-

Письма с Кавказа к редактору «Московских Ведомостей». Р. Фадеева. Спб. 1865.

Письма с Кавказа, печатавшиеся в 1864 и 1865 годах в «Московских Ведомостях», представляют для нас особенный интерес, по затронутым в них вопросам. Ныне они вышли в свет отдельною книжкою, что позволило автору пополнить те пропуски, которые были неизбежны в пределах газетных статей, кое-что изменить и написать вновь одно письмо.

Значение вопросов, обсуждаемых в этих письмах, равно важно для всех русских, важно для настоящей и будущей России, и трудно допустить, чтобы тот, в ком бьется русское сердце, кто разумно любит свое отечество и понимает его интересы, остался равнодушным при чтении того, на что указывает автор. Иное в его письмах может, пожалуй, показаться увлечением, преувеличением; скептик, быть может, и не согласится признать факты, развиваемые автором, а еще менее его предположения в будущем; но не [2] так взглянут на дело люди рассудительные, хладнокровные, взвешивающие каждое слово, каждую мысль. В том-то и состоит наш национальный недостаток, что мы не любим заглядывать вдаль, довольствуемся охотно настоящим, если при нём возможны тишь да гладь, хотя бы только наружные, на самые существенные, чисто-русские вопросы смотрим слегка, как будто боимся прослыть ультра-патриотами, и образумливаемся только тогда, когда разразится буря, т.е. когда бывает трудно, а иногда и невозможно, поправить дело. К числу таких существенных для России вопросов принадлежит по преимуществу недавно окончившаяся кавказская война, которая, во весь свой продолжительный период, подавала повод к самым разнообразным толкам в русском обществе, да и теперь, по окончании своем, далеко не всеми уяснена относительно достигнутых результатов и того влияния, которое это событие должно неминуемо иметь на будущие судьбы нашего отечества.

Представить в истинном свете значение этой долгой и тяжелой войны, показать, что кровь и деньги были потрачены недаром, что с покорением Кавказа достигнута великая государственная цель – вот что имел в виду автор «Писем с Кавказа». Он говорит, что писал свои письма не для военных, а для массы публики. Да иначе и быть не могло: кавказская война – дело чисто-национальное, близкое всем сословиям. Тем не менее «Письма» должны иметь еще сильнейший интерес для людей военных, как представителей той силы, которая, одолев врага, приготовила государству благотворные последствия завоевания. Новая, мирная, гражданская деятельность, отныне начавшаяся в Кавказском крае, будет только плодом военных трудов, понесенных всеми доблестными участниками, от генерала до солдата, в покорении Кавказа.

После всего сказанного нет надобности пояснять, почему мы считаем прямым своим долгом ближе познакомить читателей с трудом г. Фадеева.

В первом письме сопоставлены два знаменательные события, которыми закончился 1864 год: усмирение польского мятежа и окончание вековой кавказской войны. С первого взгляда такое сопоставление может показаться неуместным, потому что между Польшею и Кавказом видимой связи нет [3] и не было; однако ж, вглядевшись пристальнее в ход событий, можно удостовериться, что есть внутренняя связь между этими двумя крайними точками России. Эта связь не ускользнула от зорких глаз европейских дипломатов, и один из них сказал в Константинополе: «Европа не может смотреть равнодушно на покорение Кавказа. Независимый Кавказ столько же желателен для неё, сколько была бы желательна независимая Польша. Независимость Кавказа могла бы даже много содействовать, в удобную минуту, независимости Польши». С русской же точки зрения, эта связь еще осязательнее: русский народ, совершив половину пути в своем естественном росте, встретил, на двух окраинах своей земли, почти одновременно две преграды: одну на европейском, другую на азиатском рубеже. Отказаться от преодоления этих преград значило бы остановиться в своем росте, а всякая остановка, всякий застой есть шаг назад. Что пределы России должны были неизбежно расшириться до закавказских областей, это явствует и из географических условий страны, и из её исторических судеб. Возможно ли допустить мысль, чтобы государство, упирающееся в моря Черное и Каспийское, не владело Кавказским перешейком, который, в буквальном смысле, командует этими морями. Неудивительно, что мысль о владычестве на Кавказе стала наследственною в русской истории еще с шестнадцатого века, т.е. со времен царя Ивана Грозного, когда собранная его предшественниками русская земля, почувствовав свою внутреннюю силу, ощутила настоятельную потребность дать ей исход. Лишь только были разгромлены оба татарские царства: Казанское и Астраханское, как русский народ (казачьи атаманы) стал хозяйничать на Каспийском море и на всём его прибрежье, казаки стали селиться на Тереке, пятигорские черкесы искали быть подданными царя московского; Грузия, нам единоверная, просила об избавлении её от мусульманских неистовств. Конечно, трудно сказать положительно, что русская власть уже тогда могла бы утвердиться на Кавказе; но довольно и того, что дальновидный и умный царь Иван Васильевич завещал своим преемникам мысль о необходимости этого завоевания. Известно, в силу каких исторических причин она будто замерла до Петра Великого. При первом благоприятном случае Петр воскресил ее: едва заключив Ништадтский [4] мир, отдавший ему Балтику, он тотчас же перенес войну на берега Каспия. При ничем непоколебимой настойчивости пересоздателя России, позволительно предполагать, что и на Кавказе война не осталась бы бесплодною, если бы тому не помешала преждевременная смерть монарха. Императрица Екатерина II, занятая делами со своими ближайшими соседями, могла обратить внимание на Кавказ также лишь в последние годы своей жизни; но зубовская экспедиция кончилась что надобно считать ничем. Справедливо замечает автор, что надобно считать счастьем занятие Кавказского перешейка при Павле; борьба императора Александра с Наполеоном отвлекла от этой цели вооруженные силы государства, а после 1815 года кто мог поручиться, что европейская дипломатия не придала бы кавказскому вопросу значения вопроса европейского?

Так именно и случилось в наше время: взятие в плен Шамиля пришлось очень не по вкусу государственным людям Англии, Франции и Австрии; королеве Виктории был даже поднесен адрес, в котором обвиняли британское министерство в измене за то, что оно не поддержало Шамиля, не пускавшего русских в Азию. Какими любезностями осыпали нас в иностранных газетах за окончательное завоевание Кавказа, это у всех еще в свежей памяти. Что же доказывали возгласы европейских дипломатов, требования митингов, ожесточенные выходки газет? А доказывали они ту неоспоримую истину, что совершившееся событие – дело великой важности.

Эту истину поняли в Европе прежде чем большинство русского общества сознало её значение. Не должно забывать, что в царствование императора Николая, когда началось действительное завоевание Кавказа, далеко не все провидели цель упорной борьбы; только правительство понимало к чему стремилось, и теперь, когда цель достигнута, последствия раскрываются сами собою. Прежде всего, обладание Кавказским перешейком обеспечивает безопасность всей южной границы империи, от Одессы до китайских пределов; затем, по самому своему географическому положению, перешеек имеет огромное политическое и торговое значение. Западный берег Закавказья отстоит лишь на несколько дней пароходного плавания от Мальты и от Тулона; с восточного же берега прямой путь в самую внутренность Азии. Когда будет проведена железная дорога из Поти в Баку, тогда Астрабад [5] способен стать на степень европейского города, подобно Одессе. Россия, владея Закавказьем, может господствовать над Азиатскою Турцией, Персией, Закаспийским краем, может перейти на Аральское море и на Аму-Дарью, а по этой реке достигнуть Балха ¹, где уже появлялись англо-индийские войска.

Представив все выгоды для России иметь в своих руках Закавказье, автор рассматривает и другую сторону медали, т.е. делает предположение о том, если бы Кавказский перешеек принадлежал не нам, а одной из первоклассных морских держав в Европе. По глубокому убеждению автора, это могло бы случиться, если бы мы до 1864 года не успели перешагнуть горы, и тогда Закавказский край был бы обращен в громадный Гибралтар... Какие же последствия повлекло бы за собою господство там враждебной нам державы? Автор утверждает не обинуясь, что, относительно морской державы, занимающей Кавказ, мы очутились бы въ положении бессильной Греции, и «каждый Пасифико стал бы командовать Россией», не говоря уже о том, что нам не позволили бы спустить лодки в моря Черное и Каспийское. Через двадцать четыре часа после написания телеграфической депеши в Лондоне или в Париже, нас могли бы отрезать от Черного моря, и это море «обращалось бы для нас в ту же безвыходную степь, какая замыкала Россию с юга до времен Екатерины». Мы утратили бы, разумеется, и исключительное господство на Каспийском море и при каждой войне были бы вынуждены занимать Астрахань, как занимали Кронштадт и Севастополь; с падением же Астрахани, неприятель приобретал бы военный путь по Волге, на известном протяжении. При таком невыгодном для нас обороте дел, вся наша граница от Каспийского моря до Китая обратилась бы, в полном смысле, в границу политическую, которую надлежало бы, на всем её огромном протяжении, охранять крепостями и армиями. Наконец, принадлежность Закавказья неприязненной нам европейской державе парализовала бы навсегда наше влияние на Азию, решило бы так называемый «азиатский» вопрос, конечно не в нашу пользу. [6]

Все подобные соображения дают автору право назвать покорение Кавказа «величайшим из внешних событий русской истории в XIX веке». Последняя восточная война показала всю ту важность, которую правительство приписывало господству нашему на Кавказе: в самые тяжкие минуты, именно к зиме 1855 года, когда наша крымская армия уступала в числительности союзнической, из 280.000 человек, находившихся в Кавказском крае, не только не было взято ни одного солдата, но еще посылались подкрепления в кавказскую армию. Мало того: из 280.000 можно было выставить не более 9.000 под Баш-Кадыкляром и 17.000 под Кюрук-Дара, хотя здесь решалась судьба Кавказа. Все это вытекало из необходимости держать непокорных горцев в тесной блокаде, имея особенно в виду европейский десант, который, будучи поддержан горскими племенами западного Кавказа, мог бы проникнуть в глубину наших владений, вследствие чего и горцы восточной группы ринулись бы на равнину. Обе эти опасности, разразившись одновременно, поставили бы, в случае нашего неудачного сопротивления, кавказскую армию в затруднительное положение потерять разом все сообщения с Россией. В доказательство того, как неутешительно было положение наше на Кавказе в зиму 1855–1856 года, во время вторжения Омера-паши, автор приводит, между прочим, красноречивый факт: на тифлисском базаре не хотели тогда менять русских ассигнаций. Вся оборона Кавказа против европейского союза ограничивалась десятью тысячами солдат, собранных около Кутаиси... Если союзники не прислали Омеру подкрепления, то только потому, что весной англичане предполагали перенести военные действия на Кавказ. Между тем, Франция поспешила заключить мир, и опасность, грозившая нашему владычеству в Закавказье, миновалась. Но как она могла возродиться при каждой новой коалиции, то, вскоре по заключении парижского мира, решено было возобновить кавказскую войну с положительным намерением кончить ее.

Замечательно заявление автора, что хотя урок 1855 года был памятен для всех и все понимали необходимость покончить с горцами во что бы то ни стало, однако это общее чувство нимало не облегчало разрешения дела. «Ссылаюсь – говорит автор – на всех кавказцев 1856 года без исключения: [7] было ли тогда, в нашей армии десять человек, которые верили бы в возможность близкого покорения гор? А кавказская армия знала положение неприятеля и могла надеяться на себя. Русское общество должно помнить, что покорение Кавказа совершено длинным рядом военных подвигов; что не судьба и не утомление, как говорили некоторые, а верное, энергическое направление, данное делам князем Барятинским, поддержанное последовательностью действий заместника его, Великого Князя Михаила Николаевича, решило судьбу Кавказа; что, в этом случае, невероятное, по суждению самой боевой армии в свете, совершено с безостановочным успехом, свидетельствующим о верности плана и энергии исполнения».

Прежде изложения событий, которые повели к завоеванию западного Кавказа, автор мастерски очерчивает особенный характер кавказской войны и указывает на то необыкновенное сочетание всякого рода материальных и нравственных препятствий, о которое сокрушались усилия могущественной империи в продолжение полувека. Обращая особенное внимание читателей на это письмо (третье), мы остановимся лишь на любопытной и поучительной параллели между нашими военными действиями на Кавказе и французов в Алжирии. «Алжирия только миниатюр Кавказа. В нашей Алжирии, всё, и природа и люди, далеко переросли размеры французской. Там основанием всем действиям служило море; у нас нужно было все перевозить степью; там – приморская равнина, на которой регулярное войско сохраняло свои преимущества, а за нею узкая полоса Атласа, не достигающая высотой даже второстепенных отрогов Кавказа. Главный горный центр Алжирии, Большая Кабилия, в которую французы не решались вступить прежде чем не было покорено все вокруг, несмотря на свое название, не больше чем отдельная трупа Табасарани и Кайтага, которой мы даже не покоряли, которая пала сама, как только был побежден восточный Кавказ. С кавказских вершин падают ледяные завалы, не уступающие массою любой горе Атласа; вместо алжирских рощ, скаты Кавказа осеняются темными первобытными лесами в несколько десятков верст ширины и в несколько сот верст длины. Тут есть соседние страны, до того разъединенные вечными снегами, целою Лапландией поднявшейся в небо, что они совсем не знают одна другой. Всегда обледенелые перевалы; долины до [8] того глубокие, что целый день нужно спускаться ко дну их; горные реки, увлекающие каменные глыбы как булыжник, и такой ширины, что через них нельзя перекинуть другой мост кроме веревочного; тысячи котловин, в которые можно проникнуть только по козьей тропинке, висящей между небом и землей – вот театр действий кавказской армии, театр, имеющий 1.200 верст длины от Черного и Каспийского морей и слишком 200 верст ширины. Кавказские горцы во столько же грознее алжирских арабов и кабилов, во сколько окружающая их природа громаднее африканской. Достаточно указать на один факт. Никогда алжирцы не могли взять, сколько ни пытались, ни один блокгауз, ни одну деревянную башенку, защищаемую двумя десятками солдат. Кавказские горцы брали крепости, где сидел гарнизоном целый батальон, обрекшийся на смерть и бившийся до последнего человека. Русские встретили на Кавказе соединение всех препятствий в людях и в природе, какие только можно представить, точно Кавказ был нарочно устроен на северном рубеже Азии, чтобы навеки оградить эту часть света».

Самый исторический очерк последнего периода войны отличается не только отчетливым изложением событий, несмотря на довольно сжатые рамки писем, но и многими характеристическими подробностями, рельефностью наиболее крупных фактов и верным взглядом на те средства, которые должны были привести к желанной цели. Так, например, чрезвычайно хорошо очерчена разница условий, при которых было возможно покорение восточной и западной половины Кавказа. На восточном Кавказе достаточно было смирить лезгинов и чеченцев; на западном не представлялось иного средства утвердиться, как безусловно изгнать черкесов из их горных убежищ. После того, как Англия отрицала самое право нашего владычества на Кавказе, после всех неисчислимых интриг и покушений Турции, после того, какъ французское посольство в Константинополе обнаружило явное сочувствие к черкесам, надлежало, не теряя времени, не дожидаясь повторения восточной войны, обратить восточный берег Черного моря в русскую землю, заселить его людьми русскими и для того очистить от горцев всё прибрежье. Граф Евдокимов, на которого было возложено исполнение этого громадного дела, сказал: «первая филантропия – своим; я считаю [9] себя в вправе предоставить горцам лишь то, что останется на их долю после удовлетворения последнего из русских интересов». – Горцы, в свою очередь, поняли опасность, грозившую им вследствие принятия нами нового образа действий, т. е. чтобы каждый шаг вперед сопровождался основанием казачьих станиц. – «Укрепление – говорили черкесы – это камень, брошенный в поле: ветер и дождь снесут его; станица – это растение, которое впивается в землю корнями и понемногу обхватывает поле». Несмотря, однако на безусловную необходимость покончить раз навсегда с внутреннею войною на Кавказе, и громадность жертв, соединенных с предначертанным планом изгнания горцев из их убежищ, и даже кажущаяся жестокость такой меры смущали энергию исполнения. Осенью 1861 года, Государь Император, совершив путешествие по Кубанской области, лично убедился в недействительности всякой другой меры. Горским депутатам, представлявшимся Его Величеству, обещаны были милость и покровительство, предложены сохранение их обычаев и имуществ, льгота от повинностей, щедрый замен земель, которые окажутся нужными для наших военных линий. От них требовалось только одно условие: выдать всех русских пленных и беглых. Что же отвечали горские депутаты? В челобитной, поданной в руки могущественному монарху, они просили: немедленно вывести русские войска за Кубань и Лабу и срыть наши укрепления...

Немногим, быть может, известно, что положение наших дел на западном Кавказе, летом 1862 года, казалось столь затруднительным, что, по словам автора, смутило почти всех. Не говоря уже о том, что шапсуги производили и дерзкие нападения на станицы, огражденные Кубанью, как в двадцатых годах, что сопротивление горцев было упорное, обнаружился факт, имевший несравненно важнейшее значение: главный хребет, вдоль которого должны были постепенно подвигаться наши войска, нисколько не прикрывал нашего фланга и тыла от загорных племен, и если бы это препятствие превратилось в постоянное, то и весь план завоевания мог бы рушиться. По мере нашего наступательного движения и занятия страны станицами, пространство в нашем тылу, становясь все обширнее и обширнее, подвергалось бы беспрестанной опасности нападения, и наши линии, не имея прочной опорной [10] точки, всегда могли бы быть обойдены неприятелем. Такое, по всем человеческим расчетам, критическое положение дел не смутило однако графа Евдокимова – не смутило потому, что он знал горцев, знал, что запальчивость их не может быть продолжительною, что убыхи и другие загорные не предпримут ничего на северной, чужой им, стороне гор, если не будут поддержаны абадзехами. Довести абадзехов, к будущему лету, до того, чтобы убыхи не рассчитывали на их поддержку и, озабоченные собственным сохранением, не вышли к нам в тыл – вот какую задачу предположил себе исполнить граф Евдокимов. Верность его соображений оправдалась. Один из известных кавказских генералов, не разделявший тогда взглядов графа Евдокимова, говорил впоследствии г. Фадееву: «очень понятно, что граф Евдокимов умел искусно вести войну; но я не понимаю, как он умел влезть в душу горца, чтобы в ту еще пору знать все фазисы, через которые должна пройти война».

«Влезть в душу неприятеля – в этом и задача военного начальника», прибавляет, с своей стороны, автор.

В половине февраля 1863 года, Великий Князь Михаил Николаевич, прибыв на Кавказ, нашел дело на западной половине гор в хорошем положении, но окончательное решение его было еще очень далеко. Сопротивление горцев стояло на высшей степени энергии, и никто еще не мог знать, чем разыграется будущее лето. В Европе также не верили скорому окончанию кавказской войны, несмотря на всю настойчивость наших действий, и, под влиянием этой мысли, наши западные доброжелатели со всеусердием изыскивали всяческие средства вредить нам. Бесцеремонность их, в этом отношении, поистине поразительна. В Трапезонте все европейские консулы, за исключением прусского, составили нечто в роде комитета «вспомоществования черкесам»; драгоман французского консульства, поляк Подайский, был не только душою, но почти и признанным председателем этого комитета; всякий пройдоха, вызывавшийся служить черкесам, против «русского варварства», был снаряжаем и отправляем на деньги безыменных благотворителей, которые, кроме того, посылали к восточному берегу запасы пороха, снарядов, амуниции, нарезные пушки. Вдобавок все мусульманское [11] население Кавказа было волнуемо самою зажигательною религиозною проповедью и обещаниями скорой помощи....

Вот при каких предзнаменованиях начался 1863 год на Кавказе. Между тем, разыгралась польская смута; вся Европа стала вооружаться; нота за нотою, угроза за угрозою обнаруживали, каково было настроение умов на западе относительно России. Надобно было спешить, спешить и спешить окончательным покорением западного Кавказа, чтобы не успели помешать нам.

Автор свидетельствует, что на Кавказе почти все ожидали изменений в плане войны, начертанном при князе Барятинском, а иные даже желали изменений; голосов «против» было едва ли не больше. «Я не знаю примера – прибавляет г. Фадеев – чтобы, за переменою главнокомандующего, не последовало больших изменений в самом характере действий. Слишком трудно вложить в свою душу чужую мысль и развивать ее последовательно: это также творчество; немногие люди, облеченные полномочием власти, пойдут по чужой дороге, потому только, что она лучшая. Великий Князь принял чужой план, оттого что план этот был самый верный в предстоявшем деле, и развил его до изумительной полноты результата». Но самое выполнение плана значительно ускорилось против прежнего: наступление пошло с необыкновенною быстротой, операция следовала за операцией без перерыва, пока последние остатки горцев, прижатые к морю, не сложили оружия.

21-го мая 1864 года, Великий Князь, телеграфическою депешею из Ахчипсоу, донес Государю Императору об окончании славной кавказской войны. Эта депеша была последнею военною реляцией из бесконечного ряда кавказских военных реляций.

Начавшееся затем переселение кавказских племен в Турцию, как известно, подало европейской журналистике повод к возбуждению страшной чернильной бури. По словам наших западных благоприятелей, мы совершили неслыханное преступление, презрели все священные права человечества... Но даром израсходовали запальчивые публицисты весь свой запас ожесточенного против нас негодования: они писали о деле, истинные обстоятельства которого им вовсе не были известны. Теперь, когда это знаменательное событие уже совершилось, [12] история должна высказать свое правдивое слово. Переселение горцев не было делом нашей воли: оно произошло помимо нас. Мы не имели никакой надобности гнать горцев в Турцию: для них у нас было довольно места. Но если мы не имели причины вынуждать горцев к выселению за пределы государства, то не представлялось повода и удерживать их против воли. Государству нужны были не закубанцы, а земля их, которую гораздо выгоднее было заселить своими, потому что, в отношении производства народного богатства, десять русских крестьян производят больше, чем сто горцев. Притом первое выселение кавказских племен началось гораздо прежде, вскоре после падения Шамиля.

Не считая тех, которые ушли в Турцию в 1859, 1860, 1861 и в 1863 годах, в 1864 году выселилось 210.000 душ, да в 1865 году около 40.000 – масса порядочная, особенно для мусульманского государства, в котором число жителей не увеличивается, а постоянно уменьшается. Довольно было толков и в нашей, но преимущественно в иностранной печати о том, насколько выселившиеся в Турцию горцы могут усилить турок. Теперь достоверно известно, что черкесы в Турции тают, что их выбыло уже на половину и что между ними нет больше женщин, а женщины в Турции приобретаются только за деньги. Автор полагает, что турецкие черкесы просуществуют лишь в одном поколении; мы думаем, что и этот срок слишком велик: по крайней мере, в период даже одного поколения, переселенцы не будут уже воинственными детьми Кавказа. На первый раз, турецкое правительство действительно подкрепило черкесским племенем мусульманский элемент в своих христианских областях; но, в общем итоге, едва ли не окажутся справедливыми слова автора, что турки, приняв к себе черкесов, «нашили только на прореху гнилого платья гнилую заплату».

Автор обращает затем внимание на заселение покинутого горцами края русскими людьми и на его будущность. Вновь завоеванный край равняется обширностью Волынской губернии, а за исключением горных мест, т. е. неудобных для жизни человека, количество хозяйственных угодий не уступает объемом Киевской губернии. Но как закубанская страна отличается необыкновенным плодородием почвы, почти везде [13] девственной, обилием и разнообразием естественных богатств, имеет самое выгодное географическое положение между большою судоходною рекою и берегом моря, никогда не замерзающего, то, со временем, здесь может поместиться двойное против Киевской губернии население. К весне 1864 года, большая часть земель северного склона была уже обстроена заселенными станицами, которые протянулись, в несколько рядов, вдоль предгорий между хребтом и линией, проведенною параллельно Кубани, в 25–30 верстах от берега этой реки. Низовое пространство между Кубанью и этою линией, где предназначалось поселить горцев, оставалось наполовину пустым. От Лабы до Пшиша и от моря до Шебша, станицы тянулись, весною 1864 года, непрерывною цепью; но в средине они разрывались незанятым промежутком между Шебшем и Пшишем, так как отсюда только что были сдвинуты последние абадзехи. Числа переселенцев, определенного на 1864 год, было далеко недостаточно для занятия всей местности, покинутой горцами; но без приготовительных мер нельзя было увеличить разом цифру колонистов, и потому ограничились покуда наполнением промежутка, разрывавшего наши линии и части берега от Новороссийска до Туапсе. Самая система поселения должна была измениться вследствие изменившихся условий: так как неприятеля не существовало, то и не представлялось надобности в устройстве больших станиц в виде крепостей, обнесенных валами и оборонительными плетнями, обставленных пушками; казаки были распределены обыкновенными поселками, а в участках нагорной полосы, удобных для хозяйства, явились даже отдельные хутора. Всего в течение двух лет (1863–1864) построено было 76 станиц, с 8.241 семействами, а с поселением 1861 и 1862 годов, т. е. от начала систематической войны, цифра составляет сто одиннадцать станиц, с 14.233 семействами. В общем итоге, в эти четыре года, численность населения в завоеванном крае дошла до 85.000 душ. Оно сформировано покуда в девять конных полков.

Последняя эмиграция горцев уменьшила население закубанского края до 240.000 человек; но закубанский край составляет только часть страны, принадлежащей Кубанскому войску, которое раскинулось от реки Ея, близ устий Дона, до Абхазии и от Керченского пролива до Кумы. Теперь все войсковое [14] население простирается до 440.000 душ обоего пола, а с остатками черкесских племен, разбросанными между станицами, до 520.000.

Заговорив о Кубанском казачьем войске, автор объясняет, какое положение должно занять оно, как войско, в ряду русских военных сил и как край, среди русских областей, и, пользуясь этим случаем, опровергает ошибочное мнение тех, которые с предубеждением смотрят на существование особенных военных областей, каковы все казачьи войска. Сущность опровержений состоит в том, что казачество есть явление чисто-русское, что оно составляет одну из образовательных сил нашей истории не только в прошедшем, но в настоящем и даже в будущем. «Казаки – замечает автор – это береговой прибой русского народа, размывающий понемногу его пределы; когда берег отодвинулся, на том месте, где кипел прибой, стоит гладкое море; когда казачьи населения остаются далеко в тылу передовых линий, они естественно сливаются с массою народа». Так, действительно, всегда ширилась русская народная волна, и казаки всегда шли в голове естественного разростания русского племени. Мог ли закубанский край быть обращен в русскую область иначе, как под видом казачьего войска? Ведь одно только казачье население и жило на его пределах, пред лицом врагов, и край из рук горцев естественно мог перейти лишь в руки казаков. «Завоюйте, ребятушки, неприятельскую землю: что возьмете, все будет ваше!» говаривал каждый главнокомандующий линейцам, объезжая передовые края. Разумеется, одни казаки не завоевали бы Кавказа, но все-таки без казаков нельзя было завоевать Кавказа. Таково убеждение автора.

Очерк покорения западного Кавказа оканчивается очерком кавказской армии, этого особого типического оттенка русского войска, созданного Кавказом. Всё одиннадцатое письмо посвящено этому предмету. Не только люди невоенные уразумеют из этого письма истинное значение кавказской армии, но и те из военных, которые знают ее по слухам или по отрывочным описаниям, составят себе отчетливое понятие об этой истинно-драгоценной части вооруженных сил империи. Ограниченные пределами библиографической статьи, мы можем указать лишь, в немногих словах, на наиболее капитальные [15] факты, развиваемые автором. Начать с того, что, после завоевания гор, кавказская армия, заключавшая в себе, до сих пор, около трети действующих сил государства, стала подвижною. Этому событию автор придает столь важное значение, что, по его словам, оно «изменяет численную пропорцию европейских сил в такой же мере, как если бы население, равное прусскому, со всеми своими военными средствами, сделалось частью России». Другими словами: численность кавказской армии, считая регулярные и иррегулярные полки и батальоны, равно и прикомандированные дивизии, представляет довольно близко итог действующих прусских войск. Автор идет далее: «чего бы ни стоили – замечает он – государству шестьдесят лет местной войны, о жертвах нечего жалеть, когда ценою их Россия приобрела кавказскую армию». Как боевое войско, она незаменима во всякой войне, азиатской и европейской; главная сила её – русская душа, которая вылилась в ней со всею полнотой; вторая сила – боевой опыт; это армия истинно-суворовская, чуждая всякой автоматичности, всякой машинности, свойств чисто немецких, и характеристическое отличие кавказских войск заключается именно в том, что они развивались в наиболее свойственном русскому человеку духе, остались войсками по преимуществу русскими. В кавказской армии преобладает типический характер полков, которого нет в других войсках. «Кавказский полк не есть численное собрание людей, отличающееся от другого подобного собрания только цветом воротника: он есть организм, проникнутый одним духом, сложивший себе свои понятия и обычаи, высоко ценящий свои предания, выработавший свой особенный боевой порядок, иногда резко противоположный характеру другого полка. Один полк жив как огонь, смел до дерзости, производит атаку не иначе, как бегом, особенно искусен в рассыпном бою и в лесной войне; другой тверд как кремень, упорен до последней степени, привык действовать связно, умеет ходить не задыхаясь по самым страшным крутизнам, обдуманно-решителен.... Предания для кавказских полков – святое дело; их знает, ими гордится всякий служащий в полку, а дурное слово о полку, даже о его прошлом, есть личное оскорбление для кавказских офицеров... Старые кавказские полки так уверены в себе, что считают боем только то [16] время, которое им нужно, чтобы добежать до неприятельского фронта; но, кроме решительности удара, неоцененное преимущество кавказских войск то, что в главный момент боя, когда управление становится невозможным, каждая рота сделает посильное дело и не станет дожидаться приказаний: не командир, так младший офицер, фельдфебель, старый солдат надоумят её. «Наконец, можно сказать с уверенностью, что, в одинаковых обстоятельствах, кавказский полк понесет половиной меньше потери против другого, потому что лучше сумеет подступить к неприятелю». В этом преимуществе кавказских войск сознавались иностранные офицеры, участвовавшие в экспедициях, а сражение при Кюрук-Дара представляет тому одно из самых убедительных доказательств. Здесь, как известно, семь кавказских батальонов сломили неприятельский центр, состоявший из двадцати двух батальонов, поддерживаемых сильною артиллерией: при наступлении, наши колонны размыкались без приказаний и шли широко; перед ударом сами собою смыкались тесно, и оттого значительно уменьшили свою потерю.

«В кавказских войсках сказалась вся разумная мощь русской природы. При своей многосторонней опытности, они принадлежат к тем редким боевым войскам, воспитываемым лишь периодами долгих войн, которые не клянутся победить или умереть, но дают слово победить и – сдерживают его».

Этими словами оканчивается письмо о кавказской армии. Последние три письма (двенадцатое, тринадцатое и четырнадцатое) разъясняют особенности того нового положения, политического и военного, в которое завоевание Кавказа ставит Россию относительно всего азиатского вопроса. Как ни важен и ни любопытен этот предмет, рассмотренный автором всесторонне и с такой точки, с которой прежде никто не обозревал его, но, по недостатку места, мы не можем познакомить читателей с содержанием последних трех писем. Отсылаем к самой книге, с уверенностью, что такое литературное явление, как труд г. Фадеева, возбудит к себе серьезное сочувствие всей массы образованных и любознательных русских людей.

Комментарии

1. Балх – древняя Бактра – был прежде столицею Хорасана, составлявшего часть Афганистанского или восточно-персидского государства. Теперь принадлежит Бухаре и отстоит верст на сорок от Аму-Дарьи, на юг.

Текст воспроизведен по изданию: Современное обозрение // Военный сборник, № 1. 1866