(Продолжение ¹).

IX.

Тройственное концентрическое движение наибов Шамиля в Аварию. Выступление из Шуры нашего отряда. Отступление его к Цатаныху. Действия отдельных колонн подполковников Форстена и Пассека. Движение к г. Игали. Возвращение к прежнему оборонительному положению. Дела в Казикумухе и Акуше. Отступление Кибит-Магомы к Гунибу. Поражение взвода апшеронцев. Деятельность отдельных партий Кибит-Магомы. Отложение от нас с. Кодуха. Нападение мюридов на Цатаных. Дело 16-го декабря в балаканском ущельи. Расположение войск. Просьбы Клугенау об усилении их. Положение враждующих сторон в конце годя. Приготовления Шамиля. События в глуходарских обществах и на лезгинской кордонной линии.

Шамиль, успокоенный прекращением нами экспедиции в Чечне, угрожавшей его ичкеринскому гнезду, мог теперь сосредоточенно отнестись к своей главной цели — покорению Аварии и утверждению над нею своего владычества. Он оставил Дарго и к половине ноября прибыл в Дагестан вместе с Джеват-ханом. В ту минуту, когда генерал Клугенау был обольщен временным затишьем и доносил корпусному командиру 17-го ноября, что для удержания балаканского ущелья намерен поставить в с. Балаканы всего только одну роту и одно орудие — произошло событие, которое заставило его поднять на ноги не роту, а все наличные силы, состоявшие в его распоряжении. Событие это открыло собою третий период жизни северного и нагорного Дагестана в 1841 году и известно под названием тройственного концентрического движения неприятеля в Аварии. Представителями его были: с севера — Абукер-кадий аргуанский, Казиоу андийский и Тинтильов каратынский, с востока — Кибит-Магома, с запада — Хаджи-Мурат [298] и Джеват-хан. Действия трех отрядов, вверенных этим лицам, были отдельные и совершенно самостоятельные. Шамиль наблюдал и руководил ими, мы же ничего не знали, что делалось вокруг нас, до той минуты, как разразилась гроза.

Командующий двумя ротами, расположенными в Цатаныхе, штабс-капитан Падлов, согласно предписанию Клугенау, выступил 17-го ноября, с 8-ю мушкетерскою ротою и одним взводом 3-й гренадерской роты, при одном легком единороге, на рекогносцировку горы Бетль, которая считалась для нас самою опасною из всех окрестных к Цатаныху пунктов. Кроме обозрения местности, рекогносцировка имела целью показать ненадежным жителям наши войска и потребовать аманатов от селений Бетль и Ахкента, которые казались нам весьма подозрительными. Падлов, имевший основание предполагать, вследствие заявления бывших с ним нескольких цатаныхских стариков, что его предприятие без тревоги не обойдется, был удивлен совершенным затишьем и полным спокойствием, царившими по-видимому на далекое пространство. Пока он ими услаждался, вдруг прибежали к нему десять унцукульцев и в чрезвычайном страхе объявили, что Унцукуль занят партиею мюридов в двести человек без малейшего сопротивления, и старшина деревни неизвестно куда скрылся. Падлов думал сперва отправиться на помощь унцукульцам, но цатаныхский старшина Гусейн Юсупов дал ему разумный совет, что рисковать в данном случае не следует, почему он возвратился в Цатаных, тотчас донес об этом Клугенау и стал ожидать его распоряжения. Совет Юсупова был как нельзя более благодетелен, потому что передовая партия мюридов из отряда Абукер-кадия спустилась из Чирката через андийское Койсу в Унцукуль как бы в свою собственную деревню и нашла [299] в жителях полное сочувствие, которого конечно они не оказали бы Падлову. За этим авангардом следовали главные силы, в составе двух тысяч пеших и конных. Проведя ночь в покорном селении, Абукер-кадий на другой день направился по дороге к Балаканы. Часть населения этой деревни, не взирая ни на какие убеждения двух своих старшин — бывшего Мирзы-Цикари и нового Али-Даутлова, вышла навстречу мюридам, а остальные попробовали защищаться, но были смяты, лишились тридцати убитых и разбежались. Оба старшины были также убиты. Хотя, по первой тревоге в селении Балаканы, и прискакал сюда араканский старшина Гасан-Гаджио с своею милициею, но, увидев, что услуга его запоздала и не принесет никакой пользы, отступил к Зыряны. Отстояла себя только одна башня, в которой защищалась команда 3-го бат. Апшеронского полка из двенадцати рядовых с унтер-офицером, ночевавшая в Балаканы. Но Абукер-кадий и не стал долго заниматься ею: лишив ее одного убитого, он двинулся к Моксоху. Здесь он встретил также едва заметное сопротивление. потому что старшина бежал еще за четыре дня назад, и жителя не были приготовлены к защите. С переходом в руки неприятеля селения Балаканы прямое сообщение наше с Авариею было прервано, а с паданием Моксоха заколебалась и вся Койсубу, кроме селения Араканы.

Сведение о наступлении Абукер-кадия и о занятии им Унцукуля, а также о намерениях Кибит-Магомы, получено было в Хунзахе в тот же день, 17-го ноября. Тотчас же шт. кап. Веревкин велел маиору Познанскому приготовить к выступлению две роты, бывшие в Ахальчи, несмотря даже на опасность, которая могла угрожать Хунзаху с запада по случаю отозвания этих рот; сообщил Падлову, чтобы он с двумя другими ротами 3-го баталиона подвинулся к Моксоху, где будет ближе к подкреплению, которое ему [300] можно подать, и лучше прикроет столь важное для нас балаканское ущелье; на хутора к кородахскому мосту, куда, по слухам, должен был явиться Кибит-Магома, он велел отправить всю аварскую милицию, которую возможно было собрать, исключая деревень ближайших к Сиуху и Ахальчи, и наконец в новый Гоцатль сообщил капитану Лункевичу, чтобы тот принял все меры осторожности. Генерал Клугенау, который получил известие о взятии Унцукуля сперва от лазутчиков, а потом от воинского начальника укрепления Зыряны 18-го числа, тотчас собрал “последних" 450 человек апшеронцев, составив из них сводный баталион и в тот же день поспешно отправил его, при двух горных единорогах, для прикрытия балаканского ущелья, назначив две роты в гарнизон селения Балаканы, а две, в виде резерва, в Зыряны, с тем, чтобы, если окажется возможным, ротами этими построить башню на правом берегу аварского Койсу, для преграждения пути унцукульцам в шамхальство.

Среди всех этих затруднений и опасностей, которые ставили нас, при наших ничтожных средствах, в безвыходное положение и грозили с часу на час разрастись до критических размеров, никакие наступления против двухтысячного скопища Абукера, казалось, были немыслимы: но явился человек, решимость и храбрость которого сломили это заблуждение. Это был маиор Познанский, который вознамерился нанести смелый и неожиданный удар сподвижнику Шамиля, отбросить его от дверей Аварии, отрезвить и привести в сознание напуганное население покорных нам еще деревень, между прочим даже не скрывавшее, что находит для себя неизбежным немедля отдаться мюридам. Познанский задумал дело опасное, гибельное — но вышел из него героем и одним взмахом открыл нам прерванное с Авариею сообщение. Ровно в полночь с [301] 18-го на 19-е ноября, при полном блеске луны, в чрезвычайной тишине и с большими предосторожностями, он выступил с своим третьим баталионом апшеронцев к Моксоху. Для усиления этого слабого баталиона штабс-капитан Веревкин вызывал жителей с. Буцра, но они не явились — что, впрочем, было и кстати, так как иначе едва ли бы удалось сохранить в тайне наше движение. На дороге Познанский получил известие от посланного им разведчика, что в Моксохе, кроме возмутившихся против нас жителей, находится свыше четырехсот мюридов — что составляло значительное превосходство людей над его баталионом, который ослабил себя в пути отделением прикрытия при вьюках у спуска с Арахтау. Но это обстоятельство не только не огорчило, а даже порадовало храброго командира баталиона, так как он предполагал до этого времени что в Моксохе пребывает если не все скопище, то значительная часть его. Он смело двинулся вперед. При приближении к деревне баталион и одно орудие были выстроены в порядке сообразном с местностью и, переведя дух, поспешно направились к логовищу мюридов. Но в расстоянии пятисот или шестисот шагов от деревни колонна была открыта и встречена тревогою. Тогда две роты, произведя несколько выстрелов, и не теряя золотого времени, бросились на штурм даже без всякого предварительного содействия артиллерии. Их обдало густым залпом, но они не обратили на него внимания и, не допустив орудие сделать на этот раз более одного выстрела, на штыках ворвались внутрь деревни. Мюриды увидели, что драки не будет, а последует только избиение их, которого отвратить нельзя — и обратились в бегство. Апшеронцы их преследовали беглым огнем. В домах защищались только жители, но слабо и недолго. а затем сдались, и бой прекратился. Потерь у нас не было; в ауле [302] же найдено три тела и взято в плен девятнадцать человек. Генерального штаба штабс-капитан Веревкин, донося генералу Клугенау об этом деле, заметил вполне справедливо, что ,,успешное овладение Моксохом может быть поставлено в тактический пример нечаянных и удачных нападений". Познанский и Веревкин решили не оставлять моксохской позиции или до особого распоряжения командующего войсками, или до крайней необходимости. Жители смирились; девятнадцать пленных были удержаны в виде аманатов. Абукер-кадий отступил через Балаканы к Унцукулю. При этом отступлении он прихватил с собою в Балаканы до 160 душ разного возраста женщин и детей и сжег самое селение. Спустя некоторое время Шамиль отпустил этих пленников, во-первых потому, что их трудно было кормить, а во-вторых, вследствие просьбы Кибит-Магомы, который в письме к имаму упрекал Абукер-кадия в том, что его мюриды поступают с населением чересчур жестоко и тем только вооружают его против себя. Письмо это он заключил замечанием, что если бы Абукер-кадий не поступил так сурово с балаканцами, то, может быть, и в их селении, и в ущельи он, Кибит-Магома, был бы полным хозяином. Но так как Абукер действовал в духе Шамиля, то последнему заявлению своего любимца имам не придал особенного значения. Лишь только Абукер оставил Балаканы, подоспел маиор Евдокимов с небольшим числом кое-как собранной им койсубулинской милиции, а за ним и маиор Зайцов с сводным баталионом, и оба. заняв селение, тотчас стали его укреплять. Мюриды за эту потерю не преминули вознаградить себя с успехом: часть из них, с Абукером, направилась в Гимры и в тот же день, 19-го ноября, в 9 часов вечера, без сопротивления овладела этим селением и включила в свои толпы его [303] жителей, которые, после целого года стойкости и преданности нам, наконец изменили. Из Гимры Абукер-кадий повернул назад на Унцукуль, 21-го числа опустился к Цатаныху и принял его в свое ведение так же беспрекословно, как и Гимры. Это было нам крайне неприятно, но не предвидеть этого было нельзя.

Во время движения части неприятельского скопища к Гимры и к Цатаныху, другая часть его заняла нагорное урочище Атариго; но наступление маиора Евдокимова 20 числа из Балаканы к Моксоху, с одною ротою и одним горным единорогом, для открытия сообщения с Веревкиным, заставило ее покинуть эту позицию и удалиться в Харачи. По возвращении в Балаканы, Евдокимов ночью получил известие о взятии Гимры и с рассветом отправил в Ирганай, бывший для нас очень важным пунктом, двести человек милиции, а за нею выступил туда же и сам с двумя ротами, с остальною милициею и с горным единорогом. В Балаканы он оставил один трехфунтовый единорог и три роты, из коих одной приказал присоединиться к нему в Ирганае по окончательном устройстве укрепления.

Кибит-Магома собирал свое скопище в Короде. План его действий состоял в том, чтобы занять кородахский мост, овладеть двумя хуторами и взять новый Гоцатль — если окажется возможным; если же последнее предприятие не удастся, то овладеть мехтулинскими деревнями — Кикуны, Гергебилем и оттуда следовать на соединение с Абукером к Кодуху. Этим маневром он отрезывал бы наши войска, находившиеся в Аварии и в Койсубу. В состав скопища Кибит-Магомы вошли жители сорока трех деревень из обществ, прилегающих к аварскому Койсу, андалальцев, келебцев, ахвахцев, гидатлинцев и даже, к сожалению, анцухцев, прибывших через снеговой хребет из трех деревень, которых, не. смотря на все старание, не [304] могли удержать ни старшина Анжикул-Магмад, ни кадий Машадилов, только что получившие последние подарки корпусного командира. Вербовка была произведена с восемнадцати до пятидесяти пяти лет, и в домах остались только дети и глубокие старики, непригодные к походу. По сведениям, полученным от Ахмет-хана, у Кибит-Магомы набралось таким образом до пяти тысяч человек. 23-го ноября вся эта масса благополучно перешла через кородахский мост и ударила на новый Гоцатль. Две роты апшеронцев, с “известным своею храбростью" капитаном Лункевичем во главе, отбивались стойко и мужественно, и укрепления не отдали, но за то жертвою этого подвига был Лункевич, убитый наповал, а с ним пятнадцать нижних чинов. Кибит-Магома, по всей вероятности, предпринял бы решительный штурм Гоцатля и, легко может быть, что взял бы его, но в эти минуты быстро поспешали на помощь: Веревкин с двумя ротами апшеронцев и с ротою линейного № 13 баталиона, и Ахмет-хан со всею своею милициею. Кибит-Магома отступил, переправился обратно через кородахский мост, и, оставив довольно сильную партию на берегу Койсу у моста, остальное скопище разделил на две части: с одною он двинулся через Маали на Гергебиль, а другую послал в Короду. 26 ноября жители Гергебиля выслали к нему навстречу своих представителей, кроме старшины, который заперся в башне, и предложили всякие услуги; находившаяся в селении мехтулинская милиция должна была убраться восвояси. Деревня Кикуны. бывшая до сих пор нам верною, тотчас же отложилась и занята была частью посланных туда мюридов. Из Гергебиля Кибит-Магома послал в деревню Кодух потребовать аманатов и вооруженных жителей, но кодухцы ему отказали в том и в другом, так как во-первых, были пока порядочно отдалены от него, а [305] во-вторых, знали, что в горы уже вступил наш отряд. Но такое их состояние длилось недолго.

Третье скопище Шамиля. впрочем, не очень значительное, с Хаджи-Муратом во главе, собиралось на этот раз в с. Хараки. 18-го ноября оно низринулось через Цельмес на Цалкиту, но, получив весьма удачный отпор мехтулинской милиции, направилось к с. Мочох. Мочохцы вздумали сопротивляться, но лишились четырех пленных и одного убитого — и замолкли. Впрочем, Хаджи-Мурат, по неизвестным нам соображениям, не домогался овладения Мочохом и, повернув отсюда налево, к западу, остановился в с. Джелатаури, выразившем ему покорность, и отсюда послал приказание жителям Ороты, Гамушты и Мушули, чтобы они поспешнее собрались в Хараки, куда он прибудет для нового движения с ними в Цалкиту и для занятия Сиуха и Ахальчи.

Таково было тройственное концентрическое движение главных сподвижников Шамиля ¹.

Пора нам было, наконец, выйти из выжидательного и оборонительного положение и сознать, что только наступательные действия и решительный удар на один из важных пунктов, занятых неприятелем, могли остановить общее возмущение Дагестана и в особенности придержать окончательное отпадение от нас Аварии и Койсубу. Не смотря на позднее время года, когда экспедиции в горах безусловно невозможны, а в особенности в Дагестане, где нет топлива; не смотря на слабость наших сил сравнительно с неприятельскими, на совершенный недостаток средств к перевозке провианта и фуража, потому что вьючный транспорт сформирован еще не был — Клугенау позволил себе отважиться на выступление с отрядом в глубину [306] гор. Вся надежда на успех заключалась единственно и исключительно в беспримерном мужестве и выносливости нашего солдата, для которого походные и боевые чудеса не были редкостью. До получения первоначальных сведений о ноябрьских волнениях в Дагестане, Клугенау то отказывался от баталионов 19-й пехотной дивизии, высланных ему генералом Граббе, то приостанавливал их движение, то возвращал их обратно, допуская возможность расположения их на зиму даже на линии; но теперь, когда гром грянул, он ухватился за них как за спасительное средство для удержания за нами Дагестана и не мог всею душою не порадоваться, когда в самый разгар наших затруднений, 19-го ноября, прибыли в Шуру 3-й и 4-й баталионы Тифлисского полка, взвод батарейной № 2 и дивизион легкой № 5 батарей 19-й артиллерийской бригады. Недоставало только баталиона князя Варшавского полка, который был задержан генералом Ольшевским на кумыкской плоскости, но и он мог вскоре явиться. Клугенау собрал отряд и 22-го ноября выступил в Аварию, с тем, чтобы, смотря по обстоятельствам, или действовать на Унцукуль и Игали, или же опрокинуть скопище Кибит-Магомы, которое тогда намеревалось взять Гоцатль. Состав отряда был следующий: сводный баталион Апшеронского пехотного полка, сводная рота князя Варшавского полка, 3-й и 4-й баталионы Тифлисского полка, 3-я карабинерная рота Мингрельского егерского полка (всего 2200 штыков), два четвертьпудовых и один трехфунтовый единороги легкой № 5, батарейной № 2 и резервной № 2 батарей 19-й артиллерийской бригады.

Страшная гололедица и транспорт из двухсот жительских арб чрезвычайно затрудняли движение отряда, так что он прибыл в Зыряны едва 24-го ноября. Не успел он стать на позицию, как Клугенау получил [307] известие о нападении Кибит-Магомы на Гоцатль и в ту же минуту отправил к кородахскому мосту, под командою подполковника Форстена, особую колонну из 3-го баталиона тифлисцев и рот князя Варшавского и Мингрельского полков, при двух трехфунтовых горных единорогах, один из которых был взят в Зыряны. Посылая Форстена, командующий войсками объявил ему, что если 27-го числа на рассвете не получит от него никакого удовлетворительного донесения, то выступит в Аварию со всеми войсками, которыми может располагать, за оставлением лишь некоторых частей для охраны необходимых и более важных пунктов. На другой день утром Клугенау получил известие от гергебильского старшины, что Кибит-Магома подступил к Гергебилю, и что Шамиль, по просьбе унцукульцев, выслал к ним в подкрепление партию багулальцев. Положение становилось час от часу безотраднее. Нельзя было не защитить своих сообщений с Авариею через Гергебиль, иначе неприятель мог вторгнуться в мехтулинское ханство; нельзя было также и не обеспечить от нападения возмутителей прямого сообщения в Аварию через Арахтау и балаканское ущелье, и этого последнего можно было достигнуть только немедленными наступательными действиями. Но первое обстоятельство требовало отделения части войск в Гергебиль, а второе — возможного сосредоточения войск, которые представлялись весьма незначительными даже и по соединении их. Поступить же так, чтобы действовать сперва на Гергебиль, а потом на Унцукуль, и Игали — не позволяли: короткий срок до полного разгара зимы, изнурение лошадей, недостаток фуража и почти невозможность доставки провианта из Шуры. Словом, куда ни повернись — везде одно хуже другого. Что оставалось делать в этом случае? Оставалось одно — быстро наступать вперед, насколько позволяло время года, и [308] предоставить себя счастью предугадать выгодные пункт и момент для нападения. От этого зависело удержание в горах нашей власти и спасение преданных пока нам горцев.

Так Клугенау и сделал. Отправив из Зыряны обратно в Шуру двадцать казаков, за неспособностью их лошадей к походу, и оставив в укреплении стеснявшие его, также за негодностью, лошадей, больничные тачки Тифлисского полка и артиллерийские ящики с вторым комплектом зарядов, командующий войсками с рассветом 25-го ноября выступил в Моксох. Вся кавалерия его состояла из оставленных при нем лишь по крайней необходимости двадцати казаков и двадцати шамхальских нукеров; арриергард и обоз были позади и в Зыряны еще не прибывали. Гололедица до чрезвычайности утомляла отряд и задерживала движение; люди следовали с трудом, лошади подбивались, оси под зарядными ящиками ломались, орудия и ящики приходилось втаскивать на руках. При таких непостижимых трудностях отряд едва только поздно ночью достиг подъема у Моксоха. И не смотря на все это, Клугенау доносил, что в войсках преобладает “необыкновенная бодрость и готовность на все лишения и опасности".

Не получив в назначенный срок от подполковника Форстена никакого донесения, Клугенау 27-го ноября выступил из Моксоха с вторым и сводным баталионами Апшеронского полка, предполагая ночевать с ними в Танусе, а потом двинуться против Кибит-Магомы. Две роты 4-го баталиона Тифлисского полка и милиция остались в Моксохе, потому что на харачинской горе был виден довольно сильный неприятель, который мог бы сделать покушение на сообщение отряда с с. Балаканы; другие две роты того же баталиона были отправлены в Зыряны за [309] тяжестями и провиантом. Поднимаясь на хребет Юч-Кохоло, Клугенау встретил здесь штабс-капитана Веревкина, который доложил ему, что Кибит-Магома отступил из Аварии к Гергебилю. Это обстоятельство изменило соображения командующего войсками, и он, не считая в данную минуту необходимым продолжать движение к новому Гоцатлю, изменил прежние распоряжения следующим образом: семи ротам Апшеронского полка велел следовать в Цатаных; подполковнику Форстену предписал с шестью ротами идти от кородахского моста в Танус и потом также в Цатаных; в Моксохе оставил одну милицию, а двум ротам Тифлисского полка велел идти в Зыряны на соединение с другими двумя ротами своего баталиона; четвертому баталиону Тифлисского полка, который конвоировал аробный транспорт, приказал поспешить также в Цатаных; капитана Яковлева с двумя ротами оставил в новом Гоцатле для обороны этой деревни, а Ахмет-хана просил прибыть для переговоров в Хунзах, куда выехал и сам. К вечеру 29-го ноября войска аварского отряда сосредоточились в Цатаныхе, куда прибыл также аробный транспорт с провиантом и зарядами. Сосредоточив здесь главную часть войск, генерал Клугенау имел в виду двинуться на Унцукуль, овладеть им и примерно наказать изменников, что во-первых, произвело бы нравственное впечатление на горцев, во-вторых — возвратило бы нам, по всей вероятности, покорность гимрынцев и, наконец, заставило бы скопище оставить Харачи. Тогда сообщение наше с Балаканы сделалось бы более безопасным. Эти намерения могли быть парализованы только переменою погоды и подкреплением унцукульцев чеченцами, если бы Шамиль, ободренный тогдашними своими успехами в кумыкских владениях, успел бы их притянуть сюда. Но среди всех этих распоряжений и предположений Клугенау получил сведение, что унцукульцы [310] сами желают принести покорность при первом появлении русских войск. Это заставило его предписать генерального штаба подполковнику Пассеку, чтобы он, с особою колонною, очистил от неприятеля плоскость бетлинской горы и чрез это доставил возможность жителям Унцукуля выйти навстречу Клугенау с просьбою о пощаде.

Что касается колонны подполковника Форстена, то действия ее состояли в следующем:

Выступив из Зыряны, Форстен 26 числа утром прибыл на высоту над кородахским мостом, где находилась две роты 3-го баталиона Апшеронского полка, под командою маиора Познанского. Здесь он узнал, что деревня старый Гоцатль и близлежащие к ней два хутора неприятелем были ограблены и сожжены, и что он уже отступает к переправе через Койсу. Чтобы захватить хотя часть отступающих и занять кородахский мост, Форстен приблизился к нему со всеми восемью ротами и находившимися при них тремя горными единорогами. Позиция занята была им в четвертом часу пополудни, при дороге в сел. Гоцатль, почти без сопротивления; неприятель однако перестреливался до сумерек и ранил у нас одного рядового. Здесь присоединился к Форстену Ахмет-хан мехтулинский с небольшим числом своей милиции.

27-го числа, часу в девятом пополуночи, Форстен подвинул две роты к мосту с тем, чтобы разрушить башню, устроенную неприятелем на правом берегу Койсу, для прикрытия переправы. При наступлении его, караульные выбежали из башни, но завалили огромными камнями ворота, за которыми отворить их нельзя было снаружи. Один аварский милиционер влез в башню через амбразуру, с помощью других, поднявших и всадивших его туда, отвалил камни и тем открыл вход нашим солдатам, которые разобрали башню до основания. Неприятель, [311] засевший на крутом подъеме береговой горы, не переставал стрелять во все время разорения башни, но цепь ваша, расположенная по правому берегу, прикрылась старым около моста завалом и этим дала возможность ограничиться нашей потере одним раненым Тифлисского полка поручиком Щедро и одним контуженым того же полка подпоручиком Гагибедовым 1-м, находившимися в цепи. Неприятель, в числе 300 человек, усиленно занимался устройством завалов в ущельи близь селение Короды, с раннего утра до ночи.

В восьмом часу пополудни Форстен получил предписание Клугенау следовать обратно на соединение с отрядом и, час спустя, двинулся к сел. новому Гоцатлю, где взял десятифунтовый единорог, взамен которого оставил трехфунтовый. 29-го ноября он прибыл в Цатаных, и уже не застал подполковника Пассека, который выступил на Бетль накануне ночью,

В состав колонны Пассека вошли: второй баталион Апшеронского полка, две роты третьего и два горных единорога. Вследствие все той же неотвязчивой гололедицы, войска едва в четыре часа утра 29-го ноября поднялись на вершину горы. Заняв двумя ротами и одним орудием позицию на соединении дорог из Унцукуля и Игали через Инкалиту, Пассек двинулся далее к селению Бетль, чтобы, овладев им, преградить неприятелю прямой доступ от Игали и верхних деревень правого берега андийского Койсу на Унцукуль, иметь опорный пункт при спуске на бетлинскую плоскость и во время пребывания на горе быть обеспеченным водою, фуражом и дровами. Приблизившись к Бетлю, Пассек сделал следующие распоряжения: для удара на селение с фронта назначил 4-ю мушкетерскую роту, в обход слева — 3-ю, а в резерв их обеих — 2-ю гренадерскую; 6-я мушкетерская составила прикрытие орудия [312] и патронных вьюков. Двинув войска в этом порядке, он послал в селение одного бетлинца, взятого им из Цатаныха, сказать жителям, что если они тотчас не выйдут с покорностью, то аул и все его запасы будут уничтожены. Видя такую решимость, бетлинцы, не допустив колонну до селения на половину ружейного выстрела, выбежали почти все и спешили заявить о своей преданности. Взяв девять человек из почетнейших людей в аманаты, Пассек расположил две роты с горным единорогом в селении, а с другими двумя перешел на верхнюю позицию. В это время со стороны Унцукуля показалась громадная неприятельская партия тысячи в полторы человек, которая тотчас же разделилась надвое; меньшая часть ее завязала перестрелку в селении, а главная масса бросилась по унцукульской дороге наперерез движению Пассека. Но тут на соединении дорог она наткнулась на наши две роты, быстро повернула в сторону и расположилась на курганах у бетлинской плоскости. Дойдя до первой своей позиции, Пассек направился против нее, без труда опрокинул ее с курганов и оттеснил по направлению к Ашильте. Хотя унцукульская дорога вследствие этого оказалась совершенно свободною, но унцукульцы с покорностью не явились. Убедившись в явном обмане их и в измене, и не желая без цели оставаться вдали от Цатаныха, тем более, что в тылу колонны, со стороны Игали, стоял сильный неприятель, Пассек снова занял двумя ротами верхнюю позицию, а другие две, с одним орудием и почти со всеми лошадьми, оправил в с. Бетль. Неприятель, пользуясь удалением с плоскости наших войск, подступил к деревне и перестреливался до самой ночи, но не смел предпринять ничего решительного.

Получив от Пассека известие о его действиях, Клугенау, в виду больших неприятельских сил, не решился [313] тотчас же атаковать Унцукуль, тем более, что дорога туда требовала значительной разработки, а остановился на необходимости предпринять прежде движение к Игали, чтобы отвлечь туда все скопище Абукер-кадия, затем штурмовать самый аул, если бы нашел его неприготовленным к защите, и только после всего этого внезапно напасть на Унцукуль. Для обеспечения своего движение он послал приказание Пассеку — секретно сняться с позиции, прибыть ночью в Цатаных и с рассветом 30-го ноября овладеть игалинским перевалом, с которого открывался аул. С наступлением ночи Пассек тихо спустился с 2-ю гренадерскою ротою на террасы селения, открыл этим способом беспрепятственный выход из него находившимся там другим ротам и, не будучи тревожим неприятелем, в четыре часа утра спустился с горы, а к рассвету, пройдя восемь верст по трудной дороге, уже владел игалинским перевалом.

Через полтора часа выступил с отрядом из Цатаныха к Игали и генерал Клугенау. Прибыв на позицию Пассека и осмотрев селение, он нашел, что атаковать его трудно, потому что для проезда артиллерии нужна усиленная разработка дороги, а затем и опасно, потому что аул многолюдный, да кроме того жители, подкрепленные ночью четырьмя стами гумбетовцев, заперлись в своих саклях и приготовились к решительной защите; скопище же, собравшееся у Унцукуля, оставалось по-прежнему на своих местах и могло затруднить отступление войск по ущелью к перевалу. В заключение всего, игалинцы, предугадав наше намерение, заранее послали за помощью к обществам, живущим по обоим берегам андийского Койсу, и к ним с готовностью уже спешили, как оказалось по расспросам Клугенау, технуцальцы, калалальцы (каратынцы), багулальцы и чамалальцы (соседи Ункратля). К довершению [314] всего, при обзоре селения, командующий войсками получил сведение что Кибит-Магома опять появился у кородахского моста и угрожает Гоцатлю, а в селении Гимры находится большая партия, которая во всякое время может нагрянуть на шамхальство. Эти два последние обстоятельства окончательно вывели Клугенау из всяких недоразумений, и он не только совеем отказался от овладения Игали, но даже признал, что при таком положении дел необходимо думать только исключительно об обороне Аварии, а также о защите балаканского ущелья и шамхальских владений, и что оставлять войска сосредоточенными на одном пункте весьма опасно. Он остановил движение отряда, возвратил его в Цатаных, сделал новое распределение войск, снабдил начальников отдельных частей необходимыми наставлениями, и сам уехал в Темир-Хан-Шуру ². Таким образом, двухнедельная аварская экспедиция окончилась. В результате ее корпусный командир не нашел ничего, и генерал Клугенау в свою защиту должен был привести много разных доводов и оправданий ³, а также подробное описание бедственного в то время положения Дагестана и в особенности Аварии. То и другое вполне заслуживает внимания и всецело снимает с Клугенау всякий упрек за тогдашние и будущие наши беды во вверенном ему крае: но от этого нам было не легче, и дела наши не переставали быстро подвигаться к совершенному падению. Об этом Клугенау свидетельствует так:

“С 1834-го года, т. е. с тех пор, как присягнула нам Авария, никогда дела наши не были в таком бедственном положении, как теперь. Плоды семилетних усилий русских исчезают с [315] каждым днем, и нравственно мы уже утратили все. Мы не хозяева гор: нет ни одного аула, который бы не был готов сейчас поднять против нас оружие. Горцы никогда не были и не могут быть нам истинно преданы; но страх к силе русских и выгоды, приобретаемые под нашею властью, заставили замолкнуть дух ненависти, внушаемый исламизмом. С годами он все более и более ослабевал; корысть и честолюбие привязывали к нам все большее число горцев. Это долгий, трудный, но существенный путь для утверждения русской власти в дагестанских горах; каждый шаг на нем важен и стоит нам многих пожертвований. Тем чувствительнее для нас потеря плодов многих лет".

Среди таких затруднений в крае мы, к довершению всего, с каждым днем лишались или готовы были лишиться того или другого из нужных доселе нам лиц, и в результате оказывалось, что нам решительно не на кого было положиться, за исключением разве Ахмет-хана. Он волей-неволей был нашим сторонником и союзником, но и то лишь настолько, чтобы прежде всего охранять и спасать себя самого и свои владения. Что же касается помощника казикумухской ханши Махмуд-бека, то о нем и о казикумухцах вообще уже носились твердые и весьма неблагоприятные для интересов наших слухи. Главнейшим из этих слухов был тот, который доставил генералу Клугенау Ахмет-хан, во время свидания их в Хунзахе, что от 300 до 400 человек казикумухцев имеют беспрестанно тайное сношение с мюридами, с Кибит-Магомою и даже непосредственно с Шамилем. Хотя Махмуд, вместе с Гюльсум-бике, в письмах к генералу Тараканову уверяли, что в Казикумухе нет ни одного лица сочувствующего мюридам, и сами они стоят наготове отразить все покушения их и не постеснятся наказать того из подвластных им, кто осмелится изменить нам, но во-первых, они иначе и уверять не могли, а во-вторых, [316] достаточно было уже распространившихся об них известий, чтобы нам вполне не доверять подобным заявлениям. Мало того, наглость Махмуд-бека доходила до того, что в то самое время, когда измена его выплывала наружу, он писал к корпусному командиру:

“Во исполнение воли и предписания вашего в. пр. я советовал моему народу не присоединяться к шайке Шамиля, н он принял совет мой, не взирая на то, что Шамиль не переставал посылать к нему письма с приглашением помогать ему и восстать против русских. Доселе я не раз оказывал подобные услуги российскому правительству и впредь не перестану оказывать усердие и верность оному, но им я не удостоен никакого вознаграждения. Замечательные услуги, оказанные мною российскому правительству, суть следующие: восемь лет я держал в собственном моем доме пристава, как родного брата, в то время, когда половина общества нашего и все жители семи дагестанских округов, волнуемые духом мятежа и буйства, следовали за Кази-муллою. В то время, когда весь Дагестан и все жители семи округов восставали против русских, я, вместе с старшинами нашего общества, явился к графу Паскевичу с изъявлением покорности и повиновения. Я, вместе с моими друзьями, оказывал помощь русским в то время, когда Мамед-хан был в Джарской области. Здесь и в прочих дагестанских странах я для русских был тем, чем бывают столбы, поставленные на дорогах. К чему утруждать особу вашу данною просьбою? Вашему высокопревосходительству, как прозорливому и проницательному начальнику, напомнить только о себе достаточно".

Акушинский кадий и подавно держал себя подозрительно — а между тем он и самая Акуша были для нас чрезвычайно важны. Во все время действия мюридов в Аварии и Андалале кадий уведомлял Тараканова о сборе им милиции тогда, когда мюриды оставляли уже занятые ими места, и поэтому сбор милиции у него никогда не составлялся. По словам начальника дербентского военного [317] округа, “везде видна была уклончивость Магомет-кадия действовать против мюридов"; наблюдая свои выгоды, он выказывал нам преданность только там, где мог уклониться от вреда врагам общего спокойствия. Сношения его с мюридами не подлежали сомнению и подтверждались письмом, полученным от Кибит-Магомы, следующего содержания:

"Я от вас ничего более не прошу, кроме дружбы и расположения. Я не имею ни с кем более неприязни и войны, кроме неверных и тех людей, которые с помощью русских будут идти против нас. Вы же будьте покойны: божусь вам Богом, к вам я не имею в сердце вражды. Будьте братом хоть по душе и уведомьте меня, что у вас есть на сердце. Остальное я поручил сказать вам посланному с сим письмом".

Хотя эта записка была в подлиннике представлена кадием генералу Тараканову, в знак доверия и преданности к нам, но он ею не усыпил его, а, еще более усилил сложившееся относительно его подозрение и уверенность, что это не первое письмо, которое он получил от Кибит-Магомы, и что предъявлением его он желал “прикрыть бездействие свое против мюридов". Чтобы испытать, действительно ли кадий готов искренно служить нам, Тараканов предложил ему наказать изменившие нам селения Миалы, Тураду и Мураду разорением их и взятием аманатов, но был заранее уверен, “что он под разными предлогами не исполнит этого" ⁴. Таким образом, положение наших дел было даже хуже, чем рисовал его командующий войсками.

Отъезжая из Аварии в Шуру, генерал Клугенау направил две роты апшеронцев, под командою маиора [318] Познанского, в Хунзах, с тем, чтобы подать, в случае нужды, помощь Гоцатлю; 2-й баталион Апшеронского полка оставил в Моксохе, чтобы действовать, сообразно с обстоятельствами, против скопища Кибит-Магомы, когда бы представилась в том надобность, и по две роты расположил в селениях Балаканы и Ирганае. Это распределение войск тотчас же дало вполне благоприятный результат, так как, при малейшей в данном случае непредусмотрительности Клугенау, на на другой же день, второго декабря, могли бы, может быть, лишиться Гоцатля, вблизи которого, на хуторе, собралось скопище в три тысячи человек, во главе с Кибит-Магомою. Лишь только об этом стало известно в Моксохе, 2-й баталион апшеронцев немедленно двинулся к Гоцатлю и, быстро перерезав дорогу мюридам, предупредил их намерение атаковать это селение. Особая партия, направленная Кибит-Магомою в этот же день к Ирганаю. узнав по пути, что туда вступили наши две роты, также возвратилась в состав своих главных сил и таким образом никакого успеха не имела. Взамен того, Кибит-Магома на другой день частью своего скопища произвел нападение на деревню Чалду — но опять неудачно, потому что жители встретили его с оружием в руках. Не желая брать ее приступом, так как большой пользы от того не видел, и опасаясь прибытия наших войск, кадий тилитлинский с одною частью своих сил отступил к Гунибу, а другую рассеял среди покорившихся ему аулов для частных нападений и для преграждения нам сообщений, в особенности от Цатаныха на Балаканы, по балаканскому ущелью к Моксоху, к новому Гоцатлю и вообще в Хунзах.

В те минуты, как Кибит-Магома терпел неудачи, другой сподвижник имама Абукер-кадий дал нам почувствовать себя весьма осязательно и существенно. Кровавый удар его оборвался на части нашего балаканского [319] гарнизона, состоявшего из 5-й и 6-й мушкетерских рот Апшеронского полка, бывших под общим начальством штабс-капитана Еременко. Посылая эти роты в Балаканы, Клугенау приказал командующему ими производить почаще рекогносцировки для удержания за нами главной дороги в Аварию по балаканскому ущелью и для поддержания наших сообщений с частями войск, занимавшими на протяжении ее разные пункты. На этом основании Еременко 3-го декабря отправил командующего ротою подпоручика Ошмянца, со взводом в числе 80 рядовых, при восьми унтер-офицерах, для обозрения ущелья по направлению к Моксоху. Ошмянец выступил в семь часов утра и благополучно, без всяких встреч с неприятелем, дошел до хуторов, лежавших в двух верстах от Моксоха, оставив позади себя на высотах в двух пунктах извещательные пикеты. Партии, занимавшие селение Унцукуль и Харачи, вероятно уведомленные своими постами о движении нашей незначительной команды, быстро собрались в числе 700 человек, при семи значках, бросились по следам ее скрытными балками в ущелье, которое проходило из Харачи, и заняли путь отступления. Хотя подпоручик Ошмянец и был предупрежден об этом своими пикетами, но все-таки двинулся обратно — вероятно, не думая, чтобы силы неприятеля были так много для него несоразмерны. Лишь только он втянулся в ущелье и уже успел соединиться с ближайшим к нему пикетом, как толпы неприятельской конницы и подоспевшей откуда-то в небольшом числе пехоты низверглись по покатости гор, прилегающих к аулу Харачи и составляющих северную сторону ущелья, отрезали ему дорогу и атаковали со всех сторон. Одна из первых пуль сразила самого Ошмянца. Командование взводом принял унтер-офицер Фетис Киселев и начал пробиваться по узкой между скал тропе на штыках, так как другого [320] исхода не было. Мужественно подавался он с позиции на позицию, устилая путь телами неприятеля, но за то ежеминутно и сам терял одного за другим своих героев. Ружейная трескотня, прерывавшая время от времени рукопашный бой, была услышана в Балаканы, и штабс-капитан Еременко тотчас же выслал в подкрепление взводу сорок человек рядовых под командою подпоручика Левицкого. Последний, пройдя около четырех верст, занял небольшим числом людей возвышенности по обе стороны пути отступления и, не смотря на то, что неприятель несколько раз бросался на его команду, намереваясь опрокинуть ее и оттеснить в Балаканы, отстоял свою позицию и принял на себя остатки несчастного взвода. Горцы очистили дорогу; Левицкий, пропустив отступавших, прикрыл их и, отражая, как мог, в двадцать раз сильнейшего неприятеля, прибыл к вечеру в Балаканы, имея, к удивлению, всего только одного раненого. Правда, и во взводе Ошмянца было только три раненых, но за то, кроме них и его самого, не оказалось 50 человек. Командующий всеми ротами, расположенными в Зыряны, Балаканы и Ирганае, маиор Голтвинский, прибыв по поводу этого рокового случая в Балаканы, отправил команду для розыска павших героев, и команда эта нашла и похоронила в ущельи только 23 тела, в том числе и подпоручика Ошмянца, но 28-ми человек не разыскала. Впоследствии оказалось, что из них пятнадцать раненых попали в плен, но куда девались остальные — так и осталось неизвестным. Кроме 54 убитых и раненых, команда потеряла девять лошадей, часть ружей и довольно иного разного казенного имущества ⁵.

Партии, которые разбросал по дорогам Кибит-Магома, также не оставались без дела. Одна из них, в числе [321] трехсот человек, из Могоха отправилась в Моксох и оттуда к Унцукулю, отбила по пути у жителей часть скота, ограбила в балаканском ущельи хутора и деревню Уркач за то, что они выдали нам аманатов, и прихватила с собою из Могоха 28, а из Уркача 8 аманатов. Взамен их она оставила в каждом из этих селений по несколько мюридов. Но жители Уркача, не желая быть между двух огней, а также жители другой деревни Шаади, опасавшейся такого же погрома, какой потерпели уркачцы, переселились в сел. Буцра, которое Ахмет-хан обеспечил пока за нами взятием у него двенадцати заложников из лучших людей. Другая партия накинулась в трех верстах от моксохского подъема на нашу команду в 60 слишком человек апшеронцев, с которыми следовал из селения Балаканы в Цатаных прапорщик Барсов; но последний не дал себя в обиду: увидев, что представляется необходимость иметь дело с неприятелем значительно превосходившим его в силах, он поспешно отступил в Балаканы и тем избавил себя от всяких потерь. Третья партия, наконец, окончательно успела завоевать Шамилю преданность селения Кодуха. Когда пристав Евдокимов узнал, что этим отложением кодухцев мы преимущественно обязаны девяти местным возмутителям, то явился в селение и хотел их арестовать; но все жители выразили явное неповиновение. Вслед затем они послали своих гонцов к Шамилю, бывшему в это время в Чиркате, к Кибит-Магоме и к Абукер-кадию в Унцукуль просить помощи для недопущения нас распоряжаться ими и предлагали свои услуги для совокупных действий против сел. Араканы, где проживал ненавистный для них с недавнего времени и преданный нам кадий прапорщик Гасан-Гаджио, придерживавший пока в повиновении нам только четыре деревни из всей отложившейся Койсубу, а именно: Араканы. Зыряны, Ирганай и [322] Буцра. Чтобы и далее удержать за нами Араканы, Клугенау думал поставить там две роты, но, к сожалению его, это было невозможно, потому что он имел в резерве только один баталион, который должен был и прикрывать транспорты, отправляемые в Аварию, и подавать помощь частям войск на более важных пунктах. Но если бы Клугенау и мог располагать какою-либо частью войск для расположения ее в Араканы, то в данное время это представлялось даже совершенно лишним, потому что Шамиль дал знать кодухцам, что вместе с ними предпримет действие против араканцев только с наступлением весны, а Абукер-кадий известил их, что пока нужно немного отдохнуть, а дней через 10—15 можно будет открыть движение с Кибит-Магомою против этого селения с двух сторон. Когда же он узнал, что Шамиль намерен не трогать араканцев до наступления теплых дней, то послал просить Кибит-Магому — нельзя ли соединенными силами напасть на Гоцатль. Хотя дела Кибит-Магомы от понесенных маленьких неудач 2-го и 3-го декабря далеко не расстроились, потому что некоторые покорные нам доселе аварские деревни (какие именно — неизвестно) вступили с ним в переписку и приглашали его к себе; но он также более о Гоцатле не помышлял и ограничивался лишь наблюдением за ним от кородахского моста. Вследствие этого он отклонил приглашение своего товарища, тем более, что действительно пора было угомониться и подумать о временном отдыхе. Вероятно, это мнение разделял и Шамиль, потому что хотя он и собрал в Чиркате значительную партию, с девятью значками, из обществ, живших по андийскому Койсу, для нападения на владения шамхала, но отложил свое намерение. Клугенау доносил, что эта нерешительность произошла вследствие того, что имам узнал о его возвращении в Шуру. Может быть, это и [323] так, а может быть, на пылкие стремления Шамиля повлиял и снег, который обильно выпал в это время на плоскости ⁶.

Абукер-кадий принял ответ Кибит-Магомы не за окончательное решение, а за мнение, вовсе для него не обязательное. и, после незначительного отдыха, возобновил свои экскурсии, поддерживаемый с юга все теми же партиями, которые разбросал Кибит-Магома. Таким образом, мюриды то и дело прогуливались из Харачи к Моксоху, Могоху и обратно. Одна из их партий, при четырех значках, имела дерзость 8-го декабря напасть даже на Цатаных, но получила от штабс-капитана Падлова самый внушительный отпор и ретировалась без успеха. Не говоря о том, что сообщение наше по балаканскому ущелью было весьма затруднительным, оно было очень опасным на всем пути от Шуры до Хунзаха, и ни один из жителей, не смотря на высокую плату, не брался доставлять из Аварии экстренных бумаг, которые поэтому пересылались при особых оказиях и значительном прикрытии ⁷. Не только нагорный, даже северный Дагестан страдал от неприятельских партий, которые никому почти не давали благополучно пройти или проехать из Шуры до самого Кизляра, и часто производили нападения на поселения наших мирных горцев. Вследствие этих постоянных тревог и опасений за свою жизнь и имущество, жители деревень Камбулата и Магометова моста, лежащих по тракту из Казиюрта в Кизляр, принуждены были наконец оставить свои дома и переселиться в Казиюрт. Что же касается тех случаев, когда транспортировалось казенное имущество или продовольствие, в котором Шамиль, вследствие больших сборов, [324] чувствовал особенную нужду, то мюриды не стеснялись никакими нашими прикрытиями лишь бы попытать свое счастье. Таким образом, движение, в особенности по балаканскому ущелью, даже малых отрядов, по словам ген. Клугенау, было почти невозможно, так как подвергало их если не гибели, то по крайней мере большой опасности. Поэтому понятно, с какими предосторожностями пришлось нам препровождать в половине декабря наш транспорт из Шуры в Хунзах, и сколько неприятных столкновений привелось осилить полковнику Ясинскому, на которого было возложено это поручение.

Транспорт был прикрыт целым отрядом, и только благодаря этому обстоятельству, Ясинский 15-го декабря благополучно добрался до Балаканы. Здесь он получил сведение от маиора Голтвинского, что в Моксохе неприятеля нет, и что поручик грузинского линейного № 13 баталиона Никитин, которому было приказано выйти навстречу отряду Ясинского и передать ему аманатов, арестантов и вьючных лошадей, отправлявшихся в Зыряны за снарядами, поспешил занять селение сводною ротою из 150 человек. Мешкать было нечего, и Ясинский на другой же день решил выступить далее. За два часа до рассвета он послал вперед вторую гренадерскую роту, с одним единорогом, под командою поручика Гулевича, для осмотра всех хуторов по балаканскому ущелью. Имея же в виду, что неприятель содержит сильные караулы на харачинской горе и на ее спусках, он двинулся через полчаса после Гулевича с второю мушкетерскою ротою и другим единорогом, для защиты ущелья у спуска большой харачинской дороги, а остальному отряду приказал выступить с транспортом, когда совершенно рассветет.

Поручик Гулевич в первых же кутанах нашел нашел мюридов и, конечно, тотчас их выбил оттуда. [325] Увидев затем, что по тропе с горы Харачи спускается партия около двухсот человек, он поспешил занять крепкую позицию у подножия этой горы и открыл сильный картечный и ружейный огонь. Горцы должны были отказаться от намерения атаковать его и отступили, но не по тропе, а по ущелью, потом быстро поднялись на первый уступ хребта и вступили с Гулевичем в ружейную перестрелку. В это время подоспел с ротою Ясинский, а из Моксоха показался со взводом Никитин. Мюриды оставили свою позицию, подхватили раненых и убитых и без дороги стали ретироваться в свои завалы, которые были устроены невдали от вершины. Ясинский тотчас поднял на высоту противуположную этим завалам горный единорог, открыл из него огонь и направил туда же три крепостных ружья. Неприятель был устрашен этими последними едва ли ее более, чех орудием, так как оказалось впоследствии, что встречался с ними в первый раз: он бросил завалы и бежал на вершину горы, где занял весь гребень. Оттуда он не вступал с отрядом в состязание и не смел более спуститься вниз, потому что был удерживаем нашим огнем; но за то, вместо себя он стал нам посылать такие громадные камни, что первым из них наповал была убита лошадь у конвойного казака штабс-капитана Веревкина, которую он вел в поводу. Дальнейшие беды от этих камней при следовании транспорта обрушились также на лошадей, и к концу перехода но ущелью вырвали из отряда двенадцать бедных животных. Люди же могли кое-как укрываться и устранять себя от этих обвалов, вследствие чего потеря в них была самая незначительная — всего три легко раненых нижних чина; контужен же один поручик Гулевич. К одиннадцати часам утра отряд вытянулся по дороге к Моксоху, рассыпав по ущелью 3-ю и 4-ю мушкетерские роты для [326] прикрытия хунзахского транспорта, который приняла и конвоировала 2-я гренадерская рота. Она прошла ущелье на этот раз благополучно. Когда же хунзахский транспорт вышел из всякой опасности, Ясинский отправил из отряда Балаканы еще и 2-ю мушкетерскую роту, а сам с остальными войсками поднялся к Моксоху. Дав здесь им привал, он двинулся в Хунзах, куда вступил около полуночи. На другой день он присоединил к себе прибывшие сюда накануне по его следам три роты тифлисцев, направленных ему в подкрепление из шамхальства, и двинулся в обратный путь. Низвержение камней в ущельи повторилось в более широких размерах, так как мюриды успели их заготовить вдоволь, и на этот раз не обошлось без жертв и в среде людей: одним из этих горных валунов был убит рядовой Тифлисского полка и несколько человек контужены, но не опасно ⁸.

Таким образом, хотя решительных действий сподвижники Шамиля не предпринимали, но это беспокойное состояние в крае и непрерывные тревоги и нападения были для нас хуже всякой генеральной битвы, потому что держали нас в неослабном напряжении и опасности, среди которых мы не могли поручиться за благополучие какого бы то ни было нашего предприятия. Неотступная и непрекращаемая блокада, в которой Шамиль держал Дагестан и нас самих, при постоянном и почти ежедневном отпадении от нас новых деревень и даже целых обществ, в роде Койсубу, была весьма зловещим для нас признаком. Клугенау, предвидя раньше или позже ее печальный исход, спешил сообщить корпусному командиру свое мнение, которое вместе с тем служило и изображением положения наших дел в Дагестане к началу 1842-го года: [327]

“При всем моем желании удержать в повиновении покорных нам жителей и обеспечить возможно лучшим образом участок вверенного мне края, оставшийся верным, я не ручаюсь за успех, особенно при наступлении ранней весны, когда войска, назначенные в экспедицию, еще не прибудут, и возмутители воспользуются этим временем для нанесения нам наибольшего вреда, зная, что еще нельзя предпринять движение в горы по чрезвычайной затруднительности дорог и невозможности найти там ни подножного корма, ни сухого фуража. Из восьми баталионов, находящихся в моем распоряжении и разбросанных на расстоянии ста верст, я имею в резерве только один, с которым должен бросаться на все пункты. Еще раз повторяю, что, при всем моем желании удержать вверенный мне край, я не ручаюсь за успех и не в состоянии принять на себя ответственность за все неблагоприятные последствия, могущие для нас произойти в будущем".

Расположение к концу года, этих восьми баталионов, о которых упоминает Клугенау, было следующее:

В Темир-Хан-Шуре — Апшеронского пехотного полка шесть рот, донского казачьего № 49 полка полусотня, и временно, для насыпки земляного вала, пехотного его светлости полка одна рота; 19-й артиллерийской бригады, резервной № 2 батареи: единорогов 1/4 пуд. 4, пушек 6-ти фунт. 4 и горный 3-хъфунтовый единорог один. В сел. малых Казанищах — Тифлисского егерского полка, 3-го баталиона, две роты. В сел. больших Казанищах — Тифлисского егерского полка, 3-го баталиона, две роты. В селении Эрпели — Тифлисского егерского полка, 4-го баталиона, две роты. В сел. Каранае — Тифлисского егерского полка, 4-го баталиона, две роты. В сел. Ирганае — Апшеронского пехотного полка две роты и горный трехфунтовый единорог один. В укреплении Зыряны — Апшеронского пехотного полка одна рота; гарнизонной артиллерии: единорогов 1/4 пудовых 2, пушек чугунных 6-ти фунтовых 3. В сел. Балаканы — [328] Апшеронского пехотного полка две роты и горный 3-х фунтовый единорог один. В сел. Цатаныхе — Апшеронского пехотного полка две роты и горный 10-ти фунтовый единорог 1. В сел. Ахальчи — Апшеронского пехотного полка две роты и горный 10-ти фунтовый единорог 1. В сел. новом Гоцатле — Апшеронского пехотного полка две роты и горный 3-х фунтовый единорог 1. В хунзахской цитадели — грузинского линейного № 13 баталиона 1-я и 2-я роты; гарнизонной артиллерии: единорогов 1/4 пуд. 2, пушек 12-ти фунт. 1, 6-ти фунт. 1, 3-х ф. 1, чугунных 6-ти фунтовых 4. В укреплении Евгениевском — пехотного его светлости полка, 3-го баталиона, три роты; гарнизонной артиллерии: единорогов чугунных 1/2 пуд. 3, медных 1/4 пуд. 4, пушек чугунных 12-ти ф. 3, 6-ти ф. 2, медных 12-ти ф. 2 и мортир чугунных 2 пуд. 4. В укреплении Миатлы — Апшеронского пехотного полка одна рота; гарнизонной артиллерии: единорог 1, пушка 1 и мортирка медная 6-ти фунтовая 1. В сел. Чир-Юрте — Мингрельского егерского полка две роты, донских казачьих: № 37-го полка полусотня и № 49 полка 10-ть казаков; резервной № 2 батареи единорог 1/4 пуд, 1. В укреплении Казиюрте — Апшеронского пехотного полка одна рота и донского казачьего № 49 полка 9-ть казаков; гарнизонной артиллерии: пушек чугунных 12-ти фунтов. 4, 6-ти фунтовых 6. В укреплении Низовом (близь города Тарки) — грузинского линейного № 13 баталиона 4-я рота; гарнизонной артиллерии: пушек чугунных 7 (из коих на полевых лафетах 4, без лафетов 3). В упраздненной крепости Бурной — грузинского линейного № 13 баталиона 3-я рота и донского казачьего № 49 полка 5-ть казаков. На тарковской пристани - Апшеронского пехотного полка одна рота. На постах: в Кум-Тер-Кале донского казачьего № 49 полка 11-ть казаков: Озени — команда Апшеронского пехотного полка в 100 человек и донского [329] казачьего № 49-го полка 16-ть казаков; в Гилли — донского казачьего № 49 полка казаков 6; в Карабудахкенте - того же полка 6 и в Буйнаки — того же полка казаков 6. В конце декабря гарнизон укрепления Зиряны был усилен ста пятидесятью рядовыми, вследствие известия о том, что значительная партия собралась в Унцукуле и Гимры для нападения на шамхальские владения. Но это сведение не оправдалось и партия оставила свое намерение, так как рассчитывала на содействие гимрынцев, а между тем получила от них отказ.

Расположив войска на зиму там, где наиболее предстояла в них надобность, генерал Клугенау хотя и считал необходимым усилить их в Гоцатле, а также в Моксохе и Балаканы, откуда опасался за потерю сообщения с Хунзахом; затем вообще в Аварии, на жителей которой никоим образом нельзя было полагаться; равно думал обеспечить ими и некоторые другие пункты, так как позднее время года почти не влияло на прекращение действий мюридов,— но, за неимением ни одного свободного полувзвода, должен был пока отрешиться от своего желания. Он обратился с просьбою к корпусному командиру выслать ему по крайней мере два полных баталиона, две сотни казаков при одном казачьем орудии, шесть десятифунтовых горных единорогов и двадцать крепостных ружей, для вооружения колонн при их передвижениях и для усиления обороны селений: Гоцатля, Ахальчи, Цатаныха, Балаканы и Ирганая. Горные трехфунтовые единороги он безусловно забраковал, находя их действие весьма ничтожным, а крепостные ружья, после боя 16-го декабря в балаканском ущельи, где они навели на неприятеля сильный страх, считал весьма смертоносными и вполне оправдывающими свое назначение. Относительно усиления его войсками вопрос был отложен до весны, так как серьезных действий со [330] стороны Шамиля среди глубокой зимы корпусный командир не ожидал, а что касается орудий и ружей, то первые были высланы ему на почтовых в числе четырех, а последние в числе шестнадцати экземпляров — потому что в тифлисском арсенале более не нашлось. Клугенау не стеснялся явно отвергать мнение корпусного командира насчет невозможности военных действий до весны и еще раз доносил ему, что сократившаяся деятельность неприятеля происходит от сильных в горах морозов, а некоторого рода незначительное спокойствие вполне обманчиво, и нет никакого сомнения, что даже в половине февраля горцы усилят свои набеги и произведут нападения на многие пункты. Он убедительно просил вновь усилить его войсками, повторяя, что “это будет самое трудное время для удержания за нами участка края, оставшегося еще верным".

Клугенау был вполне прав, потому что хотя чохцы и согратльцы, благодаря Алиб-Кач-беку, выдали нам аманатов, и Ругджа с некоторыми другими деревнями имела намерение возвратиться к прежней покорности, но дела наши в Андалале к 1-му января 1842 года продолжали оставаться все в прежнем положении; в Койсубу также не было надежды на перемену их к лучшему; Аварии, мехтулинским и шамхальским владениям угрожала по-прежнему опасность; преданность к нам казикумухцев становилась все более сомнительною, и сношения их с мюридами, всегда беспрепятственные и безнаказанные, производились уже открыто ⁹. Корпусный командир полагал, что мы бы могли значительно ослабить наши затруднения и возвратить себе Гидатль, Карах, Кель, равно упрочить за собою все сомнительной покорности пункты, если бы разгромили гнездо мюридов Тилитль. Клугенау вполне разделял [331] это мнение, но доказывал положительную невозможность вместе с этим одолеть Кибит-Магому, потому что если бы нам и удалось вытеснить его из Тилитля, то мы бы должны были атаковать его в сильнейшем, гораздо более недоступном пункте — Гунибе. Притом, и Тилитль взять было не так легко — сколько по случаю трудной местности, столько же в особенности вследствие восстания соседних обществ. Много разных других возражений привел Клугенау по этому предмету, и вопрос о Тилитле остался без последствий ¹⁰.

Правильность воззрений Клугенау подтверждалась с каждым днем — хотя корпусный командир, вместо одобрения их, не скрывал к нему видимого неудовольствия. Кое-какое незначительное спокойствие к концу декабря было действительно, кажущимся и обманчивым, потому что Шамиль готовился с новым годом развернуться во всю ширь. Он заготовлял продовольствие, собирал с каждого двора покорных ему жителей по две, а иногда и по три сабы пшеницы; послал в Унцукуль пятнадцать наших дезертиров для исправления испорченного оружия и вместе с тем возложил на них полицейские обязанности для поддержания между населением порядка и надзора за его действиями; распорядился о возможно сильном укреплении балаканского ущелья и о постройке форта или по меньшей мере сильных завалов на хуторах между Балаканы и Моксохом; отправил из Дарго в Андию два орудия, приказав препроводить их на Гуниб, где, кроме запасов продовольствия, было сложено и все имущество тех жителей отложившихся деревень, которые бежали под нашу защиту; велел жителям двух андалальских деревень Хоточа и Хандыха усилить производство пороха, причем, в виде подати, наложил на каждый дом по десяти фунтов [332] и более; склонил цудахарцев к доставке в горы железа, стали, соли и других предметов, и они, находясь вне строгого нашего надзора и пользуясь равнодушием их кадия, открыли обширную торговлю; приказал жителям разных обществ быть готовыми к 15-му января для занятия остальных аварских деревень и, наконец, объявил всем мюридам, что услуги свои они должны будут повергнуть на его усмотрение тотчас после курбан-байрама, т. е. в феврале, а ближайшим сподвижникам своим предначертал даже и диспозицию для предстоящих военных действий. По этой диспозиции Кибит-Магома должен был вторгнуться через Гергебиль в мехтулинские владения до самого Дженгутая: Хаджи-Мурат — действовать против Аварии, а Ахверды-Магома и Абукер-кадий — нагрянуть через Гимры в шамхальские владения ¹¹.

Этими явлениями завершился 1841-й год в северном и нагорном Дагестане. Что же касается глуходарских обществ, а также и самой Тушетии, то хотя все они были вдали от главного центра действий четырех наибов Шамиля, тем не менее, эти ревностные сподвижники его не упускали их из вида и вели в них дела имама по возможности параллельно и сообразно своим успехам в Дагестане. Вскоре после съезда в Дарго и воззвания о поголовном вооружении против неверных, прежде всего пять человек немирных кистин были отправлены в горную Тушетию объявить населению, что оно обязано платить имаму подать (сабалахо), и если не исполнит приказания — будет разорено и наказано. Затем, когда Кибит-Магома привлек на свою сторону карахцев и вверил их надежному своему сотоварищу кадию Абдуррахману, взоры его [333] обратились на Тленсерух (Кейсерух) и Мукрах. Он отправил туда тридцать мюридов, которым, между прочим, велел не упускать из вида и других глуходарских обществ, а в особенности Анцуха, Капучи и Дидо. Тленсерух и Мукрах хотя уверяли нас, что пребывают к нам в покорности, но были и большом волнении, и их наиб Гусейн-Осман-оглы писал тленсерухскому приставу: “дело в том, как нам быть? Мы не можем противустать им (мюридам) силою". Это доказывало, что, в случае понудительных мер со стороны имама, общества эти легко отпадут от нас. Об анкратльцах не было пока ничего известно, по причине отделявшего нас от них глубокого и непроходимого снега, но начальник лезгинской кордонной линии подполковник Марков доносил Шварцу, что если анкратльцы останутся нам верными, то, при помощи их, удержатся тленсерухцы и мукрахцы, а в противном случае Кахетия будет в большой опасности. Капучинцы по большей части поддались мюридам, и хотя из числа их еще кое-как держались жители селения Калаки, но и те до того перетрусили, что давали нам мало надежды на свою дальнейшую преданность. Их старшины и кадий, в письме к Маркову, сообщая о своем положении, в то же время изображали и картину действий, усвоенных Шамилем и его мюридами. Они писали:

“Мы много боимся, как бы нас не разорили. Народ, вокруг нас живущий, кроме наиба Дакуль-Магмада и рода его, весь исполнил приказания мюридов, которые велят и нам переменить наибов, мулл и кадиев и принять присягу в том, что все их приказания будут исполняемы. Мы отвечали им, что ни наибов, ни мулл, ни кадиев переменять не намерены, и никакие приказания их нами выполнены не будут, ибо у нас есть свой суд (шариат). Между тем, мы опасаемся, чтобы не дошли до вас ложные слухи о нашем с мюридами сношении. Вы тому не верьте, ибо если к нам придут [334] их войска, тогда мы готовы будем с ними сражаться. Только просим приказать анкратльскому приставу и анкратльцам дать нам помощь. Таковым приказанием вы сделаетесь общим нашим отцом, а мы вашими детьми, и подобно тому, как плачущим детям бывает утешителем отец их — таковым будете вы для нас. Люди, находящиеся в страхе, бывают в недоумении, и теперь мы таковы, а тому просим вразумить нас".

Даже главное селение капучинского общества Бежита по-видимому также начинало склоняться к имаму, и это еще больше обескураживало калакцев, так что когда к ним вновь явились с угрозами пятнадцать мюридов, то “таковое не вовремя прибытие навело им большой страх", и они уж мало думали о том, чтобы “сражаться с их войском", а спустили тон и смиренно упрашивали не отторгать их от русских, потому что им воспретят ходить в Кахетию, тогда как у них “нет ни хлеба и никаких средств к пропитанию". Но, конечно, подобными аргументами трудно было отделаться от Шамиля и его приверженцев, и это лучше всего поняли дидойцы, которые заблаговременно послали двух своих депутатов к Хаджи-Мурату, выражая ему свою преданность и готовность стать против русских. Он обещал к ним прибыть сам, но не прежде, как по устройстве дел Шамиля в Аварии и Андалале. На этом основании дидойцы, бывшие ближайшими соседями Кахетии, и обязанные, по условию с нами, не пропускать через свою землю хищников, хотя, действительно, не позволяли им проходить открыто и напрямик, но и не препятствовали пробираться по сторонам, а нам сообщали об этом тогда, когда уже партии были в Кахетии. В заключение, сами дидойцы с илянхевцами, в числе 400 человек, собрались в сс. Кидеро и Эшитле, чтобы произвести нападение на Кахетию, но намерение их дошло до Маркова, и он устранил этот набег только тем, что [335] послал сказать скопищу о приготовленной уже для него на линии встрече. По случаю раскрывшейся таким образом тайны, дидойцы отложили свое покушение до другого удобного случая. На вызов Шварцом для объяснения старшин, последние явились только из двух аулов Инухо и Асахо, стада коих были у нас на плоскости; остальные же деревни не прислали своих представителей и тем ясно дали понять, в каких отношениях к нам находятся. Шварц не решался принять против этого серьезные меры, так как находил, что этим “можно испортить дело, так удачно исполненное к покорению их". Он ограничился тем, что усилил кордон и, кроме партии милиционеров 1-го Грузинского пешего полка, сформировал еще две партии из тушин, которых и отправил в горы; он приказал также и пшавцам занять проходы в панкийское ущелье. Анцухцам и капучинцам послал он строгое приказание — не иметь никаких сношений с мюридами; но, к сожалению, они, конечно, не властны были отклонить их посещения. Не зная ничего о том, что происходит в Анкратле, Шварц, не смотря на непроходимость горных дорог, послал туда 28-го октября джурмутского пристава прапорщика Магмад-Али-Осман-оглы, с 40 человеками горцев, снабженных всеми необходимыми предметами для трудных переправ, и поставил им в обязанность непременно добраться до урочища Черель, где обыкновенно сходились для совещаний все представители и самый народ анкратльского союза. Осман-оглы должен был собрать джамат, передать ему письменные приказы Шварца и убедить его, чтобы соединенными силами союз отразил неприязненные нам скопища, и в случае надобности подал помощь капучинцам и тленсерухцам ¹². Пристав, хотя и с величайшим [336] трудом, достиг однако урочища Черель и имел возможность всмотреться в настроение населения. Оказалось, что многие влиятельные лица уже подчинялись велениям Шамиля, и в общество закрался шариат в той именно форме, в какой проповедывал его имам. Но когда собрался джамат и получил приказание Шварца, то все те, которые поколебались в верности к нам, будто бы мгновенно отрезвились (если верить донесению пристава и джамата) и, в числе прочих, приняли участие в решение союза. постановленном на сходке 3-го ноября, где особенно ратовал в нашу пользу один из анцухских старшин Антиголо. Решение это было такого рода: взаимно помогать друг другу в случае нападения мюридов; штрафовать тридцатью рублями каждого, кто не явится по вызову для защиты края, и всех тех, которые будут в сношениях с мюридами, наказывать отнятием имущества и уничтожением жилищ ¹³.

Но едва занесло в горах снегом следы джурмутского пристава Магмад-Али-Осман-оглы, как Шамилю уже было известно о джамате, и вслед затем анцухское общество получило от Ахверды-Магомы приказ такого содержания:

“Старшине Антиголо и мулле Абдулле. Мы приказываем вам, чтобы противникам божьего шариата не быть товарищами. Благословение Господа бывает только на тех, которые ему угодное дело делают и веру свою свято исполняют. Мы жертвуем собою для спасения души — и вы должны делать то же. А если вы этих моих слов не послушаетесь, то я вас лишу всего состояния и совершенно уничтожу, и упою вас таким напитком, что горечь его во рту вашем никогда не искоренится. Вы бойтесь Бога! Кто Бога боится, тот имеет [337] большие выгоды. Не будьте же товарищами тех, которые от закона нашего отступились и портят его. Антиголо! Ты уже был в моих руках под наказанием, и я надеялся, что ты придержался божьего закона и исполнял все по шариату Печамбара (?), а отныне ни тебе, ни находящимся с тобою не будет от меня помилования. Ты понимай это, иначе я тебя заставлю понимать".

Нужно быть в положении бедного Антиголо, чтобы почувствовать вполне ту неловкость, в которой он очутился и лично, и по отношению к своему обществу. Ему ничего не оставалось более, как тотчас же обратиться к нам за помощью — что он конечно и сделал. Но помощь наша в это время могла выразиться лишь весьма в слабой форме, а именно: генерал-маиор Шварц напомнил союзу его решение и дал знать ему, чтобы помочь и выручить анцухцев, если и в самом деле над ними стрясется какая-либо беда. Но судьба пока щадила Антиголо, к чести которого нужно заметить, что, не смотря даже на непосредственное движение Шамиля и на угрозу, что он “спустится облаком и накроет анцухцев", старшина оставался нам верен и посылал имаму отказ за отказом — хотя и находился от этого, как сообщал нам, “в величайшем страхе". Анцухцы же, как известно, не устояли, и три деревни их общества, к огорчению Антиголо и Анжикула-Магмада, протянули, наконец, руку “бесчеловечному тирану" — как называл Шамиля генерал Головин ¹⁴.

Пользуясь отвлечением нашего внимания на все эти события в глубине глуходарских обществ, и ободренные в то же время безнаказанностью с нашей стороны, дидойцы никак не думали вовсе отказаться от задуманного ими нападение на плоскость и в последних числах ноября [338] вновь собрались и произвели на первый раз, так сказать, пробное вторжение. Партия их состояла из двухсот человек, имевших намерение напасть или на укрепление Кварели, или же на самую деревню. Хотя численность ее, таким образом, была не особенно велика, но происшедшее 27-го ноября столкновение с нашими милиционерами, которых было в семь раз меньше, выдается столько же блестящим фактом в боевой жизни тушин и грузин, сколько важно в том отношении, что, благодаря особенному их мужеству, от жителей равнины была отвращена большая неприятность, к которой они вовсе не были приготовлены в это время года.

27-го ноябри тушин Звиада Амирадзе был послан с тридцатью милиционерами в обход. Открыв в кварельском ущельи следы значительного числа людей, предусмотрительный и догадливый начальник команды задумал встретить этих непрошеных гостей без тревоги и без обременения кого-либо оказать ему содействие. Для этого он повернул назад и, остановившись перед закатом солнца у подошвы Шуагори, где сходятся две дороги, стал устраивать засаду. Но не успел он отдать для этого первые приказания, как перед ним показалось семь человек дидойцев, с которыми милиционеры были так давно и хорошо знакомы. Считая их своею верною добычею, команда Амирадзе сделала залп, свалила одного из них и бросилась на остальных в шашки. Дидойцы, конечно, обратились в бегство, а милиционеры, вполне естественно, пустились за ними в погоню. Вдруг, в жару этого преследования, тридцать молодцов нарвались на двухсотенную толпу горцев, мгновенно схватившую их в переборку. Амирадзе не растерялся, товарищи его также — и, по возгласу первого из них, все начали отступать. Что отступление это было вполне стройное и хладнокровное, доказывает то, что милиционеры благополучно вынесли на плечах своих из боя [339] тяжело раненных — самого Амирадзе и его сподвижника Гигола Чигита-швили. При переправе через быструю речку, протекавшую здесь по огромным камням, неприятель произвел сильную атаку, но милиционеры быстро и без суеты добежали до кустов, успели укрыться ими и встретили его беглым огнем. Атака была отбита, но за то, храбрые партизаны, кроме двух указанных выше раненых, не досчитались еще одного убитого и двух без вести пропавших. Подполковник Марков, получив в сумерки весть об этом происшествии, хотя тотчас же сам выступил из Кварели для преследования неприятеля по ущелью, а на Пахалис-тави послал две роты, чтобы отрезать ему дорогу, но в это время тот уже успел перевалить за хребет и скрылся в своих владениях.

Для нас казалось весьма странным, что лезгины предприняли вторжение, и притом в составе солидной партии, в такое время года, когда по обыкновению они избегали всяких похождений, потому что неожиданная метель легко могла погрести их навсегда под сугробами снега. Но еще страннее было то, что обнаружилось через несколько дней и не подлежало сомнению, так как вышло из источника достоверного — будто в горах затевается новое вторжение, и уже в размерах более широких и серьезных. Чтобы разрешить, что все это значит, и что может выйти из этого, были посланы разведчики к нашему благоприятелю капучинскому кадию Идрису, а тем временем в Кварели был вытребован 3-го декабря, на усиление войск, из Лагодехи 5-й баталион Тифлисского полка и два орудия. Идрис не заставил себя долго ждать и дал нам положительные сведения, что как набегом дидойцев 27-го ноября, так равно и вновь готовившимся, мы обязаны мюридам Шамиля, которые не хотят знать никаких затруднений, могущих встретиться в горах по случаю позднего времени [340] года. Но мало и этого; Идрис, а также и бохнадальский наиб Молла-Шейх-оглы, извещали, что большие толпы собираются в селении Тиндаб (богозского общества) из богозцев и илянхевцев, под руководством Ахверды-Магомы, который, кроме того, привел с собою из Дагестана 700 человек, и что в Карахе пребывает, в виде резерва, другое скопище под начальством Кибит-Магомы. Обстоятельство было немаловажное, чтобы откладывать его в сторону, и юзбаш лайского поста, знаменитый тушин Шете, послал в Дидо двух своих молодцов, чтобы разведать о том построже. На другой же день он получил от них сведение, которое доставил сейчас же Маркову, что Ахверды-Магома с своим скопищем ужо передвинулся в дидойское общество и занял селения Шопихо и Шаури, а затея куда направится — в Тушетию или Кахетию, пока неизвестно. Марков теперь располагал достаточными средствами для обороны Кахетии, поэтому за нее не боялся, а горную Тушетию тотчас же подкрепил пшавцами и тушинами, зимовавшими на плоскости; с тем вместе он усилил посты и обходы. Последнее средство сейчас принесло пользу, так как подпоручик 1-го Грузинского пешего полка Джандиеров, странствуя 7-го декабря с 120-й своими милиционерами, едва не захватил на горе Доло-Чабистави довольно значительную партию, которая при приближении его бежала в беспорядке, оставив на месте бивака много вещей, обуви и кожаных гуд с продовольствием. На другой день, когда на плоскость долетела молва, что скопище Ахверды-Магомы, в числе двух тысяч человек, двинулось из Дидо в Кахетию — не могло подлежать сомнению, что вчерашняя партия была его авангардом. Наступление Ахверды-Магомы происходило до последнего хребта, ограждавшего Кахетию — и вдруг оборвалось: он приостановился и повернул назад. Подполковник Марков приписывает это [341] предосторожностям, принятым у нас на линии, и следованию в этот день баталиона Тифлисского полка, которого лезгины не могли не видеть с горы; но легко может быть, что так казалось только Маркову, а на самом деле мог помешать движению Ахверды-Магомы и снег, который на наше счастье валил в этот день чрезвычайно щедро. Это предположение вероятнее первого, потому во-первых, что за этим снегом едва ли можно было видеть движение баталиона, а во-вторых, Ахверды-Магома не был настолько неопытен, чтобы не знать, чему он подвергает свое скопище, если в тылу у него закроются все дороги. Впрочем, говорили еще и то, что он обошел на этот раз Тушетию потому, что жители перекительского общества уступили Шамилю и уплатили ему требуемую дань. Шварц сомневался в этом, но проверить не мог, так как все сообщения с Тушетиею прекратились и оставалось терпеливо ожидать сношений с горами до будущей весны.

Если в глуходарских обществах пропаганда Шамиля не сопровождалась усвоенными им безразлично для всех ослушников чересчур крутыми мерами, в особенности после совещания на Черели, то на это были разные причини: отдаленность их от центра действий имама, болезнь его в ноябре и декабре, возбуждавшая даже, как слышно было у нас, опасения насчет его жизни, позднее время года, трудность сообщений и, наконец, отвлечение всех главных соображений его ближайших сотрудников на Дагестан, где решалась основная задача, касавшаяся господства и власти имама.

Комментарии

1. Д. арх. окр, шт., 2 отд. ген. шт., 1841 г. № 123. стр. 140-170.

2. Донесение Клугенау 26-го, 28-го ноября и 6-го декабря №№ 50, 53, 57 и 7227.

3. Рапорт 10-го декабря № 361.

4. Донесение генерала Тараканова корпусному командиру 4-го декабря 1841 г. № 108.

5. Донесение Клугенау корпусному командиру 17-го декабря № 7484.

6. Донесение Клугенау 10-го декабря № 362.

7. Донесение Клугенау 12-го декабря № 367.

8. Донесения Клугенау 18-го и 22-го декабря № 7515 и 7626.

9. Донесение Клугенау 19-го января 1842 г, № 30.

10. Донесение Клугенау 15-го декабря 1841 г. № 369.

11. Донесения Клугенау 29-го декабря 1841 г. № 400 и 5-го января 1842 г. № 9. Дело арх. окр. шт. 2 отд. Ген. шт. № 123.

12. Отзывы Шварца и. д, нач. корп. шт. полковнику Иванову 20-го и 26-го октября 1841 г. № 1164 и 1698. Донесение к корпусному командиру 2-го ноября № 1708 и донесения Шварцу подполковника Маркова 25-го октября и 6-го ноября №№ 90 и 92.

13. Донесение Шварца Головину 14-го ноября № 1863.

14. Интересные данные о дальнейшей пропаганде Шамиля в Анцухе относятся к 1842 году. Д. 3 отд. г. шт., 1841 г. № 242.

Н. В.

(Продолжение будет).