консула в Эрзеруме; он кажется предвидел, что дольше оставаться в городе будет не выгодно. Под видом своей свиты, он вывез из Карса несколько Турок, с которых за это взял, как говорили, большие деньги; но уловка не удалась, Турки были возвращены в Карс, а персидский поверенный отправлен в Тифлис.

Ко мне в палатку, во время моей болезни, часто заходили потолковать таварищи; извещал тоже и Николай Николаевич.

Сентября 28. В отряд прибыл из Петербурга флигель-адъютант, гвардии ротмистр Чертков, для участия в военных действиях. Он на пути узнал об отбитом штурме и говорил, что в Петербурге это произведет большое впечатление, потому что там ожидали скорого успеха. Сегодня привели много пленных, — жителей, вышедших из Карса; с ними были и дети: две хорошенькие девочки, лет трех и пяти, с большими выразительными глазами. Пока некоторых из жителей, поумнее на вид, опрашивали, прочие рассеялись на [348] площадке и принялись есть хлеб, который им приносили. Все эти пленные, и взрослые и дети, были возвращены в Карс, несмотря на их просьбы отпустить их по деревням, откуда они, кажется, бежали в город при приближении Русских.

Вообще пленные распределяются у нас следующим образом:

Вопервых, все военные из регулярных полков, лазов и баши-бузуков, взятые с боя, как военно-пленные, держатся под караулом, и потом пересылаются партиями в Александрополь.

Потом, военные же, или прямо бежавшие к нам из Карса, или перехваченные нами без сопротивления: большая часть их возвращается по домам на родину, наделяется при этом пищей, иногда деньгами, и получает паспорт, прокламацию главнокомандующего, за подписом полковника Лориса, к народонаселениям Азиятской Турции; те же из перебежчиков; которые желают остаться в нашем лагере, и получают на то разрешение главнокомандующего, составляют свою отдельную команду, прозванную у нас вольноопределяющеюся. Они находятся в ведении полковника Лориса, имеют старших, выбранных из их же среды, получают пищу, одежду, иные даже жалованье. Мера эта, некоторым образом, должна уничтожить предубеждение, которое Англичане стараются всячески распространить в Карсе против Русских. Перебежчики [349] рассказывали нам, как еще недавно Вильямс расстрелял, в виду собранных войск, несколько бежавших турецких солдат, пойманных под укреплениями. Он объявил Туркам, что солдаты эти бежали к Русским, но что Русские вернули их к нему, и вперед будут возвращать всех бежавших, которых поймают.

Наконец, третий разряда, пленных составляют жители Карса и окрестных деревень, укрывшиеся в Карсе. Все они, как добровольно вышедшие из города, так и отбитые под укреплениями во время фуражировок, невольно отправляются обратно в Карс, — и Армяне, и Турки, и мущины, и женщины, и дети. Перед отправлением их кормят в команде вольноопределяющихся, с которыми они свободно могут разговаривать. Таким образом, они уносят в город, в опровержение слова, Англичан, живое доказательство нашего хорошего обращения с выбежавшими к нам турецкими солдатами ¹³.

В Карсе почти постоянно мы имели своих лазутчиков. Кажется, трех из них Турки схватили и повесили. Один был особенно смела: он [350] внес в Карс прокламацию главнокомандующего, и пустил ее в ход; в другой раз он прибил этот листок к, стене в кофейной, но был тут же замечен и пойман. Помню еще одного молодца, родом из христиан Гурийцев, но с детства взятого Турками и принявшего их веру; он долго сидел в Карсе в тюрьме, под сильным подозрением. Ему удалось бежать. Бледный, худой, измученный и оборванный, явился он в наш лагерь и представился в таким виде главнокомандующему, который щедро наградил его; в последствии он состоял у Лориса, и вместе с летучим отрядом ходил в набеге на Ольту.

Сегодня же поймали двух жителей с их арбами на полах, и привели к столовой палатке. Казаки, которые перехватили их, показали, что они пробирались в Карс с хлебом. Дело сериозное, и может для них худо кончиться. При той блокаде, в которой держится Карс, понятно, как важно, чтобы всякое сообщение города с окрестными селениями было совершенно прервано, и пресечен подвоз продовольствия со стороны. Надежда на большую выгоду, сочувствие к своим, бывает однако сильнее страха наказания; пользуясь темными ночами, жители с несколькими вьюками прокрадываются иногда скрытыми балками в город; поймать их и уличить очень трудно; если они заметят преследование, то сворачивают на первую дорогу, [351] в один из наших отрядов, и везут свой хлеб продавать Русским.

Пока допрашивали казаков, оба Турка стояли в стороне при своих арбах, и довольно равнодушно переговаривались вполголоса по-турецки. А как просто могла тут же и кончиться их жизнь: одно слово главнокомандующего, и их бы расстреляли обоих или повесили бы для примера другим жителям, пожалуй на их же арбах, как многие громко требовали. Но показания казаков были не довольно точны, и главнокомандующий приказал произвести прежде строгое исследование делу. Он сам допрашивал казаков, и, как мне кажется, нарочно сбивал их и спутывал, чтобы не было явных улик вины, за которую Турки должны были бы поплатиться жизнию.

Потом мне случилось говорить об этом с Николаем Николаевичем. Он сказал мне, что не повесил бы и не расстрелял бы их. «Я уже стар, чтобы вешать», прибавил он, «я не мстить им хочу за то, что они подвозят хлеб в город; я хочу только, чтобы вперед не подвозили, а для этого довольно, если и не вешая, наказать строго виновных, покрепче попугать, да нашуметь побольше. »

Сентября 29. Собиралась дума георгиевских кавалеров под председательством генерал лейтенанта Бриммера. По единогласному решению ее, [352] подполковник фон-Кауфман, адъютант главнокомандующего Ермолов, артиллерист штабс-капитан Броневский и молодой Пиллар получают Георгия 4-й степени.

Подполковник фон-Кауфман, очутившись с первым батальоном Рязанского полка между турецкими батареями, прошел насквозь весь лагерь и вышел к отряду генерал-майора Базина, потеряв из батальйона только около 70 человек. В последствии Алексей Петрович Ермолов, узнав о подвиге Кауфмана, в письме своем к сыну в отряд, просил поздравить его и сказать ему, «что он молодец.» Подполковник Кауфман говорил, что такой отзыв генерала Ермолова был бантиком на полученный им орден Георгия.

Ермолов вел охотников в отряд генерал-майора Базина и захватил несколько орудий; из них 3 были увезены нами при отступлении, прочие или заклепаны ¹⁴, или сброшены в кручь.

Пиллар (фон-Пильхау), поручик гренадерского полка, командовал ротою, и отделясь с нею, взял с бою тоже 4 турецкие орудия, из коих можно было вывести только одно. Тяжело ранен. [353]

Броневский, штабс-капитан, командовал сводным горным дивизионом, действовавшим из орудий, взятых под Пеняком ¹⁵. Шел в голове колонны Майделя, и въехал ко взятое укрепление. Стоя на позиции, он действовал картечью, пока дивизион его не был окончательно расстроен? Большая часть людей и лошадей были или убиты, или ранены, и все орудия стали негодны к действию; при отступлении вытянуты только оставшиеся тела орудий. Броневский ранен в правую руку.

(Продолжение в следующем нумере).

Комментарии

1. Брат состоял при главнокомандующем, для особых поручений, в чине полковника.

2. Полковник Лорис-Меликов состоял по особым поручениям при главнокомандующем и командовал милицией, Курдами и охотниками, имея в своем ведении и лазутчиков, как знаток языка, нравов и обычаев азиатских.

3. Надо заметить, что один из нас поочередно всегда спал у главнокомандующего на случай могущих быть ночью посылок. И палатка и домик его стояли близко от большой дороги к мосту на Карс-чае, и слышно было, когда кто проезжал но ней; поэтому иногда случалось ночью справляться, по приказанию главнокомандующего, кто проехал, куда и зачем.

4. Сено было заготовлено в значительном количестве также и в Огузлах, куда оно большею частию было доставлено из Духоборья. Каныкойское же сено было добыто из окрестных мест и с покосов к стороне Салангуча и близь Айгер-Гель. На покосы эти высылались особые команды из отряда, иногда силою в целый батальйон; они жили долгое время, занимаясь уборкою сена.

5. Александр Иванович Попаригопуло состоял по особым поручениям у наместника и занимался в отряде делами гражданской походной канцелярии.

6. В последствии оказалось, что полковника Шликесича убил не сам Тиздель, а Тиздель только видел как его убили. По словам полковника Лека, английские офицеры в день штурма были в турецких мундирах и в фесках, так что их нельзя было узнать; притом никто из них не был в необходимости разряжать свои пистолеты или обнажать сабли. То же самое говорил сам Тиздель капитану Ермолову.

7. Подполковник Врангель, когда, однажды, за обедом, говорили о Карсе и турецкой табии на Шарахе, сказал главнокомандующему: «дайте мне, наше высокопревосходительство, два батальйона, и я возьму вам это укрепление; конечно, если еще и резерв будет.»

8. По словам доктора Глоголева и самого князя.

9. О подвиге Кауфмана полковник Лек говорил поручику Поливанову: «я видел как мимо всей линии наших укреплений шла горсть ваших молодцов, под сильным огнем наших батарей; они не только сохраняли полный порядок, но даже подбирали своих раненых. Я хотел остановить огонь на своей батареи и салютовать им.»

10. Замечательно и то, что различные расстояния от табий по направлению выстрелов были обозначены каменными кучками; мы пришли к этому заключению вследствие того, что большая часть неприятельских снарядов ложились около этих кучек. Должно полагать, что Турки заранее определили углы возвышения для обозначенных таким образом дистанций. Тем не менее нельзя сказать, чтоб артиллерийский огонь Турок был действителен; большая часть их гранат, обыкновенных и картечных, лопались высоко над нашими головами, не нанося нам никакого вреда. Заметка очевидца артиллерии штабс капитана Ч.

11. Полковник Лек говорил поручику Поливанову, что когда русские колонны отступили, генерал Вильямс с английскими офицерами стал объезжать батареи; на всех пунктах они заставали ужасные сцены. Турецкие солдаты добивали русских раненых, а некоторых полуживых сбрасывали в кучу. Много увещаний и угроз стоило Англичанам, чтоб удержать остервенение Турок. Многие из раненых солдат русских, сами просили английских офицеров лучше велеть их убить чем брать в плен. Турки взяли наших до 40 челов. Два дна после штурма один пленный солдат, раненый в руку, выполз из турецкой табии и пришел в наш лагерь; он еще был в крови; его тотчас представили главнокомандующему, который тут же сам навесил на него Георгия. Солдат рассказывал, что видел в Карсе; как его водили к Вильямсу и как тот его распрашивал о нашем войске. Сначала он говорил изрядно; но так как его, на радости, в нашем отряде многие угощали, то он, под конец, расходился и врал сильно. Вильямса он уверял, что у нас в Александрополе стоит войска еще 80 т. чел. и т. под.

12. Развалины селения Гумбет.

13. В последнее время блокады, впрочем, у нас стали к перебежчикам строже; стали требовать, чтоб они выносили свое оружие, а так как многие выходили к нам без ружей, то несколько человек для примера были возвращены в Карс с жителями; как сказывали, они на другой же день снова прошли к нам с ружьями. Это разнеслось в городе, и солдаты стали выходить с оружием.

14. Можно впрочем сомневаться, чтобы турецкие пушки были действительно заклепаны, так как на деле оказалось, что пехотные солдаты плохо знали как обращаться с орудиями: когда дело дошло до того, чтоб огонь взятых турецких орудий направить против Турок же, то с трудом нашлись люди, умевшие зарядить орудие и произвести выстрел. Замеч. Артилл.

15. В состав горного дивизиона, сформированного за несколько дней до штурма, были назначены 4 горные 12-ти фунтов. гаубицы, отбитые под Пеняком. Гаубицы эти отлиты в Константинополе, но конструкцией своей они совершенно сходны с французскими горными гаубицами, которые, по всему вероятию, и послужили для них образцам; гаубицы эти легче наших, но заряды для них несколько больше чем у нас. Тела орудий были новые и совершенно годны; лафеты же, построенные из местного непросохшего леса, были плохи и рассыпались не столько от неприятельских снарядов, сколько от собственных выстрелов. Замечание Арт. штабс-капитана Ч.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 156. № 624. 1862