-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

1824-й год.

(См. выше, стр. 5-ю.)

Командование полком.

(Командование полком.— Расслабление Ермолова.— Турецкие хищники.— Князь Мадатов.— Праздник освобождения из Хивы)

(Начато р. Башкегете, близ Тифлиса, 27-го Января 1824).

В сем году надлежало расплатиться за прошлый. Сочтя расходы свои, я нашел, что за уплатою 23,000 р. осталось у меня еще до 3000 р. долгу, в числе коих полагаю также 450 моих червонцев, посланные Алексеем Петровичем за границу для выписки музыкального инструмента. Я думал о средствах уменьшения сих расходов, ибо с оными недолго бы я мог выдержать сего командования, тем более, что к сему присоединились еще расходы для Манглиса и, нашедши много лишних расходов, как собственно мною делаемых, так и моим дворецким Веденеем, я взял меры к укрощению их и уплате долгов своих. К тому же я не получаю уже 3 или 4 года ничего из дому: батюшка не переставал в письмах своих, изредка мною получаемых, извещать меня, что дела его совершенно расстроены и в таком положении, что он не в состоянии мне ничем помочь. Брат Александр стал чаще писать ко мне и показывать живое участие в моем положении, советуя мне оставить службу и жениться. Но невозможность исполнения сего ускользнула из его соображения. Содержась столь долгое время одним только жалованьем, я более помышлял о том, чтобы, в дурных обстоятельствах или каких-нибудь непредвиденных могущих случиться в службе неприятностях, иметь с чем выехать из Грузии, и потому, откладывая в течение четырех лет, при каждой трети, часть своего жалованья, успел скопить до 5000 р. асс., которые берегу на черный день. Сверх того должен я заботиться еще о приготовлении около 14,000 р. для сдачи полка; получаемое же мною недостаточно было уже в прошлом году на мои расходы.

К сим неблагоприятным обстоятельствам присоединилось еще другое, которое тем более заставляет меня сожалеть о дурном [194] состоянии моих дел. Корсаков перестал было ко мне совсем писать; но недавно получил я от него письмо, в коем жена его извещает меня, самым утвердительным образом о том, что в доме Н. С. Мордвинова готовы принять возобновление моего желания, и что я найду соответствие в склонности со стороны дочери ого. И я, завлеченный службою и остановленный бедным состоянием своим, не позволяющим мне почти выехать отсюда, должен отказаться от сего и, проводя дни свои в одиночестве, видеть, как лета моей молодости, уже протекшие, проведенные в суетах и беспокойствии, не приготовили меня для предстоящей старости и мирного и благополучного житья в кругу семейства; словом, должен навсегда посвятить себя для службы, оставя все прелестные предположения о будущем, о коих я давно уже мечтал. Вот обстоятельства мои. Но, вспомнив то ужасное бедствие, от коего меня освободило чудесным образом Провидение, вспомнив заключение свое в Хиве и данное себе тогда обещание, что если бы мне удалось когда-нибудь воззреть на отечественный берег, то не буду никогда жаловаться на судьбу свою, в каком бы звании и состоянии ни находился,— я смиряюсь и благодарю Творца Своего, даровавшего мне еще участь столь превосходящую участь многих других.

Расположившись таким образом служить, я не хотел оставить и занятий собственных. Прошлое лето не позволило мне оным предаться. Ныне, избрав свободное время, я принялся за сии записки, довел их до нынешнего времени и стану продолжать ежедневно, сколько возможность позволит. Намереваюсь также продолжать изучение восточных языков, на кое уже употребил столько времени и, не взирая на то, что мне уже в сем году минет 30 лет, не намерен оставить сего занятия. Чтение книг буду продолжать также. Недавно кончивши чтение Немецкой книги сочинения Герена о сношениях политических и торговых древних народов, примусь теперь за географию Malte-Brun, некогда мною начатую. Нахожу также время и для музыки. Имея прекрасное фортепиано, купленное у Грибоедова, я посвящаю на оное в первые пять дней недели по одному часу в день. Занимаюсь также гобоем и флейтою, не с теми однако уже мыслями, которые привлекают в молодых летах к занятиям всякого рода, в надежде извлечь из сего в последствии времени себе пользу или удовольствие. То предбудущее время для меня уже настало, и я занимаюсь сими предметами единственно для удовольствия, которое они мне в настоящем доставляют.

Сим кончаю и чувствую себя довольным, загладив прилежанием своим в сем месяце запущение сих записок более года, [195] чему причиною однакоже не лень была, а истинные недосуги. С тем вместе приобрел я полезную привычку рано вставать по утрам, что необходимо для того чтобы исписать целую книгу сию в один месяц без ущерба службе и другим занятиям моим. В дополнение однакоже написанного нахожу еще нужным упомянуть о трех предметах, забытых мною в сем году, хотя и неважных, но принадлежащих не менее того к сим запискам.

1) В бытность мою на Белом Ключе, в ожидании Алексея Петровича, накануне приезда его, я ездил с подпоручиком моего полка Куликовским к виденной мною башне в глубоком ущельи, к стороне реки Алгетки. Проехав с большим трудом густым лесом и горами к сему предмету, около 6-ти верст, мы несколько раз теряли дорогою надежду найти оный, но наконец добрались. Башня, с бойницами, в 6 этажей, имела за развалившимся верхом еще около 5 сажен вышины. Вход в оную был аршинах в четырех от земли; взлезши в оную посредством людей и казаков, с нами бывших, мы стали отрывать в ней землю и нашли зарытые большие кувшины, служившие вероятно для хранения запаса воды во время набегов неприятелей для осажденных. Башня была еще очень крепка, и по стенам видны еще ступени, ведущие на верхние ярусы оной. Саженях в 50 от оной нашли мы развалины большого каменного дома в лесу и всех служб к оному принадлежащих, а также и кладбище с большими надгробными камнями, с высеченными на них надписями на Грузинском языке. Удивительно, как страна сия, оставленная жителями, по преданиям, только за 70 лет, от набегов Ахалцихских Лезгин, могла так скоро зарасти лесом! Большие и толстые деревья росли в покоях сего замка и около него и так закрывали его, что, будучи не более как в 50 или еще меньше саженях от оного, мы едва нашли его. В расстоянии полуверсты от сего места были также развалины деревни и церкви в лесу. И так места сии, служившие некогда убежищем мирным жителям, ныне превращены в обширные пустыни от разорений неприятельских и заросли густыми лесами. Но наставшие ныне покойные времена стали опять привлекать жителей на старые места, и правнуки, отыскивая прах прадедов, начинают селиться в древних достояниях своих, украшенных всеми богатствами природы.

2) Сентября 2-го числа выступил отсюда с полуротою артиллерии капитан Берг, следуя к Нухе. Выступлению его я был очень рад, как развязке с человеком беспокойного нрава. Остался здесь подпоручик Бриммер с 6 орудиями 3-й легкой роты Кавказской гренадерской артиллерийской бригады, человек с образованием, а [196] по обхождению неприятный, по причине излишней самодеятельности своей и высокого о себе мнения.

3) В бытность мою в Тарках, я взял одного 15 летнего Мехтулинского мальчика с собою, именем Мирзу, которого отец был в бегах и дом разорен и который скитался в нищете, исправляя должность кашевара при работниках, высылаемых из Мехтулинских областей. Видя его почти нагого в холода и заметя в нем хорошие способности, я одел его и взял из сожаления к себе в услужение. По приезде в Башкегет я выкрестил его и отдал учиться грамоте. В короткое время он сделал хорошие успехи. Я был доволен им; но все люди дома моего уже не раз жаловались на него, говоря, что он всех обижал и грозился некоторых бить и даже заколоть кинжалом, говоря, что он происходит от знатного рода и что никто над ним власти не имеет. Я долго не хотел верить сему, но убежденный повторенными жалобами их, я снабдил его на дорогу платьем и деньгами и отправил его к Тифлисскому коменданту, при письме и отношении, коими просил об отправлении его на родину, говоря, что к удалению его был причиною неукротимый нрав его. О нем доложили Ивану Александровичу, который, по бывшим тогда возмущениям в Мехтулинских областях, и по тому, что он уже был выкрещен, не согласился на отправление его на родину, а велел предложить ему избрание рода жизни в Тифлисе. Мальчик сей, не зная никакого ремесла, избрал военную службу и именно мой полк. О нем писали в Инспекторский Департамент и с разрешения оного препроводили его на днях ко мне, против всякого ожидания моего, для определения на службу, к чему я ожидаю теперь предписания от бригадного командира. В бытность его в Тифлисе жил он у Лезгинских аманатов, от коих он слышал, что причиною убиения Верховского было то, что в тот самый день он приказал одному из слуг Амулата поднести ему водки с ядом и что слуга сей, поднесши оную Амулату, сказал ему, что подносит ему сие по приказанию полковника Верховского, но предоставляет ему выпить сие или оставить и что сие самое, сделанное будто по уговору шамхала, понудило Амулата в тот же день убить своего благодетеля. Но сие невероятно и несообразно с благородными правилами Верховского, тем более, что г. м. Греков, за два дни до сего убийства, был уже извещен о намерении Амулата и писал о сем к Алексею Петровичу, но поздно; ибо злодейство было уже совершено, когда получилось сие известие. Вероятно, что слух сей был распущен самим Амулатом, в оправдание свое пред Лезгинами, которые, со [197] всею привязанностью к своему отечеству, не могли бы никогда похвалить сего изменнического и низкого поступка. В бытность мою в Тифлисе, я слышал, что сообщники сего убийства приезжали ночью к стенам Дербента, дабы, отрыв тело Верховского, наругаться над ним, но что вместо его отрыли они тело умершего года два тому назад предместника его подполковника Швецова, отрубили ему голову, которую увезли, и бросили тело. Поступки сии обыкновенны между Азиатцами: нынешним летом привез ко мне ночью Татарии Али-ага, известный разбойник, отрубленную им руку у убитого им же в Ахалцихском пашалыке одного жителя, по приказанию Алексея Петровича. Я сам отправлял его за границу, по приказанию главнокомандующего, не зная, зачем. Привезенную ко мне руку я отправил с самим Али-агою к Алексею Петровичу в Тифлис, при письме своем. Убиенный был убийцею одного солдата 41-го егерского полка, в начале прошлого года; один из сообщников его находился в деревнях князя Орбелиани, Борчалинской дистанции, был пойман и повешен офицером моего полка на дереве, в самой той деревне, где он жительство имел, по приказанию же корпусного командира.

Теперь, отправив в Тифлис отставного поручика Романова для подания прошения об определении его ко мне в полк, я дожидаюсь после завтра возвращения его, дабы съездить на Манглис, где хочу оставить его для съемки места избранного для новой штаб-квартиры. Намереваясь деятельностию обогнать в работах сих Авенариуса, готовящегося перейти на Белый Ключ, начавшего работы свои гораздо прежде меня, еще в Октябре месяце, и имеющего то великое преимущество предо мною, что ему не предстоит трудное обрабатывание трех дорог, и что Белый Ключ, ему назначенный, в 20 только или 15 верстах от теперешней его штаб-квартиры, а Манглис от Башкегета в 80 верстах.

31-го Генваря, предписал я подполк. Кулябке, чтобы он, собрав всех офицеров к себе, предоставил им сделать выбор одного из них в квартермистры.

При сих выборах, продолжавшихся около трех часов, он стал класть суждения о казначее и адъютанте и вообще о должностных офицерах, жалуясь на них, называя их забывшимися, и подстроил все общество к тому же; но как из них недовольных никого не было, то все замолчали и оставили его класть свои суждения обо всех; наконец, избрали в должность квартермистра подпоручика Мищенку. Ввечеру он принес ко мне выборный лист и сказал, что все роптали на должностных и назвал даже [198] некоторых, употребивших дерзкие выражения. Желая узнать причину их неудовольствия, я сзывал их по одиночке, и все отозвались совершенно довольными; когда же я объявил им, что я слышал, они удивились, говоря, что никогда им и не приходило в голову быть недовольными, что, напротив, все сие было сказано самим подполковником, и что они молчали в сем случае, не имея никаких причин жаловаться. Оказалось, что Кулябка солгал на них. Я уличил его в присутствии офицеров, и он ничем не мог оправдаться. За сей поступок его следовало бы отрешить от командования баталионом: но, боясь, через сие нанести неудовольствие Алексею Петровичу, я смолчал; не менее того готов воспользоваться случаем, чтобы избавиться от сего беспокойного человека.

2-го Февраля я выехал из Башкегета на Цалну, в сопровождении маиора Гладкова-Сацкого, отставного поручика Романова, шт.-лекаря Гривцова и подпоручика Мищенки, для обозрения Манглиса. Доехав в тот день до Цалны, я осмотрел новые мельницы.

3-го, осмотрев роту 2-ю карабинерную, на Цалне расположенную, я поехал на Манглис новою дорогою и нашел ее почти совершенно конченною. Я удивился, увидя прежние места, по коим нельзя было иначе как верхом ехать, обработанные с таким искусством, что бричка, в коей я ехал, прошла без малейшего затруднения по дороге широкой и ровной, проложенной по каменным горам и в самых трудных местах. И работа дороги сей производилась зимою, в самое холодное и неудобное время. В тот же вечер я приехал на Манглис, где застал 5-ю роту егерскую обстроившуюся и прекрасную землянку у ротного командира шт.-кап. Антонова, в коей я и остановился.

4-го я объездил часть срубленного леса, для построения штаб-квартиры, нашел его весьма хорошим и работы весьма успешными.

5-го я также объезжал леса, осмотрел известку и ввечеру приступил к разбивке новой штаб-квартиры.

6-го и 7-го предоставил маиору осмотр лугов, а сам занимался разбивкою штаб-квартиры.

8-го кончил сию разбивку по плану, который был представлен мною Ивану Александровичу.

9-го, отпустив шт.-лекаря с Романовым домой, в Башкегет, сам поехал на зимовник казачий Иловайского полка, для осмотра лугов. Тут застала меня летучая от Ивана Александровича, по коей предписывал он мне выслать в Тифлис на работы 500 человек и 750 человек в караул, что превышало число людей у меня оставшееся почти 3-мя или 4-мя стами человеками. [199] Несообразность сего требования заставила меня решиться, по возвращении в Башкегет, отправить все что осталось и ехать поспешнее в Тифлис: ибо, не будучи в состоянии исполнить неумеренного требования начальства, я мог подвергнуться ответственности. Итак, вместо отдыха в Башкегете, предстояли мне новые заботы.

10-го, окончив обозрения свои на Манглисе, я поехал по Цинсеарской дороге для обозрения ее по приказанию Алексея Петровича. Проехав 30 верст по трудной дороге вниз по Алгетке, я приехал на зимовник артиллерийской роты подполковника Симчевского, где застал артиллерии подпоручика Сазонова и, отдохнув несколько, поехал на Белый Ключ, куда прибыл ночевать. Тут я застал 11-го егерского полка шт.-кап. Кузминского с командою, занимавшегося вырубкою леса. Обозрев на другой день место, избранное для перенесения штаб-квартиры 41-го егерского полка, я приехал 11-го числа в Квеши, где, отобедав у Авенариуса, поехал в Башкегет и занявшись до сего дня отправлением бумаг и 3-го баталиона, под командою подполковника Кулябки, сбираюсь сегодня, 11-го числа, выехать в Тифлис.

Я приехал в Тифлис по закате солнца. В самый вечер приезда я стал узнавать, по какому случаю требовалось у меня такое множество людей, что, по отсылке всего полка в Тифлис, еще недоставало к требуемому числу 389 человек, и узнал, что сие было сделано ошибочно, ибо в замен посылаемых отдавались мне пять рот здесь находящиеся.

16-го. Я ездил явиться к обоим Вельяминовым и удостоверился, что сие точно было ошибкою сделано, а потому и сделал новое распоряжение в размещении рот. Ввечеру я был у губернатора, дабы испросить у него помощь обывателями, для вывозки леса и разрабатывания дороги. На первое он согласился, во втором же отказал, сбираясь ехать в Башкегет и осмотреть сам места, от чего я всячески должен стараться его отговорить: ибо осмотр сей в короткое время не доставит ему никаких сведений, а только отвлечет меня снова от полка, где мое присутствие, после столь частых отлучек, в особенности нужно; и для того я буду действовать через Коцебу, который его лучше уговорит.

23-го Февраля. Все мои старания были тщетны. Коцебу был у меня, я поил его Шампанским, дабы лучше его склонить; он обещался участвовать, по изменил мне и вышел со двора в тот день как я ездил уговаривать губернатора. Тимковский со мною действовал, и также неудачно. Губернатор упорствовал и настоял, и я не медля принужденным был приступить к мерам самым [200] удобным для встречи его. Мы расположились оба выехать отсюда 26-го числа; он должен ехать из Квеш на Манглис, где я его встречу 2-го числа Марта и провожу его через Цалну в Башкегет.

Тифлис. 19-го прибыл сюда 3-й баталион на смену первого. Кулябка, командир оного, сделал первую ошибку в том, что, переходя через старый мост, едва держащийся и на коем всегда стоит караул, для осторожности, он пошел отделениями. Сердце во мне замерло, когда а увидел сие, стоя на новом мосту, по коему еще не велено было ездить и водить войска. Я побежал к батальону, сделал выговор Кулябке и велел людям поодиночке идти. Ввечеру, когда Кулябка пришел ко мне явиться, а ему сделал строгий выговор, и как он стал довольно громко оправдываться незнанием опасности старого моста, а ему сказал, что мне бы весьма приятно было не иметь его под своим начальством, с чем он и ушел. Баталион сменился, и 21-го числа роты 1-го баталиона, 1-я карабинерная, 3-я егерская и 6-я егерская, уже выступили из города к своему назначению. С ними должен был следовать маиор Ахтырка; но, узнавши накануне от губернатора, что пристав Немецкой колонии, мимо которой проходил баталион, принес ему жалобу на подпоручика Салмановского обидевшего его словами, я стал исследовать сие дело и узнал, что в то время Кулябки не было при баталионе и что он оставался гулять целый день последнее Воскресенье Масляницы, у Авенариуса в Квешах, поручив баталион маиору Потебне. А потому, призвав Кулабку и Ахтырку и изготовив приказ о смене баталионных командиров, я перевел Кулябку в 1-й (в Башкегете находящийся), а Ахтырку в 3-й (находящийся в Тифлисе), дабы избегнуть неудовольствий, которых мог всегда ожидать от упущений и сварливого нрава Кулябки. На другой день получил я рапорт от него, коим он отказывался от принятия баталиона за болезнию и просил о переводе его в 41-й егерский полк. Достигнув цели не иметь его ни в Тифлисе, ни в Башкегете, я остался доволен сим положением дел и донес о сей перемене в штаб.

Вчера загорелась казачья конюшня близ дома Алексея Петровича и сгорело несколько лошадей казачьих и разные экипажи; ветер был необыкновенно сильный, каких здесь еще не бывало; не могли загасить пожара, сгорели дрожки Нагаткина и бричка главнокомандующего, при чем арсенал, подле находившийся, в коем было большое количество пороха и патронов, чуть не загорелся, и самый дом главнокомандующего едва не подвергся пламени. [201]

26-го числа пришел ко мне поутру Кулябка и, жалуясь на судьбу свою, старался оправдывать себя, причем я принужден был перечесть ему все поступки его в течение года, понудившие меня так с ним обойтись. Видя, что я более не шутил, он расплакался, называя себя самым несчастным и говоря, что предоставляет после сего начальству делать с ним, что хочет; но что по расстроенному его состоянию он не может ни в отпуск, ни в гарнизон подать. Я тронулся его состоянием и предложил ему жить до прибытия главнокомандующего в Башкегете, обещаясь делать ему всевозможные угождения, с тем однакоже, чтобы он не рапортовался здоровым (ибо тогда я нашелся бы вынужденным представить о нем начальству), прибавив, что если он полагается на меня, то я с удовольствием берусь быть его ходатаем и просить Алексея Петровича о доставлении ему комендантского места и что ему не будет причинено ни малейшего огорчения. Я несколько утешил его сим и, дабы довершить сие, выезжая в тот же день в Башкегет, я заехал к нему и успокоил его и семейство его. И так я его сбыл, поручив его баталион младшему штаб-офицеру и не сделав его несчастным, к чему клонились все виды мои.

28-го. В Башкегете все застал благополучно, исключая одного фурлейта, замерзшего на озере Тапараване во время бывших здесь бурь и мятелей в мое отсутствие; ходил же он туда для рыбной ловли с Цалны, с товарищами, но были все разбиты ужасною погодою, настигшею их на горах, на границах Турции.

2-го числа Марта я поехал на Цалну, где находился с ротой 3-й егерской капитан Дален, а 3-го приехал на Манглис, куда прибыл и губернатор часа два после меня. Тут я застал молодого князя Бебутова, помещика сих месть, который приезжал просить меня, чтобы я оставил ему место подле штаб-квартиры для поселения деревни. Места сии, издавна оставленные, никогда и не были посещаемы своими помещиками; они получали по нескольку баранов от пасущихся там стад, теперь же негодуют, что оне занимаются войсками, тогда как оне им ни к чему не служили.

3-го числа я поехал с губернатором показывать ему место, избранное для штаб-квартиры, и мы воротились ночевать к монастырю. С ним приезжали полковник Гозиуш, секретарь Тюльпин и переводчик; кроме сего кап. исправник Тифлисского уезда Снежевский с переводчиком, какой-то князь Баратов и полковник Сергеев с двумя казачьими офицерами, так что всего на все набралось до 70-ти лошадей в таком месте, где сено должно было доставляться самым трудным образом с Цалны. [202]

4-го числа, перед отъездом из Манглиса, после маленького спора с губернатором, который старался меня уверить, что мне не нужна дорога от Манглиса к Тифлису, он приказал исправнику, по моему настаиванию, нарядить 200 человек рабочих для обделывания сей дороги. Исправник поехал по сему поводу в Тифлис, а я повез остальных на Цалну.

5-го числа привез гостей на Гуссейн-ханский пост, откуда отпустил их в Шиндляры к Сергееву в полк, а сам поехал в Башкегет.

6-го числа гости все приехали к обеду; к числу их присоединился Борчалинский пристав, и я получил от губернатора все требуемые мною пособия для перенесения шт.-квартиры на Манглис.

7-го числа губернатор хотел ехать в Квеши, но я уговорил его остаться еще на один день, и он согласился. Я старался его угостить как можно лучше, и он кажется остался довольным. Я с удовольствием принимал его, уважая от всей души как доброго и бескорыстного человека, и гость сей, нисколько неприхотливый, не мог никогда мне быть в тягость.

8-го губернатор поехал в Квеши. В карантине, вверенном моему надзору, я приготовил ему завтрак и скрыл музыку, которая неожиданно заиграла; ему был приятен маленький праздник, который я ему тут сделал, и он поехал весьма доволен приемом моим. С ним вместе отправил я в Тифлис и казначея, за приемом разных сумм.

13-го. В шесть часов утра был довольно сильный удар землетрясения, который повторился в 10 часов утра, но уже гораздо слабее. Шт.-лекарь Гривцов, возвратившийся ввечеру с Манглиса, куда он ездил для пользования прибывшего туда и вдруг заболевшего маиора Ахтырки, сказывал мне, что на Гуссейн-ханском посту казачий офицер сказал ему, что после сего землетрясения из речки вдруг вышло множество лягушек, которые покрыли луг и дорогу как саранча, что должно быть действие испуга.

22-го. Я ездил со шт.-лекарем и казначеем к Сергееву в полк, откуда, пообедавши и попивши прекрасных вин, воротились в Башкегет. Сергеев же сам поехал в Елисаветполь, для встречи Алексея Петровича, который должен 26-го числа сего месяца туда приехать.

2-го Апреля в Середу, по выходе от заутрени из церкви, узнал я, что Алексей Петрович еще в Субботу приехал в Тифлис. Я в тот же день приобщился святых таин и после обеда, выехавши из Башкегета, ночевал в Квешах. [203]

3-го. Я приехал в Тифлис, где увиделся с Воейковым и в тот же день явился к главнокомандующему.

4-го. Он выехал на Белый Ключ к Авенариусу и ночевал в полку у Иловайского, а 5-го прибыл на Белый Ключ. Желая с ним провести время наедине, дабы поговорить о новой постройке штаб-квартиры и также выпросить и место для подполковника Кулябки, я выехал из Тифлиса 5-го числа и в тот же день к вечеру приехал на Белый Ключ. Мне кроме того надобно было видеть распоряжения его о назначении места для построения штаб-квартиры 41-го егерского полка, дабы знать, чего он бы и от меня стал требовать по такому случаю: ибо он ехал на Белый Ключ для того, чтобы опять переменить место для полка, услышав, что в родниках, при коих полк селится, начала иссякать вода; но он, кажется, более для того ездил, чтобы укрыться из Тифлиса от наступивших праздников.

6-го числа, Светлое Воскресенье, мы провели почти без всяких хлопот. Авенариус, переведший уже часть полка в землянки, построенные на Белом Ключе, старался принять главнокомандующего как умел лучше и уговаривал его не переменять прежнего места, находя, что воды на оном было достаточно; но он непременно хотел переменить оное, ездил несколько дней по окрестностям для сего и наконец утвердил ему под строения место, отлежащее на одну версту или полторы от прежнего, имеющее все те же удобства и неудобства, как первое и не признав за удобные места чрезвычайно выгодные потому единственно, что ветер перестал дуть когда он чрез оные проезжал и солнце стало несколько греть. В сих случаях были слишком заметны кривые суждения его, основанные на пристрастии. Я заметил (и замечание сие уже многими сделано), что его можно склонить к избранию самого дурного места, если только его там хорошо накормить, напоить и доставить покой; если же будешь оспаривать с самыми благоразумными доказательствами мнение его при избрании дурного места, то он рассердится и нарочно оставит на оном из одного упрямства. И вообще заметна в нем особенная нерешимость. Начальник штаба, который с ним был, вел себя постоянно с одинаковым хладнокровием, не говоря ни слова и заботясь единственно о себе лично. Гозиуш и Сергеев забавляли его разными шутками, а Авенариус не переставал пилить его самыми глупыми предложениями. Со всем тем его хорошо угостили, и он остался, кажется, довольным, грозясь мне перевести и мою шт.-квартиру, что для меня было бы чрезвычайное расстройство: ибо я уже начал делать строения на избранном [204] им месте. Он же все хочет строить штаб-квартиры тесные, каменные и окружить их редутом, который бы мог защищаться ста человеками. Иногда, как по речам придется, недостаточно ему речки для напоения сих людей; иногда он довольствуется колодцами в расстоянии пяти верст от штаб-квартиры. Слова его противоречат одно другому, и везде заметна непростительная слабость, пренебрежение к обязанностям, единственная мысль о своем личном удовольствии и совершенная беспечность о благосостоянии нижних чинов. Я никогда не видал его еще такого, но он всякий год слабеет и становится хуже. Нерадение его к занятиям по службе повторяется каждым из подчиненных его в своей обязанности; взыскания за вины считаются притеснениями подчиненным, и счастлив тот полковой командир, который отделается от командования полком, не подвергнувшись названию упустительного по службе, или беспокойного нрава. Главнокомандующий проводит целый день или в игре в бостон, или в раскладывании гран-пасьянса, или в скучном рассказывании анекдотов, которые он уже всякому по двадцати раз говорил. С делом едва ли кто дерзнет к нему явиться: ничего не хочет слушать, сердится за то, что ему приносят бумаги, подписывает их почти не читая и изо всего видно, что ему служба уже весьма надоела. Он ничего не делал на Белом Ключе, и я не искал случая с ним поговорить, просил однакоже о Кулябке, но получил в ответ, что теперь не имеется вакантного места.

8-го числа я хотел ехать обратно в Тифлис, но Алексей Петрович велел мне остаться, и без всякой надобности, тогда как занятия мои призывали меня на Манглис. 9-го числа я выехал из Белого Ключа и прибыл в Тифлис, куда он приехал 10.

12-го. Я опять поехал из Тифлиса на Манглис, для осмотра тамошних работ и производящейся работы по дороге от Тифлиса. Целый день шел дождь, а когда я поднялся на Каджорскую гору, то застал меня еще туман. Я хотел непременно проехать в дрожках до Манглиса, и от того лошади, уморившиеся от частых поездок и грязи, едва привезли меня в урочище где находился с 6-ю егерскою ротою ш.-к. Григорович. Я.ночевал у него на дожде в худой палатке солдатской, но и тут с удовольствием вспоминал, что оставил скучный и без дела суетливый Тифлис, где с утра до вечера осаждала меня скучливая толпа людей без дела.

16-го я возвратился в Тифлис, где пробыл еще несколько дней, в надежде переговорить с Алексеем Петровичем о моих постройках; но не тут-то было: с утра до вечера кабинет его [205] был наполнен чиновниками, считающимися при нем в службе, и он то в карты играл, то рассказывал им анекдоты, а о деле нельзя было и заикнуться. Видя, что мое пребывание совершенно бесполезно, я просил у него 18 числа позволение в полк ехать. Тут он удивился, что я так скоро хочу ехать и, напомнив мне, что мы еще не говорили о Манглисе, велел мне ввечеру зайти. Он меня продержал до 12-ти часов ночи и все рассказывал о посторонних предметах; наконец простился со мною, не приказав ничего, и отпустил. Его намерение было у меня истребить все начатые строения и все сделать по новому плану каменное; но, по беспечности и медленности их, я плана сего не получу прежде осени, и мне негде будет зимовать. Самые предположения его нисколько неудобны для помещения полка: в его строениях никогда и жить не будут по неудобству их, а если они когда и будут строиться, то единственно для исполнения воли его. Я просил его позволить мне продолжать строения деревянные по своему плану, и после долгого упорства упросил его, наконец, обещаясь ему все переломать при строении штаб-квартиры по его плану, если его строения придутся на местах занимаемых моими. При том же он хотел еще приехать на Манглис в первых числах Мая месяца. Я боюсь приезда сего, не имея средств доставить ему все удобства и хороший прием и опасаясь. чтобы он не назначил опять нового места, что лишило бы и меня и всех чинов полка моего охоты, которую я старался им внушить к переселению.

19-го числа я выехал из Тифлиса, переправился через реку Храм, в которой воды очень увеличились, ночевал на Калогирском и 20-го приехал в Башкегет, где стал отдыхать от несносной и беспорядочной жизни, которую я вел.

23-го числа, в день Св. Георгия, я делал парад и давал обед у себя всем нижним чинам, кавалерам сего ордена. Вечер проводили у Золотарева, командира 1-й карабинерной роты, в которой был образной праздник. Я ушел рано; но Сергеев, которого я звал на праздник, оставался там с офицерами очень поздно, и шумное веселие, более похожее на пиршество сумасшедших, заняло у них часть ночи; я же был доволен, зная других веселящимися.

1-го Мая офицеры, собравшись, давали мне праздник на пчельнике, при чем были употреблены все средства, в руках наших находящиеся, дабы придать более торжества сему празднику: орудия и стрелки, рассыпанные по горе и в кустах, сопровождали пальбою поздравления, когда пили на здоровье мое. [206]

7-го, капитан Дален прислал при рапорте своем одного пойманного в Красном лесу, что близ Цалны, по следующему случаю. Роты 6-й егерской (которая разрабатывает дорогу от Тифлиса к Манглису) один унтер-офицер Сиволоцкий, с двумя рядовыми, был послан ш.-к. Григоровичем на охоту в сей лес к Турецким границам. Ранивши козу, они остановились перед вечером в балагане и, поставивши два ружья в оном, при коих оставался унтер-офицер, рядовые пошли с одним ружьем отыскивать раненую козу. Унтер-офицер только что отдалился на несколько шагов от балагана, дабы принесть воды, как из сидящих за кустами пяти хищников Турецких один по нем выстрелил, но не попал, и все бросились на него, связали его, обобрали все оставшееся в балагане, ружья, патроны, котлы и шинели и уехали. Пришедшие вскоре рядовые развязали унтер-офицера и дали о сем знать на Цалну, откуда был послан казачий разъезд, который хотя и нашел след, ведущий в Турецкие границы, но хищников настичь не могли. Вместе с посылкою сего разъезда было дано из Цалны знать и Татарскому караулу, охраняющему границу, о сем происшествии. Начальник того караула Юз-Баши-Наба поскакал в лес и, отдалившись от товарищей своих, настиг одного человека у начала леса, пешего, на коего напав схватил и с помощию прибывших товарищей связал. Между тем товарищи пойманного, находившиеся вблизи, начали стрелять по нашим Татарам, которые также завели перепалку, и Турки, коих было двое, ушли отстреливаясь и скрылись в скалы. Пойманный был прислан ко мне с Юз-башею, который уличал его, что он хищник, ссылаясь на выстрелы товарищей его и говоря, что и сей по нем спустил курок, держа ружье в упор, но оно осеклось, после чего будто сам Юз-баши стрелял, и у него также ружье осеклось, а затем он ударил Турку кинжалом по голове, но прорубил только шапку и таким образом обобрав его связал и привел на Цалну. Пойманный, напротив того уверяет, что он с товарищами ничего не знает о шайке, напавшей на солдат, что они сами были пешие, приходили на охоту из Турецкого селения Хыршыси, нисколько не имея намерения грабить, а только защищались от напавших на них наших караульных Татар. Унтер-офицер, присланный сюда с ними, также говорил, что сего пойманного не было в числе захвативших, связавших и ограбивших его; а потому я и удостоверился, что сии люди точно не принадлежали к первой шайке. Но они могли также быть хищниками, и потому, дабы дознать истину, я велел сделать пойманному легкий допрос под розгами, но ничего не узнал: он [207] все оправдывался. Вчера велел я выстроить виселицу и, надев ему веревку на шею, повели его к оной; он испугался, лишился чувств, видя близкую смерть, но также показывал прежнее, а потому я решился донести о сем происшествии начальству, с испрошением, как мне велят поступить с пойманным Туркою. Некоторое подозрение падает на него. Сверх того я велел назвать ему несколько человек из деревни Хыршыси, из коих он однакоже ни одного не знает, хотя и показывает себя из той деревни. На правой руке он имеет знак якоря, сделанный порохом, который, по словам здешних жителей, означает принадлежащего к войску янычар. Он содержится за строгим караулом на полковой гауптвахте.

11-го я поехал в Тифлис, куда и прибыл в тот же день, для принятия прибывших 2-х рот 25 и 26-го егерских полков, на укомплектование моего полка. Первою командовал кап. Барский, второю пор. Родионов. 12-го числа я принял первую, 13-го вторую. Люди имели много претензий на своих ротных командиров. Одному, именно Родионову, мне удалось помочь, и рота отказалась от претензии; но кап. Барский на которого, по-видимому, нижние чины были озлоблены, не успел в своем иске, и я принужден буду представить о сей претензии по начальству, не имея права уничтожить ее. Я остановился у Воейкова, был озабочен с утра до вечера и не имел много свободного времени, дабы с ним вместе побыть. Скучные посещения разных людей мне столько надоели, что я искал случая как можно скорее выбраться оттуда. 14-го, распростившись с Иваном Александровичем, я хотел на другой день ехать; но того же числа приехал из Гори Алексей Петрович, куда он ездил гостить к Попову, а потому я остался.

15-го. Он объявил, что будет в конце месяца на Манглис, при чем я чрезвычайно боюсь, чтобы он не переменил места моей штаб-квартиры, на коем сделано уже так много строений, что это лишило бы меня и всех сослуживцев моих охоты к постройкам, и нам негде было бы зимовать.

19-го я разбил прибывших людей по ротам своего полка и принялся за изготовление бумаг к отправлению их к своим местам.

26-го, в Духов день, была здесь сильная гроза и убило на улице молниею одного солдата 2-й карабинерной роты. Я сейчас вскочил с постели, пробудившись от тяжелого сновидения, коего впечатление до сих пор еще беспокоит меня весьма много. Я видел сию ночь во сне, что Н. Н. М. умерла после продолжительной и трудной болезни, видел ее умирающею и страждущею, будучи обнадежен родителями в получении ее, если она выздоровеет; но [208] смерть похитила у меня ее со всеми надеждами. Неужели сон сей предвещал мне истину, и я должен еще раз узнать тоже самое, без всякой надежды на пробуждение мое от обманчивого сновидения? Мысль сия и беспокойное предчувствие не оставляют меня.

Маиор Гладкий-Сацкий, простой хохол, которому надзирания за работами были поручены, по возвращении из Манглиса, всегда доносил мне, что все идет как нельзя лучше. Я давно уже замечал, что человек сей сколько ни был ограничен, но не менее того имел свою степень отечественной хитрости, и я замечал из ответов его, что более заботило его собственное его хозяйство на новой штаб-квартире, чем успех в постройках полковых, в чем он мог всегда свободно распоряжаться в мое отсутствие, потому что на Манглисе находились роты его баталиона. Не менее того я не переставал ласкать его и оказывать доверенность, в надежде склонить его более к общей пользе; потому что я, ожидая известия о прибытии Алексея Петровича, не мог оставить Башкегета. Сие самое побудило меня, около 6 или 7-го числа, послать его на Манглис, куда он неотступно и сам просился. Из слишком свободного изложения мнений его на счет отдаваемых мною ему перед отъездом приказаний, я заключил, что ласки мои во пред послужили, и что давно уже действия на Манглисе не согласовались с моими распоряжениями. Сие самое побудило меня выехать из Башкегета не дождавшись ни его возвращения, ни известия об Алексее Петровиче, и потому 7-го числа я собрался выехать на другой день, и часу в 11-м ночи получил при летучей карте письмо от Алексея Петровича, коим он извещал меня, что около половины месяца будет на Манглис, между тем упрекал мне в том, что я, готовясь к смотру, собрал целый баталион в Башкегете и занимался учениями, тогда как следовало заниматься постройками на Манглисе Совершенно ложное обвинение сие меня много беспокоило, я не мог почти всю ночь уснуть и встал в 1-м часу, дабы написать ответ. Приказав отправить из Башкегета на Манглис музыкантов, песенников и всякого народа для увеселения главнокомандующего на Манглисе, я выехал сам из Башкегета 8-го числа и приехал на Цалну, где и остался ночевать и в тот же день отправил с Цалны ответ свой Алексею Петровичу. Прилагаю здесь список как с его письма, так и с моего ответа.

Любезный Николай Николаевич!

Ты ждешь инспекторского смотра и, желая пощеголять на оном, удерживаешь людей праздными, тогда как в Манглисе много принесли бы они тебе пользы, занимаясь работою. Это неверный расчет: ты [209] покажешь хороший баталион, а на зиму не успеешь сделать жилищ, и по необходимости надобно будет разделить полк, и не на короткое время остаться должна будет часть на Башкегете. Теперь ни словом не похвалю за исправность и чрезвычайно благодарил бы, если бы устроил какое-нибудь для людей пристанище. К половине сего месяца думаю побывать в Манглисах; тебя уведомлю заблаговременно. Прощай. Верный Ермолов. 6-го Июня 1824. Тифлис.

Ответ на письмо А. П. Ермолова.

М. г. Алексей Петрович. Получив письмо, коим вашему в-ву угодно было меня удостоить, я счел обязанностью своею известить вас о занятиях своих, дабы уверить вас, что я не заслужил упрека мне сделанного. С самого начала построек на Манглисе, в последних числах Генваря месяца, я не занимался обучением полка, не сводил не только баталиона, но даже роты, и едва остается на Башкегете достаточно людей на две смены караула. Имея более 7-ми рот в откомандировках, с остальным количеством невозможно и было распорядиться таким образом, чтобы в одно время учиться, сделать две дороги, заготовить нужные материалы для построек и подвинуть сии последние до степени, в коей оне находятся теперь и в которой вы сами изволите увидеть их. Зная обязанность свою, я никогда не решился бы упустить из вида исполнение воли вашей, отвлекая людей от построек для приготовления их к смотру, при предстоящих важнейших занятиях. Мне также известно, что противно было бы воле вашей, если б самая малая часть полка осталась зимовать на Башкегете, и я согласно сему вел занятия людей, устраивая жилища на Манглисе и дороги, нисколько не занимая их учениями, даже по одиночке. Посещение вашего в-ва, коим обещаетесь удостоить меня и сослуживцев моих, давно поощряет нас к вяшшим трудам. Я смею надеяться, что вы останетесь довольны успехами оных но также, что вы до узрения их уверитесь в совершенной несправедливости сказанного вам на мой счет. С глубочайшим почтением и пр. Цална, 8-го Июня 1824 года.

9-го я приехал на Манглис и нашел часть вновь обработанной Цалнской дороги весьма испорченною от проезда женатых нижних чинов из Башкегета с семействами и тяжестями и постоянно шедших давно уже проливных дождей, от коих вода в Алгетке так увеличилась, что сорвала только что построенную с большими трудами плотину у мельницы. Дорогою меня с бричкою опрокинуло. Я прежде всего объехал все работы и нашел у маиора небольшое поле засеянное просом, строющийся наружный дом при временных землянках женатой роте в овраге, не по плану, и большой сарай при 5-й егерской у монастыря, рубленный для [210] конюшни. Отвлекая таким образом людей от настоящих построек, без сомнения нельзя было ожидать хорошего успеха, при чем люди 5-й егерской, по-видимому, не были употребляемы к постройкам штаб-квартиры, которая была предоставлена одной плотничной команде без всякой помощи. Зачатые строения я нашел весьма хорошей отделки, но с медленным успехом, и потому виновных в сем погонял сколько можно было; потому что они распоряжались с воли баталионного командира, которому я делал полную доверенность и который, употребив ее во зло, был первый виновник всему. Я стал сам заниматься надсматриванием за работами и порядками, что и продолжал до сего дня, ожидая прибытия Алексея Петровича, для приема коего уже сделаны все нужные заготовления и коего приезд неминуемо причинит ущерб в успехе работ.

13-го, известясь о скором приезде Алексея Петровича, я поехал на вечер по дороге в Тифлис и остановился ночевать на станции, выстроенной мною на половине дороги, которую я назвал Приютиным.

14-го поутру главнокомандующий прибыл и, позавтракав, отправился в Манглис, где он занемог. Погода все была дождливая. Проведши несколько дней в игре в карты и без всякого дела, он поехал отсюда 19-го числа, не сделав ничего, позволил мне продолжать строения и нашел, что место, которое он сам избрал, было весьма дурно, ибо вода отдалена. Кроме того он нашел, что дороги по гористым местам во все стороны от Манглиса весьма затруднительны, чего он не мог заметить в прошлом году и о чем я ему много раз говорил и писал. Работы во время пребывания его здесь замедлились, ибо, проводя целый день в рассказывании анекдотов или игре, он другим ничего делать не дает, а если и обратит внимание на минуту к делу, то для того единственно чтобы переменить без всякой выгоды, а по однем прихотям своим. Я был доволен его отъездом; но к сожалению слышал от него обещание скоро опять возвратиться. Частые посещения сии, клонящиеся единственно к увеселению его, будут причиною, что я не успею ничего сделать. Я ожидаю, кроме того, на днях бригадного командира, который также отвлечет меня от занятий.

25-го приехал сюда бригадный командир князь Эристов, для смотра рот и того же числа кончил оный. Скучный и вместе очень глупый старик сей несносен своею болтливостью, но не менее того [211] заслуживает уважения по отличной доброте своей и прежней деятельной службе в молодых летах его.

29-го, в день Петра и Павла, полкового праздника, все предалось здесь введенному до меня обряду пьянства, не одни нижние чины, но к неудовольствию и самые офицеры. Командир 6-й егерской ш.-к. Григорович был имянинник. Он созвал товарищей своих; неумеренное употребление напитков скоро погрузило их в пьянство, а затем последовали ссоры и упущения по своим обязанностям.

В течение нынешней весны обделана была 6-ю ротою егерскою дорога от Тифлиса сюда, и выстроена в 20 верстах отсюда станция на дороге. Местоположение оной восхитительно, и я с удовольствием провел там время. Уединенное место сие, которое я назвал Приютиным, не имеет себе подобного во всех странах мною виденных, и я счел бы себя счастливым, если б мог быть помещиком оного, а не временным жителем.

Манглис. 8-го числа приехал сюда из Башкегета Турок Иегия-бек, посланный ко мне от пограничного начальника Ахалкалакской крепости Абдулы-бека с письмами на тот случай, что нынешнею весною были Турками ограблены в Красном лесу, около Цалны, несколько солдат, бывших на охоте и оплошно отшедших от своих ружей, вследствие чего нашими караульными Татарами был захвачен один Турок, после небольшой перестрелки в наших границах с его товарищами, которого полагали из числа грабителей. Он содержался на гауптвахте, и по требованию оттуда и удостоверению, что он невиновен, был отпущен; но ружье его, кушак и шапка, как взятые с бою, остались у караульного взявшего его. Иегия-бек просил о возвращении ему отнятых вещей и привез ружье и вещи, ограбленные от тех солдат, что я и исполнил, прося Абдуллу-бека письмом о возвращении других вещей и людей, угнанных недавно Турками из кочевья.

Башкегет, 27 июля. 14-го Июля мне минуло тридцать лет.

17-го я получил из Белого Ключа от Воейкова письмо, коим он извещает меня о прибытии на другой день ко мне главнокомандующего, и вызывает меня на встречу. Немедленно по получении сего письма я отправился в новую штаб-квартиру полка Иловайского, где долго дожидался Алексея Петровича; но наконец узнал, что он, отъехав от Белого Ключа 4 версты, воротился, потому что [212] дорога показалась ему дурна. Я возвратился в Манглис, досадуя, что все хлопоты, остановки в работах, все было излишнее. Вслед за мною приехали Сергеев, Симчевский и Воейков; последний доставил ко мне письмо от Алексея Петровича, коим он извещал меня, что за дурною погодою не приехал ко мне, а между тем звал меня в Тифлис, дабы уверить меня, что новая дорога, которая идет от Кульгутинского поста к Манглису лучше той, которую я уже обделал. Новая дорога сия была еще в прошлом году осмотрена мною, и я нашел ее довольно хорошею, но несколько кружною. Я намеревался ее обделывать; но нерешимость его и охота к переменам заставили меня отыскивать другую, которую я и нашел гораздо ближе и почти такую же хорошую в том месте,. где он сам избрал ее. Дорогу сию я обработал. В проезд по ней под гору он нашел ее хорошею, но едучи обратно на гору, она показалась ему крута, и он стал утверждать, что дорога сия хуже идущей из Моздока, чрез Крестовую гору, и приказал Воейкову осмотреть виденную мною в прошлом году. Воейков признал ее удобнее, и сим он уверился, что обработанную надобно бросить, а за сию приняться. Он писал ко мне также, что Воейков мне покажет сию дорогу, которую я сам Воейкову показал. Напрасно я уверял его, что если дорогу сию и сделать, то все будут ездить по обработанной уже, потому что она удобна и короче.

18-е и 19-е число я провел в угощении прибывших, а 20-го отправился с ними на станцию к Тифлису, где провел всю ночь в шумном кругу, поил их до невозможности, велел качать, стрелял из ружей и сам представлял из себя человека в особенности довольного таким пиром.

21-го я проводил их в Тифлис, где 22-го явился к Алексею Петровичу. Он мне стал опять о дороге говорить и, видя его упорство, я согласился, что дорога сия лучше обработанной, но что я только затрудняюсь в обделке одного крутого спуска, который именно не знаю как обработать, чтобы он был отлог и лучше тех, которые на старой дороге, и просил его о назначении инженерного офицера для осмотра сего места. Он назначил Боборыкина.

23-го прибыл я в Манглис, где застал все строения в разорении, и к сожалению узнал, что в мое отсутствие остававшиеся офицеры не переставали гулять, пьянствовать по целым ночам, причем даже были сделаны неудовольствия остававшемуся здесь [213] старшим маиору Потебне, над женою коего ругались в песнях. Но нельзя везде усмотреть, и с таковым народом должно еще довольну быть, что чего-нибудь худшего не случилось.

Манглис, 5-го Августа. В Башкегете я застал все общество встревоженное и узнал, что причиною всего сего был полковой адъютант Артемовский, человек, который мною был совершенно облагодетельствован. Он был недоволен за то, что обещанное ему награждение корпусным командиром в прошлом году еще не было им получено, не взирая на все старания мои доставить ему оное. На пирах не упущал он случая поставлять общество против меня и, напаивая подполковника, заставлял его произносить на мой счет, в присутствии всех, самые нелепые речи. Мнительный нрав мой показал мне в сих происшествиях последствия самые дурные, и потому я принужден был взять меры, дабы войти в сие дело и узнать сущность оного. Я начал с Артемовского, коему сделал выговор за нарушение порядка в мое отсутствие, не показывая однако никому, что мне известно было все сделанное ими против меня. После того я увиделся с Золотаревым, коего весьма огорчило то, что я назначил к выступлению 1-ю карабинерную роту, коею он командовал, и тем разлучал его с женою Кулябки. Артемовский подружился с ним и мутил его, представляя ему, что я по службе гнал его. Я успокоил Золотарева, обещавшись ему позволять приезжать в Башкегет, когда он отведет роту. Ввечеру пригласил я Кулябку, и после долгого разговора с ним я увидел, что он помнит весьма зло, сделанное ему Артемовским и что все действия его против меня, хотя и руководимые собственным огорчением, но не менее того имели главную причину свою в происках Артемовского. Мне надобно было видеть еще всех у себя вместе, и потому я пригласил всех к себе на бал 31-го Июля. Все шло своим порядком, но после ужина многие перепились, и казначей в пьяном виде стал поносить маиоршу Потебню, женщину точно презрительную, но которую не должно было обижать в моем доме. Сие самое побудило меня его выслать из дома.

4-го Августа я перешел от монастыря на штаб-квартиру, где остановился в палатках на прекрасном месте, в сосновой роще. Определившийся на службу в мой полк отставной артиллерийский поручик Романов ездил на днях в Тифлис и, возвратившись третьего дни, известил меня, что на Тифлисский казачий [214] пост прибыли при нем люди Киат-аги из Туркмении с жеребцом, кибиткою, коврами и прочими вещами, которые ко мне посылал Киат и о коих я на днях получил от него письмо. Он исполнил по поручению моему, данному его сыну при отъезде из Тифлиса, коего я просил о сем, присоединив и две львиные шкуры. Мне весьма приятно было видеть доверенность и привязанность сего старика ко мне, и нынешний случай оную весьма доказал.

14-го числа ввечеру я слышал, что песельники во 2-й роте пели после работы и, желая успокоить нижних чинов, при том зная, что таковые веселия не бывают без дурных последствий (потому что офицеры перепьются) я оставил их веселиться до 10 часов вечера, а в 10 часов велел адъютанту написать к ротному командиру поручику Житинскому записку, коею приказывал ему отпустить песельников, во уважение трудов ими переносимых в течение дня и предстоящих на другой день. Записка, заставшая офицеров пьяными, была сожжена, и приказано петь громче. Вслед за сим я послал адъютанта с приказанием принести ко мне шпагу поручика, а ему приказать идти на гауптвахту. И сие не было исполнено, а песельников, перестававших петь, стали бить. Я пошел сам уже после полночи и ударил сбор. Ротный командир вышел перед ротою пьяный. Я арестовал его, а как он медлил идти на гауптвахту, я велел его силою оттащить туда, а сегодня отдаю приказ по полку, коим предписываю ему удалиться из полка, выставя все его поведение перед офицерами и всем полком. Вот последствия мер снисхождения, мною взятых с недавнего времени.

21. Вчера я простил Житинского, по просьбе Антонова. Призвав его ввечеру к себе, я ему сделал наставление при всех собравшихся офицерах; после того, отдав ему шпагу, прочел приказ написанный мною по сему случаю, но еще не отданный по полку и коим я ему предписывал удалиться из полка, изорвал его и простил, видя искреннее раскаяние его, но вместе с тем заметил прапорщику Яновскому в том, что он бил песельников, дабы заставить их петь, что он поступил не как добрый товарищ, будучи сам виновен: видя, что ротный командир его под наказанием, не пришел сам ко мне и не признался в своей вине, прося взыскания или прощения.

27-го. Вчера я разговаривал с Абдуллою, человеком Киат-аги, привезшим ко мне от него разные вещи, и узнал, что [215] Якши-Магмед, сын его, живший при мне около двух лет и просветившийся несколько узнанием грамоты Русской и части Арифметики, не может ужиться между Туркменами, коих находит глупыми, необразованными и скучными дикарями, не дающими ему свободного времени для занятий, которые бы он продолжать хотел, что и соделывает ему тамошнюю жизнь несносною, а его ненавистным его соотчичам. Судно, отвозившее его на тот берег, наделало там беспорядки. Нашедши в Челекене одну Персидскую расшиву, лейтенант взял оную силою, говоря, что от правительства нашего запрещено пускать их к Туркменам и забрал весь товар, на оной находившийся, принадлежавший Киату и простирающийся на сумму 10 тыс. р. асс. Киат был в то время удручен сильною глазною болезнию; он послал на расшиву трех Туркмен в лодке просить лейтенанта, чтобы ему хотя товар возвратили; но лейтенант, увидя приближающуюся лодку, послал баркас против них; трое Туркмен поворотили на берег и убежали, после чего он пустил из фальконетов два выстрела по кочевью, из коих одно ядро упало у самой кибитки Киата и чуть не убило меньшого сына его, хотевшего выйти из оной. Туркмены, собравшиеся к Киату по сему случаю, упрекали его в дружбе с нами и требовали мщения; но он запретил им сие, обещав им возвратить все пропавшие товары ходатайством у главнокомандующего, чем и усмирил их. Вместе с отправляющимся обратно судном он написал два письма, одно к Алексею Петровичу, а другое ко мне, с объяснением сего обстоятельства; но я письма сего не получал, почему и полагаю, что лейтенант, сделавший сие насилие, опасаясь, чтоб известия о сем не дошли до главнокомандующего, истребил письма. Теперь, узнав о сем, я опишу все происшествие Алексею Петровичу, дабы виновники, расстраивающие доброе согласие между нами и Туркменами, приобретенное толикими трудами, не остались без должного взыскания,

Абдулла также сказывал мне о болезни, появившейся на Челекене по отплытии судна, которая в течении 15 дней унесла из числа 300 душ 47. По описанию должна быть холера: люди, поутру заболевшие, к вечеру умирали с сильною рвотою и поносом, имея на лице признаки человека изнуренного шестимесячною болезнию. Он также сказывал мне об одном случае, доказывающем строгость нравов, сохранившуюся между Туркменами. После последнего моего путешествия в Туркмению на берегах Оок, один молодой Туркмен, недавно женившись, стал жить особо с молодою женою своею в кочевье и снаряжать себе кибитку. Заметивши, что один молодой [216] человек был в любовной связи с его женою, он вознамерился застать их вместе, уличить и наказать. Для сего удалился он однажды ввечеру из кочевья, приказав жене снабдить его хлебом на несколько дней и говоря, что он идет в дальнее кочевье для отыскания пропадшего верблюда. Ночь была месячная. Удалившись с некоторыми товарищами, которых он взял в свидетели, за бугор, он заметил входящего в кибитку его любовника его жены. В полночь он возвращается со свидетелями к своей кибитке и велит жене отпереть двери; она притворяется не узнавшею голоса его и медлит, дабы дать время любовнику спрятаться. Любовник становится у самого входа, дабы поспешнее выбежать. Муж, не дожидаясь долго, вламывается в дверь с обнаженною саблею и, увидя соперника своего, убивает его, а в след за сим и жену свою при свидетелях, после чего берет бандуру, садится у порога своей кибитки и всю ночь в радостном исступлении поет песни. Едва утренняя заря осветила окрестности, как он берет трупы убиенных им и вешает их за ноги по обе стороны верблюда, на которого сам садится с бандурою и с песнями влачит любовников по всему кочевью, в присутствии всего собравшегося народа, после чего он отправился таким же образом в другое кочевье к родителям жены его и бросил у дверей кибитки их труп ее, сделал тоже самое и с трупом любовника, которого отвез к дому его родителей. И никто не смел вступиться за убитых, ни родители, ни приятели их; от того, что муж застал их при свидетелях, а убил обоих вместе. Если же бы он убил только одного из двух, то, по обычаям Туркмен, целый род умерщвленного стал бы мстить ему и, кровь за кровь, уничтожился бы который-нибудь из двух родов.

Манглис, 11-го Сентября. 29-го Августа, я поехал в Тифлис, дабы отправить Абдуллу к Киату, обратно в Туркмению, что и исполнил, послав подарков Киату, и поручил находящемуся в Баке Вартану Хачетуровичу послать к нему еще 125 четвертей хлеба. О поступке же морских офицеров с ним я писал к Воейкову, дабы он довел оный до сведения Алексея Петровича.

В первых числах Сентября прибыл ко мне из Ленкорана новый священник, из 45-го флотского экипажа, Тимофей Никитин, переведенный ко мне в полк по желанию моему и его собственному, с которым я вместе 8-го числа выехал из Тифлиса обратно в Манглис, где беспрерывные проливные дожди много препятствовали успехам в работах. [217]

Корпусный командир, отыскивая новую дорогу с линии в Грузию, должен к 15 числу сего месяца прибыть в селение Тиби, куда полковник Попов выступил с 1000 ч. пехоты и 4 орудиями, для соединения с Алексеем Петровичем, который выступил с отрядом из Кабарды и должен придти в горы, вместе с Поповым.

24-го уехал отсюда прежний священник Лука Савин в Тифлис, для следования в Астрахань. На сих днях приехал сюда из Петербурга поручик князь Орбелиан моего полка, который, намереваясь служить в гвардии, выходит в отставку. Он приехал вместе с Мадатовым, женившимся на Саблуковой в Тифлисе.

Октября 11-го.— 9-го я прибыл ночевать в Приютино, а 10-го явился к корпусному командиру. Вчера было ровно восемь лет как мы сюда прибыли в Грузию с Алексеем Петровичем. Он праздновал день сей и был очень весел. Я воспользовался сим, чтобы выпросить у него прощение шт.-кап. Калантарову, моего полка, который был отдан под суд за произведенный им беспорядок и драку в саду на днях, где он изорвал мундир на одном полицейском офицере. Случай сей, в коем более участвовал один выключенный из службы офицер, был еще первый такого рода, встретившийся с Колонтаровым, который смирный малый, хорошего поведения и нечаянно попался в такое дело. Он дожидался только Сентября месяца, чтобы проситься в гарнизон, не чувствуя себя, по ограниченным способностям своим, в силах командовать ротою, от которой он и отказался в прошлом году, когда я ему хотел поручить оную. После долгого сопротивления корпусный командир, наконец, согласился и простил ему.

Тифлис, 12-го. Я был поутру у князя Мадатова, где увиделся с женою его, родственницею моею. Она была весьма рада меня увидеть, не имея никого здесь ближних. Она чувствовала, как из слов ее заметить можно, несообразность супружества своего, получив воспитание отличное и живши всегда при дворе, быть супругою человека необразованного как князь Мадатов. Новое родство мое с ним несколько сблизило нас, и он вчера, отведши меня в сторону, объявил мне данное ему поручение от сестры жены его Бакуниной, дабы сказать мне, чтобы я приехал в Петербург для женитьбы на Н. Н. Мордвиновой, коей родители и она сама теперь соглашаются выйти за меня. Он мне советовал ехать в отпуск для сего, говоря, что Бакунина не могла сего иначе сделать как по поручению [218] самого адмирала. Я отвечал ему, что состояние мое и отца моего не позволяет мне предпринять сего путешествия и сделать свадьбу в столице; при том же, желая увериться в том, что я и нынешний раз также не буду обманут, я полагал бы мнением своим, что гораздо лучше было бы адмиралу приехать на будущее лето к водам Кавказским со своим семейством, и тогда бы я сам выехал туда же, и дело сие совершилось бы. Мадатов находил сие затруднительным, и потому я предложил другое средство, чтобы адмирал приехал в свои Крымские деревни, куда бы и я приехал.

14-го. Умер поутру подполковник Пономарев, оставив по себе семейство, состоящее из пяти дочерей, двух сыновей, жены и тещи, в крайней бедности. Сие самое побудило меня с Поповым сделать подписку для них: я дал 600 р. асс., Попов 500 и, проведя вечер у Попова, мы впятером собрали 2300 р., для вспоможения им. Я просидел у Попова до 6-го часу утра; мы провели ночь довольно дурно и выпили множество Шампанского вина, так что сегодня, вставши в половине 11-го часа, я почувствовал себя весьма нездоровым.

15-го. Ввечеру я ездил прощаться с Алексеем Петровичем. Он тронул меня описыванием своего состояния и того, на что он может считать когда выйдет в отставку. Он счел мне доходы свои и сказал, что будет жить в Крыму и заниматься воспитанием своих двух сыновей.

Манглис. 1-го Ноября я перешел в дом свой, не желая более подвергать здоровья своего непостоянству климата и далее испытывать терпение свое на морозе, уже несколько дней продолжающемся и весьма ощутительном, живши на дворе в палатках. Дней пять тому назад, я начал учиться по-грузински, единственно для того, что мне весьма легко будет выучиться сему языку и чтобы не упрекать себя в том, что живу более восьми лет между народом, коего языку не выучился. Дом мой, хотя я в нем и ночевал сегодня, еще не совсем готов; я занимаю две маленькие комнаты, которые только осталось окрасить, прочие же должны также в скором времени поспеть.

12-го. Приехавший из Тифлиса пор. Ляшевский сказал мне, что 8-го числа сего месяца кап. Боборыкин застрелился, будучи в доме у полковника Давыдова. Он сделал сие при жене его, которая вбежала в комнату, услышавши пистолетную осечку, и застала его, [219] когда он уже другим пистолетом застреливался. Она сама упала без чувств от испуга и долго была в таком положении, пока ее привели к жизни. Если справедливо все сказанное мне, то нельзя не порицать Боборыкина в поступке, который можно назвать бесчестным тем, что он сделал сие в доме, в коем был принят ласково и дружески; но слухи сии могут быть несправедливы.

17-го. Желая доставить Воейкову приятное, я велел нарядить песельников в одежду больных и пригласить им его к себе на обед, по случаю недавнего перенесения в новое строение полкового лазарета. Обман хорошо удался. Воейков точно счел их за больных, и когда мы сели обедать в лазарете, то мнимые больные встали со своих коек и стали в перевязках своих и халатах петь и плясать. Угостивши его таким образом в лазарете, я хотел подобный же сему праздник дать ему на обрабатывающейся вновь дороге между Татарами, но 20 числа получил от главнокомандующего предписание по летучей карте с получения сего прибыть в Тифлис, собравшись так, чтобы на некоторое время отъехать в Караклис и Гумры. Не зная причины столь внезапного и неожиданного требования, я должен был торопиться выехать, тем более, что летучая карта сия была уже три дни в дороге, потому что она была отправлена через Белый Ключ и Цалну. И так по получении оной чрез несколько часов я собрался в дорогу и того же дня выехал с Воейковым и ночевал на Приютинском посту, куда были высланы наперед песельники и стрелки. 21-го числа, не доезжая 23 верст Тифлиса, лошади понесли повозку, в которой я с Воейковым сидел. Так как оне несли к канаве, в которую бы повозка опрокинулась, я решился спрыгнуть, и сделал сие так несчастливо, что ушиб себе очень крепко левую ногу. По приезде в Тифлис боль так усилилась, что я во всю первую ночь не мог глаз сомкнуть. Я остановился на квартире Воейкова. Замечая, что я ему мешал (ибо ко мне ходило множество народа, притом же больное состояние мое должно было его беспокоить, что он показывать совестился) я решился перейти от него и на третий день ввечеру, как мне уже полегче было, я перешел на свою старую квартиру к князю Бебутову, где пробыл до 2-го числа сего месяца, не в состоянии будучи двигаться без костылей. Алексей Петрович провел у меня один вечер и был очень весел и доволен. Я хотел было проводить время свое у Мадатовой, предпочитая хотя с трудом выехать со двора, чем сидеть на месте (ибо докучливые гости с утра до вечера не оставляли меня), но она была столь [220] осторожна, что сказалась больною для того единственно, чтобы заставить меня не выезжать и тем предохранить ногу мою от большей боли. И так я провел в Тифлисе 13 скучных, беспокойных и несносных дней, и я издержал в сие время близ 1000 р. на подчиванье и Шампанское вино, от коего отделаться возможности нет.

1-го Декабря, накануне выезда моего, я был у Алексея Петровича и просил его, кажется, с успехом, о представлении маиора Гладкова-Сацкого в подполковники. И так поездка моя была не совсем излишнею; а ушиб ноги, от которого надеюсь скоро выздороветь, избавил меня от дальней и весьма неприятной поездки на границу, куда меня хотели послать, кажется, для размежевания оной.

5-го приехал сюда поручик Руднев, недавно определенный в мой полк из 15-го егерского. Ввечеру, приказав казначею достать у Артемовского расходную тетрадь его, я записал ему 6-мь числом в оную, без его ведома, на приход 500 рублей, желая сим показать ему мое внимание за его усердие к службе, подарить его в день моего ангела и поддержать как человека, коего женатое состояние требует больших расходов.

6-го поутру, при собрании всех господ, в штаб-квартире находящихся, сделано было освящение дома моего, и служили молебен для дня ангела моего. К обеду собрались также все господа, а ввечеру был бал, на коем присутствовали полковые наши жены. К сему случаю приехал из Тифлиса Цинамсваров. После ужина, когда остались одни мущины, желая повеселить господ по их обычаю, я сделал так называемое ими гулянье, т. е. пьянство, но с некоторою умеренностью, и был до 5 часов утра свидетелем их шумной радости. И так я провел день сей не для своего удовольствия, а в угождение сослуживцам своим, не знающим другого веселия и принявшим сие угощение мое с нелицемерным удовольствием.

8-го я писал к Мордвинову длинное письмо, коим, уведомляя его о сказанном мне князем Мадатовым, объявлял решительно, что иначе не могу согласиться на женитьбу с дочерью адмирала, как в таком только случае, если он приедет в Крымские свои деревни, куда бы и я выехал, и женившись увез бы ее в Грузию, не имея средств ни предпринять путешествие, ни жить в России; но вряд ли они согласятся на сие, и я не вижу, чтобы давнишнее мое намерение когда-нибудь сбылось. [221]

Командир 2-го батальона Гладкий-Сацкий объявил мне, что, желая угостить меня 13-го числа сего месяца (потому что он слышал, что я сей день праздную освобождение мое из Хивы), он пригласил господ на подписку для сего угощения, что все было подписались, но когда лист сей дошел до Артемовского, то он обиделся тем, что женатых хотели особенно пригласить к сему (чем именно намеревались ему более чести сделать). В присутствии фельдфебелей ввечеру, при отдании приказания, он объявил гласно, что ни он, ни жена его не будут на сем собрании, в обидных выражениях для маиора Гладкого-Сацкого и, созвав офицеров 1-го баталиона, здесь находящихся, он представил им, что их обидели офицеры 2-го баталиона тем, что не пригласили на совещание для устроения сего праздника, и пригласил их всех выскоблить свои подписи. Отпустивши Гладкого-Сацкого, я послал за Артемовским и расспросил его. Оказалось все сказанное справедливым; он полагал еще себя правым. Я не мог вступиться в сие дело, потому что я лично был в оное замешан, и казалось бы, как будто я напрашиваюсь на оную. Желая прекратить всякую ссору между офицерами, я было отказался от сего угощения; но Михаил Антонович представил мне, что желавшие от усердия своего мне доставить приятный вечер ничем не были виновны, и я согласился принять угощение офицеров 2-го баталиона. Офицеры же 1-го баталиона, сожалея о своем поступке, не знают теперь, как поправить его. Следовало бы выставить зачинщика перед целым обществом, а именно Артемовского; но я не могу сего сделать, ибо не должен бы и знать о сем происшествии. А потому я оставил сие до первого удобного случая, который вероятно в скорости представится.

12-го Артемовский, собрав всех офицеров, им совращенных, отправился к маиору Гладкому-Сацкому, просил у него прощения и позволения участвовать в даваемом мне празднике, и получил оное; после чего маиор пришел ко мне и просил меня также оставить сие, на что и я согласился, не находя нужным в таком случае продолжать распрю, а прекратив ее со временем выставить виновных. Ввечеру я служил молебствие в своей комнате, не полагая, чтобы мне на другой день дали с усердием совершить сей долг.

13-го поутру собрались ко мне все офицеры и просиди выдти к параду, для сего дня приготовленному. Маиор командовал и сделал небольшое баталионное учение на площади. За сим дан мне был обед офицерами, после которого все ездили со мною [222] прогуливаться, а ввечеру был дан бал, и на площади был делан щит с моим вензелем, при чем пальба и крики ура сопровождали всеобщее веселие. Всякий желал от чистого сердца, как мне казалось, доставить мне удовольствие; пили за мое здоровье, веселились как могли. Праздник сей кончился 14-го в 4-м часу утра, и им пресеклись все неудовольствия и ссоры между офицерами.

18-го ввечеру меня настигла необыкновенная тоска. Собрав несколько из офицеров, я старался с ними развеселиться и провел вечер вместе; за сим остался у меня священник, с коим я просидел до 1-го часа утра.

Манглис, 23-го. О случившемся со мною неприятном происшествии пишу здесь, для большей предосторожности на будущее время. Месяца два тому назад как я просил рапортом губернатора о наряде 66 подвод, для перевезения из Башкегета оставшегося там заготовленного сухого леса, для построения полкового обоза, на что в ответ получил отношение довольно грубое и колкое, коим он предлагал мне рассчитать сколько мне уже дано подвод. Я получил оное на Приютине в следовании в Тифлис, где ушиб себе ногу. Перед выездом моим из Тифлиса, я съездил с трудом к губернатору и, объяснившись с ним на счет сей бумаги, показал ему желание, чтобы он ее назад взял; но он по глупости своей не понял моего намекания и отвечал мне: Что же делать? По службе нельзя иногда избежать неудовольствий. По возвращении сюда я написал к нему рапорт, что в исчисление тягостей, переносимых жителями, я входить не в праве, потому что сие есть его дело, а что я удовольствовался бы и просто отказом его без всяких околичностей. В сие самое время случились здесь морозы, так что мельницы не успевали перемалывать нужного количества муки. Я просил немедленно Борчалинского пристава, чтобы он присылал мне поставляемый жителями хлеб в магазин мукою, на что и получил ответ, что хотя он и не может сего вдруг сделать, по случаю замерзания воды на мельницах и в дистанции, но понемногу может доставлять ко мне муку. Между тем, дабы более обеспечить себя продовольствием, не полагаясь совершенно на пристава, я писал в коммисионерство и в штаб, прося о высылке 300 четвертей муки ко мне из Тифлисского магазина. В ответ получил я, что коммисионерство сделало уже свое распоряжение и просило губернатора о высылке подвод. В ответ на мой рапорт губернатору, я получил два отношения 20 числа, коими первым отзывается самым [223] пустым образом на счет нарядов подвод, а другим (еще более свидетельствующим об ограниченности ума своего) извещает меня, что вместе с сим предписал он не посылать ко мне муки, а хлеб зерном, что он сделал по личному своему неудовольствию на меня. Готовясь на другой день писать к нему, я получил от корпусного командира повеление, коим, находя меня виновным в том, что не было здесь заблаговременно запасено муки и находя, что дороги к Манглису непроходимы для обывательских быков, предписывал мне прислать за сими 300 четвертей муки своих лошадей. Мне весьма прискорбно было видеть обвинение, сделанное без всякого исследования дела и по одним вероятно пустым и неосновательным отзывам губернатора, не хотевшего дать подвод, дабы более отмстить мне. Я написал было вчера рапорт к А. П., коим объяснял все дело, но после переменил его, подумав, что сие может возродить новые неудовольствия, и отложил оправдание мое до личного с ним свидания, чему теперь препятствует больная нога моя. Я написал ему только, что теперь уже не предстоит надобности в сей муке, ибо предварительными распоряжениями моими и случившеюся оттепелью предупрежден недостаток в муке. Но сегодня и сей рапорт не послал, а послал к Воейкову с объяснением дела.

Манглис, 25-го. Сегодня я получил письмо от Воейкова, коим он извещает меня, что А. П. был недоволен на меня тем, что губернатор сказал ему, что я обратил назад 1000 четвертей пшеницы, привезенные ко мне жителями, чего никогда не бывало. Он по сему случаю зовет меня в Тифлис для объяснения лично, и я завтра еду в Тифлис, не взирая на свою больную ногу, дабы оправдать себя в налганном на меня губернатором. Сегодня был здесь парад из 2-го баталиона по 6-ти взводов каждый, а после того молебствие с коленопреклонением на площади перед домом моим. За сим обед у меня, и теперь продолжается вечеринка, на которой находятся все офицеры. Со мною едет священник наш, который по прибытии сюда заболел. Сейчас получил я письмо от Воейкова, коим он уведомляет меня, что примирение мое с губернатором не удастся; и так я сам еду решить дело сие лично в Тифлисе.

27-го я приехал в Тифлис и явился к Алексею Петровичу, коему объяснил причины недостатка в муке, представляя ему, что на Манглисе казенных мельниц не имеется. Он отменил присылку лошадей моих за провиантом в Тифлис, по тому случаю, что я управился с перемолом провианта. Вчера я был у губернатора и [223] с ним также помирился. И так, кончивши дела свои, я сегодня был опять у А. П. и, переговорив о мельницах, не заметил в нем никакого неудовольствия на меня. Отобедавши у губернатора, я позвал его к себе, и мир водворился между нами лучше еще прежнего.

Манглис, 2 Генваря 1825. 30-го Декабря выехал я из Тифлиса и прибыл ночевать в Приютино, откуда выехал 31-го и приехал сюда. 31-го собрались ко мне на вечер все офицеры, и мы встретили в 12 часов ночи новый год вместе.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1824-й год // Русский архив, № 10. 1888