ЗАПИСКИ МИХАИЛА ИВАНОВИЧА ПУЩИНА

(М. И. Пущин, старший брат известного Ивана Ивановича (лицеиста и декабриста), сын генерал-интенданта Ивана Петровича и Александры Михаиловны (Рябининой) и внук Екатерининского (тоже интенданта) адмирала и Андреевского кавалера Петра Ивановича, родился в 1800 г., умер 25 Мая 1869 г. Записки его принадлежат его племяннице и наследнице Марии Николаевне Пущиной, и, конечно, читатели «Русского Архива» признательны ей за дозволение их напечатать. П. Б.)

(Часть дневника выпущена, как выходящая за рамки сайта. Thietmar. 2008)

Из Казани до Саратова я опять ехал нигде не останавливаясь. Жандарм мой очень меня забавлял: его удивляли в России курные избы, лапти, а замечаемая им бедность составляла предмет его сравнений с благословенным краем его родины, Сибири. Особенно удивляли его лапти, которые возбуждали его веселый смех. В Саратове нашел я заболевшего в дороге Петра Коновницына; он упросил подождать несколько его выздоровления, чтобы вместе продолжать путь до Тифлиса. Из сострадания к нему я согласился, и через три дня мы поехали вместе. Разительна была перемена климата, испытанная нами в этот переезд. Оставив Саратов при 20 гр. мороза, мы через несколько дней были в Тифлисе, где от жары не знали, где укрыться. Ехали из Екатеринодара с конвоем через Владикавказ и Кавказские горы, невиданное величие которых было поразительно.

В Тифлисе давно ожидал меня В. Д. Вальховский. Мы у него остановились, и он нас повез на представление к Паскевичу. Тогда я в первый раз после Сибирского случая нарядился в шинель, переделанную из Преображенской в гарнизонную. Паскевич принял нас очень холодно, окружающим своим сказал, указав на меня: «вот он совсем не виноват»; обращая свою речь ко мне, прибавил: «ведь ты знаешь, что я судил тебя». — «Знаю, в. п., и всегда буду помнить приветствие ваше; виноват я или нет, но теперь перед вами солдат, который просит у вас случая к отличию, чтобы скорее заслужить государево прощение и забвение прошедшего». — «Я полагаю, что ты будешь полезен в саперном батальоне». — «В. п. лучше меня знаете, куда меня назначить, я совершенно полагаюсь на милость вашу» (сказал это, хотя полагал тогда, что саперы не будут иметь случаев к отличию). Про Коновницына Паскевич сказал.: «А этот шалун». Коновницын просил о назначении его в 51 егерский полк. «Разве ты знаком с Авенариусом? (полковым командиром). «Нет», отвечал Коновницын. «Отчего же ты желаешь туда поступить?» «Там товарищ мой Фок, с которым желал бы служить вместе» Я, [463] заметив, что Паскевич почему-то не хочет исполнить желание Коновницына, просил о назначении Коновницына вместе со мною в саперный батальон, что он может быть полезен по инженерной части, так как служил в Генеральном Штабе. «Я с тобою согласен, он сам не знает, чего просит; отведите, Валъховский, обоих к Алек. Петровичу и скажите, что я желаю их назначения в 8-й пионерный батальон» (переименованный впоследствии в Кавказский саперный). Отпуская нас, Коновницыну сказал: «Ты ко мне зайдешь получить письма и деньги, присланные твоею матерью».

Представление Ермолову имело совершенно другой характер. Хотя Ермолов меня вовсе не знал и ничего обо мне не слыхал, он не заставил нас, как Паскевич, дожидаться и тотчас позвал в кабинет, где он с Раевским и Суворовым сидел без жилета и галстука в одной рубашке. Первый раз встречаясь с Суворовым, я поражен был его сходством с Николаем Павловичем. Раевский, с которым я познакомился в 1821 году в Могилеве, бросился меня обнимать. Суворов просил его познакомить с нами, и знакомство наше, тут начатое, обратилось в задушевную дружбу во все время пребывания Суворова на Кавказе. Тогда и Ермолов, вставая, сказал: «Позвольте же и мне вас обнять, поздравить с благополучным возвращением из Сибири, что явно доказывает, что государь, возвращая вас к полезной деятельности, дает вам случай к отличию; наше дело вам в этом помогать». Вальховский передал ему поручение Паскевича, он приказал зачислить нас в 8 пионерный батальон, и поручил Вальховскому познакомить нас с батальонным командиром, полковником Евреиновым, который явно против Ермолова враждовал. После того просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании в Сибири, обнадеживал, что и Кавказ оставит в нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час времени, он отпустил нас с благословением на новое впереди поприще. Час этот, проведенный у Ермолова, поднял меня в собственных глазах и, выходя от него, я уже с некоторою гордостью смотрел на свою солдатскую шинель.

Недалеко от Ермолова жил Евреинов. Вальховский был с ним знаком и по дороге к нему описывал мне его. Передавал, как он обратился к новому светящему солнцу и отвернулся от затмевающегося, рассказывая всякие ужасы про него; как прекратил все сношения с приверженцами Ермолова, у которого прежде заискивал самым подлым образом и подлости свои перенес на штаб Паскевича. Понятно, что такого рода человек не мог во мне внушить к себе сочувствия, и я шел к нему с твердым намерением [464] с ним не сближаться. Первое лицо, которое у него встретил, был генерал Богданович, о котором совершенно забыл, что могу его встретить на Кавказе. Богданович производством своим в офицеры был обязан мне. В 1821 году, во время стоянки нашей в Минской губернии, он и брат его Кароль определились к нам юнкерами. За некрасивую наружность великий князь их не взлюбил. Несколько раз в Петербурге он говорил мне, что таких чучел надо постараться выжить из эскадрона; он после двухлетней службы не хотел представлять их в офицеры. Уже во время командования моего эскадроном я поднес великому князю виды Таиц, снятые Генрихом Богдановичем и на мой счет литографированные; тогда великий князь согласился их произвести, но только в армейский к.-п. эскадрон, куда и поступил старший Кароль, а младший, Генрих, пожелал на Кавказ и произведен в 8 пионерный батальон. Этот-то Богданович был мне самый преданный слуга в Тифлисе. Он жил в доме Евреинова, был казначеем батальона. Евреинов принял нас очень радушно, настоятельно желал, чтобы мы жили у него вместе с Богдановичем, желал сношения наши с ним поставить на товарищескую ногу. Я согласился исполнить желание Евреинова, чтобы быть вместе с Богдановичем, который окружил меня своими попечениями и беспрерывными послугами. Богданович никак не хотел признать во мне солдата и видел во мне любимого своего начальника, которому считал священною для себя обязанностью со всем усердием служить и не допускать до каких нибудь лишений.

Я прожил у Евреинова до выступления с авангардом в поход. Жизнь эта была мне тем тяжела, что не располагала к хозяину, столь любезному ко мне. Личность его была самая отвратительная, фигура маленькая и всегда грязная, всех ругающая и за то всем противная. Я его не видал иначе, как в засаленом архалуке, с коротенькою в зубах трубкою. Отвратительно было для меня, когда я только что просыпался и оставлял постель, он приходил вместе с нами пить чай и разваливался на неприбранную постель мою, в которую напускал насекомых, изобилующих в его грязном архалуке; но от начальника должен я был терпеть, спасибо и за то, что не больше неприятного.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Ивановича Пущина // Русский архив, № 11. 1908

© текст - Бартенев П. И. 1908
© сетевая версия - Тhietmar. 2008
© OCR - Дудов М. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1908