1826 год ¹.

Персидская война.

(Лагерь в Джелал-оглу.— Истребление Немецкой колонии.— Грузинская конница.— Возвращение князя Меншикова из Персии. — Прибытие Паскевича и распря с Ермоловым. — Невесты. — Стычка с Гассан-ханом. — Давыдов.— Лагерь в Гумрах)

По переходе Безобдала, не было уже более надобности оставаться всему отряду в Гергерах; должно было, напротив того, перейти с главными силами в Джелал-Оглу, дабы усилить работы укрепления и оставить в Гергерах только самое необходимое число войск для защиты находившегося там полкового, Тифлиского полка, хозяйства, и для наблюдения как равнины Гергерской, так и дороги через Безобдал. Я внушал сие князю Севарземидзеву, но он с трудом решался оставить Гергеры в надежде снять с полей хлеб. Видя, что князь медлил перейти в Джелал-Оглу, я решился идти со своими тремя ротами и предварил его о сем. Взяв с собою 2 орудия 2-й и 3 орудия 3-ей легких рот и 40 казаков, я отправился в Джелал-Оглу, в надежде (в чем и не ошибся), что князь скоро сам за мною последует. Я выступил 12-го числа и через несколько часов прибыл в Джелал-Оглу, где, присоединив к себе свою 9-ю егерскую роту, назначил маиорам Кашутину и Хомутскому каждому по две роты в команду, и занял лагерь.

Неприятельские пикеты заняли вершины Безобдала.

В ночи с 12-го на 13-е Августа около Джелал-Оглу, на левом берегу реки Каменки, против самого лагеря моего, сделался необыкновенный шум. Вскоре последовал ружейный выстрел, там другой, наконец до 15-ти выстрелов вдруг, так что нельзя было усумниться в том, что неприятель сделал внезапное нападение на расположенные и собравшиеся тут в кучу обывательские кочевья. Немедленно ударили тревогу в лагере. В миг две роты моего полка вооружились, и я повел их бегом на левый берег, приказав мимоходом и 2-й гренадерской роте Тифлиского полка за мною следовать. Трудные спуск и подъем при скалистых берегах глубокого оврага, в коем течет река Каменка, были причиною, [572] что мы не могли так скоро перейти на ту сторону; но как бы то ни было, мы хотя шли в темноте, перелетели, так сказать, сии затруднения. Подымаясь еще от моста, я был встречен одним конным Армянином, который, для большей осторожности, подъезжал к нам со свистом, дабы по нем не выстрелили, и объявил мне, что тревога сия пустая и что все спокойно. Проехав еще несколько шагов, я встретил Гумрийского Армянина Мартироса, ехавшего с 20 или 30 конными Армянами и также взявшего предосторожность свистать, когда стал сближаться к нам. Человек сей имел поручение от князя держать разъезды по ночам на левом берегу реки; он также сказал мне, что все спокойно, и тревожиться не для чего. По робости, с коей он объявил мне сие, я мог заметить, что он был виновник сей пустой тревоги; я, желая пояснить дело, решился исследовать оное, не взирая на уверения его ².

Вышедши на равнину, я пошел вправо к кочевью, около которого слышны и видны были выстрелы, оставив одну роту на том месте, где дорога из яра выходила на степь. Мартирос все уверял меня, что никого нет; говорил даже, что не было и выстрелов никаких, как будто всему лагерю показалось видение; но сие тем более возродило во мне любопытство узнать настоящее, и я велел осмотреть ружья провожавших меня Армян. Они все были чисты, и ни из одного не было выстрелено. Наконец, пришед к кочевью, я нашел только одних жен и детей, которые бранили мужей своих, что они бежали от них при первом подозрении о предстоящей опасности и укрылись в скалах крутого берега Каменки, оставя их без защиты на жертву показавшихся им Персиян. Достойный поступок Армян! От сих женщин узнал я, что тревога произошла от того, что несколько всадников, коих ночью нельзя было различить, наехали на самое кочевье и перепугали жителей оного, и что мужья их, выстреливши ружья свои по сим всадникам, сами скрылись. Более ничего не могли мне сказать сии женщины; но голос вышедший из конной толпы, меня окружавшей, стал объяснять сие дело. Я немедленно обратился к Армянину, проговорившемуся против желания Мартироса, и выведал из него, что по дороге к Тифлису ехало два человека, которые, казалось ему, были казаки, что Армяне (коих было до 40 человек) почли их за Персиян и бежали тем более, что и казаки от них поскакали и даже, кажется, выстрелили по ним. Уклоняясь таким [573] образом от мнимого неприятеля, Армяне наткнулись на кочевье земляков своих, которые сочли их за Персиян, выстрелили по ним и бежали, так как и самые караульные ускакали, и, одумавшись, поехали ко мне на встречу, тем более, что они услышали барабаны, подавшие тревогу по всему лагерю. Более сего я ничего узнать не мог. Казаки точно были посланы с летучею картою на пост, что по дороге к Тифлису, и сие объяснение было, кажется, основательно. Я возвратился, разругал прежде обробевшего начальника караульных, известного Мартироса, не скажу робкого (потому что человек сей во многих случаях показался истинно смелым и отважным; он ныне произведен в офицеры и продолжает служить со всем усердием).

Женатая рота Тифлиского полка прибыла в Джелал-Оглу 27-го числа в самом несчастном виде: бесконечный ряд повозок с женщинами и детьми, на коих находились и солдаты, тянулся долгое время мимо лагеря нашего, не имея нисколько вида военного шествия; табуны скота тут же гнались, и все сие переправилось через Каменную реку, куда князь Севарземидзев ездил утешать их и отправил их 28-го числа под прикрытием двух рот своего полка с двумя орудиями. Женатая рота была тогда поручена в командование кап. Брестовского, человека совершенно ни к чему неспособного и показавшегося весьма с невыгодной стороны в последних военных действиях. Рота сия дошла благополучно в Манглис, где она стеснила несколько моих людей, но наконец разместилась и продолжала существовать в совершенной бедности и в нужде до начала следующего года, в какое время ее отправили, по настоятельным просьбам князя Севарземидзева, без всякой нужды и надобности, опять в Гергеры, где она, кажется, до сих пор ничего не приобрела со стороны устройства и порядка потребного в войсках.

Я должен был известить корпусного командира, каким образом мы оставили Караклис и перешли Безобдал. Я не мог и не хотел обнаружить всех беспорядков, сопровождавших сие отступление, дабы не зачернить князя в глазах начальства, и скрыл поведение его; но злоупотребления его и корыстолюбие не укрылись от Алексея Петровича. Подполковник Флиге, уехавший тогда в Тифлис, разгласил об оном в Тифлисе.

Я извещал корпусного командира об отряде неприятельском из 400 всадников, отправившемся через Джилку в Борчалу. Вероятно это были те же люди, которых мы видели с вершины Безобдала и которые, наконец, выслали в бой с войсковым старшиною Басовым под Джелал-Оглу своих передовых. След их [574] был открыт казаками по засеянным полям около Джилки, где они помяли хлеба. Я немедленно писал о сем князю, между тем приказал Мартиросу иметь наблюдение за сею партиею, дабы узнать направление и цель оной, с тем, чтобы, выступив с пехотою, отрезать оной обратный путь; ибо я не имел конницы и следственно средств к преследованию оной. Прибытие Севарземидзева в Джелал-Оглу прекратило исполнение сего. Беспечность его и нерадение ко всему тому, что до его личных видов не касалось, меня совсем отвращали от него. Он ничего не предпринял, я молчал, и дело сие осталось; но каковы были последствия!

Выше упомянутая партия, никем не преследуемая, не наблюдаемая, прошла мимо Джилки, оттуда ущельем, ведущим через цепь гор, выехала на большую дорогу, ведущую из Турции через Доманглис к Борчалу около Башкечета. Партия сия истребила селения лежащие по сей дороге до Квеш и напала на Екатериненфельдскую Немецкую колонию, лежащую в 8-ми верстах от Квеша, не далеко от Татарского селения Камерлы. К партии сей присоединились шайки разбойников, выехавших из Ахалцыха и из Борчалинской дистанции. Нападение на колонии было сделано на рассвете и внезапно; большую часть Немцев побили или увели в плен, несколько находившихся в сем селении также отчасти побили. По всему явствовало, что наши Татары служили Персиянам проводниками; ибо они прошли самыми потаенными дорогами, и намерение их было совершенно скрыто. Между тем часть взбунтовавшихся Борчалинцев бросились к Шулаверам и попали на своего пристава князя Орбелиана, ушедшего с Шулаверскими мельниками и несколькими Армянами в скрытое место. Один из сих мельников был при сем каким-то случаем убит, но пристава схватить не могли. Хищники боялись долгое время тут оставаться и уехали. Неприятельская партия сим не удовольствовалась: она возвратилась частью через Турецкие владения и на обратном пути своем напала на штаб-квартиру казачьего Леонова полка, Шиндляры, которая была защищена самым малым числом казаков; кажется, их было только около 20-ти или 30-ти человек; часть из них погибла, другая же укрылась в леса, а строения были все сожжены. Находившаяся там жена полковника Леонова заблаговременно была предупреждена о предстоявшей опасности и ушла с детьми пешком из Шиндляр в Белый Ключ, штаб-квартиру 41-го егерского полка.

Немцев не досчитывалось тогда до 300 душ; но кажется, что после того часть их собралась в другой колонии. По первым [575] слухам о намерении неприятеля разграбить их, они стали собираться в колонию, поселенную близь Алгетки; но по приказанию губернатора генерал-маиора Ховена должны были опять возвратиться на прежнее свое жилище, где и были истреблены на другой день своего прибытия.

Кажется, однакоже, что, после разграбления Екатериненфельдской колонии, неприятель возвращался с добычею своею по разным дорогам; ибо от выбежавших к нам в Джелал-Оглу двух Немцев мы узнали, что их вели на Гумры. Курды, которые вели их, ограбивши их почти донага, обходились с ними очень жестоко, разделили их между собою, перепродавали, разлучая мужа с женою, отца с детьми; многие из них попались в Турцию, где они и до сих пор находятся в неволе. Генерал Сипягин предлагал в прошлом 1827 году корпусному командиру г. Паскевичу разменивать на них в Турции пленных Персидских сарбазов, Мысль сия была весьма хорошая, и дело справедливое; но Паскевич не принял его предложения. Один из сих двух выбежавших из плена Немцев принес с собою на руках 2-х или 3-х летнюю дочь свою, которую он умел сберечь во все время своего несчастливого плена и бегства; его тогда же одели и дали ему всевозможные пособия.

Известие об истреблении Екатериненфельдской колонии пришло к нам 20-го числа. Когда оно дошло до Тифлиса, то были высланы оттуда две роты моего полка для преследования неприятеля, с подполковником Жихаревым; но мог ли он иметь надежду когда-либо настичь его? Однако какими-то судьбами один мулла из находившихся при сем разграблении неприятелей, участвовавший более других в жестокостях и, как говорят, вырезавший молодым колонисткам груди, был захвачен и приведен в Тифлис.

Алексей Петрович посрамил себя тогда поступком самым предосудительным. Он часто вешивал и казнил горцев без суда; но казни сии, произведенные в лагере, вне столицы, в присутствии одних войск, хотя и обсуждались, но вслед за сим забывались его соотчичами и служили только к ожесточению тех самых горцев, в коих он хотел вселить сим страх. Пойманного муллу он велел повесить, в виду всего города, за ноги. В таком положении он был оставлен для позорища народу. Голова его налилась кровью, глаза, губы наполнились оною. Он всячески просил помилования и, полагая, что его мучают за разноверие, клялся есть свинину и пить вино, если его освободят. Видя тщетность всех его просьб, он решился искать сам своего спасения и в минуту, когда народ, насытившись уже сам зрелищем, стал [576] отходить, он раскачался и, ухватившись руками за перекладину, на которой его повесили, взлез на оную сам и начал отвязывать свои ноги. Но он уже был лишен зрения от того тяжкого положения, в коем он так долго находился. Частный офицер, при сем находившийся, велел его немедленно стащить и, повесив в прежнем положении, привязать руки к двум кольям, которые воткнули в землю под виселицею. В сем положении страдалец оставался до вечера. Смерть не прекращала его мучений с самого утра. Наконец, о сем доложили Алексею Петровичу. Он приказал повесить его обыкновенным образом, т. е. за горло, чем и пресеклись его страдания. Такую жестокость никто не мог оправдывать, но она еще более обнаружила ту робость, коею объят был генерал Ермолов. Злоба, изливающаяся в мщении над несчастным пленником, могла только произойти от уверенности в собственной слабости своей. Мулла сей вероятно заслуживал смерти; но изобретать мучения для казни его несовместно с правилами образования Европейцев.

В прошлом году новое начальство не упустило сего из виду, дабы попранием славы предшественника возвеличить слабые достоинства свои. В день рождения Государя, по совершении молебствия, сия виселица рушилась, и на месте ее был воздвигнут крест, с разглашением в народе, сколько прежний знак казни был несовместим с милостию Государя. Внушить сие народу, конечно, и дельно, и справедливо; но не должно бы, при сем случае, затмевать доброе имя предшественника, также избранного царем: ибо сими средствами умаляется доверенность к царской особе. Опыт доказал, что когда уважение к одному лицу твердо вкоренилось в мыслях народа, то не истребят оного козни и клеветы врагов его и людей не имеющих от природы тех качеств и дарований, которые нужны для приобретения любви, преданности и уважения подчиненных и народа.

Г. Вельяминову я писал следующее:

"Князь Севарземидзев с Тифлисским полком еще на Гергере, я с карабинерами на Джелал-Оглу. Мы слишком сильны, чтоб Персияне могли нам повредить; но, не имея конницы, мы также не можем препятствовать им в грабежах при вторжениях внутрь земли нашей. Соединение сил наших мало принесет пользы, если мы не лишим их возрастающей от прежних успехов и нашего отступления бодрости и дерзости, которые могут только сократиться при наступательном движении в границы их.

Для удаления женатой роты Тифлисского полка в Манглис, я взял надлежащие меры; нижние чины сами того желают, и я теперь стараюсь [577] собрать сведения о состоянии сей роты и числе имеющегося при оной и собственно нижним чинам принадлежащего скота, располагая поместить их на бывшем зимовнике моего полка на реке За, дабы они не терпели нужды в продовольствии скота, и думаю, что в сем случае намерение мое согласно будет с волею начальства.

Укрепление при Джелал-Оглу делается под надзором подполковника Литова, распорядившегося здесь уже весьма хорошо, до прибытия моего, устроением лазарета, артиллерийского парка, вывезенного из Караклиса и проч.

Для охранения воды нет другого средства как занять оба берега Каменки. Около артиллерийского лагеря иметь будем 428 сажен в окружности; менее сего сделать его нельзя, прикрыв строения.

Лорийская крепость совершенно неудобна, по высоте командующей оною с восточной стороны. С высоты сей неприятель может бить даже из хорошей винтовки в самое укрепление. При том же мы через сие лишили бы жителей единственного убежища их, а вместе с тем и зимнего продовольствия; ибо поля их были бы сожжены неприятелем, а князь Севарземидзев еще все не теряет надежды заставить их заняться уборкою хлеба. Третья причина, по коей Лорийская крепость для нас неудобна, та, что в оной нет никаких строений для помещения магазейна, лазарета, артиллерийских снарядов и цейхгауза. По таковой же причине я признаю правый берег Каменки удобнее левого, на коем совершенно никаких строений не имеется, а потому работы продолжаются на правом берегу; по прибытии же сюда Тифлиского полка начнем строить на левом берегу небольшой гунверк.

Для полного вооружения сего укрепления потребно 16 орудий с присылкою сюда гарнизонной артиллерии; полевая будет вся свободна для действования с отрядом в движениях. Господин полковник Литов просит также о присылке к нему 30-ти пионеров при офицере для дерновых работ.

Прибытия вашего с нетерпением ожидаем и не лишаемся надежды следовать под начальством вашим в границы неприятеля. Августа 13-го дня 1826 года Джелал-Оглу".

Но я тщетно призывал Вельяминова к себе: он не приехал, хотя и обещал сделать сие.

Приезд Вельяминова был бы в особенности полезен для нашего отряда: он строг и восстановил бы порядок в расстроенном полку Севарземидзева. Кроме того мы надеялись, что он нас поведет вперед; и в самом деле, со свежими войсками, которые у нас тогда были, нельзя было не жалеть о нашем бездействии.

Главные силы неприятеля тогда находились с сардарем Эриванским в Гамзечимене, Гассан-хан же с конницею и (как [578] говорили) с четырьмя орудьями и частью сарбазов в Кишлаке; передовые караулы его на Безобдале.

Между тем работа при строении крепости производилась в Джелал-Оглу под надзором инженерного подполковника Литова, человека весьма старательного и деятельного, хотя не военного духа; он ныне получил Георгиевский крест и многие другие отличные награждения.

Успех работ сих не соответствовал ожиданиям моим. Я полагал, что люди Тифлиского полка, отвыкшие от фронтовой службы, тем способнее будут к сему роду занятий; но я имел случай удостовериться, что опущение солдата и военной дисциплины равно действовало со вредом во всех отношениях. Тифлисцы никогда не выходили по наряду; иногда их приходило половина наряженного числа на работу, и то весьма поздно. С большим трудом мог я понудить офицеров приходить с людьми и оставаться на работе, и сие делалось кое-как, пока я сам смотрел за исполнением сего; но едва я только отвернусь, как всякий порядок и повиновение исчезали. На работе люди едва выделывали десятую долю того, что можно было от них требовать самым умеренным образом. При понуждениях они роптали, и офицеры не смели их побуждать. Я говорил о сем несколько раз князю; но он или сам боялся понудить солдат, или не находил сие нужным. Пример сей был весьма вреден и для моих людей, которые также стали было лениться, также и егеря; но несколько строгостей привели их в порядок, и они, наконец, возымели к Тифлисцам совершенное пренебрежение, так что однажды, обходя работы, я остановился подле фаса егерей и, увещевая их к прилежанию, сказал им, что лень Тифлисцев не должна им никак в пример служить. Как можно? отвечал мне один егерь: они ведь жители, а мы войска! Острое слово сие было в скорости распространено по всем рабочим; но оно не послужило к ускорению работ Тифлисцев, а только слово сие, столь справедливо сказанное, выражало совершенно состояние войск и отношения их. Как простые солдаты умели хорошо постичь сие!

23-го числа прибыла в лагерь при Джелал-Оглу еще рота Тифлиского полка из Гергер, 8-я мушкетерская. Таким образом приводилось по малу в исполнение намерение мое собрать сколь возможно было более войск в лагерь при Джелал-Оглу.

25-го числа собралось в Джелал-Оглу около 50-ти конных Армян, по приказанию князя, о коем он однако же мне ничего не говорил. Когда я его спросил о причине сего сбора, то он сказал мне, что хочет их послать осмотреть неприятельский лагерь. [579] Я полагал, что отправление сие было последствием частых повторений моих на счет неизвестности, в коей он находился о движениях неприятеля, что оно было последствием повторенного, может быть, замечания ему от корпусного командира на счет беспечности его; но я удивлялся, что людей сих посылали, не предварив меня. Самый Мартирос, предводительствовавший сими конными людьми, таился от меня: князь отдал ему приказания свои в тайне. Словом я имел право подозревать, что под сим предлогом скрывался умысл, который хотели от меня скрыть. Наконец, люди сии отправились под предлогом разъезда к стороне Безобдала. 27-го они возвратились и донесли, то есть пущено было известие, что они были в Караклисе, Кишлаке и Амамлах, но неприятеля нигде не встретили; в Бегкяшеге же будто видели огни, почему и заключили, что Персияне там собрались. Удивительно было, что в течение полутора суток они успели объездить все сии места что составляло более 70-ти и почти 80-ти верст, и осмотреть все ими рассказанное; но положим, что они и успели на лошадях всякого рода, дурных и хороших, проехать все сие пространство, весьма не вероятно было, чтоб Армяне сии, столь известные робостью своею, решились проехать за Безобдал и побывать в Амамлах, когда они знали, что неприятель в той стороне находился. На такой отважный поступок едва ли бы самые доброконные Курды пустились. Я подозревал другое, но не смел, и теперь еще не смею, утвердить догадки своей, хотя происшествия покажут, на каких правдоподобиях оне были основаны.

Персидские купцы, остановленные при начале еще войны Севарземидзевым в Караклисе с товаром их, были отправлены за караулом в Тифлис, а товар их перевезен в Джелал-Оглу. Корпусный командир обратил их в Севарземидзеву при предписании, в коем значилось, что не должно было их задерживать; потому что Персидское правительство через сие находилось в праве также поступить и с нашими купцами, коих было много в Персии, и с приказанием, дабы их отправить за границу, возвратив им товары их. Купцы сии жили несколько дней в Джелал-Оглу, ожидая отправления своего; наконец, их отправили в тот самый день, как отправился Армянской разъезд, но с тою разницею, что купцы поехали по той дороге, по коей Армяне возвратились, т. е. прямо к Амамлам. Но когда 31-го числа князь Меншиков, находившийся посланником в Персии, возвратился в Джелал-Оглу, тогда прибыло с ним два Персиянина из числа сих купцов, которые принесли ему жалобу, что, выехавши из Джелал-Оглу, они [580] были разграблены Армянами на ночлеге, недалеко от крепости и пущены за Безобдалской хребет без всего. Меншиков, передав их Севарземидзеву, просил, чтоб дело сие было разыскано и обиженным было бы сделано возможное удовлетворение; о скорейшем по сему предмету исполнении просил меня находившийся при Меншикове дипломатический чиновник Амбургер. Князь Меншиков уехал. Купцы сии более недели жили на площади перед окнами Севардземидзева, прося удовлетворения или хлеба, пока дело их не разберется; но тщетны были их ожидания, тщетны были и мои на поминания князю Севарземидзеву и, наконец, люди сии исчезли, т. е. я полагаю, ушли, не получив ничего. Мне неизвестен, по крайней мере, был конец сего дела; но догадываться было весьма нетрудно.

25-го числа полковник Фридрихс отправился в Тифлис по собственной своей надобности. Я поручил ему объяснить мое неприятное положение корпусному командиру и просить от меня позволения быть при своем месте, т. е. в полку своем. Фридрихс возвратился и не привез ничего удовлетворительного для меня, кроме изъявления расположения ко мне корпусного командира, и я оставался опять в сей должности (няньки при Севарземидзеве).

Баталион Херсонского гренадерского полка, стоявший в Волчьих Воротах, пошел к Красному мосту для присоединения к войскам, выступавшим против Абасс-Мирзы к Елисаветполю, и место им занимаемое было занято из Джелал-Оглу. 28-го числа две роты моего полка с 15-ю казаками были отправлены для смены находившихся там уже двух рот моих.

Борчалинцы, не взирая на приказание возвратиться на равнину в свои зимние жилища, уклонялись от исполнения сего и укрывались в ущельях, в надежде, что скорое прибытие Персиян выручит их от нас. На сей предмет послали их выгонять из ущелий Грузинскую конницу, которой было собрано до 1800 человек в Квешах. Не знаю, каков был успех сей конницы в сем случае; известно мне только, что Борчалинцы не приняли общего участия в возмущении, а только пользовались тогдашними смутными временами, чтобы заняться обыкновенным своим промыслом — воровством. Здесь надобно упомянуть о составе и сборе сей конницы, ибо случай сей редкой, и самые действия сей конницы достойны замечания,

Когда успехи Персиян в стороне Карабаха стали приводить в ужас всех жителей, тогда возмущения в разных областях нам подвластных, и имя беглого Грузинского царевича Александра, возвещали главнокомандующему, что Грузины, которые нам еще [581] оставались верными, могли также вооружиться против нас. Опасаясь лишиться самого Тифлиса, он вздумал ополчить христианские народы против Персиян. Ему не долго было склонить к сему дворянство и воскресить между оным память о прежних подвигах Грузин, славившихся в прежние времена храбростию своею. Надобно было воспламенить легковерную молодежь, проводившую праздную жизнь в деревнях своих и готовую, при первом появлении хоругви возмущения, восстать против нас. При нем находился в то время коллежский советник Палавандов, Грузин и, что довольно редко, умный человек. Палавандов в сие смутное время умел вкрасться в доверенность корпусного командира, так что ничего почти не делалось без его совета, и тогда он сочинил к ним воззвание.

Грузинское красноречие сие возымело желаемое действие: дворяне ополчились, а за ними крестьяне их; и уездные маршалы повели ополчения свои под знаменами предков своих к Тифлису. Ополчения сии находились только несколько дней за садами банных ворот и отправились к Калаку на реку Храм, где их выдержали вопреки жалоб их и представлений довольно долгое время, так что между ними поселилось некоторое уныние. Многих постигли болезни, и лошади их стали приходить в изнурение. Их подвинули чрез несколько время в Квеши на предмет вышеизложенный; но тамошний климат, хотя несколько лучше был, всегда пагубен для самых жителей, уходивших на лето в горы. Грузины находились в сем положении в исходе Августа. Родственники Севарземидзева князья Гурашев и Мазиабелов приезжали в нам в Джелал-Оглу из сего ополчения и сказывали нам как о тяжком положении, в воем они находились, так и о рвении их сразиться с неприятелем.

Воззвание Ермолова подало впрочем Грузинам повод ко многим суждениям. Они могли заключить и видели, что корпусный командир в сем случае был движим робостию и, вспомнив прежнее не снисходительное обращение его с ними, говорили явно с насмешкою, что в иных обстоятельствах он им показывал другое расположение. Не менее того воззвание подействовало и имело желаемый успех, хотя конница сия не показала себя в бою тем, что можно было ожидать от нее. Главная польза от сего состояла в том, что сии самые же Грузины не обратились на нас во время нашествия Персиян и не произвели внутреннего возмущения.

Вместе с сими Грузинами ополчили также толпы горских Осетин, находившихся при войсках, коими командовал Мадатов, и по беспорядкам ими произведенным, неповиновению и [582] грабительству оказались более обременительными, чем полезными, и были отправлены обратно в горы.

31-го я ездил осматривать старую крепость Лори. Занимательные развалины сии я видел еще в 1816-м году. Лори была столица Армянского владетеля; место сие неприступно. Строения находились в углу составленном из рек Каменки и другой, текущих в глубоких ярах, коих отвесистые почти берега скалисты и имеют расстояния между собою вверху близ ста сажень; спускаться к воде можно только одною или двумя тропинками пешему. Сажень 300 или более от соединения рек проведена от левого берега Каменки к другой реке высокая и толстая стена, сложенная из больших каменных плит и соделывающая место сие совокупно с ярами неприступным. Высота, лежащая за Каменкою, командует городом; но хотя я писал к Вельяминову, что с оной можно из хорошей винтовки стрелять по строениям, однако, при внимательном наблюдении сего местоположения, я удостоверился, что пушечные выстрелы только могли бы вредить строениям. Самая стена заслуживает внимания прочностью, с коей она построена и величиною размеров оной. Внутри видны еще своды, служившие банями, церкви и развалины многих строений, свидетельствующих о многолюдном, по тесноте места, населении оного. Берега рек сих имеют несколько пещер, высеченных в камне, служивших вероятно также убежищем осажденным во времена нападений или нашествий неприятельских. При нынешнем посещении моем сих развалин я нашел их наполненными семействами Армян, уклонившихся от плена или угрожавшей им смерти во время нападения Персиян на пограничные селения наши. Несчастные сии терпели холод, голод и нищету, лишившись почти всего имущества своего; говорили даже, что между ними показалась зараза, происшедшая будто от нужды и тесноты, но сие было несправедливо. Без сомнения впрочем, что они потеряли более обыкновенного людей, всего же более детей; но заразы не было. Они перешли на зиму внутрь Грузии и частью возвратились в прошлом году на прежние жилища свои, где правительство заботится теперь о водворении их вновь, помогая им по возможности.

Пока я занимался рассматриранием развалин Лорийских, прискакал ко мне офицер из Джелал-Оглу, с известием, что князь Меншиков возвращается из Персии, и должен сей час быть в крепость. Я немедленно возвратился в Джелал-Оглу (куда в тоже время возвратился из Тифлиса полковник Фридрихс), распорядился караулом для Меншикова и сделал нужные приготовления для принятия его. Он наконец приехал перед вечером. Не могу дать [583] подробного отчета о всех действиях его в Персии: то что я от него слышал недостаточно, записов о переговорах его я не имею. Но скажу, что о сем знаю и помню. Он был принят горделиво шахом и наследником престола, Аббас-Мирзою, которые полагали, что внутренние беспокойства, возникшие в недрах нашего отечества и соперничество двух братьев, ищущих престола, понудили Государя приступить к мере столь смиренной и искать покровительства или помощи Персидского двора. Старания Меншикова о восстановлении дружественных сношений между обеими державами были тщетны: ему отвечали дерзко, надменно и в тоже время подвигали войска к границам нашим. Наконец, когда он должен был выехать, тогда остановили в Эривани курьера, которого он посылал с предуведомлением об умысле Персиян напасть нечаянно, и он сам испытал разные неудовольствия: прибыв к Еривани, был задержан 20 дней в самом нездоровом и пагубном месте, несколько людей у него померло, и все почти чиновники свиты его переболели. О нем настоящего слуха не было; полагали, что он на Астрахань отправлен, как к удивлению нашему известились мы, что его провожал до вершины Безобдала Исмаил-хан с передовым отрядом конницы, что из Гергер выслана была одна рота к нему на встречу и что он сам должен немедленно прибыть. С какою радостью он въехал в средину соотчичей своих! С какою радостью все окружающие его обнимали нас и сколь сильно они чувствовали удовольствие избавиться, наконец, из рук Персиян и возвратиться в отечество! Мы соблюли против них все, что можно было, дабы доставить им спокойствие, в коем они нуждались и, кажется, что мы не подали им повода жаловаться на недостаток ласки с нашей стороны. С Меншиковым приехали адъютант его граф Толстой, полковник Бартоломей, лекарь, какой-то гражданский чиновник и находившийся в Персии в должности поверенного в делах Амбургер, старый знакомый мой; он вез с собою женщину, которую привез с собою из Петербурга и с коею он все время там жил. За неимением где поместиться в крепости, я предложил ему расположиться в лагере, и он раскинул шатры свои, в коих и поместился с своею наложницею близ моего балагана.

Севарземидзев не упустил случая расточить перед Меншиковым все хвастливое красноречие свое, как он сие делал перед каждым новоприезжим, обещая сардаря Ериванского накормить свиным садом и перечисляя все ругательства такого рода, которые он к нему в письмах писал; но речи его получили у Меншикова настоящую цену их. Меншиков не забыл прежнего знакомства [584] нашего в Петербурге и показывал ко мне особенное внимание: он навестил мена в балагане моем, объехал со мною крепость и изложил мнение свое о различных прибавлениях, которые он полагал нужными для управления Джелал-Оглу. Таким образом Меншиков провел с нами первое число Сентября месяца, располагая выехать 2-го в Тифлис; но неприятель, рассчитавший день его выезда или осведомившийся об оном через лазутчиков, вздумал его схватить позади войск наших на пути, и Гассан-хан, предводительствовавший легким отрядом, сделал 2 Сентября быстрое нападение на деревни лежащие в тылу нашем, но не имел предполагаемого им успеха, хотя и удалось ему разорить жителей и угнать у них довольное количество скота.

Нападение сие делает особенную честь Гассан-хану, как воину опытному, решительному и распорядительному. Нападение было быстро и распоряжено с искусством и в особенности с знанием местоположения; отступление было произведено со всевозможным единогласием, что почти неслыханно в беспорядочном войске, имевшем добычу и рассыпанном толпами на пространстве более 25-ти верст. Сколько раз он был отрезан, взят во фланг! Но всегда уклонялся. Сие однакоже должно приписать не столько искусству его, как преимуществу, которое конница необходимо должна иметь над пехотою в отступлении. Мы решительно не могли нанести никакого почти вреда Персианам, не имея конницы, сами же подвергались всегдашним внезапным нападениям на всякую почту быстрой конницы Гассан-хана.

3-го Сентября в полдень отправился в Тифлис генерал-маиор князь Меншиков со всею миссиею, под прикрытием роты 41-го егерского полка с одним орудием 2-й легкой роты и десяти казаков. В самое время выезда его прибыл в Джелал-Оглу транспорт с провиантом под прикрытием двух рот Тифлиского полка с двумя орудиями 3-й легкой роты, провожавшими до Шулавер женатую роту Тифлиского полка. Провиант сей пришел весьма кстати; ибо, благодаря дурным распоряжениям Севарземидзева, войска оканчивали уже последний хлеб свой.

Вместе с транспортом сим прибыл на службу ко мне в полк племянник начальника Тифлиской гарнизонной артиллерии и арсенала полковника Давыдова, Петр Давыдов, молодой человек 17-ти или 18-ти лет. Я полюбил юношу сего за его добрые качества; он выслужил у нас все время, неся все труды нижнего чина, и теперь, получив чин офицерский, также обращает на себя внимание своего нового начальства. [585]

Транспорт сей с провиантом прибыл на обывательских арбах, которым платили, кажется, по одному рублю серебром за каждый день каждой арбе; если условие сие не имело места с сим транспортом, то оно по крайней мере было введено в употребление с другими транспортами хлеба, и на основании оного ходили все вольнонаемные транспорты обывательские в прошлом 1827 году. Цена подвод сего пришедшего транспорта в Джелал-Оглу не могла быть меньше прописанной, если их нанимали и не поденно, а по расстоянию до Джелал-Оглу, почему и можно судить о издержках сделанных для продовольствия войск в сей войне с Персиянами.

4-го, из Эривани приехал Персиянин, слуга Английского маиора Монтиса с письмами к князю Меншикову; его приняли в Джелал-Оглу, и письма его отправили в Тифлис. Мы имели повод подозревать, что человек сей имел поручение осмотреть наш лагерь. Он был очень непокоен, и за ним наблюдали; он дождался ответа из Тифлиса и был отправлен обратно гораздо уже позже.

По общему совету с Севарземидзевым, собрали жителей Армян с соседственных деревень и начали работы ими. Средство сие имело неожиданный успех: люди сии, в уверении, что мы более отступать не будем, потому что строили крепость, приложили все свое старание к скорейшему окончанию оной. Старые и малые трудились неусыпно. Всего более меня удивили в сом случае мальчики, которых работа сия забавляла, и без сомнения десять двенадцати и пятнадцатилетних мальчиков более срабатывали в сутки, чем сто солдат Тифлиского полка. Жителей более еще привлекало к сему то, что им выдавали хлеб и потому что, оставя поля свои в Бамбаках, они всего лишились и терпели голод. Не менее того, многие из них бегали; они терпели холод, ночуя в балаганах солдатских; к ним приставили караул и все, что можно было ожидать от ленивого народа сего, было извлечено в пользу укрепления нашего, которое к зиме было окончено, хотя и не успели обшить оное снаружи дерном.

Известие о поражении Персиян 3-го Сентября под Шамхорами князем Мадатовым было доставлено к Севарземидзеву с Татарином Казахской дистанции, который привез к нему письмо о сем пристава своего князя Орбелиана. Севарземидзев не пришел, а прилетел в балаган Фридрихса, где я тогда был, и прочел нам в восторге письмо сие. Известие сие точно нужно было, чтобы успокоить всех нас на счет действий со стороны Карабаха и мусульманских провинций, о коих доходили до нас неприятные слухи. У нас не было ни наблюдательных пикетов, ни разъездов, [586] так что неприятель мог везде появиться к нам внезапно и неожиданно. Сколько раз я твердил Севарземидзеву о том, что можно бы на сие употребить жителей; но или предложения мои оставались без ответа, не от грубости и не от невнимания, но от незнания что отвечать; или же он возражал мне, что Армян к сему он не надеялся быть в состоянии понудить; а между тем все-таки никаких мер не предпринималось. Но упреки корпусного командира в сем случае столько же относились ко мне, потому что он полагал меня виновным в оплошности, не воображая себе, до какой степени простиралась тупость Севарземидзева; также ко мне относились упреки его на счет медленного успеха в работах при укреплении. Он упрекал меня тут же в недеятельности против неприятеля, но что можно было делать мне с Севарземидзевым? Он хвастал обещаниями своими поругаться вере Персиян в мечетях их и проч., но ни на какое дело не мог никогда решиться. Весьма неприятно было мое положение; я не хотел быть доносчиком, хотел отделаться, просился к своему месту, но тщетно.

Артиллерии поручик Бриммер, прибывший из Тифлиса, уведомил нас о неприятных сношениях, в коих находился корпусный командир со вновь приехавшим генералом Паскевичем, и я вскоре увидел, что в подчеркнутых словах письма, которое я получил от Ермолова, заключался совет действовать осторожно по случаю вновь прибывшего начальника: мера слабая тогда, когда надобно было показать совершенную твердость. Но дело его было неправое, и он вел себя, усугубляя на каждом шагу ошибки свои.

Мне говорили, что, с начала еще вторжения Персиян, Алексей Петрович отозвался к Государю неимением генералов и просил себе помощника. Сие весьма возможно, хотя и не знаю наверное, писал ли он сие к Государю или нет. Вследствие будто его требования прислали к нему командира 1-го корпуса генерал-лейтенанта, генерал-адъютанта Паскевича, коего и назвали командующим войсками отдельного Кавказского корпуса, под главным начальством командира оного генерала Ермолова. Титул сей многих уже уверил, что он сменит со временем Алексея Петровича, и поселил грусть в сердцах большей части подчиненных его, тем более когда услышали о сердитом, дерзком и грубом нраве Паскевича. Известие о внезапном вторжении Персиян встревожило Государя, бывшего тогда в Москве, тем более, что (как говорят) Алексей Петрович писал, что он не ручается, чтобы они в Тифлисе не были. Государь поспешил послать сюда 20-ю пехотную дивизию с тремя ротами артиллерии, 2-ю уланскую дивизию с одною [587] конною ротою, четыре полка Донских казаков с ротою конной артиллерии, и лейб-гвардии сводной полк, составленный из двух баталионов Московского и лейб-гренадерского полков, участвовавших в бунте 14-го Декабря в Петербурге; к тому еще потребовали с линии два полка Черноморских казаков, полки Тенгинский и Навагинский, пехотные с артилериею, коих места заступили три баталиона 20-й дивизии, формировавшиеся на линии из баталионов 12-й пехотной дивизии, но сии два полка должны были только выступить и замениться в 1827 году. Паскевичу велено было ехать как можно поспешнее; отправляли таким же образом с самою большею поспешностию разных чиновников главного штаба и между прочими флигель-адъютантов полковников князя Долгорукова ³ и барона Александра Фридрихса, брата Бориса. Фридрихс должен был ехать в Баку и произвести следствие по доносу, поступившему оттуда от известного дурным своим поведением и ненадежностию, гарнизонной артиллерии капитана Петровского, на коменданта полковника барона Розена, коего обвиняли в разных предосудительных поступках и разговорах против Государя во время перемены царствования. На доносы такого рода обращали тогда особенное внимание начальства; Фридрихс произвел следствие и нашел виновными донощиков; не знаю, чем сие после кончилось. Долгоруков приехал по особым поручениям Государя, как говорили по крайней мере. Прибытие сих двух чиновников возродило подозрение в Алексее Петровиче, и он не скрыл сего, сказав однажды Долгорукову в присутствии многих, что он приехал лазутчиком. Не менее того они после подружились и были некоторое время неразлучны. Долгоруков точно не был лазутчиком; напротив того, можно было скорее думать, что его отдалили тогда от двора по подозрениям, которые на него имели по участию в происшествиях 14 Декабря; но не знаю, справедливо ли сие. Всего проще думать, что он приехал просто на службу, дабы получить отличие.

Паскевич в проезд свой по линии через горы поселил везде ужас. Не зная сам порядка службы, видя много злоупотреблений в войсках и будучи предупрежден против Алексея Петровича, он везде разглашал самые неприятные отзывы о здешних войсках, и дурное расположение Государя к Алексею Петровичу уже не было более скрыто. Меня уверял Грибоедов после того, что Паскевич имел с собою повеление Государя наименоваться настоящим командиром Кавказского корпуса со смещением Ермолова, и что ему [588] было велено держать оное втайне до необходимости в сей мере. Повеление сие было точно содержано втайне, и я готов верить, что оно было в руках Паскевича, хотя некоторое время полагали, что он возвратится в Россию; заметно в ном было только оскорбленное самолюбие, и он никогда о сем не проговорился. Такое вступление его в Грузию не могло понравиться Ермолову; но он принял его с ласкою, зная его за человека храброго и деятельного. Он, может быть, и надеялся в нем иметь помощника усердного; но подозрение с его стороны и самые неосторожные, может быть, поступки со стороны Паскевича, все расстроили: личина дружбы существовала только несколько дней. Вскоре Паскевич на совещаниях, принося только такие предложения, как например, ввести в употребление рогатки в пехоте, обратил на себя насмешки Ермолова. Насмешки сии, сказанные неосторожно, при многих чиновниках всякого разбора, доходили вероятно до Паскевича, коего требования на счет усовершенствований войск в корпусе были самые нелепые: ибо он не постигает ни службы, ни обязанностей, и не в состоянии обнять какого-либо предмета в настоящем его виде. Вскоре завелись люди, которые взяли на себя ремесло переносить говоренное от одного к другому, и ссора обнаружилась. Я слышал даже, что однажды, при весьма горячем разговоре, Паскевич предложил Ермолову стреляться, и что последний не нашелся в сем случае, что и дало первому единственное преимущество, которое он мог иметь над Ермоловым.

Они были между собою в таких сношениях, когда успехи Аббас-Мирзы понудили поспешнее выслать войска к Елисаветполю. Не понимают, почему в сем случае Ермолов сам не принял начальства над сим отрядом, а поручил оный Паскевичу; полагают, что сему причиною была робость, неизвестность в успехе. Трудно было бы так подумать об Алексее Петровиче; но впрочем, судя по прочим поступкам его, можно было и верить сему. Оно вместе могло также счесться за поступок расчетливый, но самого постыдного для Русского расчета: не надеясь на победу, он отдавал на жертву пылкого соперника своего, вместе с тем помрачал доброе имя его в мыслях Государя и восстановлял свое. Сие всего вероятнее; ибо он истинно сомневался в успехе и, отпустив с войском Паскевича, он отправил с ним начальника штаба своего, а сам пошел с л.-гв. сводным полком и несколькими еще другими войсками, всего с тремя или четырьмя тысячами, на реку Ассан-Су, что на половине дороги от Тифлиса до Елисаветполя, под предлогом препятствовать Персиянам вторгнуться в границы наши [589] через Делижанское ущелье, но с настоящим умыслом наблюдать за действиями Паскевича и за успехами его, что было слишком заметно и не могло иметь для Ермолова хороших последствий. Мазарович хотя и изобрел после того, что Ермолов пустил Паскевича на верную победу, для того, чтобы доказать ему, сколь он мало завидует славе его и сколько он готов все сделать с своей стороны, дабы сохранить доброе согласие; но сей вымысел не имел ничего правдоподобного для всякого, кто знал Алексея Петровича. Записки сии, писанные человеком близким и расположенным к Алексею Петровичу, да не изменят истине! Когда я буду о нем говорить, да не скрою его ошибок, да не увеличу недостатки соперника его, не взирая на все неудовольствия и зло, которые он мне причинил! Я был свидетелем в то время сильного переворота в Грузии, видел все страсти человеческие в полном движении, занимая место, с коего мог, наблюдать и в коем мне удалось удержаться, сохранив уважение, если не расположение, всех тягающихся лиц. Беспристрастие да ознаменует записки сии!

Ссора начальников приняла вскоре самый дурной оборот. Паскевич, полагая исполнить обязанность свою и оправдать доверенность, сделанную ему Государем, писал самые нелепые донесения к Государю. Нрав его находил пищу в рассказах и сплетнях многих подлецов, коими он себя окружал и которые не щадили Ермолова, дабы выставить свое усердие. В числе их поступил к нему Иван Курганов, прозванный по делом Ванькой Каином за все плутни и мошенничества, по коим он давно уже сделался известным всем вообще в Грузии. Армянин сей, отвержение человеческого рода, хитрый, умный, низкий, плутоватый, некогда удаленный за мошенничества свои от всякой должности Ермоловым, рад был случаю отомстить и, будучи представлен Паскевичу генералом Мадатовым, начал с доносов на сего последнего. Он без сомнения много знал злоупотреблений, и вместе с тем чернил кого хотел, наговаривал что в ум приходило и через то попал в милость к Паскевичу. Но и тут, не умев пользоваться сею благосклонностию, он скоро лишился всякого уважения через плутни свои и корыстолюбие; был сколько раз на краю погибели, но всегда восстановлял дела свои. Не менее того корпусный командир имеет о нем ныне настоящее понятие, но не удаляет его и все слушает его наговоры, опасаясь, может, излишней доверенности ему оказанной при начале, или не надеясь найти человека столь охотно сообщающего ему множество различных известий и ябед, к коим он имеет наклонность, как человек слабый нравом и без доверенности к самым [590] благомыслящим людям. Говорят, что он велел однажды срисовать солдата в оборванной одежде и послал рисунок сей к Государю, как образец одежды Кавказского корпуса.

С другой стороны поведение Алексея Петровича было слабое и вместе беспечное. Он как будто показывал желание угождать Государю отзывами его обвиняющими, как например: когда его спросили о причине дурного состояния войск, то он отвечал, что за сие должны отвечать бригадные командиры, ежегодно инспектировавшие их, и слагал с себя совершенно вину, выдавая таким образом своих подчиненных. Кроме того, Алексей Петрович, не от чего более как от беспечности и лени, доносил (вопреки частых повторений и требований, по воле Государя, от начальника главного штаба) лишь весьма редко о военных действиях Государю, между тем как Паскевич продолжал с деятельностию и донесения свои, и уведомления о делах, о состоянии Грузии, о неприятеле. Такое поведение со стороны Ермолова не могло нравиться в Петербурге. В Грузии, напротив того, среди подчиненных своих и гвардейского полка, он показывал неограниченную доверенность и через то приобрел бесполезную для него преданность неосновательной и пылкой молодежи, очаровав вновь прибывших из России ласковым приемом своим, ловкостью и красноречивыми, часто нескромными рассказами. Таким образом он имел около себя всегда обширный круг людей, прославлявших его великие качества. Точно мелькали они еще в нем из среды непрерывного ряда ошибок его, и доблести молодых его лет до сих пор еще затмевают все недостатки его и слабости.

15-го числа Сентября ожидаемый нами Д. В. Д..... прибыл в отряд. Слава его предшествовала ему, но вскоре и очень вскоре заблуждение исчезло. Наружность его довольно известна и не требует описаний. Ласковый прием, который он всем оказал, расположил всех в его пользу; болтливое его красноречие всех забавляло; но вскоре увидели мы в нем человека совершенно пустого, никогда не служившего как следует, не имевшего понятия о самых обыкновенных постановлениях Русской армии, не умевшего даже рапорта написать, ленивого, изнеженного, постигающего вещи самым поверхностным образом, слабого, скучного до бесконечности, нерешительного и совершенно далекого от высоких достоинств партизанских, приписанных ему рассказами народными. Болтливость его и повторяемые одни и те же анекдоты скоро надоели всем, а частые посещения его, в коих он домогался выиграть несколько абазов в карты и в коих он показывал нетерпение [591] при проигрыше безделицы, уронили совсем к нему то уважение, которое к нему сначала имели. Помнили родственную связь его с Алексеем Петровичем; никто не имел причины жаловаться на него лично, и сие только служило к охранению перед ним по наружности того уважения, которое должно было иметь к начальнику. Безнравственные рассказы его имели мало действия в кругу частных начальников, руководствовавшихся правилами совершенно противными. Не скажу однакоже, чтобы его не любили; в обхождении он был очень прост, ласков и душу имел добрую; сие также поддерживало его в мыслях и расположении каждого. Он имел добрые качества сии при всех его недостатках и не оставил по себе неприятелей и недовольных. Д.... принял меня с особенною ласкою и показывал неограниченную доверенность ко мне во все время, на что он и имел наставления от Алексея Петровича, как он мне сие сказал лично, и он верно не ошибся в выборе сем; ибо я ни в каком случае не изменил бы доверенности ко мне Ермолова, не взирая на все поведение Д....а. ⁴. И теперь даже доходят до меня известия из России, что он не перестает превозносить достоинства мои везде, где только случай к тому предстоит. Весьма возможно и вероятно, что он сие делает из видов, дабы подобные же отзывы и на его счет были мною делаемы. Хитрость сия довольно обыкновенная и немало имеет примеров. Впрочем и я ему не дал никогда поводу быть мною недовольным. Человек сей не был без способностей, он имеет быстроту в понятиях и остроту в разговоре; но видно, что никогда способности сии не были обращены к дельному и основательному и что красноречивое его многоглаголание, доставляя ему во время службы свободный доступ до начальников, избавляло его от труда нести службу наравне с прочими, через что он не имел о ней никакого понятия и более был похож в обращении своем и предполагаемых им распоряжениях на иностранца, принятого в Русскую службу прямо с генеральским чином.

Вместе с Д....ым приехали флигель-адъютант полковник барон Фридрихс, брат Бориса, и Ховен, сын Тифлиского губернатора. Первый был человек отличных правил и нравственности и с хорошими способностями. Оставаясь при Д….ве в должности начальника штаба, я предложил ему занять место дежурного штаб-офицера, которое он и исправлял со всею деятельностию, какой только желать можно было, и приобрел всеобщую любовь и [592] уважение. Ховен, молодой человек очень честных правил, исправлял при Д....ве должность адъютанта. Он никогда не занимался делами и оказался неспособным к оным, не менее того был по службе усерден и вел себя весьма похвально. Третье лице, которое Д....в с собою привез, был некто Двуречинцев, отставной гусарской офицер, человек безгласный, которого мало видели и который по окончании кампании определился в Ширванский пехотный полк.

Д....в привел с собою прославленную Грузинскую конницу. Сперва назначено было ему взять только конницу одного или двух уездов; но по настоятельным просьбам князей позволили ему взять конницу трех уездов: Горийского, Душетинского и Тифлиского, коей считалось 1800 человек. Прибыло в Джелал-Оглу только 900, и в поход за границу могло выступить только 500. Всею конницею предводительствовал маршал князь Давыд Тарханов, Горийского уезда (он же был начальник и конницы своего уезда), старик доблестный и хорошего происхождения. Конницею Душетского уезда, самого малочисленного, предводительствовал князь Багратион (человек пустой, пьяный и без уважения). Конницею Тифлиского уезда предводительствовал служивший в моем полку князь Мамука Орбельян, молодой человек, пылкий, храбрый и благородный, но не имевший по молодости своей и неопытности права на уважение Тифлиских князей, составлявших ополчение сие, жителей столицы, избалованных и изнеженных, и чиновников более похожих на купцов, чем на воинов.

И так Карталинское или Горийское ополчение было самое многочисленное и казалось лучше прочих, ибо оно состояло из людей, не столько знакомых со столицею. Но те самые дворяне и князья, которые скрывали в деревнях и замках своих фамильные ненависти свои, открывали их в сем случае в полной мере. Многие, надеясь при сем случае получить разные преимущества и выгоды, не упускали в представляемых списках помещать целые ряды крестьян, которых разделяли на казенных и княжеских. Казенные крестьяне жаловались на преимущества господских. Подполковник Калатуров, происходя от простой фамилии, не захотел повиноваться князю Тарханову, который имел только чин маиора. Раздор скоро поселился в войске сем, беспорядок обнаружился, и оно не было в состоянии оставаться в поле и разбрелось. Не могу лучше изобразить ополчение сие, как сравнив его с понятиями, которые мы имеем о крестоносцах. Множество дворян, или людей называющихся таковыми или домогающихся достоинств сих, с прислугою [593] своею, всякой вооружен как лучше кто умел, совершенное безначалие или неповиновение к начальству своему, родовые вражды, пьянство, но при всем том непомерное желание сразиться с неприятелем, воспоминая о подвигах предков; бесконечные обозы с вином, но без хлеба: вот состояние того войска, которое к нам привел Д.....в и которое поразило бы неприятеля, если бы оно

было лучше употреблено и не имело бы неудачи на первых порах при первой встрече оного с Курдами.

В Грузинской коннице сей прибыл и хозяин квартиры моей, князь Арсений Бебутов, человек, с коим я давно был знаком и который показывал мне всегда дружеское расположение; но кажется, что сему была причиною надежда, которую он имел, выдать за меня дочь свою Наталью. В 1817 году, будучи раз приглашен Бебутовыми в деревню их, Цхнетти, зимою, около Рождества, на обратном пути я выстрелил по одной утке, плававшей в середине озера, лежащего на горах. Я ранил ее. Холод был очень сильный. Не взирая на сие, я разделся, бросился в воду и вытащил утку, но едва выплыл живой. Меня отогрели и, возвратившись в Тифлис, я остался ужинать в сей день у князя Арсения Бебутова. В доме его приветствовала нас дочь его Наталья, пригожая девушка, которой тогда было лет 6 или 7. Князю Арсению полюбился весьма поступок мой, а вместе с тем он полюбил и меня. Случилось, что я у него был поставлен на квартиру, которую я и сохранял около 8 лет. Человек сей понравился мне, я с удовольствием проводил с ним время и, видя изредка дочь его, которая росла и хорошела, имел в мыслях нечто о женитьбе на ней, но никогда не объяснялся на сей счет отцу ее и ей не показывал ни малейшего вида. Семейство же их возомнило, что я непременно женюсь на ней, и девушка даже обнаружила через человека моего желание сблизиться со мною, впрочем самое невинное, чего я однако всячески избегал. Я старался отклонить старика от сих мыслей, не видя надобности предупреждать обстоятельство, которое бы не трудно было решить, коль скоро бы мне вздумалось. Но старик был столь неосторожен, что однажды посадил нас вместе у себя в спальне и сказал, что мы будем иметь верно случай часто таким образом сидеть и учить друг друга природным своим языкам. Я встал и ушел. Другой раз, подгулявши у меня, он хотел послать за дочерью своею, дабы сосватать нас. Я сказал ему, что не могу никогда решиться на такую меру без соизволения отца моего, между тем объяснил двоюродному его брату, князю Василью Бебутову, нескромное обхождение старика. Тот заметил ему сие, и старик [594] стал осторожнее. Когда он приехал в Джелал-Оглу, я пригласил его, по старой приязни его со мною, остановиться в моем балагане, где принял его со всею ласкою, на которую он и право имел. Он не проговаривался; но можно было заметить, что питал надежды свои, к чему однакоже я ему совершенно никакого повода не подавал, тем более, что у меня было в виду совсем другое.

В Тифлисе было две невесты, на коих все обращали глаза: дочь покойного артиллерии генерал-маиора Ахвердова и дочь совестного судьи Перфильева. Первая была скромная и весьма хорошо воспитанная девушка, но жила с мачехою своею, женщиною, которая по правилам своим пользовалась всеобщим уважением, но по смерти мужа своего, управляя оставленным имением сирот, по незнанию своему, почти совсем истребила оное. Как тому более всего способствовал род жизни, который она вела несообразно своему и их состоянию, то и можно почти сказать, что имение сие было промотано, хотя и без всякого дурного умыслу со стороны Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Она была обижена и обманута теми людьми, коим доверяла управление имением своим в России. Содержась давно уже имением сирот, коих она была попечительницей, она едва уже находила средства к дневному содержанию своему и семейства своего. Но при всем том вечеринки, балы, выезды, наряды шли прежним порядком и умножали долги ее. Красота и воспитание Софьи Ахвердовой привлекали в дом ее множество гостей. Многие в нее влюблялись, но не приступали к женитьбе, опасаясь расстроенного состояния дел ее. Брат Софьи Федоровны ⁵ был отправлен в Петербург в Пажеский корпус, где о воспитании его имели мало попечения. Прасковья Николаевна имела еще собственную дочь, лет 10-ти, которую она также воспитывала весьма хорошо ⁶. В доме жила еще двоюродная сестра нынешней жены моей, Ахвердова. В число женихов для Сонюшки выбирали разных людей, коих нравственность и правила, по легкомыслию Прасковьи Николаевны, казались удовлетворительными. В таком роде был один Грек Севиньи, плут скаредный и обманщик, который говорил хорошо по-французски и обольстил старуху до такой степени, что она обручила за него Сонюшку, когда ей было только 12 лет; но подложные письма [595] его и все поведение были открыты Грибоедовым, который в сем случае поступил по-рыцарски: он изгнал его из кругу дома сего. Севиньи скоро уехал в Россию, где обнаружил себя фальшивыми паспортами и кражею. Имение детей покойного Ахвердова состояло из дома и сада в Тифлисе, которые Прасковья Николаевна стала разыгрывать в лотерею. Собранные до сих пор 44 тыс. рублей были из опеки взяты опекуном князем Чавчавадзевым, который уплатил оными собственные долги, частию передав попечительнице, и не в состоянии был платить исправно проценты. Попечительница продавала вновь билеты, записываемые на приход в капитал, которого давно уже не существует. Приязнь между обоими семействами причиною, что до сих пор не было никаких исков; их и вперед не будет: они оказались бы тщетными. Не менее того имение сирот исчезло, деньги за билеты взяты, и лотерея уже восемь лет осталась без розыгрыша. Все сии обстоятельства устрашали женихов.

В то время была еще другая невеста в Тифлисе, славившаяся своею красотою, искусством петь и танцевать, недавно прибывшая с отцом своим, Полька Александрина Перфильева. Отец ее, прибывший на службу в Грузию с семейством своим, был вскоре по покровительству Ховена назначен совестным судьею. Дом их имел все признаки шляхетского происхождения; но Александрина, вскружившая многим молодым людям голову, не могла никогда занять меня, хотя многие и предназначали мне ее в супруги. Непомерное желание нравиться и слухи об упрямых свойствах ее достаточны были, чтобы совершенно отклонить с моей стороны всякий иск или желание понять ее в жены. Еще перед выездом моим из Тифлиса я предупредил Мазаровича о желании моем и выборе и просил узнать о состоянии дел Ахвердовой и о расположении ее, но с тем чтобы не объяснять ничего. В Джелал-Оглу я получил ответ его. Я мог видеть, что она ничего не имела; но я не искал состояния, а жену. — Обращусь снова к событиям вокруг меня происходившим.

Давыдов имел приказание отогнать Гассан-хана и вторгнуться в границы неприятельские; но кажется, что повеление ему данное на сей предмет не имело ничего определенного, ибо Давыдов (по нерешительности своей) после успехов ничего не предпринял отважного.

Мы готовились выступить из Джелал-Оглу. Отряд наш состоял из 6 рот Тифлиского полка, 3 рот карабинер, 9 орудий и 150 казаков; к сему присоединились 600 человек Грузинской конницы и до 200 Армян, собравшихся с разных деревень в [596] надежде на грабеж; все вместе составляло до 3000 человек; пехота была разделена на три баталиона. От сего войска был отделен авангард, состоявший из одного баталиона, двух орудий и 150 Грузин со всеми Армянами под командою Севарземидзева. Остальною пехотою командовал Фридрикс; я, начальствуя главными силами, исправлял при Давыдове должность начальника штаба.

19-го Давыдов выступил из Джелал-Оглу. Провианта у нас было на 10 дней. В тот же день мы перешли хребет Безобдала. Авангард занял селение Кишлак, а колонна расположилась верстах в 4-х от оного при соединении дорог, ведущих к Безобдалу от селений Амамлов и Кишлака. Передовые пикеты неприятельские, стоявшие близ Кишлака, немедленно ускакали. По получении через лазутчиков известия, что Гассан-хан из селения Кайтахчи, по-видимому, возвращался в свои границы, Давыдов решился идти прямо к Мираку. Для наблюдения же за дорогою, ведущею с Балыкчая, где по слухам находился сардарь Эриванской, отрядил он к Караклису войскового старшину Басова, с 25-ю казаками и 100 человеками Грузинской конницы, приказав ему иметь разъезды как по дороге к Гамзачимену, равно и по ущелью Узуклярскому, съезжаясь с разъездами, которые должен был высылать по сему ущелью Борчалинский пристав.

20-го числа на рассвете отряд следовал далее. Приближаясь к селению Амамлам, авангард заметил неприятельскую конницу, занимавшую правый берег реки Памбака; но по мере приближения войск наших, они отступали по дороге к Мираку. Давыдов послал меня в это время в авангард, дабы известить его о подлинном количестве оного. Я видел не более 300 всадников, которые отступили верстах в двух или трех от авангарда. Давыдов послал спросить у меня, что я предполагал делать. Зная неприятеля, коего бы тщетно старались настичь, изнуряя войска, и видя, что войскам пора было отдохнуть, я послал в ответ Давыдову, что я полагал бы нужным расположиться на привале и варить кашу. Давыдову сие не понравилось. Как можно это говорить, отвечал он и варить кашу, когда у нас неприятель на носу, и послал в погоню за Персиянами всю Грузинскую конницу; между тем, пройдя еще несколько, сделал привал несколько подалее Амамлов.

Грузины загнались за неприятелем около пяти верст. Исмаил-хан, который командовал сими Курдами, составлявшими передовой отряд или лучше сказать фланговое прикрытие Гассан-хана и коих было не более 300 человек, заманивал нашу конницу и, уклонившись за высоту, скрывавшую его от отряда, внезапно бросился [597] на Грузин, которые подняли сильную перестрелку; но Курды скоро обратили в бегство молодых, пылких и неопытных всадников наших; до 30-ти Курдов врезались в середину их, сняли с четырех головы и дворянина Чапаридзе сильно ранили. Конница наша возвратилась, и с потупленным взором наездники наши рассказывали о своей неудаче. Конница сия, от коей без сомнения можно было ожидать блистательных подвигов, с сего времени потеряла дух и уже более никуда не годилась, чему было причиною необдуманное отправление оной без подкрепления на первый раз пехотою. Надобно полагать однакоже, что неприятель в сем случае имел также несколько урону.

Того же числа отряд подвинулся еще несколько вперед по направлению к Мираку и ночевал на поле сражения.

21-го числа в 7-м часу утра отряд следовал далее к Мираку. Перейдя хребет гор и спустившись в долину, мы увидели неприятельскую конницу под предводительством самого Гассан-хана, занимавшую высоту впереди нас. Персияне, зажегши траву в степи, отступали многими толпами вне пушечного выстрела; достигнув возвышения, с которого открывалось начатое нами укрепление на Мираке, мы увидели неприятеля занимавшего высоты, около и вправе от укрепления лежащие. Остановив войска свои, Давыдов послал немедленно Севарземидзева с авангардом вперед, и придал ему всю Грузинскую конницу и приставших к отряду Армян конных и пеших, приказав сбить правый фланг неприятеля с высоты около укрепления. Конница атаковала Персиян, но слабо; несколько Курдов отделившихся от главных сил бросились, как под Амамлами, в толпы Грузин и опрокинув их ранили одного. Потеря Грузин в сем случае была бы значительная, если бы подоспевший с одним орудием и несколько человеками пехоты артиллерии штабс-капитан Бриммер не занял маленького бугра впереди лежавшего и не опрокинул картечными выстрелами отважных Курдов. Севарземидзев скоро присоединился к нему; Армянская пехота, в надежде найти добычу в брошенном укреплении Мираке, побежала с криком налево и заняла оное. Грузины же после другой неудачи толпились за буграми, из-за коих нельзя было уговорить их выйти, дабы действовать наступательно. Персияне отступили; но между тем толпа их бросилась вправо и уже обнимала нас почти в тылу. Давыдов отрядил меня с ротою Тифлиского полка, стрелками двух рот моего полка, двумя орудиями и всеми казаками, коих было едва 120 человек, дабы толпе сей отрезать обратный путь. Крайнюю высоту на правом фланге нашем [598] приказал он занять ротою моего полка, а сам находился в центре с главными силами, то есть двумя ротами Тифлиского полка и тремя орудиями, имея авангард почти на левом фланге своем. Обоз оставался под прикрытием двух рот моего полка с одним орудием.

Спустившись с горы, я ушел несколько вперед от пехоты с одними казаками и, видя в правой руке от себя неприятельских наездников, выезжающих из-за горы, хотел атаковать их; но казаки не пошли. Сам подполковник Андреев не подавал им в сем примера и после дела отозвался, что он не сделал сего, дабы не посрамить погибелью своею чести генерала Давыдова. Неприятель стрелял по нас с правой стороны из ружей, но никого не ранил. Я выслал застрельщиков, и он несколько удалился; тогда я быстро занял высоты, лежащие между левым берегом малого ручья и рекою Мираком. Неприятельская конница, находившаяся на сих высотах, стремительно удалилась; за тем я последовал далее и занял последнюю высоту, лежащую при соединении обеих рек. Тогда открылась у меня влево одна неприятельская толпа, отступившая на горы, а вправо другая, тянувшаяся со стороны Бечканта, дабы соединиться с первою. Сия последняя, удивленная моим внезапным прибытием, не нашла другого средства, как удалиться в крутизны горы Алагёза. Я оборачивал орудие свое на обе стороны и действовал ядрами. Персияне с обеих позиций своих поспешно ушли; с правой стороны было у них несколько отсталых всадников; но сколько я ни уговаривал собравшуюся ко мне Грузинскую конницу схватить их, никто с места не тронулся, и мы никого в плен не взяли.

Скоро наступила ночь, и мы все собрались ночевать подле начатой крепости Мирака; авангард ночевал в 1 1/2 верстах впереди. Весь урон наш состоял в сей день в одном легко раненом Грузине. Всю ночь шел сильный дождь, палаток у нас не было, и люди крайне перемокли и перезябли.

22-го числа отряд двинулся. вперед и вступил в Персидские границы. Неприятель показывался вдали, наблюдая только за движением нашим. Войска наши дошли беспрепятственно до селения Кюлиюдже, что в 9-ти верстах от Мирака, авангард же перешел 2 версты за теснину Судегям, недалеко впереди нас находившуюся. Здесь Давыдов остановился, дабы дать войскам отдохнуть, и приказал разорить 8 деревень окрест лежащих. (Сие было сделано по моему совету и вопреки желания Севарземидзева, который смотрел на оные, как на некоторую собственность свою). Деревни сии принадлежали Исмаил-хану Карапапахскому и оставались пусты. С [599] сего места мы располагали идти далее и если не сделать покушение на Эчмиадзинской монастырь, то по крайней мере, пройдя близ оного, возвратиться другою стороною Алагёза к Гумрам. Провианта у нас с некоторою нуждою стало бы на сие предприятие, и обратное шествие наше не имело бы вида отступления; при том же слухи носились, что сардарь Эриванский, узнавши о движении нашем в границы его ханства, шел поспешно с пехотою своею и конницею от Балыкчая через Дарагичен, дабы соединиться с братом его Гассан-ханом; и потому мы могли надеяться иметь с Персиянами полевое сражение, в котором верно бы мы остались победителями; если б сардарь ушел с пехотою в крепость, тогда мы могли ожидать, что конница Персидская стала бы следить за нами на обратном пути нашем, не нанося нам впрочем никакого вреда.

В сем предположении остались мы 22-ое число (вопреки стараний Севарземидзева, склонявшего Давыдова к отступлению в Гумры, где он надеялся снять хлеба свои и потребовать долги свои из Турции). Хотели тут еще передневать и поправить мельницы, дабы перемолоть пшеницу, которую нашли в большом количестве в ямах по селениям. Между тем Севарземидзев пересылался с Гассан-ханом без всякого позволения от Давыдова, и вел переговоры, как начальник всего отряда. В чем именно состояли переговоры сии, мне неизвестно; но они ни в каком случае не были позволительны. Я счел долгом уведомить о сем Давыдова по просьбам окружавших меня и довел о сем до сведения его или, лучше сказать, подтвердил показания других. Давыдов был нерешителен и не знал, что предпринять, но не отменил намерения своего идти вперед, как вдруг ночью приехал посланный от Севарземидзева с известием, что Персидская конница потянулась к Гумрам, дабы напасть на Джелал-Оглу и разорить деревни там лежащие. Известие сие, уже несколько раз до сего пущенное Севарземидзевым для собственных его видов, было слишком явно ложное, и я уговаривал Давыдова не верить оному. Я точно полагаю, что он не верил сему, но рад был случаю и предлогу идти назад, и потому решился остановить движение свое вперед и дал приказание к отступлению к стороне Гумров.

23-го числа Давыдов присоединил в себе авангард и выступил обратно, взяв направление к Гумрам. Неприятеля мы целый день не видали, и после довольно сильного перехода в дождь, ветер и холод мы прибыли ночевать к старому керван-сераю, где провели довольно дурную ночь, нуждаясь в дровах. 24-го числа мы выступили и пришли ночевать в селение Горут, в наших [600] границах; деревня была оставлена жителями, частью разбежавшимися, частью увлеченными в плен Персиянами. На сем переходе заметили мы в левой стороне у подошвы Алагёза от 2-х до 4-х сот неприятельских всадников, пробиравшихся со стороны, откуда мы возвращались, в Турецкие границы; мы полагали, что это должен был быть Шериф-ага Манубертской, который опасался, чтобы мы не завладели его замком и деревнями за Арпачаем.

25-го Севарземидзев подвинулся с своим отрядом к Арпачаю; к нему примкнули все конные и пешие Армяне разоренных наших пограничных селений, надеявшиеся вознаградить в Турецких селениях свои потери, а Давыдов прошел в сей день в Гумры, где и расположился лагерем.

Карский паша, узнав о нашем прибытии накануне к границам его, прислал к нам 25-го числа Зелефтера, одного важного чиновника, дабы уверить нас в дружеских расположениях своих и дабы узнать, вероятно, что у нас делалось и какие были наши намерения, опасаясь вторжения нашего. Чиновник сей не видал выступления Севарземидзева, и потому не беспокоил нас вопросами своими на счет движения сего. Давыдов его успокоил и отправил его к паше с письмом, коим он просил его прислать к нему на продажу провианта.

26- го и 27-го, мы стояли в Гумрах, в ожидании Севарземидзева и провианта; но ни того, ни другого не было; между тем хлеб наш приходил к концу, и мы видели, что Севарземидзев переправился уже за Арпачай, и лагерь его далеко в Турецких границах курился. Давыдов посылал к нему несколько предписаний, дабы он возвратился; но Севарземидзев не исполнил приказания его. Наконец 28-го числа он возвратился, разграбив несколько оставленных жителями селений, из коих он привез до 20-ти четвертей пшеницы и 15 телят. Хлеба у нас оставалось только на сей день, и с трудом еще могли мы прокормиться 29-ое число. До Джелал-Оглу однакоже оставалось нам верст 80 или 90 ходу. Потому и решились мы выступить того же дня без отлагательства обратно.

Обширное до сего времени селение Гумры было найдено нами в самом жалком положении: в иных местах еще курились пожженные строения, ни одного жителя, печи и трубы показывались из среды развалин; кошки, оставшиеся одне на сем пепелище, худые, истощенные голодом, приходили в лагерь наш и вкрадывались в балаганы наши, таскались около нас. Маиор Варламов Тифлиского полка, имевший прежде сего дом в Гумрах, посетил место [601] оного и нашел свою кошку, которая его узнала. Солдаты ходили на охоту бить одичавших ротных свиней, которых мусульмане, гнушаясь, пощадили. Мы нашли также разрытую Персиянами могилу убитого во время защиты Гумров казачьего есаула, коего оборванное платье было раскидано по кладбищу, и несколько тел побитых на фуражировках. Таково было печальное зрелище, представляющееся нам ныне в многолюдных доселе Гумрах. Не менее того мы старались сколь можно более забыть и предстоящий нам голод, и холод, сильный уже в тех местах в Сентябре месяце, и однажды при лунном сиянии, при больших огнях, собрались все к моей палатке и плясали под музыку Тифлиского полка, где отличились проворством своим и ловкостию молодые князья Грузинского ополчения.

Во время пребывания нашего в Гумрах, довелось мне усмирить или, лучше сказать, примирить на время ссору и раздоры, крывшиеся в Грузинском ополчении и вспыхнувшие со всеми признаками жестокого междоусобия неизбежного в беспорядочном войске сем.

Маршал дворянства Грузинского уезда, князь Тарханов был маиор и начальствовал в ополчении, в коем находился и подполковник Калатуров, человек малого происхождения и едва ди не родом из крестьян. Давнишнее соревнование между ними произвело в сем случае явную распрю; они побранились и взялись уже за кинжалы, когда их разняли другие князья, окружавшие их. Обстоятельство сие было доведено до меня. Я их свел в присутствии сослуживцев их и хотя примирение сих двух стариков было не искреннее, но ссора их не имела никаких последствий: ибо, дабы успокоить обоих, я разделил начальства их, поручив Тарханову всех князей и дворян с их крестьянами, а Калатурову отдельно казенных крестьян.

Ополчение сие, выдержавши все то время похода, которое оно только в состоянии было выдержать, уже ни к чему не годилось; холод и непогода, недостаток в продовольствии, совершенно разорили оное. Ополчение таяло и день ото дня уменьшалось от уезжавших без позволения обратно: участь всех Азиатских полчищ. Мы не могли более удерживать их в порядке, всякий ездил по себе и грабил по возможности в разоренных и брошенных деревнях.

28-го числа, сняв все посты, коими связали мы линию свою с Караклисом, где находился войсковой старшина Басов, мы поднялись и после долгого перехода пришли ночевать на вершину гор Карагача к урочищу Иелли-дере, при речке Куйгуле. Холод был чрезвычайно сильный, дров же у нас совсем не было. В ночь сию прибыл к нам новый посланец от [602] Карского паши с письмом к Давыдову, в коем оп писал, что снабдит хлебом, если войска наши займут опять Шурагель; ежели же пребывание наше в сей провинции временное, то должен отказать, ибо боялся мщения Персиян. Паша полагал нас еще в Гумрах, потому и давал ответ, коим старался отклонить и наше мщение, ибо он был под совершенным влиянием Ериванского сардаря и не имел власти укротить своего подчиненного Шериф-агу, находившегося с частью войск своих при Гассан-хане. Сего посланника мы взяли с собою в Джелал-Оглу на другой день, ибо не было никакой возможности писать ответа в холоде и в то короткое время, которое мы оставались, до выступления, в лагере.

Севарземидзев выступил из Гумров того же числа за нами и ночевал в 7-ми верстах не доходя нас.

29-го числа, после трудного и большого перехода, войска прибыли около полночи в Джелал-Оглу совершенно без хлеба, но бодрые и готовые к новому походу. Севарземидзев прибыл 30-го числа.

Трудные переходы сии были тем замечательны, что во все время не было у нас ни одного усталого солдата, и Давыдов удивлялся, что пехота не отставала от вольного шага лошадей; мы шли по шести верст на час, и в сем случае должно отдать справедливость войскам здешнего корпуса: никто из служивших в большой армии не видал, чтобы пехота могла ходить так скоро и бодро.

Но в замену того Давыдов показал себя на сем переходе, чем он был. Кто бы мог поверить, что он боялся на лошади ездить, что малейшая рытвина его останавливала, что он уставал или жаловался усталостию до такой степени, что при спуске в Каменную речку и подъем из оной при Джелал-Оглу его почти стонающего двое вели под руки. Но едва он пришед на квартиру, как отогрелся, забыл и сильную усталость, и сделался по прежнему и весел, и здоров.

Мы приехали в Джелал-Оглу при начале ночи, оставив войска под начальством Фридрихса, ведшего оные по большой дороге через Джилку.

По прибытии в Джелал-Оглу, получил я следующее письмо от Алексея Петровича.

«Почтенный Муравьев. Знаю усердие твое к службе и деятельность, и потому ни минуты не усумнюсь, что всеми средствами будешь ты способствовать Давыдову, которому необходимы сведения твои о земле и неприятеле.

Ты узнаешь от него о успехе войск наших против Аббас-Мирзы и о бегстве сего последнего. [603]

Изыщи способ сообщить известие сие Персиянам. Для сего можно отпустить Персиянина, привезшего письмо от Монтиса, если еще вы его не отправили. Можно через наших Армян известить соотечественников их, в Эривани живущих.

О мошеннике сардаре Эриванском известно здесь, что он в селениях Карапапахских по ту сторону Эшек-Майдана. Не более 1000 или 1500 человек конницы его находится в горах Шамшадильских для перекочевания жителей сей дистанции.

Si le general fait un mouvement contre Hassan-khan, son frere ne pourra venir a son secours qu'avec de la cavallerie, car l'infanterie n'arriverait pas a temps. Il n'exposera pas non plus son canon, et je doute encore que Hassan-khan veuille en faire usage craignant de le perdre.

Je voudrais que l’ennemi put apprendre la defaite d'Abbas-Mirza, avant que vous ne fassiez une attaque contre lui. Tachez d'en avoir des renseignements ⁷.

Прошу дружбы к Давыдову, о котором говорю я теперь как о брате. Прошу содействовать ему трудами. Прощай. Душевно любящий Ермолов».

18 Сентября 1826. Гассан-Су.

Письмо сие было получено мною столь поздно по причине экспедиции, в коей я находился. К поручениям делаемым мне на счет Давыдова я приступил еще с самого начала прибытия его, служил в сем случае усердно не по одной обязанности своей, но по преданности своей к Алексею Петровичу. Давыдов меня слушался, но был слишком слаб, чтобы предпринять что-либо решительного.

Известие о поражении Персиян под Елисаветполем было уже доставлено Ериванскому сардарю чрез возвращающегося одного Персиянина, которому я вручил реляцию о сей победе.

Донесение, посланное Давыдовым из Гумров о сделанной нами экспедиции, было написано без всякого склада и смысла. Он возвышал до бесконечности мнимой подвиг свой, писал, что не было нами никого взято в плен, потому что войска, следуя его [604] приказанию, всех кололи. Коцебу, которому было поручено написать реляцию сию, составил было ее весьма хорошо; но Давыдов ее всю переделал, говоря, что реляции всегда должны таким образом писаться и что без сего представления к наградам никогда не будут уважены.

С такою же пышностию были написаны и представления, из коих ничего не вышло путного. Мне он назначал Георгия 4-й степени, и я наравне с прочими получил в прошлом году за поход 1826 года высочайшее благоволение. Один только Коцебу был счастливее: он получил за тот поход чин или крест. Причиною сей неудачи была более всего ссора двух главных начальников наших. Представления были посланы к Ермолову. Паскевич говорил, что они должны были через него идти, и в сем случае он, кажется, был не прав. Давыдов был отрядной начальник, нисколько независимый от командующего войсками всего корпуса Паскевича и не обязан был ему и доносить о действиях своих, имея особенное поручение от Ермолова; ибо все срочные донесения о состоянии войск посылались к Паскевичу через бригадных командиров. Не менее того сие было поводом неудовольствий между Давыдовым и Паскевичем, и причиною, что все дела наши сочли за ничто и едва удостоили нас данного нам гораздо позже благоволения.

Комментарии

1. См. выше, стр. 177-я.

2. Писано в Тифлисе в Марте 1828 г., следовательно чрез полтора года после событий. П. Б.

3. Если нс ошибаемся, это был князь Илья Андреевич Долгоруков. П. Б.

4. Писано уже в лагере при Карсе, 8 Июля 1828. П. Б.

5. От первого брака Федора Исаевича Ахвердова (+ 1818) с княжною Юстипиани. П. Б.

6. Дарья Федоровна Харламова, у которой мы приобрели право на издание в свет писем Грибоедова к ее матери. Эти письма напечатаны в "Русском Архиве" 1881 года (II, 177), где читатели найдут подробности о П. Н. Ахвердовой. П. Б.

7. Если генерал двинется против Гассан-хана, брат его придет к нему на помощь только с кавалериею, так как пехота не подоспеет. Он также не будет действовать из пушки, и я сомневаюсь, чтобы, из опасения лишиться ее, он стал се употреблять. Мне бы хотелось, чтобы неприятель узнал о поражении Аббас-Мирзы прежде чем вы нападете на него. Постарайтесь разведать о том.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1826 год // Русский архив, № 4. 1889

© текст - Бартенев П. И. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1889