-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

Июль-август 1826-го года.

(См. "Русский Архив" 1888, III, 385.)

Персидская война.

(В Караклисе.— Успехи Персиян. — Князь Севарземидзев.— Имеретин Елизбар. — Приказ Ермолова. — Лазутчик Авак.— Оставление Караклиса.— Поход в горах.— На Безобдале.— Вельяминов)

Опишем теперь бедствие, постигшее 2-ю мушкетерскую роту Тифлиского полка. Ею командовал шт.-кап. Воронков, офицер, коего хвалили способности и расторопность.

26-го числа Июля (1826), по известию от капитана Переверзева, командовавшего ротою, находившеюся в Балыкчае, что у него уже кончился провиант и что уже два дня люди совершенно без всякого продовольствия, отправлены были на вьюках сухари и артиллерийские снаряды на Балыкчай; в прикрытие же к транспорту сему назначен был Воронков с ротою и Казахский пристав Снежевский с 400 всадниками обывательской конницы. В роте сей состояло на лице 160 человек; с нею отправили также и инженер-прапорщика Хрупова с шанцевым инструментом, чтобы он укрепил Балыкчайский пост.

27-го числа Воронков был окружен на привале толпою неприятельской конницы. Говорят, что он был оплошен, и на привале люди были все раздевшись и даже что у ружей и часовых не было. Весьма возможно, что рота сия шла в беспорядке, как уже зло сие и слишком вкралось в Тифлиском полку (беспорядок сей мог быть причиною потери, претерпенной сею командою); но она дралась храбро, и вероятно силы неприятельские были слишком несоразмерны нашим, что вместе с другими распоряжениями Воронкова и оплошностию его погубило наших.

Наши люди, увидя неприятеля, храбро бросились на оного; конница Персидская отступала, отстреливаясь и наводя пехоту нашу на сарбазов, кои скоро показались в большом количестве и не внезапно. Тут завязался сильный бой; у нас уже было много раненых и убитых, когда Персидская конница приближалась, чтобы захватить [178] рассыпавшихся людей. Сам Воронков был ранен в руку и взят в плен; прапорщику Попову, находившемуся с ним, отрубили голову, Хрупова же тяжело раненного также взяли в плен и привели к Гассан-хану, который, по причине тучности его, препятствовавшей ему, по мнению его, перенести дальний поход, велел его зарезать, что и было немедленно исполнено. Когда побили всех офицеров, люди продолжали еще защищаться, но выстрелив все патроны свои, были частью побиты, частью в плен взяты. Из всего числа спаслось только 40 человек, которые укрылись в лесах и по одиночке пробирались по ночам в Караклис; некоторые из них были ранены.

Во время дела Снежевский не мог понудить своих Казахцев вступить в бой с Персиянами: они его ослушались и остались неподвижными зрителями сего дела; иные только выехали вперед, сделали несколько выстрелов по воздуху; когда же стали уже брать в плен оставшихся солдат, тогда Снежевский принужден был ускакать, и за ним последовали все Казахцы. Таким образом достались неприятелю от сей победы в руки все снаряды, два офицера и 105 рядовых. О числе последних я узнал уже из письма Воронкова к Севарземидзеву: письмо сие было доставлено ко мне, когда мы были уже в Софиане (Т. е. в 1828 году, когда писана эта часть Записок (очевидно по современным заметкам). П. Б.), что близ Тавриза, одним Армянином. Воронкова обвиняли в оплошности; говорили, что он пошел не тою дорогою, которою ему приказывал Севарземидзев идти и по коей бы он мог долго держаться против неприятеля; но говорили также, что ему отсоветовали идти назначенною дорогою Казахцы, которые были извещены о намерении Персиян и о приготовлениях их, и навели Воронкова на неприятеля. Ни в каком случае сие бы не могло оправдать его; но кажется, что он вел себя храбро, и команда его была разбита уже после того как его ранили, и уже офицеров не было. Судя однакоже по числу пленных, взятых неприятелем и по числу возвратившихся, заметно, что люди потеряли присутствие духа после потери своих офицеров: ибо 105 человек, если и исключить из числа их несколько раненых, могли еще держаться против Персиян, тем более, что число их увеличивалось еще и теми, которые возвратились; но порядка уже не могло более быть, и немудрено, что их в таком случае разбили. Я видел раненых, возвратившихся в Караклис в лазарете, и удивился бодрости духа их. Они одеты были в халаты; едва можно [179] признать их за раненых: так они казались свежи и бодры. Они были одушевлены духом мщения и казались истинно героями, перенося с необыкновенным терпением жестокие раны — отличительная черта солдат Тифлиского полка.

27-го числа приехал из Балыкчая прапорщик Туркестанов с Татарином, Казахским прапорщиком, Абдулла-агою. Они приехали с известием от капитана Переверзева, что он, за неимением провианта, выступает оттуда, оставя пост. Туркестанов, выезжая оттуда, не знал еще о несчастии, постигшем Воронкова; но он проехал через поле сражения и, увидев обезглавленные трупы, первый привез известие о сем поражении. Немедленно он был отправлен на встречу к Переверзеву, дабы предупредить его об опасности. Туркестанов беспрекословно поехал с Абдулла-агою обратно через места, где находился неприятель и, соединившись с Переверзевым, шедшим обратно, прибыл с ним в Караклис.

Когда Персияне истребили команду Воронкова, тогда, желая устрашить Переверзева, они провели торжественно (в виду Балыкчайского поста, который они облегали с большими силами, но вне пушечного выстрела) всех пленных, одного за другим. Они стреляли у себя в лагере, дабы возвестить нам победу свою и радость. Войска наши, терпевшие уже несколько дней голод на Балыкчае, потеряли тогда надежду на подкрепление и на доставление к ним провианта. Переверзев воспользовался темнотою ночи и оплошностию Персиян, торжествовавших победу свою, дабы уйти. 27-го в ночи он выступил, а 28-го, за полдень, пришел в Караклис, после 60-ти верстного трудного перехода, перевозя во многих местах орудия на людях (ибо дорога по сему ущелью весьма трудна). Люди его были чрезвычайно утомлены от голода и трудов, но с прибытием его миновалась опасность для Караклиса; ибо он привел до 300 челов.

Таким образом мы потеряли Балыкчайский пост, который закрывал дорогу из Еривани в Казахскую дистанцию, и открыли свободное сообщение Персиянам со внутренностью наших областей. Персияне, заняв Балыкчай, скоро однакоже отступили, и Снежевский хотел опять занять пост сей своими Татарами, но не сделал сего.

Хотя арестование Татар, приближенных к князю Севарземидзеву и имевших в виду склонить его к раздроблению сил, дабы понемногу истреблять весь гарнизон Караклиса, и прибытие Переверзева подавали нам надежду удержаться в случае нападения неприятеля; но силы его могли умножиться: он не выходил из своего лагеря, а наши сообщения были везде прерваны. Ожидая нападения сего, я не переставал брать самые деятельные меры для обороны и [180] продолжал укреплять арбами и повозками Караклис. Между тем мы с большим нетерпением ожидали прибытия сводного баталиона, составленного из двух рот моего ³(Т. е. седьмого карабинерного полка. П. Б.) и двух рот 41-го егерского полка. Ночью ущельями посылали мы предписания маиору Кашутину, ведшему сей баталион с 4 легкими орудиями, дабы он поспешнее шел. Наконец до него дошли слухи о поражении Чавчавадзева команды на Безобдале, когда он был близ Агзебегра, Бабьего Моста, и он поспешил к нам на помощь. Капитан Тифлиского полка, командовавший в Гергерах, встревоженный сим нападением Персиян, объявил Кашутину, что у нас в Караклисе только на три часа осталось патронов. Подполк. Андреев, опасаясь, чтобы неприятельская партия не зажгла его штаб-квартиру, дал даже предписание маиору Кашутину оставить несколько пехоты на Джилке; подобное же, кажется, требование поступило к нему и от капитана, командовавшего ротой в Гергерах. Таков был порядок в войсках, что всякий поселенный начальник непременно хотел иметь посторонние войска для охранения и защиты своих. Но Кашутин смеялся сим требованиям и не исполнял ни одного из них; напротив того, следуя почти без остановки и только с малыми привалами, он оставил у подошвы Безобдала ранцы и лишние тяжести своего баталиона, потому что полагал вступить прямо в бой и, пройдя по местам, где он еще нашел трупы людей побитых из команды Чавчавадзева, он прибыл в Караклис с утомленными людьми в ночи с 28-го на 29-ое число. Я выехал к нему на встречу. Люди его так устали, что некоторые, стоя во фрунте, ложились. Я ввел баталион сей с барабанным боем в Караклис и расположил оный в колоннах к южному выходу, куда на другой день вывел в лагерь и роты Тифлиского полка, слишком загнездившиеся в землянках Караклиса.

Таким образом Караклис имел не только средства к защите, но даже достаточно войск, чтобы восстановить сообщения наши с Гумрами и другими обложенными постами, и чтобы в случае возможности напасть внезапно на неприятеля, разбить и преследовать его: ибо у нас было до 1,300 человек под ружьем и 11 орудий; сверх сего 60 казаков, которые содержали цепь по дороге к Гамзачимену. Но неприятель, осведомившись о приближении сих свежих войск к Безобдалу, немедленно отступил от своего лагеря под Дарбазом, и передовые его пикеты показывались только со стороны Гамзачимена. Пикеты сии небольшим количеством войск [181] нападали иногда на фуражиров наших, но всегда без успеха; потому что конница их никогда не допускала к себе близко.

Согласно воле корпусного командира, кн. Севарземидзев предписывал несколько раз Фридрихсу оставить Гумры; но из трех повелений он получил только последнее, по коему и выступил 31-го числа. Между тем для защиты сообщения нашего с Гергерами, вновь восстановленного прибытием сводного баталиона и отступлением Персиян, была послана в селение Кишлак одна рота с 2 орудиями.

29-го числа отправлена была рота Тифлиского полка в Гергеры за провиантом и снарядами. 31-го числа транспорт сей прибыл в Караклис под прикрытием еще одной роты Грузинского гренадерского полка, прибывшей из Тифлиса с артиллерийским парком. Цебриков извещал корпусного командира письмами своими о случившемся.

31-го числа, около полудня, в Кишлаке слышны были пушечные выстрелы из Амамл. Полагая, что войска, защищавшие ту деревню, были атакованы Персиянами, посланы туда ввечеру по захождении солнца две роты моего полка с двумя орудиями под командою маиора Кашутина. Отправляя его, я дал ему наставления как действовать в случае встречи с неприятелем, и также какие ему брать предосторожности во время следования. Между тем я повторил ему, буде он найдет там все в порядке, дать только малый отдых людям и немедленно возвратиться. Кашутин пришел в Амамлы, не встретя никого дорогою; в Амамлах также все миновалось. Тревога произошла от того, что человек 300 Персидской конницы напали на пасшийся обывательский скот и отбили часть оного. Командовавший в Амамлах маиор Хомутский, не будучи в состоянии выдти из селения, потому что он отправил уже команду на фуражировку и был слишком слаб, сделал несколько выстрелов из орудия. Жители не решились выехать для отбития обратно своего скота, который таким образом и достался в добычу неприятелю. Кашутин, вопреки отданному мною приказанию, не возвратился по малом отдыхе из Амамлов, а дождался там полк. Фридрикса, шедшего из Гумров, с коим он и прибыл в Караклис в ночи с 1-го на 2-ое ч. Августа, что и понудило меня заметить ему неисполнение его, тем более что он отзывался, что ему велел Фридрикс дождаться его, когда он не получал такого приказания от Фридрикса.

Фридрикс, получив наконец повеление оставить Гумры, должен был исполнить волю начальства вопреки плачу и крику жителей, вопреки ропоту солдат, лишавшихся всего своего имущества, нажитого ими в течении долговременного их пребывания на одном [182] месте, вопреки и всеобщего понятия начальников на сей линии, находивших очищение Гумров мерою самою неблагоразумною по причинам мною выше изложенным.

В Гумрах было отделение артиллерийского гарнизона, в коем находилось до 300 пудов свинцу, довольное количество пороху и разных других снарядов, Персидские фальконеты, кажется артиллерийские металлы или распиленные орудия и одна трехфунтовая пушка. Свинец достался в руки неприятеля, а также и фальконеты; прочее что могли истребили, а пушку запрягли волами и повезли (пушка сия нам после долго еще служила при отправлениях малых команд). При сем Фридрикс был принужден доставать быков у жителей; ибо подполк. Дехтерев, который был настоящий хозяин там по давнишнему его пребыванию, помышлял только о перевозе своей собственности и так мало о казенном и полковом имуществах, что он даже оставил в Гергерах множество амуниции, так как весьма много людей не служили во фронте и не имели оной на руках, и так как кроме сего было большое количество заручной амуниции, от некомплекта людей в разных цейхгаузах. Множество ружей и других вещей остались в руках неприятеля от беспечности начальников, от недостатка в средствах к перевозу оных и от поспешности, с коею в ночь выступили из Гумров.

Отчаяние постигло несчастных жителей Гумров, когда они узнали, что их оставляют. Многие не имели средств подняться из своих жилищ и следовать за войском, и остались жертвою бесчеловечных Курдов, увлекших их в плен; те же, которые были в состоянии следовать за войском, расположились с семействами на своих арбах и отправились с отрядом в Караклис. Едва выступила наша пехота из Гумров, как там начался грабеж. Оставшиеся жители бросились грабить дома выехавших и Русских чиновников, так что должно было поспешить последним Русским выбраться, дабы в сей суматохе не сделаться жертвою корыстолюбивых и разъяренных Гумринцев. Вслед за выступлением нашим въехали в Гумры Курды, находившиеся уже на готове, имевшие сведения о нашем намерении и ожидавшие только сего, дабы принять самое деятельное участие в грабежах. Сие, может быть, было причиною, что они слабо преследовали многочисленные обозы наши, которые тянулись с пехотою в самом большом беспорядке. Кроме собственно-офицерских повозок, большая нить обоза составлялась из обывательских подвод, на коих женщины и дети уезжали с имуществом своим, с ревом и плачем. Пехота едва составляла колонну; люди Тифлиского полка шли по одиночке между обозом и [183] стадами, которые гнали с собою, и должно сказать, что мои карабинеры только имели вид войска. Им отдавал справедливость Фридрикс, да я и сам имел случай видеть их при вступлении всей пехоты в Караклис. Несколько обывательских подвод были настигнуты Курдами и разграблены; более сего неприятель не сделал нам никакого вреда, хотя и показывался в отдалении на высотах.

Отряд Фридрикса, выступивший из Гумров 31-го Июля, прибыл в Караклис в ночи с 1-го на 2-ое число Августа. С отрядом сим прибыл и Кашутин с двумя ротами. Я с вечера выехал к идущим к нам и встретил обывательские роты, перемешанные с солдатами Тифлиского полка. Все сие тянулось по крайней мере на расстоянии 8-ми верст. Скрип колес, крик и плач детей и женщин, все наводило уныние и скорбь. Повозки сии заняли всю площадь, находящуюся по Кишлакскую сторону Караклиса, и не переставали тянуться всю ночь и часть следующего утра.

Фридрикс явился ко мне, и я поручил ему расставить роты Тифлиского полка в линию лагерем, лицом к Кишлаку. Севарземидзева целый день почти не было видно. Я просил Фридрикса остаться со мною в поле, пока все придет, и мы легли подле дороги, дабы несколько отдохнуть; но заботы не позволили нам сделать сего, и мы до утра не переставали заниматься устройством прибывших. Мои карабинеры, стоявшие с маиором Хомутским по сей линии, пришли уже почти на рассвете: они были в арьергарде. Особенное удовольствие имел я свидеться со своими людьми, и они равно казались весьма довольными свиданием со мною. По крайней мере увеличилось тогда у нас в Караклисе число регулярного войска, коим бы можно было распоряжаться; ибо, как я выше сказал, Тифлисцев трудно было собрать и привести в порядок.

Подполк. Дехтерев, шедший также с сею колонной, успел укрыться в то время как она подходила к Караклису, и проехавши ночью мимо нас невидимкой, не хотел дождаться распоряжений. Я его долго искал и, узнав наконец о месте пребывания его, пришел туда, разбудил его и требовал на службу; но, видя медленность его и не ожидая найти в нем великого сотрудника, разбранил его и оставил в покое, чем, я полагаю, он остался весьма доволен. Я должен отдать справедливость Тифлиского полка маиору Варламову, который, будучи устранен, как и все штаб-офицеры, от командования баталиона, не мог мне с начала помогать в распоряжениях моих, но, видя после, что я требовал его участия, принялся за дело и был мне истинно-хорошим помощником, в самое опасное время пребывания моего в Караклисе, исполняя с [184] деятельностию и усердием все поручения, которые я на него возлагал. Человек сей был гоним за сие Севарземидзевым в последствии времени.

Корпусный командир писал ко мне по-французски, и сие могло происходить от двух причин: можно было полагать, что он опасался, дабы бумаги сии не попались в руки неприятелю, ибо он знал дурное состояние сообщений наших, и до прибытия и соединения всех войск бумаги наши ходили до Гергер и обратно посредством пеших Армян, пробиравшихся горами, ночью, опасаясь показаться на дорогу днем; с другой стороны можно было думать, что, зная неспособность и упрямство Севарземидзева (он не полагал впрочем, чтобы Севарземидзев мог до такой степени потерять голову, но знал также, что корыстолюбивые виды его могли во многом вредить успехам военных действий), он надеялся видеть лучшее исполнение, возлагая на меня порученности и ставя мне в обязанность заставить действовать Севарземидзева по его видам. Казалось бы мне однако, что в таком случае лучше было бы сменить Севарземидзева, чем уронять звание начальника, действуя на него неприятным путем; но и в сем случае надобно думать, что Алексей Петрович совестился взять столь строгие меры, как потому, чтобы не расположить кого-либо против себя в столь смутное для него время, так и для того, чтобы не противоречить пред лицом Государя прежним представлениям, которые он, кажется, делал о Севарземидзеве; да и для того, чтобы в общем мнении не показать непостоянство свое в расположении к человеку, которого он выставлял и поддерживал. Как бы то ни было, я был жертвою сих сношений: мне много обещали и ничего не сделали. Между тем я находился в самом неприятном положении действовать внушениями на человека бестолкового, слабого и подвергшегося влиянию всех советов, которые ему давали всякого рода и звания люди. Князь Севарземидзев, не зная по-французски, не мог знать и содержания писем Алексея Петровича ко мне; но переписка сия вселяла в него большую недоверчивость ко мне, хотя я и старался всячески успокоить его, не скрывая от него ничего, исключая тех вещей, которые, касаясь собственно лица его, не принесли бы никакой пользы, если б ему были известны.

В письме своем А. П. Ермолов показывает опасение сильного нападения со стороны неприятеля и потому желал, чтобы мы закрылись от него Безобдальскими горами, что показывает совершенное его незнание сил неприятельских. Бамбаки по мнению его совершенно бесполезны для неприятеля: суждение самое неправильное; [185] ибо кроме того, что мы теряли, оставляя сию область, мы предоставляли Персиянам богатые жатвы на полях, которые они и убрали отчасти, высылая для сего жителей из соседних деревень. Мы им предоставили все средства действовать наступательно на ту точку, которую изберут, став сами в оборонительное положение и закрывшись горами, коих главные проезды все были в руках неприятеля, чем они в последствии времени и воспользовались надлежащим образом. Но и то справедливо, что, оставя фланги на Балыкчае и в Гергерах, не было уже никакой надобности держать главные силы в Караклисе, и достаточно было иметь в Кишлаке наблюдательный пост. И так очищение всей Бамбакской провинции было последствие оставления Гумров и Балыкчая.

Рота Грузинского гренадерского полка, доставившая в Караклис ошибкою снаряды артиллерийские, которые должны были оставаться в Джелал-оглу, была обращена в Тифлис. С нею отправили и пленных 30 человек Персидских купцов; с нею уехали, кажется, и Цебриков с Ермоловым, которых отозвали из Караклиса.

Желая дать лучший вид Тифлисскому полку, о коем никто не заботился и который в предстоявших обстоятельствах надобно было поставить на военную ногу, я уговорил князя Севарземидзева поручить командование оным по наружности Фридриксу, что он и сделал, и я имел вскоре удовольствие видеть, что число людей в ротах удвоилось, что отдаваемые приказания стали выполняться, люди стали знать начальников своих и принимать некоторое устройство. Здесь место сказать нечто о Фридриксе: молодой человек, служивший в гвардии, достигший очень рано чина полковника, не служивший ни одной кампании, переведенный в армию перед началом войны, кажется по неудовольствиям на него великого князя Михайла Павловича, деятельный и, кажется, храбрый офицер. Я с ним сблизился и имел в нем истинно-хорошего помощника.

Вот копия с предписания, данного корпусным командиром полковнику князю Севарземидзеву.

«Я узнал, что ваше сиятельство изволили приказать всем тягостям сводного баталиона прибыть к Караклису. Не удивился я, что вы взяли весь пришедший провиант, ибо знаю, что у вас нет оного; но не понимаю, для чего было завезти за Безобдал все запасные артиллерийские снаряды, ибо не полагаю, чтобы вы все уже выстрелили бывшие у вас. При перемещении вы не будете знать что с ними делать. Лучше бы, думаю, иметь их на Каменной речке, как прежде распоряжено было. Не престану подтверждать вашему сиятельству, что по оставлении Гумров и соединении всех войск [186] нет ни малой причины удерживать Бамбаки. Нельзя иметь в предмете охранять Татар, ибо их осталось мало. Не одни у вас живущие изменили, тоже сделали и во всех мусульманских провинциях, не исключая Елисаветпольского округа. Нельзя также держать войско для того только, чтобы охранять живущих в Караклисе Армян, которые нам пользы никакой принести не могут. Перестаньте думать, что они дадут вам провиант и мне подобных уверений не представляйте. Жатва не иначе произведена быть может, как под покровительством войск, а у вас нет их; ибо вы не разумели, что их разбрасывать не должно против неприятеля сильного. Провиант вы будете иметь отсюда.

Если точно оставили Персияне Балыкчай, как уведомляет вас пристав Снежевский, сего вы должны особенно остерегаться; ибо без сомнения неприятель усилится на других пунктах.

Не могу забыть, что вы не умели во время оставить Гумры.

Буду чрезвычайно доволен, когда узнаю, что, соединив войска, перешли вы за Каменную речку. В таком случае женатая рота ваша должна быть в старой крепости Лори.

Пусть неприятель отделен будет Безобдалом, где в конце Сентября дожди сделают дорогу для всякого рода подвозов непроходимою. Вы скажете мне, что будет у него дорога через Карагач; но она и теперь также в полном его распоряжении, по большому количеству его конницы. Тогда не может он засылать ее в тыл, что теперь может он сделать когда ему угодно.

Армяне из Караклиса весьма удобно могут скрыться в ущелье позади их лежащее, и там будут они непреодолимы, избрав крепкое место, которое и укрепить будет нетрудно и малым числом защищать удобнее, нежели раскинутый Караклис.

Неужели нет ни одного верного человека, чтобы узнать, что происходит в Эривани? Есть слухи, что там Куртинцы по близости разорили несколько деревень.

Не можете ли написать к Карскому паше, чтобы воздержал подвластных своих, делающих разбои совокупно с Персиянами?»

№ 229. 2-го Августа 1826. Тифлис.

Происшествия в Нухе случившиеся мне не столь известны; но знаю, что бывшего коменданта маиора Свеховского преследовали. Он однако успел спасти казенное имущество. По изгнании его, приехал туда наследник Нухинского ханства, кажется Гусейн-хан, который производил неслыханные неистовства над Армянами, умерщвляя их самым мучительным образом. Он ограбил Армян и [187] церкви, и кроме того собрал большие подати с богатой области сей, которые и послал в Персию. Он долго оставался в Нухе и был принужден бежать по приближении уже к городу самого корпусного командира с отрядом, в Декабре месяце.

В Ширване бунт был в полной мере. Мустафа, бывший хан сей области, явился туда с войском своим; жители напали на наш гарнизон, находившийся в Старой Шемахе, и долго преследовали его при отступлении оного; но кажется, что и в сем случае, и отступление, и претерпенный нами урон, и беспорядок были последствием оплошности наших начальников и внезапности нападения неприятеля: ибо войско Мустафы-хана состояло только из вооруженных жителей, и тех не могло быть слишком большое количество. Шемаха была оставлена неприятелем после Елисаветпольского сражения.

В Карабахе весь народ также возмутился. Абас-мирза, вторгнувшись со всеми силами своими в границы наши, имел самые блистательные успехи. Он вел до 20,000 регулярной пехоты, 24 орудия и многочисленную конницу, которая увеличивалась по мере как он вперед подавался. Известия о приближении его давно уже были доведены до сведения корпусного командира, но совершенное бездействие и страх объяли его и препятствовали к принятию нужных мер для защиты границ. Наконец, 16-го Июля неприятель вторгся в Карабаг. Командир 42-го егерского полка, полковник Реут, немедленно оставил штаб-квартиру свою в Чанахчах и заперся в крепости Шуше, оставив много пожитков и имущества в Чанахчах, за которыми он однакоже еще спустя три дня посылал. Отряд Персидских войск напал на батальон 42 егерского полка. Подполковник Назимов, который им командовал, имел славу храброго человека; но способности офицера сего были слишком ограничены, и он верно не в состоянии был бы взводом распорядиться, не только баталионом, в коем было более 900 человек. Он не решился расстаться с имуществом своим, и также все офицеры и нижние чины сего баталиона, что и было причиною, что отступление их было более похоже на путешествие вооруженных людей, чем на марш баталиона: множество подвод с разною пустою поклажею обременяло их; сами люди отягощены, и батальон сей был истреблен на реке Акаре, после сильной перестрелки с неприятелем. Причиною сего, говорят, была усталость людей; ибо день был жаркий и, пришедши к воде, они бросились пить, не слушая голоса начальников своих, призывавших их к обороне. Прочих взяли в плен со всеми офицерами. Тут захватили и все [188] что с ними везлось, и одно орудие, также много солдатских жен и детей. Сам Назимов, который, говорят, не мог удержать в повиновении людей своих, видя себя уже окруженным неприятелем, сдался в плен. Я слышал, что ропот был весьма силен между солдатами, и что в сем случае дурная воля их, равно как и нераспорядительность начальников, погубила все. В прошлом 1827 году находился при мне во время войны маиор Персидской службы, который тогда служил в Мирандском баталионе сарбазов; он уверял меня, что Персияне сами удивлялись такому успеху, ибо у них было выслано весьма мало сил за сим баталионом, и что к ним присоединились вооруженные жители Карабага, от нас тогда отложившиеся.

Наших пленных тогда отвели к Аббас-мирзе, который упрекал Назимову, что он защищался, тогда как войска наши беспрекословно уступали ему везде, что он должен был наперед знать и беречь людей своих. Говорят, что он, рассердившись на Назимова за его ответ, ударил его плетью по лицу; но поступок сей не похож на Аббас-мирзу, старавшегося великодушием и ласками приманить к себе людей. Он предлагал пленным офицерам вступить к нему в службу, но никто не согласился на сие, исключая одного офицера Каспийского морского баталиона, который был взят в Ленкоране в плен. Он переменил, говорят, веру свою и отправился во внутренность Персии. Последние подробности сии узнал я от самих пленных, освобожденных с прибытием нашим в Тавриз. В кампанию сего 1828 года в Турции, офицер сей, по имени Свистун, был уже выручен и служил прикомандированным к Грузинскому гренадерскому полку.

Аббас-мирза обложил крепость Шушу, в коей Реут заперся с тысячью или более человек пехоты. Скала на которой расположены город и крепость неприступна для войск с трех сторон; с четвертой стороны находившаяся стена в таком дурном состоянии, что во многих местах без труда можно было пройти в город. Провалы сии были кое-как заложены камнями, бревнами и всем что найти могли в скорости. Запасного магазейна в крепости не было, и Реут мог быть приведен в самое крайнее состояние, если б Елисаветпольское сражение не выручило его. Аббас-мирза, через посланных своих, уговаривал его несколько раз к сдаче; но Реут старался протягивать время в надежде быть освобожденным, в чем он мог однако отчаиваться, потому что и повеления корпусного командира, перехваченные Аббас-мирзою и ему доставленные уже сим последним, приказывали ему отступить; но [189] он не послушался сего и удержался. Сие навело в последствии времени гнев Алексея Петровича.

В Ленкоране Персияне сделали также внезапное нападение и имели успех; они захватили пленных, отбили скот, но главные выгоды ими полученные состояли в занятии Ленкоранской крепости, в коей они нашли много снарядов, запасы и свои орудия, взятые в 1812-м году Котляревским. Сие произошло, как кажется, от робости командира того баталиона подполковника Ильинского, который при появлении неприятеля немедленно все оставил, сел на суда и уплыл в Баку. За сей поступок он ныне отдан под суд.

Таковое поведение начальников наших должно было непременно возродить мысль в неприятеле и в жителях наших областей о намерении нашем очистить совершенно Грузию, к чему, по мнению их, побуждали нас внутренние беспокойства в недрах отечества нашего. Они становились от того сильнее, и успехи их увеличивались до Елисаветпольского сражения, переменившего совершенно ход дела.

Алексей Петрович в письме своем, излагая, что мы уже более не имели во владении своем мусульманских областей, предсказывает скорую покорность их при первом успехе нашем, что и не трудно было предвидеть, зная дух народов сих. Не нахожу его правым в том, что, зная ограниченные способности Севарземидзева (о чем он так явно писал в конце письма своего), не сменяет его и предпочитает отдать его в опеку младшего его чином, меня; но я выше уже изложил причины сей меры, его впрочем нисколько не оправдывающие в сем случае. В предписании своем корпусный командир безщадно бранит Севарземидзева; но к сожалению во всем предписании не видно почти ни одной меры, ни одного рассуждения нового или дельного: более набор слов красноречиво сплетенных. Употребить же время, чтоб написать четыре страницы брани подчиненному, который должен одного слова повиноваться, неблагоразумно,— от того теряются время и уважение.

Предписание сие было получено ночью. Я разбудил князя и отдал ему бумаги. Прочтя их, он очень огорчился, тем более, что ему делали несправедливый упрек, будто бы он приказал завезти в Караклис артиллерийские ящики со снарядами, тогда как он, зная о скором прибытии их, приказывал отправлявшемуся в Джегал-Оглу полковнику Флиге вынуть снаряды и сложить их в одном из строений, о чем дана была и письменная записка ему; но Флиге не исполнил сего и, напротив того, отправил ящики в Караклис вероятно с целию, чтоб не заняли дома в бывшей его [190] штаб-квартире, в коей он располагал, может быть, еще прожить несколько времени. Мне жаль было видеть огорчение князя, уже и без того расстроенного обстоятельствами. Я старался его утешить и обещал объяснить дело сие корпусному командиру, что и исполнил в следующем письме моем к его высокопревосходительству.

Алексей Петрович находил, что неприятель не в состоянии будет засылать свою конницу к нам в тыл, когда мы Лори займем; но опыт доказал, что он в сем ошибся, и что Караклиская дорога становилась безопасна для Персиян не с прибытием нашим в Джегал-Оглу, а с оставлением Гумров.

К Карскому паше Севарземидзев несколько раз писал, но без всякой пользы. В Караклисе даже находился в то время присланный от него посланец с увереньями в его дружбе; но он отзывался, что не может унять Шериф-агу, ему не повиновавшегося и производившего грабежи в границах наших.

Надобно было перевозить магазейны, лазареты, цейхгаузы через Безобдал, и никого не было, кто бы на сие дал средств. Жители Караклиса знали уже о намерении нашем оставить Бамбаки; они толпились перед квартирою моею, ибо князь отсылал их от себя за приказаниями ко мне. Я находил, что самая большая выгода, которую мы могли получить переходом за Безобдал (сделавшимся необходимым по настоятельности корпусного командира) состояла в том, что мы оторвем Тифлисский полк от местности, обратившей служащих в оном в звание поселян, и что мы через сие приобретем войска, которые в состоянии будут всюду двигаться, и в сем полагаю, что я не ошибся. Роты, под распоряжениями полковника Фридрикса, стали наполняться людьми; офицеры от части обратились к своим обязанностям, и полк сей принял бы некоторый вид, если б князь, опомнившись за Безобдалом, не стал опять вступаться в управление оным.

В письме моем к Алексею Петровичу старался я оправдать Севарземидзева. В случае сем он точно был прав, и мне жалко было видеть его столь ничтожным; впрочем сказанное мною о доверенности, которою он пользовался у себя в полку между нижними чинами, совершенно справедливо: солдаты его разумели непобедимым, умным, великодушным, любили его. Но и обращение их с ним было ни с чем несообразно. Всякой из них давал ему советы свои и жаловался на своих ротных командиров, которых совсем почти не уважали, от чего и рушилась всякая дисциплина в сем полку. [191]

Теперь предстоит мне описать меры, взятые для очищения Караклиса. Послали офицера в Лорийские деревни, чтобы прислать оттуда подводы обывательские. Их перехватывали, не допуская до Караклиса, офицеры, дабы увезть самое пустое имущество свое, которое им жалко было бросить, видя, что полковник их Севарземидзев тоже самое делал, ибо он посылал у меня просить подвод, на коих перевозил стулья, столы самой простой работы и всякие вещи такого рода во множестве. Таким образом не допускали ко мне всех подвод, высылаемых в Караклис, почему я принужден был уже посылать на встречу к сим подводам своего офицера за заставу, который принимал их, ставил на площадь, окружал цепью карабинер и не выдавал никому ни одной без записки от меня. Но тут являлись просьбы во множестве, и в том числе и от князя за себя и за других, в чем ему неловко было отказывать. Подводы отдавались, частью же были крадены с площади. С вечера назначались место и час для сбора отправляющихся за Безобдал, куда приводился конвой пеший; но никогда почти не делалось сие предположенным порядком, ибо всякий уезжал или отправлял свое имущество по своему усмотрению, и я видел подводы, нагруженные гусьми, колесами, пуховиками, курами, и тому подобным, которые по одиночке уезжали. Неприятель был в сем случае так оплошен, что ни одною из оных не поживился. С подводами сими отправлялись во множестве и военные чины Тифлиского полка. Я шумел, кричал, но мало мог подать помощи в неустроенном войске сем.

Воспользовавшись обращающимися в Тифлис вольными подводами, привозившими провиант и частью обывательскими, я отправил в одну ночь лазарет Тифлиского полка. В сем помог мне маиор Варламов; князь ни во что не вступался и не мешал мне. Прочие отправления были деланы уже на одних обывательских подводах, к коим присоединили еще все повозки, которые можно было собрать в женатой роте на Гергерах. Таким образом выдал я по расчету подводы на поднятие ротных цейхгаузов; но вместо того, чтобы на них увозить казенное имущество, ротные командиры и офицеры увозили свои собственные пожитки, ружья, амуницию, а прочие вещи выбрасывали на улицу, что и подало повод к беспорядку: ибо люди, в том числе и моего полка, даже кажется большею частью мои (потому что Тифлисцы заняты были более уборкою собственности), ходя по Караклису и видя имущество всякого рода выброшенное на улицу без всякого присмотра, брали оное. Многие выменяли даже дурную амуницию на хорошую, бросали старые сумы, водоносные фляжки и обменивали на новые, переменяли худые ружья, тулья [192] новых киверов вырезывали на стельки и тому подобное. От цейхгаузов пошло и далее. Жители также убирались; иные бросали часть имущества своего, другие зарывали. Солдаты брали, что находили на дворе; после того стали в земле отрывать; там пошли на пчельники, потом в огороды, наконец на птичий двор Севарземидзева, так что, в течение самого короткого времени, явилось в лагере изобилие. Пух ощипленных гусей покрывал землю и летал над балаганами и в особенности около кухонь на подобие снега; в котлах же варились вместе без разбора баранина, яблоки, телятина, капуста, гуси, картофель, курицы, мед, и вообще все, что только можно было найти съестного. Вместе с изобилием явилась и радость в лагере; но беспорядок надобно было унять, ибо некоторые начали даже в дома уже вламываться. Немедленно были взяты самые строгие меры, и несколько наказаний, сделанных в присутствии войск, уняли оный. Но в Тифлиском полку сие не так кончилось. Фридрикс с трудом мог довершить начатое им наказание за грабеж в 3-ей гренадерской роте, ибо все люди в голос роптали и готовы были попрепятствовать сему. Князь же ни во что не вступался. С сих пор начала утверждаться вражда между моим полком и Тифлиским, потому что мои патрули ловили Тифлиских солдат на грабеже, а их патрули ловили моих.

Я дал также подвод на отправление полкового цейхгауза, коего большую и лучшую часть увезли, потому что тут заботились о своей собственности, о происходившем же в ротных цейхгаузах князь мне едва верить хотел: потеря весьма значительная в ружьях и амуниции должна бы на нем остаться при сдаче полка. (Она впрочем еще не кончена, и неизвестно, чем кончится). Князь же во время отправлений сих мало или почти совсем не выходил. Я его застал около фуры, которая у него на дворе стояла и вероятно вмещала его казну, говорят, весьма не маловажную; обыкновенное же препровождение времени его было с шутом-дураком, которых он при себе держал и которые находились при нем безотлучно. Первый был Армянин; звали его Асатур, человек бойкий, умный, проворный и острый, но смешной наружности, более потому, что его одевали странно. Его употребляли в роде лазутчика в деревнях Бамбашских, более, кажется, около начальников, к коим он по званию своему и по дерзости имел всегда свободный доступ. Другой был Грузин, полоумный, отвратительный неопрятностию своею и глупостью. Люди сии иногда и меня занимали в свободное время. За князем же они всюду ездили. [193]

К сим двум особам присоединялся еще третий, Имеретин, который в 1819-м году был маркитантом при одном из полков в Дагестане, по имени Елизбар. Он был замечен тогда в походе против Лезгин Алексеем Петровичем, коему понравились его бескорыстие и честность. Торгуя водкою, он был очень беден, любим всеми солдатами, коим он отдавал все барыши свои, подчивая их безденежно. Он кроме того был, кажется, замечен храбрым; ибо в делах с Лезгинами оставлял свой промысл, на худой лошаденке с пикою в руках отправлялся вперед и всегда находился в самом жарком месте дела. Корпусный командир взял его тогда к себе, одел его, снабдил лошадью и держал безотлучно при своей особе. Из Елизбара скоро вышел шут, коего глупые шутки заставляли многих хохотать; но в нем справедливо уважали честность его и неустрашимость. Находясь в походе на линии, он получил Георгиевской крест солдатской, а в мирное время промышлял лошадьми, коих покупал, продавал, выменивал, заезживал, но был весьма беден и жил более подаяниями знакомых офицеров. Коль скоро он только услышал о вооружении Персиян, он немедленно поскакал в Караклис, где и пристал к князю Севарземидзеву и, не пропущая ни одной перестрелки с неприятелем, показывал из себя человека истинно-смелого, но несколько помешанного. Его сводили для стачки и ссоры с теми двумя шутами, и игрища сии кончались не редко дракою; но он заметил вскоре намерения, которые имели на его счет, боялся быть на равне с теми шутами и всячески отделывался. Он убит в прошлом году под Ериванью, и оставил молодую жену лет 13-ти или еще менее того. Люди сии составляли единственную забаву нашу. непозволительную в обществе, но простительную в свободные минуты лагерной жизни.

За отправлением полкового лазарета, надобно было отправить жену Севарземидзева. Молодая женщина сия, сидевшая в заперти, беспокоилась и плакала при выстрелах, которые она почти ежедневно слышала; несколько раз посылала она тайком меня спрашивать, велика ли опасность и просила, чтоб я уговорил мужа отправить ее. Находя, что медленность в отправлении казенного имущества из Караклиса и прочего происходила от того, что князь не уверялся еще в возможности оставить место сие, к коему он так давно уже привык, и желая побудить его к скорейшему очищению Караклиса (ибо на сие была уже непременная воля начальства), я уговаривал его отправить жену, и он на сие согласился; но так как он, да и все офицеры, полагал всю силу оружия нашего в пушках, как в необходимом и неодолимом средстве, то и не хотел отправить [194] жену свою без двух орудий. Пехота, которая была мною наряжена, чтобы проводить вместе с княгинею транспорты с различным казенным имуществом, была им поставлена с орудиями впереди и сзади кареты, в которой везлась княгиня; транспорт же пущен был без прикрытия. Сам он ехал подле кареты верхом и проводил таким образом супругу свою за Кишлак. Он возвратился в Караклис, и тут он сделался деятельнее, стал выходить, показываться, заниматься и брать меры, дабы устроить очищение Караклиса, с которою мыслию он уже примирился со времени отправления жены своей.

Всего труднее было для меня отправить артиллерийский гарнизонный парк, в коем было много пороху, свинцу, артиллерийского метала, ядер, картечь и всяких снарядов. То, что нельзя было увезти, зарыл я в самом сарае, где хранился снаряд, прочее же все вывез, а зарытые вещи после отрыл и отыскал все сполна.

Дабы избежать затруднения перевозить магазейн, я роздал оставшийся в оном хлеб в роты Тифлиского полка в счет десятидневного провианта, которого у них не было; но не оказалось у них лошадей для возки оного, и я сформировал им провиант сей на обывательских арбах; но и сие устройство через несколько дней рушилось. Намерение мое было, очистив Караклис от всех тяжестей, остаться там еще несколько времени с одними войсками, дабы предпринять экспедицию против неприятеля, который мог только ожидать нашего отступления; но сие не сбылось.

4-го числа я, при собрании рот, читал приказ, отданный корпусным командиром на счет вторжения неприятеля, как вдруг в то самое время показались Персияне почти у самого Караклиса со стороны Балыкчая. Я окончил чтение и немедленно, указав людям своим неприятеля, повел их. Солдаты наши, вообще военные люди, с удовольствием видят случай привести в действие ремесло свое; но тут особенное восхищение обуяло карабинерами. Одушевленные сим приказом, они полетели за мною; но осторожный неприятель не допустил нас и скрылся. С приказа сего прилагаю здесь список.

26-го Июля 1826 года, № 25.

"Недавно возвратился я с Кавказской линии, где наказал возмутившихся Чеченцов; но здесь Персияне гораздо бессовестнее, с большею гораздо наглостию, начали делать нападения на войска наши.

Они прервали мир, когда со стороны нашей все употреблены были средства продолжать доброе согласие, прервали тогда, как посланный от Государя Императора генерал князь Меньшиков для переговоров о границе находился в Персии и самим шахом был принят благосклонно. [195]

Со стороны Эривани вошел с войском сердарь и разбойнически грабит и истребляет мирных жителей, подданных великого нашего Государя, возмущает других и подговаривает к измене.

В Карабах вступили войска Персидские, и один из сыновей шахских Аббас-мирза, издавна дружественно принимавший к себе всех бежавших от нас ханов и разных изменников, ведет их с собою, обещая им возвратить прежние их владения.

Распоряжения сии делает сын шахский, как будто не было вас здесь, храбрые мои товарищи! Он думает отнять у нас мужеством вашим покоренные области. Не стану говорить вам о храбрости вашей и неустрашимости: везде и постоянно оказывали вы оные, и когда же не были таковыми воины Русские? Все отличились вы верностию Государю; но я потребую от вас, сам будучи вам примером, новому Государю нового усердия. Имейте терпение и защищайтесь с твердостью. Я укажу вам, храбрые товарищи, когда нанести удар на врагов нашего Императора. Увидит Государь труды и заслуги ваши. И доселе в Кавказском корпусе есть уже многие щедро им награжденные".

Нельзя оставить приказа сего без разбора. Мне не нравится вступление; оно похоже на жалобу и свидетельствует несколько о душевном беспокойстве. В сем случае вступление сие выражало в точности состояние Алексея Петровича: ибо, как говорят, он очень робел, у всех спрашивал, выхвалял устройство Персидских войск, которые до сего времени презирал, окружил себя людьми всякого рода, мало делал общих и путных распоряжений, но наделял всех записками и своими собственноручными письмами, сердился, давал приказания, переменял их, словом много беспокоился и не показал нисколько твердости духа.

Во втором параграфе он описывает вероломство Персиян; оно кстати в приказе к войскам. В третьем он описывает весьма справедливо злодеяния Эриванского сердаря. В четвертом же параграфе он отказывает Аббас-мирзе звание наследника престола — звание, в коем его признал покойный Государь, вопреки всегдашнего желания Алексея Петровича не признавать его наследником. Выступ сей смелый и должен был действовать надлежащим образом на ум Аббас-мирзы, который по сему мог судить о твердости нашей; но вместе с тем он был ослеплен многими успехами, полученными им в самом начале вторжения и подавшими ему надежду на дальнейшие завоевания и победы.

В пятом параграфе утешается корпусный командир присутствием войск, льстит им в минуту опасности, уподобляя через сие обхождение послушных и покорных воинов наших Римским преторианцам. В опасности должно более показывать твердости: [196] сим вселяется доверенность в подчиненных. Неуместные и преждевременные ласки и похвалы развращают нравственность солдата. Беспокойство Алексея Петровича ознаменовывалось во всех деяниях, во всех словах его. К тому же он называет их товарищами. Сие потому замечательно, что выражение сие, которое он употреблял в первые годы прибытия своего в Грузию, было ему замечено начальником Главного Штаба по воле покойного Государя, который находил оное в отношении к подчиненным и нижним чинам несоответственным правилам военной дисциплины. Он и не употреблял слова сего в приказах с тех пор до сего случая, где он вероятно нашел себя в необходимости употребить снова выражение сие. Я не полагаю, чтобы оно могло вредить службе в устах главнокомандующего, который званием своим столь отдален от нижних чинов и большей части подчиненных. Оно было бы вредно, если б употреблялось всеми начальниками, и без сомнения подражание сие не могло бы принести пользы. В таком разе должно было воспретить употребление сего слова, как вредный пример для прочих. Впрочем сие выражение товарищества, которое однако обманывало многих в первые года его прибытия, ныне не так уже действовало на умы, хотя любили и уважали его.

В последних трех параграфах выражена самая грубая лесть Государю. Он без сомнения хотел более поддержать славу свою человека хитрого и ловкого, чем надеялся на пользу, которую ему принесут сии слова. Лесть была слишком мало изощрена, чтобы не броситься в глаза того, к кому она относилась. Она, как, может быть, и многие ей подобные, ослабила в глазах Государя ту великую славу, коей Ермолов пользовался в народе, дала неприятелям его надежду одолеть нрав сей, который полагали неодолимым. Они видели источники к достижению целей своих, узнали слабости его, надежды и ничего не упустили из виду, чтобы его огорчить, соделать виновным и удалить.

Корпусный командир весьма справедливо догадывался, что у Севарземидзева не было хороших лазутчиков. Армяне его окружавшие давали ему разные известия, основанные на одних слухах, никто же не дерзал ехать в неприятельский лагерь, и кажется, что им дурно платили, тогда как у него были отпускаемы для сего всегда значительные суммы и подарки.

Я был затруднен известиями, которые должен был давать корпусному командиру об очищении Караклиса, ибо не желал очернить Севарземидзева, между тем не должен был скрыть для своего оправдания, что я не мог совершенно действовать по воле его. [197]

Я склонял князя сделать нападение на Гассан-хана, стоявшего с конницею на Гамзачимене. Он согласился на сие, но ничего не предпринял; я находил сие необходимо нужным для восстановления упадшего в жителях духа и дабы ускромить несколько дерзость Персиян. Я полагал, что последствием сего будет то, что мы не оставим Бамбакской долины, и что наконец корпусный командир решит действовать наступательно и даже занять лагерь на южной покатости гор, отделяющих нас от Персии, т. е. в границах неприятельских; но сие не состоялось, как по обстоятельствам вероятно препятствовавшим ему действовать наступательно к стороне Еривани, так и по нерешительности Севарземидзева.

Неизвестность, в которой мы находились о движениях и намерениях неприятеля, понудила, наконец, князя послать лазутчика в лагерь Гассан-хана. Избран был Авак, старшина селения Кишлака. Авак, человек расторопный, ловкий, хитрый и смелый; он прежде служил у Начи-хана Карапапахского и потому имел много связей между Персиянами. Отправившись один на дурном коне и без оружия по дороге к Гамзачимену, он отдался в плен первым передовым разъездам неприятельским, с опасностью быть убитым. Его отвезли к Гассан-хану, и как он видел, что ему трудно было скрыть поручение свое, то он немедленно сознался, что послан лазутчиком против желания своего, но не мог ослушаться князя. Он показал себя недовольным Русскими, рассказав Гассан-хану, что хотел, о нас, выведал те сведения, которые он к нам доставил. Переночевав таким образом в лагере неприятельском, он был отпущен на другой день обратно к нам. Надобно заметить, что все почти лазутчики таким же образом действуют, и слишком неопытен тот начальник, который надеется иметь у себя верного и преданного лазутчика. Они жертвует жизнию своею деньгам, и потому служат лучше той стороне, которая лучше платит; служат же они обыкновенно обеим сторонам и полезнее сильнейшему, который не скрывает ни сил своих, ни средств.

Когда Авак ко мне приехал, князь провожал жену свою по дороге за Безобдал. Известия, которые он доставил, имели некоторое вероятие; впрочем легко было видеть, что сведения о Карабахе были увеличены, дабы более причинить страху.

О князе Меньшикове мы не имели настоящих сведений, кроме первых о нем полученных и которые были не совсем справедливы. Полковник Бартоломей, молодой офицер, при нем находившийся, с ним не разлучался и возвратился после вместе с ним. [198]

Здесь место сказать нечто о конных сарбазах. Персияне, коих конница, не поддержанная пехотою, не может предпринять ничего отважного, изобрели приспособление своей пехоты к нападениям конницы. Для сего, отправляя отряд всадников в такое место, где можно ожидать сопротивления, они сажают на каждую лошадь всадника по одному сарбазу. Люди сии спешиваются, вступают в перестрелку и занимают неприятеля, пока конница довершает с быстротою намерение свое разграбить селение или напасть на обозы. В сем случае были у Персиян конные сарбазы; но я не знаю наверное, на таком ли они основании находились в лагере Гассан-хана, ибо средство сие они употребляют только временно и при экспедициях. А потому я думаю, что тут конные сарбазы имели своих лошадей и составляли войско более нашим конным егерям уподобляющееся. Мне говорил князь Севарземидзев, что в прошлую войну с Персиянами он употреблял с успехом средство сие, сажая солдат на лошадей к Татарам, которые, в надежде на помощь нашей пехоты, смелее подъезжали к неприятелю, коего внезапное явление пехоты изумляло и приводило в страх. Сие могло случиться. Сие же средство могло подать мысль о учреждении подобного войска в образованных армиях.

День и час выступления из Караклиса не был еще утвердительно назначен. Мы собрались было однажды атаковать Гассан-хана, но исполнение сего не состоялось. Наконец мы решились выступить 9-го числа, и неприятель немедленно проведал сие намерение наше; ибо он сблизил посты свои со стороны Балыкчая к нам, стал было даже сбивать наши казачьи посты, но приостановился и не делал сильного напора, выжидая, чтобы мы очистили ему Караклис. Со стороны же Амамлов он также приблизился, ожидая, чтобы мы тронулись, дабы воспользоваться какими-нибудь отсталыми повозками или вьюками.

Я написал диспозицию к выступлению и в ней означал барабанный бой, по коему казачьи пикеты должны были стянуться в Караклис; это был второй сбор, ибо по первому внешние караулы должны были все собраться в лагерь и присоединиться к своим баталионам. Казачья же цепь должна была тронуться, когда бы уже пехота тронулась и, проходя через Караклис, зажечь его, чего никоим образом не должно было прежде делать, дабы дать время обозам, артиллерии, патронам и зарядным ящикам пройти через улицы; при том же надобно было сколько возможно скрыть и час выступления нашего от неприятеля, дабы дать время оставшимся жителям уйти и дабы избежать смятения и беспорядка. Диспозицию [199] сию я прочел Севарземидзеву, который ее одобрил; она была отдана всем начальникам, но не исполнилась как надобно было.

9-го числа после полдня я велел ударить первый сбор, а князь послал по сему сказать казачьему офицеру, чтобы он сходил со своих постов. Он приступил к исполнению сего, и Персияне немедленно заняли их. Офицер прискакал в Караклис и, видя, что еще не изготовились совсем к выступлению, полагал, что сие приказание ему было доставлено ошибкою, тем более, что я после приказания князя послал другого гонца с тем, чтобы посты были непременно опять заняты, что и было исполнено немедленно. Князь не понимал что из сего будет, давно уже не слыхав и может быть и мало зная к чему служит диспозиция (ибо приказания его развозились его Степкою, оборванным денщиком, который за ним езжал и часто предлагал и свои распоряжения). Казачьего офицера я только возвратил к своему месту; но неприятель догадался уже о нашем намерении, разъезжал около Караклиса и выжидал времени ворваться. Глядя на сих всадников, князь смутился. Вот уже Персияне, говорил он, и все приставал ко мне с вопросом, скоро ли выступать? Я уговаривал его еще несколько времени подождать, пока караулы соберутся, просил его не зажигать Караклиса, пока артиллерия не пройдет, ездил за ним, наблюдал; но едва я отвернулся по какому-то делу, как услышал вдруг опять второй сбор, который уже был третий. Вижу дом князя, коего угол поджигают, и кто же — шут Елизбар, который не вытерпел и выпросил на сие позволения у князя. Поздно уже было вести дело в порядке в сию минуту. Персияне опять уже начали казаков сбивать; Армяне, при князе находившиеся, стали зажигать другие строения, площадь Караклиса пылала, а зарядные артиллерийские ящики еще не прошли через оную. В первую минуту, когда я увидел, что зажигали уже дом князя, я бросился к зажигателям; они отскочили, в том числе и Елизбар, который мне первый попался на глаза. Я хотел его в запальчивости побить, тем более, что он кричал и ссылался на покровительство корпусного командира; но я был упрошен родственником жены князя, отставным маиором Чиляевым, который меня уверял, что Елизбар не был в числе зажигателей. Я поскакал к князю, дабы остановить беспорядок; но не тут-то было: он был окружен Армянами, которые кричали, шумели, как будто бы находились в пылу самого сильного сражения; всякий из них подавал князю советы, прося пушек, чтобы стрелять по фланкёрам Персидским. Князь сам был вне себя и требовал пушек и пехоты, чтобы драться с несколькими [200] всадниками разъезжавшими вдали. Видя, что исполнение предначертанной диспозиции надобно было отложить и пособить делу новым распоряжением, я немедленно отвел ящики на другую дорогу и выпроводил их кругом через канаву; затем, заметив, что сарай, где находились зарытые артиллерийские снаряды, никто не думал зажигать, я бросился к нему, зажег его сам и пробыл тут, пока он начал обваливаться. Грудами пепла и горелыми столпами покрылись зарытые вещи, чем они и были сбережены от розысков Персиян.

Две роты Тифлиского полка еще оставались в своем лагере при Кишлакском выезде; одна из них была назначена в ариергард. Вопреки диспозиции, князь потребовал их к себе и выстроил в боевой порядок при двух орудиях, которые он успел схватить, дожидая, с ребяческим хвастовством и как человек не видавший никогда неприятеля перед собою и не знавший Персиян, чтобы сии передовые посты стали атаковать его. Тут рассуждал он с солдатами, будет ли он зажигать церковь; они не пожелали сего, и он согласился на сие желание их.

Когда князь увидел и удостоверился, что неприятельские всадники не будут его атаковать, а дождутся спокойно нашего выступления, он также решился следовать за колонною; но, пришедши со своими двумя ротами и двумя орудиями к лагерю, он увидел, что отряд, следуя диспозиции, находился уже верстах в 1 1/2 от Караклиса, и продолжал идти. В лагере он нашел только брошенные ранцы ариергардных рот, что его рассердило; он же не в состоянии был рассудить, что он сам был виною сего беспорядка и в неудовольствии своем (как я слышал) обвинял меня в том, что он брошен один с таким малым числом войск. Я между тем поскакал останавливать отряд, что исполнив возвратился в лагерь. Люди, надевая ранцы свои, по одиночке бежали для присоединения к отряду и покидали роты свои, чего я никак не мог остановить; казалось мне даже, что в сем случае действовала в них непростительная робость, причиненная, как я думаю, смущенным видом князя Севарземидзева. Тут я с князем встретился. Он начал было в пылу горячности своей упрекать мне, что я увел отряд и бросил его одного; я объяснил ему весьма хладнокровно, что сему не я виноват, что диспозиция не была исполнена. Но, видя, что он ничего не понимает и не перестает упрекать меня, возвышая даже голос, я решился его остановить и посоветовал ему умерить свое неудовольствие: ибо он не имел прав распространять оное на меня ни под каким видом, ни предлогом. Он замолчал; но вместе с сим нашел на него столбняк, каких я [201] редко видел: он не отъезжал более от меня, большие глаза его выкатились изо лба, он потягивал ноздрями чаще и выше обыкновенного, молчал, по нескольку раз заставлял себе повторять всякого подходившего к нему с каким-либо делом, не понимал его и не давал никакого ответа. Он был в сем положении, когда голова колонны вступила в Кишлак.

Я проехал тогда вперед колонны, дабы увидеть, что предприимет неприятель, показавшийся в силах со стороны Дарбаза. Я прошел со стрелками селение без выстрела и потом взъехал на высоту не в большом расстоянии от Кишлака, на которой стояла рота Тифлиского полка с орудием для прикрытия движения нашего. Персияне, надеясь поживиться, напав на тыл наш, по прошествии селения, приближались к высоте; некоторые подъехали даже так близко, что я выстрелил по ним из ружья своего, но кажется без успеха. Итак Персияне, коих мы привыкли презирать, показывались в сем случае смелыми. Вот последствия отступательного движения! Неминуемо дух упадает в отступающих, в противниках же он возвышается. Мы далеко были впрочем от того, чтобы упасть духом: всякий солдат жаждал вступить в бой, всякий офицер того же хотел, да и силы неприятельские были слишком слабы, чтоб вселить малейший страх в людях наших; но не менее того, движение наше придало Персиянам смелости, дерзости, с коей они редко решались подступать близко к нашим войскам. Мы же, не имея конницы, не могли причинить им ни малейшего вреда: ибо ядра наши не попадали в быстрых всадников сих, не сбирающихся толпами. От ловкости их однакоже и беспорядка нашего чуть не понесли мы чувствительный и постыдный урон. Обозы Тифлиского полка, коим по диспозиции велено было следовать между войсками, были уведены вперед казначеем, вопреки приказаний ему отданных; а по привычке к прежнему беспорядку и самоуправству, он опередил и авангард и тянулся уже в ущелье Безобдальское, как Персияне, заметив сию часть без прикрытия, бросились с левого нашего фланга вперед, дабы разбить обозы. Я увидел намерение их; общий крик разнесся по колонне, что Персияне нападают на обозы. Взяв авангардную роту своего полка, я повел ее бегом на защиту обозов. Неприятель, увидев подкрепление, спешившее на защиту повозок, остановился и, засев на покатостях гор, составляющих теснину Безобдала, стрелял по колонне во время следования ее, но без всякого успеха: пули летали близко, но никого не задели. Персиянам отвечали также ружейными выстрелами из ущелья, но кажется не причинили им никакого вреда. Непонятно, как они [202] столь мало воспользовались преимуществом, которое им доставляло местоположение: они бы могли нам нанести значительный вред, если бы засады свои сделали сильнее, и перебить у нас много людей и лошадей; но они не воспользовались сим и оплошностью нашею, ибо мы совершенно подвели себя без защиты под выстрелы их.

Вскоре орудия, пехота, ящики, обывательские подводы, все сие шло кучею в беспорядке и теснилось в узкое ущелье Безобдала. Карабинеры мои одни сохраняли вид устроенного войска. Остановив авангард, я возвратился к колонне и, застав сей беспорядок, не мог воздержаться, чтобы не сказать князю, сколь он может быть вреден для нас последствиями своими; но он мало обращал старания своего, дабы поправить оный, напротив того, занялся как ребенок пальбою из орудий по фланкёрам Персидским без всякой цели и пользы. Сие обхождение рассердило меня. Я представил ему, что он напрасно время теряет и что нужнее было бы взять меры для ночлега и занять до ночи еще выгодный лагерь, дабы ночь не застала нас в теснине, в коей могли мы пострадать. Он все-таки никакого ответа не давал и не брал мер, чтобы прекратить завязавшуюся пальбу. Я отъехал от него и решился уже не советовать ему ничего и не распоряжаться, а оставить дело на произвол судьбы. Тут князь, видя, может быть, что я не пустое ему советовал, приехал ко мне и, не отставая от меня ни на шаг, все время коленом о мое, смотрел в глаза мне, как будто ожидая моего приказания. Словом, в сие время он совсем потерялся, и на него еще более действовало мое неудовольствие, которое он старался смягчить; но я не имел твердости преодолеть свое сердце и едва оборачивался к нему. Он спрашивал меня, что делать, что предпринять, где ночевать, не остановить ли колонну, возвратить ли ее в ущелье и, указывая на высоты по сторонам лежащие, спрашивал, годятся ли оне для лагеря; но я на все отвечал ему коротко и с неудовольствием: «Не знаю, делайте как хотите, князь; я буду только исполнять ваши приказания, остановитесь где хотите». Он отъедет и приедет с сими же вопросами, но ничего от меня не добился; несколько раз останавливал колонну, впустив уже голову оной в теснину; но стрельба в арьергарде, где завязалось порядочное дело с наступавшим неприятелем, и стрелки, засевшие в полугоре, стрелявшие по нас, побуждали его подвигаться опять вперед. Наконец, ночь застала голову колонны в весьма узком месте. Надобно было непременно остановиться. Ружья составили н козлы и расположились не ночевать, а провести ночь между горами, без корма для лошадей и даже не выпрягая их из орудий и [203] повозок; ибо их нельзя почти было и вывести с дороги: столь она была узка. Пехота расположилась в том порядке, как шла, занимая почти всю дорогу. Орудия и обозы остались в том же беспорядке, в котором они следовали. Неприятельские стрелки не переставали по нас стрелять, но все без успеха.

Надобно было их однако согнать, дабы остаться покойными ночью. Князь проехал к голове колонны и, слезши с лошади, стоял неподвижно и не произносил ни слова. Я был сердит и также молчал, ожидая его распоряжений. Не послать ли стрелков на гору прогнать неприятеля? спросил он наконец у меня.— «Нужно бы», отвечал я, и послал двух офицеров с командами, которые едва только стали подниматься на горы, как неприятельские стрелки скрылись. Тут подъехал к князю денщик его Степан и требовал стрелков в ариергард, говоря, что они там непременно нужны. Князь взглянул на меня просительным и вопросительным взглядом, но получил отказ и остался сим доволен. Между тем в ариергарде дело с наступавшею ночью кончилось. Полковник Фридрикс, заняв тремя ротами Тифлиского полка и тремя орудиями высоту подле дороги лежащую, прикрывал движение тяжестей и артиллерии и отразил нападение неприятеля. Перестрелка была в сем ариергардном деле довольно сильная, но урон не велик: с нашей стороны ранено три солдата. Говорили после, что Персияне потеряли до 30 человек убитыми и ранеными в сем деле, но сие невероятно. Когда все тяжести прошли, тогда Фридрикс примкнул с ариергардом к хвосту колонны и сам приехал к нам. Я обрадовался с ним видеться, ибо совершенно не с кем было слово молвить. Веселый вид Фридрикса развеселил меня, и мы сообщили друг другу все происшествия, случившиеся с нами в течение дня.

С сумерками пошел проливной дождь, сопровождаемый частыми и сильными громовыми ударами. Вскоре ночь сделалась необыкновенно темная, и нас освещала молния, продолжавшаяся очень долго. Но дабы не поддаться усталости и всем неприятностям такого положения, я велел разложить огонь. Мы перешли через речку, в которую несколько раз падали в темноте, и старались развести огонь вопреки сильного дождя, препятствовавшего нам в сем благом намерении; но терпение преодолело все затруднения: старались долго, часа два старались, и наконец явился огонь, к коему стали собираться офицеры. С увеличиванием средств, увеличиваются у нас и прихоти. С начала казалось, что, кроме огня, ничего бы желать не надобно; когда огонь явился, захотелось чаю, и мы напились его пополам с дождевою водою, ниспадавшею в стаканы наши. Тут, [204] к удивлению нас всех, собравшихся около огня, Фридрикс вынул из кармана флажолет и сыграл нам несколько штучек из Фрейшица. Сего достаточно было, чтобы отвлечь все внимание наше от дождя, заливавшего нас и огонь наш. Мы слушали с удовольствием, вкушали в полной мере наслаждение свое и развеселились. Вскоре усердием солдат моих был воздвигнут балаган, в который я заполз с Фридриксом и лег на сырой земле; но едва мы начали засыпать, как балаган мой стал наполняться офицерами, искавшими убежища. Они полегли к нам на ноги и один на другом; так что когда мы проснулись, то удивились видеть себя совершенно загруженными молодыми сослуживцами нашими. Сколько мы перемокли в сию ночь, ибо балаган был плохой и сделан на скорую руку и в темноте, и сколько мы устали, можно себе представить. Когда в 1827 году войска проходили Безобдал, я видел место сие обильное воспоминаниями, и балаган мой был еще цел.

Князь улегся в сию ночь на лафете, укрылся буркою и проспал всю ночь столь спокойно, сколько сие возможно было в дождик и на лафете. Мне говорили, что он только встревожен был гусем, привязанным к сему лафету, который им не был замечен и ночью внезапно начал бить крыльями; но тревога сия не имела дальних последствий.

10-го числа до света ударили подъем, и голова колонны, находившаяся не более как в двух верстах от подъема на Безобдал, подвинулась по дороге и стала подниматься на гору. Не вступаясь более в дела отряда, я поднял на гору карабинеров с обозами их, а сам поехал в лагерь маиора Харченки, занимавшего вершину Безобдала с двумя ротами 41-го егерского полка и двумя орудиями. Туман, дождь и ветер попеременно затрудняли переход через гору, на которую подъем был высокой и крутой. Князь также приехал к харчевне, и тут я примирился с ним, вняв словам, кажется, Коцебу и других, просившихся меня о том, ради предстоявших обстоятельств, где распоряжения мои были нужны.

Полковник Фридрикс оставался еще в ущелье с ариергардом и вел слабую перестрелку с Персиянами, не напиравшими сильно на него. Между тем посланные с вечера карабинеры на высоты, видя движение колонны, рассыпались стрелками и равнялись с нами, отстреливаясь от неприятеля, старавшегося занять опять высоты сии, дабы стрелять в ущелье по отступавшим. Сия мера предосторожности не была взята Фридриксом, и когда карабинеры прошли с фланговыми цепьми стрелков своих, тогда Персияне заняли опять стрелками сии высоты и кусты, на покатостях оных [205] находящиеся. Видя сие, я выдвинул вперед одно орудие из состоявших при егерях и пустил в горы несколько ядер через ущелье в толпу занимавшую сии высоты, которая от сего мгновенно убралась, и отступление ариергарда по ущелью, подъем оного с обозом на гору и спуск всего отряда с горы к Гергерам произошли в самом большом порядке и без всякой потери. Но, стоя на горе, мы видели в промежутках открывавшихся нам при временном рассеянии тумана, что много неприятельской конницы, поднявшись на вершину горы, между нами и дорогою, ведущею из Амамлов в Джелал-Оглу, поспешно следовало к северному спуску, то есть по стороне Лорийской равнины нашей. Отдаление, в коем находился неприятель, и недостаток в коннице но позволили нам преследовать его или наблюдать за его движением; но мы имели причины думать, что он намеревался сделать нападение на деревни наши, внутри земли лежащие. С другой стороны Персияне, вероятно те, которые заняли Караклис, немедленно по выступлении нашем оттуда, взъехав на Безобдал со стороны Караклиса, наткнулись близ самого лагеря нашего на засаду стрелков, поставленную маиором Харченкою за бугром для защиты левого фланга своего от внезапного нападения. Штабс-капитан 41-го егерского полка Мошнин, начальствовавший в сем месте, отразил наткнувшегося от тумана очень близко неприятеля ружейным огнем, от коего Персияне неминуемо должны были иметь потерю, но сим и кончились военные действия сего дня на Безобдале. Когда погода несколько прояснилась, мы увидели на буграх близ Кишлака, на коих началось ариергардное дело 9 числа, неприятельский лагерь и большие палатки начальников их. Поступок сей был довольно смел со стороны Персиян; ибо мы могли еще, подняв все наши тяжести, пуститься на легке с одной пехотой и схватить лагерь сей, если б неприятель не предостерегся занять порядочно ущелье; но люди наши слишком устали, чтобы предпринять сие движение, сопряженное впрочем и с довольною опасностию, если б неприятель, не испугавшись оного, принялся бы защищать ущелье. Да при том, пока мы проходили расстояние 10-ти почти верст до лагеря их, Персияне могли успеть убрать палатки свои, и тогда бы отступление сей пехоты, преследуемой в ущелье, было бы сопряжено с большими убытками и неудобствами.

В сей день, т.-е. 10-го числа, весь отряд перешел гору и пришел в Гергеры, где и занял лагерь. Две роты 41-го егерского полка остались только на вершине горы. Князь поспешил навестить супругу свою, с коею он занимал квартиру; я же остался в лагере, поставив палатку свою за карабинерами. С прибытием в [206] Гергеры, я навестил князя, но никаких распоряжений не слыхал от него. Он был покойнее и как бы веселее, но не предпринимал никаких мер и предоставил по прежнему управление войсками в мое с полковником Фридриксом распоряжение.

Алексей Петрович с удовольствием видел, что любимая его мысль знать Безобдал между неприятелем и нами приводилась в исполнение

Я полагал, что не следовало удалять женатую роту из Гергер: военное поселение на границе должно защищать жилище свое, а не укрываться внутрь земли, когда оно еще под защитою 3,000 почти человек пехоты. Корпусный командир опасался вселить через сие робость в солдатах и возложил на меня обязанность успокоить их. Трудно было сие сделать, когда отступление наше и все неудачи служили к тому, чтобы вселить в них недоверие к начальству и робость.

Начальник штаба Вельяминов, в письме своем ко мне, научал меня, каким образом приступить к переселению женатой роты на Мамлык, и излагал мнение свое, чтобы склонить солдат, дабы они просили о сем князя через ротного командира, давая предлогом и причиною просьбы сей то, что неприятель частыми набегами своими попрепятствует им в полевых работах их, как будто бы они могли завестись посевами на Мамлыке, и как будто бы переселение сие не должно было их совершенно расстроить! Да и не прилично было научать военных людей к такого рода просьбе,— из чего я мог заключить, что поводом к сему служили совершенно другие виды: корпусный командир верно не надеялся удержать и Джелал-Оглу; между тем он предписывал укреплять место сие. Все доказывал смущенный дух его, от коего происходили такие противоречущие распоряжения. Однакоже я приступил к исполнению по возможности воли корпусного командира, и рота женатая Тифлиского полка была отправлена несколько времени после того в Мамлык.

Далее начальник штаба снабжал меня советами на счет укрепления предположенного и уже начатого в Джелал-Оглу, предваряя меня, дабы я не впал в обыкновенные здесь ошибки: ибо он не видал в Грузии укрепления, которое не было бы слишком обширно, у которого нельзя бы отнять воду с большою удобностью. Удивительно, что он преподавал такие советы, тогда как все укрепления были строены по его проектам, и часто под его собственным надзором, и что все они почти без исключения слишком обширны и без воды. Он не упускал однакоже на планах своих применять [207] всегда самые строгие правила фортификации в мелочах, там где они совершенно не нужны были. Обстоятельство сие совсем непонятно, и нельзя согласить его с его рассудком и умом; но кажется, что в сих случаях при выборе мест иногда действовала лень, иногда же упрямство, чтобы на своем поставить. Человек сей, при редких способностях, имел самые непростительные пороки, соделывавшие даже достоинства его бесполезными. В конце письма своего он обещался к нам быть и извинялся болезнию своею. Болезнь его была все одна, непомерная лень: ибо известно, что человек сей совсем не трус и не потеряет головы, не лишится присутствия духа в затруднительном положении; а потому промедление его, и наконец и то, что он совсем к нам не приехал, можно приписать только одной лени. Делами же он много не занимался и в Тифлисе, а проводил целый день лежа и раздевшись. Алексей Петрович сам уже к нему ходил: столь он умел приобресть власти над умом его. Не менее того он видел, что не имел помощника в трудах своих и не мог скрыть сего в разговоре.

Князь старался всячески побудить жителей к жнитву; но трусливые Армяне не решались на сие, не внимали убеждениям и угрозам князя, который им было и войско обещал дать в прикрытие. Он в сем случае руководствовался собственными видами корыстолюбия. Я советовал ему не разбрасывать людей по одиночке, а устроить некоторый порядок между жителей, которые сами могли бы защититься от хищнических нападений нескольких всадников, ибо главные выезды и места были бы заняты войсками; но он не умел сделать сего и, не понимая внушений моих, продолжал увещевать и ругать жителей без всякой пользы. Они, может быть, и вероятно, понимали, что хлеб, который они сожнут, отберется у них в счет долга их Севарземидзеву, и не приступали к работе. Хлеб остался на полях; малую часть оного пожали, большая же погнила на корню.

11-го числа я ездил с князем в Джелал-Оглу, дабы видеть успех работы при крепости. Князь опять старался склонить жителей к жнитву, но безуспешно. Тут Армяне привели к князю одного Татарина, которого схватили по дороге от Гумров через Карагач в Борчалу; на нем нашли возмутительные письма от сердаря Ериванского к Борчалинцам. Человек сей был наш подданный и обласкан Севарземидзевым, который, говорят, и помощь ему делал; он бежал из Гумров до начатия еще войны. Общее мнение было его повесить, как лазутчика, пойманного с возмутительными письмами, бывшего доселе нашим подданным и известного дурным своим поведением. Князь колебался; но я в сем случае подал [208] также мнение свое с полковником Литовым, и человека сего повесили. Воздвигли на берегу оврага каменный глаголь, подвезли арбу, на которую его взвели и с которой повесили, потом арбу выдвинули, и он повис.

Я никогда не видывал казней и любопытен был наблюдать человека в полной силе своего разума ожидающего смерть неминуемую, и вот что я заметил в сем молодом Татарине. Пока его взводили на арбу, он все жаловался, оправдывался, просил пощады; когда же стали надевать ему на шею петлю, он вдруг переменил вид свой, голос и слова, и начал читать громко молитвы на Арабском языке. Казалось, что ничто в сию минуту не могло бы отвратить его внимание от мысли, к коей он обратился; казалось, что самое прощение едва ли бы пробудило его от состояния созерцания и вдохновения, и что, если бы его пустили, то он остался бы на всю жизнь свою в сем положении, внимающим всеми силами своими Божеству. Нельзя было сомневаться, чтобы человек сей не покинул стези распутства, по коей он шел. Я уверен, что он более не страдал, не видал ни виселицы, ни веревки, ни готовящейся ему казни. Профос делал над ним все нужные приготовления, дабы повесить, и он ничем не противился. Члены его двигались от руки палача, как у сонного; но он стоял и был тверд на ногах, и не переставал молиться, пока веревка не задушила его. Судорожное движение в ногах и язык, показавшийся между губами, возвестили об его смерти. Тело его висело до другого утра, кажется, и было снято и зарыто. — Другого Татарина, которого, несколько дней после сего, также поймали в воровстве и повесили на том же месте, я не видел казни, а видел его уже висящим. Говорили, что он не произнес ни одного слова, когда его повели, и что хладнокровие его и равнодушие были в сем случае необыкновенны и всех удивили.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. Июль-август 1826-го года. // Русский архив, № 2. 1889