-

ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ

и

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА.

IV.

Во всяком случае, такое важное событие, как восточная война, не могло, конечно, остаться без влияния на общее положение наше на Кавказе. Но основательно разъяснить это влияние, и точно определить положение Кавказа по окончании восточной войны в 1856 году, когда главнокомандующим на Кавказ был назначен князь Барятинский, в настоящее время весьма трудно.

Трудность эта обусловливается, прежде всего, тем, что хотя покорение Кавказа уже около 20 лет составляет завершившийся факт, но истории Кавказской войны у нас нет. Вследствие того, весьма естественно, для каждого пишущего в настоящее время о Кавказе, при суждении о людях, при описании положения края в известные моменты, по необходимости приходится руководствоваться исключительно своими личными воззрениями, что всегда, более или менее, щекотливо и может возбуждать сомнение. Последнего же необходимо избегать ныне более, чем когда-либо.

Военная литература, как и военное дело вообще, за последние 10 лет сделали весьма большие успехи и требования их заметно поднялись. Такому отношению к военному делу нельзя не порадоваться, так как дело это, действительно, составляет и по своей сущности, и по своим последствиям, столь важное дело, что строго внимательное к нему отношение положительно необходимо. Это новое современное направление несомненно обещает гораздо более пользы и обществу, и самому делу, нежели существовавшее лет 10 тому назад. Каждый без труда припомнит, как сильно тогда было распространено мнение о стихийных началах в войне, чем весьма естественно авторитет научных и вообще рациональных начал в военном деле не мог не колебаться. Перемене взгляда на военное дело всего более, конечно, способствовала война Французов с Германцами в 1870 году, которая показала всем наглядно, что пока войны существуют, главные начала военной науки и искусства останутся непреложными. Говорим главные, потому что подробности не только могут, но и должны изменяться. В этом отношении необходимо только уменье отличать [288] подробности от оснований, и не забывать, что как бы ни была важна подробность, как бы она хорошо ни была придумана, она не может быть полезна, если самые основания какого-либо военного предприятия избираются неверно. Вот с этой-то именно стороны и особенно внушительна последняя франко-германская война.

Нет сомнения, что в каждой войне верно избранный план действий и лучшее по возможности исполнение главных основных правил войны всегда имели главное значение; но во всех последних войнах, предшествовавших войне 1870 года, по особой случайности, к этим главным присоединялись и другие, имевшие столь большое влияние, что ими как бы затемнялись главные. Такое значение, в свое время, имели пули Минье, а потом скорострельные орудия. В войне 1870 года ничего подобного не случилось, и даже столь известная изобретательность Французов, если на этот раз им и не изменила, то не принесла много пользы. Все их усилия разбились в прах о твердые научные начала, которые Германцы приняли в основу своих действий.

Впечатление, произведенное успехами Германцев в войну 1870 года вообще на всех, на специалистов и на неспециалистов, было громадно. На последних оно, быть может, было глубже, нежели на первых. Специалисты, весьма естественно, прежде всего считали долгом заняться обсуждением и применением из виденного всего того, что каждый по своей части признавал полезным. Главнейшие из таких предметов, как общая воинская повинность, ныне не только уже обсуждены, но почти повсюду применены. Предметы же второстепенные, имеющие однако свое значение, как применение в военным целям железных дорог, телеграфов, аэростатов, голубиных почт и т. п., продолжают составлять предмет исследований и до сих пор. Что же касается до неспециалистов, то наглядно убедившись в первостепенной важности главных научных основ военного дела, они видимо остаются и теперь еще под впечатлением происходившего 10 лет тому назад. Этим, конечно, скорее всего объясняется и та большая требовательность со стороны публики относительно литературы, когда она касается военных вопросов, по сравнению с требованиями прежнего времени, и [289] чем каждый пишущий по военным предметам в настоящее время не может более или менее не затрудняться.

Впрочем, относительно описания положения дел на Кавказе в 1856 году, неимением истории Кавказа я стеснен менее других. В моих публичных чтениях о Кавказе, напечатанных двадцать лет тому назад, положение это было описано довольно подробно. Чтобы предупредить всякое сомнение в читателе, я буду ссылаться на это описание, которое, не вызкак возражений в течении 20 лет, тем самым имеет уже некоторое за себя ручательство в достоверности.

О неимении истории русско-кавказской войны нельзя не пожалеть по многим другим причинам, более важным. Кроме весьма законного удовлетворения народного самолюбия, правдивая, основательная история этой войны была бы вообще для всех, во многих отношениях, весьма поучительна.

Такая история на основании фактов, а не общих суждений, выказала бы все величие подвига, совершенного Россией покорением и умиротворением Кавказа, и каждый сам мог бы судить, сколько доброй воли и самопожертвования требовалось со стороны России, чтобы победоносно окончить эту продолжительную и по трудностям едва ли не беспримерную войну. История несомненно убедила бы также, что как сам по себе ни велик срок 64-х лет, который продолжалась кавказская война, но обсуждая и оценивая все трудности, которые приходилось преодолевать России, и в виду средств, какие для того от нее требовались, такой срок отнюдь нельзя считать продолжительным. Напротив, каждый, кто возьмет на себя внимательно и беспристрастно обдумать все обстоятельства, при которых велась кавказская война, и кто при этом будет иметь в виду, что в те же 64 года Россия не раз и не на короткое время была отвлекаема от кавказской войны другими более насущными потребностями, тот несомненно придет в убеждению, что подвиг совершен в возможно кратчайшее время, и что так скоро совершаться этот подвиг мог только благодаря особым благоприятным обстоятельствам.

Россия с первых же своих шагов встретилась на Кавказе с такой природой и с такими противниками, выше которых история положительно нигде, никогда и ничего не представляла. [290] Не случайность, не недостаток доброй воли со стороны ближайших соседей кавказских горцев, по временам господствовавших на Кавказе, а недоступная природа и веками закаленный в боях воинственный их характер были главными причинами, что несмотря ни на что, они упорно отстаивали свою независимость и право жить на счет своих мирных соседей. Если по временам кавказские горцы и живали как бы в мире с своими более развитыми и могущественными соседями, то не иначе, как при условии, чтобы те не мешали их нападениям на других более слабых соседей, и чего Россия не могла и не желала допустить.

Вообще, кавказские горцы, жившие не только на рубеже Европы, но и в ее пределах, для XIX столетия были явлением чрезвычайно странным. Оставаясь на степени общечеловеческого развития, напоминавшей самые отдаленные времена, они в то же время, не только по развитию между ними военного дела, но и по своему вооружению, по всей справедливости, должны были считаться одними из передовых. До введения, например, последних усовершенствований в огнестрельном оружии, кавказские горцы составляли положительно во всех отношениях лучших стрелков.

С такой-то природой и с такими-то противниками встретилась Россия на Кавказе, и раз торжественно приняв под свое покровительство Грузию, тем самым покорение и умиротворение Кавказа сделала для себя обязательным. Противниками же русской власти на Кавказе в начале были не одни горцы, которых и одних, однако, никогда не было менее полумиллиона. К противникам русской власти принадлежало: большинство кавказского населения, составлявшее и в то время около 2-х миллионов. В самой Грузии, наиболее желавшей присоединения к России, власть наша утвердилась не без помощи военной силы. Затем и по утверждении нашем, если большинство грузин, армян и других кавказских христиан получило к нам сочувствие н искренно соединило свою судьбу с Россиею, то остальные, составлявшие добрую половину всего населения, далеки были от дружеских к нам чувств, и постоянно служили препятствием, а не помощию для утверждения и распространения русской власти на Кавказе.

В то же время Турция и Персия, успевавшие по временам [291] распространять свою власть на значительную часть Кавказа, не могли, конечно, оставаться равнодушными к утверждению там русской власти, и первые 15 лет нынешнего столетия мы почти постоянно находились с ними в открытой войне. А так как это время совпало с войнами в Европе и со вторжением Наполеона в Россию, то понятно, что в первое время нашей кавказской войны относительно самого числа войск мы были очень и очень затруднены.

В 1804 году, например, общее число наших войск в Закавказье ограничивалось 12 тысячами человек. Подобная несоразмерность сил с неприятелем, кто бы он ни был, всегда затруднительна, а когда в числе неприятеля, между прочим, являются и такие, как кавказские горцы, то трудность положения, само собою разумеется, еще более. возрастает, Впрочем, как ни затруднительно было для России, при ее тогдашних обстоятельствах, увеличивать число своих войск в Закавказье, все же собственно эта потребность, по мере крайней надобности, удовлетворялась. В виду почти постоянных войн с Персиею и Турциею, число наших войск в Закавказье постепенно увеличивалось, и в 1816 году общее число их с гарнизонами в одном Закавказье уже превзошло 40 тысяч. Гораздо большую трудность или, лучше сказать, положительную невозможность представляло тогда удовлетворение всех других потребностей для успешного хода кавказской войны. Если не только в продолжении войны, но даже и теперь, когда Кавказ давно покорен, постоянно слышатся жалобы на недостаточность местных средств, начиная с денежных, на затруднительность сообщений на Кавказе и в России, то не трудно себе представить, в какой мере возможно было удовлетворение этих, весьма существенных, однако, условии для успешного хода дела, в первое время кавказской войны. Не трудно понять, какие недостатки, лишения и затруднения во всем испытывали наши первые передовые бойцы на Кавказе.

Каждый, кто возьмет на себя внимательно и беспристрастно обсудить сказанное лишь в общих чертах о нашем положении на Кавказе в первые 15 лет кавказской войны, тот легко поймет, что подобная обстановка дела, по всей справедливости, и прежде всего, вызывает самое искреннее, глубокое уважение [292] к памяти наших первых деятелей на Кавказе. Не смотря ни на что, они успели за это время утвердить русскую власть не только в Грузии, но и в других соседних частях Закавказья, и вселили должное к себе уважение в кавказских горцах.

Требовать от этих первых деятелей чего-либо больше того, что они сделали, как, например, составления общего плана действий для ведения кавказской войны, при тогдашней неизвестности края, дело немыслимое. Впоследствии, даже в этом кратком обзоре будет указано, как мало мы знали Кавказ и гораздо позже; в будущей же подробной истории кавказской войны, конечно, это выскажется до очевидности. Равным образом, неуместно и в высшей степени несправедливо было бы выставлять на вид какие-либо мелочные ошибки, в деятельности человеческой неизбежно случающиеся. Если мудрое правило: критика легка, искусство трудно, никогда недолжно быть забываемо, то в отношении кавказской войны вообще, а в отношении ее первого времени особенно, это мудрое правило, прежде всего, надо иметь в виду постоянно.

В самом деле, справедливо ли и может ли быть полезно для дела строго критически относиться к людской деятельности там, где общий ее успех, по сравнению со средствами, поражает своими громадными общеполезными результатами, а результаты кавказской войны именно таковы.

Что же касается до деятельности первых кавказских деятелей, то не только относиться к ним холодно критически, но даже хорошо понять их и разъяснить — дело не легкое. До такой степени результаты деятельности за первые 15 лет велики, или, лучше сказать, громадны. До известной степени подобные результаты объясняются, конечно, участием в начальных действиях на Кавказе таких людей, как князь Цицианов и генерал Котляревский, из которых первый как главнокомандующий и главный начальник края, а второй как главнокомандующий, вполне соответствовали высоте того положения, какое они занимали в трудные минуты. Несомненно также, что ожидаемая история кавказской войны воскресит память и многих других деятелей, которых личная деятельность с избытком пополняла недостатки всякого рода, и которые, по всей справедливости, так достойно заслужили историческую о себе память. До какой бы, однако, [293] многочисленности и подробности не дошел этот список, как бы ни были действительно велики личные заслуги, все же разумно объяснить эти результаты едва ли возможно, не приняв за аксиому, что в России всегда было — и будем надеяться — всегда будет достаточно таких людей, для которых истинное величие России и искреннее ей служение составляет вовсе не заслугу, а насущную душевную потребность; аксиому эту так ясно понимал гений Петра, устанавливая российскую империю на избранных, сообразно духу и потребностям своего времени, основаниях. Ту же аксиому несомненно подтвердит и вся последующая история кавказской войны.

С 1815 года, когда мир в Европе доставил России полную возможность обратить свое главное внимание на Кавказ, наше здесь положение значительно облегчилось, и в следующие 10 лет нами были достигнуты здесь весьма большие успехи. Наша власть в Закавказье, на всем его теперешнем пространстве, кроме последних приобретений от Турции и частей Эриванской губернии, перешедших в нам от Персии в 1828 году, прочно и окончательно установилась, а в горах она распространилась на многие такие части, которые впоследствии мы не были в силах удерживать, и которые к нам возвратились не ранее общего умиротворения Кавказа. В то же время наше влияние и наши сношения начали распространяться и на Закаспийский край на те места, которые в настоящую минуту обращают на себя общее внимание.

Такие успехи справедливо относят генералу Ермолову, как главному начальнику Кавказа, остававшемуся в крае наибольшее время, чем кто-либо из его предшественников и основательно его изучившему. Заслуги эти важны тем более, что хотя число войск на Кавказе с 1815 года начало постоянно возрастать, но и в 1825 году оно не составляло еще и половины того числа, какого достигло при окончании войны. Тем не менее существует мнение, будто дальнейшие наши неуспехи на Кавказе, начавшиеся почти тотчас по окончании персидской (1826-27 гг.) и турецкой (1828-29 гг.) войн, отчасти должны быть приписаны тому же генералу Ермолову, которого крутые меры будто бы возбудили мюридизм, и еще тому обстоятельству, что с 1830 по 1845 г. у нас не только не было на Кавказе одного общего [294] облеченного достаточною властию начальника, но случалось по временам, что начальник вовсе по северную сторону действовал совершенно независимо от главного начальника в Закавказье.

Что касается до первого из этих мнений, то его несостоятельность сама собою очевидна. Мюридизм развился и в продолжении более тридцати лет поддерживался такими жестокими мерами со стороны главных руководителей этой секты, перед которыми не только все меры, как действительно практиковавшиеся когда-либо с нашей стороны, так и те, которые существовали лишь в проекте, как угрозы непокорным, совершенно ничтожны. Вообще мюридизм составляет такую секту в мусульманстве, какие могли существовать лишь в самые первые времена мусульманского фанатизма. Если она возродилась и держалась на Кавказе в XIX столетии более тридцати лет, то это случилось не вследствие каких-либо мер с нашей стороны, а потому что кавказские горцы охотнее подчинялись самому жестовому управлению, нежели требованию не делать своих набегов на мирных соседей, чего требовала от них русская власть, и чего не мог допустить ни один из представителей этой власти. Кавказский мюридизм был неизбежным, естественным противодействием искони веков привыкших к своевольству кавказских горцев подчиниться русской или какой бы то ни было государственной власти, и что нигде и никогда не делалось скоро и легко.

Что же касается до второго мнения, т. е. до неимения на Кавказе с 1830 по 1845 гг. одного общего начальника, облеченного достаточною властию, то это обстоятельство остаться без вредных последствий, конечно, не могло. Не только там, где военные цели составляют главное дело, как это было на Кавказе в 1830-х годах, но и вообще в краях, не находящихся в положении нормальном, отсутствие на месте самостоятельного начальника всегда невыгодно. При всем том, для разъяснения этого обстоятельства нужно иметь в виду, во-первых, ту малую степень знания и понимания Кавказа, на которой мы тогда находились, и во-вторых, что после 1830 года явилось много и других условий, усложнивших наше положение на Кавказе. Основательно и подробно разъяснить все это может только будущий историк, оценив и взвесив все факты того времени. Во всяком случае несомненно, что если кавказская война за период [295] времени с 1830 по 1845 г. действительно и замедлилась, то с 1845 года, а в особенности с 1856 года она шла так быстро к своему окончанию, что в общем итоге кавказскую войну никак нельзя считать продолжительною.

В какой же мере в 1830-х годах мы еще мало знакомы были с Кавказом и как вообще трудно было в то время составление общих основательных предположений по ведению кавказской войны, всего лучше можно судить, внимательно разобрав предположения по этому предмету, высказанные генералом Вельяминовым, который был один из лучших и способнейших деятелей кавказской войны, и который имел достаточно времени и опытов основательно изучить и край, и войну.

При редких природных способностях, генерал Вельяминов имел весьма основательное образование и был один из лучших сподвижников генерала Ермолова. Еще в то время он сделался известен императору Николаю Павловичу, особенно оценившему его во время своей поездки по Кавказу в 1837 году. Мнение генерала Вельяминова о кавказской войне покойный Государь удостоил спрашивать еще ранее своей поездки. По этому-то именно поводу и был составлен им проект военных действий против горцев на Кавказе, до сего времени составляющий один из драгоценнейших документов для верной оценки мнений о Кавказе, в то время существовавших.

Вместе с тем проект генерала Вельяминова составляет не только наилучший из всех существующих проектов кавказской войны, известных в печати, но и всех когда-либо существовавших ⁸ . Проект генерала Вельяминова о покорении [296] прочным образом кавказских горцев высказан подробно в его рапорте командиру отдельного кавказского корпуса генерал-адъютанту барону Розену от 20 мая 1833 года за № 155. Каждый, кто внимательно прочтет этот рапорт, тот не может не оценить основательность общих предположений генерала Вельяминова, но вместе с тем каждый теперь легко поймет, что в подробностях проекта было много неосуществимого, и что покорение Кавказа должно было, как оно и случилось на самом деле, совершиться иначе, чем предполагал генерал Вельяминов. Если же сам генерал Вельяминов, человек во всех отношениях столь почтенный и замечательный, не знал еще тогда Кавказа настолько, чтобы составить дельный во всех отношениях проект, то откуда же мог явиться подобный проект? тем более, что и общие, верные его мысли шли в разрез с мнениями князя Варшавского, в свою очередь не без основания пользовавшегося в то время полным доверием правительства. Между тем, с заключением Адрианопольского мира наше положение на Кавказе в отношении горцев значительно изменилось, и вследствие такого изменения усиление наших военных средств на Кавказе сделалось само собою необходимым. По Адрианопольскому миру Турки не только окончательно отказались от всяких претензий на восточный берег Черного моря, но и должны были уступить нам все еще находившиеся там крепости и укрепленные пункты: Анапу, Сухум-кале, Поти и другие,— которые все и были нами заняты. Понятно, что такой окончательный переход под нашу власть всех горцев западного Кавказа, независимо от других причин, вызывал необходимость увеличения числа наших войск и вообще боевых средств.

Мудрено ли после всего выше сказанного, что хотя число войск на Кавказе с 1830 года постоянно увеличивалось, но все же успех не всегда сопровождал наши военные действия и мы иногда испытывали даже неудачи, но однако такие, в каких не только не стыдно сознаваться, но которые верно и беспристрастно оцененные, только яснее выказывают геройский дух нашей армии и заслуги таких почетных старых кавказских деятелей, каковы: князь Аргутинский-Долгорукий, генерал [297] Фрейтаг и другие, или таких героев, как взорвавший Головинское укрепление Архип Осипов.

По моему глубокому убеждению, кавказская война и за период времени 1830-1845 гг., прежде всяких упреков кому-либо и в чем-либо, опять-таки вызывает чувство искренней признательности всем тогдашним деятелям, которые по мере сил все исполняли честно и добросовестно свой долг, при обстоятельствах для себя крайне неблагоприятных, и тем способствовали утверждению и поддержанию нашей власти на Кавказе, насколько это было возможно. Если в период времени (1830-45) мы должны были очистить значительную часть Чечни и Дагестана, уже принадлежавших нам при генерале Ермолове, то в то же время мы вновь заняли весь восточный берег Черного моря и подчинили, сравнительно с прежним временем, гораздо большему контролю весь западный Кавказ.

Во всяком случае с 1845, или вернее сказать, с 1846 года неудачи, нас преследовавшие в войне с горцами, совершенно прекратились. Назначение на Кавказ князя М. С. Воронцова было вообще для края событием необыкновенно счастливым.

Составив себе заслуженную блестящую известность, как выдающийся военный человек, еще во времена Наполеоновских войн, заслужив потом глубокое общее уважение и сочувствие, как опытный и искусный администратор, управлявший Новороссийским краем около 20 лет, князь Михаил Семенович имел случай еще в молодости своей близко познакомиться и с кавказскою войной. В 1805 году князь Воронцов участвовал в экспедиции Цицианова в бывшее Шекинское ханство, когда взят был штурмом нынешний Елизаветполь, а тогда Ганджа, главный город ханства ⁹ .

Приехав на Кавказ и найдя край уже далеко не в том виде, в каком тот находился в начале кавказской войны, когда с ним лично познакомился князь Михаил Семенович, он мог даже для себя составить основательный план действий [298] не ранее, как сам осмотревши край, а потому систематические военные действия на Кавказе, основанные уже на его личных мнениях, начались не ранее 1846 года. Нельзя сомневаться, что если бы судьба сберегла князя Михаила Семеновича для Кавказа долее, то общий результат его управления Кавказом доставил бы краю еще более обильные плоды, хотя и то, что им сделано, было уже весьма важно.

С 1846 года на Кавказе мы не имели неудач в войне с горцами. Напротив, начиная с октября 1846 года, когда Шамиль был разбит на голову под Кутишами генерал-лейтенантом князем Бебутовым, впоследствии столь известным героем Баш-Кадыкляра, для самого Шамиля начался ряд постоянных неудач, чем обаяние главы мюридов весьма естественно не могло не колебаться. В то же время князь Воронцов успел во многом изменить к лучшему, как взгляды нашего правительства и общества на Кавказ, так и взгляды туземцев на их отношения в России.

Во всяком случае и при отъезде с Кавказа князя Воронцова в 1854 году, и при окончании восточной войны в 1856 г., наше положение на Кавказе было далеко не удовлетворительно, и нисколько не возбуждало блестящих надежд на столь быстрое окончание кавказской войны, как оно на самом деле случилось.

Обсуждая это положение даже теперь, четверть столетия спустя после случившегося, и относясь в предмету со всем вниманием и беспристрастием, какого по своей важности он заслуживает, нельзя не признать, что в июле 1856 года, когда последовало назначение главнокомандующим на Кавказ князя А. И. Барятинского, ничто не давало повода ожидать быстрого окончания кавказской войны.

Если успешный ход войны 1853-56 гг. с турками на Кавказе еще более возвысил наше нравственное влияние на горцев и как бы прочнее закрепил за нами все наши прежние приобретения, то ближайшие, непосредственные последствия войны не только не облегчали, но в известной степени еще более усложняли наше положение в крае. Как ни много представлялось неудобств в устройстве прежней восточно-черноморской береговой линии, все же совершенное упразднение этой линии, последовавшее во время войны, неизбежно вызывало необходимость [299] каких-либо других мер для наблюдения за горцами западного Кавказа, а следовательно требовало новых жертв и средств. Да и по отношению восточных горцев, хотя, как было сказано, мы вполне сохранили все приобретенное до войны, все же части Дагестана и Чечни, отпавшие от нас в 1840-х годах Авария, Анди, Койсубу и другие, чего мы не успели возвратить до войны, оставались и после войны под властию Шамиля. Даже в Чечне, в тех ее частях, где перед самой войной наиболее развиты были наши военные успехи, Шамиль держался еще так упорно, что и в 1857 году, когда эту именно часть осматривал новый главнокомандующий, и на дороге, проложенной еще в 1852 году, дело не обошлось без перестрелки ¹⁰ . Всего же хуже было то, что неудачи наши в войне с горцами с 1830 по 1846 год придали кавказской войне в общем мнении какой-то хронический характер и распространили общее убеждение в невозможности ее быстрого окончания.

Мнения по этому предмету, господствовавшее в то время во влиятельных сферах вне края, всего лучше и вернее высказывались в военно-академических записках, о которых уже было говорено. О мнениях же, тогда существовавших у влиятельных людей на Кавказе, можно судить из следующего рассказа:

Бывший главнокомандующий на Кавказе, с 1855 по 1856 г., генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев, предполагая на случай возобновления военных действий, назначить меня начальником штаба войск, предназначавшихся для действий в долине Риона, посылал меня сперва для переговоров о перемирии с Омер-пашою, а затем предполагал назначить в состав комиссии, имевшейся в виду для проведения новых границ с Турциею. Надобности в этой комиссии не оказалось, так как в скором времени пограничная комиссия, в своем полном составе, была выслана из Петербурга. Нравственно утомленный от постоянного участия в военных действиях и имея надобность по своим домашним делам быть в России, я просился тогда в отпуск, на что главнокомандующий и [300] изъявил свое согласие. Но как раз в это время был получен в Тифлисе отзыв бывшего тогда военного министра, что до сведения Государя Императора дошло, что мирные Чеченцы сильно смущены дошедшими до них слухами, будто правительство наше имеет в виду всех их переселить на Маныч. При этом передавалось высочайшее повеление, в случае существования подобных толков между Чеченцами, принять немедленные меры к их прекращению и в этих видах немедленно объявить всем горцам, что Его Величество отнюдь не желает в чем-либо сокращать льготы, дарованные им покойным Императором. Главнокомандующий выразил свое желание, чтобы ранее отъезда в отпуск я исполнил это поручение.

Сама по себе эта командировка не представляла для меня никаких затруднений, так как от меня требовалось только непродолжительная поездка в места, мне хорошо знакомые, точная передача распоряжений главнокомандующего и сбор сведений по предметам более или менее мне известным, но за всем тем, положение мое было чрезвычайно ложно, когда мне пришлось, по возвращении в Тифлис, делать по этому предмету личный подробный доклад главнокомандующему. Из точных сведений, собранных мною на месте, при участии тогдашнего начальника левого фланга генерала Евдокимова и начальника Кумыкской плоскости барона Николаи, оказалось, что дошедшие до Государя Императора слухи были вполне справедливы, что объявление мирным горцам переданного военным министром высочайшего повеления было как нельзя более своевременно, и что самые слухи между горцами о переселении на Маныч возникли не без влияния на них некоторых уже сделанных главнокомандующим распоряжений по сокращению льгот, прежде им дарованных.

Вспоминая теперь это время, я, конечно, благодарю судьбу, доставившую мне тогда случай близко узнать существовавшие взгляды на кавказскую войну тогдашних главных деятелей, генералов Муравьева, Евдокимова и других. Но в тоже время откровенно сознаюсь, что воспоминание об этом докладе для меня и до сих пор тягостно. Что касается лично главнокомандующего, я обязан сказать, что хотя весь мой доклад никак не мог быть для него приятен, так как сведения, мною [301] собранные, и выводы, на них основанные, шли прямо в разрез с его мнениями, тем не менее Н. Н. Муравьев не только имел благодушие все это терпеливо выслушать, но с видимым желанием подробно ознакомиться с действительным положением дел, для подробных расспросов, удержал меня на своей даче в Каджорах, где тогда жил, два дня, а затем, радушно поблагодарив, дал давно просимый мною отпуск и высказал желание, чтобы я, поправившись в здоровье, скорее вернулся на Кавказ.

Все это лично для меня было лестно, и я, конечно, все это вспоминаю с глубоким уважением к памяти покойного. Но как человек, горячо любивший Кавказ, я не мог не испытывать в то время весьма тягостного чувства, я не мог не сознавать, что генерал Муравьев, оставаясь главнокомандующим, едва ли когда-нибудь, при самом искреннем желании с своей стороны, успеет отрешиться от взглядов, какие существовали лет 30 тому назад, когда он сам служил на Кавказе.

Эта же командировка дала мне случай в первый раз видеть и подробно говорить о кавказской войне с генералом Евдокимовым. Долгом считаю свидетельствовать, что, после князя Александра Ивановича Барятинского, это был тогда единственный мне известный человек, который окончание кавказской войны считал возможным, и разговоры об этом не находил праздными, но и он, однако, в 1856 году находил уместным говорить только о возможном ускорении войны и все его предположения по этому предмету, какие он считал осуществимыми, не шли далее нашего выхода из чеченских лесов в безлесную полосу гор, на что, по его мнению, требовалось в то время не менее десяти лет. Из недавно напечатанных в "Русской Старине" Записок генерала М. Я. Ольшевского можно думать, что этого взгляда генерал Евдокимов держался и после, частию даже и в то время, когда уже был одним из главных сподвижников покорения Кавказа, так как требовались особенные меры со стороны покойного фельдмаршала, чтобы побуждать его действовать с большей быстротою.

Из всего сказанного видно, что ни положение Кавказа в 1856 году, ни господствовавшее в то время мнение о кавказской войне вовсе не давали поводов ни на какие блестящие [302] надежды. Напротив, у людей, ближе стоящих к делу, были причины сомневаться относительно будущего Кавказа, тем более, что оконченная в то время восточная война, для исправления своих последствий, могла обратить на себя главное внимание правительства и Кавказ мог отойти на второй план.

Блестящие надежды возбудились, а через три года и осуществились только благодаря особым благоприятным обстоятельствам, которые в то время сложились для Кавказа.

Нужно было, чтобы Государь Император, ныне уже всему свету доказавший свою беспредельную преданность благу своего народа, твердо пожелал скорее окончить Кавказскую войну, так долго и так сильно истощавшую Россию.

Нужно было, чтобы в числе близко стоящих к Государю людей, пользовавшихся его доверием, оказался человек наиболее способный для такого дела, и для которого окончание Кавказской войны давно уже составляло любимую заветную мечту.

Постоянно следив с особенным вниманием за ходом Кавказской войны, лично и подробно ознакомившись с Кавказом в 1850 году, Государь Император верно оценил все выгоды для России скорейшего окончания Кавказской войны, а потому в июле 1856 года, когда бывший тогда на Кавказе главнокомандующим генерал-адъютант Муравьев просился об увольнении с Кавказа, назначил новым главнокомандующим бывшего в то время еще генерал-лейтенантом генерал-адъютанта. князя Барятинского. Чтобы могло состояться подобное назначение, само собою разумеется, прежде всего необходимо было со стороны Государя много доброй воли, решимости и твердости на такое назначение, особенно в то время, когда Его Величество был сильно озабочен последствиями восточной войны, а взгляды на Кавказскую войну князя Барятинского, Государю хорошо известные, были далеко еще неавторитетными и шли во многом в разрез с господствовавшими по этому предмету мнениями. Много требовалось также уверенности в своих мнениях и готовности на всякую жертву для их осуществления со стороны [303] князя Барятинского, чтобы смело принять на себя этот подвиг. Покойный фельдмаршал, конечно, хорошо понимал, что война всегда сопряжена с большими или меньшими случайностями, которые предвидеть и предотвратить не всегда возможно, и что для него, как для человека, предполагавшего действовать на Кавказе не на основании установившихся мнений, а по своему совершенно своеобразному плану, невыгодные последствия неудачи были бы во всех отношениях еще более тяжелые.

На славную Кавказскую армию, которую покойный фельдмаршал ценил весьма высоко, он мог, конечно, рассчитывать, как на самого верного и надежного пособника в исполнении своих планов.

Начав свои боевые подвиги со времен Котляревского и князя Цицианова, Кавказская армия в течении войны успела достигнуть такого боевого развития, выше которого история нигде и ничего не представляет. Что дух этот свято сохраняется и до сих пор между Кавказскими служивыми, все могли в том убедиться. Взятие, например, Карса, как это случилось в последнюю войну, могло быть совершено только героями Кавказа. Весьма основательно мнение, высказанное в нашей печати по поводу поздравительной телеграммы одного из достойнейших Кавказских ветеранов, князя Г. Д. Орбелиани графу М. Т. Лорис-Меликову по случаю счастливого избавления его от смерти, при покушении на его жизнь в Петербурге, и в которой, между прочим, сказано: иди смело на смерть, защищая святое дело. При этом в печати совершенно справедливо было замечено, что старые кавказские служивые составляют какой-то особый народ, и что даже самый их говор между собою не для всех понятен.

В какой же мере ценил фельдмаршал кн. А. И. Барятинский кавказцев — всего лучше можно судить ив приказа, отданного им по случаю назначения его главнокомандующим в 1856 году.

"Воины Кавказа! смотря на вас и дивяся вам, я взрос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен назначением быть вождем вашим. Трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастье и [304] великую для меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу Государя!"

Приведенные выше очерки Кавказской войны не раз заставляли сожалеть о неимении до сих пор истории этой войны. Всего же прискорбнее отсутствие такой истории по отношению к Кавказской армии. Общее глубокое уважение к своим подвигам армия эта давно и у всех заслужила, но тем не менее настоящим образом понимают и ценят ее весьма немногие, а именно лишь те, которые имели случай близко и не раз видеть ее в трудные минуты. Между тем, подробная история Кавказской войны убедила бы всех, что тамошние войска славились не одним геройством и способностью на великие подвиги, но и большою военною сообразительностию. Ближе и подробнее ознакомиться с тем, что делалось на Кавказе нашими войсками, было бы для нас во всех отношениях положительно полезно. В настоящее время, например, трехшереножный строй везде заменен двухшереножным, а наступление и в особенности отступление рассыпного строя с боем, составляют одну из главных забот в каждой армии. Между тем, немногим известно, что именно этого рода построения и маневрирования составляли главные эволюции, какими занимались наши Кавказские войска, в особенности в Чечне, и что эволюции эти доведены были там до совершенства, конечно, не по виду, а по сущности. Известно так же, какое сильное впечатление в свое время производили американские рейды и действия прусских улан и вообще их кавалерии во Франции и сколько самых восторженных подражателей этого рода действий вызвали они в других армиях. Между тем, все эти рейды и вообще молодецкие действия заграничных кавалеристов составляли только повторение того, что гораздо их ранее делалось нашими партизанами в отечественную войну, и чего никогда не забывали наши Кавказские служивые. Некоторые из них, как генералы Засс, Слепцов и в особенности Я. П. Бакланов этого именно рода действиями достигали таких результатов, что искать нам для того образцов заграницею дело совершенно лишнее.

Восторга, с которым было принято на Кавказе назначение главнокомандующим князя Барятинского, о чем так подробно [305] говорит М. Я. Ольшевский в своих интересных Записках, в "Русской Старине", мне не случилось быть очевидцем.

Получив давно просимый отпуск, я, не теряя времени, отправился в Петербург и узнал об этом назначении, подъезжая к Воронежу. Здесь нагнал я Кавказскую депутацию, ехавшую в то время в Москву для предстоявшей коронации. Депутация эта, довольно многочисленная, состояла преимущественно из представителей почетнейших и заслуженнейших фамилий Кавказа. В этом случае, уже как очевидец, могу сказать, что их восторг был всеобщий.

Явившись, по приезде в отпуск в Петербург, новому главнокомандующему, я получил от него предложение состоять при нем для сопутствования ему до Тифлиса, и с того же дня вступил в заведывание походною канцеляриею главнокомандующего.

В жизни мне не раз случалось встречать людей, получавших весьма важные назначения, вполне соответствующие их личным видам. Подобные назначения всегда делают каждого более или менее счастливым, и более или менее, по крайней мере на первое время, располагают относиться благодушнее ко всем и ко всему. Но то, что я нашел и видел в это время в князе, никак не может равняться с тем, что я видел когда-нибудь, прежде или после. Князь как бы предчувствовал те блестящие военные успехи, какие он будет иметь на Кавказе, приведя в исполнение ту систему военных действий, о которой он давно мечтал, как бы видел уже Шамиля в плену в Петербурге, куда тот и попал, действительно, через три года. Уверенность его в исполнимости предпринимаемого весьма сложного дела была, поистине, замечательна. Замечательно также при этом, что прежний любимый его разговор о покорении Кавказа для него в это время уже как бы не существовал. Князь, конечно, вполне сознавал, что время для разговоров по этому предмету для него миновало, что теперь он вполне хозяин дела, а потому не разговаривать, а действовать минута для него наступила. Со мною, по крайней мере, о покорении Кавказа он в это время никогда и ничего не говорил. О всем, что делалось князем по Кавказу, как заведывающий канцелярией, я не мог не знать, и видел, что князь остался вполне верен своим прежним мнениям, но сколько помню, [306] за все это время самых слов: покорение Кавказа никогда даже не произносилось.

Разговоры же, близко касавшиеся этого дела, были весьма часты и продолжительны, и в это-то именно время с наибольшей ясностью для меня выказались те особенные черты характера покойного фельдмаршала, о которых я имел уже случай говорить в начале этого очерка. Князь тогда, как во время пребывания в Петербурге, так и в Москве на коронации, был чрезвычайно занят. Кроме забот по своему назначению и по сдаче своей прежней должности командира резервного гвардейского корпуса, покойный князь имел тогда вообще немало забот и по частным, и по общественным делам.

Все эти дела, вообще, князя очень занимали; о них и для них он много думал и работал: тем не менее для большинства, если не для всех, кроме близко при нем находившихся, князь казался весьма мало озабоченным и занимавшимся всем как бы слегка. Между тем, я, как человек живший в его доме, под его кабинетом, хорошо знаю, чего ему действительно стоили эти занятия слегка.

Правда, занятия открытые, приемы, объяснения по делам службы им начинались, обыкновенно, не ранее девяти и десяти часов утра, не продолжались далее часу или двух пополудни, затем, обыкновенно, князь выезжал из дому на несколько часов, возвращался потом перед обедом, продолжались опять приемы и занятия до обеда, потом уже видимые для всех его занятия, часов в 6 или 7 вечера, совершенно как бы прекращались, и возобновлялись не ранее следующего утра. Но главная работа, которой душевно предавался князь, собственно начиналась по возвращении его домой вечером, часов в 10 или 11, и продолжалась не только далеко за полночь, но нередко и всю ночь, вплоть до начала утреннего приема.

Одним из наиболее озабочивающих князя по Кавказу вопросов был в это время выбор начальника штаба. Скоро по моем приезде, покойный фельдмаршал получил письмо от бывшего начальника штаба на Кавказе барона Б. Э. Индрениуса, близко и хорошо знакомого князю. В письме своем генерал Индрениус убедительно просил князя посодействовать переводу его на службу в Финляндию. Князь очень любил и уважал [307] Б. Э. Индрениуса, с которым особенно сошелся в последнее время своей службы на Кавказе, когда барон Индрениус исполнял должность помощника князя, как начальника главного штаба. Зная, однако, действительно большую надобность генерала Индрениуса скорее быть переведенным в Финляндию, чего он очень желал еще до начала восточной войны, князь не решился его задерживать, и принял меры для немедленного удовлетворения полученной просьбы.

Выбор начальника штаба всегда, для каждого начальника, имеет более или менее важное значение; выбор же в это время начальника штаба для Кавказа представлял особенную важность. Покойный фельдмаршал, как человек не только хорошо изучивший Кавказ, но в это время уже окончательно составивший себе план своих будущих действий, не мог не предвидеть тех больших и коренных военно-административных преобразований, которых неизбежно потребует новый избранный им план военных действий, и в чем содействие ближайшего его помощника, начальника штаба, конечно, во всех отношениях для самого князя будет весьма важно. После довольно продолжительного совещания с разными лицами, в особенности с покойным генералом А. П. Карцевым ¹¹, выбор князя остановился на графе Д. А. Милютине, в то время еще генерал-маиоре свиты Его Величества, состоявшем при бывшем военном министре князе В. А. Долгоруком и между прочим исполнявшем также обязанность русского историографа. Кроме весьма большой заслуженной известности, какою в то время пользовался Дмитрий Алексеевич в военном, и особенно в военно-ученом мире, и как профессор, создавший у нас в академии военную статистику, и как написавший историю кампании Суворова 1799 года, генерал Милютин был и лично известен покойному фельдмаршалу. Не раз случалось князю во время своего последнего пребывания в Петербурге заниматься с Дмитрием Алексеевичем, как с состоящим при военном министре по делам, касавшимся Кавказа. В какой мере Д. А. Милютин оправдал выбор князя, говорить было бы излишне. В [308] этом отношении всего лучше будет привести слова приказа фельдмаршала кн. Барятинского, отданного им при прощании с Дмитрием Алексеевичем, когда в 1860 году, Высочайшею волею, генерал Милютин отозван с Кавказа на место товарища военного министра. Вот этот приказ:

"Приказ по Кавказской армии от 12-го сентября 1860 года. В г. Владикавказе".

"Расставаясь с генерал-адъютантом Милютиным, хочу засвидетельствовать пред всей армией о чувствах душевной признательности, внушенных мне его службою. Во время четырехлетнего управления главным штабом, он был для меня помощником и другом, которого никогда не забуду. Главнокомандующий, генерал-фельдмаршал князь Барятинский".

VI.

Поездка из Москвы в Тифлис нового главнокомандующего в 1856 году через Нижний Новгород, Астрахань, Петровское, Темир-Хан-Шуру, Дербент, Баку, Нуху и Закаталы составляла беспрерывный ряд самых радушных, самых шумных встреч и приветствий, как со стороны войск, так и со стороны местных жителей. Независимо от личных симпатий к князю Александру Ивановичу, на Кавказе каждый был как бы поощрен уже тем одним, что новый начальник края был выбран из их среды. Торжественные и шумные встречи у нас, особенно на Кавказе, дело не необыкновенное. При всем том, самые старейшие из служивших и туземцев говорили, что ничего подобного встрече князя Барятинского не припомнят. Само собою разумеется, все это радушие и все эти овации не могли не производить сильного действия на впечатлительную натуру покойного фельдмаршала, и служили как бы поощрением его решимости на великий подвиг. Как человек, тогда близко стоявший в князю, я долгом считаю свидетельствовать, что несмотря на оглушающее действие всех этих оваций, покойный князь ни на одну минуту не забывал главной цели, для которой ехал в край. Слова: покорение Кавказа, которых даже произнесенными, как выше было замечено, за все это время мне не случалось слышать, в душе он как бы постоянно имел пред собою, и все, что могло так или иначе [309] содействовать скорейшему осуществлению его любимой мечты, он преследовал с редким постоянством и не упускал ни одного для того подходящего случая.

Не говоря уже про то, что распоряжения для скорейшего свидания главнокомандующего с тогдашними главными деятелями на Кавказе были сделаны заблаговременно, и все лица, кого нужно было видеть князю, были приглашены в свое время в ближайшие для них места по пути следования главнокомандующего из Петровска в Тифлис, заботливость главнокомандующего доходила иногда до таких подробностей, которые для людей, мало знающих край, могли казаться даже мелочными, но которые в сущности имели большое значение. Так, например, проезжая части края, соседние с Шамилевскими владениями, и где покорность и преданность туземцев была не очень старая, князь обращал особое внимание не только на прием и разговоры с жителями, но иногда лично сам выбирал для них подарки из находившихся в распоряжении главнокомандующего экстраординарных вещей; а иногда даже лично сам их раздавал или разбрасывал золотые и серебряные монеты, и, надо отдать ему справедливость, делал это с необыкновенным искусством. Князь хорошо знал как все, что происходит на подобных приемах, да и самые подарки, если не в тот же день, то весьма скоро будут известны Шамилю, и произведут на него такое или иное действие. Разумеется, чем благоприятнее для нас было впечатление на туземцев, тем сильнее озабочивало оно главу правоверных. Раздача подарков, и в особенности разбрасывание золотых и серебряных монет, производили необыкновенный эффект. При этом, как заведывавший в то время экстраординарными суммами и подарками, я могу положительно сказать, что хотя разбрасыванием денег мы занимались довольно часто при проезде селений как в Дагестане, так и на Лезгинской линии, однакоже вся сумма, израсходованная на этот собственно предмет, со включением даже золотых монет, по временам также разбрасывавшихся, не превышала, сколько помню, двух тысяч рублей.

Само собою разумеется, что скорейшее, по возможности, направление военных действий, сообразно вновь составленному для себя главнокомандующим плану, и скорейшая замена [310] чем-либо другим упраздненной во время войны черноморской береговой линии, составляли в это время самую важную и главную заботу главнокомандующего. К осуществлению своих предположений он приступил не теряя ни одной минуты по приезде в край.

Так как, по издавна принятому правилу, в Кавказской войне военные действия зимою признавались возможными только в Чечне, а главнокомандующий приехал в край в октябре и никаких заблаговременных распоряжений сделать на зиму уже не было времени, то он решил ограничиться на первую зиму военными действиями на левом фланге, и теми распоряжениями на западном Кавказе, которые были необходимы для удержания горцев от вторжений в ближайшие мирные части края, как в северной, так и в южной части Кавказа.

Для подробных указаний желаемых князем военных действий в Чечне, бывший тогда начальником левого фланга генерал Евдокимов был приглашен еще из Петербурга, приехать в Петровское, где он и встретил князя 12-го октября.

Таким образом, в первый же день приезда в край были даны князем первые указания относительно военных действий по его новому плану, и в части края, так хорошо ему известной. Затем в осмотренных тогда же Дагестане и на Лезгинской линии, военные действия были по необходимости отложены до будущего лета, но предварительные на них указания были тогда же даны безотлагательно. По приезде же в Тифлис, немедленно были сделаны распоряжения о скорейшей замене упраздненной черноморской береговой линии, и вообще по всему, что было необходимо н возможно для скорейшего осуществления нового плана военных действий.

Главная мысль князя А. И. Барятинского относительно скорейшего покорения и умиротворения Кавказа состояла: в решительном наступлении против восточных горцев со стороны Чечни, и в одновременном с тем стеснении существовавшей уже около них блокадной линии.

Линия эта тогда, в общей сложности, составляла еще около 600 верст, и очевидно, что для успеха дела, прежде всего требовалось длину эту по возможности сократить. Чтобы достигнуть цели с наименьшей тратой времени, и с наибольшим, по возможности, стеснением для горцев, тогда же решено [311] было передовых укреплений на показанных линиях строить сколько возможно менее, и по возможности заменять их временными укрепленными лагерями. В таких именно видах поручено было генералу Евдокимову устроить в ту же зиму с 1856 на 1857 год укрепленный лагерь в Большой Чечне, на Шалинской поляне, и в то же время вырубкою просек открыть доступ в ближайшее в Чечне общество Аух. В следующем, т. е. в 1857 году, с наступлением летнего времени, в тех же видах, предположено занять, со стороны Дагестана, Салатавию, соседнюю с Аухом, и со стороны Лезгинской линии также обудобить и сократить сообщения как на самой линии, так и для наступления в ближайшие непокорные общества. Укрепленные лагери предпочитались передовым укреплениям еще и потому, что доставляли возможность сосредоточивать наши войска, в любом пункте блокадных линий, скорее и неожиданнее для горцев, и тем, вынуждая их быть постоянно в готовности к отражению наших нападений, само собою разумеется, крайне стесняли их в хозяйственных распоряжениях, в заготовке сена, в посеве полей и проч.

Действуя таким образом постоянно и настойчиво, князь был убежден, что в два или три года доведет их до крайности, как это в самом деле и случилось. А так как к этому времени князь надеялся открыть удобный доступ в Дагестан со стороны Чечни, и глубоко верил в Кавказскую армию, то в полном успехе и не сомневался.

Что касается до упразднения черноморской береговой линии, то восстановить эту линию не полагалось, за исключением крайних северных и южных частей, ближайших к Черноморью и вообще в Кубанскому краю и к вновь тогда учрежденному Кутаисскому генерал-губернаторству. Из оставшихся же свободными 16-ти черноморских баталионов, 10 тогда же были назначены для усиления надзора за горцами западного Кавказа с северной стороны, а 6 — с южной. В тоже время предположено было для окончательного успокоения частей, прилежащих к Кутаисскому генерал-губернаторству, сильно взволнованных во время восточной войны, сделать экспедицию в Сванетию в продолжении лета 1857 года, как единственного времени года, [312] когда эта часть Кавказа делается доступной для наступающих действий с нашей стороны.

Все, что было возможно безотлагательно исполнить к осуществлению высказанного, и было сделано главнокомандующим по приезде в Тифлис, для чего все главные начальники частей Кавказа в продолжение зимы 1856—1857 гг. вызывались, иные неоднократно, для личных и подробных объяснений в Тифлис.

Но чтобы вернее обеспечить и облегчить исполнение задуманного, князь Александр Иванович признавал совершенно необходимым окончательно устранить те неудобства, которые в то время существовали на Кавказе, как в распределении войск, так и в военно-административном устройстве края, и что составляло неизбежное последствие отсутствия до того времени одного общего плана, с ясно определенною целию покорения и умиротворения Кавказа. По предположению князя, весь Кавказ должен был быть разделен на пять больших военных отделов: левое крыло, правое крыло, прикаспийский край, Лезгинская линия и Кутаисское генерал-губернаторство. Каждый из начальников этих отделов подчинялся прямо главнокомандующему; все войска, находившиеся в отделе, подчинялись им во всех отношениях, и у каждого из них был образован штаб со всеми необходимыми для самостоятельного ведения дел управлениями. Все, что возможно было для этого сделать собственною властию главнокомандующего, было сделано, но на многое требовалось предварительно исходатайствовать Высочайшее разрешение чрез военное министерство, а подробности исполнения, сами по себе требовали большой обдуманности и внимания. В скором времени по приезде главнокомандующего в Тифлис, приехал туда и Д. А. Милютин. Князь все заботы по военно-административному переустройству края возложил на нового начальника главного штаба. Дело это поведено было так быстро и успешно, что через год Дмитрий Алексеевич мог уже отправиться в Петербург с новым подробным проектом положения для армии и края, где он в скором времени и был Высочайше утвержден.

Каждый, кто понимает значение соответственного устройства органов военной администрации такого обширного края как Кавказ и такой многочисленной армии, какою и тогда уже была [313] Кавказская, тот легко сам оценит заслуги в этом отношении Д. А. Милютина (ныне графа). Вполне приноровленное к тогдашним требованиям хода дела, согласно видам главнокомандующего, новое положение конечно облегчило скорейшее исполнение задуманного князем А. И. Барятинским плана.

К осени 1858 года действия наши на левом фланге, после ряда блестящих успехов, упрочили занятие нашими войсками всей Большой и Малой Чечни, а покорение в то же время всей долины Аргуна открыло нам прямое сообщение с войсками Лезгинского отряда. Взятием же в зиму с 1858 на 1859 год "Ведено", бывшей резиденции Шамиля в Ичкерии и доступ в Дагестан был не только открыт, но даже обеспечен. Это обеспечение теперь составляли как покорность соседних ближайших горских обществ, так еще более систематически устроенные на пути просеки и укрепления. В то же время главнокомандующий имел верные сведения, что горцы восточного Кавказа трехлетними беспрерывными успехами с нашей стороны действительно доведены до крайности.

На основании всех этих данных и твердо веруя в славную кавказскую армию, князь Александр Иванович предпринял то знаменитое, решительное наступление внутрь Дагестана, одновременно с трех сторон, которое окончилось взятием в плен Шамиля и покорением восточного Кавказа.

День 26-го августа 1859 года будет не только вечно памятен на Кавказе, но несомненно найдет место и в истории вообще,— прежде всего как день, с которого Кавказ изменил свою эмблему, а затем как день, в который гений русского военного человека выказался во всей своей величавой простоте.

Кавказ, как бы созданный самою природою и историею для того, чтобы вечно служить неприступным приютом для людей, не признающих начал общечеловеческой цивилизации н действительно испокон веков остававшийся верным такому назначению, разом меняет свой вид. Непокорные общества одно перед другим спешат изъявлять свою покорность, а предводитель их, всему свету известный и своею гениальностию, и своею энергиею, безусловно сдается в плен русскому главнокомандующему. При том делается все это так просто, легко и с такими небольшими потерями, что первое время сами виновники [314] успеха, как бы недоумевают перед величием совершенного им подвига, хотя, конечно, не могут не ценить значения совершившегося. В истории других народов подобных примеров много не найдется.

VII.

Взятием в плен Шамиля и покорением восточного Кавказа я оканчиваю мой очерк.

Делаю это во-первых потому, что с конца 1857 года я оставил Кавказ, и хотя до конца жизни фельдмаршала князя Барятинского продолжал пользоваться добрым его вниманием, но чести служить под его начальством уже более не имел, во-вторых, по моему глубокому убеждению, с 1859 года в натуре самого князя произошла большая перемена.

Определить точно эту перемену и объяснить ее причины я не берусь, но знаю, что такое личное мое мнение о князе разделяется и людьми, близко до конца жизни остававшимися при фельдмаршале.

По-видимому и после 1859 года покойный князь, для людей, не близко его знавших и наблюдавших, оставался как бы прежним. Для таких людей князь мог казаться даже выше прежнего. Ореол военной славы всегда обаятелен. При том, оставаясь на Кавказе после 1859 года еще более трех лет, князь своим содействием к переселению черкесов в Турцию и занятием оставленных ими мест казаками и русскими переселенцами, весьма умножившими русский элемент на западном Кавказе, ясно доказал, что военная сообразительность его не оставляла. Вообще, в главнейших душевных свойствах, до самого конца жизни, заметных перемен в князе как бы не было; тем не менее люди, лично преданные покойному, выше высказанное мною мое личное мнение вполне разделяют. После 1859 года, как мне кажется, с князем случилось что-то, напоминающее перемену в императоре Александре I по окончании Наполеоновских войн. По-моему, наиболее ясным признаком происшедшей в князе перемены может служить отсутствие в нем той сосредоточенности и энергии в достижении ясно определенной себе цели жизни, какими князь заметно отличался до 1859 года. Его прежняя энергия как бы [315] вернулась к нему только перед самой смертью в последние минуты жизни. Во время уже самой агонии князь, почувствовав приближение смерти, сказал: — "Уж если умирать, так умирать надо стоя". С этими словами князь сделал последние неимоверные усилия, чтобы подняться с своего смертного одра и тут же упал мертвым.

Справедливо или нет мое мнение, но передать его на соображение будущего биографа я считаю долгом, так как оно также искренно, как искренно все написанное в предлагаемом очерке. Что же касается до главных причин в такой перемене князя после 1859 года, то их найдется, конечно, много. Между прочим, одною из главных, как мне кажется, было то душевное утомление, какого не мог не испытывать князь после своей напряженной усиленной деятельности с 1856 по 1859 год, и в продолжении которой какое-то особенное нервное возбуждение постоянно его не оставляло и было весьма заметно для всех близко при нем находившихся. Сам я, с конца 1857 года, при князе не находился и видел его только в Петербурге в 1859 году, когда перед началом своего знаменитого похода в Дагестан князь приезжал для личного доклада Его Величеству. В этот приезд я видел князя весьма короткое время, но все же для меня было ясно, что особое нервное состояние князя продолжалось. Затем мне случалось не раз видеть князя после 1859 года, а в 1867 году я имел удовольствие провести вместе с ним несколько недель в Женеве, где проводил он тогдашнее лето. Прежнего напряженного нервного возбуждения тогда уже не замечалось. Что же касается до объяснения причин такого нервного возбуждения в князе с 1856 по 1859 год, то сделать это весьма не трудно. Как ни твердо уверен был князь в верности и удобоисполнимости своего плана, все же он, конечно, хорошо понимал риск, в военном деле всегда неизбежный, а при существовавшем в то время недоверии к вводимому им новому способу действий, если не всеобщем, то существовавшем в большинстве, князь не мог, конечно, не опасаться тяжелых последствий неудачи, как лично для себя, так и в особенности для своего имени.

Говорю все это с убеждением, потому что по моим тогдашним служебным занятиям мне не раз приходилось иметь [316] подробные объяснения с противниками мнений князя А. И. Барятинского, и считаю долгом добавить, что в числе противников были и люди весьма почтенные, которые в своих суждениях вовсе не руководились какими бы то ни было личными симпатиями или антипатиями к князю, а думали и говорили единственно на основании твердо вкоренившихся в них прежних понятий о кавказской войне.

Что же касается до опасений, существовавших в самом князе, то эти сомнения для меня особенно ясны сделались после разговоров с фельдмаршалом в Женеве в 1867 году. Чувства особой душевной признательности к барону А. Е. Врангелю за его геройскую переправу через Койсу у Сагрытло, и чувства особого расположения к генералу Фадееву, бывшему тогда личным адъютантом фельдмаршала, за точную и своевременную передачу приказаний главнокомандующего об этой переправе, не оставляли сомнений, что именно эту переправу князь считал самым опасным и самым важным делом в своем знаменитом походе 1859 года, и что в переправе этой было много риску.

Впрочем, вообще, всех своих сподвижников князь ценил высоко, и всегда говорил о них также душевно, как и благодарил в приказах, им отданных по кавказской армии в 1859 году.

Вот эти приказы:

Приказы кн. А. И. Барятинского по Кавказской армии.

От 21-го июля 1859 года. В лагере при озере Ретло (в Андии). Войска Дагестанского отряда! вы храбро заняли переправу на Койсу и тем блистательно исполнили мое желание: благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг. Главнокомандующий генерал-адъютант князь Барятинский.

От 27-го июля 1859 года. Главная квартира в Андии близь аула Тандо. Сегодня доношу я Государю Императору о покорении его державе Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлоя и других верхних обществ.

Благодарю войска Дагестанского и Чеченского отрядов, [317] всех от генерала до солдата, за столь радостную весть для сердца возлюбленного Монарха.

Особенную мою признательность объявляю генерал-адъютанту барону Врангелю и генерал-лейтенанту графу Евдокимову. Главнокомандующий, генерал-адъютант князь Барятинский.

От 6-го августа 1859 года. Главная квартира близь аула Конхидатль. В бессмертном подвиге покорения восточного Кавказа, самая тяжелая доля трудов предстояла вам, неутомимые войска лезгинского отряда! Вы совершили с самоотвержением предначертания мои и превзошли все ожидания.

Примите, братцы, мое душевное спасибо. Благодарю искренно достойного предводителя вашего генерал-маиора князя Меликова, всех генералов и офицеров. Главнокомандующий, генерал-адъютант князь Барятинский.

От 26-го августа 1859 года. Главная квартира близь аула Кегер. Шамиль взят — поздравляю кавказскую армию! Главнокомандующий, генерал-адъютант князь Барятинский.

________

В заключение мне остается сказать несколько слов, для соображений будущего биографа, о той человечности или, лучше сказать, сердечности отношений к войскам, которых искренность сохранялась в князе даже и тогда, когда он занимал уже места довольно высокие в военной иерархии, и что для меня в князе Александре Ивановиче всегда было наиболее симпатично.

В военном ремесле сердце неизбежно черствеет, и совершенно напрасны заботы некоторых военных писак искусственно очерствлять это сердце разными теориями, утверждая, например, будто бы мягкое сердце в военном начальнике есть признак слабости характера. Большого значения, конечно, такие разглагольствования не имеют. Каждый действительно самостоятельный военный человек, в минуты решительные, действует не по каким-либо теориям, а прежде всего сообразно самому себе, и тот из них очень счастлив, у кого даже в такие минуты сердце не черствеет. Кампаний и сражений через излишнюю чувствительность еще нигде, никто и никогда не терял. Дела же бесцельные, для эффекта, у таких начальников [318] просто немыслимы. Что так было у князя Барятинского, мне хорошо известно. Вот два примера.

Очень хорошо помню я, как в 1853 году, когда князь был еще начальником левого фланга, подействовало на него известие об удачном для Чеченцев внезапном нападении их на Сунженских казаков, причем последние потеряли около 20 человек. Самолюбие князя при этом, как начальника, было не при чем; тем не менее весь этот день князь был очень расстроен, а вечером, когда по окончании с ним занятий, я уходил от него из кабинета, и князь собирался спать, то откровенно сознался, что для него всего тяжелее после подобных несчастных случаев просыпаться на другой день: "тогда, как выразился князь, как будто видишь перед собою всех этих несчастных убитых казаков".

Также хорошо помню я, как в 1854 году, после Кюрук-Дарьинского сражения, когда решался вопрос — преследовать нам турок или нет, князь послал меня собрать точные сведения о числе наших раненых, требующих немедленной помощи, прибавив: "прежде всего надо подумать об этих людях".

Думаю, что после всего сказанного я имел достаточно причин сказать в моей статье, написанной под впечатлением первых известий о смерти князя и помещенной в газете "Голос", что в скончавшемся фельдмаршале Россия потеряла одного из лучших русских людей, одного из лучших русских солдат.

Особенность же русских людей, по моему крайнему разумению, состоит в том, что явившись на свет сознательно не далее 500 лет тому назад, они оказали уже за это время не мало пользы и себе, и другим, а потому, после великих реформ нынешнего царствования, можно смело надеяться, что в будущем, с Божиею помощию, окажут такой пользы и еще более.

Дмитрий Романовский.

Комментарии

8. В последнее время в нашей литературе стали появляться сведения о письменных проектах по тому же предмету, будто бы оставшихся после смерти фельдмаршала кн. Барятинского. Не имея случая видеть эти документы, я не смею говорить об этом положительно, но позволяю себе усомниться в том, чтобы подобные записки могли существовать. Что проект покорения Кавказа у покойного фельдмаршала, лично для себя, давно был составлен — это хорошо известно всем имевшим случай находиться с ним в близких служебных отношениях. Но чтобы составляли по этому предмету проекты его приближенные, как об этом говорится теперь в печати, каждый близко знавший князя не может не усомниться. Выгоду хранить тайну своих предположений от неприятеля князь считал таким важным делом, что в этом случае недоверие его для людей, не близко его знавших, могло казаться даже обидным. Д. Р.

9. В этом походе у князя Михаила Семеновича один из принадлежащих ему вьюков упал с кручи и пропал бинокль, который к нему возвратился, когда он уже был маститым главнокомандующим-наместником Кавказа. Д. Р.

10. Тем, кому угодно более подробно припомнить наше положение на Кавказе в 1856 году, предлагаю просмотреть "Кавказ и Кавказская война", стр. 387-401. Д. Р.

11. В то время бывший еще генерал-маиором свиты Его Величества, исполнявшим должность генерал-квартермейстера гвардейских корпусов.

Текст воспроизведен по изданию: Генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский и Кавказская война. 1815-1879 гг. // Русская старина, № 1. 1881