1825-й год.

Вместе с сим, или несколько часов спустя, получил я другое следующего содержания.

По открытии Персиянами военных действий спущены из строительного отряда бывшие в нем три роты вверенного вашему высокоблагородию полка, кои и должны прибыть в полковую штаб-квартиру завтра, т. е. 20-го сего месяца. Дав один только день роздыха, имеете из них откомандировать обе роты, в коих было бы в каждой не менее 250 рядовых с приличным числом обер и унтер-офицеров, при отличном и храбром штаб-офицере. Им дадите вы направление на Белый Ключ для присоединения к таковым же двум ротам 41-го егерского полка, откуда они возьмут направление к Каменной реке. Роты ваши на Белый Ключ должны прибыть непременно 22-го числа сего месяца. Люди должны быть в полной походной амуниции, только без киверов, а в фуражках, и иметь при себе комплектное число боевых патронов. Обоз должен состоять из патронных ящиков и провиантских повозок, в коих бы умещался шестидневный провиант; на четыре же дня люди должны иметь на себе. Об исполнении сего повеления имеете мне донести. Генерал Ермолов. № 137, г. Тифлис, 19 Июля 1826-го года."

По сим предписаниям я немедленно потребовал из Тифлиса маиора Кашутина (ибо другого обер-офицера у меня не было), [408] сделал распоряжение на счет прибытия и выступления рот, которое предоставил к исполнению подполковнику Гладкому-Сицкому, а сам (помнится мне, 20-го числа Июля), т. е. на другой день получения сих предписаний, пустился на рассвете в путь на легках, верхом, взяв с собою в должность адъютанта-прапорщика Потебню и в конвой 6 или 8 человек конных солдат до казачьего полка Иловайского.

Того ж еще числа приехал я на Гуссейн-ханской пост, где и остановился ночевать. Казачий Леонова полк занимал бывшую штаб-квартиру Сергеева полка, Шиндляры, что в 8-ми верстах от Гуссейна-хана. Полковник Леонов просил меня переночевать к себе; но, опасаясь промедлить к своему назначению, я не решился к нему ехать, а просил его приехать ко мне, что он и сделал в тот же вечер. До него дошли уже слухи о вторжении Персиян и о разграблении Малого Караклиса, и он весьма любопытствовал узнать от меня что-либо о сем, не будучи, как он уже имел славу сию, из числа храбрейших. Он чрезвычайно опасался нападения неприятеля на его штаб-квартиру, и потому оставшихся у него казаков, человек до 200 слишком, расставил по всем возвышениям от Гуссейна-хана до Джилки, так что нельзя бы точно неприятелю прокрасться к нему скрытным образом. Он сам весьма много беспокоился. Служа с ним в продолжение войны сей, я имел более одного раза случай заметить его не в числе самых смелых, и потому ставил его на лагерях с полком в таких местах, где нужно было иметь более осторожности, и я имел удовольствие видеть, что посты у него были всегда заняты с потребною осмотрительностию.

21-го числа, перед выездом моим с Гуссейн-ханского поста, получил я от Алексея Петровича следующее письмо.

"Николай Николаевич.

"По расчету моему ты уже из Караклисе, чему я весьма рад; ибо не могло быть более вовремя. Ты следовательно все уже знаешь, что Персияне делают. У меня в виду один бестолковый рапорт маиора Варламова, из которого даже не вижу, где Севарземидзев. От вероломства подлейших мошенников всего можно ожидать, и быть может, что он уже не существует; в таком случае ты принимаешь команду над войсками и остаешься в Бамбашах. Получишь о сем бумагу. Надеюсь на храбрость; будь чрезвычайно осторожен и не рассеевай сил. Впрочем Бог благословит. Посмотри последнее предписание мое Саварземидзеву. Прощай. Душевно любящий Ермолов. 18 Июля 1826 Тифлис." [409]

Нельзя было не беспокоиться корпусному командиру; ибо донесения, им получаемые, были так бестолковы, что едва ли можно было что-нибудь из них понять. При том же не оставалось ни одного начальника на сей границе, который бы сохранил присутствие духа. Подобные же известия получались им из Карабаха и Ленкорана. Я помню, что, за несколько дней еще до выезда моего, были им получены с той стороны донесения, кои его весьма встревожили. Он сел немедленно заниматься с Вельяминовым и предписывал о каком-то движении войск и орудий; но какое было содержание сих бумаг, мне не было известно. Знаю однакоже, что в них упоминалось о начатии военных действий Персиян, и сего недостаточно еще было для него, дабы взять по всей границе меры предосторожности. Мне показалось, что он уже тогда потерял несколько присутствие духа и опасался войны сей, коей он был главным виновником.

21-го поутру я выехал с Гуссейн-ханского поста в сопровождении нескольких казаков и сотника Грекова. Везде встречал я посты, выставленные полковником Леоновым. Я переправился через реку Мушьяверу при бывших Башкегетских мельницах по мосту, мною построенному, ехал через Мокрую гору мимо бывших Джилкинских постов, где и нашел по прямой дороге, ведущей через Карагач к Гумрам, последний пост Леонова, наблюдавший равнину сию, на которой за два дня перед сим ворвавшаяся неприятельская партия разбила обывательский Грузинский транспорт с солью, шедший из-за границы. Хищники, кажется, были Турецкие подданные, люди Шераф-аги, владетеля Манубарта в Карском пашалыке. Человек сей был прежде в большой связи с Севарземидзевым, но по каким-то счетам рассорился с ним и во все время войны не переставал делать набеги в наши границы и грабить вместе с Персиянами. Транспорт сей с солью разбили, часть людей побили и быков угнали.

День был очень жаркий; я отдохнул несколько на сем посту и, поворотя влево, переехал через небольшой хребет гор и прибыл после полдня на Джилку, где была выстроена штаб-квартира казачьего полка подполковником Сысоевым, а ныне занимал ее с полком подполковник Андреев. Надобно было отдохнуть в сем месте, ибо лошади очень устали. Андреев воспользовался сим временем, чтобы пригласить меня к себе обедать. Глухой старик сей был весьма тяжел в разговоре; он любил много говорить, кричал без пощады и умолку, требовал ответов и, не слыша их, заставлял их по нескольку раз повторять, сознаваясь в глухоте своей, что однакоже нисколько не утешало. Любопытство [410] его было непомерное; а не имел однакоже желания ему рассказывать и решился выслушивать с терпением его рассказы. Он начал повествования свои и рассказал, что несколько команд его полка вырезаны в разных местах, в других лошади отогнаны, лошадям казачьим большой разгон, лошади все сморены, провиантная коммисия ему фуражные деньги не по положению отпускает, он накануне отправил семейство свое в Тифлис, опасаясь нападения Персиян, он один остался в штаб-квартире со знаменами и 6 казаками; он едва ли наберет двух казаков мне в конвой и, наконец, он меня сам проводит в Джелал-оглу, чего мне впрочем весьма не хотелось, ибо он меня совершенно истребляет. Изо всех слов его я мог заметить, что вторжение Персиян сделало на него сильное впечатление, что совершенно подтверждало догадки мои и корпусного командира о страхе, наведенном сим нашествием на всех начальников. Андреев имел предоброе семейство; жена его старуха и две дочери впоследствии, когда мы осенью стояли при Джелал-оглу, составляли сборное место офицеров, которые не переставали посещать его и волочиться за старшею дочерью его. У нее было тогда много женихов из их числа, и между прочими мой лекарь Соколов, который по ней с ума сходил и которому я отсоветовал на ней жениться. Сын его есаул был очень прост, дерзок против отца, но храбрый малый, как и отец его. Сам же старик выслужился из простых кузнецов войска Донского; он умер нынешнею весною в Еривани, и семейство его уехало на Дон. Старик Андреев был хлебосол и любим всеми, но неумерен на гуляньях и пиршествах, и сие, как кажется, было причиною его смерти. Сына я знал еще в 1813 году, т. е. видел его в сражении под Бауценом, где он командовал двумя орудьями Донскими и вел себя отлично храбро; ему было тогда не более 15 или 14 лет от роду.

Того же 21-го числа выехал я после обеда из Джилки, в сопровождении Андреева, который проехал со мною около 10 верст. Тут меня нагнал казак, который привез ко мне следующее своеручное предписание от корпусного командира.

"Артиллерии г. подполковник Флиге доносит, что на Гамзачиманском посту отогнали Персияне лошадей, изрубив несколько человек солдат, вероятно бывших в прикрытии; что третий был уже день, как не доходило никакого известия, где полковник князь Севарземидзев, и что есть слух будто около Гумры было сильное сражение, и что оттуда до Беканта отрезано сообщение. Г. подполковник Флиге изъясняется так: [411]

Здесь собираю я отряд, который вскоре выступит. До того старайтесь собрать всех рассеянных людей, и чтобы ни одного праздного не было. Давайте мне известия, коль скоро оные сколько-нибудь важны. Генерал Ермолов. № 129, 19 Июля 1826. Тифлис."

Флиге считал нужным идти на выручку своих, как он писал к генералу, но между тем не шел. Так писать было весьма необстоятельно, и так делать было не дельно. Генерал беспокоился; но между тем в предписании его я нахожу также вещи [412] недельные. Не должно было оставлять Гумры и всю Шурагень, тогда как он знал, какое сильное сие сделает влияние на войска и жителей, какие он через сие доставит выгоды неприятелю, сколько сие ободрит Персиян, и если такому повелению поводом служила неизвестность сил неприятельских и состояния дел, то он должен был писать: Соображаясь с обстоятельствами, оставить Гумры в таком только случае, если не предвидится возможности удержать сей пост, а также всю линию; но отнюдь не оставлять оных, если есть возможность удержать сии посты, дабы не вселять в начальниках и мысли об уступке мест сих; но разрешать их на сию меру только в крайности. Никто впрочем не признавал сего нужным, и линия сия была оставлена по настоятельному требованию его, вопреки мнения и самого Севарземидзева, который впрочем старался сохранить Гумры из одних расчетов своих, дабы не лишиться посевов, которые он там имел. Гумры закрывали весьма важную дорогу через Карачай во внутренность Грузии и препятствовали свободному сообщению Персиян с Карскими Турками, участвовавшими в грабежах, произведенных в наших границах, в течении похода сего. Персияне весьма воспользовались сею дорогою в набегах своих.

По таким же причинам не должно было оставлять и Балыкчая, дабы закрыть всю Казахскую дистанцию и побуждать жителей оной к покорности. Сие предписывал корпусный командир. Если же он опасался, что войска наши подвергались частным нападениям через разделение их, то на сие можно сказать, что ему должны были быть известны силы неприятельские, а всего более дух Персиян; но он хотел сего тогда даже, когда мы уже были подкреплены и весьма в состоянии все удержать. Воля его была исполнена: Гумры, Бекант и Амамлы были впоследствии времени оставлены, и мы, кроме многих невыгод, лишились через сие и богатых жатв в сих местах, необходимых в то время для войск, нуждавшихся в провианте. Но должно полагать, что к сей мере понудили его обстоятельства другого рода: генерал был уже известен о вторжении Абас-мирзы в Карабах и о быстром движении Персидских войск к Елисаветполю. Он также вероятно хотел сосредоточить войска с тем, чтобы иметь их ближе к защите Тифлиса. И в самом деле, если бы Абас-мирза был предприимчивее, то бы он мог быть у ворот Тифлиса, и тогда отряд наш был бы в самом затруднительном положении, отрезан от главных сил, окружен и без провианта; ибо тогда нельзя уже бы заниматься уборкою хлеба, [413] когда все поля были наводнены неприятельскими всадниками, к коим бы присоединились и наши Татары, ожидавшие только случая сего.

В пути моем к Джелал-оглу, Андреев все уверял меня, что сам корпусный командир проехал в Караклис; но известие сие было несправедливое и основанное на том, что накануне моего прибытия проехали по большой дороге из Тифлиса в Караклис Сергей Николаевич Ермолов с адъютантом Вельяминова Цебриковым, коим велено было спешить к Севарземидзеву, дабы дать по крайней мере обстоятельные сведения о случившемся в Караклисе и на всей линии.

Наконец, отъехав со мною 10 верст, Андреев возвратился в свою штаб-квартиру. Смеркалось, было опасно одному и почти без прикрытия; но я поспешил и прибыл в сумерки в Джелал-оглу.

Флиге многое поправил в Джелал-оглу в свое командование: он выстроил весьма порядочные казармы, поправил дом свой, исправил конюшню и проч. Я нашел на посту сем всю возможную военную осторожность; 60 человек пехоты, высланных из Гергер, занимали караулы; пост был окружен палисадом, делались рогатки, копались рвы; работами же сими управлял артиллерии подпоручик Белецкий, который со всевозможною бдительностию охранял пост, выставил по разным сторонам маяки и готовился выдержать ежечасно нападение: ибо известно было о силах неприятельских, и не имели причины думать, чтобы он не перешел Балабайских гор и не напал бы на окрест лежащие Армянские селения, и может быть и на самый пост.

Я немедленно обошел все укрепление с Белецким и показал ему некоторые места, на которые должно было обратить особенное внимание, приказал ему зарыть порох, находившийся за укреплением на форштате и проч., и после того, возвратясь на квартиру Флиге, отдохнул с особенным удовольствием. Отдых сей был для меня нужен, ибо я в сей день много проехал, много ходил и трудился и был занят мыслию об обязанности, на меня возложенной корпусным командиром, и о том, что предприму приехавши в Караклис.

22-го числа утром я выехал из Джелал-оглу. Приехавши в Гергеры (поселение женатой роты Тифлисского полка, отлежащее от первого места на 9 верст прямою дорогою и у подошвы почти горы Безобдала), я остановился на короткое время, дабы взять конвой через гору до Караклиса, ибо неприятельские всадники уже несколько дней показывались на вершинах гор сих и по дороге ведущей ущельем к селению Кишлату и Караклису. Я нашел в Гергерах самую [414] непростительную беспечность со стороны начальников; да и заботиться было некому, ибо в полку сем весьма мало, или и почти совсем нет надежных и заботливых офицеров, а если и имеет кто из них способность распоряжаться, то способности сии обращались к усовершенствованию своего собственного хозяйства, к приобретениям самым непозволительным для военного человека, посредством трудов нижних чинов. Сим последним во уважение сего делалось совершенное послабление по службе. Все занимались хозяйством, оставя обязанности свои.

Я встретил в Гергерах адъютанта Севарземидзева, поручика Чиляева, который, собрав несколько пшеницы с жителей или в женатой роте, вез оную в Караклис, где был совершенный недостаток в хлебе. У него уже было наряжено 25 человек пехоты в прикрытие, и я отправился с ними. Видя однако, что люди шли в разброд, рассыпавшись по всей горе, и вьюки с провиантом тоже, я заметил сие Чиляеву; но по-видимому мое требование ему показалось странным: ибо он не привык видеть порядок, да и людей трудно было собрать, ибо никто не понимал чего от него требуют. Чиляев вскоре уехал вперед, а я продолжал ехать с 4-мя казаками, которых я в предосторожность взял с собою из Гергер.

В Караклисе я немедленно явился к Севарземидзеву, который был старее меня в чине полковника; но в каком я его застал положении! Будучи издавна со мною хорошо знаком, он смутился приездом моим. Он верно догадывался о поручении моем, но не спрашивал об оном; он вытаращил глаза и ничего почти не говорил. Дело Миракское произвело в нем сильную перемену: он был как потерянный, считал себя с полком (и со всем хозяйством своим в особенности) пропадшим, видел себя окруженным неприятелем. Беспокойство Армян, наполнявших дом его, наполняло ослабевший ум его самыми робкими вымыслами. Измена Татар, которых считал он себе преданными, прерванное сообщение со всеми постами, истребляющиеся огнем жатвы, прибытие штабс-капитана Ермолова, Цебрикова, мое, все сие сделало столь сильное влияние на него, что он едва мог у меня спросить, скоро ли войска будут. Так он уверен был, что нужны войска для защиты его квартиры и его полка, впрочем без меры храброго, но бестолкового и ныне совсем вдавшегося в хозяйство. Видя его в таком положении, я вышел и, нашед Цебрикова с Ермоловым, поговорил с ними и узнал следующее. [415]

Июля 16-го Персияне атаковали в одно время Мирак, Малый Караклис и Гамзачиманской пост. В тот самый день полк. князь Севарземидзев находился в Мираке с подполк. Долгово-Сабуровым и полк. бароном Фридрихсом. Известия о намерении Персиян напасть на Мирак, дошли уже до князя; но он, может быть, не обращал на сие должного внимания, вопреки того, что Армяне просили его неотступно взять меры для защиты их. В Мираке находились тогда рота Тифлисского полка, рота карабинерного и одно или два орудия легких. Нападение было сделано па рассвете. Прежде всего схватили несколько казаков на пикетах, угнали лошадей казачьих (к счастию артиллерийские лошади были взяты накануне в лагерь на коновязь, потому что Сабуров хотел их на день осмотреть, без чего бы оне были неминуемо отогнаны, и орудий не на чем было бы везти), и неприятельская конница в больших силах окружила Миракской пост. Севарземидзев, как говорят, совершенно остолбенел от сего внезапного нападения; он велел запрячь орудия и повозки и начал отступление к Гумрам (с тем вероятно, чтобы защитить главное хозяйство свое, которое там находилось). Пехота, коей было около 350 человек, построила род рассыпной неправильной каре и отстреливалась на походе, несколько же раз сбивала неприятеля с высот, по дороге лежащих. Пушечные выстрелы способствовали к удержанию его в некотором расстоянии; у Персиян же были одни только фальконеты на верблюдах. 15 верст шли таким образом; наконец Персияне отстали, и Севарземидзев продолжал пусть свой к Гумрам. Во время отступления сего ранен пулею в ногу подполк. Сабуров, убит один рядовой Тифлисского полка и ранена собака поручика Бржезинского (моего полка). Столь малый урон доказывает, что неприятель не нападал очень сильно; да при том же он не употребил в дело и двух баталионов сарбазов, которые тут были. Иные говорят, что сарбазы не поспели за нами, потому что мы очень скоро с места поднялись; но всего вероятнее, что главная цель Персиян не простиралась на сей отряд и что они гораздо более ожидали от нападения сделанного ими на селение Малый Караклис, вступить же в дело с пехотою опасались и не находили в том выгоды, ибо сарбазы их были очень близко наших.

Севарземидзев показал в молодости своей, сколько он храбр, получив пять жестоких ран и находившись на штурмах; но когда я его видел в сражениях, то мог заметить, что он, не уклоняясь от огня, совершенно терялся: на него находил какой-то столбняк, и он не в состоянии уже был ни слова выговорить, [416] дабы отдать приказание или сделать какое-либо распоряжение. В таком случае он готов был слушаться всякого, кто бы ему ни подал какой бы то ни был совет. Пришедши с отрядом своим к Малому Караклису, он нашел большое селение сие, лежащее в 8 верстах от Гумров, совершенно разграбленным: жители, старики, женщины, дети были частию побиты, частию уведены в плен. Нападение сие сделалось следующим образом.

На рассвете 16-го числа неприятель показался около селения Малого Караклиса в больших силах. Армяне, составлявшие большую часть жителей, изготовились к защите, а между тем дали знать об угрожавшей им опасности в Гумры, где находился с тремя или четырьмя ротами Тифлисского полка подполк. Дехтерев, человек робкий, нерешительный, корыстолюбивый, занимавшийся уже давно одним только своим хозяйством и не обращавший ни малейшего внимания ни на обязанность свою, ни на подчиненных; словом, человек без правил и поведения и совсем не военный. У него было и несколько орудий, а в числе пехоты одна рота моего полка. Первый ответ его посланным был повременить: он еще не оделся и не пил чаю и не полагал, может быть, известия сего основательным. Затем, когда от него все, в том числе и подчиненные, стали настоятельно требовать, чтоб он подал помощь Малому Караклису, в коем находилось 10 человек солдат с офицером, то он совершенно оробел, велел собрать несколько пехоты и одно орудие, медлил и напоследок, вместо того чтоб идти к стороне, где в виду его делалось нападение, он обратился в лево по дороге к Беканту и, отошед несколько, остановился при мельницах ему собственно принадлежащих, с коих он получал значительный доход и коих он опасался лишиться. (Мельницы его на сей раз остались целы, но после были сожжены, и часть скота его угнана неприятелем, что его приводило в отчаяние). Около полдня, когда уже жители Малого Караклиса были почти все истреблены, он подвинулся к несчастному селению и остановился от отступившего неприятеля на весьма дальнее расстояние, сделав по нем несколько пушечных выстрелов, коих ядра не долетали; но неприятель увел добычу свою и уклонился, не будучи даже преследуем, а Дехтерев возвратился в Гумры.

Когда Персияне ворвались в селение и начали производить неслыханные неистовства, закалывая младенцев, стариков, насильствуя дев и производя все ужасы сродные зверскому и бесчеловечному нраву их, тогда десять семейств Армянских, укрывшись в несколько домов, защищались и удержались до самого прибытия [417] Дехтерева, побив у неприятеля много людей. Ими предводительствовал Армянин Саркиз, человек отважный, но простой. Он находился при мне все почти время похода 1827-го года; я доставил ему медаль, и он недавно умер в своем селении. В Малом Караклисе побито также несколько солдат из находившейся там команды. Остальные 5 или 6 человек с офицером своим укрылись в церковь, из коей и отстреливались и удержались до прибытия Дехтерева. Селение наполнилось трупами, которые были искажены кинжалами злодеев, ничего не щадивших; между прочими была найдена полковн. Фридрихсом девка лет 18-ти, в расстоянии полуверсты от селения, с вырезанною грудью.

Гассан-хан, брат сардаря Ериванского, предводительствовал войсками на сей границе и сделал сие неожиданное для нас вторжение. Изверг сей, ненасытный кровью, давно уже был известен жестокостию своею, в нынешней же войне не уронил он славы своей; но вместе должно отдать полную справедливость быстроте его, решительности и деятельности. Имея под начальством своим только нерегулярную конницу, не мог он ничего предпринять важного; но нападения на селения с Курдами производил он с неимоверною быстротою и с видимым знанием и опытностию в военном деле, особливо в войне партизанской: ибо он всегда действовал среди пехоты нашей, с коей умел избегать дела и получал полный успех в своих намерениях.

Правда, Гассан-хан имел в свою пользу всех Татар Бамбакской и Шулигельской дистанций, которые с самого начала военных действий перешли на его сторону, служили у него в войске и, зная совершенно местоположение в границах наших, служили ему самыми верными проводителями и лазутчиками. В числе изменников сих не находилось только несколько Татар Гумринских, которые даже выезжали в бой с неприятелем; некоторые были убиты, другие ранены и, наконец, когда мы покинули Гумры, тогда они, как местные жители, остались в руках Персиян, нисколько не изменив своим обязанностям.

От сего вторжения неприятеля более потерпели Армяне, коих били и истребляли беспощадно. Таким образом их погибло до 300 семейств в Малом Караклисе; у жителей же других Армянских селений угнали скот. Всего Армян пропало в первое вторжение неприятеля до 1200 душ.

Севарземидзев, оставленный Персиянами, пришел в тот же день, т. е. 16 Июля, к Караклису, а оттуда в Гумры. В первом месте нашел он ужасные следы нападения неприятеля на мирных [417] жителей. В Гумрах все было в большом смущении. Там оставил он одну из прибывших с ним рот; всего было там пять рот под командою полков. Фридрихса с четырьмя орудиями и несколько казаков, у коих было угнано до 30 лошадей при нападении на Малой Караклис, а несколько человек взято в плен. Сие составляло около тысячи человек; под ружьем считалось до 700, а на лице не выходило и 500: потому что роты Тифлисского полка, имея по 250 и 270 по спискам людей, выводили только по 90 человек, прочие же были заняты частными работами и находились при хозяйстве или в прислугах у офицеров. Роты сии поддерживались моею ротою, там находившеюся, которая несла и службу, и выводила больше людей. Севарземидзев, оставя в Гумрах означенное количество войск без провианта, сам пришел с одною ротою в Караклис, где я его застал в том смутном положении, в которое ввергли его неприятные происшествия, оплошность и корыстолюбие.

На Гамзачимане, отлежащем от Большого Караклиса в 18-ти верстах к стороне Балыкчая, неприятель сделал такое же внезапное нападение 16 Июля. Команда Тифлисского полка, находившаяся на покосе, была также без всякой предосторожности, хотя при оной находился и офицер. Неприятель побил косарей и обезглавил 15 человек; прочие укрылись в леса. Персиян было не более 200 человек, они угнали до 450 штук полковых подъемных и ротных артельных лошадей.

В тот же самый день были сделаны нападения на небольшие обывательские посты по разным пограничным местам в Шамшадильской дистанции на реке Гили, в небольших силах. Посты наши все были сбиты с потерею нескольких человек из жителей, а также и казаков. Цебриков и Ермолов извещали Вельяминова от 23-го Июля, что Персияне намерены делать нападение в границы наши, но неизвестно в которое место; что сардарь Ериванский, злобствующий: на Севарземидзева, грозится не пощадить 5,000 человек, дабы истребить Караклис; что князь Меншиков был отправлен в Россию из Персии через Астрахань за караулом с тем, чтобы правительство наше не узнало о приготовлениях, делаемых Персиянами для нападения на нас и не успело изготовиться к обороне; что полковник Бартоломей, находившийся при Меншикове, был отправлен на Карабах. (Сии последние известия однако были несправедливы). Далее они извещали Вельяминова, что Тифлисского полка капитан Раставанов, будучи послан Севарземидзевым к Ериванскому сердарю, не был принять им и просидел несколько дней в погребе; ему хотели отрубить голову, но удовольствовались тем, что [419] совершенно ограбили его и отпустили. Правительство Персидское послало возмутителей в Дагестан и в наши Татарские провинции; народ был в нерешимости и отвечал Персиянам, что сам собою ничего предпринять не может, но не будет противиться успеху их и после с ними соединится.

В самый день приезда моего в Караклис, Персияне напали на Чебонксарцев, кочевавших в Бамбакской провинции, около Амамлов, и угнали их в Персию, почему и было отправлено 80 человек Казахской конницы из числа 200 прибывших в Караклис с приставом Снежевским, но их уже не настигли. Слухи носились, что Александра-царевича хотели послать в Кахетию через Елисаветполь и Чары, для возмущения Кахетинских жителей. Казахским жителям было приказано выставить податной хлеб свой в Караклис; но они отозвались, что не могут исполнить сего прежде Сентября месяца. Севарземидзев хвалился хлебом, который он имел к Гумрах; но между тем он послал туда еще 22-го числа транспорт, рассчитывая только на хлеб находившийся на корню (за который он надеялся выручить деньги из казны); а между тем нужда в провианте везде оказывалась.

18-го числа Июля Персияне сделали также нападение на пост Балыкчай, в числе 300 человек. Находившийся там отряд, состоявший из 2-х рот Тифлисского полка, с одним или двумя орудиями, сделав несколько выстрелов, отступил и, как говорят, в самом большом беспорядке. Капитан Бржетовский, командовавший тут, был человек робкий и глупый, и, как говорят, в чем не могу утверждать, пьяный. Он бежал вопреки негодования всех солдат и, говорят, даже бросил орудие, к которому, сказывают, воротился фельдфебель с несколькими солдатами. Потери никакой не было, но в тоже время показался на высотах, около Балыкчая лежащих, пристав Снежевский с конницею Казахской; Персияне поспешно побежали. Снежевский хотел со всеми силами своими пуститься за ними в погоню; но Татары его, готовые уже к измене, не послушались его. Он через то не потерялся и, взяв с собою шесть из самых отважных всадников, бросился в след и занял Балыкчай, после чего возвратилась туда и пехота, оставившая пост сей. Затем Снежевский, оставя 150 человек конницы в Гамзачимане для сообщения с Балыкчаем, сам с остальными людьми своими прибыл в Караклис, где и явился к князю Севарземидзеву, исполнив обязанность свою как нельзя лучше. Сей Снежевский (Василий Васильевич) был еще в том же 1826-м году исправником Тифлисского уезда. Человек он расторопный, деятельный и усердный [420] к службе; но, имея много приятелей, любил и пожить в свое удовольствие. Он наделал много долгов в Тифлисе, наконец, промотал хранившиеся у него деньги, следуемые в раздачу жителям за покупаемый у них в казну хлеб, что составляло довольно значительную сумму. Опасаясь последствий от сего поступка, он бежал из Тифлиса и скрывался около двух недель в лесах Манглисских; наконец, его сыскали и привели в Тифлис. Дворянство и жители, во уважение справедливости его и хорошего с ними обхождения, уступили ему охотно долг. Сбор денег, сделанный между его знакомыми, наконец, избавил его от суда и взыскания, и Алексей Петрович, уважив его прежнюю службу, простил ему проступок и поместил приставом в Казахскую дистанцию, где он себя вел весьма хорошо, хотя и провел там самое короткое время, ибо он в том же году был сменен.

Впрочем снисхождение такого рода к чиновнику, впавшему через игру и мотовство в такой проступок, я готов осудить. Можно было спасти его от суда, но вверять ему столь важное место не должно было. Кто тогда не знал, что на пиршествах Снежевского участвовали Чубарев и Талызин, которые, будучи виною его ошибок, и поддержали его.

Казахские Татары были готовы нам изменить; но, будучи весьма осторожны, они дожидались конца, дабы увидеть, к которой стороне им будет выгоднее пристать. Между тем сардарь Ериванский не упущал ничего из вида, что могло бы служить к взолнованию их. Он послал к ним возмутительные письма; но письма сии, попавшись в руки одного Казахца, нам преданного, были доставлены к Снежевскому в Караклис, и перевод с оных был немедленно послан к корпусному командиру в Тифлис.

23-го числа, по известию, что Татары, переведенные Севарземидзевым на Безобдал, хотели бежать, он подвинулся со 100 человеками пехоты к селению Кишлак; но тревога сия оказалась ложною, как и многие другие, которые произведены были Армянами, показывавшими необыкновенную робость. Мне вскоре дали заметить, что князь находился под совершенным влиянием трех Татар: письмоводителя своего мирзы-Юсуфа, одного старшины Мансур-аги и третьего Татарина Касима, также из старшин. Флиге заметил их уже в частых сношениях с Персиянами и письмоводителя сего или мирзу в переписке даже с ними. Многие доказательства служили к обвинению сих людей; но князь не хотел внять им и не расставался с ними, до тех пор пока самые неприятные [421] последствия от измены их не понудили меня с Цебриковым и Ермоловым настоять, чтобы людей сих арестовали, что будет ниже описано.

В Караклисе было более 700 человек пехоты, и ни одной роты. Люди сии были со всего полка, жили либо по своим надобностям, либо по надобностям частным, нисколько не занимаясь службою. Правда, что в числе сем считалось три роты; но сии три роты едва могли вывести 150 или до 200 человек неустроенных, без офицеров и без исправного вооружения; прочие люди жили по своим домам, или на квартирах офицерских, или при хозяйствах их, так что их трудно было и собрать, и в тревогу каждый выходил на свою землянку с ружьем; собрать же их на площадь было почти невозможно. Счета сим людям не было, и полковой адъютант не мог и наряды делать; но для сего предмета употреблялся унтер-офицер, который назывался нарядчиком, как в деревнях. Он был одет в сюртуке с красным воротником и ходил без всякой амуниции с палкою выбивать людей; в нескольких случаях, в тревогах и в нарядах, попадались с ружьями в мнимый строй и фурлейты, и музыканты, и становился, кто где хотел. Офицера призывали первого, кто по площади проходил, если он не успевал уклониться под каким-нибудь предлогом. Без сомнения, что не было ни ранжира между людьми, ни даже не становились поротно; словом самая беспорядочная, расстроенная милиция. Но то были храбрые люди, примерной неустрашимости. Десятидневных сухарей давно уже в полку не было, да едва и знали, что они должны быть; патронов не доставало большое количество, и те которые имелись ни к чему почти не годились, старые, подмятые, вытершийся порох. Полковой обоз был выкрашен; но давно уже не испытывали, могут ли его лошади возить. Баталионные командиры не имели никакого права мешаться в управление своих баталионов и были совершенно посторонние лица в полку; они довольствовались тем, что им позволялось беспрепятственно заниматься скотоводством и огородами.

Жители были в ужасной тревоге и собирались толпами к князю, который не умел употребить их с пользою. Пристав их, надворный советник Загобель, человек пожилой, имел всегдашние неудовольствия с князем, не допущавшим его до исполнения его обязанностей, что и было причиною, что он не мог и жителей с пользою употребить. Офицеры оставались без всякого дела, и никто из них не находился при своей команде и не знал за что ему приняться.

В сих обстоятельствах я написал к Алексею Петровичу следующее письмо. [422]

О своем назначении осмеливаюсь покорнейше просить в. в., дабы вы снабдили меня вашим повелением, ибо я теперь нахожусь здесь без всякого занятия".

Я не мог описать корпусному командиру всех беспорядков и злоупотреблений, найденных мною в Караклисе, не обвинивши своего сослуживца и старого знакомого Севарземидзева; но [423] обязанность моя требовала, дабы я дал понятие его высокопревосходительству о происходящем, а потому и писал я, что войска не должны терпеть урона при настоящем бдении начальников, писал о недостатке в хлебе и давал понять, сколько мало можно было надеяться на жатву; ибо Севарземидзев не переставал обнадеживать сим средством в намерении получить за сей хлеб деньги. Цебриков и Ермолов также затруднялись писать, ибо никто не хотел быть донощиком, и потому я просил другого назначения. Могло ли мне быть приятно и то, что меня отделили от полка моего, в то время когда командование им было самое лестное? Но в ответ на письмо мое я получил следующее.

Останься некоторое время в Бамбаках и как храбрый офицер помогай Севарземидзеву от чистого сердца и за своими между тем посмотри. Поклонись барону Фридриксу. Ермолов».

Он настаивал, чтобы непременно оставили Гумры. Он ошибался в сем случае, если не брать ничего в соображение кроме нашего отряда и неприятеля перед нами находившегося; но он имел может быть в виду и главное движение Персидских войск под начальством самого Абас-мирзы, которые быстро шли но дороге к Тифлису из Карабаха. Он опасался, может быть, чтоб нас не отрезали; он не надеялся, может быть, удержать и Тифлиса с имевшимися у него силами. И он, может быть, и вероятно, имел в виду уже тогда оставить Бамбаки и Караклис, дабы, отступя к Джелал-оглу, сблизиться и с Тифлисом. Но робость уже овладела им, и по известиям, мною полученным с верной стороны от людей ему преданных, он совершенно потерялся в сие время и оставался в бездействии в Тифлисе, не знав к [424] чему и к кому прибегнуть, дабы выдти из того затруднительного положения, в которое ввергла его собственная беспечность. Личные действия человека сего, коего я люблю и уважаю, будут ниже описаны; не буду и щадить его в поступках не делающих ему чести и доказавших его малодушие, не взирая на все высокие качества и достоинства, в коих ему отказать нельзя. Теперь же остается сказать, что, по вторжении Персиян в границы наши, он немедленно писал к Государю, представив ему дела в самом дурном и опасном виде и прося у него войск и, как говорят, помощника. По первому требованию назначено было 20 пехотных и одна уланская дивизии с их артиллериями; кроме сего 5 казачьих полков и рота Донской артиллерии; по второму требованию был прислан генерал-адъютант Паскевич. Между тем Государь показывал Алексею Петровичу полную доверенность, готов был во всем следовать его советам и распоряжениям; но ссора, происшедшая между обоими начальниками и действия старика, показывавшие совершенно пристрастие его и ненависть, для удовлетворения коей он готов был жертвовать и всеобщим благом, при том же нелепые, ложные и кляузные доносы младшего, привели к тем обстоятельствам, по коим первого отрешили от должности и место сие дали человеку другому...

Алексей Петрович в письме своем ко мне жалуется на привычку здешних начальников перемешивать войска, тогда как он один, вопреки плачу и жалобам всех, делал сие, но без всякой цели, а от одной беспечности, дабы не взять труда сообразить расположение войск. Начальник же штаба его ничем не занимался. Это правда, что полковые командиры перемешивали у себя баталионы и роты; но сие делалось не столько от небрежения, как от видов, дабы менее заниматься службою, более получать выгод и избегать строгости инспекторских смотров; инспекторы, не находя людей в ротах, не могли и сделать надлежащих смотров, не смели представить о беспорядках сих, опасаясь самого корпусного командира, назначавшего полковых. Ермолов вероятно знал о сем беспорядке, но может быть не приписывал оного к настоящей причине, от коей оный происходил.

Из письма его я видел, что мне нескоро отделаться от Севарземидзева, на которого он полагал мало надежды. Мне прискорбно было не служить вместе с полком своим, но помочь сему я не мог. Я видел, сколь трудно было мне управиться в должности дядьки при бестолковом Севарземидзеве, но надеялся, что скоро приедет к нам начальник из штаба, и что тогда я буду [425] свободен, а потому вооружился терпением и принялся за свою новую должность.

Я видел, что пока у него остается управление войсками, то не может существовать порядок, а потому и уговорил его отдать в приказе по отряду, коим он же командовал, что я начальствую войсками, в Караклисе находящимся. Таким образом оставался он начальником всей линии, а уже в Караклисе мне были руки развязаны для действия. Севарземидзев более сего уже приказов не отдавал, а я завел вечерние приказания, которые по сложности своей требовали непременно, чтоб их отдавали письменно и, заменив слово приказ приказанием, я распоряжался как за благо находил. Между тем войска, собираясь все к Караклису, поступали в мою команду, и так я везде сделался начальником всего и соблюдал только с Севарземидзевым ту вежливость и те обязанности, которых требовали от меня лета его и старшинство в службе. Но и тут мне не всегда удавалось действовать как следовало. Он имел советниками Армян и вышеупомянутых трех Татар; от него нельзя было добиться путного ответа; он ничего не приказывал, а предоставлял всякому делать и распоряжаться, заботясь сам только о сохранении своей собственности; приказывал, и адъютанты его слушались Степки, денщика его, который иногда и орудие потребует и велит стрелков выслать. Степка ездил обыкновенно за Севарземидзевым в голубом бурлетном сюртуке, и я не могу вспомнить сию оборванную, но дерзкую фигуру, чтоб не посмеяться и не пожалеть о слабости правления, допущенной Алексеем Петровичем: ибо сие было отголоском в малом виде того что, говорят к стыду его, происходило у него в доме, где являлись также всякого рода советники, коих слушали и слушались.

Я начал с формирования трех сводных рот, в кои и назначены были капитаны; но каждая рота заключала в себе людей всех 12 рот. Порядок строя не умел я и не мог ввести; но по крайней мере сбирались по сбору или тревоге или по наряду, за исключением небольшого числа людей, которых добиться не могли. Как бы то ни было, главные въезды в Караклис занимались исправными караулами; ночью выходил резерв, который становился на главную площадь; при орудиях соблюдалась вся возможная исправность. В распоряжениях сих помогал мне много подп. Флиге, коего деятельностию и усердием я был весьма доволен. Желая завести 10-ти дневный провиант в ротах и дать тем средства и к перевозке магазейна (когда уже от нас требовал корпусный командир, чтобы мы Караклис оставили), я раздал находившиеся в магазейне [426] сухари в роты; но не было казенных лошадей возить сухари сии. Я отдал в роты обывательские подводы; по вместо того чтоб их употребить на сей предмет, наложили па них имущество офицеров, когда оставляли Караклис, а провиант съели или оставили. Я тогда же завел делание патронов. Я показал, как за сие приняться, выдал порох из артиллерийского гарнизона, в Караклисе имевшийся; но не положили в патроны должного количества пороху, и патроны не вышли как должно. Везде встречая препоны такого рода, я всячески старался поддержать деятельность, тогда мною введенную, и трудами своими и старанием дал некоторый вид сему несчастному и расстроенному полку. Иногда, внушая мысли Севарземидзеву, я находил его так бестолковым, или упрямым, или недеятельным, или преданным своим видам корыстолюбия, что выходил из терпения; и тогда я отправлял к нему Цебрикова, который с хладнокровным своим видом имел дар уверить ого и согласить к сделанию того что было нужно.

Тогда войска расположены были следующим образом.

В Гумрах было до 700 человек пехоты, состоящей частью из людей моего полка, частью же из людей Тифлисского с 4 орудиями. Там командовал полк. Фридрикс. В Бегкяте было 120 человек карабинеров и одно орудие; в Амамлах до 200 человек карабинеров и одно орудие, под командою маиора Хомутского; в Джелал-оглу 75 человек Тифлисского полка, 20 артиллеристов с ружьями и одно орудие; на Гергерах женатая рота Тифлисского полка; в Караклисе более 300 человек Тифлисского полка и 3 орудия; в Балыкчае также более 300 человек и 2 орудия.

Персияне занимали следующие места. На озере Гёк-чае под командою Наги-хана более 1,000 челов. конницы; против Балыкчая до 1,000 челов. конницы Караканахской под начальством Суан-кули-хана, коменданта Ериванского; туда же ожидали и сарбазов. В Мираке находился сам сардарь Ериванский с 2 баталионами пехоты, 6 орудиями и 3 тысячами конницы. Гассан-хан (брат сардаря) находился в Адамиане против Гумров, с ним конницы: Мекинская, Курдинская, Талышинская и Шериф-ага (сей последний хотя и считался Турецким подданным, владея уездом и замком Магуберт в Карском пашалыке, но не переставал производить грабительства обще с Персиянами). Силы Гассан-хана простирались до 5,000 конницы. Как сей, так и сардарь, по носившимся слухам, намеревались прежде напасть на Гумры.

Неприятель часто показывался около селения Кишлак, вероятно желая схватить какие-либо подводы; которые к нам шли через [427] Безобдал. Сие служило поводом к частым тревогам, и тогда Севарземидзев отправлялся со 100 человеками туда и чаще всего ничего не находил, или виделись только отдаляющиеся хищники Курдов. Таким образом подъехало их однажды человек 50 к самому Караклису и стали зажигать хлеба, поставленные в снопах на расстоянии пушечного выстрела от караула, стоявшего у заставы. Прибывшие к нам в недавнем времени 50 чел. Демургасальской конницы с пашею-беком были отряжены для преследования их, и пехота вслед за ними подвинулась. Неприятель поспешно отступил за Кишлак, и как пехота перестала его преследовать, то Курды остановились и вступили в перестрелку с нашими Татарами, но на такое большое расстояние, что едва ли пули долетали от одних к другим, от чего и перестрелка, продолжавшая около получаса, кончилась без всякой потери. Курды, услышав выстрелы в смежном лесу, где нечаянно случилось несколько Армян, остановились, и одна граната, пущенная из единорога, привезенного с пехотою в Кишлак, совершенно рассеяла неприятеля. Сия первая перестрелка, при мне случившаяся, была кажется 23 Июля, на другой день приезда моего в Караклис.

В первых днях приезда моего в Караклис, прибыл туда из Гумров артиллерии поручик Трубников, который был туда отправлен с провиантом под прикрытием 100 человек пехоты. Он прошел благополучно и видел только несколько всадников неприятельских, содержавших на высотах наблюдательные пикеты. Между тем из Гумров приходили самые неприятные известия. Полковник Фридрикс, которому предписано было от Севарземидзева прислать одну роту в Караклис, доносил, что он не может сего сделать, потому что ожидал ежедневно нападения на Гумры, что неприятель выжигал хлеба около селения и что люди ему нужны были и для жатвы хлеба и дабы молоть оный (ибо на жатву и на мельницу всегда посылали роту с орудием в прикрытие, и никогда почти не обходилось сие без стычки с неприятелем). Слухи о намерении Персиян штурмовать Гумры распускались самими жителями Армянами. Провианта ни зерна не было там, и довольствовались тем, который с бою снимали с полей и мололи: то на что рассчитывал Севарземидзев и за что он деньги получал; почему он и желал, чтобы Гумры за нами остались. Гумры очень обширны, а потому для защиты сего селения потребно и много людей. Людей было много в Гумрах; но беспорядок, поселившийся в Тифлисском полку, как я выше описывал, был причиною, что их весьма мало на службу выходило. При том же Фридрикс имел помощником человека самого пустого и даже вредного, а именно подполк. [428] Дехтерева. Сие ставило его конечно в затруднительное положение, и совершенный недостаток в хлебе тем более его затруднял. В сем случае надобно отдать ему справедливость, что он умел себя вести: он всегда уговаривал жителей, содержал их сколько возможно в бодрости, сформировал даже из них род земского войска, которое употреблял для караулов и между коим он старался ввести возможный порядок.

В таком же виде находились и прочие отдельные посты; кроме того сообщения между постами были прерваны, даже с самим Тифлисом, куда посылались через Безобдал в Гергеры бумаги в малых пакетах, различными сторонними дорогами через пеших Армян. Часто люди сии попадались в плен, их убивали, и через сие трудно было найти людей, которые соглашались за деньги доставить бумаги.

Трубников привез с собою полковника Сабурова, который был ранен при отступлении из Мирака и оставался в Гумрах. Он был ранен пулею в ляжку снутри и страдал от своей раны. Лежа в Караклисе, он видел из окна своего неприятельских всадников, разъезжающих около Караклиса. Ему говорили о малом числе войск, которые находились у нас для защиты, о выжигании хлеба на полях, о смелости Персиян, о намерениях их напасть на Караклис, и он даже не имел средства уйти. В таком отношении положение его было незавидное. Он вскоре уехал в Тифлис и до сих пор еще ходит с костылем. На днях он получил крест Св. Георгия за осаду Аббас-Абада, где он себя вел дурно и постыдно по засвидетельствованию всех тех, которые его видели; но сие было, кажется, сделано вопреки Алексею Петровичу.

26-го Июля дано было известие, что Татары, жившие в границах наших, намеревались бежать, почему в тот же вечер был отправлен Севарземидзевым поручик Мачабелов с 30 солдатами и несколькими унтер-офицерами в кочевье их, дабы воспрепятствовать их побегу. Кочевье их находилось на вершине Безобдальского хребта против Караклиса. Приказано ему кочевья сии непременно привести к Караклису. На другой день было еще послано Мачабелову на подкрепление 60 Армян вооруженных.

27-го числа рано поутру слышаны были выстрелы в той стороне. Не полагали сначала, чтобы Татары сии решились вступить в бой с нашими солдатами. Вскоре Мансур-ага, один из старших приближенных к князю, о коем я выше упоминал, дал ему знать, что небольшая партия Персиян гонит Айрумских Татар к Амамлам Князь немедленно выступил с 100 человеками пехоты, одним [429] орудьем и 50 человеками Борчалинской конницы в Кишлак. Дабы помочь Мачабелову, он отрядил по совету и настоянию сего Мансур-аги 30 человек пехоты и Борчалинскую конницу с подпоручиком князем Чавчавадзевым в ту сторону, приказав ему отрезать дорогу бегущим. Между тем Севарземидзев с остальными 70 человеками пехоты и одним орудьем остановился на привале под Кишлаком для отдыха. День был очень жаркой, люди утомленные зноем легли подле ручья; но вскоре на высотах со стороны селения Дарбаза показались толпы неприятельской конницы, которая привела с собою и сарбазов. Войска сии стали спускаться с горы и приближаться к Кишлаку. Сие движение понудило князя, у которого было только 70 человек с одним орудием, отступить. Неприятель немедленно занял селение Кишлак и отправил большую часть своего войска за Безобдал в след за Чавчавадзевым, с меньшею же частью конницы преследовал Севарземидзева до самого Караклиса, стараясь отрезать его от сего места; но он, с помощью нескольких картечных из орудий и ружейных выстрелов, отделался. Я был в то время с ним и видел готовность людей его к бою, но видел и беспорядок, в коем они шли. В числе сих ста человек, выступивших из Караклиса, было несколько фурлейтов, строевых музыкантов, казаков и много унтер-офицеров и юнкеров; шли на тревогу, выскочили большею частью охотники, и кучка сия шла без всякого порядка. Она едва имела вид войска по перевязям, которые были на многих надеты сверх рубах и различного у каждого платья: шум, разговор, суждения во весь голос, сопровождали сию бодрую толпу. Таким образом была составлена и отправлена команда Чавчавадзе. Сие движение неприятеля показывало, что оным предводительствовал опытный начальник, который умел пользоваться местоположением ему совершенно известным. Персияне, дабы более занять нас около Караклиса, разъезжали в весьма близком расстоянии от оного, зажигали хлеба и, наконец, зажгли хутор, находившийся в версте от заставы; но несколько ядер к ним пущенных заставили их скоро удалиться к Кишлаку, который они также зажгли.

В 10 часов услышали опять выстрелы ружейные около Безобдала. Князь опять выступил с прежним количеством войск. Я остался в Караклисе, дабы сохранить в оном порядок; ибо мы полагали, что неприятель непременно нападет на нас и думали, что, отводя войска наши к Кишлаку, намерения его были атаковать нас с тылу, т. е. со стороны Балыкчайской дороги, или из другого ущелья, откуда также была дорога. Посему я объехал все заставы [430] и караулы, выгнав сколько можно было вооруженных жителей в сады и огороды для защиты и наконец сам остановился у заставы, находившейся к стороне Кишлака, которую охраняли 30 человек пехоты с одним орудьем и от которой видно было все движение Севарземидзева.

Севарземидзев едва отошел две версты от Караклиса, как увидел Персидскую конницу, спущавшуюся без дороги с хребта Безобдала к Кишлаку. Конница покрывала все пространство сие. Правда, что люди шли пешие, что и увеличивало число войска, не менее того на покатостях Безобдала видна была кроме нити сей конница, спущавшаяся в пять и шесть рядов. Толпы оной отдыхали в разных местах; самый Кишлак был занят множеством неприятеля, так что хотя и полагают, что конницы сей не было более 2,000 человек, но я думаю, что ее было близ 5,000. В то время сарбазы занимали возвышения у селения Дарбаза и, видя приближающийся слабый отряд Севарземидзева, стали спущаться колонною, дабы остановить его. Солдаты Севарземидзева, всегда храбрые и неустрашимые, с радостью увидели приближение неприятеля и, не принимая в соображение, что оного было в 50 раз более, хотели броситься на встречу Персиянам; но Севарземидзев не допустил их до сей явной погибели, после которой погиб бы самый Караклис. Он стал отступать, не получив никакого сведения об оставленных им двух командах Мачабелова и Чавчавадзева. Слышанные выстрелы довольно явно свидетельствовали о том, что они были атакованы; но какие были последствия сего, было совершенно неизвестно. Персияне преследовали Севарземидзева к Караклису с частью своей конницы. Он отстреливался картечью и, видя напор на него неприятеля, послал ко мне просить подкрепления; я немедленно выступил к нему на помощь с половиною караула, находившегося у заставы, т. е. с 15 человеками пехоты, взяв с собою, помнится мне, и орудие. Персияне оставили нас, и мы отступили в Караклис; а они, взяв с собою все семейства Айрумских Татар, отдохнули в Кишлаке и после того отступили на высоты Дарбаза, где и остановились в 7 1/2 верстах от Караклиса.

Последнее действие Персиян было столько же искусно, как и первое: преследуя в первой раз Севарземидзева, они закрыли главное движение сил своих на Безобдал; во второй же раз прикрыли отступление конницы своей по ущелью Безобдальскому.

Мы ожидали нападения на самый Караклис и удивлялись, что Персияне не сделали сего. Мы полагали, что они имели неверные сведения о силах наших, ибо они могли бы легко нас всех [431] истребить. В предосторожность же сего я немедленно приступил к обороне Караклиса: в иных местах перерыл въезды в улицы, в других местах заставил оные полковыми фурами, указал жителям сборные места, собрал их арбы или повозки, коими заставил разные въезды, роздал ружья в лазарет больным, дабы из окон защищаться, и запер пленных 30 купцов Персидских, которые были захвачены Севарземидзевым в начале военных действий и содержались на гаубтвахте, потому что для них требовался большой караул (товары их были тут же сложены). При оставлении Караклиса купцы сии были отправлены в Тифлис.

Ночи за сим последовавшие были проведены в самой большой осторожности. Кроме караулов, занимавших пять главных въездов в Караклис, все остальное число людей собиралось на площадь, где и проводили ночь в полном вооружении. Флиге ночевал на Кишлакской заставе; я сам не засыпал всю ночь и не переставал объезжать посты. Севарземидзев же так потерялся, что едва и показывался; все требования жителей, все ответы, все он ко мне отсылал, как будто бы он был отрешен от должности или как будто бы он сложил ее с себя. Бумаги, которые он от Алексея Петровича получал, приводили его в большое беспокойство; он призывал меня по ночам к себе и читал их, но никогда не излагал ни одного суждения, не брал ни одной меры решительной. Часто я его будил по ночам и отзывал от жены его которая плакала и приводила его тем более в расстройство. Жители толпились около меня, просили распоряжения, приказаний, советов, и я как мог от них отделывался, стараясь сколь возможно поддержать дух в войсках. Случившееся с командами Мачабелова и Чавчавадзева тем более усилило состояние Севарземидзева, что неприятные происшествия сии были последствием его распоряжений или веры, которую он имел в окружающих его трех изменников Татар, по советам коих он действовал. Часто, когда он передавал мне исполнение требований их, я останавливал его; но тогда, опасаясь, чтобы я стал противиться, он приказывал в тайне, не сказавшись мне.

27-го числа вечером возвратилась команда поручика Мачабелова; он сам был ранен в руку и в бок, но не опасно. Потеря его состояла в одном убитом унтер-офицере. Пришедши в кочевье, он объявил жителям приказание князя; они просили его переночевать и предложили расставить солдат по дворам или семействам, уверяя его, что они на следующее утро пойдут с ним в Караклис. Мачабелов, кажется. не противился сему желанию их [432] и готов был оное исполнить; но солдаты не согласились ночевать с Татарами и расположились на ночлеге в полуверсте от них. На рассвете увидели они до 300 человек неприятельской конницы, которая уже заняла высоту, над ними находившуюся; немедленно они бросились на оную, прогнали и, залегши в камнях, весьма долго отстреливались; тут они лишились унтер-офицера, тут и офицер их был ранен. Неприятель также потерял тут несколько человек, отошел, но увел с собою кочевье.

28-го числа возвратился и князь Чавчавадзев, отправленный князем из Кишлака на встречу бегущим Айрумцам. Он был атакован на подъеме на Безобдал всею тою конницею, которую мы видели спущавшуюся обратно к Кишлаку. Конница сия вероятно при первом отступлении Севарземидзева пробралась туда; передовые же всадники оной уже ночевали в кочевье Татар Айрумских и имели перестрелку с Мачабеловым на рассвете. Люди сей малой команды пренебрегли опасностию и многочисленностью неприятеля, не переставали подвигаться к своей цели, не соглашаясь укрыться в лесу, каковую предосторожность Севарземидзев приказывал Чавчевадзеву иметь при отправлении его из Кишлака, в случае нападения на него превосходных и несоразмерных сил. Когда неприятель стал приближаться к малой команде сей, тогда люди бросились на него и сбили с нескольких высот; но, наконец, окруженные столь большим количеством неприятеля, частью были побиты, частью взяты в плен. Между последними находилось два или три юнкера, которые пошли в сей команде в числе отряженных 30 человек; ибо в Тифлисском полку, в то время по крайней мере, нарядчики отсчитывали людей без разбора звания или должностей их. Когда Персияне бросились уже брать остальных людей в плен, тогда Чавчавадзев ускакал в Гергеры с 19 Борчалинскими Татарами из 50 оставшихся, ибо прочие до сего еще бежали. Одному солдату сей команды удалось укрыться и придти на другой день в Караклис. И так из всей команды сей спасся один офицер, рядовой и все Татары; прочие все погибли. Чавчевадзев ускакал в Гергеры, где переночевав приехал на другой день в Караклис.

Но сим еще не кончились неудачи Севарземидзева. Происшествие гораздо важнее сих, а именно истребление роты штабс-капитана Воронкова, доказало явную измену находившихся при нем Татар. Подполковник Флиге давно уже уличал мирзу-Юсуфа в переписке с неприятелем. Мансур-ага, подававший свои советы князю на отправление команды Мачабелова и Чавчевадзева, не мог не знать о намерениях неприятеля и приготовлениях жителей Айрумских; но [433] он все сие скрыл от князя. Некоторые даже уверяли, что сына его видели в неприятельском войске во время нападения их на Чавчавадзе. Много было явных улик, которых теперь припомнить не могу. Князь не хотел внимать словам нашим, удалить от себя людей сих и не доверять им; наконец, видя и самый Караклис в большой опасности, мы решились настоятельно требовать арестования сих людей, в чем удалось Цебрикову убедить князя. Князь был совершенно потерян и ничему более не противился. Немедленно захвачены у них все бумаги, и они взяты под стражу, где я велел содержать их строжайшим образом. Но князь не мог воздержаться, чтобы не посылать к ним кушанья от своего стола; ибо он никак не мог себе вообразить, чтобы люди сии не были ему совершено преданы. Одним из доказательств связей их с Персидским начальством было в последствии времени нижеследующее.

Над арестованными не производилось никакого следствия, и когда войска, оставив Караклис, отступили в Джелал-оглу, тогда и их туда отвели, где и содержали на гауптвахте, также без всякого следствия. Мирза-Юсуф был, наконец, выпущен князем без всякого оправдания, а Мансур-агу сардарь Ериванский требовал к себе в замен наших захваченных им Армян. Требование сие нашего подданного в замен пленного явно доказывало, что они были между собою в сношениях. Письмо, коим сардарь его требовал, было отдано Севарземидзевым генералу Давыдову, который командовал отрядом в Джелал-оглу, в доказательство, как он говорил, дружеских расположений сардаря, в чем он совершенно солгал с тем только, чтобы похвастать своими связями. Он не сказывал Давыдову о требовании сардаря на счет Мансур-аги, вероятно в той надежде, что он писем сих не прочтет; но Давыдов, подозревая ложь Севарземидзева, отдал тогда сии Персидские письма мне, и я разобрал содержание оных. Татары сии были все выпущены Севарземидзевым без дальнейшего, кажется, исследования дела.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1825-й год // Русский архив, № 11. 1888

© текст - Бартенев П. И. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1888