ФАДЕЕВ А. М.

ВОСПОМИНАНИЯ

ВОСПОМИНАНИЯ АНДРЕЯ МИХАЙЛОВИЧА ФАДЕЕВА.

В начале Января (1848 года), на исходе зимы, в городе случилось маленькое, но очень странное происшествие, которое произвело в ту минуту на многих сильное впечатление, разумеется скоро изгладившееся, так как все на свете забывается: да притом же иные, может быть, не обратили внимания или не придавали особого значения удивительному совпадению, проявившемуся при этом обстоятельстве. Простая ли случайность, или заявление свыше, это не моего суждения дело. Тифлисские церкви чрезвычайно бедны колоколами. Во всем городе не было ни одного не только хорошего, но даже сколько-нибудь порядочного колокола; церковный звон слышался только в ближайшем соседстве церквей, и его слабые, дребезжащие звуки походили (как и теперь походят) на звон плохих почтовых колокольчиков; да и по самому своему объему и весу немногим превосходили Валдайские изделия и отличались разве только древностию, вследствие которой давно отслужили свой век и вероятно потрескались и раскололись, если судить по их разбитому тону. Для Русского новоприезжего человека, привыкшего почти во всех городах и даже больших селах России к звучному, торжественному, могучему, часто оглушительному трезвону своих родных массивных колоколов, это отсутствие колокольного звона, или в замену его какое-то нестройное бренчание, раздражающее уши, кажется чем-то неприятно-чуждым, даже тягостным, особенно на первых порах и в праздничные дни. Князь Михаил Семенович Воронцов заметил этот недостаток и давно подумывал об исправлении его хотя отчасти. В 1847-м году, по его приказанию. выписан в Тифлис из Орловской губернии литейных дел колокольный мастер, которому князь заказал отлить колокол в восемьсот пудов веса, для Сионского кафедрального собора. Мастера поселили и Тифлисской Немецкой колонии, по левой стороне Куры, где он и занимался довольно долго [230] своей работой. Многие ходили смотреть, как отливался колокол (для жителей Грузин это представляло совсем невиданное дело) и бросали туда серебряные деньги; нередко заезжал во время прогулки верхом и князь Воронцов, наблюдая сам за работой и по-видимому очень интересовался ею. Наконец, колокол был отлит, окончательно отделан и готов к перевозке. В это время холода усилились, и сплошной снег уже недели две покрывал все улицы, чему туземцы очень удивлялись и говорили, что не запомнят такой зимы. Тогда оба противолежащие берега Куры соединялись в Тифлисе двумя мостами в старом городе, около Метехского замка, и только в этом месте, между старой частью города и предместием Авлабаром по той стороне реки, было постоянное сообщение. Михайловский мост, ныне соединяющий в центре обе части нового города, еще не существовал и заменялся деревянным наводным, временным мостом. Через этот-то мост должен был переправляться колокол. В назначенный для его перевозки день собралось множество народа. В России, по исконному обычаю, православный народ перевозит колокола в церковь на себе; но так как в Грузии, надо полагать, не было колокола, которого один человек не мог бы пронесть просто в руках, то туземцы не имели об этом обычае никакого понятия, и потому для перевозки колокола была наряжена рота солдат. Приехали верхом князь и княгиня Воронцовы с большой свитой и началась торжественная процессия. Колокол установили на крепкие, прочные салазки с прикрепленными к ним длинными веревками; солдаты впряглись в веревки по нескольку человек в ряд и длинной вереницей готовились двинуться вперед.

В эту минуту подошел к князю мастер-литейщик, отливавший колокол, Русский бородатый мужичок и, низко кланяясь, изъявлял желание что-то сказать. Воронцов, заметив его, спросил, что ему нужно. Мастер сказал: «Ваше сиятельство, прикажите узнать, нет ли между солдатами, что будут перевозить колокол, Жидов; если есть, велите, чтобы они ушли и не притрагивались к этому делу». — «Почему это, любезный?» с удивлением спросил Воронцов. «Ваше сиятельство, отвечал литейщик, колокола это мое ремесло: я в жизни своей отлил их много и насмотрелся на своем веку, как их перевозят. Наверно докладываю вашему сиятельству, что если при перевозке колокола замешается Жид, никогда не обойдется без несчастия. Сколько раз я был свидетелем и от других слышал. Нижайше прошу ваше сиятельство, если тут есть Жиды, прикажите им уйти: не то быть беде». [231]

Князь слегка кивнул головой и, с снисходительной, полупрезрительной улыбкой, торопливо проговорил: «хорошо, хорошо, любезный», повернул лошадь, отъехал немного далее и отдал приказание двинуться. Тронулись. Довезли колокол благополучно до моста, перевезли через мост и здесь остановились перевести дух. На этом месте было нечто в роде ямы, а перед нею возвышалась маленькая горка, с которой, по причине наступившей в этот день оттепели, вода от стаивающего снега стекала к мосту и потом, замерзнув, образовала ледяные лужицы. Перед одной из этих лужиц стояли салазки с колоколом. Солдаты отдохнули и бодро принялись за работу; натянули веревки и, крепко понатужившись, разом дернули салазки с места, но не протащили их пяти шагов, как раздались крики, и все опять остановилось. Раздавили одного солдата. Этот солдат находился в числе людей впряженных в первом ряду, близ самых салазок, и когда вдруг дернули, он поскользнулся на обледенелой лужице, упал, и салазки с восьмисотпудовым колоколом одной своей стороной переехали через него поперек туловища от правой ноги к левому плечу. Солдат был перерезан как бритвой, и кровь лила рекой из раздвоенного тела. Картина была страшная 11. Принесли доски и, сложив на них обе части трупа, лопатами загребали выпавшие внутренности, а когда понесли эти ужасные остатки, то кишки, падая с досок, волочились по земле. Княгине Воронцовой сделалось дурно, и из соседнего дома ей принесли стакан воды. Князь Воронцов подозвал к себе коменданта, старого генерала Бриземан-фон-Неттиха, и сказал ему: — «Поезжайте сейчас к экзарху; расскажите об этом происшествии и скажите ему, что я прошу его позволить похоронить этого солдата в ограде Сионского собора, как человека погибшего при совершении богоугодного дела, во время перевозки в собор колокола. Скажите ему, что он очень меня этим обяжет». Вероятно князь хотел таким распоряжением несколько смягчить или изгладить тяжелое впечатление, произведенное кровавым зрелищем на публику. Комендант поехал исполнять приказание, но спустя несколько минут снова возвратился и доложил наместнику: «Ваше сиятельство, этого человека нельзя хоронить в Сионском соборе».— «Как нельзя! Отчего нельзя?» «Он Еврей», отвечал комендант. Воронцов видимо смутился. Это известие его озадачило; он не сказал ни слова, но не мог не вспомнить только что выслушанные им просьбу и предсказание старого [232] колокольного мастера. Шествие продолжалось далее в порядке и достигло места назначения уже без всяких приключений. С тех пор Тифлис обязан князю Михаилу Семеновичу своим единственным, прекрасным, громозвучным колоколом, которым отличаются праздничные и торжественные дни от обыкновенного будничного времени. На месте происшествия, около наводного моста, несколько дней виднелся снег окрашенный кровью.

В часы облегчения от болезни и свободы от занятий, я приятно проводил время с хорошими знакомыми, умными н интересными людьми. Князь Голицын с двумя сыновьями, Гагемейстер. Соковнин, Ермолов (Виктор Алексеевич, сын Алексея Петровича), служивший тогда в артиллерии, и многие другие постоянно посещали нас, обедали и проводили с нами вечера. В это же время я сблизился с новыми моими сотоварищами по службе — Дюкроаси и Уманцем. Оба люди образованные и дельные. Первый, сын некогда известного Французского актера на Петербургской сцене, был впоследствии членом Совета наместника и управляющим таможенною частию Закавказья; а второй, его помощник, был прикомандирован ко мне для содействия по устройству новых поселений. Почти ежедневно у нас бывал также один неважный чиновник из канцелярии наместника, служивший не более как столоначальником в хозяйственном отделении моего зятя, но занявший с течением времени довольно важное место и значительное положение в Петербурге, некто Г***. Человек способный, деловой, аккуратный, а главное ловкий, он искусно проложил себе дорогу умением пользоваться обстоятельствами и людьми. При самом вступлении на служебное поприще, он смастерил для себя курьезное маленькое дельце, увенчавшееся по видимому полным успехом, но потом, два раза, едва его не погубившее в служебном отношении, и вместе с тем, по своим последствиям, странным образом содействовавшее к блестящему свершению его карьеры. Он начал службу в Новороссийском крае, поступил в канцелярию графа Воронцова, понравился правителю канцелярии Сафонову своею безупречною исполнительностию, понятливостию, быстротою работы, отличным почерком, и потому последний брал его с собою при разъездах с графом по краю для переписки бумаг и различных поручений. В 1837-м году в Одессе внезапно проявилась чума, наделавшая больше страха и переполоха, нежели вреда. По миновании ее, в канцелярии генерал-губернатора составлялись списки о наградах чиновников, которые деятельно трудились для прекращения эпидемии. Г***, также занимавшийся составлением списков, не устоял пред искушением и, без всякого к тому основания, без [233] ведома и позволения своего начальства, включил и себя в список представлявшихся к награждению Владимирскими крестами. Беловые такого рода списки тогда иной раз не прочитывались и не проверялись не только начальниками, но и секретарями, что случилось и теперь; никто на это не обратил внимания, и Г***, неожиданно для всех, получил Владимирский крест. Граф узнал о проделке, рассердился, и честолюбивый чиновник тотчас же был удален от службы. Затем, некоторые доброжелатели его, принимавшие в нем участие, успели выхлопотать ему местечко в Симферополе, в канцелярии губернатора, где он и оставался несколько лет. С назначением графа Воронцова наместником Кавказским, Сафонов, в качестве правителя его канцелярии, в уверенности, что граф давно забыл о случае с крестом, вместе со многими чиновниками взятыми за Кавказ из Одессы и Новороссийского генерал-губернаторства, определил и Г*** столоначальником подведомственной ему канцелярии, каковым он и пребывал в Тифлисе, забыв и думать о своем самопроизвольном представлении к ордену (который однако носил в петличке), в полной надежде, что это и всеми также забыто. В 1849-м или 1850-м году, князь Михаил Семенович отправился летом на на южный берег Крыма, в Алупку, где принимал посещения и почетнейших тамошних чиновников. Однажды вечером князь беседовал с своими гостями. Разговор зашел о плутнях и интригах из чиновничьего мира; рассказывали разные забавные проделки, князь поддерживал эту тему и в числе других историй, рассказал и случай с своим канцелярским чиновником, который сам себя представил к ордену. Потом, помолчав, вдруг сказал: «Не знаю, куда он после того девался; хотел бы я знать, где он теперь». Один из присутствовавших не выдержал и нескромно сообщил: он служит в канцелярии вашего сиятельства в Тифлисе. Князь сначала не поверил, вознегодовал, даже разгорячился, но удостоверившись в несомненной истине сообщенного известия, тотчас же написал Сафонову весьма нелестное послание с строжайшим выговором и выразительными упреками, приказав без малейшего замедления уволить Г*** из канцелярии. Сафонов, разумеется, должен был исполнить приказание беспрекословно. Г*** собрался в путь, сам не зная куда ехать и пришел к нам в очень огорченном и смущенном виде. Ему посоветовали ехать в Петербург, где его никто не знал, но и он никого не знал. Он просил рекомендации. Я видел в нем человека со способностями, даровитого, трудолюбивого, который мог быть полезным для службы; грех с орденом произошел уже так давно, в его ранней [234] молодости, по легкомыслию, которое уже было дважды строго наказано и долженствовало послужить ему памятным уроком на всю жизнь. С тех пор служба его была безукоризненна, начальство его хвалило. Приняв все это в соображение, я дал ему рекомендательные письма к знакомым мне влиятельным лицам, кои могли оказать ему покровительство и содействие к поступлению на службу в Петербурге. Кажется. тоже самое сделал и Сафонов. Г***, по приезде в столицу, вскоре был определен в канцелярию Кавказского Комитета и не терял времени к устройству своего положения. Ему повезло. Теперь он тайный советник; статс-секретарь, обвешан орденами, занимает важное место и стоит у преддверия значительного государственного поста 12.

В конце Января открылась весна, а в Феврале появились жары и расцвели миндальные деревья. В комнатах, постоянно освежавшихся воздухом, чрез открытые окна и балкон, духота иногда так одолевала, что я выходил на галерею искать малейшей прохлады или дуновения ветерка, но искал напрасно: воздух и там оставался недвижим, и солнце ожесточенно палило. Трудно было представить себе, что еще так недавно снег лежал на улицах, и морозы заставляли топить печи и камины. Но с половины Марта погода начала хмуриться, пошли дожди, термометр сильно понизился, и 17-го совершенно нежданно повалил снег, продолжавшийся с неделю, с морозцем в три-четыре градуса. Это странное явление вполне оправдывало основанное на опыте мнение Грузин о Марте месяце, который они называют гижия, то есть сумасшедший, по резким переменам погоды и образчикам всяких температур.

В конце Марта пришлось мне сделать небольшую поездку в колонию Мариенфельд, по случаю посещения ее князем Воронцовым с княгинею и многочисленною свитою, в проезд его в Кахетию и Белоканский округ. Я выехал с Уманцем и Зальцманом за день до отъезда наместника. Зелень едва пробивалась, местами лежал снег. Князь очень интересовался начатым в восьми верстах от колонии устройством водопровода, над которым работали четыреста человек под руководством инженера князя Мухранского; тогда надеялись, что к концу года водопровод может быть окончен. На следующий день по прибытии наместника, в 9-м часу утра, мы все отправились с ним верхом осматривать производившееся сооружение. Эта прогулка показалась мне утомительнее иного [235] продолжительного путешествия, потому что я к верховой езде был не слишком привычен, и 16-ть верст на лошади, туда и обратно, да еще при осмотре работ, 5 верст пешком, пока все обошли и оглядели, отзывались для меня довольно ощутительно. Но князь все это совершил бодро и не имел нисколько усталого вида. Он остался доволен успехами работ, которые, к сожалению оказались впоследствии совсем бесплодными. После завтрака в колонии, князь со всем своим штатом отправился далее; я его провожал до урочища Гамборы, где квартировали артиллерийская батарея и стрелковый баталион.

В это время князь Михаил Семенович весьма желал привести в надлежащий по возможности порядок почтовые сообщения в крае и, для устранения причин к затруднениям в содержании Закавказских почт и чрезвычайных издержек казны для поддержания их, придумал образовать нечто в роде существовавших некогда в России ямских станций, и составить их из раскольников, так как многие из них промышляют здесь исключительно извозничеством. Князь поручил мне переговорить с раскольниками, склонить их к тому, с предоставлением им разных выгод и льгот. Поручение я исполнил, толковал с молоканами и духоборцами; но все льготы, предложенные им, не прельстили их. Они испрашивали формального им объявления, что коль скоро Русские переселенцы в Грузии подвергнутся рекрутской повинности наравне с крестьянами в России, то чтобы те из них, которые обратятся в почтовых крестьян, были от повинности освобождены со всем своим потомством и навсегда. Разумеется, князь Воронцов не мог принять подобного условия, и потому это предположение не состоялось.

По отъезде наместника в дальнейший путь, я собирался заехать в Телав, но за дурною погодою отложил намерение и, прогостив два дня у радушного хозяина батарейного командира полковника Семенова, возвратился в Тифлис.

Несколько дней спустя, я получил чин действительного статского советника. Эта награда, хотя и не обрадовала меня (я состоял статским советником уж более семи лет), потому что я давно сделался равнодушен ко всем такого рода повышениям и отличиям, ничего не доказывающим, но по крайней мере ободрила в уверенности, что труды мои не будут так бесплодны как на Саратовском губернаторстве при Перовском. Князь Воронцов, по возвращении своем, поздравил меня особенно ласково и милостиво.

Наступившую Пасху я провел по обыкновению: был с зятем моим у заутрени в Сионском соборе, где служил экзарх Исидор, в присутствии князя, княгини и всех представителей [236] администрации; потом утром, с моим семейством, на многолюдном приеме у наместника с обязательным визитом, поздравлением и разговением; а на четвертый день праздничной недели у него же на бале, где я не имел привычки долго заживаться, являясь при подобных случаях только как бы по служебной обязанности.

Спустя неделю, все официальные лица города собрались на торжественный обед у г-на Рогожина, открывавшего в Тифлисе, по полномочию Московского купечества, обширный торговый дом с многочисленными магазинами, соединенными в одном здании и с большим количеством всевозможных, разнообразных товаров, под названием депо. Осуществлением этого предприятия исполнялось давнишнее желание князя Воронцова ввести Русских людей в торговлю Закавказского края, так как она вполне и всецело заключалась в Армянских руках. По его предложению, несколько богатых Московских купцов, составив компанию, взялись за это дело и приступили к приведению в действие полезного учреждения. Понятно, все Армянские торговые люди, в страхе громадного подрыва, пришли в отчаяние; злобствованию их не было границ; они вопили, стонали и с ожесточением предрекали, что депо не устоит, что оно лопнет, провалится, пропадет, и в самом деле как будто накликали неудачу: прекрасно устроенное депо, обильно снабженное всякого рода товарами, при самых благоприятных условиях, при всесильной поддержке наместника, долженствовавшее в будущем еще более развить круг своей деятельности, продержавшись лет пять или около того, начало мало по малу слабеть, и наконец нашлось вынужденным прекратить своп операции, за исключением небольшого отделения с офицерскими вещами, существующего до сих пор. Неуспех дела объясняли разными причинами, в том числе, конечно, Армянскими происками, разномыслием и ссорами главных заправил и неумением справиться с ним главного управляющего Бобылева, отрекомендованного Московской компании нашим Гагемейстером за искусного деятеля по этой части, но занимавшегося более светскими удовольствиями и литературными развлечениями, нежели коммерческими соображениями, сопряженными с его должностию. Федот Федотович Бобылев, купеческого происхождения, считал себя прирожденным писателем, призванием своим предполагал не торговлю, а литературу, избрав идеалом своих стремлений Николая Полевого (тоже принадлежавшего к купеческому званию), усердно старался подражать его примеру, с твердым упованием скоро сравняться с ним и даже превзойти его в известности, чего достигнуть не успел, а только содействовал падению депо. Он остался [237] в Тифлисе. Его газетные статейки и фельетоны потом понравились князю Барятинскому, который ему и передал редакцию газеты Кавказ. Впрочем Бобылев сам по себе человек неглупый и не без таланта; он часто приходил к нам обедать, и с ним иногда не скучно поговорить. У него в кабинете, на видном месте, висит его портрет, писанный масляными красками (работы академического художника Куковского), на коем Федот Федотович изображен франтом и держит в одной руке зеленую перчатку. По этой причине его и прозвали Федот зеленая перчатка, каковым он и пребывает до сих пор.

По открытии депо, Тифлисские торговцы Армяне не находили меры для выражения своих взволнованных чувств. Между прочим они выкинули такую штуку. Князь Воронцов, во время обычной утренней прогулки верхом, со свитой, проезжал за городом (помнится по дороге на Навтлуг, предместие, где находятся военные госпитали и проч.), как в одной глухой улице вдруг из-за забора высунулась голова в Армянской бараньей шапке и отчаянным голосом прокричала, обращаясь к князю: Ваша сыатэлсева, с того ден, как ваша благополучния нога наступыла на наш земла, наинесчастье за наинесчастьем постигает нам: саранча! холеура! депом! По окончании возгласа, голова в бараньей шапке мгновенно исчезла за забором, чрезвычайно удивив князя и его свиту этим странным экспромтом. Конвойные казаки хотели было лезть через забор в погоню за дерзкой головой; но князь их остановил и, махнув рукой, поехал далее.

Весь Апрель до двадцатых чисел я исключительно занимался и многомысленно работал по порученному мне делу составления проекта о преобразовании управления государственными имуществами. С 1841-го года было учреждено и в Закавказском крае управление государственных имуществ, хотя с некоторыми по местным обстоятельствам изменениями, но в том же виде, как его ввел граф Киселев за несколько лет во всей Империи. Это было сделано в видах охранения казенного достояния от захвата его частными лицами н к улучшению быта казенных крестьян; но ни та, ни другая цель сим учреждением достигнута не была: позабыли, что для достижения ее прежде всего в крае нужно генеральное межевание, а не нововведение в образе и форме администрации. Закавказский край, по местным обстоятельствам, по разнородности жителей и многим другим условиям, не имеет ничего общего с положением внутренних губерний, а потому и отдельное над казенными имуществами и крестьянами управление производило только столкновения и [238] пререкания с общим губернским управлением. В обе учрежденные палаты государственных имуществ и в уездные управления чиновники избирались также неудачно, как и во все прочие административные ведомства. Приведу один пример. Управляющим Тифлисскою палатою, со времени ее основания до самого упразднения в 1850-м году состоял, бывший до того казначеем главного управления, Орловский. Статься может, что он был и хороший казначей, но об управлении какою бы то ни было частию народа он и понятия не имел, края вовсе не знал, знакомиться с ним не желал, разъезжать не хотел, и потому в казенных имениях никогда не бывал, а любил только много писать и расходовать огромное количество бумаги. И в течении десяти лет этого управления казна издержала несколько сот тысяч рублей без всякой пользы и надобности.

Отдавая полную справедливость благонамеренности, обширному просвещению и деятельности князя Михаила Семеновича, надобно сознаться, что в делах гражданского управления он знал мало и руководствовался больше общепринятыми Европейскими идеями, нежели местными соображениями, вследствие чего его система по этой части не могла назваться успешной и почти всегда сопровождалась неудачей. Например, он говорил, что «казенная власть нигде не умеет управлять тем, что имеет» и потому утверждал, что прибывающих вновь в Закавказский край Русских и Немецких переселенцев лучше водворять на помещичьих землях, нежели на казенных. Но князь позабывал, что в Закавказском крае, за немногими исключениями, положительно еще неизвестно, где какая земля действительно помещичья и где казенная. Неоднократно Русские поселяне и Немецкие колонисты были водворяемы на землях, которые сначала считались казенными, а после эти же самые земли, вследствие домогательства и происков, признавались помещичьими. Чтобы не разорять крестьян новым переселением, уплачивались помещикам огромные суммы. Надобно еще заметить, что к поселению на помещичьих землях и Русские, и Немецкие переселенцы имеют непреодолимое отвращение; потому что Грузинские помещики, еще более нежели наши Русские, укоренились в привычке произвольного обращения с водворенными на их землях поселянами, какого бы рода они не были. Это последнее обстоятельство послужит большим камнем преткновения и при введении составляемого теперь (в 1860-х годах) положения об улучшении быта помещичьих крестьян Закавказского края.

Уверенный в том, что казенное опекунское управление над крестьянами бесполезно, князь Воронцов вместе с тем не хотел [239] однакоже прямо выставить себя противником совершенно противоположной системы графа Киселева и потому приказал мне составить проект преобразования по управлению государственными имуществами в Закавказском крае, лишь в тех видах, чтобы уменьшить сколько возможно казенные на то издержки, сосредоточив уездное управление почти исключительно в одном общем полицейском управлении. Это была полумера, никакой существенной пользы нс приносившая; но князь Воронцов не любил возражений, и потому надобно было сделать то, чего ему хотелось, с соблюдением действительной пользы, во сколько это при подобном порядке вещей оказывалось возможно.

Стараясь сообразоваться с этими двумя целями, я составил проект преобразования, одобренный князем-наместником, но получивший утверждение только в конце 1849-го года, после нескольких возражений со стороны Министерства Государственных Имуществ.

С 22-го Апреля до Июня я провел в разъездах для обозрения колоний и других местностей края. В Катериненфельде я осматривал древнюю церковь в семи верстах от колонии, новые колонистские виноградники, долину за речкой Машаверой, орошаемую недавно устроенным каналом, и за горным хребтом возле реки Храма Немецкие пашни и луга, сильно страдавшие от саранчи, которая уже напала в бесчисленном количестве на все поля в этой стороне

Далее к Елисаветполю замечателен мост через реку Храм, так называемый Красный, в 60 верстах от Тифлиса, устроенный еще в XVII веке при нашествии Персиян, по распоряжению их предводителя, весьма прочный и довольно красивый, который не требовал в продолжении двух столетий никаких значительных починок. Достойно внимания, что Азиатцы, в отношении зодчества, не в пример искуснее многих наших архитекторов: почти все мосты, сооруженные сими последними, возводились по нескольку раз со времени присоединения Грузии к России, а Азиатские постройки нерушимо стоят века, без всяких поддержек и издержек на них.

По дороге к Елисаветполю, я заезжал в Немецкие колонии и Русские поселения, расположенные в недальнем расстоянии от почтового тракта, для обозрения их хозяйственного устройства. По пространству занимаемому Елисаветполем и по числу его обывателей (до 27 т. слишком душ мужского пола, жительствующих в 2700 дворах), этот город кажется выдающимся из числа местных городов; но в сущности он состоит почти весь из дрянных хижин и саклей. Красу его составляют сады и громадной величины старые чинары. Провел я также дней пять, и довольно приятно, в [240] Еленендорфе, большой, благоустроенной колонии, особенно отличающейся доброй нравственностью колонистов.

Оттоле я отправился прямою дорогою (или вернее сказать, вовсе без всякой дороги) чрез вновь основанные раскольничьи поселения, в Шушинский уезд, или так называемый Карабах. Хотя с большим трудом, но я проехал чрез эту местность в экипаже, и вероятно первый от сотворения мира. Экипаж у меня был легкий, и его в нескольких местах буквально переносили на руках. Обедал в кибитке на берегу реки Курух-чая, и потом хотя проявились следы проезжей дороги, но в таком виде, что хуже прежнего бездорожья: экипаж должны были везти на волах, и я пробирался кое-как, то верхом, то пешком по диким, гористым и лесистым трущобам. Раскольники выбрали для себя эти места по здоровому климату, весьма плодородным землям и, кажется, главнейше потому, что, вследствие трудности проезда, они здесь не так часто посещаются местною полициею и имеют все удобства скрывать своих собратий, беглых и бродяг. О хозяйственном их устройстве и говорить не стоит; но все-таки они живут лучше, и находится у них более удобств для приезжающих, нежели у туземцев.

Шуша, город тоже довольно обширный, отчасти обстроенный очень порядочными по наружности, большими каменными домами, которые внутри расположены на Азиатский манер, то есть крайне неудобно. Климат здоровый, ибо Шуша находится на возвышении более двух тысяч футов над уровнем моря; садов нет, но почти все дома обсажены деревьями. Русская церковь одна, и в ней замечательный резной иконостас. Мечети также незаметны. Лучшие или вернее самые большие строения особенной архитектуры, в виде замков, принадлежат потомкам бывшей ханской фамилии.

Меня здесь встретил Бекман, с князем Константином Тархановым 13 и Мурачевым, хозяином первой моей Тифлисской квартиры, состоявшим теперь на службе в Шуше в должности городничего. Они поместили меня на хорошей квартире с большой галереей и балконом, с которого открывался красивый вид на город. Я сильно устал и рад был отдохнуть после безобразной, мучительной дороги; но долго отдыхать не пришлось. Занятия по делам, представления мне чиновников и граждан, прогулки для ознакомления с городом, начались неизбежным чередом. Немедленно последовал большой обед у Тарханова; затем в сопровождении его я делал [241] визиты почетнейшим лицам, из коих во главе туземной аристократии стояли: богатая вдова Мехти-Кули-хана, полковник Джафар-Кули-хан и престарелая, вдовствующая ханша Джаваир-ханум. Первая, на восточный лад довольно образованная и даже светская, гостеприимно принимала посещавших ее заезжих гостей и любезно наделяла их пешкешем своего произведения, прекрасным ковром. У нее постоянно фабриковались в большом количестве превосходные ковры в роде Персидских, чрезвычайно прочные, красивых разнообразных рисунков и величин, но всегда почти не квадратные, а длинные. Этой работой занимались в гаремной тишине ее женщины, а часто и сама ханша принимала участие в работе. Производились ковры не для продажи, но единственно для подарков, коими ханша щедро снабжала своих знакомых, как лично, так и заочно, рассылая по краю. С нею проживала дочь ее с мужем беком, Хассаем Усмиевым, офицером, который ссылали при наместнике, тогда очень миловидная особа, заслужившая по красоте своей название «Карабахской розы». Второй Джафар-Кули-хан, полковник лет шестидесяти, порядочно говоривший по-русски, чему вероятно научился в Петербурге, где пребывал на службе шесть лет, а потом еще два года в Симбирске, куда его ссылали в заточение. Жил он в Шуше весьма изрядно, можно сказать на широкую ногу, и хотя и с Европейскими замашками, но с преобладающим Татарским пошибом. Он пригласил меня обедать, и чтоб познакомить меня с образом своей жизни и ее удовольствий, устроил превеликое празднество с Азиятскими увеселениями, плясками, музыкой, пением, но разумеется и с Шампанским; а вечером усадил в бостон, что продолжалось далеко за полночь, и вследствие чего я возвратился домой с тяжестью в голове 14.

Третья аристократка, вдова Джаваир-ханум, весьма важная, пожилая Татарская дама, тщательно поддерживала свое ханское величие. По слухам, она христианского происхождения, из Грузинских [242] княжон, захваченная в малолетстве Татарами, препроводившими ее в ханский гарем, где она обращена в мусульманство и сделалась главной женой хана. Говорят, она теперь усердная мусульманка; но вероятно по воспоминанию о прежней вере, не успевшему притупиться многолетним исламизмом, она до сих пор не может переносить церковного колокольного звона, и при звуках его старательно зажимает себе уши. Джаваир-ханум и вдова Мехти-Кули-хана приезжали в Тифлис с визитом к княгине Воронцовой, с большой свитой прислужников и прислужниц и соблюдением всех подобающих их сану восточных этикетов и церемоний. Меня уговорили побывать и в театре, который я нашел довольно порядочным для уездного, и к тому же Татарского, городка.

Выехал я из Шуши с моими провожатыми под вечер, после обеда и чая у Тарханова, верхами, до сада ханши Мехти-Кули, в десяти верстах от Шуши, где и должен был заночевать по причине проливного дождя, преследовавшего меня затем почти беспрерывно все время остального путешествия. Это еще более затрудняло без того трудную дорогу, особенно при переездах через речки, где лошади останавливались от сильного напора течения, экипаж приподымался водой и рисковал перевернуться, не смотря на многолюдную помощь и поддерживания, и кончил таки тем, что изломался. По счастию ночлеги были сносные. По пути встречал я Татарские кочевья, перебиравшиеся в горы, и прибыл в Нуху 26-го Мая. Погода прояснилась, но дождь сменился несносным зноем. При въезде, справа виднеются сады, из коих и бывшие ханские Джафар-Абатские, сперва редкие, а потом чаще и по обеим сторонам, с плетневыми заборами, за коими неприметно скрываются дома и постройки. Деревья очень большие, а улицы несоразмерно узкие.

Город Нуха также был прежде столицею особого ханства, также довольно обширен и славился шелковичными плантациями и фруктовыми садами. В 1840-х годах основалось в Нухе акционерное общество, главными членами коего состояли: князь Василий Васильевич Долгоруков, Жадовский и Шульгин, все трое Петербургские бары, знавшие и о Закавказьи, и о шелководстве только по слухам, да по книгам и воображавшие, что в учреждении этого общества найдут для себя золотое дно. До 1848 года они уже вложили на это предприятие капитал в 157 тыс. р. сер., а дохода не получали никакого. Исполнение на месте планов и преднамерений общества вверялось ими шарлатанам вовсе незнакомым с делом такого рода, или просто надувальщикам. Один бывший соучастник Итальянец Трабодино стоил обществу до 70 т. р. Машины и люди для работы [243] были выписаны из Италии, стоили дорого и не принесли никакой пользы; машины оказались вовсе не пригодными к употреблению, потому что никто не знал, как за них взяться, Управляющими учреждения назначались чиновники, которые если и успели извлечь пользу, то лишь для себя, а не для общества и не для достижения благой цели. Правительство оказывало этому предприятию все возможные пособия и содействия: под заведение было отведено 5 т. десятин казенной земли; ему дано 14 деревень с 540 дымами из туземных жителей, с названием речбаров: они были как бы закреплены учреждению для работ и доставки необработанного шелка. Эти речбары были крайне отягощены такой повинностию. Кроме того, основано и причислено к заведению Русское поселение из раскольников, которые при водворении их в самых нездоровых, жарких местах, все или перемерли, или разбежались. И все эти расходы и пожертвования тратились бесплодно. С окончанием срока действия акционерного общества, оно отказалось от дальнейшего занятия, и заведение передано в одни руки, благонадежному Тифлисскому гражданину Мирзоеву. С тех пор дело пошло лучше. В покупке н разработке шелка в Нухе принял также участие известный Московский фабрикант Алексеев, что немало содействует поправлению производства. Вообще же шелководство в Тифлисской и Бакинской губерниях заметно распространяется между поселянами. В прочих местах Закавказья тоже принимались подобные меры для улучшения шелководства: еще при Ермолове было основано в Тифлисе Итальянцем Кастелло шелкомотальное заведение, стоившее казне значительных издержек. Делались такие же попытки и в Имеретии известным и опытным нашим шелководом Райко, к сожалению скоро умершим, а потому и оне не принесли желаемой пользы.

Нуха раскинута на горе и занимает довольно большое пространство. На мощеной улице, поднимающейся в гору, расположен базар, везде во множестве встречаются духаны, кузницы и разные лавчонки. Сохранились остатки крепости, стены которой я нашел еще уцелевшими, равно как и корпус ханского дворца, очень любопытного как мо наружному виду, так и по внутренней отделке, барельефам и восточной живописи, хотя и скверной, по совершенно явственно сохранившейся, с изображениями Персидских всадников и Азиатских сражений. Климат в самой Нухе не слишком жаркий. Фруктовые сады хорошие; лучшее их произведение бесспорно, превосходные груши, известные в крае под названием «гулябы»: оне по величине, сочности, сладости и аромату пользуются вполне заслуженною знаменитостию. [244]

Здесь я получил из дома от своих, письма, которые меня порядочно встревожили, хотя уж и прошедшими бедами. В первых числах Мая, обе мои дочери Екатерина и Надежда, с зятем Ю. Ф. Витте, поехали на воды в Пятигорск, не запасшись теплою одеждою при въезде в горы; они застали там внезапно открывшуюся прежестокую зиму, с большим морозом и глубоким снегом. Между станциями Кошаур и Коби, дорога, как почти везде здесь, пробитая по откосу гор, по большей части крайне узкая, местами, можно сказать, выдается как бы карнизом, разделяющим скалы в несколько тысяч футов высоты, покрытые вечным снегом, от глубочайшей бездны, тоже в несколько тысяч футов. Дети мои ехали в двух экипажах, с прислугой и конвойными казаками. Поравнявшись с небольшим придорожным духаном, ямщики остановились, и зять мой велел вынесть всем людям, прозябшим на морозе, по стаканчику водки, что задержало их минут на пять. Не отъехали они и четверть версты, как послышался глухой грохот; несколько камней, скатившись в разброд, с горы, перекатились через дорогу и полетели в бездну; вслед затем, в десяти шагах перед экипажами, громадная глыба земли с камнями, засыпала большим длинным бугром дорогу на довольно значительное расстояние, совершенно сравняв покатость горы. Только одна счастливая остановка перед духаном спасла их от предстоявшей гибели! Не будь этой остановки, экипажи попали бы неминуемо под обвал и были бы или раздавлены тяжестию его или, скорее, снесены в бездну вместе с глыбой обвала. Ехать далее, разумеется, было невозможно. После многих трудов и усилий, одному из казаков удалось пешему перелезть через обвал и дать знать о случившемся происшествии на следующей, ближайшей станции Коби, откуда были присланы перекладные и люди для исправления дороги и пособия проезжающим. Много бед делают эти обвалы по Военно-Грузинской дороге, особенно зимою, когда от накопления снега они повторяются беспрестанно, прерывают сообщения иногда на долго, и часто сопровождаются несчастиями и гибелью с людьми. Покойный Государь Николай Павлович говорил, что «эта дорога стоила столько денег, что се можно бы было от Владикавказа до Тифлиса вымостить червонцами».

Жена моя, оставшаяся с внуками в Тифлисе, подверглась опасности другого рода. Доктора предписали ей принимать теплые, серные ванны в местных банях. Наша квартира находилась почти за городом, на Вере, а бани на противоположном конце города, и потому Елене Павловне было очень утомительно каждое утро ездить [245] два раза туда и обратно через весь город, да еще в самую жару, и она предпочла нанять себе на это время маленькую квартиру возле бань. Квартира нашлась удобная, в саду, с чистеньким двором, вблизи от бань, у подножия горы над ботаническим садом, из которой и вытекают серные источники. На вершинах горы стоят остатки старой Грузинской крепости, стены коей местами хорошо сохранились, с огромными, объемистыми башнями. Самая высокая башня очень живописно возвышалась на скале, заграждающей ботанический сад, и служила складом для пороха, которого там было более двух сот пудов, и потому она охранялась часовым. Елена Павловна переселилась на новую квартиру с внучкой Верочкой (второй дочерью нашей старшей покойной дочери Е. А. Ган), двенадцатилетней девочкой, и с прислугой, и жила спокойно. 16-го Мая поднялась сильная буря с грозой; жена моя сидела вдвоем с внучкой у стола, и обе читали. Вдруг раздался страшный треск, в тот же миг все окна и две стеклянные двери с шумом распахнулись, стекла с звоном вылетели из рам и посыпались по комнате; один большой кусок стекла, вместе с рамой, упал на голову внучки, ранив ее; но она, забыв о себе, первым движением бросилась к бабушке и, охватив ее, старалась закрыть ее собой. Комната наполнилась пылью, дымом, удушающим запахом серы; в сад, во двор, в комнаты чрез окна и двери валились кучи каменьев, коими буквально все было сплошь завалено. Со всех сторон раздались крики, вой, стоны, визг; минуту спустя сбежалась прислуга, хозяева квартиры, все полумертвые, вне себя от перепуга; люди, проходившие мимо дома по улице, с воплями бросились во двор, спасаясь от гибели, и тоже ворвались в комнаты Елены Павловны, ища спасения, израненные, с перебитыми ногами, головами, окровавленные. У одного Грузина со всей ноги была сбита кожа. Поднялась суматоха невообразимая. По счастию, жена моя осталась невредима. Она никогда не теряла присутствия духа и теперь нисколько не испугалась и не потерялась, старалась всех успокоить, помочь чем могла и водворить по возможности порядок. Причина скоро объяснилась. Молния ударила в башню с порохом над ботаническим садом и взорвала сс. Мгновенно огромные камни разбросало во все стороны и даже на далекое расстояние; в городе многие пострадали от них. Возле квартиры жены моей пять человек убито на месте; шестнадцать ушибленных замертво, но с признаками жизни, подобрано для доставления в госпиталь (шестеро из них умерло, не доехав до госпиталя). А сколько еще погибло в других частях города! Улицы у подножия горы были покрыты большими камнями, и даже более чем за версту, за Курой, [246] на Авлабарском кладбище, нашлись отброшенные камни, из коих один в шесть пудов весу. Все стекла и частию дома в окружности крепости перебиты. Не вдалеке от взорванной башни, был другой склад пороху в десять тысяч пудов; если б туда добралась молния, то несдобровать бы и всему городу Тифлису.

Известия эти меня несколько расстроили, и я решился сократить свои разъезды, чтобы поскорее возвратиться в Тифлис. Из Нухи я выехал по дороге чрез Ширагскую степь в город Сигнах, красиво расположенный на горе, но слишком стесненный. Жители его почти исключительно состоять из Армян, промышлявших в то время главнейше ссудами денег в займы соседним крестьянам за лихвенные проценты. Из 650-ти домов города только пятнадцать Грузинских. В большей части Сигнахского уезда крестьяне всех сословий чрезвычайно обременены долгами Армянам, которые, кроме ремесленников из класса торгующих, составляют теперь главные свои обороты сказанным промыслом. Начался он современно новому управлению и Палате Государственных Имуществ, которая также, как и уездные начальники, не обратила внимания на предотвращение этого зла. В Сигнахском участке, из 23-х казенных селений, в коих три тысячи домов, только одно селение Тибак не обременено долгами, по соучастию в их положении архимандрита монастыря Св. Стефана, Бучкиева, им помогающего; прочие 22 селения все в долгах, так что каждый домохозяин должен от 100 до 200 р. Армяне дают в займы деньги, а расписки берут на хлеб и вино по крайне дешевой цене; напр. давая десять рублей, армянин берет расписку на двадцать под хлеба. Расписка берется на время от трех-четырех месяцев и до полугода, и если крестьянин не в состоянии заплатить в срок, то делают отсрочку и переменяют расписку до нового урожая, но удваивая при каждой перемене сумму долга, так что крестьяне, занявшие года три или четыре тому назад десять рублей и давшие расписку на двадцать код хлеба, теперь уже должны сорок или пятьдесят, и по нынешней цене хлеба в Сигнахе, 2 р. 40 коп. за коду, обязаны уплатить Армянам от 100 до 200 р., что сделать они не имеют никакой возможности, и тем все более затягивается Армянская петля, давящая их. Я старался об улучшении их положения и сделал, что мог для освобождения крестьян из этой кабалы.

В трех верстах от Сигнаха, в живописном местоположении, на склоне горы, находится православный Грузинский Бодбельский монастырь, замечательный тем, что в нем погребена просветительница Грузии Святая Нина. Говорят, прежде он отличался [247] благолепием и был прекрасно устроен стараниями жившего в нем 54 года Грузинского митрополита Иоанна (+1837). Я нашел монастырь приходящим в упадок; признаки еще недавнего его благоустройства были почти незаметны. Мне сказывали, что средства к поддержанию оного не истощились, но что причина оскудения и расстройства монастырского заключалась в плохих распоряжениях и недостатке заботливости о том духовного начальства. Здесь же погребен и первый в Грузин Русский экзарх Феофилакт. скончавшийся в этой обители при объезде епархии в 1821 г. 15. Судя по делам, энергии и по отзывам самых старых туземцев, современников Феофилакта, заботливее и попечительнее этого архипастыря не было другого в Грузии.

Постоянно дурная погода подействовала на мое здоровье, ко мне вновь привязалась лихорадка: сказано Азия, так Азия и есть: в ней без лихорадки никак не обойдешься. Это мена заставило прямо повернуть в Тифлис, что я и сделал, проехав чрез колонию Мариенфельд, где только осмотрел Сорскую канаву, весьма медленно подвигавшуюся вперед вследствие малочисленности рабочих, коих оставалось не более ста человек.

Я застал жену довольно здоровою, но в больших хлопотах по случаю перехода на другую квартиру из дома Сумбатова, где мы едва только успели обжиться. Причиной этой неприятности было переселение в Тифлис бежавшего из Персии принца Бегмена-мирзы, родного дяди шаха Насср-Эддина. Помещение для принца со всем его гаремом, нукерами, конюхами, всею Татарскою челядью, обозом, множеством лошадей и всякого хлама, требовалось очень пространное: о приискании такого помещения ревностно заботились княгиня Воронцова (князь был в отъезде), Сафонов, вся дипломатическая канцелярия, и не нашли в городе ничего приличнее и удобнее как дом Сумбатова. Действительно, по значительной величине его, большому двору с садиком и, главное, отдельному. уединенному нахождению за городом, он оказывался довольно подходящим к настоящему случаю. Сначала его хотели купить, а потом передумали и наняли весь сполна сроком на три года. Нас попросили очистить квартиру (хотя срок найма еще не кончился); хозяева наши Сумбатовы тоже выбрались, и дом со всеми принадлежностями предоставлен в распоряжение Персидского шахзаде.

По счастию, для нас скоро нашлась хорошая и гораздо удобнейшая квартира в центре города, на Комендантской улице, против [248] Головинского проспекта, в доме князя Чавчавадзе, где мы живем и до сих пор. Дом этот с давних пор принадлежал князю Александру Чавчавадзе, бывшему моему товарищу по Совету, убившемуся за год перед тем при падении с дрожек, и, после него перешел к сыну его князю Давиду, которым, в самое время нашего найма, продан его куму, Тифлисскому гражданину Шахмурадову. Для избежания возни, всегда сопряженной с подобными перевозками, я остановился у моей жены, на ее квартирке возле бань. Дня два спустя, к нам явился в гости бывший наш хозяин Сумбатов, в самом расстроенном виде, и долго рассказывал нам о постигших его огорчениях и горьком разочаровании. Он рассчитывал на большие барыши, но уже при самом начале проявились разные прискорбные сюрпризы и неприятные недоразумения. Вышли какие-то неожиданные недочеты, недоумения по расчетам выплаты следуемых ему денег; затем самые дикие распорядки в его доме. Справедливость требует сказать, что Сумбатов, как домохозяин, заметно отличался от тогдашних Тифлисских домовладельцев тщательными заботами о своем доме: строго наблюдал за чистотой, порядком, хорошим содержанием двора, построек, за устройством сада, и все это у него находилось в безукоризненном виде. Теперь же, чрез несколько дней по водворении в его доме Персиян он вздумал было заглянуть в свой двор и обомлел от ужаса: дом снаружи (а тем более, надо полагать, внутри), совершенно изгажен, сад уничтожен, водопроводы испорчены, на дворе и в саду стоят до 150-ти лошадей и ишаков (ослов), и весь двор покрыт по колено навозом. Сумбатов попытался заявить протест, по Персияне без дальних рассуждений бесцеремонно выпроводили его за ворота, и с тех пор и близко к дому не подпускают. С улицы вход заделан, одни ворота забиты на глухо, при других стоит караул. Садовника, оставленного для присмотра за садом, новые хозяева до полусмерти прибили и выбросили на улицу. Сумбатов был в отчаянии. Может быть, избыток волнений подействовал и на его здоровье: он тоже летом умер, кажется, от воспаления мозга.

Принца принимали с большим почетом. Княгиня Елисавета Ксаверьевна давала для пего парадный обед и в саду блестящий вечер с великолепной иллюминацией. Принц собирался осенью ехать в Петербург благодарить Государя за то, что он взял его под свое покровительство и спас от ослепления, угрожавшего ему в Тегеране. Полагали, что ему едва ли позволят вернуться обратно в Закавказье, по близости оного от Персидской границы, а по всей вероятности назначат ему местопребыванием Петербург или [249] какой-либо город в России. Но поездка его не состоялась, и он остался в Тифлисе. Да и никакой опасности от его возвращения в Персию произойти не могло. Через несколько лет он, говорят, просил позволения у шаха возвратиться в отечество и будто бы шах, узнав об этом, подошел к его портрету, висевшему на стене одной из зал (не смотря на изгнание оригинала), взял нож, выколол у портрета глаза и, обратившись к посреднику, передавшему просьбу принца, объявил: «Скажи Бегмен-Мирзе, если оп хочет вот этого, что я сделал с его портретом, то пусть возвращается». Приманка была конечно не заманчивая, и принц в Персию не поехал. Пожив недолго в Тифлисе, он отправился на постоянное жительство в Шушу, поближе к родине, как он говорил. А слухи ходили, что он иногда через чур увлекался деспотическим, восточным нравом и позволял себе такие самоуправства с своими Персианами, как будто он жил не в Сумбатовском доме в городе Тифлисе, а в какой-нибудь сардарской резиденции Шираза или Мешхеда, в самой глубине Ирана, и помимо обыденных легких бастонад палками по пятам, будто бы даже шахзаде, однажды разгневавшись на одного из своих служителей, распорядился его повесить посреди двора, что и послужило поводом к переселению его в Шушу, с предварительным, приличным этому случаю внушением. На сколько это справедливо, я не знаю. Также шла молва о несметных богатствах, вывезенных им из Персии, о бесчисленном множестве драгоценностей всякого рода, о золоте в слитках, из которых будто было двести слитков чистого золота в форме и величине крупных дынь. Говорили также о его чрезмерной скупости. Вероятно все это не обошлось без преувеличения. Впрочем последние два показания подтвердил мне и князь Дмитрий Иванович Долгорукий, близкий родственник моей жены, бывший в то время нашим посланником в Персии и выручивший принца из беды. Он рассказывал, что шах, рассердившись па Бегмена-мирзу за беспорядки, недочеты в податях, своеволие, неповиновение, лихвенные поборы и другие злоупотребления в управляемой им провинции, вызвал его на расправу к себе в Тегеран. Принц медлил прибытием, и шах принял энергичные понудительные меры. Препровождаемый под сильным вооруженным конвоем и въехав уже в Тегеран, верхом, он проезжал по улице мимо дома занимаемого Русским посольством, мгновенно шмыгнул в ворота, влетел в дом, бросился к посланнику и объявил, что отдает себя под защиту Русского царя. Конвой, сопровождавший его, остановился, пораженный внезапностию этой проделки, но не решился ворваться в дом посольства. Ворота, по распоряжению [250] посланника, сейчас же велено было запереть. Князь Долгорукий не считал себя в праве отказать принцу и оставил его у себя, хотя и рисковал подвергнуться участи Грибоедова. Времена конечно уж были не те: Русское влияние держалось в Персии твердо. Представитель России считался великой силой; но дело такого рода могло окончиться и плохо, не смотря ни на какие политические преимущества. Шах крепко прогневался, требовал выдачи принца; князь Долгорукий старался его уговорить, смягчить, а тем временем сообщил об этом в Петербург и получил разрешение переслать принца в Тифлис, что и сделал тайком, с большими затруднениями, но с полным успехом. Все это время, довольно долго длившееся, Бегмен-Мирза жил в доме Русского посольства и вовсе небезопасно для посланника. В Тифлисе тогда даже разнесся слух, будто князя Долгорукого Персияне убили. Выпроводив принца, он упросил шаха позволить выслать ему на Русскую границу все его имущество, гарем, прислугу, весь дом его, что и приведено в исполнение. Бегмен-Мирза всем этим был обязан нашему посланнику и оказался человеком благодарным. Водворившись в Тифлисе, в полном спокойствии и безопасности, он прислал князю Долгорукому, в знак признательности, две золотые шишечки от своего старого тахтаравана (род портшеза), величиною с небольшие пуговицы, ценою рублей в двадцать. Князь Дмитрий Иванович, смеясь нам их показывал.

По переселении Бегмена-Мирзы в Шушу, где он пребывает до ныне, приезжающие оттуда передают о нем много разных курьезов, может быть и не без прибавлений, в особенности о его скупости. Принцу иногда нужно нанимать работниц для черной работы при доме, но жаль тратить деньги на их наем, и он придумал очень экономический и даже остроумный способ для устранения этого расхода без всякого для себя лишения, то есть, чтобы иметь сколько понадобится работниц и вовсе не платить им денег. Дело состоит в том, что когда оказывается надобность в новой прислужнице, принц велит привести к себе для найма девушку или вдову из Татарок, и вместо уговора о работе и плате денег, предлагает ей жениться на ней и поступить к нему в гарем. Татарка с готовностию соглашается на такую честь; сейчас же является мулла, читает положенные молитвы, и новобрачная принцесса без промедления отсылается к назначенной ей работе, на кухню, в огород, в курятник. Таким образом (по уверению Шушинцев) все прачки, поломойки, судомойки, стряпухи Бегмена-мирзы, суть его собственные жены и работают у него бесплатно, что составляет очевидно для него выгодный расчет и их общее удовольствие. [251]

Я оставался в Тифлисе около двух недель, до окончания курса ванн Елены Павловны и воспользовался этим временем, чтобы тоже полечиться от навязавшейся ко мне в разъездах по Кахетии лихорадки. Как только она унялась, мы с женой и маленькими внуками переехали на летнее пребывание в колонию Елисабетталь, где хотя климат и жаркий, но все же, как в деревне, прохладнее и воздух чище нежели в городе, а ночи достаточно свежие для того, чтобы можно было спокойно спать, тогда как в Тифлисе ночная духота еще нестерпимее дневного жара. К тому же недальнее расстояние колонии от Тифлиса представляло мне то удобство, что я мог заниматься текущими служебными делами и без затруднения сообщаться с городом.

При постоянных занятиях делами, чтении, прогулках и почти ежедневном посещении знакомых, приезжавших к нам из Тифлиса, мы провели довольно приятно лето, хотя временами не без страданий от жаров и несносных насекомых, от которых местоположение этой колонии, лежащей всего только на несколько сотен футов выше Тифлиса, далеко нас не избавило, но только облегчило.

Жизнь наша в Елисабеттале, не смотря на все однообразие и спокойствие Немецкой колонии, не обошлась без некоторых треволнений, причиненных случайностями чисто местного характера. Начать с того, что почти не проходило дня, чтобы до нас не доходили вести о беспрестанных встречах и столкновениях в окрестностях колонии, и даже в ней самой, с медведями, которые во множестве водятся в соседних горах и лесах, привлекаемые летней порой фруктами диких деревьев, особенно кизилу. Когда же в колонистских садах и огородах начинают созревать овощи и плоды, медведи то и дело забираются туда, опустошают гряды, виноградники, деревья и приводят в отчаяние Немцев, не знающих как от них отбиться: они их выгоняют, пугают, в них стреляют, но все это мало помогает. Медведи по большей части редко бросаются на людей, если их не трогают или не поранят, но в последнем случае они делаются очень опасны. При нас, колонисты наткнулись вблизи колонии на трех медведей; у одного колониста было заряженное ружье, он выстрелил в медведя и ранил его; два убежали, а раненый кинулся на выстрелившего, захватил его в лапы и начал ломать. Другие люди подоспели на помощь и убили медведя; но Немец, побывавший в переделке с зверем, сильно пострадал; одна рука оказалась вся искусана и ободрана.

Однажды жена моя вышла прогуляться и едва миновала последние дома колонии при выходе из улицы, как вслед за нею быстро [252] пробежал по дороге большой медведь, тяжело перескакивая через кустарники, весь запыхавшийся, вероятно выгнанный из садов. Колонистка, проходившая по улице, увидав это, подняла страшный крик; выскочили Немцы из ближайших дворов и, захватив вилы, кочерги, лопаты, что попало под руку, бросились за медведем, чтобы спасти Елену Павловну. По счастию она в это время входила на пригорок, а медведь пробежал внизу пригорка, в двух саженях от нее, так что она его и не заметила и чрезвычайно удивилась, увидев толпу сбежавшихся к ней перепуганных колонистов. Она с ними и возвратилась домой, не желая подвергаться снова такой рискованной встрече.

Потом появились для населения колонии опасность другого рода, гораздо неприятнее и серьезнее первой; ибо хотя происходила тоже можно сказать от зверей, но уже в человеческом образе, кои всегда злее и жаднее настоящих диких зверей. Между Тифлисом и Елисабетталем завелась шайка разбойников Татар, и принялась так хозяйничать и разбойничать по дороге и окрестностям, что в продолжении слишком месяца не было от нее ни проезда, ни прохода. Немцы боялись выезжать, и колония находилась как бы в блокаде. Началось с того, что около Коджор (по прямой дороге через горы в 8 верстах от Елисабетталя), Татары убили духанщика и ограбили двух Армян. На другой день утром, я послал верхового колониста с бумагами и письмами в город, приказав ему вернуться в тот же день, вечером, с пакетами, кое-какими вещами и покупками, которые мне должны были прислать из города. Колонист вернулся поздно вечером, но пеший и весь окровавленный: в пяти верстах от колонии, на него напали десять человек с шашками, ружьями, отняли лошадь, сумку с бумагами, домашние припасы, мое платье, все, что он вез, изранили и уехали. Следующий день, еще засветло, мы всей семьей расположились на галерейке нашей квартиры пить чай; видим, являются с улицы и подходят ко мне два человека, как-то странно, беспорядочно одетые, бледные, с вытянутыми лицами, и объявляют, что пришли просить у меня зашиты, что они поехали верхом из Тифлиса прогуляться в Елисабетталь, в гости к знакомым, и в двух верстах отсюда, по дороге, вдруг их окружили разбойники, взяли у них лошадей, обобрали до чиста, раздели до гола, даже сняли сапоги и носки, прибили, ранили кинжалами в нескольких местах; потом учтиво раскланялись, пожелали счастливого окончания пути и отпустили. Несчастные с трудом плелись босые, нагие, все в крови и, добравшись до колонии, заняли в первом доме кое-что из необходимого платья и обратились ко мне за [253] помощию. Один из них был живописец Байков, сын знаменитого Ильи, кучера императора Александра I-го, выписанный князем Воронцовым для снятия видов и вообще рисования картин Кавказского жанра; он более всего жалел о портфеле с рисунками, отнятом разбойниками. Другой пострадавший, его товарищ, был актер Иванов. Поднялась суматоха. Я приказал Немцам поскорее собраться, вооружиться и ехать в погоню за разбойниками, под предводительством Ив. Ив. Бекмана, капитана полевых инженеров, состоявшего при мне. Бекман разделил колонистов на три партии, взяв команду над одной из них, и пустился на розыски. Всю ночь проездили, ничего не нашли и в девятом часу утра возвратились обратно без всякого успеха. Тотчас же за ними явились ко мне с жалобами и стонами два Грузина, из коих один священник; на них напали Татары возле самой колонии, одного ранили в голову, а другому, священнику, отрубили руку по локоть. Так повторялось ежедневно. Я написал об этом князю В. О. Бебутову, начальнику гражданского управления и губернатору, настаивая, чтобы они приняли меры к скорейшему прекращению такого безобразия. Посылать Немцев с бумагами было невозможно: они боялись и нос высунуть из колонии. Всякое сообщение между Елисабетталем и Тифлисом прервалось. Я опять собрал колонистов в порядочном числе, велел вооружиться ружьями и, отдав их снова под предводительство Бекмана, поручил ему ехать с этим конвоем в Тифлис и передать мои письма по назначению, что и было сделано. Меры, разумеется, примяли, разбои поутихли; но совсем долго не прекращались, да и до сих пор по временам возобновляются и не скоро еще переведутся. Я говорю о ближайших окрестностях Тифлиса, а о всем крае слишком рано даже помышлять о таком преуспеянии.

В нашем старом Закавказье па подобные проделки не обращают большого внимания: дело привычное! По общим убеждениям, все разбойничьи шайки, шатавшиеся тогда возле Тифлиса, были крепостные крестьяне, Татары, князя Мамуки (Макария Фомича) Орбелиана, храброго, умного, очень милого Грузинского человека, одного из фаворитов князя Воронцова. Впрочем его разбойники-крестьяне иногда не щадили и своего владетеля и даже раз сыграли с ним пренеприятную штуку. Намереваясь отправиться в одну из своих деревень, с большой компанией гостей, на охоту, князь Мамука, как хлебосольный хозяин, отослал вперед туда несколько подвод с разными припасами. На эти подводы напали разбойники, несомненно крепостные же люди князя; остановили обоз, узнали чей он, осмотрели все в нем [254] заключавшееся, отобрали себе большую и лучшую часть всех припасов, но однако не все, оставили маленькую частицу и для своего господина. На все протесты и заявления проводников, ехавших с подводами, знавших в лицо и по именам всех грабителей, последние сказали только им на прощание: «для Мамуки довольно и этого», и, навьючив своих лошадей, поехали далее.

В начале Сентября прямо из колонии я отправился в мои разъезды по Русским и Немецким поселениям, через колонию Катериненфельд, по Эриванскому тракту. За Красным мостом началась для меня новая, любопытная и приятная по живописной местности дорога: горы не слишком большие, путь прилегает к шумящей речке Акстафе, по сторонам виднеются Армянские деревни с садами и обработанными полями. Около Караван-Сарайской станции начинается въезд в Дилижанское ущелье, где уже возвышаются горы, обросшие густым лесом, состоящие частию из голых скал, местами перпендикулярных, базальтовых и гранитных. За четыре версты не доезжая Дилижанской станции, мост через Акстафу, и там же жительство чиновников путей сообщения, находящихся при Дилижане. Здесь дорога идет по возвышенности, а внизу под нею расположены селение этого же имени, почтовая станция и многие другие строения.

Я направился отселе по Александропольскому тракту, где таковых колоний было основано четыре. Сделав распоряжения к ускорению их устройства, я возвратился в новые поселения Елисаветпольского уезда, в нагорной его части, и проехал, хотя не без труда, по дороге в то время еще не обработанной, до духоборческой деревни Славянки. Впоследствии, на том пространстве, где основаны четыре значительные Русские деревни, была проведена повозочная дорога довольно хорошая, но которая, кажется, со времени Турецкой войны совсем запущена. Подобные дороги были проложены во многих местах, с немаловажными трудами для жителей и с большими денежными издержками, в различные времена; некоторые из них были устроены очень порядочно. Но дело в том, что, по окончании их устройства, оне передавались в заведывание земской полиции, чтобы она наблюдала за поддержкою их и ежегодною ремонтировкою; а этого-то и не соблюдается, и потому дороги через несколько лет совершенно уничтожаются. Много раз я говорил об этом и местным, и главным начальникам; но мой голос оставался гласом вопиющего в пустыне.

Из молоканских деревень некоторые приняли несколько лучший видь сравнительно с прошлогодним: прибавились новые дома, [255] исправлены улицы, дворы, пристроены палисадники; но деревьев посажено мало. Более других поправилась деревня Никитино, где я пробыл с неделю. Между делом я там расспрашивал духовного старшину Степана Богданова, вышедшего из Царевского уезда, пользовавшегося особенным почетом у раскольников, о их духовных делах. По его отзывам, бывают у них сильные распри, большею частию между выходцами из Саратовской губернии и Бессарабии: первые принимают целование и поклонение при молении, а последние отвергают это. Пост бывает произвольный, по три дня, и тогда уже ничего не едят; пение все из псалмов, но напевы разные, веселые н печальные, смотря по обстоятельствам; исступленные случаются, но в правилах секты не полагаются. По его уверениям, они признают непосредственную божественность христианского откровения. Он не отрицал безнравственность нравов своей паствы и полагал нужным принятие строгих мер к укрощению пьянства и распутства. Вообще у молокан заметно менее притворства и лукавства нежели у духоборцев. Молокане мало жаловались на неудовлетворительный урожай, хотя повсеместно он был очень плох; но за то крепко жаловались на своеволие кочевых Татар, при возвращении их с кочевья. В этом отношении однакоже молокане все-таки менее терпели нежели туземные жители пограничных селений, которые страдали и от неурожая и еще более от грабительства соседних Татар. Многие искали спасения в бегстве за границу. Числа бежавших в этом году Армян из Шурагельского участка в Турцию в точности не знали; но, по словам уездного начальника, число их доходило до 250-ти семей. Они бежали не столько вследствие неурожая, как по неудовлетворению их справедливых жалоб местному начальству на притеснения и грабежи Татар, особенно Курдов. Земля их осталась пустая. При той недостаточности земель, которая постоянно так затрудняла колонизацию переселенцев, мне казалось, что не предстояло надобности особенно заботиться о возвращении Армян; ибо место, ими оставленное, могло быть очень удобно к водворению раскольников, из коих со временем можно бы было по границе образовать кордонную стражу. Но как для прежних обитателей, так и для Русских поселенцев, в этих местах необходимо доставить защиту от насилий и разбойничества Курдов, которые для мирных сельских жителей нетерпимы. Исследования судебным порядком, по Своду Законов, здесь вовсе неудобоприменимы.

Не менее Курдов, но не в пример постыднее, на границе безобразничали хищники другого рода, казаки кордонной стражи, производившие чрезвычайные беспорядки. Они формально торговали [256] содействием или препятствием к переходу за границу или из-за границы, в видах корысти. В этом главнейше участвовали офицеры и полковые командиры. Они приходили сюда не имея ничего и здесь обогащались, в чем (как утверждали хорошо сведущие люди) можно было удостовериться справками в почтовых конторах, сколько они пересылали денег домой. Побег Армян в 1848-м году за границу последовал с их содействия, что и было положительно доказано. А как поступили они при выходе Татар из-за границы в этом же году! Казаки взяли у них наперед деньги за пропуск и как только Татары стали переходить через Арпачай и дошли до половины реки, казаки остановили их, с угрозами принуждали возвратиться, полагая, что Татары, испугавшись, бросят свои вьюки им в добычу и уйдут. Но когда они требовали настоятельно пропуска, то казаки начали в них стрелять. Несколько человек убили и многих переранили. Следствие по этому делу губернатор велел произвести своему чиновнику особых поручений, молодому человеку, не испытанному в делах такого рода, не понимавшему их важности, к тому же подружившемуся с казачьим полковым командиром и беспрестанно у него бывавшему. При таком ходе действий, разумеется, истина не может открыться. Не может также ничего открыться, если по запискам, составляемым членами Совета о замечаемых ими во время разъездов беспорядках и злоупотреблениях, будут делаться запросы лишь тем же местным начальникам, кои заинтересованы в открытии оных, как это было по многим делам и как это часто делается.

Из Славянки, осмотрев духоборческие деревни, я выехал по такой же скверной дороге, как во всем крае и, поломав снова экипаж, пробираясь то в тарантасе, то верхом, то пешком, в арбе, повозке, возвратился через Немецкие колонии обратно в Тифлис в половине Октября.

Новое наше жилище было богато воспоминаниями прежних лет. Покойный хозяин его князь Чавчавадзе жил в нем открыто и весело, широкою, беззаботною жизнию достаточного местного помещика и Русского генерала. Двери его дома всегда были отверсты для бесконечного множества родных, друзей, знакомых, гостей, которые в нем веселились, пировали, плясали досыта. В этом же доме, кажется, старшая дочь князя, красавица княжна Нина Александровна, вышла замуж за Грибоедова; здесь же была свадьба и другой дочери, княжны Екатерины Александровны с владетелем Мингрелии князем Дадианом. Все что приезжало из Петербурга порядочного и сановитого, молодого и старого, составляло принадлежность гостиной [257] князя. Эта гостиная была причудливо обита античными обоями с изображениями сцен из мифологии. Говорили, будто бы эти обои были подарены императрицей Екатериной отцу князя А. Г. Чавчавадзе, посланному в Петербург царем Ираклием в качестве аманата. Гостиная и небольшая комната возле нее украшались единственными тогда в Тифлисе цельными зеркальными стеклами в окнах. В этой боковой комнате, рядом с гостиной, в 1842 году приезжавший в Тифлис, бывший в то время военным министром, князь Александр Иванович Чернышов, на вечерах у Чавчавадзе, с юношеским увлечением и искусством, ловко отплясывал лезгинку с красивой Грузинской девушкой Мартой Салаговой, впоследствии княгиней Эристовой, славившейся необыкновенной красотой и длиною своих волос. Пляски эти происходили хотя и на многолюдных вечерах, но при замкнутых дверях и в присутствии только немногих избранных зрителей, необходимых для аккомпанемента хлопанием в ладоши. Такая бойкая, шумная жизнь в этом доме продолжалась до конца 1846 года, когда, в один печальный день, князь А. Г. Чавчавадзе, принесенный с улицы в бесчувственном состоянии, с разбитой о тротуарную тумбу головою, при падении с дрожек, опрокинутых испугавшеюся лошадью, и скончавшийся чрез несколько часов, был положен на столе в своей большой зале, где в первый раз всегдашнее оживление сменилось горестью и слезами! Вскоре затем дом был продан, и первыми его жильцами привелось быть нам. Первую зиму мы жестоко страдали от холода по причине негодности печей и все более или менее переболели разными простудными недугами; до весны, в комнатах мы должны были кутаться почти также, как на улице. В этом отношении Грузия похожа на Италию и все теплые страны, где, по присвоенному им названию южного климата, не считают нужным принимать никаких предосторожностей против зимы, вследствие чего выходит, что в Москве и в Петербурге гораздо меньше зябнут, нежели в Неаполе и в Тифлисе. В Неаполе греются на улице, на солнце; в Тифлисе туземцы греются над мангалами (тазами с горящими угольями), а в домах устроены плохенькие камины, способствующие только к простуде. Впрочем теперь в Тифлисе уже во многих домах заведены хорошие Русские печи.

За исключением небольшой поездки на несколько дней в колонию Мариенфельд, я провел остаток года в городе, продолжая постоянно работать по проекту о преобразовании управления государственных имуществ, согласно программе, данной князем Воронцовым.


Комментарии

11. Тогда еще не были знакомы с нынешними беспрестанно повторяющимися подобными случаями на железных дорогах.

12. Который он и занял, но никогда не забывал услуги Андрея Михайловича, также как хороших отношений к нему его ближайшего начальника Ю. Е. Витте. Н. Ф.

13. Кажется, он был тогда Шушинским уездным начальником, а впоследствии генерал-губернатором в Баку.

14. Если не ошибаемся, кажется, к этому Джафар-Кули относится солдатская Закавказская песня, сложенная позднее:

Ай люли; ай люли,
Под селеньем Кюлюли
Сильно струсил Калантаров,
И бежал Джафар-Кули.
Побежал он без оглядки,
Задирая к верху пятки;
Так бежал Джафар-Кули
Под селеньем Кюлюли.

15. До сих пор в Грузии упорно держится слух, что Феофилакт был отравлен.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева // Русский архив, № 10. 1891

© текст - Фадеева Н. А. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891