-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

1825-й год.

(См. выше, стр. 193.)

(Гибель Грекова и Лисаневича в Чечне.— Пещера Манглиская. — Арест братьев Муравьевых. — Накануне Персидской войны.— Побеги наших солдат в Персию.— Посылка на Персидскую границу.— Распущенность войска на Кавказе.— Опасность Тифлису.— Персияне под Караклисом)

(Начато в Манглисе близ Тифлиса, во время командования седьмым карабинерным полком).

16-го Генваря. Привезли сюда в совершенной исправности полковую музыку мою, которую Алексей Петрович уже полтора года как выписывает из Вены.

6-го Февраля был у меня бал по случаю масляницы, на коем присутствовали все офицеры, в штаб-квартире находящиеся, и полковые дамы.

14-го я приобщался Святых Таин.

22-го Марта я написал письмо к Ник. Мих. Мордвинову ² (Если не ошибаемся, это был родной дядя Н. Н. Муравьева, по матери. П. Б.), в коем я излагал мысли свои о женитьбе на дочери адмирала, с коими вероятно он не будет согласен, но без исполнения коих не приступлю к сему делу; ибо я никак не располагаю с супружеством лишиться независимости и поступить в другое семейство, не хочу даже оному быть ничем обязанным: я полагаю, что жена должна зависеть единственно от мужа. Поступить же в домоправители адмирала я не намерен и потому мало надеюсь видеть когда-либо исполнение сего давнишнего намерения моего.

29-го был праздник Воскресения Христова. Выпавший со вчерашнего дня снег устлал показавшуюся уже в нескольких местах зелень на 3/4 аршина; а сегодня присоединилась к тому еще такая мятель, что, поехавши на санях к монастырю и выехав из рощи, я принужден был возвратиться, потому что дух захватывало и ничего не было видно перед собою от мятели.

Сегодня разослал я к маиору Гладкому-Сацкому и шести ротным командирам, участвовавшим в празднике, данном мне 13-го Декабря прошлого года в память возвращения моего из Хивы, по одному экземпляру моего путешествия на восточные берега Каспийского моря при письме к каждому, располагая завтра еще разослать шесть экземпляров сей книги некоторым офицерам.

23-го Апреля, был ротный праздник в 1-й караб. роте, в коей образ Святого Георгия. Поутру было у меня в доме по сему случаю молебствие, на коем присутствовали все офицеры и вся рота 1-я [386] караб., уставившаяся весьма просторно в три шеренги около стен зала, в коем происходило служение. После сего был у меня званый обед, на коем были все офицеры, в штаб-квартире находящиеся.

8-го Мая я поехал в Тифлис по случаю прибытия из Петербурга полковника барона Фридрикса для выбора людей в гвардию. Пробыл там до 11-го.

Манглис. 26-го числа приехал сюда, против всякого чаяния моего, Измайловского полка шт.-кап. Муханов, родственник мой, который воспитывался и учился в доме отца моего. Будучи адъютантом у Раевского, он был теперь смещен во фронтовые офицеры (потому что генерал Раевский, находясь в отпуску, уже не командовал более корпусом) и, не желая служить в Петербурге, он приехал сюда, дабы повидаться с двоюродною своею сестрою княгинею Мадатовой и искать места адъютанта у Ермолова до получения им капитанского чина, для того, чтобы перейти ко мне в полк подполковником. На сей случай привез он и письмо от генерала Раевского к Алексею Петровичу; но ему было отказано.

8 Июня. Дни три тому назад я встал поутру беспокоен; мрачные мысли занимали меня, и причиною сего был следующий сон.

Я видел, что был обокраден и между тем как занимался отысканием пропажи (то было ночью), пришли ко мне со всех сторон гости, в числе коих были приезжие из Тифлиса и все наши полковые жены офицерские. На спрос мой, зачем они пришли, отвечали мне, что, видя в окно горящую свечу в моей комнате, полагали, что я еще не ложился спать и пришли провести вечер со мною. Вскоре явилась среди них молодая девица, прекрасная собою, но которую я не знал. Желая доставить удовольствие гостям своим, я послал за музыкантами и пригласил их танцевать; все приняли сие предложение с удовольствием и начали танцевать, а я оделся. Молодая незнакомка мне весьма нравилась, я искал расположения ее и сам танцевал с нею; она была отлична от всех красотою, ловкостью и воспитанием; но никак не мог я узнать кто она такая. Один молодей офицер, похожий на капитана Далена, у меня в полку служащего, также старался ей нравиться и успевал более меня, что мне было очень досадно видеть. Но вдруг все исчезло, и бал, и освещение, и гости, и незнакомая красавица. Невольным образом сон сей меня два дни беспокоил: я ожидал какого-либо неприятного известия или происшествия, тем более, что мне помнилось во сне, будто кто-то, утешая меня, говорил, что это сон; но я, различая ясно предметы, уверял, что сие не может быть сон, и что я истинно видел сих людей и сие происшествие в своей комнате. [387]

Но так как со мною ничего особенного не случилось в течении сих трех дней, то я вчера и успокоился, забыв о сне совершенно.

Вчера приехал из Тифлиса Цинамсваров. Адъютант мой звал меня на чай к себе. Я пришел к нему с Цинамсваровым, и принесли почту из Тифлиса пришедшую. Письмо от Н. М. Мордвинова возвестило мне, что 29-го числа Апреля Н. Н. Мордвинова вышла за муж за отставного полковника Львова ³(Александр Николаевич Львов, очень образованный и достойнейший человек сын известного при Екатерине и Павле И. А. Львова, приятель С. Т. Аксакова. Супруга его Наталья Николаевна, предмет столь долгой страсти Н. Н. Муравьева, кончила жизнь в Москве в маститой старости. Замечательно, что бывший искатель руки ее, будучи уже престарелым генералом по видимому сурового закала, краснел при встрече с нею. Так цельна была его могучая природа. П. Б.). И так сбылся сон мой: ибо в то самое время, как я читал письмо сие, собрались к адъютанту моему те самые особы, которых я во сне видел у себя на вечеринке; оне входили ко мне из двух дверей, некоторые из оружейной комнаты или с восточной стороны, другие же, женщины большею частью, с малого крыльца или с западной стороны. Не знаю почему, но во сне мне было это очень заметно; ныне же случилось тоже самое и на яву, ибо особы сии с тех сторон именно сходились к адъютанту в дом, с которых я видел их приходящими ко мне.

И так решилось теперь дело, тянувшееся с самого начала своего 18 лет, а со времени данного родителями ее обещания 10. Известие сие меня оскорбило, огорчило очень сильно, ибо я не лишался надежды получить ее, коль скоро бы отец мой только согласился дать мне чем жить в России, и я имел верные известия о том, что родители ее расположены были вступить вновь в сношения со мною по сему предмету, и она сама была к сему расположена. Но теперь все кончилось, и судьба моя должна восприять совсем иной оборот. Не я прервал первый связь сию; я был постоянен до конца. Теперь же осталось мне только ожидать обстоятельств и слепо повиноваться судьбе, которая да управит участью моею по своему произволу. Сбылось и замечание мое, подтверждавшееся несколько лет сряду, что около 10-го числа Июня должно встречаться со мною какое-нибудь необыкновенное происшествие.

15-го числа встретился следующий неприятный случай на Манглисе. Поутру донесли мне, что бежало 10 человек солдат, в числе коих пять из первой карабинерный роты. Той же роты унтер-офицер Козловский с двумя рядовыми нашел их в балагане за завтраком в лесу. Испуганные внезапным пришествием его, они выскочили и, как говорит унтер-офицер, выстрелили по нем, но не попали; он также дал по ним залп и ранил одного, [388] который и остался на месте; прочие же бежали. Опасаясь с таким малым числом людей оставаться в лесу, он возвратился. В след за ним послал я маиора Кашутина с двумя офицерами и 40 солдатами для отыскания бежавших. Он ходил три дни по лесам, был на Цалне, но никого не нашел и вчера ввечеру возвратился. Раненого принесли в самый день его отправления, и он на другой день умер, сознавшись в своем преступлении.

В исходе прошлого месяца прибыли ко мне денщик мой Морозов, остававшийся в Москве, и мальчик, присланный ко мне батюшкою; они привезли с собою книги мои и разные вещи, которые оставались в Москве.

18 Июля. Теперь занимает меня день и ночь одна мысль: возвращение на родину. Служа в Грузии без всякой цели, ныне, со времени замужества дочери адмирала, я стал помышлять о спокойствии, которого верно здесь не найду никоим образом. К тому еще служат мне поводом обстоятельства, которые, как кажется, вынуждают Алексея Петровича выехать отсюда и оставить совсем Грузию. Будучи любим и уважаем им, я должен ожидать гонений от преемника его; а лучше не дождаться их, тем более когда служба и обманчивые прелести ее мне давно уже надоели.

26-го числа Июля я поехал в Гори для обозрения дорог, ведущих в Карталинию. Долина Куры населена многими деревнями; из них в каждой почти есть замки, в коих живут помещики, а все вообще имеют большие виноградные сады; но жаркий климат тех мест причиною. что вся земля в полях совершенно выгорела, и кроме гор, покрытых зеленым лесом, природа в сем месте мертвая. Переправился я в брод через Куру и проехал в Гори, где остановился у полковника Попова, командира Херсонского гренадерского полка.

Вид города Гори прекрасен; старинная крепость занимает вершину скалы довольно обширной, находящейся на самой равнине; город же расположен у подошвы сей скалы, имеет некоторые строения порядочные, но вообще тесен, впрочем из уездных городов Грузии может быть в числе лучших. Там выстроены католическая церковь и армянская весьма хорошо.

На другой день приезда моего я ходил с Поповым к царевнам. Одна из них — дочь бывшего Грузинского царя Ираклия; ее дочь замужем за князем Эристовым и имеет также дочь лет 18-ти, хорошую собою и весьма любезную по здешнему, по крайней мере скромную. Мне жаль было видеть, что Попов, содержа их в надежде, что он женится на внучке царевны, не упустит первого [389] случая, если оный только предстанет, воспользоваться ее целомудрием, что легко может статься от легковерия бабки, не умеющей видеть в Попове качества развратные. Хотя он в другого рода делах вероятно иначе повел бы себя; но что до сего касается, то нельзя похвалить его правил, и царевна по-видимому слепо ему верит и надеется, ожидая брака сего как благополучия для своей внучки, тогда как Попов, делая сие для своей забавы единственно, вредит девице и может ее сделать навсегда несчастною.

Другая царевна из фамилии князей Андрониковых; она была замужем за братом последнего Грузинского царя Георгия. Обе оне весьма почтенные дамы, имеют ордена Св. Екатерины, ласковы в обращении, и кровь их или происхождение заметны только из благородного обхождения их, нисколько же от свойственной Азиатцам гордости, коей в сих нет нисколько.

Дни через два после моего приезда в Гори, Попов делал бал у себя, на коем присутствовали царевны с своею внучкою и Горийские чиновники с женами и дочерьми своими. Бал сей был в роде полковых балов моих, которые я давал прошлою зимою; мне жаль было только видеть, что бедную внучку Елену Эристову, которая могла бы быть счастлива, вышед за муж за Грузина, обманывали надеждой, что она будет супругою Попова.

Я провел время свое в Гори совершенно противно моему образу мыслей; ибо ночи проводили мы в питье, ходили с музыкою по всему городу, а днем спали.

1-го Августа, в день выезда моего из Гори, я приехал поздно ввечеру в селение Ностицу, лежащее у самой подошвы гор, принадлежащее маршалу уездному дворянства в Гори, князю Тарханову. Старик принял меня со всевозможною вежливостию и гостеприимством; тут я несколько отдохнул от пребывания моего в Гори. Замок его окружен стеною с башнями; вид с галереи его прекрасный, он обозревает всю долину, на которой рассеянные деревни со своими замками и башнями напоминают времена феодализма, в котором точно и жили Грузины до пришествия Русских. Хозяин мой пользовался особенным уважением всех помещиков в окрестностях. Собралось до 15 человек князей, и все Тархановых, из коих всякий старался чем мог угодить и услужить мне. При всей вежливости их я не мог не заметить озлобления их на правительство наше или, лучше сказать, на своего окружного начальника маиора Петрова, произведшего сие негодование. Человек сей служил при Ладинском в моем полку и был известен мошенничествами своими, коими он приобрел ненависть всего общества офицеров; [390] он по-видимому ныне притесняет самыми низкими средствами подчиненных своих и не приобрел от них ни малейшего уважения. По слухам он пускается в самые подлые поборы. Вообще я заметил весьма дурное расположение духа в Гори, и при первом удобном случае оно вероятно окажется с невыгодою для нас. Удивительно еще смирение и повиновение сих людей, выведенных из терпения.

Манглис, 14 Августа. Перед выездом моим из Ностицы, хозяин мой сделал угощение, после которого князья, подвеселившись несколько вином, стали плясать, вывели и племянницу его лет 14-ти девочку, весьма хорошую собою, которая плясала по-грузински, и праздник сей не кончился бы с вечера, если бы я не поспешил выехать; все провожали меня около версты. По прибытии сюда я застал только что приехавшими казначея Майвалдова, чиновника из канцелярии корпусного командира Закревского и аудитора Молочного. Майвалдов рассказал мне в подробности о случившемся на линии в Чечне. Генерал-маиор Греков, командовавший оною, имел известие, что между ними явился некий пророк, предвещавший сего года совершенную гибель всех Русских и им возвращение свободы. Святой сей или пророк явился еще в прошедшем году, как я слышал от других, и нынешние происшествия давно уже готовились. Узнав, что в известный день и почти час, Чеченцы, собравшиеся в значительном количестве из наших мирных деревень, переселенных после последней войны на равнину, и из гор никогда нами непокоренных, собираются напасть на Амираджи-юртское укрепление и Аксаевскую деревню, также укрепленную, он был в обоих сих местах и дал наставления начальникам сих крепостей, как им распорядиться в случае ожидаемого нападения. Сие говорил Майвалдов, приятель Грекова; вот как я слышал начало сие от других.

Греков, коему поручено было управление Чеченцами, переселившимся на равнины, многими поборами и несправедливостями ожесточил их так, что они вынуждены были взбунтоваться и, вступив снова в союз с единоземцами своими, оставшимися непокоренными в горах, решились сделать нападение на нас под предводительством явившегося среди них пророка. Как бы то ни было, последствия сего дела следующие. Чеченцы напали на укрепление Амираджи-юртское в расплох, ворвались в крепость и вырезали всю роту там находившуюся, взяли две полевые пушки и около восьми гарнизонных там находившихся; осталось только несколько человек без оружия и два офицера. Захвативши тут все оружие [391] и снаряды, отправились они к Аксаевской деревне и укреплению, где, найдя более осторожности, расположились около крепости осаждать ее. Греков, осведомившись о сем происшествии, собрал сколько было можно войск, около двух рот, пошел освобождать подполковника Сарочана, находившегося в осаде, и был настигнут дорогой генерал-лейтенантом Лисаневичем, спешившим к нему в сем случае, но без войск. Чеченцы, осаждавшие Аксай, увидя приближающееся войско, разбежались, и Лисаневич с Грековым вступили в крепость и освободили Сарочана. Тут Лисаневич стал вызывать из толпы людей подозрительных в сем заговоре и вредных правительству нашему влиянием, которое они имели в народе; их было человек до 10. Двух вызвали и взяли под стражу; позвали третьего, и он, отозвавшись на зов, вынимает кинжал и в присутствии всего народа и войск убивает на месте Грекова, бросается в след за сим на Лисаневича и ранит двумя ударами кинжала (от коих он через несколько дней умер), за сим кидается на пристава Филатова и наносит ему также кинжалом рану, но не смертельную (ибо стоявшее тут войско не дало ему довершить своего намерения). Лисаневич, упадая, закричал солдатам: в штыки! Все бросились, убийцу в миг закололи; а за сим солдаты, остервенившись, в ярости стали колоть предстоящий народ. Чеченцы, испугавшись, оставили дома свои и город и укрылись в горы.

В сем положении находились Чеченские дела, когда Алексей Петрович, отлагавший со дня на день поездку свою на линию, вынужден был поспешить туда. Он выехал, но больной, и последние известия были, что он остановился за болезнию во Владикавказе; между тем в Чечне уже сбирался отряд из пяти батальонов. Неизвестно еще, какие последствия были сему делу и чем оно кончилось.

Будучи в последний раз в Тифлисе, я познакомился короче с Сергеем Николаевичем Ермоловым, от которого узнал о состоянии дел наших с Персиею. Спор о границах, который уже три года продолжается, до сих пор еще не кончен. С нашей стороны были сделаны большие уступки, но Персияне еще ими не были довольны и не умерялись в требованиях своих; это было причиною, что произошло у Алексея Петровича с Абаз-мирзою неудовольствие, и последний, кажется, грозился вторжением в границы наши. Алексей Петрович, досадуя на расположение Государя, не позволяющего ни под каким видом войны, писал к нему перед выездом своим письмо, почти убеждая его допустить военные действия с Персиянами. В сем письме, излагая свою преданность Государю, он давал чувствовать в сильных выражениях, сколько [392] ему прискорбно видеть уменьшение доверенности, которую к нему имели и прибавил, что, в случае уступки Персиянам требуемого ими, Государь может прислать для исполнения его воли другого начальника, но что он никогда на сие не решится. Письмо это было писано, как говорят, в выражениях довольно дерзких. По-видимому, он не располагает здесь долго остаться, или его не хотят здесь долее иметь. По сему случаю я посылал Сергея Ермолова к нему спросить, уезжает ли он отсюда, дабы самому взять меры к отъезду своему. Ответ его был, что еще не сбирается отсюда выехать, и во всяком случае он должен с линии возвратиться в Тифлис. Я же не располагаю здесь более остаться, и все помышления мои клонятся к отъезду, который полагаю предпринять в начале будущего года, почему и готовлю полк свой к сдаче. Мне здесь нечего более делать, и пора уже возвратиться домой, после долгого странствования и потерь невозвратных! Там, может быть, найду я еще покой и счастие, в достижении коего провел я тщетно лучшие года моей жизни и все моей молодости без успеха.

В ночь с 16-го на 17-е Августа месяца, в полную луну, я видел следующий сон. Я умирал в тяжкой болезни, старания лекарей и собравшихся родственников не помогли мне; я умер, и меня положили в каменный гроб, из целого камня высеченный, отнесли в старую церковь и поставили там гроб на ноги, так что я, находясь в нем, так же стоял, но не мог только двигаться, видел только несколько в малое отверстие, оставленное для глаз. Лекаря удивились, видя меня ожившего в гробу; я стал говорить, но только двигаться не мог. Усмотрев, что мне роют могилу в самой церкви, я сожалел, что не хотели меня похоронить в открытом месте или в роще и с гробом своим подвинулся к могиле. В это самое время она провалилась, и под церковью открылся большой погреб, в коем находились гроба похороненных тут в старые годы знатных фамилий Грузин. Чувствуя приближающуюся смерть, я просил бумаги, чтоб написать свое завещание, начал писать, но, заметив улыбку присутствующих, спросил их о причине оной: мне отвечали, что я так неразборчиво пишу, что совершенно ничего нельзя прочесть. И так я чувствую смерть свою снова приближающуюся. Я слабел и просил Молочнова писать за меня. В это время увидел я мать свою на смертном одре, в другом углу лежащую. Штаб-лекарь моего полка говорил, что напрасно так заблаговременно и в моем присутствии рыли могилу, что могло ускорить мою смерть и тревожить меня. Лекарь же, ощупав пульс, объявил, что есть надежда к выздоровлению. Сим [393] все кончилось, и я проснулся. Могилу же рыл Веденей, мой человек, который был очень огорчен и плакал, роя могилу.

24-го Августа. Причиною сна сего была вероятно пещера, которую мы недавно открыли близ Манглиского монастыря. Она в двух саженях под землею и состоит из нескольких ходов, выточенных сводами, идущими в разные стороны; в сих ходах есть ниши в стенах, в коих поставлены большие кувшины, аршина в три величины. Теперь мы трудимся над исследованием одного хода, который несколько завалился. Вероятно пещера сия служила убежищем жителям во времена набегов, и весьма немудрено, что мы в ней найдем, если не сокровище, то по крайней мере медную посуду: ибо, по словам жителей, монастырь Манглиский и окрест лежавшие деревни были оставлены внезапно по нападении Лезгин, которые разгромили их и всех монахов побили. С тех пор, тому 70 лет, места сии служили убежищем Лезгинам, которые ездили к Тифлису грабить; целые шайки их жили в самом монастыре, но не открыли сии пещеры; надобно полагать, что жители, уже много раз встревоженные набегами, скрыли в них имущество свое.

Тифлис, 25 Сентября. Выезд мой из Манглиса (3-го числа) был точно в неблагополучный час предпринят; ибо, когда я приехал сюда, Вельяминов объявил мне, что 19-го числа едет ко мне. Сие понудило меня собраться опять в Манглис. Возвратившись от него, я стал распоряжаться к отъезду, как в соседственной комнате поднялся визг и плач. Причиною сего была кончина жены хозяина моего Бебутова, которая уже девять лет лежала разбитая параличом и, впавши в болезнь за несколько дней до приезда моего, умерла сейчас. Дочь ее была также при смерти больна и, так как хозяину негде было поместиться с плакальщицами и покойницею, то он просил меня уступить ему мою комнату, в которую и поместили покойницу. К счастью случился у меня в это время Майвалдов, который пригласил меня ночевать к себе, и я перешел к нему.

Дела наши с Персией принимают вид войны. Мазарович, наш поверенный в делах, возвратился оттуда. Абаз-мирза, не получая земель, принадлежащих ему по трактату Гюлистанскому в 1812 году, при Ртищеве сделанному, которые мы на границе заняли, и получивши личные оскорбления от Алексея Петровича, наговорил множество дерзостей и ругательных слов в ответ на оные на счет главнокомандующего Мазаровичу и грозил войною с жалобою Государю на обиды им понесенные и грубости сделанные ему Алексеем Петровичем; между тем не упустил упомянуть и о всех беспорядках происходящих здесь в управлении Грузии, которое ему [394] совершенно и во всей подробности известно, говоря, что первое его вторжение будет сопряжено с повсеместными возмущениями в наших ханствах и даже в самой Грузии от жителей, озлобленных грабежом и несправедливостью чиновников, ими управляющих, в чем он совершенно прав. Между тем конница Персидская уже вступила во владения спорных земель и согнала с оных наши обывательские караулы. Неизвестно и любопытно знать, чем кончится все сие происшествие, в коем виноват по-видимому Алексей Петрович своею запальчивостью: ибо, зная мысль Государя, не желающего войны, он не должен бы расстраивать союза с Персией и оскорблять самыми неприличными выражениями наследника Персидского престола, за то только что он требует возвращения ему принадлежащего. Вследствие последних действий Персиян, которые политика вероятно научает приписывать самоуправству Эриванского сардаря, Алексей Петрович предписал Вельяминову жаловаться письмом о сем Абаз-мирзе, с изложением мнения своего, что не должно и несовместно приступать к мерам такого рода, когда еще не кончен и не решен спор о пограничных землях.

27 Сент. Вельяминов поехал на Белый Ключ, где он выкрестил сыновей Алексея Петровича; 29-го он возвратился. Я поспешил к нему, дабы объявить ему об узнанном мною здесь, что маршалы дворянства на днях, собравшись к губернскому предводителю дворянства, хотели написать прошение с жалобою Государю и послать с оным депутатов, почему и сбирали они деньги с прочих дворян. Я счел обязанностью предупредить свое начальство о сем, но скрыл людей, доведших сие до сведения моего и самые подробности сего обстоятельства, как-то предмет жалоб, не полагая, чтобы сие до меня касалось, и предоставил начальству самому взять меры к дознанию сего и прекращению.

Алексей Петрович по-видимому едет с линии для свидания с Государем в Астрахань или в Таганрог. Государь, узнав об убиении Лисаневича и Грекова и делах на линии, назначил по представлению его князя Горчакова дивизионным командиром на линию; в присылке же войск сюда отказал ему. Из рескрипта сего заметно только хорошее расположение к нему Государя; но о делах Персидских Государь ничего не пишет, и одно свидание их должно решить дело сие.

5-го Октября я приехал в Манглис. Персидская конница, занявшая, по вытеснении без драки наших обывательских караулов, спорные пограничные места, расположилась лагерем в сих местах и привела земледельцев, которые и начали их запахивать. [395] По приказанию Вельяминова полковник князь Севарсемидзев ходил туда с ротою и с орудием. Персияне, издали увидевшие их, бежали, оставя весь лагерь нам. Но Саварсемидзев послал их воротить и отдал им все брошенное, велев очистить места сии, что они и исполнили немедленно.

9 Ноября. Я получил из Тифлиса письмо от Майвалдова, коим он уведомляет меня, что посланные на границу войска усмирили несколько надменность Персиян, которые стали миролюбивее и что по-видимому все обойдется без шума (по крайней мере так кажется до весны). Известия сии согласны и с известиями, получаемыми мною от Флиге, который пишет, что Персидских войск весьма мало на границе, а регулярных и совсем нет. Не менее того меры сии не излишни, дабы показать Персиянам, что расположение наше не уступать им. О приезде Государя в Астрахань ничего более не слышно. Алексей Петрович все еще в Амирадж-юрте и не скоро оттуда тронется. Начальник же штаба, собрав отряд, по словам Майвалдова, стеснил Кабардинцев в одном ущелье, так что они принуждены будут с наступлением зимы положить оружие или погибнуть. По сему случаю и потребовали 1000 человек пехоты из Тифлиса на линию, дабы занять посты, из коих выведены были войска для стеснения Кабардинцев, и войска сии должны там остаться до окончания похода против Кабардинцев.

20-го. Приехал сюда Цинамсваров, который ездил в Амамлы к двум ротам моим, там находящимся. По словам его подтверждаются все известия, даваемые мне Флигем о ничтожности дел на границе с Персиянами. Эриванский сардарь отвечал посланному к нему от князя Севарсемидзева, что подданные его никогда не осмелятся нарушить мир, а что князю вольно дурачиться сколько ему угодно. От Цинамсварова также узнал я, что в Караклис прибыл из Персии хан, который едет к Государю и который теперь должен быть уже в Тифлисе.

К 6-му Декабря я созвал сюда офицеров своих из Тифлиса и сделал бал, на котором все веселились без притворного удовольствия.

Но наши дела не в лучшем состоянии. Закубанцы разграбили еще одну станицу неподалеку от Ставрополя. Главнокомандующий выехал из Чечни в Екатериноград для свидания и вероятно для совещания с Горчаковым и начальником штаба, после чего, как говорят, должна начаться экспедиция для усмирения горцев. Чеченцы ожидали его в проезде его в числе 300 человек, но опоздали и напали уже на возвращающийся конвой его, из ста казаков [396] состоявший. После небольшой перестрелки один Чеченец был взят, коему, как говорят, главнокомандующий приказал отрубить уши и пустить обратно к его единоземцам.

Манглис, 14-го Декабря. Собрались из Тифлиса офицеры наши и сделали мне праздник по случаю возвращения моего в сей день из Хивы: был обед, бал и ужин; во время бала я был вызван на двор и увидел изготовленную иллюминацию: впереди стоял щит с моим вензелем, а по бокам происшествия из путешествия моего в Хиву, срисованные в большом виде с картин моего путешествия, а именно первая ночь на берегу, крепость Ильгельди и прием, сделанный мне ханом; к ним присоединен еще четвертый вид, изображающий мое возвращение к берегу из Хивы, что сделали по словам священника. Картины сии, из коих две написаны весьма порядочно, были освещены сзади плошками, так как и все строения, на площади находящиеся, и под ними были написаны стихи, приличные изображенным случаям. При выходе моем была сделана пальба выстроенными для сего по обе стороны щитов солдатами. После же того по обыкновенному начались попойка и качание.

12-го числа маиор Кашутин привез сюда известие о смерти Государя. 11-го числа в Тифлисе все военные и народ присягнули императору Константину Павловичу.

16-го приводил я к присяге на верность службе новому императору Константину Павловичу при штаб-квартире находящихся воинских чинов.

24-го выехал я из Манглиса в Тифлис, где намеревался узнать о расположении Алексея Петровича остаться служить или нет в Грузии, расположить по сему и действия и, в случае, если только обстоятельства мне позволят, не замедлить поданием в отпуск или отставку. Не думаю однакож, чтоб мне удалось исполнение желания моего в сем случае, ибо домашние обстоятельства, и отца, и братьев, в весьма дурном состоянии.

1826-й год.

(Начато в Манглисе, 2 Января 1826).

Будучи в Тифлисе, я обдумывал свое положение и то на что мне теперь решиться надобно: идти в отставку или остаться. Дабы ехать в Россию, увидел я только одну причину — мое желание, и я нашел оную недостаточною, если она не поддержана доводами, доказывающими пользу сего. Приехав в Россию, я найду недостаток в доме отца и братьев и следовательно не буду в состоянии [397] приступить к единственному намерению моему — жениться; тем более что батюшка нисколько не расположен помочь мне. Уезжая отсюда, я теряю генеральский чин, до коего мне уже немного служить осталось, и тогда мне будет легко уехать, не имея на руках полка, который уже будет сдан. Между тем, я не считаю на женитьбу в России, коей лишат меня независимости мною приобретенной многими трудами и беспокойством: ибо захотят, чтоб я сие сделал не по своему выбору, а по выбору родственников. Я приехал сюда вчера в намерении заняться опять полком и оставить оный со службою не прежде как когда понудят меня к сему какие-нибудь неприятные обстоятельства.

Февраля 2-го я приказал Артемовскому изготовить приказ о назначении на место его другого, в должность адъютанта, а именно прапорщика Потебню 2-го, который до сих пор управлял работами; я пробовал образовать сего молодого офицера, имеющего отличные способности и доставить сим ему счастье. На прошлой неделе начались у меня классы для офицеров.

Третьего дня узнал я о несчастном происшествии, случившемся в Черниговском полку, коего одним батальоном командовал Сергей Муравьев. Мне не могло не быть прискорбно слышать о несчастии, постигшем всех трех братьев и все семейство их.

Тифлис, 20 Февраля. Вчера был у меня Мазарович, который передал мне известие, полученное князем Мадатовым из Петербурга и которое он мне третьего дня еще сказал, что князь Меншиков едет в Персию на место Мазаровича. В таком случае я не думаю, чтоб Алексей Петрович остался долее в Грузии, и я должен буду брать меры, дабы удалиться отсюда.

Манглис, 29 Марта. Вчера получил я письмо от батюшки, коим он уведомляет меня, что братья Александр и Михайло находятся в Петербурге и что жены их туда же поехали, не объясняя причин сего потому я имею сильный повод беспокоиться о том, что их взяли в Петербург по подозрению в участии в недавно случившихся там возмущениях. Получив письмо сие вчера после обеда, я лег спать и видел во сне старшего брата, приехавшего в Грузию, который говорил мне, что он был увезен в Петербург скованный, но оправдался, присовокупив, сколько он меня считает счастливым, что я живу в Грузии, где только и можно найти покой.

Тифлис, 3 Апреля. Я ездил являться и был у Меншикова, который не мог мне никаких сведений о братьях дать, кроме того, что ему известно было, что старшого взяли в Петербург к допросу; он же говорил мне что Никита Муравьев содержится в тайне и потому о нем [398] ничего неизвестно. Менщиков по-видимому известен о всех действиях здешних и старался от меня узнать также об оных; но я счел обязанностью уклониться от подобных объяснений. Я был также у княгини Мадатовой, которая сказала мне, что получила письмо от брата своего, коим извещает ее, что братья мои освобождены, но что Александр не хотел выдти из-под ареста, требуя наказания за то что он, различными разговорами и внушениями в молодости своей, вовлек многих молодых лет в возникшее возмущение и соделал их чрез сие несчастными.

Манглис, 27-го Апреля. По известиям, полученным мною от Севарсемидзева о намерении Турок вторгнуться в границы наши, я выехал отсюда 24-го числа для осмотра дорог ведущих по хребту Карталинских гор прямо к Тифлису и проехал верхом на Цалну, где пробыл 25-го числа для осмотра роты 8-ой егерской, там стоящей, и 26-го возвратился сюда по прямой дороге.

30-го Мая. Месяц сей почти весь прошел в суетах и заботах. 17-го числа приехал бригадный командир ⁴(Вельяминов.), который смотрел полк и выехал отсюда 20-го; в тот же день, по требованию начальства, я должен был явиться к нему в казачий Иловайского полк. 21-го он ездил к Леонову, а я поехал на Цалну, дабы приготовиться к приему, но 22-го он прибыл на Цалну, где 23-го дневал за дурной погодой; 24-го приехал он в Манглис, где был 25 и 26, а 27-го поехал в Тифлис (куда ожидали прибытия корпусного командира) ночевал на Приютине, а 28 оттуда выехал. Я провожал его почти до Немецкой колонии по новой дороге вправо; оттуда я возвратился в Приютино, где и ночевал, и вчера приехал сюда. Сегодня же собираюсь ехать в Тифлис с поручиком Коцебу, которого я привез с собой сюда ⁵(Дальнейшее писано уже года через полтора, в Тифлисе, 8 Декабря 1827. П. Б.).

Путешествие Вельяминова имело в предмете осмотр Турецкой границы, Цалны, Белого Ключа, Манглиса или, лучше сказать, имело предлогом осмотр мест сих; но по-видимому настоящая цель его состояла в том, чтобы сделать прогулку, в коей бы он мог провести время свое самым для него приятным образом, в полном наслаждении телесных и душевных сил, т. е. проводить время в созерцании, есть и пить без всякой помехи, в чем ему и удалось совершенно. Полковые командиры по введенному порядку должны себе за счастье ставить угостить такого дорогого по его мнению гостя; они должны были предугадывать малейшие прихоти его [399] и заниматься одними только ими. Без сомнения умный человек сей в беседе был очень приятен; но не менее того посещения его были тяготительны, и я по званию своему полкового командира должен был вести себя согласно с изложенными правилами.

Статью сию, описанную вкратце прошлого года, я распространил с тем, чтоб продолжать подробные записки свои ежедневно, желая поместить в оные все обстоятельства похода против Персиян, которые я не имел времени записывать. Желал бы также подробно писать и обо всем со мною случившемся, ибо происшествия в течении сего времени слишком важны. Я женился, сдал полк, был исправляющим должность начальника штаба в корпусе; на мне лежало управление всей армии при начальстве беспокойном и своенравном. Я видел падение Ермолова, возвышение Паскевича, коего главные свойства сейчас назвал, видел поступки Дибича, исполнителя воли царской, видел ненависть, слабость, хитрость, безумие в самых сильных степенях их, служил в то время при всех трех начальниках, слыхал временами их отзывы друг о друге, видел взаимное обхождение их, скорбел о подавленной справедливости, об ошибках человека, чтимого великим, о восторжествовании глупца, о происках людей тупых, хотел удалиться от всех сует сих; но меня не отпустили, я остался, исполнял обязанность свою и наблюдал.

Не менее того я не вздумал бы еще продолжать записок сих; но меня побудил к сему приступить следующий случай. Паскевич не переставал во все время похода нынешнего года делать мне самые большие неудовольствия и упрекать меня в тайных связях с Алексеем Петровичем Ермоловым с намерением, как он говорил, помрачить мнимую его славу. Однажды, видя хладнокровие, с коим я принимаю обидные и несправедливые упреки его, увенчал он поступки свои против меня, открывшись, что он понимает цель мою написать о нем книгу, дабы замарать его славные подвиги. Выражение сие показалось мне весьма смешным, мысль странная; но возвратившись в палатку, я воспользовался ею и подумал, что точно было бы жалко не передать потомству или лучше сказать не сообщить ближним моим и друзьям всех поступков его, странностей, ошибок, неприятного нрава и обхождения с подчиненными. Вместе с тем не хотелось мне оставить без замечаний и войны с Персиянами, столь занимательной многоразличными обстоятельствами ее сопровождавшими; не хотелось мне также не описать и происшествий лично со мною случившихся, главнейших обстоятельств жизни моей. А потому я в тоже время начал составлять подробную программу, в коей поместил все что мог припомнить с того дня как перестал вести [400] записки сии и продолжал программу сию до сего дня, выжидая свободного времени, дабы распространить статьи оную составляющие. Ныне приступаю к сему.

Корпусный командир, находившийся на линии, приехал в Тифлис.

Слухи о войне с Персиянами уже давно носились, и правительству уже два года было известно о приготовлениях, ими деланных, для начатия сей войны. После заключения Гюлистанского мира Ртищевым должно было сделать разграничение между обеими державами; ибо до сих пор граница сия никому не была известна настоящим образом. Большею частию граница сия шла по вершине гор, отделяющих наши области от Персидских; но сие не было определительно. Притом же мирный трактат не пояснял границы сей, которую тогда не осматривали. Между тем кочевые народы наши пасли стада свои на местах притязаемых Персиянами. Полковник князь Саверземидзев занял даже в 1818 году при Балыкчае военный пост в землях, которые Персияне называли своими. В том же году я был послан с двумя ротами, дабы препятствовать жителям Шамшадилской дистанции уклониться к Персиянам, как о том носились слухи. Следуя по берегу озера Гёк-чая, я не нашел удобнее места, как устье реки Гили, впадающей в сие озеро с юго-восточной стороны, что выходило на противуположной стороне занятого Саверземидзевым урочища, называемого Шиак-Майданом. Место, мною открытое, было чрезвычайно выгодно тем, что самое озеро составляло уже природную преграду намеревавшимся бежать за границу, и что с малым числом войск можно было удержать большое количество Татар в повиновении; при том же мы приобретали большую половину берегов озера сего богатого рыбною ловлею; но Гиль была уже за цепью гор и далеко за оною. Персияне в том же году начали селить на Южном берегу сего озера Караканахского Начи-хана и не переставали ежегодно просить от главнокомандующего возвращения мест сих и назначения чиновников для размежевания границы. Главнокомандующий всячески уклонялся от сего; но наконец были назначены д. ст. сов. Могилевский и полковник Ермолов. Они употребили целое лето для объезда границы сей, от Арпачая до Каспийского моря, виделись с чиновниками Персидскими и не согласились ни в чем.

Для окончания дела сего был прислан от Персидского двора уполномоченный чиновник Тавризский бегляр-бек или губернатор Фет-Али-хан. Он приехал в Тифлис, был принят весьма хорошо и согласился на все наши требования, но согласие его не [401] было признано правительством Персидским, и дело сие опять осталось нерешенным. Между темь, осенью 1825-го года, известие о намерении Персиян сделать вторжение в границы наши уже совсем обнаружилось. Тогда послали две роты моего полка в Караклис для удержания, в случае нападения, неприятеля; ибо Тифлисский полк, занимавший линию сию, был так расстроен командиром своим полковником князем Севарземидзевым, что он едва мог выставить несколько войск: люди были все развлечены по хозяйству и частным работам, так что они были более похожи на поселян, чем на воинов. Упущение сие по всей границе было, конечно, причиною блистательных успехов неприятеля в начале сей войны; оно непростительно начальникам и более всего главнокомандующему. Правление его было уже так слабо, и частные начальники столько пользовались сею слабостию, что последствия от сего, как и оказалось, должны были произойти самые пагубные.

Обхождение корпусного командира с Абас-мирзою и Персидским правительством было самое оскорбительное и возбуждало в них желание ко мщению. Абас-мирза долго не решался на сие; он приготавливал исподволь все мусульманские области наши к возмущению, имел с значительнейшими из оных переписку; золото его, обещания и письма рассылались даже в Дагестане и действовали в Чечне, где народ давно уже был озлоблен злоупотреблениями правителей наших, также как и в ханствах. Между тем он сам готовился сделать вторжение, коим он едва не лишил нас всей Грузии. Ему известно было слабое и расстроенное состояние войск наших. Английские офицеры, находящиеся в службе его, приезжали в Тифлис под различными предлогами и доставляли ему самые верные сведения и, посылая уполномоченного своего Фет-Али-хана, бекляр-бега Тавризского, для переговоров о границе, он нисколько не располагал привести дело сие к окончанию по желанию нашему, и потому, как было слышно, по возвращении его, Абас-мирза ограбил и наказал его палками по пятам за сделанные им уступки.

Обхождение Севарземидзева с Ериванским сердарем было также весьма невежливое; но причиною сего были, может быть, счеты, которые он имел по закупке провианта в деревнях, Еривани подведомственных.

Когда, в исходе 1825-го года, Персияне подвинули войска свои к Балык-чаю, оставался в Грузии наместником И. А. Вельяминов, который вел частую переписку с сердарем Ериванским. Получив от него, наконец, весьма оскорбительное письмо, он испугался и, не смея открыть военных действий, велел уступить им некоторое [402] пространство земли; кажется даже, что при сем случае был у нас один раненый. Но покойный Государь ни под каким видом не хотел слышать о войне, и дело сие осталось без возмездия. В тоже почти время Севарземидзев ходил с отрядом в холодную зиму берегом озера Гёк-чая в Гили, дабы прогнать оттуда селившихся Курдов; сожгли загороды, в коих они держали баранов своих. Но когда увидели войска их, то также не осмелились дойти до предположенного места и возвратились после некоторых переговоров, ничего не сделавши и оставив у них в руках спорные места.

В 1826 году А. П. Ермолов начал помышлять о мерах для защиты нашей границы; но кажется, что нынешний Государь более верил донесениям его о приготовлениях, деланных неприятелем к войне, и располагал по первому требованию его увеличить число войск здешнего корпуса. Меры, им взятые, были слишком недостаточны. Вместо того, чтобы обратить внимание на войска, коих по истине было весьма достаточно, он предоставил полковым командирам действовать по прежнему, не переставая занимать людей работами, в Тифлисе и штаб-квартирах, так что, при вторжении неприятеля, не стало вообще в поле более половины того, что могло быть в ружье. В иных полках вышло не более третьей доли людей, в других более половины; но кругом считая, верно не вышло много более половины: всякий мыслил о своем имуществе, о своем хозяйстве и ничего не щадил, дабы спасти до последней безделицы собственности своей. Вместо того, чтоб предпринять самые строгие и деятельные меры для искоренения зла сего, Ермолов предписал, сам будучи на линии в совершенном бездействии, г.-л. Вельяминову построить укрепления при Мираке, что совершенно было в Персидских границах. Дело сие поручили инженер-полковнику Литову; выбор места и все распоряжение сие соответствовали совершенно мерам предпринимаемым главным начальством.

Тогда же предполагали еще укрепить старую Лорийскую крепость, и я видел чертежи предположенных укреплений сих у начальника штаба, но к исполнению сего не приступили; и можно ли было заботиться о сем надлежащим образом, когда главные статьи, необходимые для войны сей, остались без внимания: магазейны были пусты по всей границе. Сему служила поводом в иных местах безрассудная бережливость не вовремя; ибо начальство полагало сберечь выгоды казны, заготовляя только годовую потребность хлеба в магазейнах и ожидая нового урожая для новых закупок провианта, и мера сия, не совсем позволительная по дурному расчету своему [403] в мирное время, не должна бы иметь места в такое время, когда могла встретиться внезапная надобность в большом количестве хлеба по случаю ожидаемой войны. В Палебанской и Шурачевской дистанциях, хотя и назначались пристава для управления народом, но Севарземидзев, издавна владеющий деревнями сими, коих большую часть он выселил из-за границы, не допускал никогда приставов до своего правления. Представления губернаторов по жалобам приставов никогда не были уважаемы, и хотя злоупотребления производимые Севарземидзевым были известны корпусному командиру, но он оставлял управление сих областей в прежнем порядке, будучи увлечен вселяемыми в него понятиями, что Севарземидзев один мог только управляться с сими народами. Севарземидзев же ничего не упускал из вида для приобретения себе всех возможных выгод: он уже несколько лет имел полк свой на своем продовольствии, т. е., получив из коммисии провиантные деньги и наполнив сам магазейны свои хлебом, сбираемым им с жителей сих двух дистанций, которых он сделал своими данниками, ссужал им заимообразно при переселении их за границу хлеба и разных хозяйственных потребностей. Кроме того он завел свои собственные посевы, которые обрабатывались сими жителями и частью нижними чинами. В исходе 1825 года явился на торги для поставки хлеба коммиссионер Шароев, который обязался доставлять хлеб в Тифлисской полк по ценам дешевле тех, которых требовал Севарземидзев. Ему была поручена сия закупка, и он успел бы в деле сем, если бы Севарземидзев не воспретил жителям продавать ему хлеб. Шароев хотел доставить хлеба из Еривани; но Севарземидзев, имея там связи, также воспрепятствовал сему с теми видами, чтобы казна опять возложила на него продовольствие полка, по предлагаемым им ценам. Дело сие завязалось на переписке; доказывали, что Севарземидзев продавал хлеб из деревень сих в Еривань тогда, когда уже показывался недостаток в оном в наших границах. Начальство разбирало дело сие и, кажется, ничего не кончило. Когда же оказался явный недостаток, тогда Севарземидзеву послали деньги, которые он, кажется, зачел за долги жителей ему, хотел в счет долга сего еще собирать с них хлеб и после разорения их; но сие было невозможно, и недостаток сей в провианте был причиною весьма важных и неприятных последствий во время военных действий. Дело сие мне не было известно по бумагам; но довольно известно по тому, что говорили люди, коим можно было верить, и потому, что я сам мог заметить. [404]

Такого же почти рода дело завязалось в Карабахе, где поставщиком провианта был г.-л. Мадатов, оставивший крепость Шушу и войска без провианта. Мадатова обвиняют в корыстолюбивых расчетах в сем случае, и сему можно, кажется, поверить.

Не менее того, войск на границе не было достаточно; все вообще были совершенно распущены, беспорядок в правлении чрезвычайный, злоупотребления без меры, неудовольствие жителей на правителей и правительство превосходило всякую меру, хлеба не было, крепости не исправлялись; малодушие, корысть знаменовали и осеняли все части правления, всех почти начальников, каждого соответственно свойств его и способностей.

Смерть покойного Государя и возникшие в России возмущения еще более склонили Персиян к начатию войны, от коей они ожидали и в праве были ожидать самых блистательных выгод, а именно изгнания нас из Грузии, или разграбления оной. Первые выгоды, ими получаемые при вторжении, были неоспоримо последствием беспорядков и слабости правления нашего в Грузии.

В то время князь Меншиков был послан в Персию, дабы окончить спорные статьи по границе. Известие о назначении его поразило старика Вельяминова; ибо беспорядки, происходившие в Грузии, были известны Государю. Давно уже располагали сменить по сим причинам главнокомандующего, и намерение сие было здесь всем известно. Начальники наиболее опасались перемены сей, и Вельяминов, хотя и не подал никогда умышленно повода ни к какому злоупотреблению, но по преданности к Алексею Петровичу, коего он был наместник, он не мог воздержаться, чтоб не вскрикнуть в присутствии многих при получении известия о скоромь приезде Меншикова: «Как это можно? Да его Алексей Петрович в Грузию не пустит!» Не менее того князь Меншиков приехал в его отсутствие. Кажется, он с ним виделся на линии, и говорили, что он имеет повеление от Государя действовать по наставлениям Алексея Петровича.

Меншиков поехал в Персию в 1826-м году. Прием ему был сделан несоответственный порученности его и важности послания: ибо он должен был также известить Персидский двор о воцарении нынешнего Государя. Кажется, что и переговоры его не были приняты, как надобно. Первым условием оных было то, чтобы прекратили работу Миракского укрепления; сие было немедленно исполнено, но войска наши занимали место сие. От сего не подвинулись переговоры, и он не получал никаких удовлетворительных ответов. Между тем Персидские войска подвигались к границам. Он послал с [405] известиями о сем курьера к главнокомандующему; курьера арестовали в Еривани, бумаги задержали и, как говорят, распечатали. Сие было уже перед самым открытием военных действий, и в след за сим Персияне вторглись в границы наши.

Но дабы не прервать порядка происшествий и не отклониться от цели сих записок, в коих я располагал поместить и все до меня лично касающееся, перехожу снова к тому времени, как я прибыл в Тифлис и виделся с корпусным командиром, который приехал с линии, вероятно, по известиям о намерении неприятеля (ибо полковник Реут давно уже писал о сем и извещал подробно о движении Персидских войск на Карабахской границе).

В то время, две роты полка моего находились в распоряжении Севарземидзева; одна из них (3-ья карабинерная) находилась в Амамлах, другая же (9-ая егерская) занимала с ротою Тифлисского полка укрепление Мирак. В ротах сих открылись побеги: лучшие солдаты уходили по два и по три, однажды бежал и унтер-офицер. Г.-м. Мерлин, ездивший туда для смотра войск, старался узнать о причинах побегов сих, но не мог ничего открыть. Севарземидзев также сам опрашивал людей; в первой показали сильное уныние и негодование на товарищей своих, уклонившихся к Персиянам; в другой же принесли жалобу на баталионного командира, маиора Хомутского и на ротного шт.-кап. Колпинского. Но жалобы сии все были неосновательны. Севарземидзев не исследовал сего дела, по известной его беспечности, оставил сие без внимания, и побеги не прекращались, так что, во время пребывания на границе сих двух рот, бежало из оных до 27-ми человек. Одна из причин неудовольствия их было учение, коими занимали их в течении зимы, и хотя занятия сии продолжились с умеренностию и без всяких совершенно наказаний, но людям сие казалось обидно, потому что они имели пред глазами пример самого опущенного по службе полка, Тифлисского, где все занятия состояли только в хозяйстве, где не было почти никакого повиновения начальникам и едва ли вид какого-либо устройства. При том же, как я после дознал, 9-я егерская рота более одного раза выходила из повиновения у баталионного и ротного командиров; а, именно, когда отправляли одно отделение оной в Гумры, то рота, по предложению ротного командира своего, не послала туда артельных лошадей и, когда маиор Хомутский, собрав ее, уговаривал людей к сему, то несколько человек выскочили и отвечали ему грубо, говоря, что лошади их собственность и что ею распоряжаться никто не имеет права. Другой раз, когда рота сия стояла в Шуше, и одно отделение оной находилось в Амамлах, [406] рота также отказалась прислать лошадей своих в Амамлы для возки дров на сие отделение и отзывалась самым грубым образом ротному командиру. Однажды же, когда он хотел наказать артельщика за нерадение и пьянство, то вся рота вступилась за него, и во время наказания кричали, что они все бегут в Персию. Таковые поступки оставались без надлежащего наказания. Маиор Хомутский по-видимому оробел, и беспорядок и неповиновение усиливались, так что боялись даже с глаз спустить солдата, когда его куда-либо посылали, дабы он не бежал. Впоследствии осенью, когда я имел случай в Джелал-оглу войти в рассмотрение дела сего, я получил еще разные жалобы от людей, но самые несправедливые. Во время опросов сих выискалось только четыре старых солдата, которые, вопреки всех, вышли вперед и сказали мне, что никто не имеет причин быть недовольным, что людей мутят только несколько солдат дурного поведения и что конца не будет рассказам их, не имеющим никакого основания. Когда я заметил, что между людьми совершенного согласия не было, я отделил тех, которые отозвались, что не жаловались с прочими, и остались только одни недовольные. Я изложил им всю несправедливость их жалоб, уличил во лжи и тем заставил молчать. Но среди их я заметил людей, мне прежде указанных баталионным и ротным командирами, как первых возмутителей спокойствия; люди сии были взяты под караул, наказаны перед всею ротою и переведены в другие роты. Сие подействовало весьма хорошо, ибо все люди роты сей стыдились показываться, признавали вину свою и в последствии были прощены. Рота сия точно была из лучших в полку; но корень неповиновения и грубости в оной давно хранился. Еще в Имеретинской поход оказывались в оной подобные случаи, которые, по слабости и неумению начальников, оставались без должного внимания и произвели самое вредное действие на нравственность людей. Не находя однако и начальников, допустивших таковые беспорядки, правыми, я сделал замечание баталионному командиру, ротного арестовал за слабое смотрение, отказал ему от командования; но впоследствии времени простил его и дал другую роту. И так, дело сие совершенно засмирилось, и рота была исправлена; но сие случилось, как я выше сказал, осенью, и я для того описал теперь конец дела сего, дабы его не забыть, говоря о других предметах, или дабы не прервать нити происшествий, о коих буду говорить. Теперь же перейдем опять к тому времени, как я был в Тифлисе, в Июле месяце 1826 года.

Маиор Хомутский писал ко мне в Июне месяце о сих побегах, представляя в письме своем, какой опасный дух господствовал [407] между людьми 9-ой егерской роты. Я сбирался ужо несколько времени ехать к сим ротам для осмотра оных. Получив письмо сие, я поспешил исполнить свое намерение; но, предвидя неприятное происшествие, я показал прежде письмо сие Алексею Петровичу, прося разрешения его в таком случае поступить по обстоятельствам, смотря по могущей встретиться надобности. Он мне разрешил прогнать виновных без суда сквозь строй, и я выехал немедленно из Тифлиса в Манглис, где мне надобно было еще кое-что устроить с тем, чтобы оттуда отправиться в Караклис.

Сие случилось около половины Июля месяца, т. е. 17-го или 18-го числа; ибо, пробыв едва день в Манглисе, получил я предписание от корпусного командира следующего содержания.

"Если ваше высокоблагородие находитесь еще на Манглисе, предписываю тот час отправиться в Караклис, где найдете мои предписания, посланное с нарочным линейным пятидесятником Егоровым, № 123, и теперь туда отправляемое № 129, по точности которых имеете делать надлежащее исполнение, по случаю сделанного на наши посты от Персиян нападения. Генерал Ермолов. № 130, 19 Июля 1826, Тифлис."

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1825-й год // Русский архив, № 11. 1888