-

ОБ ОТНОШЕНИЯХ ДАНИЕЛЬ-БЕКА К ШАМИЛЮ.

(Этим общим названием мы решаемся озаглавит порченное нами письмо Даниель-бека, бывшего султана елисуйского. Оно писано им самим на татарском наречии и переведено на русский (texte en regard) под личным его надзором. Не смотри на то, что оно неписано по поводу лживой статейки La gazette du Midi, это письмо имеет весь интерес отдельной записки — род исповеди одного из действующих лиц той современной нам эпопеи, которую называют Кавказской войною. Как личное мнение человека, говорящего о самом себе, оно может послужить весьма интересным материалом историку. С этой точки зрения мы и помещаем его в ученом отделе. Ред.)

Газета Юг (La gazette du Midi), как я недавно только узнать, имеет у себя в Тифлисе очень правдивого и знающего дело корреспондента. — Корреспондент этот от 27-го октября минувшего 1859 года сообщил ей весьма верные сведения о последних событиях на Кавказе. — Он между прочем пишет: «Что один известный русский генерал, происхождения татарского, Даниэль-султан (это я), убежал десять лет тому назад, для избегания, как говорят, последствий наказания, которому подвергался в русской службе, и нашел себе убежище у Шамиля. Поступок Даниэль-султана и самое бегство его было маневром Императора Николая!... Как бы то ни было, генерал этот (т. е. я) так храбро защищал независимость Кавказа, что Шамиль доверил ему защиту Гуниба, последней своей крепости, которою он владел при входе в (страну) Аварию, — «ключа от своих гор». Удивительно верные сведения; жаль только, что Тифлисский корреспондент газеты Юг (La gazette du Midi) не позаботился поаккуратнее разузнать, где именно находился генерал Даниэль-султан в то время, когда Главнокомандующий Кавказскою Армиею, Генерал от Инфантерии Князь Александр Иванович Барятинский (ныне Генерал-Фельдмаршал) атаковал укрепление Гуниб, к котором взят Шамиль, его семейство и сыновья Шамиля, защищавшие крепость. Эта маленькая ошибка со стороны Тифлисского корреспондента газеты Юг вовлекла его в дальнейшие несообразности с ходом самого дела и пред всем образованным миром (к которому конечно принадлежит и корреспондент (La gazette du Midi) должна выставить его корреспондентом довольно точным и положительным: в особенности если принять в соображение, что когда атакован был Гуниб, то я, защитник его, уже 10 дней как находился в ставке г. Главнокомандующего Русскою Кавказскою армиею. За всем тем, по фантазии корреспондента газеты Юг, я защищал Гуниб, чтобы дать Шамилю время прилететь ко мне на помощь: а когда Шамиль прилетел, то все входы в Гуниб, известные только ему одному, были уже заперты конечно не кем-либо другим, а мною, мнимым защитником Гуниба и Шамиль, по словам того же корреспондента, после тщетных усилий, был окружен русскими и взят как герой, а я за столь ловкую измену получил пенсион в 20 т. руб. сер. и огромные владения в Тифлисе (sic!!!). Не могу остаться неблагодарным пред Тифлисским корреспондентом газеты Юг (La gazette du Midi) за ассигновку мне столь значительного пенсиона и других каких-то огромных владений: но не могу также умолчать и о том, что г. корреспондент очень правдиво выставил меня перед лицом всей Европы двойным изменником России и Шамилю.

Тени моих предков, бывших владетелей Елису, и собственная честь моя требуют, чтобы я также пред лицом всей Европы, в особенности лиц образованных и благомыслящих, оправдался в этой низкой клевете и доказал бы, что хотя я и азиятец, но азиятец благородный, ценящий честь выше всего и что гнусная мысль измены ни России ни Шамилю никогда не западала в мою душу, а несчастные обстоятельства поставили меня в такое положение, в котором действительно не только русское правительство, но в последствии и сам Шамиль могли считать меня изменником. В этих видах я решился изложить здесь мою задушевную исповедь, которую и повергаю на суд благомыслящих людей всего света. Может быть, читая эти строки, многие подумают, что я пишу их не по внушению моего сердца, а под и влиянием особых каких либо политических видов, но да позволено мне будет уверить всех и каждого, что кроме собственного моего убеждения и искреннего желания защитить честь свою против взведенной на меня клеветы, нет да и быть не может других причин к настоящему моему объяснению.

В исходе 1840 года последовало решительное преобразование в управлении Закавказским краем, как по административной, так и судебной частям. В это время я, как потомок елисуйских владетелей, управлял этим владением, по местному обычаю, имея право на жизнь и смерть управляемого мною народа. Но приводивший в исполнение проект преобразования закавказских провинций сенатор нашел нужным распространить право этого преобразования и на мои владения. Из этого в 1844 году произошли между мною и военными властями, поставленными в главе Джаробелоканского округа и елисуйского владения, столкновения, описывать которые в подробности я не считаю здесь нужным: — скажу однако же, что столкновения эти разыгрывалась более и более при содействии к тому неблагонамеренных лиц, окружавших меня в то время, и из самых ничтожных получали огромные размеры. Самолюбие мое задето было в высшей степени и я, будучи молод, горд, как знатный азиятец, чересчур пылок от природы, забылся и сделал шаг вперед, а назад его уже не было возможности сделать!.. От искры бывает пожар, от ничтожного столкновения моего с местною властью образовалась моя гибель!.. Где же тут действие Императора Николая?... Вспыльчивость заставила меня сделать проступок, чрез который я лишился звания, сана и 40,000 руб. сер. годового дохода; но и здесь я оставался всегда преданным России и ее Государю.

Прибыв к Шамилю, а был принят нм очень радушно. Ему было известно, почему я оставил свои владения и явился к нему; как человек очень умный, Шамиль хорошо знал, что я в душе не изменил России; если бы Шамиль был убежден, что я действительно изменил России, то он пренебрег бы мною. В характере Шамиля, как вообще в характере всех великих людей — презирать предательство.

Он, по прибытии моем к нему, позволил мне избрать место для своего жительства, по собственному моему усмотрению — и я поселился между народами живущими в границах русских владений, начиная от Казикумухского ханства до Кахетии. Резиденциею своею я избрал Ириб, который на собственный свой счет устроил и укрепил до того, что он считался почти неприступным. Независимо этого укрепления, я между названными выше народами устроил и другие крепости, снабдив их арсеналами пороховыми погребами и вооружая по возможности; словом, поселившись в Ирибе, я управлял всеми этими горскими народами, которые до появления моего между ними почти совершенно не подчинялись власти Шамиля. Со своей стороны Шамиль не считал меня лицом зависящим вполне от его власти, напротив он считал меня своим товарищем.

Здесь я должен сделать маленькое отступление от нити моего рассказа и разъяснить по возможности причины, по которым Шамиль принял меня так ласково и старался сойтись со мною как можно ближе. Шамиль хорошо знал древность и знатность моего рода, знал что я внук бывшего елисуйского владетеля, знаменитого Сурхай-Хана, равно и знатного аварского бывшего Омма-Хана и управлял своим народом, как владетельный султан, наследственно и что фамилия наша пользовалась особыми, почетом, — смело даже могу сказать, глубоким уважением среди самых горцев. Он также хорошо понимал, что власть его в горах не имеет твердых оснований, потому что она основана на одном религиозном увлечении, которое он успел поселить в народе свободном, воинственном и религиозном до фанатизма, но не без мысли. Наконец, Шамиль хорошо понимал и то, что приобретенная им власть, хотя и неограниченная, но сосредоточенная так сказать в нем одном и не поддерживаемая ни одним из политических условий, упрочивающих власть над народами наследственно, слишком шатка и что не только он не может передать ее своим наследникам, но каждую минуту должен опасаться лишиться ее и сам. На всегдашнюю верность Шамилю и его наследникам из горцев никто и никогда не рассчитывал. Управляемый им народ, увлеченный его религиозным красноречием и умом, в котором у Шамиля действительно недостатка не было, подчинился его личному влиянию беспрекословно. Появление мое в горах он принял за особую милость к нему судьбы. Он рассчитывал, как в последствии я убедился, что сошедшись со мною и сроднясь, успеет впоследствии упрочить свою власть и распространить ее даже на смежные с Дагестаном русские владения. Не так думал я. Бросившись опрометчиво в горы, как в страну свободную, я не рассчитывал ни на что. Сошедшись с Шамилем, я видел в нем только лицо умевшее пользоваться обстоятельствами и приобретшего временную власть; здесь скажу, что я не был с ним связан не только присягой, но даже какой-либо клятвой.

В первые годы пребывания моего в горах, я не имел никакой особой мысли, цели или намерения. В душе моей таилось одно смутное воспоминание всего случившегося со мною и истинное раскаяние в своем поступке. Более и более сошелся я с Шамилем, который в видах дружбы начал заговаривать со мною о положении Дагестана, участи его народов, преобразованиях, какие он намерен был делать и о прочем, выражая при этом неоднократно желание заключить выгодный для него мир: при том он делал мне разные поручения, строго однако же наблюдая за точным их исполнением, и я исполнял их по крайнему моему разумению, со всею точностью: но за всем тем Шамиль не включал меня в число ревностных защитников Дагестана, в которые так великодушию посвятил меня любезный корреспондент газеты Юг. Со своей стороны я не хотел даже думать об измене Шамилю, находившемуся со мною в дружеских отношениях.

Между тем в управление Закавказским краем, на особых правах наместника царского, вступил известный Европе политик, князь Михаил Семенович Воронцов. Он первый взял под свое покровительство аристократию мусульман и это имело весьма полезное влияние на весь немирный Дагестан. Шамиль в то время, сколько я мог предполагать, почти соглашался отдаться со своими владениями под покровительство России, с тем однако же, чтобы как для него, так и для его наследников была упрочена власть на управление Дагестаном. Признаюсь, что эта мысль была сообщена Шамилю одним только мною и мысль эта скоро распространилась в Дагестане. Все знали однако же, что это мнение было предложено мною Шамилю в видах истинной пользы горцев и в видах прекращения почти 25-летней войны, вести которую и на будущее неопределенное время сам Шамиль уже затруднялся.

Время шло, — Шамиль видимо более и более свыкался с мыслью о необходимости подчинить себя и управляемый им народ покровительству России. Он почти убедился, что прекращением войны с этим государством спасет несколько десятков тысяч горцев от неизбежной смерти; он видел, что Россия безостановочно и с большею энергией будет вести войну против управляемого им народа, знал, что средства его к продолжению этой упорной борьбы более и более скудеют. Мысль эту разделял и народ: все знали, что Дагестан будет покорен, но большинство ласкало себя надеждою, что до этого еще слишком далеко — не менее одного столетия; весьма немногие были вполне убеждены, что время это очень и очень близко.

Желая от всей души добра добрым горцам и самому правителю Шамилю и рассчитывая, что последний знал мысли мои в отношении участи Дагестана, прежде чем управляемый им народ, я позволял себе при случаях свободно высказывать свое мнение о необходимости покориться России и странно, что не только не находил противоречия в дагестанском народе, а напротив видел явное одобрение идей этих. Наконец я почти был убежден, что Шамиль сдаст Дагестан Российскому Престолу, на известных выгодных для него условиях, как вдруг Шамилю пришли фантазия быть коронованным в горах. Конечно, мысль эта не родилась в голове Шамиля, а кем-либо была сообщена ему; как бы то ни было, но Шамиль до того предался этой мысли, что уже себя коронованным и признанным правителем горных народов, не только турецким султаном, но впоследствии ни европейскими державами, и рассчитывал, что Россия не вправе уже будет воевать с ним, как с лицом царственным безусловно; все это Шамиль поселял и в управляемом им народе, который по простоте своей верил ему на слово. С большею энергией Шамиль начал тогда заниматься устройством своих войск: между тем кто-то сообщил ему, что в Европе считают его казну одною из самых богатейших, а военные силы не менее 50,000 человек с соответственным числом артиллерии, постоянно готовых к бою! Эти сведения и переворот в мыслях и намерениях Шамиля произошли именно в то время, когда носились уже темные слухи о предстоящем разрыве России с Турцией, по возникшему вопросу о Св. Местах.

Шамиль видимо изменился и дела дагестанские начали запутываться. Народ, увлеченный внушениями имама и его приверженцев, готов был всеми силами содействовать намерениям своего правителя, как [46] между тем разнесся слух, что четыре европейские державы, в том числе и Турция, объявили России войну за притязания ее к последней. Это приостановило на время толки о короновании Шамиля, которого тогда начали уверять, что Россия будет уничтожена и убеждали поддерживать возникшую уже войну всеми его силами, обещая за то большие для него выгоды. Положение Шамиля в это время было довольно затруднительное: 50-ти тысяч войска он не имел, а казны его не хватало на сформирование и третьей части этой силы; выказать же себя пред всей Европой столь слабым ему не хотелось. Между тем он узнает, что Россия одна ведет войну против четырех держав, не ищет и не принимает союзников, а за Кавказом российские войска постоянно во всех битвах с турецкими одерживают победу. Все это имело сильное влияние на Шамиля, который оставался почти во все время войны в выжидательном положении.

Вскоре сделалось известным о восстановлении мира между воюющими державами, заключенном в Париже. Смешно, а между тем правда, что Шамиль почти наверное полагал, что на конгрессе займутся и его делами, что посланники французский и турецкий будут защищать его наравне с Италией. Откуда почерпал Шамиль эти мысли, я и теперь не знаю; но как бы предвидя скорую развязку участи Дагестана, я не вмешивался уже совершенно ни во что, исполнял все приказания Шамиля без противоречия и радовался только тому, что он был мною доволен. Со своей стороны Шамиль с необыкновенным рвением занялся внутренним устройством Дагестана: усиливал и умножал укрепления, вводил новый порядок в крае, извлекал все возможные доходы, говоря, что это делает он для войск и даже на мешках с деньгами делал надписи: военная сумма, а народ, лишенный уже и без того своих лучших плодороднейших мест и почти доведенный им до крайности, роптал все более и более и не видя исполнения того, в чем его уверяли, видимо терял доверие и к своему имаму.

Вот в каком положении находился Дагестан в то время, когда было получено известие о назначении царским наместником Кавказского края, князя Александра Ивановича Барятинского. Назначение это произвело сильное впечатление на Шамиля; казалось, он предчувствовал, что последний час его пробил!.... Зная однако же нравственное влияние свое на народ ; и не лишаясь еще надежды быть коронованным,

Шамиль принял твердое намерение остаться себе верным до конца. Умы в Дагестане взволновались еще более, когда получено было в горах известие о восторге, с каким встретили нового наместника все кавказские жители. Народ Кавказа говорил, и слухи эти распространились в горах, что новый наместник царский родился и воспитывался на Кавказе, и что он известный воин, любимец Царя, милостив, щедр, справедлив, предприимчив, отличный тактик и счастлив как никто из смертных. Шамиль совершенно упал духом, но не потерялся. Первым делом его было не допустить между горными жителями выгодного мнения о наместнике. Он устроил тайную полицию и жизнью расплачивался всякий, кто только осмеливался сказать что-нибудь хорошее о князе Барятинском. Шамиль сделался жестоким уже и к своим — явный признак падения! Однако же деятельность Шамиля в это время была необыкновенная. Он день и ночь находился в занятиях: то делал, то проверял исполнение сделанных им распоряжений и еще более ко всем сделался крайне недоверчив. О военных предположениях нового наместника, князя Барятинского, знал в горах всякий, кто только желал знать эго: они не держались в секрете; каждый горец (я разумею здесь лиц начальствующих и хорошо знакомых с ходом этой долговременной войны), всматривавшийся в план предположенных действий, ясно понимал, что планы эти не имели ничего общего с прежними военными предположениями. Все ожидали чего-то решительного. Общественные сходки прекратились, о замыслах и набегах не было и почину; как бы панический страх тяжелым гнетом лег на весь Дагестан и каждый думал только о том, что не сегодня, так завтра Дагестан должен пасть.

Кто сколько-нибудь знаком с картой Дагестана, — тот вполне оценить правильный и, можно сказать, гениальный взгляд нового наместника на образ ведения воины. В 1858 г. Князь-Наместник сам не участвовал в экспедициях, но приказал взять Ведено, резиденцию Шамиля и оттеснить его вглубь Дагестана. С восточной стороны Дагестан представляет страшные горные высоты, вершины которых в течении девяти месяцев завалены бывают непроходимыми снегами, и с этой стороны почти никогда не предпринималось значительных экспедиций; но в 1858 году, в течение июня, июля и августа месяцев русские прошли с восточной стороны Дагестана места неприступные: заняли Дидойское общество, истребили множество аулов (горных деревень) и явились там, где нога их почти никогда еще не бывала. Военные действия с северной стороны также были довольно успешны, — и таким образом в 1858 году Дагестан был сильно сжат с трех сторон: в том же году многие наибы (правители обществ) Чечни и, Аварии положили оружие и сдались русским. Нанесши первый, довольно сильный удар горцам, Князь Александр Иванович Барятинский предпринял в 1859 году решительную экспедицию и три сильные колонны двинулись на Дагестан с северной, восточной и западной сторон. Ничто не могло устоять против этого могущественного наступления. С западной стороны шел сам Главнокомандующий, направляя колоны но речке Койсу, а генерал-лейтенанту барону Врангелю приказал с его отрядом идти с северной стороны на Хонзах: с восточной стороны колона под предводительством генерала князя Меликова, быстрым переходом ниспровергая все на пути своем, заняла укрепление Анцух и горцы, теснимые с трех сторон, наконец увидели всю силу русских и всю тщетность сопротивления. — Большая и Малая Чечня сдались окончательно, почти без усилий, сдалась Авария, сдались многие племена, лежавшие на восточной и северной стороне Дагестана. Шамиль вынужден был бросить свою сильную позицию — и бежал с небольшим числом своих приверженцев в Гуниб, укрепился там и ждал последнего своего часа... Все выходы не покорившимся еще горцам, в числе которых находились и управляемые мною народы, были отрезаны; их теснили все более и более — и тогда всем сделалось очевидным, что предстоит одно из двух: или сопротивляться без всякой пользы и гибнуть, или сдаться Главнокомандующему безусловно и просить пощады... В горах управляемые мною народы меня любили и очень уважали и я положительно знал, что в столь критические минуты от меня зависело спасти их, если только сам не погибну. Тогда только я решился на последнее: места и укрепления, которые находились под моим управлением, я с согласия всего народа сдать без всякого боя, как только представился к тому удобный случай и, бросившись к ногам Наместника Царского, князя Барятинского, просил прощения и милости мне за прежний мой поступок. В это время я совершенно не рассчитывал ни на что. Князь, как русский великодушный боярин, принял меня ласково, обещал похлопотать обо мне и испросить для меня милость царскую. Шамиль, укрепившись в Гунибе со своими сыновьями и приверженцами, кажется твердо было решился не сдаваться живым в руки русских: несмотря, однако же на это, великодушный князь Барятинский предложил ему сдаться, спасти тем себя, свое семейство и своих приверженцев. С предложением этим, в числе прочих, был послан Главнокомандующим к Шамилю в Гуниб и я... Шамиль, не поверив обещанию Главнокомандующего не только даровать жизнь ему, всему его семейству и его приверженцам, но устроить его судьбу на всю жизнь, решился было защищаться до последней крайности; но через 10 дней Гуниб, не смотря на его страшные природные твердыни, которые конечно всем уже знакомы из газет, пал перед храбростью и искусством русских войск и Шамиль был взят военнопленным. Всем известно, что Шамиль, не только не наказанный, но даже обласканный как Князем-Наместником, так и великодушным Российским Императором, живет теперь покойно в русском городе, пользуясь русским гостеприимством.

Этим оканчиваю я исповедь моей души и поступки мои как в отношении к России, так и в отношении к Шамилю, передаю на суд всех благомыслящих людей целого света! Лишнего я ничего не сказал и из действий моих ничего решительно не скрыл: скажу откровенно, что если бы я был менее предан России и Шамилю, то имел тысячу средств уйти за границу и тем увенчать свою себялюбивую измену. И не сделал этого. Любя Россию, я вместе с тем желал добра горцам и даже правителю их Шамилю и выдержал испытание до конца. Пусть каждый, положа руку на сердце, скажет изменил ли я России переходом своим в горы и изменил ли Шамилю, покорясь без бою русским войскам уже в то время, когда решительно не было никакой возможности спастись, кроме безусловного повиновения. За всем тем нашлись люди, которые переход мой в горы считают изменою России и описанные мною действия мои в горах изменою Шамилю; пусть же эти правдивые люди докажут мне, что я оставил мое владение Елису, получаемые мною значительные доходы, почетное звание, чин русского генерала и все выгоды жизни, которыми я пользовался, и бросился в горы, не из- за одного оскорбленного самолюбия и не опрометчиво, а из цели мною серьезно обдуманной и из видов, которые обещали мне гораздо более того, чем я пользовался; — тогда я и сам громогласно признаю себя изменником России. С другой стороны, я готов торжественно признать себя изменником Шамилю, если мне докажут, что Дагестан, после принятых Князем-Наместником к покорению его мер, мог еще держаться хотя один год. Я готов также опубликовать себя изменником Шамилю и в таком случае, если кем либо доказано будет, что я, сдавая вверенные защите моей укрепления с их арсеналами и пороховыми погребами и находившиеся в моем управлении войска, действовал в сем случае в видах личного эгоизма, а не в видах человеколюбия и искреннего желания спасти всех тех, которые находились тогда под моим управлением.

ДАНИЕЛЬ-БЕК.

Текст воспроизведен по изданию: Об отношениях Даниель-бека к Шамилю // Газета "Кавказ", № 8 (от 26 января). 1861