-

Ермолов и Паскевич.

С прибытием на Кавказ, Паскевич, уполномоченный особыми инструкциями, видел уже в Ермолове падающего соперника. Однако на первый раз они встретились любезно. Но Паскевич, конфиденциально снабженный силою, начал предъявлять претензию начальствующего, а Ермолов, несмотря на гнетущие его обстоятельства, не хотел смиренно уступить вверенную ему власть: явились пререкания между главными начальниками в самый важный момент военного времени и местных смут. Раздражительный, увлекающийся подозрительными впечатлениями Паскевич видел около себя во всем интригу Ермолова и его близких подчиненных, не желавших с должною готовностию быть исполнителями его распоряжений. Ермолов, находясь еще под обаянием своего прежнего достоинства и признанной высокой репутации, видел в Паскевиче случайного временщика, желавшего возвыситься на его счет. Это соперничество властвующих тяжело отозвалось на подчиненных и в особенности на войско, и без того отягощенное трудами и лишениями начавшейся кампании. Но когда Ермолов пал, восторжествовавший, благородный по душе Паскевич сознал свою несправедливость и, под влиянием чрезвычайных военных успехов, в концу Персидской кампании, сделался добр и милостив, обращаясь с похвалою в тем самым войскам, о которых так дурно прежде относился, к тем начальникам частей, на которых так мало сначала полагался. [1572]

В виду этого, не желая опровергать односторонние взгляды Паскевича на войско и состояние дел, им самим после опроверженные, на положение края, совершенно не подходящего по своему свойству и характеру под мерку тогдашнего строя в России, я, как свидетель и частию участник тогдашних событий, решаюсь сделать некоторые пояснения на донесения Паскевича покойному Императору Николаю Павловичу и другим правительственным лицам (Русская Старина, 1872).

Начнем с вещевого довольствия войска, найденного в таком дурном виде Паскевичем. Оно получалось из Ставропольской Коммиссии, куда полковые приемщики из Закавказья с пешими командами отправлялись в Сентябре месяце для получения аммуниции на следующий год, и часто для пополнения вещей, не добранных еще, по милости Коммиссии, за прошлое время; в полки же возвращались приемщики, по причине бездорожья зимою и весною в горах, на арбах и больше вьюках в Июне и Июле месяцах следующего года, т.-е. пол года спустя после назначенного срока для довольствия, когда рубахи и сапоги износились в прах, а мундиры были в заплатах, да еще нужно было время для их постройки. Ермоловские протесты по этому предмету были бессильны в Петербурге: тузы-подрядчики и сытые тогдашние коммиссионеры не обращали на них внимания. Когда Николай Павлович во время коронации подарил, при перемене формы, всем офицерам армии сукна на обмундировку натурою, то пишущий сии строки получил сукно на сюртук буквально [1573] бурого цвета, добротою в роде байки, хотя образчики из коммиссариата были высланы порядочные. С казенных лосинных фабрик лосинные и юфтяные вещи отпускались гадкие, и только при Линдене и С. П. Шипове в тридцатых годах началось довольствие войск лучше.

В самый разгар разразившейся Персидской тревоги, аммуничные вещи только подвозились в штаб-квартиры. А между тем войска, разбросанные в мелких командах, с работ и разных постов и укреплений, налегке, в чем попало, стремглав спешили к известным пунктам; в виду грозящей опасности, не только вещами, но и деньгами, некогда было их удовлетворить по милости запоздалых отпусков из коммиссий. Вот и причина найденного Паскевичем жалкого состояния войск при их осмотре во время похода, и Ермолов тут бил не виноват. Точно также и при Паскевиче мы возвратились из Персии в дырах и в заплатах, не только солдаты, но и офицеры, измерившие в течение года своими шагами каменистые, бесприютные пустыни Персии. Кавказскому войску в то время на роду было написано ходить в лохмотьях, — купить негде, а одежда на работах и в походе по каменистым дебрям и лесным густым чащам решительно горела на людях и не выслуживала срока.

Теперь обратимся к фронтовой части. Кавказские солдаты, как при Ермолове (чего, тогда не знали в Петербурге), так и при Паскевиче и после (что уже знали хорошо) были только мастера на [1574] марши, но не маршировку, и фронтовая экзерциция при Паскевиче нисколько не подвинулась, да и некогда было подвигаться в постоянных походах. На парадах при занятии Тавриса и после штурма Ахалцыха, солдаты в шинелях, офицеры, в сюртуках (хотя сам Паскевич и генералы была в мундирах) проходили мимо его колоннами, шагом и строем Ермоловских времен и получали искреннюю благодарность. Со взятия Еривапн и перехода за Аракс, Паскевич из брюзгливого молочно-взыскательного начальника превратился в доброго, заботливого; он уже не говорил солдатам: «что они так дурны, что ему стыдно показать их неприятелю». И после Ахалцыхского штурма тем же самым солдатам, щедро им награжденным, он сказал в приказе, «что в продолжение 22 летней своей боевой службы он не видал храбрее, усерднее и терпеливее в трудах Кавказского солдата». Дибич, при осмотре войска, показал более беспристрастия и справедливости; он даже с похвалою отозвался об офицерах и отдал должную цену соблюдению строгой дисциплины войска, которое, хотя не отличалось бесплодными тонкостями тогдашней шагистики и парадных построений, но было на столько обучено, что знало свое солдатское дело хорошо, как показали результаты Персидской и Турецкой кампаний. Если некоторые батальоны не умели построиться в каре, как доносил Паскевич, то таких было два-три разбитые по постам и укреплениям поротно и даже менее, постоянно конвоировавшие оказии и не сходившиеся в баталионный состав по нескольку лет; тогда линейных батальонов еще не [1575] было. Вместе с боевыми подвигами, солдат этот был чернорабочий человек при созидании громадных построек, очень дешево обходившихся казне, так как солдаты получали только по 5 коп. в день и то не везде: ибо штаб-квартиры и казармы строились безденежно, а офицеры жили на собственный счет. А когда Грузинский гренадерский полк, при новом составе гренадерской бригады, переведен был на квартиры в г. Гори в 1834 году, то он свою штаб-квартиру, выстроенную им безо всяких пособий на урочище Мухровани, т. е. на пустом месте, должен был передать в артиллерийскую бригаду безденежно.

Но пред началом Персидской войны было в моде и каким-то рассчетом бросать грязью в этого отчужденного от родины, изнывавшего в скуке и лишениях первоначального подвижника Русской военной славы на Кавказе. Для характеристики того времени позволим себе сделать выдержки из Кавказской Старины, где говорит старик про былое слишком за сорок лет ¹.

«Хороший начальник с подчиненными, Ермолов был неуступчив и шероховат в сношениях с высшими сановниками, резко писал и говорил им свои убеждения, шедшие нередко в разрез с Петербургскими взглядами; сарказмы его, на которые он [1576] был большой мастер, говоренные всегда во всеуслышание, задевали за-живое сильных мира сего. За Семеновскую историю он бранил Васильчикова, давшего ей такой печальный исход; про одно важное лице, Меттерниховскую креатуру, он раз по одному случаю написал в Петербург: Только враг отечества мог присоветывать такую меру (будто не зная виновника этой меры)».

«Но обстоятельства вдруг неожидано переменились, и над неуязвимым до того Ермоловым начала собираться грозная туча. Стало укореняться мнение, что Ермоловская слава, в которую тогда веровали, только славны бубны за горами, что в управлении его много произвола, министерских предписаний или предложений редко слушается, на составляемые в Петербурге проэкты по Кавказу пишет резкие возражения; а военные его подвиги — сущий вздор: с нестройною толпою полудиких горцев всегда можно справиться! В доказательство приводили, что он окружил себя слепо преданными людьми, как в гражданском, так и военном управлении, которые трубят про его славу и делают между тем большие злоупотребления».

«В это время, в начале 1826 года, приехал из Петербурга офицерик для выбора людей из полков в гвардию. Вскормленный на шагистике и тонкой выправке вахтпарадов, офицерик этот приходил в ужас и негодование от Тифлисских разводов и вследствие того сочинил каррикатуру на Кавказского солдата; она имела такой ход, что была получена Ермоловым [1577] из Петербурга в куверте за казенною печатью от неизвестного лица. Каррикатура изображала солдата в изодранном мундире на распашку, в синих холщевых шароварах, запрятанных в сапоги, в Черкесском папахе на голове; на боку висел маленький котелок, и вместо манерки болталась травянка (в жары хорошо сохраняющая воду, из породы тыкв)».

«Позвольте, при этом с жаром воскликнул старик, перенестись на 25 лет вперед от того времени. В 1850 году зашел я в Академию Художеств посмотреть на выставку картин; вдруг, на пюпитре в видном месте вижу писанную акварелью картину, почти снимок с пресловутой каррикатуры, но уже в типичном хорошем смысле: изображался солдат в мундире на распашку, в знакомых синих шароварах, запрятанных в сапоги, без галстуха; с боку на тесаке маленький котелок, возле травянка и огниво с трубкою висели на ремне. Фон картины представлял знойный южный день; солдат, видимо, усталый от трудного перехода, облокотился на ружье, желая отдохнуть; остановясь на минуту, повесил свой Черкесский папах на штык и с открытою головою прохлаждается под палящими лучами солнца. Можете представить мое удивление!»...

Перейдем к оценке, которую Паскевич делает политике и администрации Ермолова. Как солдат, служивший под победоносными знаменами своего полководца, я принадлежу к числу почитателей военной репутации Паскевича, но далеко не поклонник его [1578] административной деятельности, и еще менее политической. Изучая прилежно военных писателей и покланяясь военному гению Наполеона І-го, он никогда не занимался гражданским и политическим строем общества. И там, где Ермолова трудно было поддеть на удочку, там легко было пустить туману в глаза Паскевичу. Военный Ермолов был добр и снисходителен, при требовании однакож строгой дисциплины; гнева его все боялись, который ограничивался только, за исключением редких случаев, едкою бранью. Гражданский Ермолов был требователен и разборчив в чиновниках и, по примеру Цицианова и Тормасова, строг к туземцам; он знал, сколько поделало вреда краю и государству бестолковое управление Гудовича и слабое Ртищева. Побудь Ермолов долее на Кавказе, много бы пало оригинальных, но не имеющих смысла декораций, украшающих парадные представления. Паскевичу же недоставало многого, как равно усидчивого труда, проницательности и той бережливой траты казенных денег, коею отличался Ермолов, доходивший нередко до скупости.

Если при зорком управлении Ермолова и могли быть упущения и злоупотребления довольно значительные по гражданской части, как доносил Паскевич, и которых однакоже он и Дибич не нашли, то при нем они пошли в большей степени. Все факты того времени показывают, с каким подозрительным недоброжелательством смотрели высшие сановники на всю деятельность Ермолова и как желали оправдать все, что он осуждал или преследовал. [1579]

Так подполковн. Высоцкий и обер-провиантмейстер корпуса Семиков, судившиеся давно (один за лихоимство и грабежи при управлении Ширванским ханством, другой за казнокрадство до сотни тысяч при заготовлении провианта в Саратове для Кавказа) были немедленно освобождены Паскевичем из под ареста, и дела их брошены без последствий, а Высоцкий пользовался еще некоторым вниманием за доносы на Ермолова и получил в командование батальон. Полковник Реут не пошел бы в ход и не дослужился бы до генеральских чинов за плохие распоряжения в крепости Шуше, будучи частию виновен в гибели 3-х рот на отступлении из Герюс.

А между тем знаменитый Ванька Каин, о коем даже Дибич отзывается неблагоприятно, сделался самым приближенным человеком Паскевича и главным переводчиком именно потому, что Ермолов хотел его несколько раз выслать за разные плутни на житье в Россию и удерживался только из снисхождения к близкому родству его с князем В. О. Бебутовым; тогда как честный знаток местных языков, переводчик Аббас-Кули, отдален на второй план. Также плохой репутации из Поляков, провиантский коммисионер Коробчевский (носивший в подражание выражения Азиатцев прозвище Карапчилы, т. е. вора), бывший при Ермолове в черном теле, сделан был походным обер-провиантмейстером и в сообществе с Ванькою Каином, при посредстве дежурного штаб-офицера, блажного и сметного В.....ого, нажил значительное [1580] богатство в продолжение Персидской и Турецкой кампаний под недремлющим надзором интенданта Жуковского, от которого так много ожидали Паскевич и Дибич, тогда как этот Жуковский, бывший интендантом во 2 армии, был удален от должности и попал под начет по исследованию адъютанта начальника штаба 2 армии Бурцова. Бурцов ² бывало с усмешкой нам говорил: «Каково мне встречаться с Жуковским? Бывало он униженно заискивал у меня, а теперь он гордо на меня смотрит, когда я его прошу отпустить без проволочек деньги или вещи в полк».

Вся история бегства Мехти-Кули-Хана Карабагского и ссора его с племянником согласна с истиною в донесении Паскевича, за исключением попытки отравления. Хана застращали Сибирью за покушение на жизнь Русской службы полковника и, чтобы дешево его сбыть с рук, дали возможность (как прежде Ширванскому хану) бежать в Персию; а Джафар-Кули-Агу, собственно потерпевшего в этом деле, сослали на житье в Симбирск вопреки всякой справедливости.

Надобно припомнить, что Карабаг в 1812 году еще был спорною областию между воюющими, и только в 1813 г. Гюлистанским миром присоединен к России, следовательно Джафар-Кули-Ага не мог быть обвиняем [1581] в измене, удалившись тогда в Персию и действуя против нас враждебно но праву еще продолжавшейся войны.

Не оправдываю Ермолова с юридической точки зрения в его крутых репрессивных мерах, в деле уничтожения ханского грубого, невежественного управления (что он однако поставил себе задачею с самого прибытия на Кавказ), но он может найти по сему более снисходительный взгляд и одобрение в глазах политика. Прежде всего пускай укажут нам историки, какое государство, сделавшись могущественным, разрасталось, сплачивалось и поглощало в себе другие народности и политические особи на основании легальной правды и нравственной справедливости; — конечно, тень Кавура и здравствующий Бисмарк одобрительно улыбнутся, когда узнают, что далеко ранее их два Русских генерала, один изменнически-безвременно сведенный в могилу, другой безвременно-политически схороненный, преследовали теже принципы объединения, уничтожая варварских властителей, случайно водворившихся набегами и хищническою войною, как они уничтожили после властителей уже несравненно высшего порядка, признанных легально и по договорам. И, конечно, улыбка их будет двусмысленна, когда при том они узнают, что Мехти-Кули-Хан, после окончании Персидской войны в 1828 году, ни за что, ни про что, был вызван из Персии обратно в Карабаг.

А между тем вскоре пожалованный фельдмаршал наивно рассуждал в 1826 году со слов Ваньки Каина и [1582] других недовольных Ермоловым туземцев: «Честолюбие здешних начальников края дорого стоит России: честолюбие Цицианова, который с большими способностями, победами и ухищрениями приобрел под покровительство России четыре провинции — стоит России десятилетней войны; честолюбие нынешнего начальника произвело новую войну — в этом все согласны: Персияне сие утверждают; Аббас-Мирза, к коему я посылал с согласием на его предложение о размене пленных, это утверждает!»

Да, прочное обладание Грузией было немыслимо и не стоило тех жертв без полного покорения ханств, с целью обуздать горцев и смирить Персию, постоянно поддерживавшую врагов наших; и план Екатерины II был самый разумный в завоевании сначала западного прибрежья Каспия и уже завладения потом Грузиею.

Оканчивая заметки наши, позволяем себе в дополнение сделать еще выдержку из Кавказской Старины.

«Многие приписывали причину этой (Персидской) войны интригам самого Ермолова из желания прославить себя. Не зная темных путей политики, можно сказать только одно, что война эта застала его врасплох; он не ожидал такого смелого, внезапного набега от вялых и трусливых Персиян, которых, по всем вероятиям, настроили Англичане, внушив им воспользоваться успехом внезапного нападения на неготового к тому Ермолова. Что он бесцеремонно обращался с Персидским двором, часто задирал его и всячески [1583] старался мешать влиянию Англичан в Персии — это правда; что он завистливым оком смотрел на богатую Эриванскую провинцию, нужную нам сверх того для обуздания различных кочевых Татар или Карапапахов, живших на тогдашней пограничной черте и имевших поддержку от Эриванского хана, — это несомненно. Но в сравнении с лордом Клейном или Гастингсом Ермолов был ангел чистоты, и если интрига Ермолова вывела Персиян из терпения и побудила начать войну, самую счастливую для Росии по легкости завоевания и полученной огромной контрибуции, втрое покрывшей расходы, сверх приобретения долины Аракса, — то Ермолову за эту важную для наших польз интригу следует поставить памятник, с означением впрочем на пьедестале и услуги Англичан тогдашней Остиндской компании, как подстрекателей к вторжению Персиян».

В. Андреев.

Симбирск. 1872 г.

Комментарии

1. Рассказ старика Из Кавказской Старины, обнимающий разные эпизоды с Персидской войны до барона Розена включительно, ждет очереди или случая к изданию. В. А.

2. В рассказе Из Кавказской Старины об нем много говорится.

Текст воспроизведен по изданию: Ермолов и Паскевич // Русский архив, № 8. 1873