-

[ДОЛИВО-ДОБРОВОЛЬСКИЙ-ЕВДОКИМОВ В. Я.]

ИЗ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ

1848-й ГОД В ДАГЕСТАНЕ. ¹

Гергебиль был взят ², и экспедиция 1848-го года в Дагестане считалась конченною. Часть отряда была распущена, а в кумухском ханстве оставались четыре баталиона ширванского полка, расположенные по Койсу от сел. Ходжал-Махи до сел. Куркалю, и занятые частью разработкою дорог, частью служившие обеспечением кумухских владений от набегов неприятеля чрез горы, непокрытые еще снегом.

1848-й год был первым опытом моей военной жизни, но я оставался все лето зрителем деятельной и боевой экспедиции; судьба уделила мне стоянку на Турчидаге, в отряде для прикрытия Кумуха, под командою командира ширванского полка полковника Манюкина. Часть хребта, отделяющего Кара-Койсу от кумухского Койсу, на высоте Кумуха и Чоха, называется Турчидаг или Турчимеер; главная высота этого кряжа и ее массивные [684] ветви наполняют пространство между Кумухом, уроч. Гудул-Мейданом и оканчиваются при слиянии двух Койсу. В глубоких долинах, охваченных отрогами Турчидага, находится много обитаемых мест, представляющих образцы богатства и роскоши природы и трудолюбия жителей — рядом с голою скалой: сады с виноградником, тополями и вековыми орехами взращены на земле, очищенной от камня руками лезгин, вероятно, в продолжение многих веков; земляные бока гор террасированы до самого верха, и ни одна, едва заметная покатость, не избегла террас; много их сделано из наносной земли, и все это покрыто хлебами, едва достаточными для пропитания жителей. Турчидаг есть плоская вершина хребта, плоскость, конечно, в кавказском смысле, изрезанная балками и с разностью в высоте отдельных точек на несколько сот фут, шириною от 4-х до 5-ти, длиною от 10-ти до 12-ти верст; он покрыт густою травою и обрывается вертикальными скалами по всему периметру; наибольшая высота Турчидага, где обыкновенно становился наш отряд, находится над аулом Мегу или Могеб (в то время неприятельским), на 9 т. ф. над поверхностью моря. В хребте, разделяющем два правые Койсу, есть много проходов, но Турчидаг господствует над всеми, представляя надежную позицию для охранения линии кумухского Койсу; сверх того, здоровый воздух, свежая вода, изобилие подножного корма, столь скудного в Дагестане, заставили покойного кн. Аргутинского обратить Турчидаг в постоянную летнюю стоянку для колонны, охраняющей средний Дагестан. На этих-то высотах, повитых непроницаемыми туманами и поливаемых беспрерывными дождями, пришлось мне провести два с половиною месяца, прислушиваясь к раскатам наших батарей, действовавших по Гергебилю. [685]

1848-й год был первый опыт моей военной жизни; жажда боя, свойственная всякому юному, бойкому и не бойкому, жажда ощущений новых, невиданных и неслыханных, томила меня; я был к ним так близок, что слышал голос боя. Там, внизу, были мои товарищи и знакомые, но мне не суждено было принять участие в их жизни, и она оставалась для меня загадкой — тоскливой и беспокойной.

Гергебиль был взят 7-го июля. В конце месяца, князь Аргутинский соединил отряд на Турчидаге; в начале августа, он распустил его, оставив на Турчидаге колонну Манюкина, которую спустил вниз около 18-го числа, а в конце августа я очутился в лагере в окрестностях Куркалю. Дагестанский сентябрь делал лагерную жизнь несносною, доводя до нетерпения, в ожидании зимних квартир. Вокруг было покойно; полагали, что экспедиция кончена, и я с досадою готовился зимовать наравне с участниками осады Гергебиля.

Еще во второй половине августа начали бродить темные слухи о больших сборах неприятеля, но где и куда он готовился вторгнуться — мы не могли разобрать; в конце месяца, было получено сведение, что неприятель намерен вторгнуться на Самур. С тех пор, известия о вторжении повторялись очень часто, со всех сторон, но они выставляли его в невозможных размерах и всегда, как дело уже совершившееся; тогда как последующие сведения доказывали сбивчивость и преждевременность предыдущих слухов. Наконец, в начале сентября, все это разрешилось сведением, что Даниельбек вторгнулся в самурский округ, дошел до сел. Рутула, но, будучи встречен нашею милициею, должен был отступить в верховья Самура. На этом замолкли грозные вести. Легко понять, почему ахтынское вторжение застало нас врасплох: куча тревожных сведений, [686] противоречивых и преувеличенных, имела характер мистификации, и совсем неожиданно они прекращались тем, что — "гора родила мышь". И снова водворялся мир в лагерях. Вдруг, 10-го сентября, скачет нарочный прямо к Манюкину: бумага была от подполковника Сераковского, воинского начальника в укреплении и ауле Курах ³. Он писал, что неприятель, в больших силах, вторгнулся в самурский округ 8-го сентября, занял Рутул и идет на Ахты; что кюринские владения в тревоге, а для безопасности Кураха он требовал баталион пехоты. Известие было положительное и не допускало сомнения. Не медля, Манюкин отправил в Курах 1-й баталион своего полка, с двумя горными орудиями, стянул остальные баталионы от Ходжал-Махи и Кумуха к Куркалю и донес князю Аргутинскому о своих распоряжениях. Донесение опоздало; в тот же день князь Аргутинский получил в Шуре сведения о ходе дел, собрал отряд и двинулся чрез Акушу на Самур.

С полным недоверием к верности последнего сведения, с насмешками над замешательством комендантов Ахты и Кураха, мы шли в Курах в приятном убеждении, что будем на зимних квартирах прежде других. 12-го сентября, 1-й баталион ширванцев пришел в Курах, в двое суток сделав 100 верст. Невдалеке от аула, нас встретила толпа растрепанных татарок, с воплями о помощи. Мудрено было добиться толку в слышанных криках, где беспрестанно повторялись имена Шамиля, Хаджи-Мурата, Даниель-султана. В виде пояснения, они указывали на гору, вправо от дороги; но мы видели там несколько конных — и ничего не понимали. Вопиющая толпа провожала нас до аула; там били тревогу; гарнизон [687] стоял в ружье; на саклях развевались значки вооруженных татар; чиновники госпиталя, с кинжалами и шашками наголо, в виде enfants perdus — башибузуков тоже — растерялись по улицам. Мер никаких не принималось, потому что никто не знал причины тревоги полнее, чем знали татарки, нас встретившие: уверяли, что авангард Шамиля был уже в виду Кураха, но в этом мы имели много причин сомневаться; исключив обстоятельство, что вокруг было пусто, мы не знали, вошел ли Шамиль в ахтынский магал (участок). Мы были приняты, как избавители; нас старались успокоить. Но Курах не отличался красотою строений, и гости были помещены в холодных саклях, с надписями на дверях: такая-то кладовая артиллерийского парка.

14-го, прискакал чапар (гонец) из Ахты, с уведомлением, что сам Шамиль в сел. Ахты, подле укрепления, что сборы огромные, и самурский округ в полном восстании. Эта новость раскрыла нам глаза, показала всю важность вторжения, подвергавшего опасности Дагестан и кубинский уезд. Упражнение нашего остроумия над комендантами было обрезано, а о зимних квартирах перестали и думать. Мы находились в 24-х верстах от Ахты, и меры предосторожности были неотложные. Немедленно, три роты ширванцев, с двумя орудиями, заняли позицию над Курахом; остальная рота, с двумя линейными, составила гарнизон укрепления. Татары вооружались, и Курах снова заметался; женщины опять заревели, перетаскивая имущество в госпиталь — большое каменное здание, а смотритель госпиталя, ссылаясь на пример города Парижа в том же 1848-м году, устраивал завалы на крышах своих владений, на высоте пяти саженей от земли; — туда выносили койки, бочки и всякую лазаретную рухлядь. На площади, в лавке Цуринова, происходил ряд военных [688] совещаний; чиновники, значительно вооруженные, окружали место совещаний, но неприятель не показывался, и в ночь все притихло. Не могли только успокоиться войска на биваке: мороз и запрещение раскладывать огни не давали им спать, а длинная ночь и ледяной ветер часто вынуждали прибегать к благородным жидкостям. Последних уничтожено было много, пока 16-го приехал к нам дербентский военный губернатор, генерал князь Гагарин ⁴, и принял начальство над войсками в Курахе. Он объявил, что татары, с Хаджи-Муратом, дошли до Хазры (на Самуре, в 45-ти верстах ниже Ахты). Для того, чтобы остановить их движение, он послал 1-й баталион ширванцев чрез сел. Кабир к сел. Кырку, лежащему на спуске к Самуру, верстах в 10-ти от Хазры; но так как Гагарину неизвестны были силы неприятеля, потянувшиеся к Хазры, то нам приказано было, дойдя до Кирка, сделать два выстрела из горных орудий, и дав, таким образом, знать хазрынскому гарнизону, жителям и неприятелю о присутствии наших войск против Хазры, идти обратно в Курах. Расстояние от Кураха до Кырка — верст 40. К вечеру, мы были уже в нескольких верстах за Кабиром; пройдя 29-ть верст, поднимались по грязной дороге на кыркинскую гору и надеялись часам к 10-ти быть в Кырке. Но чапар из Кураха догнал нас, с приказанием, немедленно вернуться и спешить в Курах. Сделав в Кабире небольшой отдых, мы пошли, темною ночью, под проливным дождем, но с надеждой ночью же дойти до аула и присоединиться к отряду, который, по нашим расчетам, должен был уже придти в Курах. В 7-ми верстах от Кабира, нас встретил снова чапар, с приказанием — возвратиться и идти по [689] первому назначению, и с известием о прибытии в Курах князя Аргутинского.

Признаюсь, это приказание, вместе с предыдущими, обращавшее нас в машину для периодического топтания грязи между Курахом и Кырком, удалявшее нас с неопределенною целью от отряда — тогда как каждую минуту следовало ожидать открытия военных действий — никому не понравилось: уныло поворотили мы в Кабир и пришли туда среди ночи, сделав почти без отдыха 49 верст. На другой день, мы едва убедили командира баталиона, полковника Пирогова, не трогаться из Кабира, в ожидании какого-нибудь приказания прямо от Аргутинского. В самом деле, в 9-ть часов утра, оно явилось: следовать в Курах и присоединиться к отряду. Забыв усталость, мы весело пошли вверх по ущелью; на дороге нам сказали о выступлении отряда в Ахты; мы ускорили шаг и вскоре увидели наши войска, которые змеей ползли на высокий и крутой подъем. Это была первая колонна; вторая находилась еще в одном переходе от Кураха. Нам передали приказание — следовать к первой колонне; в 11 часов ночи мы присоединились к ней и составили, таким образом, отряд, из 3-х ширванских, 1-го апшеронского баталионов, 4-х горных орудий и множества милиции кюринского ханства.

Демонстрация на Кырк измучила нас до такой степени, что, несмотря на усталость, мы занялись прежде всего изысканием причин попеременного нашего движения. Отправляя нас в Кырк, Гагарин имел, кажется, в виду хоть что-нибудь сделать до прибытия Аргутинского, и отдал приказание без задней мысли, но узнав, что Аргутинский едет, он возвратил нас, опасаясь, что движение не будет согласно общему плану. Аргутинский приехал, спросил, где 1-й баталион, а Гагарин доложил ему, что он отправлен в Кырк, промолчав, что и возвращен оттуда — в ожидании, какое действие произведет эта [690] новость на серьезного князя. Аргутинский был недоволен этим распоряжением, без цели отвлекавшим, кроме того, целый баталион; но, не желая разом ниспровергнуть распоряжения Гагарина, зная притом, что баталион возвратится на другой день и примкнет ко второй колонне отряда, сказал против сердца: "пускай идет на Кырк." Вот это-то приказание застигло нас ночью, на дороге к Кураху, и было так тягостно для нас. Если мы на другой день, 17-го, присоединились к отряду, то обязаны только тому, что не исполнили буквально третьего приказания князя Гагарина — "идти на Кырк безостановочно," — и запоздали в Кабире. Если в окрестностях Хазры не было еще неприятеля, то наше появление на кыркинском спуске осталось бы без цели; если же неприятель там был, то наше появление, два выстрела и отступление не сделали бы приятного впечатления на Хазры и страшного — неприятеля: в ясную погоду хазрынцы и неприятель могли предположить, что мы испугались и ушли, в туманную — неприятель мог предположить, что ему угодно, а хазрынцы, услышав выстрелы и узнав потом об отступлении, подумали бы, конечно, о какой-нибудь неудачной нашей встрече с противником. Следовательно, во всяком случае, ни существенной, ни моральной пользы 1-й баталион ширванцев не принес бы селению Хазры.

17-го, вскоре по приезде Аргутинского, прискакал в Курах татарин, измученный и оборванный; в нем нельзя было узнать нашего офицера, но это был капитан Бучкиев, посланный накануне из Ахты от полковника Рота ⁵ к Аргутинскому. Весь округ, со включением [691] сел. Ахты, был в восстании; скопища Шамиля, в числе 15,000 чел. осадили укрепление 14-го; неприятельская граната взорвала наш пороховой погреб, а неприятель штурмовал разрушенный бастион, но был отбит; Рот и несколько офицеров были ранены; убыль гарнизона очень велика; капитан Новоселов принял начальство, а неприятель; продолжая осаду, начал распространяться вниз по Самуру. Такой грозный оборот дел вынудил Аргутинского, не ожидая сбора всего отряда в Курахе, немедленно двинуться на Ахты, с войсками, бывшими под рукой.

Между Курах-чаем и Самуром тянутся два параллельные хребта, разделенные ущельем Кабир-чая; хребты значительно возвышаются над руслами Самура и Курах-чая, и хотя не скалисты, но круты и проходимы только для вьюков. Перевалившись левый хребет, дорога переходит ручеек и, поднявшись на правый, спускается к Самуру несколько выше Ахты, по ущелью реки Гра, проходя сел. того же названия, запирающее проход. Выйдя из ущелья, дорога делает поворот влево и пересекает Самур в 80-ти саж. от укрепления, ниже устья Ахты-чай, проходя висячий деревянный мост, переброшенный чрез скалистую трещину Самура. Хребет, составляющий левую сторону ущелья Гра, то постепенно спускаясь, то обрывами, упирается в Самур у моста, следовательно — против ахтынского укрепления. Ахтынская долина имеет вид равнобедренного треугольника; от главного хребта Кавказа, с Салавата, несется Ахты-чай, встречаясь с Самуром под прямым углом; горы оставляют речку саженях в 400 от устья и, сделав полуобороты — один хребет, направо, другой налево, доходят до Самура в версте ниже и выше укрепления, составляя с рекою острые углы; основание треугольника, длиною около 2 1/2 верст, есть Самур, вершина — сел. Ахты. На середине основания, в вершине [692] прямого угла, составленного правыми берегами Самура и Ахты-чай, находится пятиугольное ахтынское укрепление; оно лежит в нескольких десятках саженей от той и другой реки. Вниз от укрепления, по правому берегу Самура, идет дорога в укрепления тифлисское и Хазры; вверх по Ахты-чаю идет дорога на Хнов, чрез Салават, в шинское ущелье. Дорога в Рутул и Лучек также проходит чрез сел. Ахты, переходит там Ахты-чай по висячему вьючному мосту и тянется вверх по Самуру, пересекая его еще несколько раз; наконец, дорога в Дагестан, на Курах, проходит, как я уже сказал, Самур у самого укрепления. Ниже Ахты, Самур идет уже в долине; левый бок самурской долины долго тянется по реке сплошною массою гор, не пересекаясь ущельями, а давая только незначительные ручьи; правая же сторона, состоящая из отрогов главного хребта или Шах-дага, то теснит Самур, то удаляется от него, давая ниже Ахты два значительные притока — один у сел. Мескинджи, а Микрах-чай — ниже его, верстах в 12-ти от Ахты. За селением Мескинджи, горы справа входят в долину и, перерезав ее невысоким отрогом, обрываются в Самур; далее, долина расширяется до укр. Тифлисского, верстах в 20-ти от Ахты, где горы справа совсем запирают долину; за тифлисским укр., к Хазры долина делается шире и ниже, и дорога по правому берегу не представляет уже теснин.

18-го, в 4 часа утра, Аргутинский двинул первую колонну на Ахты, послав сказать остальным войскам, состоявшим из самурцев, дагестанцев, апшеронцев, дивизиона драгун, сотни донских казаков и 6-ти горных орудий — спешить к головной колонне. В 8 часов мы были в виду Ахты и услышали артиллерийские выстрелы из укрепления. К полудню, показалась голова колонны, следовавшей из Кураха, и князь, не ожидая, пока она стянется, [693] двинул 3 баталиона ширванцев и 4 орудия на Ахты. Селение Гра было занято горцами, устроившими завал к ближайшей высоте; значки показывали там присутствие многочисленной партии, и пройти дорогой можно было только с боя. Вероятно, это обстоятельство вынудило Аргутинского идти, без дороги, мимо Гра, по левому хребту ущелья. Мы шли, извиваясь по прихоти спусков, отыскивая доступные тропы, но падение покатостей было так велико, земляные осыпи так круты и опасны, что мы спускали лошадей и артиллерию с величайшей осторожностью, перенося иногда вьюки на руках. Часто тропинка, пробитая стадом овец, терялась, заваленная осыпью; тогда саперы возобновляли ее тонкою чертой, едва достаточной для прохода человека. Крутые и короткие зигзаги по обрывам, в 60° и 70°, требовали иногда до двадцати человек для спуска маленького горного лафета. После утомительного 5-ти часового марша, 1-й баталион, с двумя орудиями и ракетной командой, дошел до Самура; остальные два баталиона были эшелонированы по спуску. С радостными криками мы бросились на оконечность хребта. Ахты, окруженные многочисленным неприятелем, открылись во всей красе их разрушения, но мост чрез Самур горел — и мы остановились. Густые толпы с восточной стороны крепости заколыхались под нашими гранатами и ракетами, а смелая до неосторожности вылазка 40 или 50 человек ободренного гарнизона обратила их в бегство. Гренадерская рота спустилась к реке и открыла огонь по ближайшим частям неприятеля. Нам открывалась вся долина Ахты, и с жадным любопытством мы впивались во все подробности дела: над серой массой аула веяло знамя Шамиля; сады, скалистое русло Ахты-чая и все углубления местности были наполнены густыми толпами горцев, с многочисленными значками; в особенности, их много гнездилось на Ахты-чай, откуда они заняли [694] ротные дворы пред самым укреплением; бастион, разрушенный взрывом, был укреплен кулями с мукою, и в нем был устроен такой же ретраншемент; весь бруствер укрепления, имевший только поясную высоту, был дополнен кулями; против 1-го бастиона видны были подступы неприятеля; мостовое укрепление на Самуре было во власти неприятеля; видно было, что, кроме верков, внутренность укрепления пострадала от взрыва; никто не мог показаться открыто на валу, ибо горцы стреляли беспрерывно. Ахты были в положении опасном, но мы впоследствии только узнали все бедствия гарнизона. Криками мы переговаривались с гарнизоном. Аргутинский велел сказать: — "Приготовьте мост, и я скоро приду".— Нам отвечали: —"Нет бревен, мало людей." Конные мюриды, с ловкостью, свойственной горцам, переходили Самур версты 1 1/2 ниже Ахты ⁶, по броду почти непроходимому, и тянулись в ущелье, влево от нас. Могли ли мы воспользоваться этим бродом, перейти Самур и освободить Ахты? Я сомневаюсь: сделать переправу, проходимую только доброконным с величайшим трудом, и сделать ее под огнем многочисленного неприятеля, штурмовать террасы противного берега, не успев еще поставить на нем ноги — едва ли было возможно. Аргутинский с тоской смотрел на Ахты. — "Захар Степанович," сказал он, обращаясь к Манюкину и указывая на Ахты, "здесь может быть потеряно все, над чем я трудился шесть лет"! Наконец, он приказал отступать и прибавил: "Теперь, наше отечество есть отряд". Не припомню, чтобы мне случалось когда-нибудь видеть испуг, подобный испугу артиллеристов в эту минуту. Молодой офицер Добровольский, командовавший нашими орудиями, бледный, как [695] полотно, нетвердым голосом приказал озадаченным людям навьючивать,— и было отчего испугаться: в три последние дня, люди и лошади 1-го баталиона и двух бывших при нем орудий выдержали все невзгоды, не имея и шести часов в сутки для отдыха, а последнее движение сделало их совсем сонными. И вот, нам надо было подниматься по дороге, по которой мы насилу спустились днем, а тут наступила темная осенняя ночь, и падение орудия куда-нибудь, в обрыв, в ущелье, занятое неприятелем, который уже приготовился нас преследовать, неизбежно повлекло бы за собою его потерю, потому что отыскать его можно было только днем,— а что случилось бы с ним до света? За подобный случай, очень вероятный при таких обстоятельствах, ответственность так тяжела для артиллерийского офицера, что мы сочувствовали грустному, почти безвыходному положению товарища; кроме того, забота об орудиях лежала также на нашем баталионе, а перспектива тащить их в гору на руках, или еще хуже — добыть орудие со дна какой-нибудь трущобы, когда в теле едва душа держалась — а о ногах и говорить нечего — пугала нас до смерти. Но возможно ли было оставаться на месте, имея пред собою адский подъем, а с боков — неприятеля! Я вспомнил мирную стоянку на Турчидаге, порыв к бою, тоску бездействия и увидел — как и каждый новичок — чего и не подозревал: какая дорога ведет к лаврам и славе. Но я не клял судьбы, и чистосердечно сознаюсь, не желал бы променять тягостного положения на мирный отдых: в положении пашем было величие; мы сознавали, что в нас спасение Дагестана, а слова князя: «отряд — наше отечество» — подтверждали наше сознание. Но я был только зерно в отряде, а подле меня стоял старый начальник, у ног его Ахты гибли медленно, но несомненно; там умирали такие же солдаты, [696] как и мы, там были женщины, обреченные на смерть или на участь похуже смерти; вокруг полуразрушенных стен волновалось население, покорное нам уже девять лет; падение укрепления могло разлить пожар возмущения в Дагестане и охватить Кубу; весь Дагестан с беспокойством ожидал решения грозного вторжения.— Князь смотрел — и не мог подать руки в Ахты; не мог решить этого дела,— а решение было подле него. Но кто может сказать, какие мысли теснили его седую голову, если не сказал он сам!

В 6-ть часов вечера, вооружившись храбростью и терпением, мы побрели наверх, удаляясь от Ахты. Манюкин был с нами. Горцы обходили с обоих ущелий и преследовали 1-й баталион, но скоро ночь закрыла все, не прекратив однако перестрелки. Часов в 7-мь, неприятель добрался до второго эшелона; над нашими головами и там загорелся ружейный огонь, прерываемый выстрелами орудий,— но полный мрак не дозволял ни одной стороне предпринять что-либо положительное, делал перестрелку ничтожною, хотя местность позволяла неприятелю задерживать каждый шаг нашего подъема, поражая нас не только пулями, но и камнями. Цепляясь по обрывам, мы подвигались очень медленно, и скоро настала ожиданная беда,— остался только один ужасный подъем до 3-го баталиона, но лошади артиллерии отказались служить: они дрожали, качались под вьюками и вскоре начали падать. Подъем шел крутыми зигзагами по обрыву, на котором нельзя было держаться на ногах. Упала лошадь с зарядными ящиками, стоявшая, к несчастью, уже довольно высоко над подошвою подъема, рикошетируя поперек зигзагов, при страшных криках: берегись! берегись! Она срывала с тропинки лошадей и камни; посторониться некуда — везде люди и лошади, а в стороне — обрыв. Гром и крики в [697] несколько секунд промчались пространство, отделявшее меня от лошади, и, как буря, она налетела на нас,— свист камня, вопли и грохот, сливаясь в один гул, оглушали, доводя до одурения, и, постепенно замирая, замолкли в какой-то пропасти. Я уцелел, получив только удар камнем в шею, но лошадь задавила капитана Гурского, бывшего недалеко от меня, и опрокинула его с тропинки. Несколько времени считали его погибшим; к счастью, лошадь ударила его мягкою частью, и он упал на мягкую осыпь, на которой остановился, пролетев несколько десятков саженей; он вышел на тропинку, отделавшись ушибом и испугом. Нужно обладать крепкими нервами, чтобы оставаться равнодушным, при виде падающей ночью лошади с верхнего зигзага, с рикошетами до низу — на всем пространстве, где находились люди. Кровь стынет в жилах, и сердце не бьется, когда завопят наверху: "лошадь падает",— и секунды ожидания стоят пытки. Не прошло и 10 минут, как упал и другой зарядный вьюк, снова опустошая колонну; лошадь под орудием также упала, но была удержана молодыми солдатами на тропинке; орудия были на волосок от гибели. В такой крайности, все вьюки лежали на тропинке, предоставляя каждому шагать чрез орудия, ящики и пробираться под ногами лошадей; осталось одно средство — тащить артиллерию на руках: две роты взялись за работу, и к 10-ти часам ночи мы достигли благополучно бивака 3-го баталиона. Положение наше было тяжкое. Мы выжали из людей и лошадей все силы без остатка, а впереди оставались еще две трети подъема. Напрасно, чуть не с мольбами, подносили лошадям ячмень: они едва дышали и не дотрагивались до него. Меня терзали такие смутные мысли, что иногда я забывал утомление, но жажда, которой нечем было утолить, терзала внутренность, и я, со злостью, жевал свинцовую пулю. Никогда не забуду я этой [698] ночи! Белые облака легли на дно ущелий, они росли, поднимались и, как море, заливали каждый пройденный нами шаг; море застлало ахтынскую долину, но место укрепления ясно обозначалось в туманной глубине. Над ним, на белой пелене, горело темно-красными пятнами зарево зажженных стогов сена; молнии артиллерийских выстрелов и струйки ружейного огня беспрерывно бороздили это воздушное море; перестрелка и канонада значительно усилились после нашего отступления, и положение Ахты казалось нам еще страшнее в эту ужасную ночь. Но мы тронулись. Уступы гор скрыли огненные пятна,— только туман неотступно валил за нами, принося с собою гул выстрелов. После самых болезненных усилий в продолжении нескольких часов, мы соединились с третьим эшелоном и продолжали тащиться кверху; белая полоса, предвестница рассвета, показалась на востоке, и утренняя заря в верхнем лагере была слышна довольно ясно. Мы ожили, как оживает на рассвете каждый, кто провел ночь без сна и в движении, а близкий конец мучительного похода как будто и сил прибавил. Оставалось одно дурное место, но лошади не выносили более вьюков, и наши орудия повезли на колесах, поддерживая людьми, которым местность позволяла идти выше тропинки;— пятнадцать человек держали канат, а орудие катилось на одном колесе, повиснув другим над пропастью. Уже пройдена была большая часть полувоздушной дороги, но вдруг, крик и грохот заставили нас броситься назад, — одного орудия как не бывало: вместе с лошадьми и одним солдатом, оно рухнуло вниз, но куда — никто не знал; мы были уже в полусвете, а внизу еще стояла черная ночь. Беда быстро разнеслась по колонне — и она остановилась. Бедный наш артиллерист, а с ним 150 человек, поползли вниз. Саженях в 30-ти ниже тропинки, на травяном уступе, он [699] нашел обеих лошадей: коренная, с кусками оглобель, в гужах, а уносная, опутанная постромками, щипали траву, не обращая внимания на людей ⁷; упавший солдат разошелся с командой, он жестоко и весьма опасно ушибся, но имел силы вылезть. На дне глубокого обрывистого ущелья нашли орудие, и чрез два часа после падения, мы с любопытством рассматривали остатки лафета, которые, как святыню, вытащили наверх. Маленькое орудие, не доставившее, к счастью, горцам пользы, оказалось в целости, и обстоятельство это было принято артиллеристами с значительным чувством. Не имея особых причин радоваться, мы, конечно, были довольны чужою радостью и тем, что баталион счастливо отделался, простояв только четыре часа;— с другими бывало хуже. В 9-ть часов утра, мы соединились с главными силами на вершине хребта, сделав движение в 29-ть часов без воды и пищи. Я жил, как волк, спал, как сурок, и был совершенно счастлив 19-го сентября 1848-го года.

В ночь с 18-го на 19-е, мне пришлось в первый раз узнать неистощимость сил человека: сто раз казалось, что я лягу и усну от изнеможения; как и все другие, я чувствовал, что дошел до предела сил и, не преувеличивая, чувствовал, как слабо душа держится в теле; но неизбежная необходимость двигаться, чувство долга, и роковое "иди" снова поднимало на ноги,— и, как автоматы, мы ползли на горы. Потом, много раз мне приходилось проверять этот опыт: всегда одни и те же результаты, что человек — самое выносливое из всех животных, а силы его почти неистощимы.

19-го, дневали. Дневка была вынуждена утомлением войск, спускавшихся к Ахты. Мы потеряли Ахты из [700] вида — и не на один день, как оказалось вскоре; но пушечные выстрелы слышны были хорошо, давая знать, что укрепление борется еще.

20-го, мы шли горами по направлению к Кабиру. Издали мюрюды замечали наше направление, но туман спрятал нас от их любопытства. К вечеру, мы спустились в ущелье Кабир-чая и, после небольшого отдыха, в сумерки двинулись далее особого рода маршем, придуманным генералом князем Аргутинским и очень часто им употреблявшимся. Он был полезен для войск в утомительных переходах, потому что разлагал тягость движения в арьергарде на все войска, позволяя в то же время ограничиваться небольшим привалом. Находясь в арьергарде, я с удовольствием воспользовался возможностью придти на место ночлега ранее других, не подозревая, сколько мы выигрываем пред бедным авангардом. Несколько времени мы тянулись вдоль по ущелью, и поворотив направо, начали подниматься на гору. Сильный дождь и темнота, скрывавшая даже голову собственной лошади, задерживали нас на каждом шагу; земляной подъем до того размыло, что люди и лошади ползли, скользили и падали. Навстречу, из аула выбежали к нам татары, освещая дорогу своими чирагами (ночниками), но дождь залил библейские осветительные приборы, а мы продолжали бесславную борьбу с темнотой и грязью, не имея даже свидетелей нашего мужества. В два часа пополуночи, пройдя аул, мы пришли на место ночлега, начав подниматься в 8-мь часов вечера, и сделав в продолжение 6-ти часов — две версты! Арьергард же, бывший авангард, явился к нам в 8-мь часов утра.

21-го, неумолимый дождь провожал наш подъем на гору. Кабир оставался за несколько верст в стороне, и скоро мы решили задачу, куда идем: с гребня хребта [701] открылась красивая долина Самура; там светило солнце, лес был зелен, как весною, и шумел неугомонный Самур. Долина Самура хороша и сама по себе; но для войск, возвращающихся из сурового и голого Дагестана, она привлекательна, как рай: приятный климат, изобилие фуража и дичи, ласковые жители и, к довершению благополучия, чуть ли не самые красивые женщины целого Кавказа — такие красивые, что сами татары отличаются здесь угодливостью к прекрасному полу и вслух любуются, когда девушка гонит буйволов или несет тяжелый кувшин воды, покачиваясь с неподражаемой грацией; а лезгинка в праздник, или на свадьбе, когда красавица сел. Зейфур пли Леджет завернет чадру вокруг шеи, выступя в круг, и бросит смелым взглядом вызов молодежи. Но этот предмет может унести очень далеко и требует отдельной статьи; сказанного довольно, чтобы знать, почему у войск Дагестана лежит сердце к Самуру.

Верстах в пятнадцати выше Кырка, мы спустились на Самур и не шли, а бежали с горы. Мрачная и душная атмосфера ахтынской экспедиции исчезла; непогоды и таинственная будущность оставались позади, — впереди было солнце, костры и неприятель. Мокрые, как рыбы, мы весело переходили сердитый Самур, против сел. Зухула. Переправа в брод кавказской пехоты, чрез сердитую реку — картина занимательная и для нас, людей бывалых, а для приезжих на Кавказ — она поразительна: по грудь в воде, которая уже не несет, а кидает человека, при физической невозможности переправы для пешего, кавказская пехота, в отделениях, рука под руку, с ружьями чрез плечо, с песенниками и музыкою впереди, валит чрез ревущий поток, не роняя ни одного человека. Мы очутились в 32-х верстах ниже Ахты, на правом берегу Самура, и на другой день, так или иначе, должны были [702] встретить неприятеля. Костры из целых деревьев запылали на биваке; теплый воздух приятно ласкал нас после жизни чересчур суровой, и долго ночью стоял над отрядом веселый шум.

На этот ночлег, вышли к нам два солдата, посланные накануне из Ахты к князю Аргутинскому, с известием о бедствиях крепости. Неприятель взорвал 1-й бастион и штурмовал оба разрушенные бастиона, но штурм, хотя и с трудом, был отбит; гарнизон убыл наполовину; люди были утомлены до крайности усиленною деятельностью; в воде и съестных припасах был недостаток, и не оставалось сомнения, что укрепление не выдержит следующего штурма, к которому, очевидно, готовился неприятель. Солдаты-выходцы были одеты оборванными татарами, они хорошо говорили по-тавлински, и трудно их было отличить от настоящих тавлинцев. Это были вторые посланные из Ахты; первый — Бучкиев, присутствовал при расспросе, в изорванной татарской чохе, не имея с собою платья. Сюда же приехал полковник Мищенко — кубинский уездный начальник, и рассказал интересные приключения. Узнав о вторжении в самурский округ, он собрал кубинскую милицию и пошел вверх по Самуру — разведать о неприятеле. Отойдя верст восемнадцать от Хазры, он расположил свою полуторатысячную кавалерию отдохнуть, послал вперед сильный разъезд, который наткнулся на несколько десятков конных лезгин. Последние, недолго думая, гикнули на кубинцев, с криком: Хаджи-Мурат! Разъезд назад — и давай кричать: Хаджи-Мурат! Хаджи-Мурат! Вся милиция на привале подхватила этот крик, на лошадей — и шарахнулась в Хазры, не ожидая даже налета неприятеля. Мищенко, видя малочисленность неприятеля и подозревая горскую хитрость в криках о Хаджи-Мурате, хотел остановить [703] милицию, и незаметно, в хлопотах, остался один. Тогда пришлось уходить, но тяжелый конь ежеминутно терял расстояние между им и погоней, Мищенко свернул с дороги вправо, в лесистые горы,— горцы за ним; он доскакал до кустов и леса, бросил лошадь — и пеший, уже настигаемый горцами, бросился в какую-то глухую трущобу; часть лезгин, также пешком, бросилась за ним, но отыскать его не могла. Стемнело — и Мищенко был спасен, а утром дошел до Хазры, где снова принял команду над доброю конницею. Много было смеха при рассказе Мищенки; он и сам смеялся, сознаваясь, что, при всем комизме своего бегства, он тогда вовсе не смеялся.

Еще костры наши не успели потухнуть, а мы были уже на походе, и рассвет застал нас в дороге. Первый баталион шел в авангарде; этим и оказано нам было справедливое и достойное вознаграждение за наши труды сначала экспедиции. Пикеты неприятеля, как испуганные птицы, снимались и улетали при нашем появлении. В укреплении тифлисском мы нашли первые следы разрушения и смерти: от него остались только стены, черные от пожара, а двор наполнен был убитыми небольшого гарнизона; несколько убитых лежало вне укрепления, к горам, а по положению трупов было видно, что гарнизон застигнут был врасплох и старался бежать в горы. Все трупы были раздеты донага и жестоко иссечены шашками. У ворот лежал труп, лицом к земле; на спине его были обгорелые головни, уголья и зола; тело его обуглилось до костей, а единственная рана его — перебитое плечо, и члены, исковерканные судорогами, доказывали, что он был замучен самым зверским образом. Утих веселый говор; молча, опершись на ружья, смотрели солдаты на тело мученика; негодование и злоба горели в их глазах и еще более омрачали их почерневшие лица. [704]

Колонна, под командою начальника штаба дагестанского отряда полковника Капгера, осталась у Тифлисского, охраняя этот важный для нас проход, на случай отступления; остальные войска пошли на Ахты. Придя на Микрах-чай, верстах в двенадцати от Ахты, мы увидели неприятеля, в двух верстах перед собою. Долина была перервана завалами, сложенными из больших камней; три завала тянулись по уступу хребта, отделяющего Микрах-чай от мескинджикской долины; правый фланг импровизированных укреплений упирался в неприступную гору, левый — доходил до обрыва в Самур, а средний завал, выступая перед укрепленной линией, обстреливал оба крайние; гора была также занята горцами, а завал чернел народом и пестрел значками; лезгины, как муравьи, таскали камни и возвышали стену. На горе был Кибит-Магома, наиб тилитлинский, а в завалах — Хаджи-Мурат и Даниельбек. На возвышении, сзади завала, сидел на ковре лихой наездник Дагестана, окруженный чалмоносцами; начальствующие мюриды, один за другим, подходили к нему за приказаниями и скрывались в толпе. Сделав намаз, неприятель ожидал наших действий.

Чтобы проникнуть в Ахты, нам предстояло на выбор: или атаковать с фронта сильную позицию, или обойти ее горами влево; но вход днем, в глазах неприятеля, был бы предупрежден, и расположение Кибит-Магомы доказывало, что Хаджи-Мурат не упустил его из вида. Надобно было ждать ночи, чтобы скрыть обходное движение; но уже четыре дня, как мы бросили Ахты в агонии, и находясь теперь в двенадцати верстах, не слышали пушечных выстрелов, несмотря на совершенную тишину. Благоразумно ли было откладывать еще на неопределенное время спасение укрепления?

Стянув войска на Микрах-чай, кн. Аргутинский [705] сделал следующие распоряжения для атаки мескинджикской позиции: 1-ый, 2-ой и 3-ий баталионы ширванцев, с 4-мя горными орудиями, были назначены для штурма завалов; 2-ой баталион апшеронцев и команда штуцерных — от покушений Кибит-Магомы; а многочисленная кавалерия, состоявшая из кубинцев, сотни донцев и двух эскадронов нижегородцев, под командою генерал-маиора Джафар-Кули Бакиханова, должна была, перейдя Самур вне выстрела, пройдя под скалами левого берега, миновав завал, снова выйти на правый берег, в тыл неприятелю; остальная пехота составила резерв на Микрах-чай, под командою командира апшеронского полка полковника князя Орбелиани. Штурмовые колонны вел Манюкин; на правом крыле, по Самуру, шел 3-й баталион маиора Алтухова, в центре — 1-й баталион полковника Пирогова, на левом крыле — 2-ой баталион подполковника Кишинского. Горцы, не отвечая на огонь нашей артиллерии, неподвижно и молча следили за движением пехоты; но у подошвы высот, нас встретил батальный огонь из всех завалов. 1-й баталион взял правее указанного ему направления, и оставив центральный завал влево, кроме фронтального огня, попал под фланговый. Избегая этого огня, баталион пошел еще правее, наткнулся на 3-й баталион и прижал его к обрывам в Самуре. Капитан Добрышин, командир 1-ой гренадерской роты, и поручик Лазарев, командир 7-й егерской роты, желая прекратить замешательство и ускорить развязку, бросились со своими ротами на завал, но упали ранеными, а завал оказался в два роста человека. Тогда не осталось другого средства, как выждать атаку Кишинского, и Манюкин положил людей между камней, пред самым завалом. Кишинский потянулся по подошве горы; партия Кибит-Магомы, с гиком, полетела вниз, но огонь крепостных ружей остановил ее вне ружейного выстрела, и [706] лезгины ограничились скатыванием камней на ширванцев. Только несколько головорезов сбежали книзу и были переколоты. Отделавшись от Кибит-Магомы, Кишинский медленно взбирался на крутую возвышенность, увенчанную завалом правого неприятельского фланга; пользуясь мертвым местом у самого завала, он остановил баталион, послал одну роту в обход правой оконечности завала и, после отдыха в несколько минут, ударил на неприятеля с двух сторон; ружейный залп, посланный навстречу 2-го баталиона, покрыл завал облаком дыма, Когда оно рассеялось,— солдаты докалывали на завале остальных мюридов. Радостное "ура" раскатилось по горам. Аргутинский махнул шапкою,— 1-й и 3-й баталионы, в свою очередь, кинулись на завал. Разбрасывая камни, они ворвались в него, но неприятель потерял опору своей позиции, и угрожаемый приходом 2-го баталиона, не упорствовал в защите. Несколько ударов штыками очистили завал, и все скопище ринулось бежать. Между тем, кавалерия Джафар-Кули, перейдя на левый берег Самура еще до открытия огня неприятелем, оставалась там все время дела. Напрасно Аргутинский, выходя из себя, трубил, желая тронуть эту массу; она, в своем спокойствии, не внимала сигналам, а начала переходить Самур в другой раз только по занятии завалов, так что первые всадники, вступившие на правый берег, встретились с нами уже в полуверсте за завалами. К этой ошибке присоединилась еще другая: в голове кавалерии находились кубинцы, а Хаджи-Мурат, видя совершенное свое поражение, прикрыл конницею мюридов густые толпы бегущих, бросая на гибель пленных лезгин, рассеянных но долине. Вот, над ними-то потешились кубинцы, и что уцелело от штыков, то погибло под шашками. Но конных мюридов милиция атаковать по осмелилась, а когда вышли на правый берег драгуны и казаки, бывшие [707] в хвосте колонны, то все толпы бегущих были уже за мескинджикской речкой. Видя взятие завалов, Кибит-Магома также ринулся на Мескинджи; жители селения проводили его с оружием, и он, потерпев большую потерю, соединился у Ахты с Хаджи-Муратом. На высоте Мескинджи мы нашли только несколько десятков лезгинских голов, поднесенных татарами деревни, для полного убеждения, что они люди храбрые и верные.

Равнина от завалов до садов мескинджикских покрылась трупами. Солдаты кололи с ожесточением; видно было, что сердце у них еще не остыло после Тифлисского; многие докалывали раненых, распростертых на земле; нашелся один офицер, ширванец, который занимался этой бесчестной работой, с шашкой наголо: он не пропускал ни одного несчастного раненого, и едва замечал какие-нибудь признаки жизни в окровавленном теле, сейчас принимался за дело; но Аргутинский узнал об этом — и горе было негодяю! Видя солдатскую злобу, Аргутинский спасал лезгин, поручая их офицерам на их ответственность, но и за караулом пленные не всегда спасали жизнь: случалось, что несколько солдат, отуманенных кровью, вырывали бедняка из середины зазевавшегося караула и посылали его к праотцам, Но вот, Аргутинский наезжает на кучку пленных, останавливается, смотрит на них пристально, вырывает из середины молодого лезгина лет восемнадцати и, сверкнув очами, приказывает заколоть несчастного. Мальчик сперва испугался, но сейчас пришел в себя, судорожно съежился и, с безмолвным трепетом, опрокинулся назад, когда солдаты вонзили штыки в его сухое тело. Никто не смел спрашивать мрачного Аргутинского о причине такого поступка, все старались отгадать — и никто ничего не узнал.

Я понял, узнал и оценил бой тогда только, когда, [708] по взятии завалов, остыло горячее увлечение, и я очутился среди побоища. Какие чувства заменили тогда упругое напряжение битвы? Жалость и что-то болезненное, очень болезненное для духа и тела: я не мог ни смотреть на пролитую кровь, ни оторвать глаз от крови и страданий. Неодолимое любопытство влекло глаза к грустному полю, а сердце сжималось и отталкивало жестокое любопытство. Но как не смотреть! Здесь знакомый солдат, там — товарищ; один умер, другой умирает, третий не знает еще своей участи, с тоскою ждет врача, и жадно смотрит ему в глаза, желая прочесть, что в них — жизнь или смерть; но врач делает свое дело, молчит, и лицо его одинаково для всех,— напрасна пытливость раненого! На самом завале сидел Лазарев, облитый кровью. Грустно было видеть эту мужественную и колоссальную фигуру, склонившуюся под бременем страданий; его, как ребенка, поддерживали два солдата, а он машинально снимал и надевал огромную папаху. Скрепя сердце, я шел вперед. Но все проходит, ко всему привыкают — и скоро привыкают; в мескинджикских садах я был уже не тот, как на завале: сердце не сжималось так крепко, и нервы не отзывались уже болью, а после, чрез несколько лет, какие побоища мне приходилось видеть!... И тяжело вспомнить, с каким равнодушием рассматривается поле битвы: его мрачный вид даже не уменьшает веселости, если сражение выиграно.

Дело было кончено; оставалось узнать, целы ли Акты. Мы быстро шли вперед, но лезгины бежали еще быстрее. Когда князь Аргутинский, с драгунами, приехал в Ахты, то не нашел там неприятеля. Гарнизон, в ружье, с немым изумлением, смотрел вокруг себя. Оставленные без надежды на спасение после отступления нашего 18-го числа, защитники Ахты приготовились к смерти, [709] ожидая ее скоро и равнодушно; они собирали силы, чтобы умереть с достоинством храбрых, платя удар за удар, и оставить о себе громкую память на Кавказе и в целой России. Хотя гарнизон и заметил движение неприятеля вниз по Самуру, но он не слышал слабых выстрелов нашей артиллерии при мескинджикской атаке, а подступы к укреплению продолжались с тою же деятельностью, и третий, без сомнения, последний штурм был близок: он мог быть 23-го или 24-го. Но вдруг, толпы неприятеля взволновались и потянулись к аулу, оставляя укрепление. Чрез несколько времени, явились другие толпы от Мескинджи и также быстро исчезли. Но едва укрепление осталось свободным, как снова показалась конница, быстро подошла к нему — и князь Аргутинский уведомил ахтынцев, что они спасены. Пораженные изумлением, они встрепенулись только в эту минуту; спаситель и освобожденные смешались в одну толпу; порывы радости, искренней и глубокой, овладели гарнизоном: объятия, поцелуи, смех и слезы, крики восторга и теплые молитвы сливались в одно трогательное целое; знакомые и незнакомые — кто не перебывал в объятиях друг друга! Рассказам еще не было места, отрывистые вопросы и ответы сновали по толпе и пока удовлетворяли самое злое любопытство. Женщины не отказывались принять участие в выражениях радости, но самая интересная из ахтынок, дочь Рота, осталась при раненом отце невидимою для нас. Главное внимание привлекал на себя ахтынский защитник и спаситель Ахты, капитан Новоселов; бледный, изнуренный многочисленными ранами прежних экспедиций, слабый еще от раны, полученной за несколько дней, с лицом вялым, с истомленным взглядом, он далеко не казался героем, хотя бессмертное и геройское дело его было налицо. Весь гарнизон, други и недруги, называли его [710] виновником искусства и упорства обороны, той нравственной высоты, на которую поставлен был им гарнизон, и холодной решимости, с которою он обрек себя смерти. На нем, на этой истомленной и вялой фигуре, остановилось мое внимание: напрасно я отыскивал в нем наружных признаков героя,— отсутствие грозного вида и огромного роста озадачили меня в Новоселове до крайности, а замечания окружающих, сказанные сдержанным голосом, убедили, что не у меня одного пошатнулось понятие о героях вообще. Да и как устоять было сказочным богатырям, когда перед нами был живой и настоящий, не владеющий, конечно, ни тяжелым кулаком, ни мечом Роланда, но имевший могучую душу, для которой опасность была самым прочным основанием. Чем более было бедствие, тем выше и выше поднималась эта душа на своем грозном основании, пред трепетными взглядами окружающих. Не знаю, как думал об этом Аргутинский; но прежде, чем благодарить Новоселова за его заслуги, он распек его за вылазку 18-го числа.

Дело 22-го сентября выиграно решимостью и уменьем пользоваться местностью, которыми так замечательны кавказские войска. Мескинджикская позиция, крепкая с фронта, безопасная с флангов, способствует сильной обороне; она была усилена высокими завалами, расположенными с обычным искусством горцев, и занята неприятелем силою до 7,000, под начальством героя, известного храбростью и влиянием в горах Дагестана. Но ширванцы не колебались во время атаки: 1-й и 3-й баталионы, встретив неприступный завал, решили в одно мгновение, что не им разыграть бой, а Кишинский, в тот момент, когда были остановлены баталионы, ускорил свое движение, овладел завалом почти неприступным и двинулся в таком направлении, что неприятель опасался оказать упорное [711] сопротивление остальным двум баталионам ширванцев, ворвавшимся в завал. Неприятель потерял 300 убитых и 60 пленных на поле сражения; партия Кибит-Магомы потеряла до 100 человек при проходе деревни Мескинджи, но потери неприятеля были еще большие во время бедственного его бегства по горам от Лучека: снег, упавший там в ночь с 22-го на 23-е, и непогоды в последующие дни погубили несколько сот лезгин. Наша потеря заключалась в 156 нижних чинах и 6-ти офицерах; четверо из них были лучшие офицеры ширванского полка. Подполковник Кишинский, раненый кинжалом, и поручик Лазарев были вне опасности, но капитан Добрышин был ранен смертельно, а поручик Бухольц потерял ногу, раздробленную камнем, — и оба умерли в непродолжительном времени. Бухольц, живой, бойкий и остроумный, был любимцем солдат и женщин; Добрышин, скромный и застенчивый, перерождался в огне, и не было подвига, на который он не был бы способен. На всяком завале он видел георгиевский крест, и тогда единственная мысль его была — не дозволить никому сорвать его. Утрата этих офицеров, возбудив искреннее сожаление товарищей и солдат, была утратой для всего полка. Но если бы было выполнено прекрасное движение кавалерии, задуманное Аргутинским, тогда горцы бросили бы завалы, и мы овладели бы мескинджикским проходом с пустою потерею, или, защищаясь, они потерпели бы не поражение, а побоище; куда бежать, если кавалерия наша, выскочив на правый берег Самура, заняла бы узкую долину позади завалов? Налево — неприступная гора, направо — Самур, и немногие могли бы избегнуть смерти или плена. Конечно, решаясь защищаться, неприятель не дозволил бы нашей кавалерии перейти даром на правый берег бешеной реки, но для нижегородцев этот [712] подвиг не составлял ничего необыкновенного, а генерал Джафар-Кули, поставив их в хвосте двухтысячной кавалерийской колонны, предоставил милиции открывать дорогу, которая закрыла ее. Были такие, которые неподвижность Джафара во время дела, на левом берегу, называли благоразумием, находя обходное движение кавалерии рискованным, не выждав успехов пехоты: — но ведь и ширванцы, получив приказание штурмовать, могли остановиться, выжидая успехов кавалерии. Такое благоразумие с обеих сторон не увело бы нас далеко. Известно, что всякая атака есть риск, а благоразумие в частном начальнике, получившем определенное приказание и определенное направление — достоинство очень эластическое.

Вид ахтынского укрепления 22-го сентября был очень назидателен; для юных и жарких поклонников благородных упражнений оружием, он давал несомненное доказательство прелестей войны: разрушенные стены опоясывали пространство, наполненное хаосом всего, что служит для потребности людей; бревна, доски, кули с мукою, бочки, битая посуда, разломанные повозки, артиллерия, тряпье — все это наполняло площадки между зданиями, разрушенными или поврежденными взрывом, с выбитыми стеклами, а здания обратились в госпиталь, где лежала половина гарнизона. Беспорядок и нечистота — следствия тесной осады, выгоняли из укрепления самых любопытных из нас, а вокруг; на гласисе и во рвах, лежали тела лезгин, многие в состоянии разложения. Но неприятель, несмотря на деятельность в осаде, не может вполне присвоить себе дела разрушения. Укрепление, не представляя ничего замечательного в своей постройке, по начертанию профили и вооружению ⁸, было достаточно сильно для отражения кавказских горцев, если бы отчасти строитель, [713] отчасти гарнизон не усовершенствовали его способом самым пагубным для обороны. Главную ограду составлял местами земляной вал с каменным эскарпом, местами — наружная стена оборонительных казарм; но эскарп, в виде бруствера, поднимался не более аршина над валом. Вокруг был ров различной глубины, от 5-ти до 2-х аршин, шириною с восточной стороны до 6 саженей, тогда как в других местах он едва достигал до 1 1/2 сажени. Такая недостаточная ширина, в соединении с косою обороною рва, закрывая исходящие углы от флангов, оставляла без боковой обороны три угла из пяти. Правда, склонение местности пред тремя фронтами укрепления не дозволяло сделать рвов широкими, поэтому, вероятно, сделали их узкими и закрыли исходящие углы для собственной обороны; а подошва покатостей, склоняющихся от укрепления, была также закрыта от огня его. Но самая замечательная хитрость была на фронте, обращенном к Ахты-чаю. Здесь, местность быстро спускалась от самой стены укрепления, лишая возможности вырыть ров, но его все-таки сделали помощью насыпного контрэскарпа и гласиса; за то, человек, ставший во весь рост у подошвы этого гласиса, был невиден с вала; а далее, в 15 саж. от укрепления, выстроен был ряд глубоких и прочных землянок для ротного двора, без всякого приспособления к защите. В укреплении не было ни туров, ни фашин для закрытия людей на валу, а для орудий, действовавших поверх вала, не было щитов. Наконец, запасы пороха, зарядов и патронов хотя и были в пороховом погребе, но все равно, что под открытым небом, потому что потолок погреба был пробит одною из шестифунтовых гранат, брошенных неприятелем.

10-го сентября, неприятель явился в сел. Ахты. Шамиль собрал джемагат (совет старшин), привел его [714] к присяге, потом вышел на крышу сакли — показаться народу. На нем была лисья шуба. — "Я слышал, у вас зимою холодно — сказал он, тряхнув шубою — и запасся теплым". Предстоящие выразили удивление к глубокой предусмотрительности имама. 14-го, неприятель обложил укрепление. Гарнизон все еще состоял из одной линейной роты, и был совершенно несоразмерен величине укрепления и обширности предстоящих оборонительных работ; но во время самого обложения, выросла, как из земли, 5-ая гренадерская рота ширванского полка, под командою штабс-капитана Тизенгаузена; с ним был Новоселов, в качестве волонтера. Встревоженный неприятель пытался остановить непонятное явление ширванцев, но маленькая колонна стройно пошла на укрепление, очищая дорогу штыками и пулями, и благополучно соединилась с гарнизоном, который принял ее с восторгом, ибо живо начинал чувствовать свое бессилие, в виду многочисленного неприятеля. 5-я гренадерская рота пришла из штаб-квартиры ширванского полка — Кусары. Нашею бригадою командовал генерал-маиор Бриммер ⁹. Узнав о занятии неприятелем Ахты, он привел Кусары в оборонительное положение и вооружил всех, способных носить оружие, имея в своем распоряжении один только 5-й баталион. Несмотря на обширность штаб-квартиры, он не колебался подкрепить Ахты, и, не ожидая распоряжений Аргутинского, приказал немедленно укомплектовать гренадерскую роту до состава 260 штыков и послал ее. В ночь с 18-го на 14-ое, она сделала переход в 70 верст и 14-го, в 4 часа пополудни, была в Ахты, не бросив на дороге отсталых. Двумя часами позже, или на другой день, рота не прошла бы в Ахты, и, вероятно, не в состоянии была [715] бы отступить на такое огромное расстояние, как Хазры пли Кусары, с утомленными людьми, под ударами сильного неприятеля. Помощь небес не была бы более кстати для ахтынского укрепления, как приход ширванцев, а решимость генерала Бриммера была разумна, как провидение. С этим согласятся все защитники Ахты и все, видевшие Ахты 22-го сентября 1848-го года. Я сказал, что Новоселов был волонтер. В 1848-м году он лечился от ран; возвратись после лечения в Кусары, он поехал в отряд, но, быв дурно принят командиром полка, уехал обратно в Кусары. Проживая в штабе без всякой службы, он просил Бриммера послать его в Ахты, прикомандировав к гренадерской роте. Таким неожиданным способом, очутился в Ахты главный их защитник.

Усиленный гарнизон возвратился к самоуверенности, но уже было поздно избегнуть бедствий осады. С появления неприятеля, с 10-го, опасность была несомненная, но низенький бруствер укрепления не был возвышен, пороховой погреб оставался с своей эфирной крышей, а неразгаданные гласисы и ротные дворы так и манили неприятеля под свою защиту. Татары из Ахты, пустив к себе неприятеля без выстрела, явились к коменданту с предложением — поместиться в укреплении и защищать его вместе с солдатами; но они уже изменили нам, семейства их и имущество были в руках неприятеля, поэтому просьба татар — была вторая измена. Полковник Рот не пустил их, но предложил защищаться во рву укрепления и выдал им 15 или 20 т. патронов. Татары, действительно, пустили их в дело,— но против нас, присоединившись к неприятелю. Последний же занял сады, обрывы Ахты-чая, землянки ротного двора и все местные закрытия и открыл по укреплению ружейный огонь. Солдаты ползали по валу, а каждый, кто показывался из-за [716] бруствера, платил жизнью или раной. Крепостная артиллерия пробовала действовать, но в один день из 27-ми артиллерийских солдат осталось только шесть; сам комендант был ранен. Гранаты, бросаемые в укрепление из маленькой мортирки, взорвали пороховой погреб; взрыв, разрушив целый бастион, повредил много строений и вывел из строя 70 человек. Неприятель штурмовал разрушенную часть, но был отбит. Однако, столько бедствий в один день имели влияние на гарнизон, преданный безначалию. И вот, чтобы положить ему конец, общий совет офицеров выбирает комендантом Новоселова, минуя старших. Первым делом нового коменданта было — вывести 40 человек, занимавших мостовое укрепление на Самуре; орудие, там находившееся, заклепали, лафет разломали, а люди счастливо достигли укрепления; будучи в мостовом укреплении без помощи из Ахты, без хлеба и воды, они оставались там на верную гибель. Немедленно уложили бруствер кулями с мукой и небольшим числом туров, найденных в укреплении, а на разрушенной части устроили целый вал из кулей; орудия заслонили деревянными щитами; смычки туров и кулей закрыли фашинами, а оборонительную линию разделили на участки, поручив каждый опытному офицеру,— и гарнизон, с новыми надеждами, принялся за оборону.

Между тем, неприятель принялся за осадные работы. С одной стороны укрепления лезгины шли траншеей, с другой, избегая трудной работы земляных подступов, они складывали продолговатые кучи дров параллельно нашим веркам и, усевшись за ними, день и ночь перекидывали поленья чрез кучу с задней части на переднюю ее часть, обращенную к укреплению. Таким образом, эти дровяные закрытия плавно и незаметно шли на укрепление. Пользуясь закрытым местом за огромным гласисом к Ахты-чаю, [717] лезгины пошли подкопом на первый исходящий угол. Сперва они круто спустились, а потом повели подкоп горизонтально под дном рва. Но глаз Новоселова был везде; не в состоянии будучи, по малочисленности гарнизона, идти под землею навстречу неприятелю или разбить его подкоп колодцем из рва, Новоселов откатил орудие на несколько саженей от исходящего угла, сделал в этом месте ретраншемент из кулей, в середине коего поставил орудие, зарядив его картечью. Окончив подкоп, неприятель зарядил его и взорвал. Взрыв был сигналом второго штурма. Лезгины ринулись на три угла; впереди шли мюриды и значки, за ними — толпа простой рати, а сзади — опять мюриды, с шашкой в правой и ногайкой в левой руке; они стегали всякого, кто заминался, и рубили, кто пятился. Неприятель ворвался в обвал, сделанный миной, но картечь, чуть не в упор, уложила многих смельчаков, а остальных перекололи штыками; задние поспешили укрыться за гласисом — и нападение не повторилось. Штурм на бастион, разрушенный взрывом погреба, был отбит ширванского полка прапорщиком Бенетом, а штурм на третий угол — гарнизонной артиллерии подпоручиком Шлиттером.

Еще раз гарнизон отстоял себя, но положение его было ужасное и тем ужаснее, что безнадежное. После появления и удаления отряда, 18-го сентября, ахтынцы полагали, что князь Аргутинский потерпел неудачу, и невольно вспоминали 1843-й год, когда колонна дагестанского отряда, под начальством генерала Гурко, показалась в виду бывшего укрепления Гергебиля, для того только, чтобы быть свидетельницею гибели гарнизона; не думали, чтобы Аргутинский, с его понятиями о чести, мог ознаменовать себя таким делом, но опасались неудачи для отряда. Безнадежность вселяет апатию, а в Ахты нужна [718] была самая напряженная деятельность — не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть с честью, — так понимал свое положение Новоселов. Ничего не зная о Бучкиеве, он послал, после отражения штурма, двух солдат ширванского полка на поиски отряда, тех самых, которые, вечером 21-го, явились к Аргутинскому на бивак при Зулуме. Недостаток людей был заменен женщинами, в исполнении преимущественно госпитальной службы; но некоторые из женщин носили заряды на батареи, а одна старушка, сестра гарнизонного артиллериста Тимофеева, бессменно была на часах у склада боевых припасов, и сидя на камне, шила зарядные мешки. Скудная раздача провианта производилась с совершенною аккуратностью. На оборонительной линии знали, где неприятель шелохнулся; бдительность поддерживалась сказками и постоянным присутствием Новоселова. Труды и бессонница склонили много слабых натур к чарочке, но Новоселов остановил утешение, разбив все бочки спирта. Даже близкая, как полагали, погибель гарнизона не была предоставлена случайности. Новоселов артистически сгруппировал оставшиеся боевые припасы, и гарнизон не сомневался, что в минуту взятия укрепления все кончится одним ударом. Молча и равнодушно, занимались солдаты своими погребальными приготовлениями, забывая уже огонь неприятеля в этом дивном занятии. Весь гарнизон влился в одну душу, в одну волю.

В этом положении застало его освобождение. Оно было неожиданное и ослепительное, как удар молнии. Слабые защитники из среды смерти мгновенно были переброшены в круг жизни и всех надежд, с нею связанных. Этот чудесный скачек потряс до последней фибры весь организм освобожденных, и потрясение было так сильно, что растрогало самые закаленные натуры. [719]

После победы, настали дни кары для виновных. Еще на дороге в Ахты, князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахты пленных, он взял за руку одного видного лезгина, подвел его к фронту 2-го Тифлисского баталиона и представил его солдатам, со своим неподражаемым хладнокровием: — "Это большой мошенник; дарю его вам, ребята! Поднимите его на штыки!" — И приказание было исполнено. В последующие дни, 23-го и 24-го, такому же решению подверглось еще несколько ахтынских лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября произошла потрясающая казнь. К нему привели пятерых лезгин — трех мужчин и двух женщин, жителей кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе, во время ахтынской осады. Аргутинский ходил перед палаткой в своем историческом засаленном бешмете и покуривал трубочку, на коротеньком чубуке, не менее достопамятном для жителей Дагестана, потому что с ним познакомились многие моллы, эфендии, гаджи и другие знатные люди, когда он ходил по их головам; для этого, с чубука обыкновенно снималась трубка, а сам чубук брал на себя роль дубинки,— потому-то он и живет, и долго будет жить, маленький чубук, в памяти дагестанских народов. И так, ходил князь перед палаткой. Поговорив с лезгинами кротко и спокойно, он обратился к караулу: "караульные, разобрать ружья"! и, взяв, затем, одного из лезгин, он приказал заколоть его; после него, он вывел другого и третьего. Обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места: ни у мужчин, ни у женщин недостало даже слов для мольбы. Но женщины были пощажены;— не знаю, что после сталось с ними. Был еще один случай ускоренного [720] правосудия: из Кубы в лагерь при Ахты был прислан тамошний бек, как изменник во время ахтынского восстания; но он явился не арестованным, а приехал, как чапар, с бумагами от уездного начальника. Аргутинский прочел бумаги, поговорил с беком долго и покойно и приказал его арестовать. Обезоружение, сколько мы заметили, не произвело на татарина особого впечатления: вероятно, он сознавал свои проделки, знал, что они известны и не удивлялся аресту; к тому же, он видел милость князя в его мягком обращении, а из-под суда надеялся вывернуться целым. Но каково было его изумление, когда, после вторичного расспроса, Аргутинский спросил трубку, покурил хорошенько и приказал его заколоть. Он всплеснул руками, начал говорить, но слова, вместе с жизнью, замерли на штыках. Это была последняя жертва гневного князя. Дагестан трепетал, и в остальных случаях достаточно было маленького чубука, который и не остался без дела.

Ночь после Мескинджи мы провели на биваке под стенами Ахты. Погода из теплой быстро перешла в суровую осень, напоминая, что мы недалеко ушли от дагестанских гор; дождь заливал наши костры из фруктовых ахтынских деревьев, и ветер буянил, как не свой брат. Оставался один стог сена для блага целого отряда, но он разошелся по клочкам, и те, которые ходили удивляться ахтынским героям и смотреть разрушение, нашли только поддонки стога, на которых лежали сердитые солдаты, устраняя всякую попытку поклонников славы примоститься на гнилом сене, смешанном с грязью. Недолго горюя, кто остался без подстилки — растянулся в грязи и с терпением, или без оного, ждал утра. Но ночь тянулась адским способом и вызывала на частые прогулки, чтобы размять окоченелые члены, и чем сильнее хлестал дождь и буянил [721] ветер, тем злее становились лежавшие на сенной подстилке. Князь Гагарин, решившись с вечера ночевать, как спартанец, чрез несколько часов потерял всякую решимость и вздумал оттягать у каких-то солдат клочок подстилки, но получил отказ наотрез. Напрасно, чувствуя себя дурно, он называл чип и фамилию,— солдаты были неумолимы и, закутавшись в шинели, сердито ворчали. Проминая себя, не помню, в который раз, я набрел на эту неудачу. Бедный Гагарин ходил целую ночь и заболел горячкой.

Освеженные этой ночью, мы двинулись, утром, 23-го, вверх по Самуру. Главный аул Ахты как будто выдержал осаду: окна были выбиты, улицы завалены разною дрянью, а немногие жители сидели пригорюнившись. На углу большой сакли, на камне, у одной из многочисленных водяных канав, сидела красивая девушка; она чертила пальцем по воде и, несмотря на шум нашего движения, тупой взгляд ее ни разу не оторвался от дали, в которую она глядела бессознательно, а карие глаза ее, без слез, выражали разрушительное горе. Движимые сожалением к красоте и молодости, многие из нас пробовали говорить с нею, но она не пошевельнулась, даже взгляд ее не изменил направления,— так она была убита горем! Переправа чрез Ахты-чай, по воздушному ахтынскому мосту ¹⁰, обошлась нам в несколько часов. Лезгины не успели разрушить его во время бегства и сорвали только настилку, которую мы возобновили; но он прыгал под ногами лошадей — что было не совсем успокоительно при ширине моста в один аршин, без перил и на высоте восьми или десяти саженей над кипучею водой. Лезгины и лошади их так привычны к обрывам, что перила на мостах, даже вьючных, как ахтынский — а подобных много есть в горах — [722] считаются бесполезными и никогда не делаются. На дороге, приводили к нам пленных и много раненых, и являлись жители — с поклонами до земли Аргутинскому; но князь считал, что не настала еще пора для слов милости. Он пропустил без внимания несколько аулов и остановил колонну близ сел. Хрюк. Войска уже расположились отдыхать, а из аула никто не показывался: он был пустой, потому что принимал в бывшем восстании горячее участие, более всех прочих аулов самурского округа, а жители, зная строгость Аргутинского, сочли за лучшее избежать его первых порывов. Но их нашли в какой-то трущобе, вблизи селения, и зачинщики возмущения, первые депутаты к Шамилю, были приведены к Аргутинскому. Он их заколол, а Хрюк приказал разграбить. Как голодные волки, ринулись солдаты на аул. Рогатый скот и бараны были в несколько минут изловлены, более упорные переколоты, а самые упорные расстреляны в живой схватке, — ни один рогатый не ушел, все легли или очутились в плену. Аул был расхищен дочиста, даже пострадала и недвижимость: так, солдаты тащили на бивак двери, ворота и целые бревна, не зная еще хорошенько, для какой надобности, но чтобы не упустить поживы. Говорит солдат: "ворота знатные, да что в них толку"! — Говорит другой: "а что, если возьмут самурцы,— жалко будет; ишь, как они к ним подбираются". И вследствие такого довода, оба снимают ворота, а самурцы, которые и не думали подбираться к воротам, видя их уже в руках, справедливо полагают: "ведь для чего-нибудь пригодятся" — и волокут себе здоровое бревно. Но вот, драгун несет из сакли зеркало и кувшин с медом, выбирается на простор, зеркало ставит к стенке, а сам садится на камень против него; ружье и кувшинчик располагаются подле камня. Засучив рукава, он начинает есть мед [723] горстями, не сводя глаз с зеркала, и беспрестанно поправляя усы и прическу. Долго сидел сибарит за трудным лакомством, отдуваясь, отпиваясь водой, потирая живот и охорашиваясь пред славным зеркалом; но до дна кувшина было далеко, а душа его уже преисполнилась удовольствий. Он взял ружье, дал горшку пинка, прикладом разбил зеркало вдребезги — и пошел домой. На биваке готовился гомерический, вернее — мингрельский ужин, потому что в Мингрелии едят более, чем ели греки глубочайшей древности. Большие артельные котлы, маленькие солдатские котелки, офицерские кастрюли — все было в ходу; жидкости в них было очень мало, но мясо, смесь баранины, говядины и курятины, торчало из краев, а приправа состояла из круп разного рода, пшеницы, кукурузы, чесноку, фруктовой кислоты, сушеных фруктов, коровьего масла и перцу. Я пробовал это блюдо без названия — выходило что-то уже очень питательное. Независимо от этого, на шомполах делались шашлыки и съедались, как закуска. Доски, двери и ворота служили столами для битков, составлявших жаркое, а молоко, выдоенное из коров, расходовалось умеренно, как сласть — вероятно, для смягчения вкуса. После сытного, но не совсем чистого обеда, потому что птица, в видах сокращения труда, не обваривалась, а просто ощипывалась — и то, наполовину, и не у всех потрошилась — котлы с котелками снарядились вновь. Так продолжалось до утра; по крайней мере, вставая ночью, пробираемый морозом, я постоянно видел варящих и съедающих. Пир был очень знатный.

24-го, мы стали возле Рутула. Аргутинский пощадил этот большой аул, не бывший коноводом возмущения, приказав старшинам выдать войскам бесплатно все необходимое для них количество фуража. Рутул хорошо отстроен, но местность его очень мрачная. [724]

25-го, легкая колонна ходила в Лучек, верхнее из селений самурского округа, и к вечеру возвратилась к главным силам в Рутул. Неприятель исчез окончательно; жители самурского округа вошли в селения, и все успокоилось.

26-го, мы стали у Ахты. Сделав распоряжение о переделках укрепления, и назначив следственную и военно-судную комиссии для разыскания и наказания виновных ахтынцев, Аргутинский пошел с отрядом чрез Кумух в Шуру, оставив под Ахты ширванцев. К 1-му ноября, работы кончились, и мы были уже на зимних квартирах.

Попытка Шамиля на самурский округ, наделавшая в Дагестане столько тревоги, пала на его же голову. После успехов в 1843 и 1845 годах, Шамилю не посчастливилось в 1846 году, при вторжении в северный Дагестан, а в два последующие года он потерял Салты и Гергебиль, приготовленные им к упорной защите. Желая изгладить из памяти мюридов последние неудачи и поколебать наши горские племена, он выбрал для своих ударов долину Самура, для того, чтобы, взятием Ахты, очень важных по своему положению, устрашить подвижное воображение мусульман. Расчет Шамиля был хорош; время, когда отряд наш был распущен, было выбрано верно, и трудно сказать, в чем искать причин его неуспеха. Взятие Ахты до 22-го сентября было возможно, ибо укрепление пришло в отчаянное положение, независимо от усилий неприятеля; да и напрасно отыскивать причины успехов или неуспехов рати Шамиля, хотя имевшей много военных элементов, но в которой, от малого до великого, все делалось наудачу, как во всякой неустроенной вооруженной силе. Одно только желание остановить нас у Мескинджи, можно считать видимою ошибкою в военном смысле: посредством завала и [725] местности, хотя крепкой, но доступной, и нескольких тысяч вооруженной толпы, нет возможности остановить сильного отряда, имеющего личные и материальные средства для упорной атаки. Будучи отбиты, мы могли штурмовать завалы еще несколько раз, а допуская полную неудачу повторенных атак, мы могли обойти мескинджикскую позицию, и не в одном месте. Зная наши войска, Шамиль не имел права надеяться остановить решительного князя Аргутинского такими средствами. Но Шамиль более политик, чем военный человек: он распорядился дать дело, рассчитывая, в случае неудачи, сказать, что на этот раз судьба была ему противна, и внушить татарам Самура, что, покоряя страну, он защищает ее, а не предает на жертву русских даром. На деле же вышло иначе: ограбив жителей, он заплатил за это кровью ограбленных, погибших под стенами Ахты и кровью своих мюрюдов, принося се в виде очистительной жертвы — неизвестно кому. Получив первого гонца от Хаджи-Мурата о поражении при Мескинджи, Шамиль сел на лошадь и, сохраняя спокойствие, сказал ахтынцам: "надобно укрепить вашу деревню; поеду взглянуть, как построить укрепление." Переехав мост, он отправился в Рутул, со своими телохранителями, откуда выехал на следующий день восвояси. И действительно, ему ничего более не оставалось. Броситься чрез Алахун-даг в Дагестан с голодною и унылою толпой — было невозможно: там были укрепления и несколько подвижных баталионов; при малейшей остановке, его настиг бы Аргутинский из укр. Ахты, через Курах и довел бы до развязки чувствительнее мескинджикской. К тому же, изменилась погода, повалил снег, и приближалась дагестанская зима, которой лезгины, дурно одетые и еще хуже обутые, не могут переносить вне дома.

Выручая Ахты, князь Аргутинский мог поставить [726] неприятеля в гибельное положение, двинувшись из Хозрека, чрез Алахун-даг и ихрекское ущелье в Лучок, направив при этом баталион и часть милиции для защиты Кураха. Движением этим, он герметически закрывал неприятелю отступление в горы и заставлял его без боя рассыпаться по горам — для спасения, а милиция при главном отряде и в Курахе ловила бы и била беглецов. Главный хребет и главные его отроги в верховьях Самура и всех Койсу трудно проходимы в сентябре по вьючным дорогам, и провести отряд чрез эти ужасные места, в такое позднее время года, можно только случайно; но Алахун-даг, как и все отроги дагестанских гор, отдаленные от главного хребта, всегда проходимы, исключая метели, и я не знаю, отчего Аргутинский не избрал этого пути, как кратчайшего и обещавшего последствия самые выгодные и решительные. Может быть, он опасался, двигаясь на Алахун-даг, открыть для неприятеля весь приморский Дагестан, полагая, что Шамиль решится оставить Ахты, миновать Курах и бросится в Кумух, Акушу или кюринское ханство; но такого отчаянного и бессвязного действия, ведущего к временному случайному успеху, а потом к верной гибели, не следовало ждать от Шамиля: он не мог и подумать пуститься в такой отдаленный набег, лишаясь всякого сообщения и не имея другой опоры, кроме полувзволнованного населения приморского Дагестана. Может быть, Аргутинский надеялся, что колонны лезгинского отряда пойдут чрез главный хребет на сообщения неприятеля; но эти колонны не оказали никакого содействия. Генерал-лейтенант Шварц, с главными силами лезгинского отряда, пытался пройти чрез перевал Сарубаш но не прошел, а генерал-маиор Бюрно, работавший с двумя баталионами военно-ахтынскую дорогу, в шинском ущелье, получив известие о вторжении неприятеля, вместо того, [727] чтобы идти чрез Салават и прикрыть аул и укрепление Ахты, снял работы и поспешно отступил на плоскость. Словом, лезгинский отряд не имел никакого влияния на исход ахтынской экспедиции, тогда как его помощь не дозволила бы ни вторжению, ни восстанию принять такие размеры. Все решил один князь Аргутинский в Мескинджи. Мескинджикское дело, успокоив Дагестан, вместе с Гергебилем составило два сильные удара для неприятеля в 1848 году, а вся экспедиция может быть образцом тяжелых испытаний, которые так часто несли кавказские войска; — один такой поход может закалить рекрута и новичка.

Граф Добровольский-Евдокимов.

Комментарии

1. Эта статья доставлена в редакцию «Кавказского Сборника», в числе некоторых других, вдовою автора, графинею Добровольской-Евдокимовой. Хотя, как видно из отметки на рукописи, она была предназначена для «Военного Сборника», но в нем до сих пор помещена не была. Ред.

2. В 1848-м вторично было приступлено к осаде Гергебиля, и это сильное укрепление, наконец, надо под нашими ударами. Ред.

3. В кюринском ханстве, на главной нашей дороге по р. Самуру в Кумух. Авт.

4. Убит в Кутаисе в 1857 году, будучи там генерал-губернатором. Авт.

5. Генерал-лейтенант, управляющий колониями на Кавказе. Авт.

6. Самур в обрывах не проходим против Ахты. Авт.

7. При тяжелых ранах, даже смертельных, лошади всегда щиплют траву, как будто сохраняя спокойствие; но это происходит от испуга и потери сознания. Авт.

8. В нем было 14 орудий. Авт.

9. Впоследствии начальник артиллерии отдельного кавказского корпуса. Авт.

10. Он был изображен когда-то в памятной книжке, много лет тому назад. Авт.

Текст воспроизведен по изданию: Из кавказской жизни. 1848 год в Дагестане // Кавказский сборник, Том 6. 1882