БЕКЛЕМИШЕВ Н. П.

МЕМУАРЫ

Мемуары Н. П. Беклемишева впервые были опубликованы за подписью «Кавказский ветеран» в газете «Кавказ», №№ 92-93 за 1892. Эта публикация положена в основу настоящего издания. Несколько фактов неоспоримо указывают на авторство Н. П. Беклемишева Во-первых, совпадает чин: мемуарист говорит, что он был ротмистром гвардии, Н. П. Беклемишев был действительно в чине ротмистра лейб-гвардии Уланского полка. Во-вторых, 11 июля автору мемуаров было поручено командовать батальоном убитого накануне полковника Кривошеина, т. е. 3-м батальоном Люблинского полка (в мемуарах он ошибочно назван батальоном Литовского полка — это скорее всего опечатка или описка, так как своих солдат он называет люблинцами, о Люблинском полку говорится и в редакционном примечании. Литовский полк в «сухарной экспедиции» был представлен только двумя ротами). Норов в своих мемуарах также сообщает, что батальоном Кривошеина был назначен командовать Н. П. Беклемишев. В-третьих, Бенкендорф пишет, что единственным добровольцем, участвовавшим в «сухарной экспедиции», был адъютант И. Ф. Паскевича Беклемишев (правда, К. К. Бенкендорф называет его капитаном, то есть соответствующим пехотным чином). О том, что его участие в экспедиции было добровольным, пишет и автор письма неизвестному адресату, которое было опубликовано в журнале «Заря», № 9 за 1870 (с. 324). Автором письма является также офицер, командовавший 11 июля 3-м батальоном Люблинского полка, т. е. Н. П. Беклемишев. Наконец, в-четвертых, описание разговора Воронцова и Беклемишева после окончания «сухарной экспедиции», приведенное со слов последнего Дондуковым-Корсаковым, совпадает с разговором главнокомандующего и «Кавказского ветерана».


ПОХОД ГРАФА ВОРОНЦОВА В ДАРГО И «СУХАРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ» В 1845 г.

(Из записок участника)

В конце тридцатых и начале сороковых годов вследствие успехов Шамиля война с кавказскими горцами все более и более разгоралась и принимала большие размеры. В 1844 г. наместником Кавказа был назначен граф (впоследствии светлейший князь) Михаил Семенович Воронцов. При этом назначении вся петербургская военная молодежь (la jeunesse doree) наперебой рванулась на Кавказ. Громкая слава и высокое положение графа М. С., заманчивость блестящих подвигов и самый характер Кавказской войны всех увлекали. К числу многих представителей самого цвета русского дворянства, собравшихся под знамены графа М.С., присоединился принц Александр Гессен-Дармштадтский (брат императрицы Марии Александровны) 394. В то время я был тоже молод и вполне увлекался поэзиею боевой веселой и приятной жизни, и в этом чаду не приходило мне на мысль писать свои записки. После сорокалетнего отсутствия с Кавказа меня судьба опять занесла в этот чудный край 395. Я застал еще в живых некоторых старых сослуживцев, много новых приобрел знакомых, и многие с любопытством требуют от меня как от очевидца рассказов о знаменитой экспедиции Воронцова в Дарго, осуждая меня за то, что я никогда не вел записок. Это поселило во мне охоту рассказать по крайней мере те эпизоды этой экспедиции, которые разыгрались у меня перед глазами или в которых мне пришлось принимать личное участие. События, подобные тем, не могут вовсе изгладиться из памяти. Постараюсь припомнить, что смогу по старости лет и давно прошедшему времени.

По прибытии в Тифлис я при графе исполнял должность адъютанта и имел несколько командировок в дальние места края, которые, дали мне возможность ближе узнать замечательную личность графа М. С, скоро сделали из меня одного из самых горячих поклонников этого [534] исторического человека. Раннею весною на Тереке, в Гребенском полку собрался большой отряд. Назначение его было идти в Чечню и завладеть местопребыванием Шамиля в глубине Ичкерийского леса, известного своей густотой и громадными размерами своих чинаровых деревьев. План похода был составлен так, чтобы к Дарго подойти с гор, и с этою целью отряд направился сперва в Анди, в скалистую обнаженную часть Кавказского хребта выше полосы лесов.

Вступили а Андию, взяли почти без боя с. Анди, бывшее резиденциею Шамиля до избрания им Дарго. (Шамиль сам сжег Анди. При нашем приближении у входа и селение лежал уже почерневший труп необыкновенно большою роста мужчины, бывшего старшины с. Анди, забитого палками за то, что подал голос о сдаче этого селения без боя русским.) Зной был страшный. Как известно, тесная скалистая котловина Андии обильно орошается горными речками. Неприятель почти во всех вершинах сих потоков набросал падали От того во всем отряде скоро открылась дизентерия, к тому же по прибытии в Андию уже стал ощущаться недостаток в съестных припасах, мы знали, что по распоряжению главноначальствующего в Дарго к нам должен был прибыть транспорт с продовольствием. Флигель-адъютанту князю Барятинскому 396 дан был в командование на время экспедиции батальон Кабардинского полка; флигель-адъютанту графу Бенкендорфу на таком же основании — батальон Куринского полка. На долю обоих выпала доля штурмовать две отдельные горы: Азал и Анчимеер. На молодецких этих штурмах оба заслужили Георгиевские кресты. Барятинский был ранен в ногу. В штурме Барятинского я участвовал в качестве охотника. Простояв несколько дней в Анди, отряд двинулся в Дарго. Перед самым выездом моим из Петербурга я познакомился с сыном Шамиля Джамалом 397, который был отдан отцом в манаты 398 генералу Граббе перед штурмом Ахульго. Он воспитывался в первом кадетском корпусе и дал мне письмо к отцу, которое я представил главнокомандующему. Граф Воронцов послал это письмо к Шамилю. Получив письмо, Шамиль в предупреждение неблагоприятных для него толков между своими, чтоб показать, что он далек от всякого намерения вступить в переговоры с русскими, счел нужным, как говорили, вывести из ямы, где содержались несколько человек пленных офицеров, и расстрелять их картечью. Отряд подошел к грозному Ичкерийскому лесу. Опушка оживлялась массами горцев. Можно было различить завалы. У нас строились к бою. В авангарде войска корпуса Лидерса под начальством генерала Белявского. Первые два пушечных выстрела очень удачно попали в завал и произвели там заметно сильное поражение. Тогда, не дождавшись сигнала для общего движения, как стая птиц, поднялась горсть всадников и понеслась в лес к завалу. Это блестящая молодежь, окружающая графа Воронцова, жаждущая [535] близкого столкновения с неприятелем, лучшая кровь русского дворянства закипела в этой лихой группе, во главе которой понесся брат императрицы юный принц Гессенский. Встреченные сильным огнем, они на лошадях налетели на завал, которым моментально овладели. Этот молодецкий эпизод воодушевил всех в отряде. Немедленно пошел Белявский, весело и шумно вошли в лес, густой, темный, величественный; закипела пальба, не умолкавшая весь день. Завал брали за завалом, причем приходилось все круто спускаться, что придавало этому движению какую-то поэтическую таинственность. Наконец перед нами раскрылась прекрасная долина Аргуна, освещенная в наступавшем сумраке пожаром Дарго, которое зажег Шамиль при отступлении, начав с собственного дома. В мою память врезались две сцены начала этого вторжения в Ичкерийский лес. С двух сторон крутые лесистые балки сходились своими вершинами в узком перешейке. Впереди был завал. Князь Барятинский его взял лихим штурмом, потеряв однако много людей. Тут был смертельно ранен генерал Фок. Ему не дали скатиться с кручи, оттащили с трудом в сторону, и он на другой день умер. Молодой адъютант главнокомандующего, князь Александр Михайлович Дондуков был ранен в ногу. Когда граф Михаил Семенович подошел к нему, он с торжествующим лицом показал ему пулю, которую сам из ноги вынул до прибытия доктора для перевязки. Широко раскинулся наш лагерь по природным террасам окрестностей Дарго. Все соседние вершины были заняты скопищами Шамиля.

С любопытством направляли мы наши подзорные трубки на то место, где можно было видеть Шамиля, сидящего под большим зеленым зонтом. У него по вечерам били зорю. Бодрость и веселое настроение у нас в войсках и во всем отряде были замечательные, хотя недостаток в продовольствии становился крайне ощутительным. Дизентерия распространялась; больных и раненых в отряде было уже много. Недостаток снарядов стал очень ощутителен после двух наступательных движений генералов Лабынцева и Безобразова, вблизи лагеря встреченных неприятелем упорным сопротивлением. За крайним недостатком корма лошади дошли до такого изнурения, что казаки отряда Безобразова могли повести атаку лишь небольшой рысью. После этих двух дел число раненых было уже более 500. В таком положении отряд простоял несколько дней в ожидании транспорта из Дагестана с провиантом и боевыми припасами под начальством кн. Василия О. Бебутова 399. Недостаток пищи и дизентерия до того были сильны в войсках и до того ослабили людей, что однажды граф Воронцов потребовал пред свою ставку хор музыки, приказав музыкантам раздать по чарке водки. Несколько минут было достаточно, чтобы люди до того опьянели, что их пришлось немедленно отослать. В частях милиции и между черводарами уже были случаи смерти [536] от голода. Сформирована была колонна под начальством генерала Клюки фон Клюгенау из сборных мелких частей от войск всего отряда, для принятия от ожидаемого из Дагестана отряда кн. Бебутова провианта, боевых снарядов и прочих припасов. В прикрытие этих мелких частей назначены были батальон Кабардинского полка полковника Ранжевского, батальон Литовского полка полковника Кривошеина 400 и 4 горных орудия. С этой колонной на 200 вьюках отправлялись трудно раненные и больные. Передав их князю Бебутову для доставления в Темир-Хан-Шуру, генерал Клюки должен был на тех же вьюках доставить в Дарго привезенный князем Бебутовым провиант и боевые припасы. Командовать авангардом у генерала Клюки назначен был генерал Пассек, арьергардом генерал Викторов. Генерал Пассек, с которым я подружился в Военной академии, прославившийся своей личной храбростью, говорил мне, что в нем каше-то тяжелое предчувствие перед ожидаемым боем, заставившее его тогда же написать духовную. Мне дозволено было в качестве охотника идти в эту экспедицию, получившую впоследствии название «сухарной». Князь Бебутов должен был появиться со стороны обнаженных скалистых вершин гор выше лесной полосы верст в семь, преграждающей сообщение с даргинским лагерем. В нашем отряде знали, что неприятель эту лесную полосу, и по природе труднопроходимую, сильно укрепил завалами и готовился решительно воспрепятствовать нашему соединению с князем Бебутовым. Массы чеченцев и других горцев, собранные Шамилем, были чрезвычайно велики. Носились слухи, что число неприятеля значительно превышает 10000 человек. Шамиль знал о стесненном положении отряда графа Воронцова и потому вполне понимал важность, которую для главнокомандующего имеет прибытие ожидаемых из Дагестана запасов. Было очевидно, что генералу Клюки предстоял бой упорный. Уже проходил день, в который ожидался князь Бебутов. Наконец в ночь три взвившиеся ракеты возвестили о его прибытии. У нас забили утреннюю зорю, послышалась молитва. Начали седлать, размещать раненых и устраивать колонну. В горах уже послышались моезины 401 и напев молитвы, предшествующей бою. С рассветом отряд Клюгенау двинулся. Едва миновали мы передовую цепь лагеря, как вступили в лес и началась перестрелка, хотя и весьма слабая, уже не умолкавшая во весь день.

Головной батальон наш, встречая кучки неприятеля, в небольшом числе ожидавшие его на выгодных местах, обменявшись несколькими выстрелами, без затруднения подвигался вперед. Подошли к небольшому узкому перешейку между двумя оврагами. Пассек ожидал наткнуться на завал, закрытый чрезвычайно густой в этой части леса растительностью, и притаившуюся за этим закрытием кучку неприятеля, которая встретит нас залпом. Пассек шел впереди с шашкою в руках. Все за ним [537] с криком «ура!» перебежали перешеек и заняли противоположный берег благополучно. К общему удивлению, залпа со стороны неприятеля не было. Пролетело только несколько пуль. Пассек как будто тревожимый каким-то злым предчувствием, сказал мне: «Странно, я видел осыпающиеся листья и сучья, но пуль не слышу». Скоро для нас разъяснилось, отчего в таком удобном для обороны месте чеченцы, которые столь искусно обыкновенно пользовались местностью, тут так легко нас пропустили Оказалось, что в то самое время Шамиль всею силою своею обрушился на наш арьергард, отделенный от нас почти на целую версту вереницею вьюков с ранеными и другими предметами обоза. В том числе везлись два гроба с телами генерала Фока и поручика Маевского 402. Огромные массы неприятеля в глубокой тишине, совершенно укрытые густотой леса, дали всей колонне вьюков вытянуться, а арьергарду войти в небольшую топкую лощину, и тогда со всех сторон выскочив из своей засады, устремились на этот арьергард в шашки и кинжалы. Рукопашный закипел ужасный. Чеченцы рубили и кололи с ожесточением фанатизма. Русские защищались отчаянно. Но непомерный перевес в числе в тесной болотистой площадке должен был одолеть злополучный арьергард. Генерал Викторов, полковник Кривошеин, почти все офицеры и большая часть нижних чинов батальона были убиты. Артиллеристы все изрублены, два орудия взяты. Пока часть чеченцев уничтожала арьергард, другая бросилась на вьюки. Раненые и больные все были перебиты; почти все лошади достались неприятелю. Услышав учащенную пальбу и шум битвы, авангард остановился. Скоро стали подходить к нам уцелевшие от погрома арьергарда и обоза. Удостоверившись в совершенной погибели арьергарда, Пассек двинулся вперед и уже вечером пришел к отряду князя Бебутова. Теперь я не помню названия того места, где произошла эта встреча. Наступила ночь. Странное представлялось зрелище на биваке, освещаемом кострами. Подтягивались уцелевшие от вечерней резни люди, воспользовавшиеся непроглядной темнотой ночи, густотой леса и суматохой опьяневшего от кровавой победы неприятеля, там добивали раненых, глумились над трупами. В течение всей ночи на большое пространство слышны были радостные залпы, пенье молитв, неумолкаемый стук топоров, устраивающих новые завалы, чтоб нам отрезать дорогу в Дарго. У нас же люди, сзывавшие впотьмах блуждающих товарищей, кричали: «Навагинцы сюда! апшеронцы сюда! куринцы сюда!» К утру из уцелевших вьюков придачею оных от дагестанского отряда сформирован был транспорт с продовольствием и боевыми припасами. Сюда же присоединились и вьюки многих маркитантов. Сформировали новую колонну. Авангард поручен Пассеку. Во главе авангарда приказано было мне принять остаток батальона Литовского полка, много менее 100 человек. К этому [538] придано мне было человек 10 милиционеров 403. Пассеку дано одно горное орудие, другое назначено в арьергард, который поручен командованию полковника Ранжевского с Кабардинским батальоном.

Было уже за полдень, когда мы тронулись. До половины всего леса приходилось спускаться довольно круто. Поэтому Пассек, оставаясь на горе выше меня, отдал мне такое приказание подвигаться с пальбой. Дойдя до завала, залечь и ожидать от него сигнала. По первому выстрелу его орудия бросаться смело в штыки. Таким образом были счастливо взяты три завала. Неприятель встречал нас залпом и тотчас же очищал завал, не допуская до рукопашной схватки. Пассек непосредственно следовал за мной. Дождавшись его и немного дав людям отдохнуть, я подступал к следующему, четвертому завалу Все шло благополучно, пока не подошли к берегу того болота, где происходила страшная катастрофа с арьергардом. Перед людьми, каким-то чудом уцелевшими от вчерашнего побоища и у которых после того еще нервы не успокоились, представилась потрясающая картина. Все пространство по край лощины было завалено трупами людей и лошадей. Все эти жертвы носили следы дикого разгула неприятеля. Распоротые животы, отсеченные руки, ноги, головы, везде еще не засохшая кровь, при сильном зловонии быстро разлагающихся трупов, все это наводило ужас и могло поколебать стойкость солдат, еще мало обстрелянных, только что прибывших из внутренних губерний России, для которых подобное зрелище было еще ново. Спуск в лощину начинался узким проходом между двумя близко стоявшими глинистыми стенами. Здесь перекинулось свалившееся большое дерево, под которым приходилось проходить. На противоположном берегу за свежим завалом виднелись стволы чеченских ружей. Вдоль мокрой лощины по самой середине между трупами лежало свалившееся огромных размеров ветвистое старое чинаровое дерево, замедлявшее переход через топкое болото и увеличивавшее трудность подступа к завалу. Огонь неприятельский совсем умолк. По сторонам было совершенно тихо. Отдохнув и собравшись с духом, двинулись мы к спуску. Предвидя залп с завала, я видел надежду на малую потерю в возможно быстром перебеге через овраг, что и объяснив людям, я закричал: «Молись Богу! ура!» перекрестился и бросился вперед. Все закричали «ура!», но никто не двинулся с места, кроме одного офицера, совершенно юного, по-видимому, только что выпушенного из корпуса. Он машинально молча исполнял долг службы и с шашкою в руках бросился со мной, но был, видимо, сильно нравственно потрясен. Отбежав с размаху несколько шагов, с горы я увидел, что за нами никто не следует. Я понял, что у этих людей, уже ослабевших физически, за несколько лишь часов до того выскочивших из такой бойни, нервы отказывались преодолеть панический страх, внушаемый им этой местностью. Я возвратился и, не [539] обнаруживая негодования, указал на малочисленность видимых стволов из-за завала и на полную тишину по сторонам, вторично бросился вперед. Повторилась та же сцена: кричат «ура!», но никто ни с места. Я понял, что не мог внушить людям никакого доверия. Я был молод; никто меня не знал; люди видели меня в первый раз. Признаюсь, я растерялся. Я чувствовал, что готов разрыдаться. Около меня был в эту отчаянную минуту, к изумлению моему, неизвестный мне унтер-офицер Апшеронского полка, высокий, седой, с густыми усами, на рукаве несколько шевронов, вся грудь в крестах и медалях. Выдвинулся он из всех, как будто из земли вырос, и стал лицом к нам, спиною к неприятелю. Он показался мне необыкновенно величественным и красивым и моментально всей душой к нему я потянулся с непостижимым доверием. Я чувствовал, что он понял мое беспомощное положение, и старый воин сжалился надо мной. С лицом не только спокойным, но даже веселым обратился он ко мне: «Ваше высокоблагородие, какие это солдаты! это московские бабы. Бросьте их! Они нам не нужны! пожалуйте за мной» (Люблинский полк был 6-го корпуса 404, только что пришедшего из Москвы). И, повернувшись от люблинцев, закричал «ура!» и побежал вперед. С чувством безотчетной радости последовал я за ним. До того впечатлительна была эта сцена, вид этого необыкновенного человека, простая его речь и уверенность, с которой он говорил, что как будто по какому-то волшебству в одно мгновение из нас составилась порядочная кучка. Все мои солдаты вдруг как будто переродились, воскресли духом и с удивительным воодушевлением дружно ринулись за апшеронским унтер-офицером. Кроме них оказались с нами неожиданно появившиеся несколько человек азият милиционеров и еще какие-то незнакомые личности. Все это закричало «ура!» и побежало вниз по болоту. Здесь множество обезображенных окровавленных трупов лежали грудами. С трудом перебрались мы через них и через ветвистые сучья свалившегося чинара. В это время с противоположного берега по нам открыли учащенную пальбу. Сколько из нас тут погибло — не могу определить, потому что не знаю даже, сколько у меня было людей при выступлении. Но когда я перелез благополучно через болото и страшные жертвы, его покрывающие, и, пользуясь небольшим обрывом берега у подножия завала, приостановился, чтоб собрать перебирающихся через препятствия товарищей и, немного отдохнув, устремиться на завал. В несколько минут мы поднялись, влезли на берег и беспрепятственно заняли место, покинутое неприятелем, который засел в густом валежнике, служившем ему завалом. Но пока мы перебирались через овраг, все кругом нас внезапно приняло новый вид. Густой лес, в котором царила мертвая тишина, вдруг оживился и оказался занятым бесчисленным неприятелем, притаившимся в непроглядном лесу. Со всех сторон бегут толпы [540] чеченцев и горцев с оглушающим криком, на многих в виде трофеев накинуты русские мундиры от убитых. В неистовстве рубят трупы, распарывают животы даже у лошадей, доканчивают еще живых. Одни бросаются на нас, другие навстречу Пассеку, появившемуся на берегу оврага. Его окружают, одновременно врываются в колонну вьюков. Везде рубят, режут, стреляют, повсюду крик, стоны, и в несколько минут все превращайся в неописуемым хаос.

Длинная колонна вьюков, служившая лакомой добычей, скоро перешла в руки неприятеля. Погонщики перебиты или переранены. Скоро мимо нас потянулись вереницы людей всякого звания, солдаты, маркитанты, денщики, почти все изувеченные, окровавленные, обезумевшие от ужаса. Я вспомнил, что немного выше по горе была небольшая поляна. Я двинулся туда. Там застал я нестройную толпу большею частью раненых людей, которые безотчетно тянулись по направлению к лагерю. Густая опушка была усеяна горцами, которые, взобравшись на деревья, потешались расстреливанием полумертвых проходящих. На площадке удалось остановиться и устроиться. Составил я каре, два фаса — один лицом к пройденному болоту и другой — вдоль дороги из литовцев; третий поручил спасителю моему апшеронскому унтер-офицеру составить из людей, проходящих мимо разных полков в красных воротниках Он принялся так энергично хватать за шиворот и раздавать полновесные тумаки, что растерянные, ошалевшие и озадаченные его тоном люди чужих полков безотчетно ему повиновались, и очень скоро составилась плотная третья стена нашего каре.

В это время я встретил юнкера саперного батальона Абрамовича. Совсем юноша, стройный, красивый, с веселым и совершенно хладнокровным выражением лица. В такую минуту общего смятения и одурения, когда никто не понимает, что ему говоришь, я так обрадовался такой встрече, что чуть не бросился и Абрамовичу на шею. «Где ваши люди?» — я у него спросил. «Я один, со мною бывшие люди — не знаю живы ли. Я их не вижу». «Ну, все равно становитесь сюда и всех проходящих с ученым кантом останавливайте и составьте четвертую стену каре». Очень скоро Абрамович это исполнил. Между тем молодой офицер Литовского полка установил цепь и очистил опушку леса. На площадке водворился порядок. Умолкли выстрелы. Лишь изредка просвистывала пуля. Мой каре стоял как живая цитадель, мимо которой проходили, как чудовищные окровавленные тени, раненые и отбившиеся от своих частей одиночные люди. От площадки начинался спуск в Дарго. Узкая дорога тянулась версты три. На всем этом расстоянии падали беззащитные жертвы фанатизма неприятеля, который добивал с трудом бредущих раненых. В нашей колонне слышан был шум битвы. Генерала Клюки мы не видели. От проходящих узнали мы, что Пассек убит на том месте, где [541] его видели на краю оврага. В него выстрелил чеченец в упор из пистолета. Падая, Пассек бросил бумажник близ него случившимся солдатам Навагинского полка, которые тут же были изрублены. Полковник Ранжевский убит; большая часть его батальона истреблена; почти все офицеры убиты, вьюки почти все отбиты. К вечеру пошел проливной дождь, положивший конец бою, продолжавшемуся почти без перерыва целые сутки. К концу дня мой каре усилился многими добровольно приставшими к нам людьми. Видимо, во время подобного общего погрома горсть людей, не упавших духом, внушала доверие и многие поняли, что безопаснее остановиться возле нас, нежели спешить в лагерь. Поздно вечером к нам на выручку пришел капитан князь Орбелиани, убитый под Севастополем 405, с ротою не припомню какого полка. Расспросив меня о положении дел, он поспешил к арьергарду. Чувствуя, что я добросовестно исполнил свой долг, видя уже безопасность дальнейшего пребывания на этом месте, я снялся с позиции и пошел в Дарго. Теперь не припомню, удалось ли остаткам храброго батальона Ранжевского отстоять орудия, но помню, что капитан князь Орбелиани застал остатки этого геройского батальона, отчаянно отстаивавшего тело своего начальника, которое и было на другой день с надлежащею почестью предано земле в селении Дарго. Для этого выбрана была полууцелевшая сакля, в которой закопали покойника и саклю зажгли, чтобы скрыть место могилы. Не помню, вынесли ли тела Пассека, Викторова, Маевского и орудие. Когда я подошел к аванпостам лагеря, была ночь. Мне объявили приказание главнокомандующего, чтобы я явился прямо к нему, что я и сделал. Граф Воронцов сидел в ставке, окруженный всеми генералами отряда. Когда я вошел, граф встал и подал мне руку. Не посмел я принять ее, сказав: «Ваше сиятельство, я весь мокрый, в крови и грязи» (я не был ранен, кровь на мне была не моя, это я вымазался, перелезая через груды убитых людей и лошадей, еще не застывших). «Это такая грязь, которая не марает», — ответил граф и обнял меня. Я был тронут до слез таким приемом. Никогда не забуду этой минуты. Граф продолжал: «Я знаю, как вы себя вели; нам рассказывали приходящие оттуда. Нам предстоит трудное дело. Сквозь Ичкерийский лес, занятый большими массами неприятеля, воодушевленного успехами последних дней, надо пробиться до нашей границы на протяжении более 80 верст. Раненых у нас более 1000 человек; патронов и зарядов мало. Главная тяжесть обрушится на арьергард. Лучшей награды я не могу вам дать, как назначение вас на все время этого отступления бессменно в арьергард. Завтра из остатков 3-го и 2-го батальонов составится один, над которым вы примете начальство. Теперь рассказывайте подробно, что у вас происходило сегодня».

Услышав мой рассказ про апшеронского унтер-офицера, про юнкера Абрамовича, про донского казака Попова, который во все время от [542] меня не отходил и у которого убили лошадь, граф приказал мне их себе представить. Граф благодарил их за службу и выказанную храбрость, подарил унтер-офицеру золотые часы и 10 полуимпериалов, так как на нем уже были два Георгиевских креста. Юнкеру пожаловал Георгиевский крест и высказал мною лестного. Юноша был, видимо, тронут и счастлив. Заметив, что у казака шинель прострелена, граф дал ему Георгиевский крест и сказал: «Сосчитаем, сколько у тебя окажется дыр в шинели, столько тебе золотых». Оказалось 11. При выходе от главнокомандующего меня ожидали товарищи, которые наперебой зазывали к себе, осыпали расспросами, кормили и поили. Я был так доволен и счастлив, что не чувствовал устали и уже на рассвете, стащив с себя мокрое белье, заснул как убитый. Так кончилась эта злополучная экспедиция, прозванная «сухарной».

Весь следующий день во всех частях лагеря шли деятельные приготовления к дальнейшему походу. 13 июля отряд снялся, перешел через Аксай и поднялся на левый высокий берег реки. Арьергард оставался долго на той площади, где стоял лагерь. В этот день выпросился в арьергард состоявший при графе Воронцове флигель-адъютант сын фельдмаршала Паскевича. Его обожгла пуля, но он никогда не хотел в том сознаться из скромности, находя такую рану слишком незначительной. По нас, то есть в арьергард, стрелял Шамиль из трех орудий, к счастью нашему, не картечью. Когда я стал отступать, неприятель стал надвигаться ближе. Брод был глубок, выше пояса. При быстроте горной реки невозможно было отстреливаться, чем воспользовались смельчаки из чеченцев, и, войдя в воду с моей цепью, залегли под обрывами противоположного берега и тем укрылись от огня войск, стоявших наверху. Эти джигиты ловко воспользовались временем, пока мы взбирались на гору. Я отделался необыкновенно счастливо. Моя лошадь пропала в «сухарной экспедиции». Казак сказывал, что она убита вместе с его лошадью. Мне дал лошадь князь Виктор Васильчиков 406. Я подымался зигзагами на берег, когда один из прилегших под кручей в меня выстрелил, но мне в спину не попал, пуля, пройдя через всю заднюю лопатку под хребтом, выскочила выше пахвей 407 у самого седла. Бедное животное еще имело довольно силы, чтобы меня вынести на гору, потом зашаталось и задрожало, заметя это, я соскочил, лошадь повалилась. Тут застал я следующую сцену, командир Кабардинского полка полковник Козловский (Викентий Михайлович) не был одарен словом, но любил держать солдатам речь. Он имел привычку между слов говорить «так!», «как!»; он стоял на самом краю высокого берега, совершенно равнодушный к тому, что выставлял себя мишенью для неприятеля. Держал он речь солдатам о том, что ежели кому суждено быть убитым, то следует товарищам перекреститься и [543] накрыть покойника ветками. Несколько раз повторял он: «Так братцы! как! накрыть, как!» Только что подошел я к нему, как пуля ударила его в ногу, но не ранила, только громко щелкнула. Он даже не вздрогнул, только как бы досадуя на то, что перебивают его речь, выговорил: «Фу ты пропасть!» и продолжал: «Как! покрыть ветками, так!» Невольно даже мы все засмеялись; до такой степени этот человек был обстрелян и на его нервы мало имели влияния опасность и близость смерти.

Отряду предстояло следовать вдоль левого берега р. Аргуни до крепости Герзель-аул 80 верст. Местность на всем ном пути не изменяла своего характера. За исключением немногих прогалин и оврагов, по которым сбегали горные притоки реки, везде шел густой лес, преимущественно громадных чинар и орехов, переплетенных диким виноградом и другими вьющимися растениями. Во весь путь мы имели слева непроглядный лес высокого гористого берега реки. Дорога шла не везде аробная. Встречались места, доступные только всаднику, и то на местной лошади. Справа — р. Аргунь; противоположный берег был тоже лесист, но встречалось более открытых мест. Применяясь к однообразию такой местности, боевой порядок на все время до Герзель-аула был неизменно тот же. Поперек дороги — авангард, по бокам — цепи и арьергард, замыкающий колонну. Таким образом отряд находился как бы в ящике. Но главное затруднение составляло непомерное число раненых, носимых на носилках. На носилки раненых необходимо было не более 408 как по 6-ти человек, а раненых при выступлении из Дарго было более 1200 человек. Вообще дорога была узка. Колонна растянулась версты на три. Недоставало войск для образования на таком протяжении боковых цепей, взамен которых по всей колонне были размещены небольшие команды солдат. Отряд представлял печальную массу людей всех видов и сословий. К обыкновенным полковым и штабным обозам прибавлялись расстроенные вьюки многочисленных маркитантов, прислуга погибших генералов и офицеров, черводары, оставшиеся без своих начальников, милиционеры расстроенных дружин. Немалое бремя составляли более десяти орудий, остающиеся без зарядов. Такое трудное и слабо прикрываемое следование отряда не могло ускользнуть от зоркости неприятеля: часто небольшая кучка удальцов, врывалась в середину раненых и почти безоруженных людей, они производили страшное опустошение и беспорядок, пока на помощь погибающим не подоспевали ближайшие конвойные. Таким образом чуть не погиб флигель-адъютант граф Бенкендорф. Его несли раненого. В трудном месте выскочило несколько чеченцев. Носильщики мгновенно были изрублены, и раненый сброшен с носилками с горы. Его спас крутой наклон места, по которому он покатился. Чеченцы начали его рубить, но быстрота, с которой он катился, не дала им возможности наносить [544] полновесных ударов. В числе других бросившихся его спасать был его товарищ по полку конногвардеец по фамилии, кажется, Шенинг (хорошо не упомню), которому тогда сильно порубили обе руки. С переходом через Аргунь при выходе из Дарго трудный момент для моего арьергарда миновался благополучно; под сильным огнем открытое пространство, где стоял лагерь, пройдено, переправились через реку, взобрались на высокий берег; присоединились к главным силам отряда. Началось дальнейшее отступление. В течение этого дня и следующего ничего особенно замечательного у меня не происходило. Перестрелка не умолкала, выбывали люди из рядов, но до шашек и штыков ни разу не доходило. Шамиль останавливал движение отрядов множеством завалов, которые приходилось один за другим штурмовать. Против авангарда генерала Белявского, состоящего из войск 6-го корпуса генерала Лидерса, у неприятеля было два орудия, через реку три орудия били в бок колонны по мере ее прохождения. Арьергард преследовало два орудия.

Около полудня на вторые сутки отступления арьергард находился на возвышении, с которого видна была колонна на большое расстояние. Мы видели, как из левой цепи слабый батальон Куринского полка пошел в штыки против густого скопища неприятеля, он был встречен страшным залпом и опрокинут. Нам было видно, как от этого завала попадали люди, как чеченцы кинулись в шашки. Это и была атака, в которой ранен граф Бенкендорф. В этот же день, увидав близко проносимого раненого полковника Бибикова (командира Навагинского полка) в носилке, обтыканной ветками от жары заботливостью его солдат, я подошел спросить, как он себя чувствует? Раненый сидел полулежа. В руке держал портрет жены. Я со слезами на глазах на него посмотрел. Не успел он мне сказать слово, как из-за меня раздался сильный залп. Листья посыпались, несколько пуль щелкнуло в носилку; я видел, как несколько других ударили в него. Он слабо вскрикнул, опустил голову, махнул рукой безнадежно, показал мне, что пули пронизали ему желудок, и упал набок мертвый. Я, к изумлению моему, остался нетронут 409.

15-го числа отряд продвигался с теми же затруднениями. В лазаретах недоставало перевязочных средств. Раненые терпели страшно. Уже давно перенося голод, большая часть люден в обозе и без того ослабленных от дизентерии, доходила до крайнего изнурения. Граф Воронцов постоянно ходил по колонне, разговаривая с ранеными, ободряя упавших духом. Он подходил к нам в арьергард, когда к нему подошел один из его адъютантов и доложил следующее: «Войска авангарда, находясь третий день в непрерывном бою, вырывая у неприятеля завал за завалом дошли до такого изнурения, что упали духом. Подошли к холму, на котором видно за завалом сильную партию чеченцев и два орудия. Расслабление телесное и нравственное так велико, что люди легли, готовые без [545] сопротивления дать себя зарезать чеченцам. Тщетно пытались генералы Белявский, Гурко, сам корпусной командир Лидерс ободрить их к последнему напряжению сил. Все убеждения их остались тщетными. Все генералы порешили просить его сиятельство, окружив себя небольшой толпой людей, еще оставшихся здоровыми, пользуясь темнотой наступающей ночи, пробраться на нашу линию и тем сохранить для края и дальнейшего ведения воины жизнь главнокомандующего. Их же со всеми остающимися в отряде предоставить неминуемому истреблению, как на то судьба войны». Выслушав адъютанта, граф, в которого с лихорадочным любопытством впились сотни глаз окружавшей его толпы, не изменяя спокойного лица, громко сказал: «Еще далеко до беды, у меня есть кабардинцы»; и, обратясь ко мне, приказал вызвать трех охотников себе в телохранители. Рванулись многие. Я пустил только трех, в том числе одного юнкера. Бодро и быстро пробирается граф сквозь нестройную массу обоза. Дойдя до головы колонны, он увидел собравшихся на совещание начальников. Батальоны, большая толпа раненых и всякого звания люди лежали. При появлении графа все начали вставать. «Лежать! Лежать!» — крикнул он. Немного поговорив с генералами, обратился он к войску. Тут произошла сцена, которую не суждено мне было видеть, но передававшие мне ее очевидцы говорили, что передать впечатление этой минуты невозможно никаким описанием. Говорят, что тут Воронцов был истинно великолепен. Все соединилось, чтобы придать ему чарующее величие. Высокая благородная наружность, седина волос, большой белый крест на груди, спокойное полуулыбающееся лицо, боевая слава его имени, торжественность минуты: все соединилось, чтоб потрясти самого равнодушного человека. Солдаты встали. «Ну что, — сказал граф.— Отдохнули! Молись Богу! Ура! За мной!» И выхватив турецкую саблю, которую носил в походе, побежал к завалу. Мгновенно встрепенулось все. Не только батальоны, раненые, маркитанты, денщики, черводары, все, кто только тут был, все в каком-то опьянении закричали — «ура!», и как поток прорвавшейся плотины, ринулись вперед, опередили Воронцова. Загремели барабаны, холм обнялся дымом, грянули залпом два неприятельских орудия, затрещала сильная стрельба. Завал был взят. Неприятель со своими пушками ушел. Все смолкло.

Взятие этого пункта доказало, однако, невозможность продолжать наступление. Очевидно было, что войска сверхъестественным напряжением последних сил взяли гору, но более уже ничего дать не могут. Было решено остановиться и потребовать помощь с линии. Между тем слух о предложении, сделанном графу Воронцову, чтобы, пользуясь темнотой ночи, уйти на линию, предоставив отряд лютости торжествующего неприятеля, успел облететь по всему от ряду и мог, конечно, всех [546] встревожить. В предупреждение обшей паники пред вечером издан был от главнокомандующего приказ. К сожалению, он у меня не сохранился, но содержание его было следующее: «Всем видно положение нашего отряда. Мы окружены громадным числом неприятеля, воодушевленного успехом. Раненых у нас более 1500 человек. Продовольствия нет. Зарядов почти не остается. Идти далее невозможно. Небольшому числу из нас, еще здоровых, собравшихся в смелую кучку, может быть, и удалось бы прорваться к нашим границам, пользуясь темнотой ночи, но для этого пришлось бы бросить раненых товарищей. Конечно, никто такого греха на свою душу не возьмет, а менее всех я. Все еще не потеряно. Я послал известить о нашем положении генерала Фрейтага. Всем известна распорядительность этого генерала. Я уверен, что он нас выручит. Но ежели же нам суждено, умрем здесь, как подобает русским воинам, и дорого продадим свою жизнь. А дабы в таком случае ничего не досталось неприятелю, порежем наши палатки и белье на бинты для раненых; остальное истребим». Приказ этот возымел ожидаемое действие. Все ободрились, исполнились геройским духом, которым дышали слова главнокомандующего. Весь следующий день прошел в истреблении имущества, в приготовлении к отчаянному бою. Твердая решимость умереть, геройский и воинственный энтузиазм, охвативший всех, был поразителен. Во всем отряде закипела работа. Резали палатки, вьюки, жгли и истребляли все, что не могло служить для перевязки раненых и неудобно было нести на себе. Надевали чистое белье. Остальное раздавали раненым. Чистили и исправляли оружие. Костры поддерживали, бросая со смехом в огонь вещи, до тех пор казавшиеся необходимыми. Вообще оживление сделалось поразительное. Между тем к генералу Фрейтагу были посланы трое молодцов, вызвавшихся ему доставить депешу. В таких случаях депеша пишется на бумажке, опускаемой в ствол ружья. Ежели бы случилось наткнуться на опасную встречу, посланный выстреливает, чтоб записка не попалась неприятелю, так было с первым посланным. Чеченец, уничтоживший депешу выстрелом, явившись к Фрейтагу, который был на фуражировке, верст за 20 от кр. Грозной, передал ему на словах о бедственном положении отряда. Делая нужные распоряжения к немедленному выступлению в Ичкерию, Фрейтаг приказал чеченца арестовать, объявив ему, что ежели через несколько часов его показания не подтвердятся, он будет повешен. Второй посланный без вести пропал. Третий благополучно доставил приказание спешить на выручку. Фрейтаг взвалил на пушки сколько было можно хлеба. С замечательной быстротой, возможной только таким войскам, как кавказские, прошел более 100 верст и на второй день пришел к большому аулу Шаухал-Берды, где мы его ожидали как спасителя. Отряд наш занимал на отлогой покатости площадку, менее версты вдоль реки Аргунь. В [547] тесном пространстве столпился лагерь. Ставка главнокомандующего стояла на самом краю высокого берега. Около него поместились палатки штаба. Шамиль подвез три орудия и стал стрелять по лагерю. Граф приказал на том месте оставить свою палатку, а прочим стать вдали и по возможности врозь, дабы представляв меньше цели неприятелю. По необходимости арьергард был расположен у самой опушки леса. Цепь, вдвинутая в лес, берегла небольшое число оставшихся патронов, и потому нам пули чеченцев причиняли много вреда. Мы избегали собираться в большие кучки. Для обедов ложились по два и по три человека. Обеды эти состояли из неспелой кукурузы и разных трав, которые солдаты собирали, и еще из не совсем израсходованного чая; сахара уже не было.

Я полюбопытствовал взглянуть на графа Воронцова и срисовать его ставку на этом историческом месте; я долго горевал о том, что довольно удачный этот набросок в наступивших передрягах затерялся. Но помню, как стояла эта палатка, на которую к концу дня упросили графа дозволить накинуть бурку, чтоб белый цвет ее представлял менее цели для неприятеля, обе полы этой палатки были развернуты. У входа стоял значок графа. Ружья караула в козлах. У внутренней стены граф лежал на складной кровати и читал английские газеты, несмотря на то, что Шамиль не переставал в эту столь заметную цель посылать гранаты и ядра.

Не могу не упомянуть о следующем эпизоде, тут произошедшем. Один из кавказских героев, известный своею храбростью генерал Лабынцев, был закален опасностями кавказской войны, на которой он провел безотлучно десять лет и любил рассказывать, что в течение этого времени он почти ежедневно видит только смерть, кровь и опять кровь и смерть. Такая жизнь притупила его нервы, и нрав выработался мрачный и недовольный. Опыт внушал ему мало доверия к военным способностям других, в особенности приезжих из Петербурга. Он не стеснялся в выражениях при высказывании своего мнения. В графе Воронцове он видел вельможу, аристократа и, как будто забывая прежнее служение Михаила Семеновича на полях битвы, отзывался о нем хотя без брани, но как будто говорил: «Где ему?» Для каких-то распоряжении генерал Лабынцев был потребован к главнокомандующему Пока граф передавал приказание, упала в самом близком от них расстоянии граната, которая долго шипела и не лопалась. Граф с полным спокойствием продолжал говорить, и, когда граната лопнула и осколки пролетели мимо, не задев их, на липе его не дрогнула ни одна жилка; он глазом не моргнул. Лабынцев, все время зорко за Воронцовым наблюдавший, обнял его и расцеловал. С этой минуты он стал его большим поклонником и про него говорил: «Однако он солдат!» [548]

Наконец 18 июля к вечеру показался отряд Фрейтага. Не все могли разобрать даже в подзорные трубки, что на горизонте видно войско, но солдаты простыми глазами различали дым перестрелки в цепи. Перед самой ночью Фрейтаг заявил о своем прибытии сигнальными ракетами и пушечными выстрелами. Радость во всем отряде была неописанная. На следующий день последовала следующая диспозиция. С рассветом отряд выступает. Мне с арьергардом оставаться на своем месте, пока не будет из главных сил подан сигнал к отступлению. При моем батальоне остаются два горных орудия и два полевых гренадерской бригады; им в прикрытие одна рота Литовского полка 410. Но части эти были крайне слабы. В батальоне было 350 человек. Не помню, в роте насчитывалось ли более 80-ти человек. Мне сказано было, что по известной у горцев тактике, как только я стану сниматься с позиции, они на меня непременно насядут всей массой, и потому недалеко за аулом при впадении ручья в р. Аргунь, в густо заросшем месте будет поставлена рота Кабардинского полка, в виде репли, которая должна нас принять. Согласно диспозиции отряд двинулся на соединение с Фрейтагом. Как надо было ожидать, в арьергарде тогда же началась усиленная перестрелка. Скоро строй стал заметно редеть. Раненые стали уходить, провожавшие их не возвращались. Убитые лежали там, где их заставала смерть. Из батальона выбыло уже три офицера. Один убит. Гвардейский поручик Лапа, раненный в руку, после перевязки оставался в фронте. Сообщение друг с другом возможно было только ползком. Опушка леса была занята большим числом неприятеля, человек, вставая на ноги или показываясь из травы или бурьяна, представлял слишком видную цель на близком расстоянии. Горная артиллерия стояла у меня на правом фланге линии фронта. Полевые орудия — в центре. При горных орудиях уже ранены и убиты были три лошади. Если выбудет еще, не на чем будет поднять орудия. Люди продолжали выбывать. Офицер, командующий взводом полевых пушек, подошел ко мне и, показывая пулю, засевшую у него в грудную кость, просил позволения оставить орудия, он едва держался на ногах от боли. При этом обратил мое внимание на большую убыль в прислуге при орудиях. Было уже около трех часов дня. Сигнала отступать не подавали; я понимал, что неприятель ожидал начала нашего отступления, чтобы ударить в шашки. Тогда при большом его численном перевесе, при сильном изнурении у нас людей, остающихся от все выбывающих из строя, при дурном состоянии кремневых ружей, у которых после нескольких дней беспрерывного боя кремни оббились, полки отсырели, мы не отстоим орудий. Кроме того, меня затрудняла неизвестность местности за аулом. Сходить посмотреть я не смел, опасаясь, чтоб не подумали, что ухожу. Минута была крайне трудная. Если отправить всю артиллерию в отряд, немыслимо дать ей прикрытия. Открыть учащенную [549] пальбу последними зарядами по опушке леса, чтоб хотя на короткое время оттеснить чеченцев? Это принесло бы лишь весьма кратковременное облегчение, после которого неприятель с большою яростью мог броситься на орудия. Я, мысленно призвав Бога на помощь, решился отослать сперва два горных орудия, а немного позже два других без прикрытия, к главным силам отряда. Самим же после оставалось свято исполнить приказание не сходить с места до сигнала, а если так нам суждено — то умереть на этом месте. Отослав орудия, я дал приказание, как только услышится сигнал, всем подняться и перебежать площадь, где стоял лагерь. Там нас примет с этой целью поставленная рота кабардинцев. Было уже около 6-ти часов вечера, когда раздался столь жадно ожидаемый сигнал. Все вскочили и побежали. В ту же минуту оживилась вся опушка леса. Со всех сторон с гиком устремились на нас массы чеченцев, стараясь окружить нас. Миновав аул, я, к изумлению моему, не увидел роты. Но перед нами предстал густой лес, в котором вправо к реке кипел ожесточенный рукопашный бой. Мы остановились в опушке и начали отстреливаться. Осмотревшись, мне сделалось понятно, что мы находимся у впадения горного притока в реку. В глубине густо обросших берегов шумел горный ручей, при стоке коего была поставлена кабардинская рота, долженствовавшая прикрыть наше отступление. Сильная партия неприятеля, видимо, в надежде тут завладеть пушками, когда будут переходить через это место, полагая их еще при арьергарде, переправилась вброд через Аргунь и, притаившись в чаще леса, выжидала появления арьергарда. Как только раздался сигнал, партия эта набросилась на слабую роту, которая в несколько минут почти вся легла. Покончив с нею, рассвирепевшие чеченцы лезли к нам слева от реки. Наши ружья не стреляли: полки отсырели. Отбивались штыками и прикладами. В это время с правой стороны послышался неистовый крик и гикание; с горы спускалась другая толпа неприятеля. Впереди с шашкою в руке, бешено крича, бежал гигантского роста тучный мужчина, которого первого и прикололи штыками. Незаметно в этой свалке мы сбились на дно топкого ручья. Пули летали со всех сторон. Дым от густоты растений не расходился, падающие люди причиняли замешательство. Я крикнул: «Вперед, обратно наверх!» С криком: «наверх! ура!» все бросились обратно наверх. Можно было осмотреться. Нельзя было не удивляться и не благоговеть перед солдатами, которые в разгар такой суматохи настолько сохраняют присутствие духа, что в состоянии понимать все делающееся вокруг них и могут исполнять команду начальника. В то самое время грянули пушечные выстрелы и прошипела в листьях картечь. Вспомнив, что на другом берегу реки у Шамиля три пушки, я понял, что настал для нас конец и вот он час смерти. Но в ту же минуту из леса вышли свежие люди в чистых рубахах и стрельба замолкла. Это [550] был пришедший с Фрейтагом батальон Кабардинского полка. Нельзя описать чувство внезапной радости моей и какою-то душевного успокоения моего при такой волшебной перемене всей картины. Генерал Фрейтаг, увидав во рву кипящий бой как в котле и со всех сторон теснящих нас неприятелей, пустил через наши головы несколько картечных выстрелов. Атака, поведенная на наш правый фланг с горы, выяснилась впоследствии следующими сведениями, отряд Фрейтага подвигался. По мере продвижения перестрелка у него становилась сильнее и сильнее. Наконец подошел он к высокому холму, стоявшему последней преградой между ним и отрядом Воронцова. На холме стоял известный своей отвагой Эльдар, один из любимых мюридов Шамиля. У него два орудия и большое скопище чеченцев, тавлинцев и других горцев. К нему на совещание приехали другие мюриды Они обсуждали вопрос, допустить ли соединение отрядов или до последней крайности сопротивляться этому. Эльдар сказал, что в трудные минуты войны Фрейтаг всегда бывает непонятно счастлив, и поэтому решил удерживать наступление Фрейтага до тех пор. пока он не сделает последние приготовления к штурму. Тогда очистить ему дорогу и орудия увести в горы. Так и было исполнено. Уже барабаны были готовы забить наступление, как, к общему удивлению, неприятель ушел и Фрейтаг, заняв гору, построил свои войска большим четырехугольником. Эльдар со своим скопищем стал в лесу выше русских отрядов. Там кто-то сказал: в первый раз Эльдар струсил. Вскипела азиатская кровь от такого оскорбления. «Эльдар струсил? — вскричал он в бешенстве. — Так пусть же, кто не трус, идет за мной». И бросив ружье, выхватил шашку и как сумасшедший побежал с горы прямо на наш арьергард и нанеся в толпе несколько ударов, на наших штыках пал героем. За ним поднялась целая электрически его примером возбужденная толпа, нахлынувшая на нас, и которая, поддержанная с двух других сторон, скоро бы с нами покончила, когда бы не подоспевшая картечь Фрейтага и прибежавшие к нам на выручку его кабардинцы. Не помню, кто командовал пришедшим батальоном. Сдав ему свой пост и немного оправившись, подобрав раненых и тело убитого офицера, потянулся я к соединенным отрядам. Уже было темно, когда мы пришли на бивак. Устроив своих раненых, я отыскал остатки своих вьюков Чрезвычайное напряжение во время событий дня меня поддерживало, но когда моя деятельность кончилась, я почувствовал такую усталость и так ослабел, что с трудом мог ходить. К тому же я был страшно голоден. В моем хозяйстве решительно ничего съестного не осталось. Я отыскал Фрейтага и спросил чего-нибудь поесть. «Я, — говорит, — так и думал и нарочно для тебя спрятал под подушкой кусок хлеба». Хлеба не оказалось. Общий голод был так велик, что кто-то у генерала из палатки этот кусок украл 411. Тогда увидав огонек на кухне главнокомандующего, [550] я туда направился. Граф помещался в солдатской палатке, привезенной Фрейтагом. В серебряной кастрюле готовил ему повар манную кашицу на бульоне. В последние дни все в отряде понимали, что ежели не устроить арьергард и неприятель массой ворвется в колонну, то уже пощады не будет никому. Поэтому я сделался популярен, в особенности у всех нестроевых. Узнав меня, повар низко мне поклонился и с чистосердечием сказал. «Ну уже дай вам Бог здоровья, послужили всем нам. От мала до велика каждый из-за своей шкуры молил Бога сохранить вас. Уж я как не голоден, а не позволю себе взять, ежели от его сиятельства что останется. Вот я им готовлю кашицу. Только и есть, вот какое время подошло! Извольте пока тут присесть». Тут подошел капитан генерального штаба Гейден (что ныне финляндский генерал-губернатор) и тоже голодный, как я. Сели мы и жадными глазами смотрели на кастрюльку. Понесли ее графу. Когда вынесли, повар вылил кашицу в тарелку и мы принялись ее уничтожать, граф как-то узнал об этом и приказал сказать нам, чтобы мы к нему вошли, но с своей тарелкой. Он обнял меня, с любопытством расспрашивал о подробностях дня; веселый и как будто беззаботный: «Садитесь и доканчивайте вашу кашицу, более ничего не имею предложить вам; разве вот изюм и кахетинское, которого Фрейтаг мне привез несколько бутылок, а вместо стаканов, которых у меня нет, вот мой озарпеш» 412. В походе при нем всегда казак за поясом носил серебряный азарпеш на случай, если бы ему захотелось напиться воды из попадавшегося на дороге родника; этот азарпеш княгиня Елизавета Ксаверьевна 413 впоследствии у него для меня выпросила в память нашего незабвенного исторического ужина. Я его, конечно, храню как святыню. На другой день граф объезжал и благодарил войска. Из всего моего батальона в строю осталось 120 человек. Мы снялись после полудня и без боя дошли до крепости Герзель-аул, откуда уже войска пошли на свои квартиры. Так кончился этот поход, известный под названием Даргинской экспедиции, замечательный по большому составу войск, принимавших в нем участие, по большим потерям, в этом походе понесенным, и по большому влиянию, которое он имел на дальнейший ход войны. Не помню, сколько тогда потеряли нижних чинов, но знаю, что штаб- и обер-офицеров из строя выбыло 800 человек. Генералов убито 3: Пассек, Викторов и Фок, и ранен корпусной командир Лидерс камнем в лицо. Все уцелевшие от оружия неприятеля долго болели общим расстройством организма

За этот поход графу Воронцову пожалован был титул светлейшего князя 414.


Комментарии

394. Мария Александровна стала императрицей только в 1855 г.

395. Беклемишев покинул Кавказ в 1848. а вернулся туда только в 1887, когда в чине генерал-лейтенанта был назначен состоять при войсках Кавказского военного округа

396. Барятинский не был в 1845 г. флигель-адъютантом, он был адъютантом наследника вел кн. Александра Николаевича.

397. Имеются в виду события августа 1839 под Ахульго; во время переговоров с русскими Шамиль в качестве заложника отправил в лагерь правительственных войск своего малолетнего сына Джемал-ад-дина. Однако переговоры успехом не увенчались и Ахульго было взято штурмом

398. Манат — имеется в виду аманат — заложник.

399. Транспортом с продовольствием командовал не сам Бебутов, а подполковник Гюллинг.

400. Кривошеин Федор Иванович — в 1845 подполковник Люблинского полка, командовал 3-м батальоном, убит в «сухарной экспедиции».

Беклемишев ошибочно называет полк Литовским.

401. Так в тексте.

402. Беклемишев ошибается, Маевский был убит 14 июня при взятии Анди, всех погибших похоронили на следующий день, невероятно, чтобы гроб в течение месяца войска возили с собой. Интересно, что эпизод с гробами неверно описан и в письме. «…две лошади везли гроб с телом генерала Фока, две другие — нашего родственника Михаила Николаевича Бибикова. В одно мгновение лошади под гробами и орудием были убиты и перешеек сделался почти непроходимым» (журнал «Заря». 1870, № 9. с. 324). На самом же деле командир Навагинского полка М. И. Бибиков был убит только 19 июля.

403. Речь идет о батальоне Люблинского полка, дальше по тексту полк назван правильно. В письме, написанном по горячим следам событий, Беклемишев приводит иную цифру — 300 пеших милиционеров (журнал «Заря», 1870 № 9, с 324)

404. Правильно — 5-го корпуса.

405. Вероятно, имеется в виду командир конной грузинской милиции штабс-капитан Илья Дмитриевич Орбелиани (за Даргинскую экспедицию он произведен в капитаны (приказ № 76 за 1845). И. Д. Орбелиани был убит в 1853 под Баш-Кадыкларом.

406. Васильчиков Виктор Илларионович (1820-1878) — князь, генерал-адъютант (с 1855), генерал-лейтенант (с 1857), в 1842-1843 участвовал в военных действиях на Кавказе, в годы Крымской войны был начальником штаба Севастопольского гарнизона, в 1858-1861 товарищ военного министра.

Виктор Васильчиков в Даргинской экспедиции не участвовал, хотя в 1840-х он служил на Кавказе, Беклемишев, вероятно, имел в виду его брата Сергея Илларионовича Васильчикова, который был адъютантом Воронцова.

407. Пахва — один из седельных ремней с очком, в которое продевается хвост лошади, чтобы седло не съезжало ей на шею

408. Так в тексте.

409. Беклемишев путает события — Бенкендорф был ранен шашками 14 июля, тогда же ранен и Бибиков (Обзор, с. 63, 64), убит же Бибиков 19 июля (Обзор, с. 74)

410. С 12 июля Беклемишев командовал батальоном убитого Ронжевского, то есть 2-м батальоном Кабардинского полка (см. его письмо, с 327), из мемуаров же следует, что Воронцов хотел объединить два батальона Кабардинского полка, в истории Кабардинского полка Зиссерман об этом не упоминает.

Рота Литовского полка не упоминается в «Обзоре» в числе войск арьергарда. Согласно Обзору (с. 73), 1-й батальон Литовского полка следовал в авангарде, арьергард же состоял из 3-го батальона Апшеронского полка, 1 и 2-го батальонов Кабардинского полка, двух горных орудий, кроме того, 1-му батальону Люблинского егерского полка было приказано остаться на занимаемой им позиции и присоединиться к арьергарду, когда вытянется весь отряд.

411. Забота Фрейтага о Беклемишеве объясняется тем, что Фрейтаг был женат на родственнице Беклемишева.

412. Так в тексте

413. Воронцова Елизавета Ксаверьевна (1792-1881) — урожденная гр. Браницкая, фрейлина, статс-дама, жена М. С. Воронцова

414. См. примечание 382.

Текст воспроизведен по изданию: Даргинская трагедия. 1845 год. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века. СПб. Издательство журнала "Звезда". 2001

© текст - Лисицына Г. Г. 2001
© сетевая версия - Thietmar С. 2019
© OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Звезда. 2001