-

СКАРЯТИН В.

РАССКАЗ АРМЕЙСКОГО КАПИТАНА

Верстах в пятнадцати от моего имения, Т*** Губернии, есть маленькая деревенька Бабаевка; в ней всего-на-все душ двадцать с небольшим. Владелец Бабаевки — Иван Федорович Копытов, теперь уж человек пожилой: ему за пятьдесят. Он лет пять как вышел в отставку и приехал на покой в деревню.

Иван Федорович при конце своего воинского поприща служил капитаном в одном из линейных батальйонов на Кавказе. Большую часть своей службы он провел в какой-то крепостце, и, может-быть, долго бы пришлось служить ему в той крепостце, еслиб Петру Николаевичу Кузовкину, родственнику Ивана Федоровича, не вздумалось умереть и оставить после себя Бабаевку Ивану Федоровичу.

Получив известие о смерти Кузовкина и об оставленной Бабаевке, Иван Федорович рассудил, что ему гораздо-лучше будет отправиться на житье в означенную деревню, тем более, что он не мог похвастаться своим счастием по службе. После такого мудрого рассуждения, он подал в отставку и, быв вскоре уволен майором, отправился в деревню. [28]

Приехав в Бабаевку, Иван Федорович нажил припеваючи. Хозяином большим он никогда не был, во-первых, потому, что почти всю жизнь свою провел на Кавказе, а уж в старости учиться как-то не приходится; а во-вторых, собственно, Иван Федорович больше любил совершенное спокойствие и не любил входить в разные хлопоты по именью.

Хотя Иван Федорович вот уже почти пять лет живет в деревне, но до-сих-пор никак не может расстаться с своими привычками: он до-сих-пор ходит в военном сюртуке и терпеть не может ни халатов, ни халатиков, ни тулупчиков, ни разных других костюмов хозяйственного изобретения; курит он с утра до вечера немилосердо, а по вечерам пьет пунш из французской водки, которую наши т***ские купцы продают за самый лучший ямайский ром, примешивая в нее различные вещества. Иван Федорович занимается обделкой разных вещиц на черкесский манер; он отлично-хорошо делает уздечки, плетки, ремни с бляшками, обделывает седла, — и вы всегда увидите у него множество этой дряни, развешанной по стенам вместе с превосходною шашкою, кин;калом, пистолетами и прочим оружием. Иван Федорович любит таки и выпить, но за столом он не слишком гоняется, не роскошничает на кушанья, и очень-доволен, если ему стол приготовят как-нибудь. Он очень не прихотлив; были бы ему щи, да баранина, да водка, да трубка, а об остальном он не заботится.

Иван Федорович холостой, дам вообще не жалует и терпеть не может их общества. Беда, если он как-нибудь попадет между дам, тут он совершенно сконфузится и не только сам не завяжет никакого разговора, но даже не может порядочно отвечать на делаемые ему вопросы.

Иван Федорович выезжает из Бабаевки только в самые торжественные случаи; на именины к соседу, на выборы, на ярмарку, в город за покупками и т. п.; а больше любит сидеть дома и принимать гостей у себя. Он добрый старик, — нельзя сказать, чтоб был слишком-разговорчив и говорит много только тогда, когда его подстрекнут рассказывать разные случаи и истории, какие бывали с ним во время его службы. И рассказы его бывают интересны. Как соберется к нему человека три-четыре, да как начнет он рассказывать, так не увидишь как и время пролетит. Его, бывало, стоит только подзадорить, а там как пойдет как пойдет, так и не остановишь!

Приехав в свое именье, я познакомился со всеми своими соседями, в том числе и с Иваном Федоровичем, и бываю у него довольно-часто.

Раз как-то я заехал в Бабаевку; у Ивана Федоровича были на-ту-пору гости: Павел Петрович Карпунов, да Антон Антонович Садков, оба помещики и соседи Ивана Федоровича.

Я приехал к нему уже под-вечер, этак часу в шестом в исходе. Подали чай.

— А что, как у вас яровые убрали, Антон Антонович? спросил Карпунов.

— Благодаренье Богу, пожаловаться не могу; весь хлеб убрали счастливо, отвечал Садков.

— Ну, а как у вас овес? Ио скольку мер брали с копны? спросил опять Карпунов.

— Овес необычайный-с, необычайный. Вот уже слишком пятнадцать лет хозяйничаю я в деревне, а еще ни разу не собирал по стольку. Сообразите вы себе, по девяти мер из копны выхидило! отвечал Садков.

— Что вы это говорите, Антон Антонович? Может ли быть, чтоб по девяти мер?

— Ей-Богу так; просто невероятно.

— Да, урожаи ныньче [29] очень-хорошие; хлеба такая пропасть, что некуда девать.

— Как некуда девать? спросил я-. — мне кажется, что хлебу всегда найдется место, сколько бы его ни было.

— Месту-то как не найдтись, место найдется, отвечал Карпунов: — да беда-то ведь в том, что деньги нужны; нужно платить подушное, проценты; хлеб-то ведь надо продавать, а поезжайте-ка в город, на базар, да поприценитесь-ка, поспросите-ка о ценах, так ведь рот разинете, батюшка!

— Да, цены крепко упали.

— Какой же упали!.. Что вы это говорите, Антон Антонович? Не упали, а скажите лучше, что нет цены, совсем нет, а не то, что упали. Какой же это упали, когда за четверть ржи двух рублей восьми гривен не дают?,

— Может ли это быть? вскричал Иван Федорович: — что вы это говорите, Павел Петрович?

— Как что говорю!.. Да вы-то что говорите?.. Ведь вот вы, с позволения сказать, сидите в своей Бабаевке, как медведь в берлоге, да ничего не знаете, а ведь тоже говорите: “может ли быть!”. А вот вы пошлите в город узнать, если вам самим-то лень съездить, так тогда не будете удивляться, да не скажете “может ли быть”; а то — может ли быть! известно может, если вам говорят.

— Что же это вы так расходились, Павел Петрович! Ведь я говорю это так, от-того, что у нас на Кавказе...

— Мало-ли что у вас там на Кавказе делается! сказал Карпунов.

— Да уж осмелюсь вам доложить, что у нас этого не было, нет... У нас на Кавказе хлеб всегда в цене; вот что другое так очень-дешево, хоть живность всякая, а особливо бараны — просто ни-почем; и скажу вам, что славные бараны; не то что здесь иногда попадется какой-нибудь ледящий, — там все жир; славные бараны, а все от-того, что хорошие пастбища. Да вот я помню, хоть к нам в крепость мирные Черкесы ведь какова бараннщу притащут и продают за бесценок, просто ни-почем; а от-чего, вы думаете? от-того, что краденый... Воруют ужасно. Ведь мирной, кажется, а из наших же русских стад украдет, да нам же и принесет продавать...

— А какие же это истории были? подхватил я, обрадовавшись случаю услышать от Ивана Федоровича какую-нибудь историю.

— Мало ли какие истории! много с ними историй было; всех и не перескажешь, отвечал Иван Федорович и, отпив пуншу, начал курить, как-будто ничего не бывало, как-будто он ничего и не знает. Иван Федорович в этом отношении имеет маленькую слабость, никогда и ничего не начнет он рассказывать прямо, без того, чтоб его не попросили порядком; он любит сперва поважничать, и потом уже начнет рассказывать как-будто нехотя, а между-тем смертельно рад, что есть слушатели для его историй, и делает все это так только для виду. Мы все знаем эту слабость Ивана Федоровича, и потому сейчас же начали его упрашивать.

— Ну, да расскажите что-нибудь!.. Расскажите, Иван Федорович!.. Ведь это вам ничего не стоит, заговорили мы все.

— Да что же вам рассказать?.. Ведь вы, я думаю, давно все знаете, давно все читали в ваших романах! сказал Иван Федорович, улыбаясь иронически; он вообще не жалует романов. — Да, чорта с два есть правды в них, в этих романах! И такие и этакие Черкесы... Вон, прочитайте-ка “Амалат-Бека”, или какой-нибудь другой роман, так ведь вы подумаете, что это самый честнейший и благороднейший народ, а ведь все пустое, все вздор! Оно, конечно, может-быть, в романах так и надобно, я этого не знаю, а вот я вам не солгу, и скажу по истинной [30] правде, что Черкесы на деньги падки так, что просто беда, — отца родного продадут. Разбойники страшные! ни за что убьют человека, просто ни за грош. Да и добро бы резали чужих, а то ведь своего режут, и все попустому, чорт знает за что; конь ли приглянется ему у своего же Черкеса, он его где-нибудь исподтишка и зарежет, оружие ли, какая-нибудь этакая смазливенькая Черкешенка, — тут бы плюнул, да и отошел бы от нее прочь, а он, человека режет... Одним хороши — смелы... уж в этом они молодцы и дерутся славно.

Тут Иван Федорович замолчал и затянулся несколько раз. Мы с нетерпением ожидали какой-нибудь истории.

— А ведь какие мстительные! начал опять Иван Федорович. — То-есть кто их не знает коротко, так просто не поверит, как порассказать. Ах ты, Господи, какие люди! Обидете вы его как-нибудь, так он вас во всю жизнь не забудет и жить-то ведь будет для того только, чтоб как-нибудь пырнуть вас кинжалищем, или подстрелить; за всякую дрянь будет вам мстить. Да вот хоть, с позволения вашего, женщины!.. Ну, что такое женщины? Стихотворцы пишут, что женщины — украшение рода человеческого, и мало ли что еще они пишут, так на то они стихотворцы; ведь они пишут, чтоб деньгу заработать; ну, а в этаком деле другой и сфальшивит и не постоит за правду, — а в самом-то деле рассудите-ка: ну, что такое женщина, а особливо Черкешенка? (Мы не хотели спорить с Иваном Федоровичем, во-первых, потому, что хотели скорее слышать историю, а во-вторых и потому, что такого человека, как он, не переуверишь.) Оно, конечно, есть у них очень и очень-смазливые... то-есть, еслиб можно, так вот так бы и поцаловал; ну, а нельзя, так шут ее побери! Стану я из-за нее резаться, да на кинжал лезть, — да, чорта с два! плюну да и отойду прочь... А ведь вот Черкесы так нет: приглянется ему там какая-нибудь, так он всякого человека зарежет, кто будет ему мешать; драться будет не на живот, а на смерть, и уж тут ему не попадайся, ни за что пропадешь: убьет, непременно убьет!.. Да вот я вам скажу, знал я тоже одного Черкеса, — и еще какого Черкеса, самого лучшего из всех, каких только я видел и какие только есть, — а ведь из-за женщины какую историю затеял и сколько мерзостей наделал!.. Да, была потеха... Будь тут этакий какой-нибудь сочинитель, так он бы целый роман написал.

— А что же у вас такое было? спросил я: — расскажите, пожалуйста, Иван Федорович.

— Да что же рассказывать! отвечал он, выпустив целое облако дыма, так-что совершенно исчез в нем, — Ведь это вас, я думаю, не займет; тут ничего нет этакого, как в романах, а просто по-нашему, по-кавказски, истинная правда.

— Потому-то и интересно, потому-то и хочется знать, что истинная правда. Ну, расскажите, пожалуйста. — Помещики тоже начали упрашивать.

— Ну, ну, ладно... Слушайте, сказал Иван Федорович с довольным видом и начал рассказывать:

“В 18.. году, я был еще поручиком в *** линейном батальйоне и служил в крепостце N. Верстах в пятидесяти от нас был аул Джего. Теперь этот аул мирномй; его взяли уже давно, а когда я был еще поручиком, так, скажу вам, что тогда это был не аул, а просто крепость, да еще такая крепость, что стоит трех. Ведь вот какое место было, что и подступиться-то к нему никак нельзя. Представьте вы себе со всех сторон горы страшнейшие, а в середине, на этакой маленькой долинке, тут и есть аул. И пребольшой был аул, как начали прижимать Черкесов со всех сторон, так [31] вот они и прячутся все в этакие места. К этому аулу не было ни одной порядочной дороги, а были между скал какие-то маленькия лазейки: прошу покорно пройдти в этакую лазейку с войском! И сколько раз ходили на этот аул! Долго одолевали проклятое место; не было никаких средств взять, но наконец взяли-таки и расчистили порядком.

“Из этого-то самого аула выезжал с своей шайкой Хаджук. Вот-так был наездник! Я на Кавказе служил слишком двадцать-пять лет, а не видал такого удальца. Куда перед ним все эти уздени, просто дрянь, мелюзга ничего нестоющая; он бы один десятерых убрал. У него было восемь сыновей, все уже взрослые, да наберет еще разных охотников, да абреков, и выезжает с этой шайкой грабить наши станицы; угоняют скот, лошадей, забирают людей и все, что ни попадет под руку, — просто отбою нет... Вышлют, бывало, против них отряд, а они, мошенники, сейчас тягу в горы, да в аул, а там поди лови их, да бери приступом. Что вы будете делать! просто одолели, проклятые. И ведь какая удивительная смелость!.. Вот хоть сам Хаджук (уж мы его все в лицо знали, да не то, что в лицо, а просто издали едет, так уж прямо видно, что Хаджук), бывало, подъедет к самой крепости, гарцует тут, как-будто у себя в ауле, и вызывает охотника попробовать с ним силы. А конь-то! Фу ты дьявольщина, что за конь! О-сю-пору не могу забыть этого коня: так и прыгает, так и кипит под ним, — просто загляденье!.. Молодец был, нечего сказать! Представьте вы себе мужичинище вершков десяти ростом, плечистый, здоровенный, и как ловок, каналья! какие штуки на лошади выделывает! А рожища-то, рожища! ах, ты, Господи, какая страшная рожа! черный весь как смоль, волосастый, да как еще в бурке, да в мохнатой шапке, так просто беда, — настоящий разбойник! Оружием владеет отлично; уж маху не даст, нет: рубнет шашкой, так ведь человека до седла рассадит. Ужасная силница и ловкость!

“Только вот-с, когда взяли это разбойничье гнездо, да разнесли, да перебили порядком, так тут легли все сыновья Хаджука и почти вся его шайка, но сам он улизнул; ни слуху, ни духу об нем, как-будто в воду канул. Мы думали, что он опять наберет удальцов, да начнет мстить за сыновей, однакож нет, угомонился. Ему, кажется, тоже попало при взятии аула, и даже многие думали, что он убит.

“Между-тем, прошло несколько лет; меня произвели в штабс-капитаны, а потом и в капитаны, а об Хаджуке все ничего не слышно. Сижу я в крепости, да иногда этак думаю себе: где же это Хаджук? куда он девался?..

“Надобно вам сказать-с, что к нам в крепость хаживали мирные Черкесы; так, знаете, продают что-нибудь, или же и просто в гости приидут. Вот-с раз как-то приезжают к нам двое Черкесов; один старик, а другой молодой, этак лет двадцати-трех-четырех не больше. Привели они трех или четырех баранов, да и продают нашим. Я сижу у окна, да и смотрю на них. Вот начал я всматриваться в лицо старика; показалось мне, как-будто что-то знакомое; взял я фуражку, вышел на двор и подхожу к ним. Всматриваюсь в старика, — точно, что-то знакомое, а вспомнить никак не могу... Ба, ба, ба! да это старый приятель, это, кажется, Хаджук!.. да, точно он! только уж совсем не тот, что прежде был, и по лицу-то еле-еле признаешь. Вот я и говорю: Хаджук! Он оглянулся и молчит; а я опять:

“— Хаджук! это ты?

“— Я, говорит.

“— Да как же ты здесь?

“— Да что ж мне? от-чего ж не [32] прийдти сюда? Разве к вам нельзя ходить вовсе? — и смотрит мне прямо в глаза, как-будто ни в чем не бывал. — Фу, чорт побери! думаю я, да что ж это он?

“— Да как же ты пришел сюда? Ведь я велю тебя схватить!.. говорю я.

“— За что ж меня схватить? Что ж я такое сделал, чтоб меня схватить? Ведь я уж давно мирной.

“— Мирномй!.. вот что! говорю я. — А какой мирной! по роже вижу, что не мирной: рожа такая плутовская, разбойничья. Ну, мирной, так мирной, делать нечего.

“— А это кто с тобой? говорю я.

“— Это сын мой, Мурат.

“— У тебя и сын остался! А мы думали, что их всех убили, помнишь ли, тогда-то?

“— Нет,говорит: — один остался.

Вот мы с ним разговорились; он мне и рассказал, что вот, говорит, как взяли наш аул, так у меня всех сыновей убили, только одного оставил Аллах на поддержку моей старости. Что было, какое там имущество — все пропало, так-что есть нечего, приходится торговать.

А я ему говорю: верно разбойничаешь, Хаджук?

Он улыбается, да только головой потряхивает, как будто-бы нет.

“— Как можно! говорит; — “я мирной. Да и где мне! уж я старик, и силы-то нет...

“И точно, стар стал и хилый такой сделался; совсем не то, что прежде, и на лошади-то едва-едва сидит. При взятии аула его таки починили порядком и сбавили годков десяток; по всей голове и по всему лицу шрамище преогромный. Такой хилый, старый сделался... я думаю и шашки-то не поднимет: только рожа такая же разбойничья, да еще страшнее сделалась от шрама.

“Вот-с они стали частенько жаловать к нам в крепость. Хаджук продает баранов и всякую мелюзгу; а сын этакий, знаете ли, молодец, просто красавец: глаза черные, так и блестят, так и хочут выскочить; только молод еще и не выровнялся, а станом будет весь в отца. Уж теперь даже видно, что силища будет большая. На коня сядет, так просто картина... за стекло бы в рамку вставил, да так бы все и любовался. Лицо вовсе не такое разбойничье, как у Хаджука; оно конечно, все же видно, что Черкес, и черный такой же; но лицо такое красивое, знаете, и что-то этакое доброе в лице... Сам же Хаджук сделался настоящим Жидом: торгует разной дрянью, подличает, хитрит, — чорт-знает что такое, — и о наездничестве совсем забыл; такая хитрая, подлая жидова сделался... и не посмотрел бы на него! А сын не выучился еще жидовскому ремеслу; так вот и видно, что ему не торговать и не с баранами возиться, а на коня, да шашку в руки, да кинжал в зубы! Так тут он будет на своем месте.

“Вот-с, мы с ними сделались кунаками, то-есть не то, чтоб кунаками... что ж я буду дружиться со всяким встречным и поперечным! а так, знаете, ведь в крепости-то очень и очень-скучновато, так-что рад всякому... Прийдут они, бывало, ко мне: тары-бары, рассказывают что-нибудь, а время-то и уходит, я их употчиваю, а тут что-нибудь и выведаешь.

“Мурат был славный Черкес, то-есть такой Черкес, каких я не видывал. Ведь мало ли их есть там удалых и лихих наездников, да все не то, что Мурат; у него, кроме молодечества, что-то такое доброе в лице и без всякой хитрости и подлости, — Молод ли он еще и не успел еще выучиться ихней манере, или уж так он уродился, — Бог его знает, только хороший человек был. Да вот вам уж на что я, первейший враг Черкссов, не люблю этих Азиатов; а вот Мурата так не мог не полюбить, привязался к нему ужасно... да ведь до чего привязался? что как [33] дня три-четыре не приезжает он к нам в крепость, так мне и скучновато делается, точно как-будто влюбился в этакую какую-нибудь красавицу; ей-Богу, так... Ведь вот теперь как вспомишь, так и самому смешно; а что же будете делать, коли хороший человек! И не знаю, в кого он этакой вышел; ведь Хаджук, кроме хитрости да разбоя, вряд-ли чему научит!

“Уж месяцев шесть слишком ездили они ко мне в крепость; так все у нас и шло... Наконец, начинаю я замечать, что мой Мурат что-то не ладно, стал будто не весел; приедет в крепость — ходит повеся нос и говорит мало, и все у него не так, как прежде; чорт знает, что с ним сделалось. Я расспрашивать стал:

“— Что это ты, говорю ему, такой невеселый?”

“— Я?.. Я ничего... отвечает он, да и улыбнется как-то грустно.

“Что за притча такая? думаю я: что это с ним сделалось такое? — Наконец я таки допытался, и ведь вышло самое пустое дело: ездил он в аул Даргиш; в этом ауле жил мирной Черкес Мухаммед, у которого была дочь Сулеймина; хороша ли, дурна ли не видал.

“— Смотри, брат, Мурат! говорю я: не сдобровать тебе! Ведь у Сулеймины есть брат, а может-быть есть и жених...

“— Жених!.. крикнул он: — а для жениха у меня вот что есть! схватился за кинжал, да и смотрит на него. А рожу-то такую страшную сделал, какой я на нем никогда и не видал; глаза налились, да так и сверкают. “Сулеймина моя!” говорит.

“— Да как же она твоя, когда тебе нечем заплатить калым? Ведь Мухаммед старый чорт, человек корыстолюбивый и не отдаст тебе Сулеймины без калыма.

“— Я достану калым, говорит он.

“— А где же ты достанешь?

“— Уж я знаю, где достану.

“— Э..ге...ге, брат! подумал я— да где же ты достанешь-то? Тут что-нибудь да не ладно; хоть ты и хороший человек, а больно надеяться на тебя нельзя. А надо вам знать, что у меня был маленький капиталишка, этак тысчонки три слишком; Мурат знал, что у меня есть деньги: так долго ли до греха? ведь ни за что пропадешь. Вот я стал осторожнее, не остаюсь с ним наедине, а все при людях. Знаете... хоть и хороший человек, хоть даже можно сказать, я любил его как сына, или брата что ли, и он мне очень по душе пришелся, да все, знаете ли, лучше; ведь не ровен час, со всяким человеком может случиться, ведь Бог его знает, что у него на душе-то!.. Только вот я ему и говорю: “Нехорошо, Мурат, смотри, попадешься!”

“— Ничего, непопадусь.

“— Ну, будет же потеха! подумал я. — Вот так все и было. Мурат мой все ездит в Даргиш, да тоскует, да думает, как бы ему калым достать. — Жить не может он без Сулеймины; подай ему Сулеймину, да и полно! Ведь такая дурь в голову вошла, что и утешиться ни чем не может и смотреть ни на что не хочет и не разговаривает ни о чем: Сулеймина да Сулеймина, и больше ничего. Спит и видит только Сулеймину, просто чуть в петлю не лезет — так, причаровала проклятая Черкешенка, сгубила молодца: все ему постыло, кроме Сулеймины. — Наконец, Мурат совсем пропал и перестал ездить в крепость, а Хаджук все еще торговал. Вот я раз подхожу к Хаджуку, да и спрашиваю:

“— Куда это девался Мурат?”

“— А Аллах его знает, отвечает Хаджук: — я и сам давно уже не видал его.

“Ну, подумал я, верно он подрался с кем-нибудь за Сулеймину, да и свернули голову молодцу. — Прошел месяц, другой, — о Мурате ни слуху, ни духу, так-что наконец я стал забывать о нем, а только, бывало, изредка вспомнишь, что [34] был-мол хороший человек и пропал ни за грош. Только вот-с около этого времени стало слышно, что Черкесы сильно разбойничают вокруг нашей крепости; где угонят скот, лошадей и все что можно взять, все забирают. Наконец, смелость их дошла до того, что эти бездельники показались у самой крепости, снимали наших часовых и даже раз как-то ночью ворвались в самую крепость, да только мы славно их отпотчивали. Что тут будете делать?.. Стал я поразведывать и узнал, что их собралось до трех-сот самых отчаянных головорезов и изволят они потешаться под предводительством какого-то удальца. — Узнал я еще, что этот удалец из мирных... каково вам покажется?.. Полагайтесь на них после этого!.. Вот-с я думал-думал, что делать? надобно унять разбойников, а мне с своей командой ничего не сделать; наконец, я донес начальству, что, мол, так и так, грабят и разбойничают, и нет никаких средств унять их, просил подкрепления. Вскоре точно прислали подкрепление, и я думаю себе: ну-те-ка, суньтесь теперь! я угощу вас свинцовыми орехами. — На другой же день я с своим отрядом отправился на то место, где паслись табуны, и засели мы все в лесок за кусточками, так-что ни одного человека не видно, и стали ждать Черкесов. — Отдал я приказ, чтоб слушали все: как-только выстрелю я из ружья, так чтоб сейчас же броситься всем из кустов, построиться наскоро и выстрелить залпом в Черкесов. Вот ждали мы, ждали, уж за полдень, а все никого нет; я так и думал, что бестии пронюхали, в чем дело.

“Часу в шестом вечера я велел-было уже собраться идти, как вдруг показались Черкесы; подъехали они ближе и начали обскакивать табун. Их всего было человек сто не больше; впереди скакал какой-то Черкес — уж издали видно было, что слав-вый наездник и лихой рубака. Конь под ним — так просто картина, вытянулся весь в струну, да так и ложится, так и стелется по земле, сам чорт не догнал бы этого коия. Эх, какой конь! Ведь я уж теперь старик, а как вспомню об этом коне, так сердце вот так и запрыгает. Посадите вы хоть кого-собьет, непременно собьет; где усидеть на таком коне! А наездник-го был не таков, чтоб сбил его какоишина-есть конь; крепко сидел он в седле, только бурка развевалась за плечами. — Бросил он поводья;в правой руке шашка, в левой нагайка, в зубах кинжал, да так и летит и прямёшенько мимо того куста, за которым я спрятался. — Вот, думаю себе, постой же, подъедешь, так я тебя из собственных рук удостою; взял я ружье, взвел курок, да и поджидаю, как он подъедет поближе. — Наконец подъехал он так, что его можно было разобрать в лицо, и мне уж время было стрелять; только вот-с, как взглянул я на него, так руки и опустились, как-будто меня варом с головы до ног окатило; стою как ошалелый и даже пошевельнуться не могу... Представьте вы себе мое удивление... как бы вы думали, кто был этот Черкес?.. а?.. кто?.. ну, скажите?.. это был-с Мурат... а?.. Вот, после этого узнайте человека!.. Эх, как жаль мне его стало! просто, беда... и стрелять вовсе не хочется, да и не стал бы стрелять, еслиб можно, а до ведь никак нельзя: вся моя команда на меня смотрит, да только того и ждет, чтоб я выстрелил. — Наконец, скрепился я кое-как, поднял ружье, приложился и спустил курок, а сам даже и взглянуть-то как-будто боюсь. — Вот, как дым-то поразнесло, посморел я на то место, куда стрелял, и увидел, что Мурат мой целёхонек летает на своем скакуне — я промахнулся и сам не знаю от-чего: жаль ли мне стало Мурата и лукавый подтолкнул под руку, или уж просто так промахнулся, не знаю; только не может быть, [35] чтоб так: я стрелок хороший, и Бог-знает что поставлю, еслиб стрелять в цель на этаком расстоянии. Между-тем-с, Черкесы бросились все в кучу и начали озираться во все стороны, а наши молодцы высыпали из лесу, построились, дали залп из ружей, ура!!.. и пошли в штыки. — Черкесы сначала тоже было взялись рубить в шашки, да только видят, что дело плохо, давай Бог ноги и удрали. Однакож многих, очень-многих ранили и положили на месте.

“Когда дело кончилось, мы пришли в крепость и забрали с собою всех пленных. — Так вот как Мурат добывает себе калым! подумал я: подите после этого поверьте им хоть на грош!

“Забрала меня сильно охота разузнать, как Мурат попал в шайку, хоть я уж и сам знал, как, но все же лучше узнать; пошел я посмотреть раненных и выбрал такого, которого только чуть оцарапало пулей. Привел я его к себе и начинаю расспрашивать; только он-с не сознается ни в чем и даже решительно ничего говорить не хочет, — только головой мотает; я его попробовал пристращать нагайкой и пулей, — ничто не помогает, ничего нельзя добиться от чортова сына... Постой же, думаю я, выпытаю я из тебя все; скажешь ты мне, что у тебя за душою. Отпер я шкатулку и достал с горсть целковых и мелкого серебра; подхожу к нему и говорю:

“— Вот, если скажешь всю истинную правду, так получишь все это и еще отпущу тебя на волю... а? А ведь деньги-то славные, на, посмотри-ка; на коне будешь опять ездить... а? ... Ну, говори же все!.. Ведь что тебе? отчего не сказать? Смотрю: у моего Черкеса глаза разбежались; однакож все же запирается.

“— Да я, говорит, ничего не знаю.

“А-га! заговорил уже: добрый знак! нам этого-то и нужно. Я положил при нем деньги в шкатулку и говорю ему: лучше скажи; поди-ка да подумай хорошенько, — и велел отвести его назад.

Часа через полтора опять его привели ко мне; ну, что? говорю, надумал ли?.. а?

Смотрю, мой Черкес колеблется; забирает его охота вырваться на волю с целковиками; уж я по роже сейчас увидел, что от него можно теперь все узнать; и точно — он не выдержал и отвечал мне на все вопросы. Вот, что я узнал от него: Мурат хотел жениться на Сулеймине, но калыма у него не было; думал он, думал, и наконец махнул рукой, да и решился на разбойничье дело; собрал себе человек сорок абреков (то-есть самых отчаянных головорезов, которые без резни да крови жить не могут) и разных охотников, которым нужна добыча, да и давай грабить наших... Мало-по-малу, все приставали к ним, и наконец собралась порядочная шайка; вот они и разбойничают. Мурат наработал на свою долю порядочно, да только в последнее время им больно не повезло: везде колотят их, и уж плохо им приходится.

“После этого происшествия, мы не видали больше Мурата: он на нашу крепость не наезжал; а слышно только было, что его расколотили в пух и всю его шайку положили на месте.

“Месяц спустя после этого, приходит к нам в крепость Хаджук; я к нему:

“— Как же ты, говорю, пришел сюда? Ведь твои сын разбойничает!

“— А мне что до сына? Я мирномй. Сына-то я и в глаза уж давно не видал.

“— Врешь ты, говорю я: — верно разбойничаешь вместе с сыном и знаешь, где он теперь.

“— Нет, я мирной; не знаю, где Мурат.

“Ну, нечего делать: мирной, так мирной; уличать ни в чем нельзя, так и не трогай. Я позвал Хаджука к себе; смерть как захотелось узнать о Мурате... Начинаю расспрашивать, [36] только он говорит: не знаю, я его давно не видал. Я и так и сяк, нет... мой Хаджук боится, и ничего от него не добьешься, а меня так и разбирает. Вот, наконец, я успокоил его кое-как, попотчивал тем, другим: у старика язык-то и развязался.. Узнал я от него все то же, что от пленного Черкеса, да кроме того еще вот что: сам Хаджук ездил к Мухаммеду сватать Сулеймину за сына; приехав к нему, он нашел там князя Джигич, который сватал ее за себя. Мухаммед польстился на богатый калым, который князь сулил ему дать за Сулеймину, и обещал отдать за него дочь. Когда Хаджук пришел, то Мухаммед сказал князю, что вот-де тоже пришел сватать Сулеймину за сына. Князь человек горячий, не выдержал, вытолкал Хаджук а в шею и осрамил при всех. Когда Хаджу к рассказал об этом сыну, тот рассвирепел ужасно, был в отчаяньи, рубил все, что ни попадало под руку, и поклялся вечною, непримиримою враждою и кровавою местью к князю, — а это у них значит, что оба они жить не могут, и что один из них должен отправиться к дьяволу в когти.

“Когда Хаджук ушел, я думаю себе: ну, будет потеха!.. Князя Джигича я тоже знал; он мирной и со мной кунак; несколько раз приезжал ко мне в крепость и я бывал у него...”.

— Как! не-уж-то вы у него были? перебил Садков.

— Да, был у него, отвечал Иван Федорович.

— To-есть в самом в ихнем были, где они там живут?

— Да-с... как же! сколько раз бывал у них в аулах.

— Да как же это вы, Иван Федорович?.. и так-таки ничего и не боялись?

— Да чего же бояться-то?.. Помилуйте, чего тут бояться?.. Ведь они мирные, не обидят.

— Ну, как же они там? так же как и мы, или как-нибудь особенно?

— Разумеется, люди как люди; живут-себе так же, как и все живут.

— Ну, и изба также есть?

— Да, и изба, и все, что нужно, все есть-с; только изба-то у них называется саклей.

— Саклей!.. вот что...

— Да полно вам, Антон Антонович! сказал с досадой Карпунов: — что это такое? и послушать ничего не дает. Ну, что же, Черкесы? известно люди как люди; ведь не звери же какие в-самом-деле...

— Да что же, Павел Петрович, огвечал Садков: — ведь я, знаете, так только, любопытно знать, как там этакие Черкесы; ведь Бог их знает, как они там!

— Ну, что же дальше, Иван Федорович? спросил я.

— А вот что дальше: князя Джигича, как я вам уже сказал, я таки знал; детина тоже не промах. Мужчина лет тридцати-пяти, молодец и ловкий такой; тоже считался у них очень-хорошим наездником. Только жаль мне стало Мурата: ведь пропадет ни за что человек. Эх-ма, жаль! право, жаль!

“Только вот-с этот самый князь Джигич приезжает в крепость недели через две, и зовет меня на свадьбу. Я подумал: а!.. так вот где вся история-то!.. обещал ему приехать, а между-тем ни слова о Мурате; ну, думаю, что будет, то будет; авось он тебя уладит.

“Аул, в котором была свадьба князя Джигича, был от крепости верстах в десяти. Отравился туда; на всякой случай взял с собой и шашку и пистолеты: они хоть и мирные, да ведь знаете, не ровен час, а особливо натянутся пьяны; да и в дороге может пригодиться. Приезжаю в аул, а там уж народу тема-тьмущая, наехало множество всякого сброду; гостей не перечтешь. Вот я поздоровался с хозяином и увидел Сулеймину... Ну, признаться сказать, хороша была: такая полненькая, румяненькая, просто прелесть, [37] хоть бы какой-нибудь графине или княгине; глава большие, черные... Посмотрел я, посмотрел, да и отошел прочь, чтоб дальше от греха. Стою-себе да посматриваю на всех; вдруг слышу, что меня кто-то дернул сзади; оглядываюсь: Хаджук, только уж не тот Хаджук, что в крепости продавал баранов, да подличал, нет! я как взглянул на него, так даже страшно сделалось. Представьте вы себе: глаза как у дьявола, так и блестят, налились кровью; так вот как-будто он хочет съесть ими человека; сам весь трясется, кулаки сжаты, зубы так и ходят... Я говорю:

“— Что ты?.. что с тобою, Хаджук?

“— Ничего, ничего... он здесь?..

“— Кто?.. Мурат.

“— Нет, князь...

“— А, князь!.. здесь; а что? говорю я.

“— Ничего... Мой сын тоже будет здесь... сказал он, да так улыбнулся, что я даже не умею и рассказать вам, как он улыбнулся; просто как дьявол улыбнулся. — Ну, подумал я: — будет же тут потеха; свадьба-то будет хуже похорон”.

— Да вы бы, Иван Федорович, предупредили князя, сказал Карпунов.

— Предупредить князя?.. Что вы это, батюшка, Павел Петрович, заживо схоронить меня хотите, что ли?.. Да, сунься-ка я, так меня давно бы и в живых-то не было! Да и притом, мне провал его возьми! ей-Бо-гу, не пожалел бы, еслиб Мурат отправил его на тот свет.

Вот-с свадьба идет-себе обыкновенным порядком; мулла пробормотал какие-то ихние молитвы, а потом началась гульба. Меня посаднли также и потчуют... Черкесы мои так и тянут, не смотря на то, что им закон запрещает. Только я все посматриваю, не увижу ли где Мурата; однакож его не было, да и Хаджук пропал. Ох, не хорошо будет! подумал я: уж если поклялся мстить, так он уж не отступится от своей клятвы и будет мстить пока жив. Избейте вы его, израньте, так-что чуть дышать будет, а если только хватит силы поднять кинжал, так он уж приколет вас, непременно приколет!

“Черкесы мои гуляют-себе, да и не думают ни о чем. Начали плясать; молодая тоже пошла... Ах, ты, Господи, прости мое согрешенье! ведь соблазнился-с, глаз не мог отвести от нее. Этакая полненькая, хорошенькая... ну, чорт с ней!” прибавил Иван Федорович, да и рукой махнул. — “Вот-с, после всего этого” начал опять Иван Федорович: “вздумали они скачку; вышли все из сакли и начали садиться на коней. Я думаю; да, чорта с два, будете вы скакать! натянулись, да еще скакать хотят! Так нет-с, ведь пьяны все, а на коня сел так, как-будто ни в чем и не бывал, и хмель прошел. Началась скачка — сперва в догонку, кто кого обгонит, потом начали шапки с пола поднимать на всем скаку...”

— Как?.. Не-уж-то с земли на всем скаку? спросил Садков: — да как же это они не упадут?

— Эка, упадет!.. отвечал Иван Федорович: — да зачем же ему падать?.. от-чего же ему упасть?.. ведь на то он Черкес. Да это еще что! шапку-то ни по чем, а то бросьте вы целковый, или какую-нибудь другую монету, так и ту поднимет.

— Тьфу ты пропасть! однакож, ловки бестии!

— Ну, а Мурат-то что же, Иван Федорович?

— А вот постойте, постойте, дойдет и до него очередь. Вот-с, только я смотрю, да удивляюсь, какие они штуки выделывают; начал я приглядываться в толпу, что на конях-то, не увижу ли Мурата; смотрю, а он тут-как-тут, и Бог его знает, откуда взялся. Посмотрим, думаю я, что дальше будет. Наконец начали они выезжать один на один”. [38]

— А как же это один на один? спросил Карпунов.

— А это вот как-с: выезжает один какой-нибудь и вызывает себе противника; вот и начинают они драться; натурально, дерутся они не в-самом-деле, а так только, для примера; стреляют холостыми зарядами, показывают разные ловкости, ложатся на лошади с боку и много разных штук выделывают.

“Вот-с, князь Джигич, — молодой-то, — смотрел, смотрел и розобрало его, захотелось тоже показать своей удали. Выезжает он на середину и зовет охотника помериться с ним силою и ловкостью, — а охотник-то тут и есть; смотрю: мой Мурат. Ну, будет же теперь потеха! думаю я; уж они подерутся не для примера. Вот начали они; князь поскакал, а Мурат за ним; и начали сражаться, стреляли друг в друга, а настоящего дела все еще нет. Я уж думал: не отложил ли Мурат до другого времени; только вот подскакал он к князю, выхватил шашку и бросился на него. Князь вместе с конем отскочил вдруг в сторону, и Мурат пронесся мимо. Тут напали они друг на друга с шашками и начали драться; я стою и смотреть не смею, и глаз не открываю, — так мне жаль стало Мурата: я так и думал, что князь его убьет. Наконец слышу крик, открываю глаза и вижу, что князь рубит Мурата; а он волочится головой по земле, а ноги в стременах...

“Вот как пропал человек — чорт знает из-за чего!”

Владимир Скарятин.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказ армейского капитана // Отечественные записки, № 7. 1846