-

ИНСАРСКИЙ В. А.

ЗАПИСКИ

КАВКАЗСКИЕ ПРАЗДНИКИ.

Из Записок В. А. Инсарского. ¹

В моих воспоминаниях о Каджорах ², особенно рельефное место занимают два праздника широких размеров, истинно Кавказские, которые были устроены в первое лето моего там пребывания. Праздники эти, без сомнения, долго будут жить в памяти Тифлисского большого света. Один был дан князем А. И Барятинским Каджорскому обществу, а другой князьями Орбелиани князю А. И. Барятинскому.

Начну с первого. Прежде всего надобно заметить, что в расстоянии верст 10 или 12-ти от Каджор лежит принадлежащее барону Николаю имение «Бетания». В этом имении есть прекрасный (по крайней мере по туземному) дом, удовлетворяющий даже Европейским требованиям. Обыкновенно сам барон всегда проводил здесь летнее время; но в это лето он куда-то уезжал, и дом оставался свободным. В этом-то доме князь Александр Иванович и предположил устроить праздник. Само собою разумеется, что заблаговременно были отправлены туда люди различных наименований, обязанные приуготовить все, что необходимо для того, чтобы праздник был роскошен и великолепен.

В назначенный день все общество собралось на даче князя, где был приготовлен завтрак. Там же были сосредоточены все экипажи и верховые лошади, приготовленные для дам и мужчин. У меня была верховая, довольно бешеная лошадь; но, чувствуя себя в этот день не совсем здоровым, я уступил ее в общее [1004] пользование, а сам предпочел отправиться в экипаже, для чего и взял у А. М. Фадеева ³ его оригинальные дрожки или лучше сказать огромные дроги, на которых обыкновенно усаживалось все его многочисленное семейство. В эти дроги были заложены дышлом две огромные вороные лошади, некогда прекрасные, но значительно уже устаревшие, из которых одна даже была крива на один глаз. Это, повидимому, незначительное обстоятельство я привожу потому, они что должно играть некоторую роль в приключениях того дня.

После завтрака все общество расселось, кто в экипажах, кто на верховых лошадях, и под предводительством великолепного хозяина, на великолепном коне, тронулось в путь. Кавалькада была огромная, и амазонок в ней было едва ли не на половину. За нею тянулась нескончаемая цепь различных экипажей, в числе которых мои замечательные дроги вызывали тысячи остроумных шуток и сравнений. Мне было, однако, чрезвычайно покойно на них и, при постоянных остановках экипажей на извилистой и неровной дороге, многие дамы пересели из своих экипажей ко мне на мои достославные дроги, так что на них скоро водворилось полное веселье. Восседая на своих дрогах, я с сожалением смотрел на почтенного и ученого Н. В. Ханыкова, который часто появлялся у нас на Кавказе и которому достался мой конь. Конь был очень игрив, а Ханыков не был очень искусен в верховой езде. От этого происходило взаимное их мученье. Конь беспрерывно прыгал и вертелся, что составляет обыкновенную привычку Карабахских лошадей и что нисколько не беспокоит туземных ездоков. Между тем [1005] довольно тучный Ханыков хотел ехать тихо и спокойно, дергал лошадь, желая привести ее в мирное положение, отчего она еще более горячилась, заставляя его ежеминутно и небезопасно подпрыгивать на седле. При самом начале нашего путешествия, пот уже катился с него градом, и не трудно было угадать, что он проклинает и лошадь, и жаркий день, и поездку, которая, вместо удовольствия, наделяет его мучениями чуждого ему джигитства, в заключение которых предстоит удовольствие сломить себе шею. Я с беспокойством ожидал этой катастрофы, но Ханыков убедил кого-то взять у него эту сумашедшую лошадь и весь красный и потный уселся в какой-то экипаж, постоянно отдуваясь, как после весьма тяжелой работы...

Погода была великолепная, и самая поездка наша в Бетанию была одною из лучших частей в общем плане праздника. Неровная дорога то поднималась на гору, то опускалась вниз, то шла по долине,. то зарывалась в дремучем лесу. Оканчивалась она длинным (версты в две или три) и крутым спуском к самой Бетании, так что дамы, помещенные в экипажах, беспрерывно вскрикивали, а многие выходили из экипажей и спускались пешком. С окончанием спуска мы увидали прекрасный дом, а перед домом, на открытом воздухе, убранные для обеда столы, украшенные зеленью и обставленные лакеями в белых галстухах, готовыми ринуться по первому знаку. Ожидательное их состояние продолжалось не долго. Все общество, исправив на скорую руку, по-кавказски, свои туалеты, расселось за столами. Всеобщее настроение было восхитительное. Южное солнце, с своими золотыми лучами, море зелени, сквозь которую проходили эти лучи, добрый аппетит, возбужденный поездкою, все это располагало [1006] к удовольствию. Скоро над столами понесся веселый гул и говор, смешанный с взрывами хохота, бряканьем тарелок, стаканов и обычными возгласами: «алла верды!» и «якши иол» возгласами, знакомыми каждому, кто хоть не на долго заглядывал в Кавказский мир.

Кто заглядывал в этот мир, тот не может не знать, какую страшную силу заключают в себе эти два татарские слова! Они образуют бесконечную и крепкую цепь, из которой решительно нет возможности никому выпутаться. Если вам сказали «алла верды», вы обязаны схватиться за стакан и сказавши «якши иол» выпить столько, сколько выпил адресовавший к вам «алла верды»; в тоже время вы обязаны адресовать свое «алла верды» кому хотите и опять пить... Едва вы отбились таким образом от одного «алла верды», как на вас несется с другого конца другое «алла верды», а иногда два, три разом... Словом, человеку, попавшему так сказать, в этот передел, остаться совершенно целым решительно невозможно. При том надо заметить, что цепь эта живет и ведет свою перестрелку совершенно независимо от распоряжения главного двигателя пира, хозяина или нарочно избранного «толумбаша», который своим порядком объявляет то или другое повеление, поддлежащее общему и одновременному исполнению...

Всех подробностей праздника я исчислять не буду, потому собственно, что не могу и припомнить их. Помню только, что праздник продолжался не долго... После обеда пред домом разостланы были ковры, расставлены кресла и стулья, на которых кругом и расположилось все общество. В средину этого круга вошли мы с А. А. Харитоновым, со всеми приемами сценических певцов, с нотами в руках, торжественно [1007] раскланялись и исполнили какой-то дует. Потом сформировался хор, который в обстановке, нисколько, не напоминавшей настоящую Россию, самым энергическим образом исполнял однако песни чисто-великороссийского содержания. Дело шло так хорошо, что некоторые из Грузин и Армян усердно присоединяли свои голоса к хору, хотя быть может не совсем хорошо понимали, о чем тут шло дело. Я помню очень живо умную и почтенную физиономию знаменитого князя Василия Осиповича Бебутова, который постоянно стоял подле меня, пристально смотрел на меня, как на дирижера и старческим басом старался выразить свое посильное участие в Русской песне. Одна из них, вероятно много раз слышанная им во время походов от Русских солдат, именно: «Вниз по матушке, по Волге» доставляла ему особенное наслаждение, так что по настоятельному его желанию надо было повторять ее несколько раз.

Хотя, быть может, и не совсем кстати, но я позволяю себе остановиться мимоходом на этой замечательной личности. Имя князя Василия Осиповича Бебутова, столь громкое на Кавказе, имеет значительную известность и в России. Известно, что пред наступлением Восточной войны он был вызван в Петербург с тою целию, чтобы сделать его, в случае надобности, главным деятелем по защите наших Кавказских владений: полагали, что ему, как туземцу и туземцу умному, ближе известны и дух народа и разнообразные условия обороны. Князь Бебутов произвел в Петербурге прекрасное впечатление своим умом, любезностию и особенно теми немножко устаревшими манерами, которых он держался, не зная, быть может, что они уже устарели. Так напр.: когда он играл во дворце в вист, то при первоначальной сдаче [1008] карт, каждому кланялся и говорил: «желаю веселиться» или «желаю счастья» и делал это так хорошо, что всем нравилось. Когда война загорелась, князь Бебутов стал во главе действовавшего на Кавказско-Турецкой границе корпуса и совершил великие дела, которые возвысили его славу. По окончании войны он обратился к мирным своим занятиям, по званию Начальника гражданского управления на Кавказе и Председателя Совета Наместника. По закону, значение и пределы власти Начальника гражданского управления были довольно значительны, но на самом деле они были очень урезаны. Начало этому ограничению положено было, кажется, еще князем Воронцовым. Князь А. И. Барятинский довершил его, сосредоточив решительно все дела в своей Канцелярии, так что в момент моего приезда на Кавказ князь Бебутов, хотя носил еще это звание, но не исполнял уже никаких обязанностей, с ним связанных и удерживал за собою единственно почетную должность Председателя Совета Наместника. Князь Бебутов во многих отношениях был человек истинно обольстительный. Умный, любезный, добрый, ласковый, он решительно очаровывал всех, кто имел с ним дело. Мое знакомство с ним исполнено было самых приятнейших для меня впечатлений, и я искренно полюбил его, как человека умного в деловом значении и приятнейшего в частном быту.

На Кавказе существовало, да кажется и теперь существует, так называемое Особое о земских повинностях присутствие, образуемое из нескольких высших лиц гражданского управления под председательством Председателя Совета. С моею должностью связана была, по самому уставу обязанность быть членом этого присутствия и иметь высший надзор за его делопроизводством. [1009] Понятно, что в этом положении я имел постоянные деловые сношения с князем Бебутовым, которые и дали мне полную возможность видеть и его светлый ум и его гражданскую опытность. В частном быту сближение это было еще сильнее: в тоже лето 1857 года, случилось так, что мы поселились в Баджорах на одной даче: он занимал большой дом, а я жил в одном из флигелей, так что свидания наши были ежедневны, и большую часть вечеров я проводил у него. У князя была манера: с людьми, которых он любил, переходить скоро на дружеское «ты». Точно так и мне он говорил «ты», хотя само собою разумеется, что я, из уважения к его летам, славе и заслугам, держался на почтительном «Вы».

К сожалению, в то время, когда князь Бебутов в Бетании пел со мною песни, дни его были уже сочтены, хотя ни для кого это не было заметно. На одном из обедов у Князя Наместника в Каджорах, с князем Бебутовым сделалась рвота и какое-то стеснение в горле. Припадок этот впрочем не обратил ничьего внимания, потому что князь на другой день выходил, как ни в чем не бывало и не чувствовал ничего особенного. Скоро после этого я уехал из Каджор в Тифлис, а потом в Баку для встречи моего семейства, а когда возвратился в Тифлис, то нашел уже князя Бебутова очень больным. Мне рассказали, что припадки с горлом повторяются в большей силе и что на выздоровление почти нет надежды. Болезнь его длилась, впрочем, довольно долго; а между тем князь Александр Иванович, погруженный в различные гражданские преобразования, имел большую надобность для своих видов очистить место Председателя Совета; а потому поехал к нему, объяснил свои виды и предложил [1010] ему звание Члена Государственного Совета. Князь Бебутов, разумеется, на все согласился, и моим пером написано было представление о зачислении его в Государственный Совет с сохранением того содержания, какое он дотоле получал.

Князь Александр Иванович положительно требовал, чтобы, для отвращения всяких возражений, в этом представлении было выражено, что князь Бебутов никак не может прожить более нескольких месяцев, и что правительство, поэтому, не будет обременено его содержанием. Как я ни доказывал, что такое изъяснение вообще неудобно, что за достоверность его ручаться нельзя и что наконец, сделавшись как нибудь известным самому князю Бебутову, оно действительно может, прежде срока, отправить его в могилу, Князь остался при своем, и представление пошло с этим оригинальным объяснением.

Но я не знаю, когда бы подобная уверенность Князя в чем бы то ни было обманывала его. У нас на Кавказе существовало убеждение, будто, еще только отправляясь в поход против Шамиля, Князь заявил Государю, что он пришлет Шамиля в Петербург с Трамповским ⁴ и вместе с тем тут же будто бы выпросил Трамповскому и награду за это доставление, когда оно состоится. Так точно было и здесь: когда получено было Высочайшее соизволение на представление Князя-Наместника, князь Бебутов мучительно переживал последние дни. Почти перед самой кончиной он потребовал меня к себе и с трудом, прерывающимся голосом, передал мне некоторые предсмертные просьбы относительно его семейства, для представления Князю. Получив согласие на них Князя, я имел еще высокую, хотя [1011] печальную честь лично передать умирающему князю Бебутову это известие. Он обнял меня холодеющими руками и сказал: «теперь умру спокойно». Действительно, скоро после того он скончался.

Похороны князя Бебутова были великолепны, по туземному. День был восхитительный; было несколько жарко; волны народа запрудили улицы; все крыши были также покрыты ими. Все чины, гражданские и военные, в парадной форме, присутствовали тут; их золотые мундиры перемешивались с торжественным одеянием многочисленного духовенства. Когда гроб вынесли из дома, то народ не допустил поставить его на приготовленную колесницу и нес его на руках до церкви, а потом оттуда до кладбища. Странно было видеть огромные массы народа, отбивающие друг у друга честь нести усопшего князя, и поверх этих масс качающийся гроб, а в нем открытое, умное, с большим носом, лицо покойника, освещенное ярким солнцем и как бы смотрящее на небо....

Однако, по пословице, «начал за здравие, а свел на упокой», я совсем ушел с праздника, о котором повел речь.

Увы! Этому празднику нанесены были два гибельные удара. Начать с того, что пред наступлением вечера, дождь, сначала едва заметный, стал постепенно усиливаться и загонять все общество в залы дома. Обстоятельство это, конечно, вовсе неожиданное, значительно повредило празднику, расчитанному именно на наслаждении открытым воздухом; никому однако не приходило в голову, по крайней мере из мужчин, отступать пред этим препятствием, и большинство торжественно заявляло, что веселие будет продолжаться в комнатах дома. Но на беду какой-то барыне, из наиболее [1012] знатных, вздумалось покапризничать вследствие какого-то совершенно ничтожного повода, и она объявила решимость ехать. Всеобщие убеждения остаться и не разрушать праздника, как обыкновенно бывает в подобных случаях, не повели ни к чему. Кончено! Все другие барыни сочли долгом тоже ехать тотчас, уже нисколько не разбирая: для чего и почему? Мгновенно все стало укутываться и собираться. Пьяные кучера, нисколько не предвидя, что их так скоро потревожат, стали подавать мокрые экипажи к подъезду, под проливным дождем; при чем не обошлось без происшествия. Кучер князя А. И. Барятинского ударил какую-то из своих лошадей; та ударила его и переломила ему ногу. Разумеется, суматоха усилилась. Кучера сняли и отдали в распоряжение докторов, в составе общества находившихся. Все амазонки, так храбро и изящно ехавшие на своих конях до Бетании, разместились кое-как в экипажи, справедливо находя, что под дождем и в грязи никакое изящество уже невозможно и вместо ловкой наездницы можно обратиться в мокрую курицу.

При этом размещении мои необъятные дроги выказали со славою все свое вместительное достоинство: на них населось множество разных личностей. Я с гордостью стоял подле дрог и самодовольно, как при входе в цирк какой нибудь, приглашал желающих умещаться. Кучер мой, тоже подвыпивший, несколько раз оборачивался, чтоб взглянуть на население его владений и сомнительно покачивал головою; но я был глубоко убежден, что все пойдет отлично, ибо видел пред собою двух огромных лошадей, в которых естественно предполагал огромную силу и в тоже время знал хорошо, что мои дроги чужды той бесполезной роскоши в виде рессор [1013] и т. п., которая, доставляя некоторые удобства седокам, страшно увеличивает тяжесть экипажа и может быть уместна только на шоссейных дорогах, а не на тех естественных, первобытных путях, где две-три пары буйволов с трудом тащат простую арбу, со скрипом, гиканьем и беспрерывным хлопаньем необъятно-длинного бича.

Когда дроги достаточно наполнились, мы торжественно двинулись вслед другим экипажам, которые не требовали столь хлопотливого наполнения их и потому скорее нашего отправились в путь. Едва мы сделали поворот, ведущий от дому на дорогу, которая шла в гору, именно в ту гору, с которой мы так весело спускались и которая теперь представляла массу черноземной густой грязи, пред нами открылось тотчас печальное зрелище: почти все экипажи, двинувшиеся вперед нас, стояли на этой горе, на различных точках, одни выше, другие ниже. Все эти экипажи окружены были толпами казаков и лакеев, из среды которых беспрерывно подымались советы перепречь рыжую, ударить дышловую, взять налево, повернуть направо. Среди этих разнородных советов слышались иногда женские визги, выходившие из экипажей. Мои дроги, естественно, тоже должны были остановиться, потому что объехать экипажи, остановившиеся впереди, не было никакой возможности: до такой степени дорога, обставленная то лесом, то обрывами, была узка. Я обходил эти остановившиеся экипажи, присоединял мои советы к разнородным советам, кругом их раздававшимся и самоуверенно предлагал дамам, ради несомненного спокойствия, переместиться в мои дроги, хотя бы для этого пришлось несколько потесниться, на что некоторые охотно соглашались и были переносимы на руках казаками.

Трудно передать молодечество и расторопность этих дивных людей — Кавказских казаков! В этот день они бесспорно приумножили свою славу на сто процентов, хотя подвиги их не имели в себе ничего воинственного и не занесены в их формулярные и другие списки. Без преувеличения можно сказать, что обратное переселение наше из Бетании в Каджоры материально совершено ими. Начать с того, что все засевшие на горе экипажи они вынесли почти на своих руках на более ровную дорогу и потом умели так распределиться, что у каждого экипажа был свой конвой, который и выручал его изо всех засад и приключений. Одним словом, куда ни повернешься, куда ни взглянешь — везде казаки, готовые помогать вам и исполнять все ваши желания и приказания.

Когда передние экипажи тронулись, предстояло тронуться и моим знаменитым дрогам, наполненным уже до крайней возможности. Надо заметить, что, обозревая впереди дорогу, шествуя для этого почти по колено в грязи и присутствуя при бедствиях других экипажей, я не мог не поддаться чувству некоторого беспокойства за благополучное движение и моего экипажа, в особенности за успешное одоление им страшной горы. Сначала дроги двинулись бодро и возвеселили было мой начинавший падать дух; но увы! скоро и они очутились в том же бедственном положении, которые испытали другие предшествующие экипажи. Лошади остановились и не только не шли вперед, но пятились назад, оттягиваемые страшною тяжестью, помещенною на дрогах. Как во время кораблекрушения, мгновенно наступило общее замешательство, усилившееся тем, что на одной стороне дороги находился крутой обрыв, заросший деревьями, куда именно и [1015] направлялись пятившиеся дроги. «Стой! держи! куда?» раздалось вдруг на разные голоса, и эти возгласы покрывались визгами испуганных дам, из которых многие стали выскакивать в своих нарядных платьях прямо на дорогу в глубокую грязь. Одним словом, наступило страшное смятение! На беду кривая лошадь, которая преимущественно и начала портить дело, не могла видеть находившегося с ее боку обрыва и, продолжая пятиться, вдруг повалилась в него, увлекая с собою другую лошадь и самые дроги! Все это полетело бы, конечно, в самую глубь обрыва, если бы не деревья, которыми он зарос и которые, задержав дальнейшее падение, образовали из лошадей и громадных дрог самое хаотическое зрелище! Распутывать всю эту путаницу простыми средствами не было никакой возможности, и потому налетевшие казаки мгновенно начали рубить и сбрую и части экипажа своими огромными кинжалами с целию только спасти лошадей, которые могли задохнуться или покатиться дальше в кручь.

Но в то время, когда казаки работали с экипажем, у меня были страшнейшие хлопоты с дамами. На мне лежала, так сказать, нравственная обязанность улучшить, всеми мерами, их затруднительное положение, в которое некоторым образом я же их увлек, выхваляя достоинства моего экипажа. Поливаемые дождем, они стояли в глубокой грязи. На мое счастье в этот момент проезжал мимо нас камердинер князя А. И. Барятинского, обвешанный со всех сторон разными узлами. Я начал с того, что отобрал от него эти узлы и разнородным бельем, в них находившимся, укрыл по возможности дам от дождя, нещадно разрушавшего их шляпы и разные головные уборы; за тем тому же камердинеру [1016] поручил скакать куда знает и высылать нам экипажи и верховых лошадей, тоже откуда он знает.

Между тем, объятые ночью, мы перехватывали на пути все что нам попадалось по части перевозочных средств, и добыча эта была значительна, потому что вслед за нами тянулись отставшие гости и целые полки прислуги. Я даже не помню, дождались ли мы того, как и чем распорядился камердинер; помню только, что наиболее щепетильных дам удалось поместить кое-как в мимо проходившие экипажи; остальные дамы, преимущественно туземки, по предложению прелестной, умной и решительной княгини Сумбатовой, выразили желание ехать верхом. В верховых лошадях на Кавказе никогда и нигде недостатка нет. Начать с того, что мы отобрали лошадей у казаков, возившихся с нашим бедствующим экипажем; потом мы останавливали всех, кто ехал мимо и отбирали тоже лошадей. Кавалькада составилась великолепная по своей оригинальности. Впереди шло несколько казаков с факелами, освещая дорогу; другие казаки вели лошадей, на которых помещались не очень храбрые дамы; все это заключалось значительным отрядом мужчин. Оригинальная процессия эта останавливалась у каждого духана, лежащего на дороге. Удивленный, ошеломленный духанщик начинал метаться во все стороны, выносил нам лучшее кахетинское вино, а иногда и шампанское, если таковое находилось. Таким образом возвращение наше, имевшее столь печальное начало, в своем продолжении отличалось своеобразною прелестью. В глубокую полночь, промоченные до костей, мы добрались до Каджор и расстались в смутном ожидании на другой день насморков, кашлей, флюсов, лихорадок и вообще простудных болезней всякого рода, [1017] которые имели здесь удобный случай и вполне законное право проявить все свое отвратительное могущество. Ничего однако не было, и ясное утро нашло всех здравыми, невредимыми и полными веселых воспоминаний. Одни только искалеченные дроги, приволоченные на другой день буйволами, представляли печальную картину. —

Другой праздник, князей Орбелиани, представлял много других оттенков. И здесь тоже необходимо предварительно заметить, что верстах в тридцати от Каджор находилось родовое Орбелиановское имение «Вышловани». Кому из трех братьев князей Орбелиани собственно оно принадлежало, я уж не знаю; помню только, что в устройстве праздника соединились все, хотя знаменитый князь «Мамука», этот идеал туземных джигитов, по видимому был главным распорядителем.

Задолго до праздника, князья Орбелиани объезжали все Каджорские дома и делали формальные приглашения. Так точно они были и у меня. Я чувствовал тогда себя очень дурно и в самой вежливой форме старался уклониться от приглашения; но эти почтенные люди, по своим Грузинским патриархальным обычаям, осадили меня такими настоятельными и в тоже время милейшими просьбами, что я вынужден был дать слово явиться на место, если только не умру.

При отъезде в назначенный день в Вышловани повторились почти все теже распоряжения, как и при отъезде в Бетанию. Точно также одни ехали в экипажах, другие верхом. День был такой же восхитительный, только более жаркий. Надо заметить, что в подобных случаях пускались в дело все экипажи князя А. И. Барятинского, которые и были предлагаемы в пользование особенно почетных или особенно [1018] приближенных лиц. Верхом ехать я по прежнему не мог; обращаться к дрогам, так коварно изменившим мне, я не хотел: и потому, когда за завтраком, предшествовавшим отъезду, Князь спросил меня: как я еду?... Я отвечал: «в экипажах Наместника». Княгиня Марья Ивановна Орбелиани, эта блестящая звезда Грузии, так рановременно потухшая, сказала: «Поезжайте в моей коляске, я туда еду верхом, а оттуда вместе возвратимся». Собственно говоря, коляска, которую княгиня называла «своею», была тоже коляска Князя, но имея в его бессемейном доме, при всех подобных случаях, некоторый вид хозяйки, она пользовалась его экипажами и одну из колясок привыкла называть своею. Именно в этой коляске, запряженной прекрасной четверней, я летел вслед за кавалькадой, предводительствуемой по прежнему Князем и окруженной, как тучей комаров, мододцами-линейцами.

Путь был длинен и продолжителен, а потому и утомителен. Почти по всему протяжению дороги расставлены были Орбелиановские вестовые или курьеры, которые, завидев нас, срывались, как безумные, с места, с быстротою пули летели назад и мгновенно исчезали из наших глаз. За несколько верст от имения, вероятно на границе его, нас встретили сами князья Орбелиани верхами, с огромною свитою.

Скоро представился нашим взорам большой Грузинский дом, окруженный множеством сакель, но лишенный всякой зелени, которая обыкновенно окружает дома Русских помещиков. Движение наше направлено было к этому дому, где, казалось, и будет самый праздник. На деле оказалось не так. В этом доме совершился только, по Грузинским обычаям, церемониальный прием хозяевами гостей, а за тем [1019] было объявлено, что тотчас надо отправляться в сад, отстоящий от дома еще на несколько верст, где и приготовлен обед. При этом случае, однако, амазонки, большею частию побросали своих верховых лошадей и наполнили все свободные места в экипажах. Я набил свою коляску до-нельзя дамами и сам поместился на козлах.

Переезд уже был незначителен, версты три-четыре, и мы скоро очутились в роскошнейшем Грузинском саду, обхватившем нас со всех сторон морем зелени. Виноградные аллеи заставлены были столами, роскошно убранными; по концам этих аллей били фонтаны, бросавшие свои, струи в обширные бассейны; яркое солнце, пробиваясь сквозь зелень, рисовало на светлых, чистых скатертях затейливые узоры. Все дышало невообразимою прелестью. Туземные «нукера» смешивались с нашими фрачными лакеями в белых галстуках; такое же смешение представляло и самое общество гостей: какой-нибудь франт из наших увивался около Грузинки, в ее туземном наряде, с длинными заплетенными косами; подле нашей барыни, у которой с необъятного кринолина влачился еще более необъятный шлейф, шел Грузин в чухе, увешанный оружием и сияющий позументами. Полковая музыка ожидала только знака; знаменитый Сатар....

«Кто такой Сатар?» быть может спросят меня. Помилуйте! как можно не знать, кто Сатар! Сатар — неподражаемый соловей тех стран. Выше его нет певца не только на Кавказе, но и во всем Персидском царстве, снабдившем своими песнями нашу Грузию. Сатар, это Рубини Востока, и слава его, как меня уверяли, гремит во всех частях света. Действительно, в пении этого Персианина если мало было, [1020] особенно для непривычного слуха, приятного, то удивительного, просто-непостижимого была бездна. Общий характер этого пения был таков, что оно начиналось тихо, слабо, сдержанно и потом постепенно усиливалось, разгоралось и достигало самых высоких и самых звучных нот. Что эти ноты не дешево доставались Сатару и его подражателям, можно судить по тому, что в самой эфектной, энергической части своего пения, они всегда закрывали себе лицо бубном, тарелкой или чем-нибудь другим: оглушительные крики, которые они издавали, не могли не безобразить их физиономии, заставляя ее кривляться и принимать различные, большею частию, отвратительные формы. Удивительное состояло в том, что певец мог тянуть звук нескончаемым образом, производя всевозможные вариации, и когда вам кажется, что звук этот, по законам дыхания, должен прерваться, он с новою силою взовьется вверх, потом упадет, потом опять взовьется, и так без конца. Когда сформировалась в Тифлисе Италианская опера, я часто подводил Италианских артистов к Сатару и другим туземным певцам и спрашивал их отзывов об этом своеобразном искусстве. «C’est etonant! Mais on n’y peut rien comprendre!» ⁵ отвечали они. Звуки этого пения до такой степени изломаны, так сказать, что и по моему мнению, они совершенно не подчиняются законам нашей Европейской музыки, что доказывается тем, что вне Кавказа мы вовсе не слышим такой музыки. Один только мотив ее, представляя приятную мелодию, способен к уловлению в обще-музыкальные формы, это именно тот мотив, на который, в Руслане и Людмилле Глинки, поет [1021] женский хор в чертогах волшебницы, мотив страдальческий, щемящий за сердце, как и все вообще Персидское пение. Тот же мотив, но только в более оживленном виде, положен Штраусом в основание так называемого Персидского марша, который производил много эффекта в среде Павловской публики, а потом перешел и в полковые наши хоры.

Сатар сидел, по обычаю, на ковре, поджавши ноги, в компании различных туземных музыкантов, составлявших обыкновенно акомпанимент его пению, приятно улыбался и тоже выжидал момента, когда дадут простор странным, но поразительным звукам его непонятного голоса. Общее настроение было тоже, как и в Бетании, восхитительное. Да, другого настроения кажется и не существует на Кавказе. Одна природа, светлая, радостная, в состоянии изгнать из сердца каждого все скучное, нехорошее, мрачное. Но к этому присоединяется еще то беспримерное, чистосердечное до наивности, радушие Грузин, пред которым никакой мизантроп не устоит. Там, где нужно подраться с врагом или покутить с другом, там, где нужна отчаянная храбрость или беззаветное разгулье, нет в мире людей, подобных Грузинам...

Скоро все уселись за столы, и пир закипел. Музыка гремела вальсы и польки; Сатар заливался в своих трелях; кахетинское пошло в ход в кунах и озарпешах... Надо заметить, что в подобных случаях князь А. И. Барятинский держал себя превосходно: не смотря на величие, которое его окружало, он не только никого не стеснял своим присутствием. напротив, любил видеть общий разгар веселья. На лице его появлялась какая-то одобряющая улыбка, которую каждому было приятно встретить и которая как будто говорила: «ничего, веселись!» Обед [1022] скоро принял гомерический вид; радушные хозяева постоянно стояли над каждым с кулами и озарпешами, выдумывая непрерывно тосты и различные предлоги, чтобы заставить пить. «Алла верды и якши иол» гремели на всех концах неустанно....

После обеда началась лезгинка, почти неизбежная во всех подобных случаях. Дело это совершается таким образом. Все общество образует один круг, в средину которого врывается мужчина или дама, а иногда и мужчина и дама вместе и танцуют бешеную лезгинку. Оканчивающий свой танец, посреди рукоплесканий, обращается непременно к кому нибудь из присутствовавших и приглашает его выступить, в свою очередь, на арену. От этой повинности освобождался один только «Сардар» ⁶; за тем решительно не было пощады никому: никакие возражения и объяснения не принимались в уважение; не обращалось внимание ни на звание, ни на дета, ни на искусство по этой части. Самые важные и почтенные люди, а в том числе кроткий, солидный, ученый М., зная, что никакие словопрения не помогут, хладнокровно шли на арену и обходили ее кругом, что не только считалось достаточным, но по обычаю покрывалось шумными рукоплесканиями. Но я не буду исчислять всех подробностей этого праздника; достаточно сказать, что веселье постоянно возрастало и достигло степени, для многих гибельной!...

С наступлением вечера мы опять разместились в экипажах и помчались к дому, который горел множеством огней и издали походил на огромный фонарь. Первый, которого я встретил при входе в освещенную залу, был князь Александр Иванович. Князь весело подошел ко мне и спросил: «Вы не знаете, [1023] сколько у нас мертвых тел?» Сначала я не понял этого вопроса, но потом оказалось, что значительная часть молодежи была в таком положении, что никакими средствами нельзя было ни собрать ее при возвращении из сада, ни разбудить тех, кого находили. Один спал где нибудь в круче; другой в какой нибудь чаще, кто-то ухитрился поместиться, как птица, на древесных ветвях. Этих-то неотысканных и оставшихся на месте господ Князь и называл «мертвыми телами».

Когда значительно разбитые остатки общества собрались в дом, составились партии преферанса, виста и т. п. Впрочем остаток вечера, не смотря на любезные старания хозяев, шел довольно вяло в следствие общего утомления. Скоро все разошлись по отведенным для каждого ночлегам.

Именно здесь за картами, я познакомился впервые с Мирзоевым, личностью не только в высшей степени замечательною, о которой с самого приезда на Кавказ я слышал постоянные и разнородные рассказы, но почти не вероятною. Мирзоев был нечто в роде Тифлисского Монтекристо. Относительно обогащения его рассказывали, что оно совершилось преимущественно поставкою спирта для Кавказских войск. В заключение расчетов, которыми определяли выгоды его от этой операции, все утверждали, что он нажил миллионы. Но не в том дело, что он был богат, мало-ли кто богат? а в том, как он распоряжался этим богатством, и эту-то баснословную сторону я считаю нужным обрисовать здесь по возможности. Начну с отношений его к туземному управлению. Когда какое нибудь дело не двигалось, какая нибудь оброчная статья не шла с рук, призывался Мирзоев, и ему говорили: «делай или возьми!» Мирзоев делал и [1024] брал, считая за особенное счастие угодить начальству. Когда по делам Мирзоева возникал какой нибудь громадный расчет с казною, и дело наклонялось в его сторону, его опять призывали: «Любезный Иван Минаевич, говорили ему, если бы можно прекратить это дело!» Мирзоев тотчас прекращал процесс. Таким образом Мирзоев, по предложению начальства, взял громадный рыбный откуп и вносил одной откупной суммы до 360 т. руб. в год; таким образом он, по предложению начальства, отказывался от громадных претензий по расчетам с казною. Когда приготовлялось в городе какое нибудь большое торжество по случаю того или другого события, Мирзоев опять благосклонно приглашался к участию в устройстве этого торжества и не останавливался ни пред какими жертвами и расходами. В частных сношениях он был просто опасен неукротимым своим стремлением наделить вас чем нибудь. От этого не оберегались даже самые высшие лица; до сих пор рассказывают странную наивность М—ва, с которою он хвалился дешевизною различных предметов, доставляемых ему Мирзоевым, тогда как этих предметов в действительности нельзя было достать и за тройную цену. Когда кто нибудь приезжал или уезжал из значительных лиц, Мирзоев делал торжественные встречи и проводы. Будучи сам Грегорианского исповедания, он точно также встречал и провожал высших духовных особ наших. этого мало. У отъезжающих он покупал, за какую хотите цену, мебель, экипажи, лошадей; приезжающего он снабжал всем этим за самую ничтожную цену, назначаемую только для приличия. От этого в его сараях, конюшнях, подвалах всегда находилась бездна экипажей, лошадей, мебели и всякого [1025] хозяйственного добра. Кто уезжал из Тифлиса на время в Петербург напр. или куда нибудь — брал у Мирзоева, безданно беспошлинно, экипаж, какой ему нравился и, отделав его во время пути, преблагополучно возвращал. Будучи хозяином рыбного промысла, он отделял лучшие сорты икры, шамаи, осетров в свои подвалы и наделял ими всю Тифлисскую знать. Купить такой икры и рыбы в Тифлисе было невозможно, и кто обращался по этой части к Мирзоеву, вынужден был брать ее даром, потому что за деньги он не давал решительно ничего. Тоже было и с кахетинским вином. Известно, что местное вино при самой выделке делится на три сорта, первый, средний и последний. Мирзоев скупал первые сорта почти во всех садах и распоряжался с ним таким же образом: даром сколько хотите, за деньги ничего. От этого происходило, что Мирзоев сам не занимался виноделием, а так называемое «Мирзоевское» вино считалось роскошью. Общее мнение было таково, что Мирзоев таким образом рассылал, раздавал вина, рыбы и других предметов на несколько десятков тысяч в год.

Щедрость его была просто изумительна. Например, вновь прибывшему адъютанту какому нибудь понадобилась лошадь. По произведенным розыскам оказывается, что у Мирзоева есть чудо-лошадь. Адъютант летит к нему и спрашивает: «не уступите-ли такую-то лошадь?» — «С величайшим удовольствием», отвечает тот. — «Позвольте узнать цену?» спрашивает адъютант. «Цены ей нет никакой», отвечает Мирзоев, «позвольте предложит вам ее в знак моего уважения». Ошеломленный адъютант начинает восклицать: «как можно, помилуйте» и тому подобное; но ничто не берет: за деньги ни за что, так берите! [1026] Такая именно история была, между прочим, с Свечиным. Самолюбивый и сам богатый, он никак не решался брать у Мирзоева лошадь даром, а между тем лошадь нравилась ему чрезвычайно; наконец он последовал нашему совету, взял лошадь без денег и потом сделал Мирзоеву равноценный подарок. Подарить что нибудь — было страстью Мирзоева, точно также, как и делать роскошные обеды или ужины, при малейшем намеке с чьей либо стороны, если не было случаев, самостоятельно так сказать указывающих на это. Я помню, когда приехал на Кавказ князь Владимир Иванович Барятинский и выразил желание, почти неизбежное у всех заезжающих туда, приобрести хорошую бирюзу, Мирзоев не замедлил приподнести ему камень, в роде скалы. За обедом, который Мирзоев тоже не замедлил устроить для князя, камень этот переходил из рук в руки и вызывал общее удивление к громадности и ценности его. После обеда князь обратился ко мне: «Согласитесь, что я не могу принять такой ценный камень в подарок; нельзя ли узнать, что он стоит, и тогда надо будет или заплатить за него, или отдарить». — «Заплатить во всяком случае невозможно, отвечал я, это глубоко оскорбит Мирзоева, да он и не возьмет денег, а отдарить, я полагаю, можно и должно. «Подождите, я вам узнаю цену камня». Отведя Мирзова в сторону, я спросил его: «Скажите, любезный Иван Минаевич, какой цены камень князя?» — «Совершенные пустяки, и говорить не стоит», отвечал он. «Нет! скажите положительно», возразил я нетерпеливо, «это необходимо». — «Ну извоььте, если вам угодно: он достался мне по особенному случаю, кажется за 50 или 73 рублей, хорошенько, право, не упомню». На этом [1027] ответе он остановился упорно, и я должен был передать его князю, прибавив, что это, разумеется, вздор.

При дальнейшем знакомстве моем с этим странным человеком (тем более странным, что он принадлежал к Армянскому народу, который, по общему убеждению любит больше брать, чем давать) оказалось, что Мирзовых было два брата: этот Иван Минаевич, о котором я говорил, и Гавриил Минаевич. Оба они были женаты, имели красивых жен и значительное количество детей; но жили вместе и вели все дела вместе. Деятельность их была разделена таким образом, что Иван Минаевич постоянно находился в обществе и поддерживал сношения с разными высшими лицами; Гавриил Минаевич сидел дома и вел все письменные дела, изредка, только в торжественных случаях, показываясь в свете, и большею частию проводя вечера в клубе, где и играл по копейке в ералаш. Иван Минаевич был губернским секретарем и чрезвычайно эффектно раскладывал на груди громаднейшего Станислава, которого правительство даровало ему за многочисленные заслуги. Гавриил Минаевич за такие же заслуги возведен был в потомственное дворянство. Не столько по этим званиям, сколько по огромному богатству, которое на всех точках земного шара имеет одинаковую силу и обаяние, Мирзоевы сохраняли в Тифлисе необъятное значение; дела громадных размеров, которые они вели, заставили их учредить свои конторы и иметь своих агентов чуть-ли не на всех концах мира. От этого происходило, что куда-бы ни ехал Кавказец, везде были поверенные и уполномоченные Мирзоевых, которые, вследствие их инструкций, и оказывали заезжему всевозможные услуги; от этого же происходило, что Тифлисский [1028] житель, и находясь на месте и отправляясь куда нибудь, вечно находился в необходимости прибегать к помощи и содействию Мирзоевых.

Возвращаюсь к Вышлованскому празднику. На другой день утром все собрались в зале дома, где приготовлен был двойной завтрак: Грузинский и Европейский. Тут я познакомился с «шашлыком», знаменитостью Грузинской кухни, о котором много слышал, но которого вкушать еще не имел случая. Почтенный, всеми любимый и уважаемый князь Димитрий Орбелиани, старший всех и летами и чинами, сидел во главе стола, как хозяин. Я заметил, что ему по временам приносили длинные железные прутья, на прутьях также длинными полосами находилось мясо, которое князь резал тонкими лентами и оделял ими толпу желающих. Когда я спросил, что это? — мне отвечали: «шашлык!» Тогда и я потянулся за одною из лент. Я должен без преувеличения сказать, что никогда не ел ничего подобного. Я сделался самым нахальным требователем этих дивных лент и не отходил от князя до тех пор, когда ему доложили, что «суки» нет больше. Шашлык приготовляется из различных материалов и различными способами. Самый обыкновенный состоит в том, что небольшие куски баранины насаживают на длинный железный прут, вертел, и жарят над огнем. Самый роскошный шашлык делается именно из «суки» т. е. филейного мяса. Этим именно шашлыком и угощал нас князь Димитрий. Шашлык сделался тотчас самым любимым моим блюдом, пред которым, по моему вкусу, меркнут все другие произведения Грузинского кулинарного искусства. Крузенштерн напр. приходил в восторг от рыбы, приготовленной по грузински, тогда как я в ней не находил решительно ничего [1029] особенного. Говорили, что курица, приготовленная по имеретински, блюдо богов! Говорили, что торжество Грузинского искусства — целый бык, изжаренный на вертеле; такого быка я не видал, но слышал, что опыты, произведенные по этой части князем А. И. Барятинским в Боржоме, были решительно неудачны. Прибавляли, что еще знаменитее такая штука, когда в быке находится теленок, в теленке баран, в баране барашек, в барашке гусь и т. д. Подобной штуки я тоже не видал и полагаю, что здесь туземцев пленяет скорее обилие мяса, нежели вкус приготовления, которого здесь и предполагать не возможно. Само собою разумеется, что конец завтрака облит был обильно шампанским. Князь после завтрака уехал, а с ним и некоторые деловые люди; большая же часть общества осталась до обеда, задержав полковую музыку и всех туземных артистов. Обед также должен был явиться в двух экземплярах: Грузинском и Европейском. Очарованный шашлыком, я обязался есть все Грузинские блюда, которые заранее мне перечислили; но с первого же блюда я должен был отказаться от этого намерения. Это первое блюдо, нечто в роде нашего супа, была просто тарелка оплошного жиру, который не только есть, но на который даже смотреть было тошно. К довершению ужаса, прелестные барыни Грузинского происхождения ели этот ужасный суп как-то руками и пачкались так сказать в жиру. Название этого блюда я уже не помню, а между тем оно считается у туземцев превосходным именно по обилию жира, которым сопровождаются почти и все другие Грузинские яства. Когда окончился этот неудачный для меня обед, начался общий отъезд. Я отправился по уговору с княгинею Марьею Ивановною, и с удовольствием вспоминаю эту поездку, [1030] продолжительность которой увеличилась значительно вследствие плутанья кучеров: они потеряли настоящую дорогу и никак не могли добраться до Каджор. Во время этой длинной поездки, умная, веселая и любезная княгиня повествовала мне о своем прошедшем, рассказывала, между прочим, как, бывало, вместе с княгинею Екатериною Александровною Дадьян и Ниною Александровною Грибоедовою, они втроем встречали и полонили каждого приезжающего в Грузию, и замечала, что теперь нет уже таких женщин; как она была выслана в Воронеж или Ярославль вследствие какого-то заговора Грузин противу Русских и прожила там несколько лет. Я знал, что у княгини есть дочь, которая вышла замуж за NN; но ее именно в это лето почему-то не было в Тифлисе, так что я вовсе еще ее не видал. Когда по поводу сожаления княгини, что нынче нет уже в Грузии великолепных женщин, я заметил, что дочь ее, несомненно, будет достойною ее наследницей, она сказала: «О! нет! Это очень милое, доброе, кроткое существо, но вы удивитесь, когда ее увидите: маленькая, смугленькая и не имеющая ничего блестящего!» Слова эти, разумеется, я принял, как проявление скромности матери, но впоследствии, осенью, увидев дочь ее в первый раз на бале у Князя, я действительно был удивлен. В этой скромной, симпатичной даме я никак не ожидал встретить дочери блестящей в полном смысле княгини Марьи Ивановны. Еще менее можно было ожидать, что эта скромная дама будет иметь ту замечательную судьбу, которая ей предстояла....

————

Выше, на стр. 475-477, сказано несколько слов о характере и значении Записок Василия Антоновича Инсарского, и вслед за тем помещена одна глава из них: «Поездка в Баку». По убедительной нашей просьбе, многоуважаемый автор предоставил Русскому Архиву еще несколько тетрадей своего мастерского [1031] повествования. Из напечатанной теперь главы читатели еще ближе познакомились с своеобразными сторонами Кавказского быта, а в следующей главе «Поход 1859 г». автор поведет нас в самую внутренность этого удивительного края. П. Б.

Комментарии

1. См. выше. стр. 475.

2. Загородное место, в 12 верстах от Тифлиса. Каджоры по отношению к Тифлису тоже, что по отношению к Петербургу Павловск, Парголово и т. п.

3. Отец Фадеева, военного писатели.

4. Генерал, состоявший при князе.

5. Удивительно! Но тут ничего нельзя понять.

6. Т. е. Князь-Наместник Кавказский.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказские праздники. Из записок В. А. Инсарского // Русский архив, № 6. 1868