1823-й год ¹.

Командование карабинерным полком.

(Командование карабинерным полком — Ладинский.— Прием полка.— Рота побывавшая во Франции.— В. Ф. Тимковский.— По Тифлисским трущобам.— Своенравие Ермолова. — Полковой священник.— Нетленное тело.— Женатая рота).

(Начато в Башкегете, 31-го Декабря 1823).

Я прибыл в Тифлис уже после Нового года и вскоре по приезде принял явившихся ко мне офицеров вверенного мне полка ², а на другой день, явившись к начальству, поехал к Ладинскому ³, ожидавшему меня с нетерпением. Письмо к нему П. Н. Ермолова, мною врученное, заставило его подумать, что и я в числе тех, коих могло ослепить хитрое лицемерство его. «Я вам сдам полк по-братски», сказал он, прочел мне какое-то ужасно длинное дело о шинелях, в котором я ничего не понял, и стал уверять меня, что в три дни можно кончить всю приемку полка, советуя мне на другой же день опросить две роты, в Тифлисе находящиеся, о претензиях, и тем кончить смотр оных.

Весь приступ сей с его стороны был столь неосторожен, что он еще более побудил меня к осмотрительности. Я сказал ему, что раньше 10 дней не вижу, каким бы образом можно кончить приемку полка, что я прежде всего приму полковую часть, между тем роты представят бумаги свои, которые я еще должен был требовать приказом по полку. Я имел уже в готовности приказ сей, в самой подробности данный мне Карчевским; имел также многие другие бумаги, необходимые для приема полка, которыми я уже целый год запасался. Братская сдача его полка предупредила меня еще [6] более быть осторожным с ним; ибо он понимал, что я далек был от братства с ним, и из прежнего моего всегдашнего удаления от него мог видеть, что я его презирал. По сим предварительным поступкам его нельзя было заключать о великом уме, который ему приписывали. Он также спрашивал меня, видел ли я Высоцкого в Ширване. Я отвечал, что видел, но, не любя его за мерзкий поступок против меня, удалялся от всякого сношения с ним. Ладинский пожелал знать сей поступок, и когда я начал его рассказывать, то из глаз, из взгляда его и внимания можно было увериться, что он о нем был известен, притворялся слушающим, и сам, может быть, научил его оному. Дело о шинелях я также взял на замечание, не знав еще, в чем оно состояло.

И так мы положили, что начнем приемку и сдачу полка в Башкегете. Потому он вскоре и уехал, а я 19-го числа также выехал из Тифлиса в Башкегет, и 20-го числа прибыл в штаб-квартиру своего полка, где немедленно отдал приказ о вступлении в командование, а на другой день потребовал от рот смотровых бумаг. Подробность, с коею был написан сей приказ, озадачила Ладинского, и он увидел, что имел дело не с обвороженным его мошенничествами человеком. Мне отведен был домик, принадлежащий Ляшевским, двум подпоручикам, родственникам Ладинского. Я заехал прежде всего к Ладинскому, который принял меня с притворным удовольствием, и 22-го Января мы приступили к делу, начав с лазарета, который мы скоро окончили, т.-е. через неделю или дней десять. Но тут же начались мошенничества его тем, что он прислал ко мне неверные штаты. К счастию, я имел свои из других полков; он не хотел принять их, говоря, что они никем не засвидетельствованы, и я принужден был отыскивать в журналах положения сии, на что и употребил около трех дней, ибо много бумаг было из них вырвано, и я едва доказал справедливость моих бумаг посредством нескольких уцелевших, уличил его и принял лазарет, после многих споров, делая ему уступки для того, чтобы скорее развязаться с ним. Между тем он доставил ко мне бумаги, требованные мною для приема полка, в коих находилась и ведомость полковым зачетным суммам, но вся большею частию почти в долгах на офицерах. Я не соглашался принять их, зная, что тут скрывалось какое-нибудь плутовство; и в самом деле узнал я после, что он, торгуя с маркитантом, дозволял офицерам делать долги и перевел их на полковую сумму, уплатя отчасти оные. Оборот сей производил он довольно скрытно, и без [7] сомнения нельзя было явных доказательств оному найти; но не менее того можно было узнать об оном. Он уверял меня, что я обязан принять долги сии на место денег; я не соглашался. Он по сему поводу собрал офицеров и сказал им, что в свое командование делал им всякое угождение и давал им денег в займы, но что новый их полковник не хочет внимать нуждам их, а потому требовал денег своих назад или советовал идти всем ко мне и просить принять расписки вместо денег. Я узнал о сем намерении через казначея поручика Калогераса, Грека, видевшего недоверчивость мою ко всем офицерам, которых Ладинский старался мне противуставить и на коих нельзя было мне положиться, особливо на полкового адъютанта прапорщика Артемовского-Гулака, молодого человека весьма умного и знающего свое дело, но приверженного душевно к Ладинскому. Сей изменил Ладинскому и скоро открыл мне множество мошенничеств его; но поступок сей должен был и его впоследствии времени лишить всякой доверенности и уважения с моей стороны, что и случилось.

(Нижеследующее начато в Башкегете, 7-го Января 1824, т.-е. почти через год после того как происходило излагаемое).

Шесть дней уже как прервались записки сии. Несносные праздники помешали мне оные продолжать: нельзя было отступить от принятых обычаев. В полку у меня в особенности были им рады по введенным предместником моим привычкам и не дали мне ничем порядочно заняться; но теперь уже праздники кончены, и я снова принимаюсь за обыкновенные занятия свои.

Казначей Калогерас, оправдывая себя еще в самом начале своей измены, говорил мне, что он не намерен был скрывать поступков Ладинского, первое потому, что обязанность его заставляла мне открыть их (тут я мало верил искренности его, но пользовался изменою), второе потому, что Ладинский удержал у него однажды 20 червонцев, отпущенных в полк ему на экстра ординарные расходы, когда он в прошлом году был посылан с письмом к Ахалцихскому паше. Последнее обстоятельство, кажется, справедливо было показано им, потому что когда я о сем впоследствии времени говорил Ладинскому, то он отвечал мне, что Калогерас неблагодарный, потому что в сию поездку он без того получил много подарков от паши, а между тем червонцы уже были уплачены, или отчасти зачтены за какой-то долг Калогераса. Не менее того Калогерас открыл мне множество злоупотреблений Ладинского по полку. Я все записывал, и после оказалось, что [8] половина его показаний была несправедлива; другая же была справедлива и мне много послужила.

Узнав о намерении офицеров ко мне идти, я им велел сказать через Калогераса, что они напрасно и меня, и себя обеспокоят, что я ни под каким видом не соглашусь взять от Ладинского расписок вместо денег, потому единственно, что он ко мне их препроводил при отношении, уверял, что я обязан их принять и не просил меня на словах о сем; но что им до сего никакого дела нет, что я имею свой счет с Ладинским, который мне уплатит сии деньги, с них же по третям только будут вычитать законное число денег, и что обстоятельство сие нисколько до них не касалось. Тем остановил я сие дело.

Преданность некоторых офицеров, и особливо полкового адъютанта, была столь неограниченна к Ладинскому, что он, даже вопреки моих приказаний, относил к нему почту на распечатание. Я выговаривал ему строго сии поступки и, наконец, прекратил их; но могло ли наружное повиновение сие оградить меня от всяких злоупотреблений, которые могли всегда втайне делаться? Например, я уже несколько раз писал в Почтовую Контору, чтобы адресованные на имя командира полка полковника Ладинского бумаги пересылались ко мне; вместо того многие из них переходили уже ко мне из рук Ладинского распечатанные. Преданность к нему Артемовского была противна порядку службы; но он мне был необходим, как деятельный и знающий офицер, и потому я воздерживался от взыскания, заключал о нем как о человеке благодарном своему благодетелю и надеялся со временем обратить преданность сию ко мне, нисколько не побуждая его к измене, к которой он не был склонен и посредством коей он бы совершенно потерял в мыслях моих доброе о себе мнение.

За лазаретом следовали подъемные лошади и обоз. Осмотрев их, я сделал им подробную опись, со своими отметками, положил то число денег, которое мне следовало, по мнению моему, получить в накладку за неисправности от Ладинского и показал ему свою ведомость. Он чрезвычайно огорчился сим, полагая, что все у него в совершенной исправности, или что я неисправностей не увижу; но я остановил его, сказав ему, что он напрасно горячился и что я не отступлю от своего требования; что он мог просить у начальства посредников, которые разберут наше дело и на мнение коих я соглашусь. И так мы согласились оба на сию меру и положили, что он должен написать рапорт к И. А. [9] Вельяминову с испрошением сих посредников, и он сам предложился показать мне сей рапорт.

На другой день рапорт был написан и прислан ко мне на прочтение, но он был так двоесмыслен, что его можно было принять за жалобу на меня, будто я не принял полка еще, а уже вмешиваюсь в хозяйственные распоряжения. Например, там было сказано, что удалять его от управления хозяйственною частию, не принявши оной, нет закона; между тем как он не упоминал о том явно, чтобы я его удалял от оной. И в самом деле, я нисколько не касался оной, так что он пользовался от нее всеми выгодами до самого отъезда своего в Тифлис, что ему доставило до 400 или 500 р. сер. К тому же под рапортом сим подпись его была так низко поставлена, что нельзя было не догадаться, зная Ладинского, что он сие сделал с намерением, чтобы поместить после прочтения мною рапорта и перед отправлением оного еще от 5-ти до 6-ти строк, что он в самом деле и сделал, и после сознался мне в том, говоря, что строки сии ничего не заключали важного; но я ему сказал, что его намерение замечал еще при прочтении рапорта. Причина сего подлого поступка заключалась в том, что с прибытия моего в Башкегет, когда я потребовал от него описи полку, он препроводил ко мне, при отношении своем, без всякого моего требования, 625 р. сер. фуражной суммы, полагая сим польстить меня к скорейшему окончанию без всякого разбора приемки. Он мне предлагал еще в Тифлисе деньги сии; но я отказался, сказав ему, что я их в свое время получу, если они мне будут следовать. В сей раз я не выдал их и не извещал его даже о получении, ибо оне хранились в полковом денежном ящике. Видя, что дела его со мною приняли не тот оборот, которого он желал, он стал сожалеть о сих деньгах, составляющих главную отрасль хозяйственного дохода полковых командиров и не знал, как их назад получить до сдачи хозяйственной части, которую он протягивал, рассчитав, что ему выгоднее попользоваться сими деньгами, коих выведение в расход на покупку ячменя должно было кончиться к 15 числу Апреля месяца, до чего уже недалеко оставалось. Он не мог их у меня просить обратно, потому что препроводил их ко мне без всякого требования с моей стороны и не имел даже извещения от меня о получении сих денег. Потому-то он и упоминал о хозяйственной части, тогда как я столь мало вмешивался в оную, что даже часто оставался без дров и терпел холод, за неимением оных, а все мастеровые, лошади и пр., все совершенно было в его распоряжении. Я оставил сей его рапорт без внимания, уверен [10] будучи, что его сочтут за то что он был, за ябеду, и стали мы оба ожидать посредников, которые должны были решить наше дело.

Между тем Ладинский не переставал распускать чрез своих сообщников в Тифлисе разные нелепые слухи, например, что я у него принимал сено с весу фунтами, и что делал ему различные притеснения. Тифлис, наполненный праздным народом, принимал слухи сии и увеличивал, в чем, кажется, содействовал Ладинскому, в числе прочих, исправлявший должность дежурного штаб-офицера моего полка маиор Клименко, которого Ладинский, будучи уже в изгнании и немилости, умел посадить на сие место, дабы знать о всем, что делается в корпусном штабе. О слухах сих известил меня письмом Коцебу, которому я в ответе назвал часть мошенничеств Ладинского.

Вскоре получили мы оба предписания от И. А. Вельяминова, в ответ на кляузный рапорт Ладинского. Не знаю содержания предписания к нему; но в моем было написано то, чего можно было ожидать по рапорту его, и именно, что корпусный командир мнением своим не полагает, чтобы я должен вмешиваться в распоряжения по хозяйственной части, не приняв еще оной. Извещали меня также о назначении посредниками артиллерии полковника Копылова и 41-го егерского полка подполковника Понаровского. Я отвечал на сие предписание рапортом, в коем доносил, что никогда не вмешивался в хозяйственную часть и что полагал причиною донесения Ладинского фуражную сумму, которая его неосторожностию лежала в ящике и препровождена при его отношении, без всякого моего требования, ко мне, и что для избежания вперед подобных от него жалоб, я ему оную возвратил, для хранения у себя в доме. Я в самом деле и сделал сие, и сказал, что я догадывался о причинах его донесения и также почему подпись его так низко была выставлена. Он был столь доволен присылкою сих денег, что забыл в ту минуту сродное ему лицемерство и сознался мне, что точно прибавил несколько, но уверял, что строки ничего в себе такого не заключали. Был ли получен мой рапорт или нет, мне неизвестно; знаю только, что, по прибытии моем в Тифлис, я спрашивал о нем Вельяминова, который сказал мне, что не видал его. Немудрено, что он был распечатан еще в Башкегете и оставлен или задержан в Тифлисе у маиора Клименки. Между тем начальник штаба сказал мне тогда, что Ладинский много на меня подавал рапортов, но что их оставляли как кляузы и ябеды без всякого внимания. [11]

Посредники приехали, кажется, уже в Марте месяце. Гермоген Иванович Копылов, молодой человек из гвардии, с образованием и по-видимому честными правилами, был заражен мнениями прежнего общества, в коем он находился и откуда был выписан по неудовольствиям. Все ему казалось не так, все действия правительства и начальника несовместными, себя он полагал самым несчастливым человеком и, кажется, страдал несколько ипохондриею. Он был впрочем умен, любезен и, кажется, бескорыстен, но мало вникал в дело свое, желал поскорее кончить его и, видя во мне снисходительность, был весьма доволен и обратил оную в пользу Ладинского, однакоже без всякого дурного намерения. Он был назначен Алексеем Петровичем командовать Грузинским гренадерским полком на смену П. Н. Ермолова, который был представлен в г.-маиоры, и оба ожидали своих новых назначений. Василий Яковлевич Понаровский служил в 1-й армии, принимал полк и был отрешен от оного по тому случаю, что сдатчик застрелился, не в состоянии будучи удовлетворить требованиям его. Он был переведен в гарнизон вероятно за другие грехи и недавно, с год, как приехал служить в наш корпус, надеясь на ходатайство Алексея Петровича. Ему запрещено было вверять командование полком; но Ермолов хотел ему доставить 41-й егерский полк, из коего командиру подполковнику Авенариусу велено было удалиться, по истории с ним случившейся в полку. Авенариус, человек честный и полезный для службы, но не знающий светского обращения, имел против себя все общество Тифлисское, и особенное покровительство старшего Вельяминова не могло защитить его от наговоров и неудовольствия корпусного командира, который в нем полагал человека пустого и вздорного. Понаровский, уже не молодой человек, искушенный опытом, был крайне осторожен в сем новом звании своем посредника, ничего не решал, не держался ни чьей стороны и шел по стопам Копылова, которого тронули слезы и речи Ладинского. Он просил меня пощадить его и нашел во мне готовность отступиться даже от самых умеренных требований моих. Понаровскому не дали 41-го егерского полка, а перевели по армии и назначили комендантом в Баку. Я был прежде знаком с Копыловым, знал его честность и благородство, и первый шаг мой был предварить его, что он со стороны моей не найдет никакого сопротивления мнениям его и на все им полагаемое справедливым найдет меня согласным без прекословия.

На другой день прибытия своего в Башкегет, посредники приступили к своему делу; осмотрели обоз и лошадей, убавили [12] требования мои несколько и кончили дело сие, а также и другие части. Расписки, представляемые Ладинским вместо денег, они не могли согласиться принять и помирили нас на том, что Ладинский возвратит мне часть оных деньгами, а часть уговорили меня принять. В палатках было более затруднений. Я требовал их в том положении, в коем оне должны были находиться, старыми и изношенными, не ища никакой выгоды; но Ладинский с прискорбием видел, что в сем году выслуживали срок 256 палаток. Он до времени взял еще на смотру в 1822-м году свидетельство от бригадного командира на 56 (что было неправильно сделано), переменил их своим экономическим холстом, а деньги за оные получил из коммисариата, а также и около 1500 рубл. на постройку их, которые следовало мне получить в 1823-м году (по дружбе своей с управляющим коммисионерством Виноградовым) принял заранее и вывел в расход, уверяя, что через сие доставляет мне большую выгоду, потому что отдает мне новые палатки вместо держанных. Сколько я ни представлял Копылову, что я не хотел сей выгоды, а старых палаток и, предоставляя все выгоды Ладинскому, требовал того что должно; но Копылов, тронутый жалостливыми уверениями Ладинского, просил меня согласиться, и я исполнил данное слово и согласился. Ошибку сию никто бы не сделал, но Копылову трудно было вникнуть порядочно в разбор сего дела: с одной стороны он видел уступчивость, с другой же упорство, слезы, клятвы, и он расчел, что лучше дело поскорее кончить, каким бы то ни было порядком; притом же его уверяли, что мне через сие доставляют большую выгоду.

Оставалось еще несколько предметов неразобранных, а именно претензии нижних чинов и казенные вещи, в ротах находящиеся, неисправностям коих должно было сочинить ведомости, на основании ожидаемых мною от ротных командиров. Я между тем занимался смотром рот. В претензиях нижних чинов значились 251 человек не получавших за переноску шинелей за 1819 год, тогда как переносочные деньги были отпущены коммисариатом на весь полк, для уравнения сроков шинелям; но Ладинский их не уплатил этим солдатам. Кроме выгоды, которую он имел от убитых людей в течение двух лет, он хотел на сих еще вдвойне получить и требовал на них деньги сии, представив, что они прибыли после уравнения. Коммисариат, усмотрев из посылаемых полком месячных отчетов, что люди сии уже прежде прибыли и на них были отпущены деньги переносочные, оставил рапорт сей без внимания. Ладинский повторил его; коммисариат верно наскучил его ложными [13] представлениями, придрался к его собственным словам, приложил ему расчет, в коем показал, что деньги на все комплектное количество шинелей были отпущены, а что так как поступила по рапорту его еще 251 шинель, то оне должны быть сверхкомплектные и следственно без всякого употребления, а потому предписывал ему показать их к зачету к следующей приемке. Сверх того заметили, что люди убывали в разные времена, и шинели с ними убывавшие не показывались под табелями, что составляло еще 421 шинель, которые ему также велено было показать к зачету, всего 672 шинели. Ответ Ладинского был написан в исходе 1822 года. Он был длинен и так запутан, что разобрать его вряд ли кто возмог бы; его-то он читал мне при первом свидании нашем в Тифлисе, ибо дело сие его весьма много занимало. 672 шинели могли стоить до 15.000 руб. асс., и хотя он может быть больше сего получил от одних шинелей, но ему не хотелось уплатить сего, а потому перед моим прибытием он запретил ротным командирам приказом по полку допускать сию претензию, говоря, что о сем деле идет переписка с департаментом и надеясь мне передать свою переписку. Но, видя явную несправедливость оной, я ее не принимал, а требовал, чтобы он исполнил предписание департамента и отдал бы сии 672 шинели, о удержании коих уже было предписано Ставропольской коммисии. Ладинский не соглашался на сие и дал мне только обязательство, что если коммисариатский департамент вторично потребует сии шинели, то он обязывается их уплатить. Обязательство я взял, но с тем намерением, чтобы его представить по начальству и прежде не выдавать Ладинскому квитанции, пока он дела сего не кончит. Сие было и мнение Копылова, который не мог даже предложить мне, чтобы я на себя взял сей значительный недостаток; между тем претензию нижних чинов Ладинский уплатил.

И так посредники, пробыв несколько дней в Башкегете, решили сдачу хозяйственной части полка, по которой доводилось мне получить около 1000 р. асс., в замен коих я взял кое-какие безделицы и дом, сделав сим некоторый род подарка Ладинскому. На счет остальных предметов положили, что, по собрании сведений, я опять вступлю в сношения с Ладинским, который поедет в Тифлис, и что если бы в чем-нибудь у нас не согласовалось, то мы должны были призвать снова Копылова, уехавшего на Гамборы, где находилась его бригадная штаб-квартира и артиллерийская рота.

Я продолжал смотр рот. Прежде всех смотрел я 7-ю егерскую, которая по старанию своего ротного командира была лучшая во всем полку во всех отношениях; за нею следовала 3-я [14] карабинерная, коей настоящий ротный командир капитан Астраков, прежде сего исправный офицер, связавшись с одною женщиною, промотался на нее, стал пить, издержал артельные деньги и вооружил всю роту против себя, по притеснениям, которые делал нижним чинам, по разным наговорам и кляузам. Сие дело причиною, что еще в Генваре месяце нижние чины не могли долее терпеть, собрали своих унтер-офицеров и послали их к баталионному командиру жаловаться. Подполковник Кулябка не умел прекратить сего возмущения. Вскоре прибыл Ладинский из Тифлиса, немедленно лишил капитана Астракова роты и поручил ее, перед самым почти приездом моим, подпоручику Куликовскому, офицеру хорошему, но еще неопытному в сем деле; семь же человек рядовых, более других говоривших, велел перевесть приказом по полку в другие роты, но не отправил их до моего прибытия.

Рота сия была большею частию наполнена людьми из 42-го егерского полка, состоявшего в корпусе графа Воронцова и находившегося четыре года во Франции. Она была заражена духом своевольства. Несколько дней после приезда моего в Башкегет, когда я занимался ввечеру один в своей комнате, явилось ко мне три человека из сей роты, которые были посланы от имени всех нижних чинов, собравшихся в одну казарму, с тем чтобы довести до сведения моего, что, переводя от них людей, разоряли артель их. Выслушав их, я велел их посадить на гауптвахту, где они сидели до смотра роты. Между тем нижние чины в роте, узнавши о сем решении моем, говорили, что за тем и они все на гауптвахту пойдут, если не удовлетворят просьбе их. Видя такое дурное расположение умов и опасаясь дурных последствий, я должен был взять в начале командования моего самые решительные меры для прекращения сего и предупреждения могущих случиться подобных происшествий и в других ротах. Баталионному командиру Кулябке, виновному в сем отчасти, я велел развести роту по казармам и подослать лазутчиков, чтобы подслушать речи нижних чинов ночью. Они были беспокойны. Командирам же 7-й и 3-й егерских рот, на коих я мог более положиться, я приказал быть в готовности со своими ротами в случае тревоги. Когда настало время смотра, я кончил поутру все кроме претензий, а ввечеру после обеда велел вывести роту в шинелях, для опроса претензий.

На спрос мой какие они имеют претензии, они отвечали, что артель их была разорена капитаном. «Но деньги пополнены?» — «Пополнены».— «Следственно просить более не о чем». Я спросил, что побудило их сделать столь законопротивный поступок, что они [15] осмелились послать ко мне трех человек с жалобою и рота сбиралась для совещания по сему предмету. «Артель наша разорялась уменьшением людей».— «Но вы не в праве были за сие претендовать; если б и половину роты разбили по другим, люди были переведены приказом по полку, но не были еще рассчитаны в артели и оставались в роте. Сверх того, почему вы знали о мерах, которые взяты были начальством? Такое же число людей переведено к вам». Я велел подать приказную тетрадь и прочесть имена людей, которых в тот же день на смену выключаемым из сей роты перевел из других по выбору подполковника. Нижние чины, чувствуя себя виновными, молчали. «За чем смотрели все унтер-офицеры и капральные в особенности, как рота сбиралась? Как они допустили сие?» — Молчание.— Видя, что они уже не умели более оправдываться и что все признавали вину свою, я вызвал четырех капральных унтер-офицеров на средину и тех из рядовых, которых во время сего разговора заметил вольнее в разговорах и которым и прежде был уже у меня список, составленный подполковником. Две роты были в готовности вооружиться, если б 3-я карабинерная вздумала противиться моему суду. Кликнули барабанщиков, и вмиг вызванные рядовые были наказаны строжайшим образом, а с капральных унтер-офицеров сорваны галуны. По мере окончания наказания одного, рядовые и разжалованные унтер-офицеры отправлялись во вновь назначенные им роты, и их места заступали в роте рядовые и унтер-офицеры переведенные из других рот, так что зрители не успели одуматься, как все уже было кончено, и в рядах своих увидели они новых людей. Дабы сделать сие еще действительнее, я отправил на гауптвахту подпоручика, командовавшего ротою, перевел его в другую и на место его тут же назначил капитана Хомутского, которому передал роту очищенную и приведенную в порядок. Происшествие сие сделало такое влияние на нижних чинов, что они с огорчения целый день ничего не ели и плакали, стыдясь показаться на улице товарищам своим других рот, называвших их Семеновцами, и с тех пор рота сия сделалась одною из лучших в полку. Разжалованных унт.-офицеров я через месяц простил и таким образом кончил дело, обещавшее дурные последствия; но при начале вступления моего в командование полком удачное наказание сие усмирило все беспокойства в других ротах, коим сия могла служить примером.

Все общество офицеров вознегодовало на Калогераса за измену его против Ладинского, которого любили и который имел дар, не теряя своих выгод, поддержать сию привязанность самым вредным [16] для службы средством, делая в ней разные послабления для офицеров. Он часто давал у себя балы, созывая для сего жен штаб-офицеров женатых. Он был весьма сластолюбив; с него пример снимали все офицеры, а потому разврат был в сильной степени поселен в полку, и все проматывались на женатых рекрут. С трудом мог я укротить сие, по крайней мере довести до того, чтобы сие не делалось явно. Но балы, им даваемые, заслуживают примечания. Танцевали до упаду по музыке, в которой нельзя было и разобрать, какой танец играли. В 1-м часу ночи садились за стол, который продолжался не менее двух часов, в каковое время музыка продолжала играть штучки из опер, которые слушать можно было вменить в наказание имеющему хороший слух. Попеременно пели певчие на церковный напев надгробными голосами различные арии и песни, так что шум сей, пение и музыка вселяли и смех и содрогание. Песенники не терпелись на сих вечеринках; ибо полагали, что простонародная музыка сия неблагопристойна в доме и не могла сравниться с образованным пением когда-то учившихся певчих. За ужином подавали до пяти кушаний, с расстоянием получаса между каждым, дабы он длиннее казался. Иные дремали за ужином; дети женатых плакали, просясь домой спать, но были удерживаемы матерями, которые им через стол грозили. Одна бутылка шипящего вина, смешанного с поташом, дабы оно давало пену, достаточна была всем на здоровье пить. Ее подавали первым особам только, всем из одной длинной рюмки, которую он где-то достал, и то спросивши сперва: не прикажете ли Шампанского? Вино сие пить нельзя было, и бережливое и неопрятное средство сие, коим его разносили, не позволяло мне никогда, после первого раза, вкусить оного. После ужина все опять пускалось кричать до самой утренней зари, в которое время все расходились довольными. И такой бал Ладинскому едва стоил 10 р. сер.! Балы сии часто давались у Ладинского, особливо по прибытии моем в полк; ибо он старался сим приманить к себе офицеров. Я принужден был также на оных быть. В течение нынешнего года ⁴, видя, что балы сии точно иногда нужны для увеселения офицеров, я их сделал несколько, но с некоторыми изменениями и уничтожил совсем почти игру в бостон, которая была в большом употреблении в полку, заменив ее шахматной игрой.

На одном из сих балов была поднесена Ладинскому от общества офицеров серебряная кружка. Ничего не было [17] занимательнее как видеть сие поднесение. Подполковник, хохол, едва умеющий выразиться, принес ее к Ладинскому и Малороссийским наречием сказал ему, что это от всего общества. Ладинский ожидал ее. Выслушав слова сии, долженствовавшие невольным образом извлечь смех, он вынимает платок, прикладывает к глазам и представляет себя плачущим. Я подле него сидел и видел как он совсем не плакал, а взглядывал на кружку, с боку коей умственно измеривал вес. Приподняв несколько платок, он посмотрел с боку на меня, чтобы видеть, не замечаю ли я его лицемерства. Он не ошибся, ибо я сие движение его весьма хорошо заметил и видел явно, сколько он дорожил одним только весом серебра. Мысль сия поднести ему кружку была, я полагаю, его собственная для того чтобы показать всем, сколько он успел заслужить любовь подчиненных. Никому из офицеров не было противно поднесение сие, но чтобы все пожелали сего, тому не верю; ибо никому не хотелось платить, все были в долгу, и до сих пор еще делают с них из жалованья вычеты за сию кружку, за которую, кроме тех двух или трех, которых Ладинский дарил деньгами, никто по своей охоте не заплатил. Кружка же имела вид лазаретной посуды. Неправильная надпись, на ней положенная, и вообще весь подарок знаменовали подражание слышанному. Офицеры большею частию в сем полку добрые ребята, но как и во всех армейских полках без всякого образования. Прибавить к тому, что все почти, за исключением нескольких человек, Грузины, Армяне, Поляки и большею частью Малороссияне. Подобная же суповая чашка была поднесена Ладинскому в Тифлисе от общества Грузин, служивших под его начальством, участвовавших не менее того и в первом поднесении.

Надлежало нам скоро расстаться с Ладинским. Ему уже более ничего не оставалось делать в полку; он мне совершенно ничего не заплатил и был сим весьма доволен, ибо в замену неисправных вещей отдал мне другие разного рода, ему принадлежавшие.

Ладинский полагал, что он теперь в состоянии будет кончить сдачу как ему будет угодно и что я видел в нем доброго и честного, угнетенного человека. Он обедал у меня в день прощания, и я помирился с ним; но оба мы лицемерили: ибо я в душе презирал его. Но дабы сделать примирение сие более гласным в глазах всего общества, я подарил ему прекрасную белую бурку, привезенную мною из Тарков, которую он принял с большим удовольствием, как и всякую даровую вещь, никогда и никому не отказывая. Я был у него после того в доме при прощании. Он [18] представлял себя рыдающим и положил несколько поклонов в землю перед образом, поручив мне прослезившихся от чистого сердца офицеров, и поехал в Тифлис. Он знал, что Алексей Петрович не велел его к себе пускать. Дабы скрыть сие, он распустил слух перед выездом своим из Башкегета, что вывихнул себе ногу, стал хромать, и так поехал. После приезда же его в Тифлис скоро пронесся в полку слух, что он посылал к Алексею Петровичу извиняться, что не может к нему явиться: слух распущенный им и совершенно ложный.

Между тем я получил предписание выслать в Тифлис баталион для занятия караулов и две роты рабочих к имеющейся там 3-й моего же полка. Я торопился окончанием смотра рот, которые должны были выступить. На другой день выезда Ладинского, я отправился в Домалисы смотреть 1-ю карабинерную и 2-ю егерскую роты, там расположенные, приказав перенести все вещи мои в дом бывший Ладинского, а ныне мой, и возвратился в тот же вечер очень поздно в Башкегет. На другой же день едва встал, как получил отношение из штаба по летучей, коим извещали меня о воле Алексея Петровича, чтобы я с получения сего прибыл как можно поспешнее в Тифлис. Я немедленно сел верхом, поскакал и явился на другой день к корпусному командиру. То было в Четверг ввечеру, когда у него было собрание. Первые слова, при всех сказанные, были следующие: «Как ты с мошенником Ладинским управляешься? Ты кончил уже прием полка; смотри, чтобы он тебя не обманул! Это естественная каналья и плут». На другой день я был у Ладинского, которому весьма желательно было узнать, зачем меня требовали. Многие старались выведать сие от меня. Я сам не знал, для чего, но причиною сего были слова Копылова, который, возвратившись из Башкегета, очень скоро явился к Алексею Петровичу; тот спросил его, скоро ли он поедет к нам мирить нас и удивился, когда. узнал, что уже все кончено, как ему сказал Копылов, прибавив, что у нас встретилось дело одно довольно важное о шинелях, которое решилось обязательством, данным мне Ладинским. Сие-то и беспокоило Алексея Петровича, боявшегося, чтобы я не взял на себя сих шинелей. Он призвал меня на другой день к себе и спросил, дал ли я квитанцию? На ответ мой, что нет, он приказал мне отнюдь не довольствоваться получаемым обязательством и чтобы если дело еще не кончено, то не иначе бы выдавал квитанцию как когда Ладинский положит под залог какого-нибудь присутственного места. деньги, которые сии шинели стоят или материалы. Я ему сказал, что я сам не мог [19] довольствоваться пустым обязательством, на которое полагаться было нечего. Он отпустил меня, приказав быть крайне осторожным, и в свободное время поручил мне осмотреть места, на Западе от Тифлиса к Цалке, через Белый Ключ. За сим позвал меня начальник штаба, который, показав мне письмо мое к Коцебу, о котором я упоминал, спросил, не открыл ли я каких важных преступлений со стороны Ладинского; но я отвечал, что плутни мною открытые касались только поведения его в полку и обращения со мною, что впрочем я ничего более не знал.

Главнокомандующий поручал мне также достать письмо руки Ладинского на Грузинском языке по одному делу, недавно открывшемуся, в котором, кажется, он уличен был в какой-то важной и преступной переписке с заграничным начальством; почерк же его нужен был для сличения его с письмом. Я мог легко достать сие у маркитанта; но как сие было уже не мое дело, то предпочел удалиться, отозвавшись тем, что не имею случая достать сего и что найдутся люди, которые верно лучше меня исполнят сие поручение.

Я торопился возвратиться, пробыл всего только два или три дня в Тифлисе и уехал в полк, где продолжал смотр рот и сочинение ведомостей о неисправностях оружейных и прочих вещей, дабы скорее кончить приемку полка.

По окончании сего дела, коим я очень прилежно занимался, тем более, что я был крайне зол на Ладинского за то, что, в бытность мою в Тифлисе, узнал от достоверных двух особ (между собою незнакомых) что, прибывши в Тифлис, Ладинский вместо того, чтобы чувствовать мою снисходительность, хвалился в нескольких местах исправностью полка, им сданного, за который он ничего не придал, говоря, что если б я согласился сначала на его предложение принять полк по-братски, не входя в рассмотрение, то он бы отдал мне 5 тыс. рубл., которые у него на случай были изготовлены, но что я через свою недоверчивость к нему лишился сего. Меня сердил сей отзыв бесчестного человека, и я торопился уличить его во лжи, имея еще несколько предметов в виду, до которых посредники не касались и на которые одни только я мог еще считать.

Прежде выезда моего из Башкегета я отправил требованные начальством баталион и роты около половины Апреля месяца, после чего оставалось в штаб-квартире только четыре роты, из коих одна почти совсем была раскомандирована на укомплектование прочих; одна рота еще была на Цалне, остальные же все находились в Тифлисе. [20]

В исходе Апреля я прибыл в Тифлис и прежде всего старался об отправлении Туркмена Якши-Мегмеда, который по пустому жил у нас и тосковал по своей родине. Мне едва удалось сие, не потому чтобы его задержать хотели, но потому единственно, что все откладывали без всякой причины отправление его. По прибытии в Тифлис я показал ведомости свои начальнику штаба; оне простирались на 12 тыс. р. Вельяминов убавил кое-какие безделицы из них, а остальное велел настоятельно требовать от Ладинского. После сего я поехал к Ладинскому и показал ему сперва счет одним ружьям. Он согласился и в тот же день хотел уплатить деньги, ибо сумма весьма незначительна; но вопреки своего обещания он два дня не платил и все требовал дальнейших расчетов, если бы они были. Наконец, видя, что с ним нет способа что-нибудь сделать, когда дело шло о получении с него денег, я ему показал общий итог, в коем заключились и претензии нижних чинов. Он ужаснулся. «За что, за что, сказал он с жаром, я буду вам платить? Мы уже все кончили».— «Конченного я не трогаю, отвечал я; из сих статей еще ни одна не была рассмотрена».— «Не заплачу, ни за что не заплачу, сказал он, буду просить начальника штаба».— «Заплатите, отвечал я, и не будете утруждать начальника штаба. Я сейчас от него: он уже рассмотрел сии ведомости, убавил из них, что следовало и остальное приказал непременно от вас истребовать». При сих словах он замолчал, бросая на меня подлобные взгляды, в коих изображались злость и желание мстить; но чувства были одолены робостью, ему свойственною. «Так как вы не намерены платить, сказал я, то приемка полка еще долго продлится, ибо мы теперь вступим в переписку о каждом предмете особенно. Шинели же, коих недостает 672, вы также обязаны по воле начальства или отдать в полк, или положить в залог в какое-либо присутственное казначейство деньгами или материалами. Обязательство же мне данное, на которое ни я, ни посредники не могли никогда согласиться, возвратится вам как совершенно ненужное мне». Уже три месяца я щадил человека сего, во уважение слабости его и угнетенного состояния, в коем он находился, перенося с терпением все мерзости, которые он мне наделал. Мы вступили в переписку по шинелям. Так как он удостоверился в том, что я действовал по воле начальства, то согласился отдать материалы сии в залог в коммисионерство; но Алексей Петрович приказал, чтобы на концах сукна положены были печати полковые и чтобы коммисия, мною наряженная, освидетельствовала доброту сих вещей; коммисионерство же, коего управляющий [21] Виноградский был большой приятель Ладинскому, по наущению его, не согласилось на сие.

Другое дело также тянулось уже долго. Так как по мнению посредников оставалась часть зачетной суммы в расписках, а часть была им уплачена, то он хотел воротить деньги сии и, при требовании моем в Мае месяце жалованья, коммисионерство показало уплаченные долги офицеров взятыми из оного и удержало их, отдав деньги Ладинскому. Незаконный поступок сей доставил мне новые хлопоты. Долги иных превосходили их третное жалованье, следственно оно удерживалось со всего полка и с других офицеров. Давать денег в займы офицерам коммисионерство не было в праве, потому что имелось отношение бригадного командира не верить офицерам в долг; да еще, сверх того, я знал, что деньги сии были у Ладинского взяты. И потому я приказал приемщику не принимать жалованье, вступил в переписку с коммисионерством и получил отпор. Я принужден был донести о сем корпусному командиру, который предписал коммисионерству выдать жалованье офицеров сполна и не мешаться в мои расчеты с Ладинским. Виноградский, вместо того чтобы исполнить приказание корпусного командира, медлил и наконец послал ему рапорт, в коем он подводил разные законы для утверждения права его сделать сей вычет, тогда как он его нисколько не имел. Алексей Петрович рассердясь изорвал рапорт сей и, призвав секретаря, разбранил его и приказал немедленно отпустить мне полное жалованье, что и было на другой же день исполнено, и по получении жалованья я немедленно возвратил Ладинскому долги офицеров и сказал ему, что напрасно только заводил он разные вздоры, заставляя за себя ссориться со мною коммисионерство и что он всегда мог сии деньги от меня получить, не вмешивая в дело сие посторонних людей самым незаконным и неправильным образом. Сие обстоятельство однакоже поссорило меня с Виноградским, который не упускает до сих пор случая делать мне всякие прижимки.

Дело мое с Ладинским принимало весьма продолжительный вид. Так как он уже обещался но некоторым статьям уплатить, но не исполнял своего слова, то я принужден был взять другие меры, тем более, что до оных он не соглашался и на залог, который должен был оставить за шинели. Он продавал дом свой, выстроенный в Тифлисе солдатами моего полка, за 7000 р. сер., и уже совершил купчую. Я по приказанию начальника штаба подал ему рапорт о сем, прося остановить продажу сию до окончания сдачи. На дом наложили запрещение, и на другой же день он начал [22] сдавать полк. Меру сию не назову похвальною; она меня долго мучила, и тотчас после подания сего рапорта я в оной раскаялся; но с другой стороны я оправдывал себя тем, что имею дело с человеком богатым, запрещение на продажу дома коего для него ничего не значит, ибо он легко мог удовлетворить моим требованиям, делаемым по справедливом исследовании начальства. К тому же я помнил все мерзости им мне делаемые и ложные слухи распущенные им, также как и о 5000 р., неуплатою коих он хвалился, вместо того чтобы мне быть благодарным за мое снисхождение. Ладинский не был из числа тех людей, с коими бы можно было разделаться оружием: приказная душа его знала одне только ябеды, и потому я утешал себя в сей мере мною взятой по необходимости и противной моим правилам; но не менее того меня сие мучило, пока я деньгами не отплатился за сие.

В самое то время явился защитник Ладинскому. Г.-м. князь Горчаков, некогда командир 41-го егерского полка, имел при сдаче сего полка подполковнику Авенариусу посредником Ладинского, и сей последний облегчал ему сдачу сию, как говорят, обманув Авенариуса. За сие ли Горчаков ему был благодарен, или за другое что, мне неизвестно; но он взялся быть ходатаем за Ладинского и приехал однажды ко мне. «Хотите ли, сказал он мне, чтобы я был посредником между вами и Ладинским? Я пользовался некогда вашею доверенностью и надеюсь, что и теперь не откажете мне в оной. Каков бы ни был Ладинский, я имею свои причины любить его как брата и считаю уже себя в праве заступиться за него потому единственно, что за него никто не заступается». Я знал Горчакова за благородного человека; но знал также, что он был в числе ослепленных Ладинским людей. Видя однакоже его открытый приступ, я согласился на его посредничество, и в тот же день мы кончили в течении двух часов все почти статьи, которые я убавил но просьбе Горчакова, уговаривавшего меня снисходить угнетенному человеку. Сколько я ни старался уверить Горчакова, что сей человек уже раз представлялся таким же униженным передо мною после наделанных мерзостей, что я ему простил и уважил его положение, кончив с ним безденежно там, где мне следовало бы с него получить; что за сим он оказался неблагодарным и хвалился сдачею полка, распуская разные нелепые слухи на мой счет, что он не заслуживал никакого снисхождения: но Горчаков просил меня уважить если не Ладинскому, то по крайней мере ему, и мы спустили все статьи до 6500 р. асс, в том числе и на 1500 р. асс. претензий нижних [23] чинов на Ладинского по невыданным от него деньгам за переноску шинелей. Оставалась одна статья о киверах, на которую мы не соглашались: я придерживался мнения начальника штаба требовать, чтобы все кивера, хотя они и выслужили срок, были в каком бы то ни было виде на лицо (а их недоставало более 500); Горчаков уверял меня, что требование сие несправедливо и что начальник штаба не знал сего рода дел. Мы решились на сей случай избрать Базилевича посредником между нами; Горчаков в ту же минуту к нему поехал и возвратился с ответом, что Базилевич на его мнение согласен; я тотчас изъявил и свое согласие уступить Ладинскому сию недостачу.

Окончив таким образом, Горчаков просил меня тут же выдать квитанцию в приеме полка; но я на сие не согласился, не получив денег от Ладинского, потому что знал его бесчестность, и он легко мог от сего отказаться по получении квитанции. Горчаков ручался за него; но я знал Горчакова несколько ветреным и потому сказал ему, что, имея дело с Ладинским, я не хотел иметь ни с кем более расчета. Горчаков торопился для того, чтобы сияли запрещение с дома Ладинского и, видя мою настойчивость, на другой день привез мне деньги 6500 р. асс. «Кончено ли теперь?» спросил он у меня. «Нет, отвечал я; прежде всего вот вам 1000 р. из привезенных вами, которые отдайте обратно Ладинскому; он хвалился, что обманул меня на 5000 р.; вот они, я их у себя оставлю. Скажите ему, что со мною не годятся такие поступки; без возвращаемой ему 1000 я обойдусь, и сии остальные да послужат ему наказанием. Вы сами видите, впрочем, умеренность мою: из сих денег 1500 следуют нижним чинам, а за тем остается у меня только 1000 р., и это все, что я взял за полк». Горчаков отвез деньги Ладинскому, который их принял с благодарностью и слезами, а я считал себя сим поступком очищенным от поданного мною рапорта о наложении запрещения на продажу дома Ладинского.

Горчаков не переставал просить у меня квитанции, но я еще не мог выдать ему оной: в полковой канцелярии недоставало многих бумаг, особливо по части коммисариатской. Бумаги сии были увезены Ладинским, может быть, для сокрытия неправильных требований и отпусков, которые делались. Я не мог верить справедливости табели, им мне переданной, после всех обманов его. Третье же дело, препятствовавшее выдаче квитанции, было дело о шинелях еще не конченное. Сукно было им занято у П. Н. Ермолова в Грузинском полку; но Алексей Петрович не велел принимать, не [24] освидетельствовавши доброты оного и не положивши печатей. Горчаков, дабы скорее кончить посредничество свое, просил меня зайти с ним к корпусному командиру, который решил, что бумаги должны быть отданы мне, для поверки табели выписать из Ставропольской коммисии отосланную Ладинским в начале года туда табель, а по делу о сукне велел продолжать по прежнему приказанию его.

За сим я получил некоторые бумаги, но не все. О табели начальник штаба послал предписание по летучей в Ставрополь, а по третьему делу коммисионерство Тифлисское не допущало к наложению печатей наряженную мною коммисию.

Горчаков снова просил меня сходить с ним к корпусному командиру, который спросил, в чем дело стало. Я ему сказал, в чем была остановка. Горчаков, недовольный моим отзывом, с жаром отвечал мне в присутствии главнокомандующего, что я не хочу сим дело кончить и тем только задерживаю его отъезд в Имеретию (куда он был назначен управляющим и бригадным командиром). «Поезжайте, отвечал я ему рассердясь, кто вас держит? Мне в вас никакой надобности не предстоит; я обойдусь без вас весьма хорошо». Горчаков готовился мне возразить, как Алексей Петрович, видя, что дело может далее идти, остановил нас и, обратясь к Горчакову, сказал ему, что он заступается за бездельника, а потом ко мне, сказал: «А вы, сударь, поступаете как крючок; вы не отвечаете за пропадшие бумаги, которые можно поместить недостающими в квитанции; за доброту сукна вы также не отвечаете, если коммисиоиерство приняло оное, и не для чего вам своих печатей класть на половинки». Меня взорвало сие выражение, и я готов был отказаться от полка и службы после сего несправедливого упрека, но вспомнил, что полк уже принят и в угождение ему же так дурно принят, что я не в состоянии был его сдать; вспомнил также, что домашние обстоятельства не позволяют мне оставить службы. Я почувствовал оковы, которые носил, и довольствовался ответом ему, что я поступал по его приказаниям и ни в чем от них не отступал. «В чем у вас дело стало?» продолжал он другим голосом.— «Оно стало только в тех предметах, до исполнения коих вы не велели выдавать квитанцию; а вы, князь (обращаясь к Горчакову), не знаю, зачем вы по пустому утруждаете его высокопревосходительство по предметам уже им решенным». Алексей Петрович снова приказал, чтобы не выдавать квитанции до получения и поверки табели; но я, пришедши домой, призвал отставного поручика Кащеева (жившего с Ладинским и бывшего у него прежде полковым адъютантом) и просил его [25] написать квитанцию. На другой день поутру я подписал ее, не дождавшись присылки табели и не налагая уже печатей на сукно, о получении коего в залог я известился отношением из коммисионерства.

Сие было 24 числа Мая. Я поехал с рапортом о совершенном принятии полка к Алексею Петровичу, заехав по дороге к дому Ладинского и, вызвав человека, отдал ему квитанцию для вручения Ладинскому; а сам подал рапорт главнокомандующему. Он не ожидал сего, был чрезвычайно доволен мною, обнимал меня, называл поступок мой благороднейшим, изливался в самих жестоких выражениях на счет Ладинского, говоря, что он предупредит министра, чтобы этому мошеннику не давать никакого места. Но всего сего было недостаточно для меня: я помнил и помню до сих пор первое выражение его и как скоро буду обеспечен со стороны сдачи полка, приведу ему слова сии и получу или явное сознание в его вине, или оставлю службу под его начальством.

До выезда моего из Тифлиса я довольно часто виделся с корпусным командиром, и он везде и при всяком свидании со мною обнимал меня и старался ласками загладить свой поступок; но я все еще не мог забыть его и сказал о сем Базилевичу и Тимковскому. Первый советовал мне дело сие так оставить, разве только при удобном случае напомнить ему о сем; но сего случая еще не представлялось. Главнокомандующий был у меня в гостях в течении лета, случай был очень удобен; но я совестился его огорчать, тогда как он у меня гостил.

Василий Федорович Тимковский, старый знакомый мой, тою весною прибыл в Тифлис для служения под начальством Алексея Петровича. Он имел чин статского советника и был вызван главнокомандующим, дабы находиться при нем по особым поручениям, но жил без всякого дела. Человек сей, весьма умный, честный и исполнявший по Министерству Иностранных Дел весьма важные поручения в России, склонился на повторенные просьбы Алексея Петровича и приехал, был им обласкан, но не получал никакого почти дела для обрабатывания. Я, пользуясь его приязнию и доверенностью, сообщил ему полученное мною неудовольствие; он брал живое участие во всем до меня касающемся. Полагаясь совершенно на правоту его чувств, я утешался тем, что он одобрял и хвалил поступки мои.

По выходе от Алексея Петровича я прямо поехал к Ладинскому и застал его притворяющимся несчастнейшим и испущающим на днях дух человеком: он говорил, что болезнь на [26] днях прекратит дни его и снимал образ со стены, уверяя, что у него денег нет. Я выслушал его. Он благодарил меня за квитанцию. В заключение нашего дела он просил меня принять жеребца, но я не принял сего подарка и сказал ему, что возьму несколько улей пчел его, коих он до семисот имел на Башкегете и, продавая по дорогой цене воск в полковую церковь, а мед в Тифлисе, получал от сего до 2000 р. с. доходу в год. Я не для того желал их иметь и просил их только семь. Он мне их отдал и когда к осени они размножились до 21 улья, то я подарил их в женатую роту, для поддержания несчастных жен рекрутских, не имеющих чем содержать себя.

Перед отъездом моим обратно в Башкегет, Алексей Петрович спрашивал меня о Белом Ключе. Не успев за приемом полка и множеством дел осмотреть сие место, я не мог доставить ему удовлетворительных сведений. Он был несколько недоволен сим, но мне невозможно было двумя делами в одно время заняться.

Выехав из Тифлиса в последних числах Мая, или в первых Июня, я поворотил из Код направо, проехав через Немецкую колонию Екатеринфельд и, прибыв в казачий полк г.-м. Власова, расположенный на Алгетке, где взял обывательских проводников и урядника Власова (брата двоюродного генерала) знавшего хорошо места, следовал через Цымскую на Белый Ключ и там остановился ночевать и смотрел местоположение, которое я нашел ведьма удобным для поселения полка. На другой день я переправился через Алгетку и, осмотрев разоренный монастырь, Манглис, Кульгутинский казачий летний пост и все окрестности того места, нашел их также удобными для поселения полка. Подробное описание, которое я им сделал, хранится в записках моих по описанию Грузии. Упомяну только о разоренном монастыре. Огромное здание выстроено из большого тесанного камня, на котором высечены самые мелкие украшения в большом количестве; свод купола высок и весьма искусно сделан; живопись еще сохранилась весьма хорошо на внутренних стенах здания, состоящего кроме главной церкви из нескольких малых приделов, отработанных с одинаковым тщанием мелкою резьбою на разноцветных камнях. Все здание еще довольно крепко, хотя одна стена несколько и подалась внаружу. Недавно еще на церкви сей был железный крест, который неизвестно кем снят. В стороне от церкви видны развалины келий монашиих и каменный желоб, по которому была проведена из-за ограды монастыря из родников вода. Ограда каменная с бойницами, с четырьмя башнями по углам и одною с [27] южной стороны над выездом. Она несколько уже развалилась; в одной из угловых башен видны жернова, принадлежавшие к маслобойне, а по близости ограды следы жилья. По стенам здания и над воротами высечены надписи на Грузинском языке, которые мне некому было поручить разобрать. В окрестностях Манглиса, покрытых прекрасными сосновыми рощами, находилось несколько деревень, коих церкви и теперь еще целы. Места сии не более 60 или 70 лет как оставлены жителями, по причине частых набегов Ахалцихских Лезгин, во времена царей Грузинских. Они были после того весьма небезопасны от скрывающихся всегда там хищников, приезжавших даже на разбой в самые сады Тифлиса; но ныне все сие прекратилось, и недостает только рук, дабы прекрасные места, одаренные всеми богатствами природы, снова процветали.

В тот же день я прибыл на Беденский пост (в проливной дождь и бурю), где остановился ночевать, выехал опять на дорогу ведущую к Цалне, а на другой день прибыл в крепость Цалну, лежащую близ границ Турецких. Там расположена была шестая егерская рота моего полка, коей командовал, а также наблюдал за границами, шт.-кап. Григорович. Там я составил в черне описание обозренных мною мест н следовал обратно в Башкегет, но прежде заехал в Шиндляры, в полк казачий полковн. Григория Алексеевича Сергеева, где и оставался ночевать, а на другой день объездил все урочище, называющееся Гумборетши, где также находится много развалин селений и городов. На Гумборетшах селилось в прошлом году пять деревень, и места сии, богато одаренные природою, обещают также изобильные плоды трудам жителей. По приезде па другой день в Башкегет, я составил подробное описание виденных мною мест и послал оное к Алексею Петровичу, который в то время находился на Мухравани, в Грузинском полку, на празднике у П. Н. Ермолова. Он был столь доволен, что написал ко мне письмо, коим благодарил меня в самых лестных выражениях за мой труд, говоря, что если б он более имел мне подобных помощников, то ему бы во многом облегчились его занятия. Я полагаю, что причиною сей благосклонности было отчасти намерение загладить вину свою против меня. Между тем он вызывал меня в Тифлис, дабы сделать ему маршрут к личному обозрению сих мест, намереваясь посетить и Башкегет и желая получить от меня различные изустные сведения о дорогах. По прибытии моем в Башкегет, я застал шесть орудий роты подполковника Флиге, которые еще 25-го Мая пришли сюда из Зиякур, из Дагестана. На место [28] их шла туда из Караклиса рота бывшая Вахрущева, ныне кап. Берха, которая пришла также на лето для продовольствия своих лошадей в Башкегет.

В начале Июня я уехал в Тифлис; но желая открыть еще новые места, я поехал верхом по новым дорогам. По получении письма Алексея Петровича я отправился немедленно в ночь в Шиндляры к Сергееву в полк и пригласил его на другой день со мною вместе ехать. Мы выехали вместе на другой день, в намерении отыскать прямую дорогу на Белый Ключ, а оттуда уже прибыть к ночлегу на зимовник Власова полка. Спустившись в глубокое ущелье, по которому течет река Храм и переправившись через оное, мы поднимались часа два в гору, дабы выйти на противолежащий берег сего ущелья, лесом без дороги, да и в дождь, и прибыли к разоренной церкви, в которой жило или ночевало одно Армянское семейство в лесу. Мы взяли проводника, который не знал дороги и заехали в густой лес, в коем заблудились и перед вечером уже, утомивши лошадей, едучи по крутым горам без дороги, попали на дорогу ведущую от Белого Ключа к Беденям. Отдохнувши с полчаса мы спустились с гор в ущелье, в коем течет речка, на которой находится зимовник, и темная ночь застала нас в пути. Сергеев, который впереди был, уехал и сыскал зимовник; но я заблудился, ибо настоящей дороги не было, а только тропинки едва заметные днем, а ночью совсем не видные. Я с трудом попал на зимовник, где нашел Сергеева, ожидающего меня у огня. Путешествие другого дня было еще неудачнее для нас. Мы хотели открыть прямую дорогу от Манглиса или Кульгутинского поста к Тифлису. Лошади наши были изнурены от прошлого дня, в который мы проехали близ 80-ти верст. Приехавши на Кульгутинский пост, оттуда следовали мы вершиною горы к Тифлису по бывшей старой повозочной дороге; но расстояние было велико, и после 35-ти верст езды мы прибыли перед вечером на Каждоры, к находящейся там казачьей резервной команде, где отдохнули около получаса и перед сумерками поехали к Тифлису, спущаясь с гор. Сергеев уверял меня, что знал твердо остаток сей дороги, и потому он ехал впереди, указывая оную. Когда уже было совершенно темно, так что дороги нисколько не было приметно, мы вдруг увидели под ногами своими множество огней и узнали Тифлис. Предполагая, что мы должны находиться на краю скалы или пропасти около города, но на какой именно не догадываясь, мы несколько спустились по каменному утесу, ведя в поводу лошадей своих и прибыли к каменному мосту [29] через быструю речку, текущую водопадом по ущелью, в коем мы находились; и тут узнали, что мы, сбившись с дороги, подъезжали к городу со стороны дома главнокомандующего, оставляя его несколько влеве, около загородного дома Авессалома Бебутова. Никто из нас не бывал в сем месте, хотя оно и хорошо видно из города. Мы видели прежде сей каменный мост, ведущий с одного утеса на другой; знали, что он давно уже почти совсем разрушался и не знали, ходят ли по нем еще. Не желая однако воротиться, мы решились перейти его. Под ногами у нас была ужасная пропасть. Мост, коего многие каменья отвалились, едва имел аршин в ширину, был без перил и в одном месте совсем почти перервался. Мы перешли его благополучно с большою опасностью, и тут застал нас проливной дождь. Мы находились на каменной площадке, на которой едва умещались с лошадьми, имея с правой стороны утес, а с левой пропасть без всякой почти возможности поворотиться, и стали спущаться. В нескольких местах лошади наши, и мы сами, спущались скользком в сторону по каменным плитам, останавливаясь только у камней, которые встречались, и наконец прибыли к такому месту, от которого не находили более средства далее идти. Мы решились оставить лошадей одних искать дороги, испытывали спущаться во все стороны и были влекомы сыпущимся под ногами хрящем вниз, так что с трудом могли опять возвращаться к прежнему месту. Стали кричать и просить помощи, но никто не отзывался. В одном из сих путешествий под гору, где мы катились по хрящам, Сергеев полетел было совсем с обрыва, но задевши крючком портупеи своей за камень остановился и сим только спасся. Я был счастливее и попал на текущую в небольшой канаве воду. Вспомнив, что жители Тифлисские по сей горе проводят воду в сады свои, я пошел по воде, следуя всем извилинам канавы и боясь выступать на сушь, дабы не потерять пути сего. И мы прибыли таким образом к дому Авессалома Бебутова, где остались отдыхать и просили его послать людей с фонарями за лошадьми нашими. Когда лошадей наших привели, мы въехали в город и прибыли на квартиру уже часу в 1-м или 2-м ночи, все вымоченные и усталые. Спуск сей с горы, сопряженный с большою опасностью, продолжался около трех часов, на расстоянии какой-нибудь полуверсты.

На другой день, явившись к Алексею Петровичу, я рассказал ему о виденных мною местах и, назначив ему маршрут, оставил в Тифлисе Сергеева для провожания главнокомандующего, а сам дни через два поехал на Белый Ключ для встречи его. [30] Путешествие его имело целью осмотр мест к избранию нового места для перенесения из Башкегета штаб-квартиры моего полка, а из Квеши 41-го егерского, и первую встречу ему я должен был сделать на Белом Ключе.

Для сего, перед выездом моим из Башкегета, я дал предписание шт.-кап. Золотареву выступить в след за моим выездом с 7-ю егерскою ротою и идти прямою дорогою на Белый Ключ, расставив оттуда по дороге к Цалне и в Тифлис, для конвоирования Алексея Петровича, команды с офицерами. Подпоручика Куликовского послал я с обозом через Квеши на Белый Ключ; с ним были посланы почти все полковые подъемные лошади и запасы вин и всяких вещей. На Белом Ключе, к приезду моему, был уже устроен лагерь. За первым рядом оного, устроенным для команды, были поставлены большие балаганы, накрытые травою и цветами для корпусного командира и его окружающих; первый ряд палаток для службы, а четвертый, примыкающий к лесу, заключал обоз, походную кузницу, лазарет, маркитанта и склад для 16-ти дневного продовольствия войск. Место было прелестное, погода ясная, и лагерь сей представлял вид прекрасный. Тут я ожидал Алексея Петровича, который через три дни прибыл. Его встретил первый, за шесть верст от Белого Ключа, у начала леса, подпоручик Клименко с 30-ю человеками, которые но приезде его присоединились к роте. Он был очень доволен сими приготовлениями. Для обеда был сделан особый балаган. Вино Донское лилось там без остановки; окружающие его едва ли где воду пили во все время: ибо на всяком месте, где главнокомандующий ни слезал с лошади, был подан завтрак. Посуду и все принадлежности к сему я имел только в самом малом количестве, не заведясь еще ничем по новости. Я должен был везде поспеть, дабы принять его хорошо, в ущельях и лесах, далеко отстоящих от моей штаб-квартиры. Свита с ним была многочисленна и любила повеселиться. Я старался всем угодить, и казалось бы, что недовольных между ними не должно было быть. Для подъема с одной станции на другую выходило до 75 лошадей. С Алексеем Петровичем приезжали: генерал Трузсон, инженерный, два адъютанта его Воейков и Талызин, свитский капитан Жихарев, переводчики, многие другие чиновники и прислуга.

В тот же вечер Алексей Петрович осмотрел окрестности Белого Ключа, которые ему очень понравились, и по возвращении он стал говорить мне о перенесении штаб-квартиры моего полка. Я всячески старался доказать ему неудобства сего, но он все [31] оспаривал; остановился однако, когда я ему сказал, что перенесение сие может произвести значительный побег между нижними чинами, но не отступил от своего намерения. Ввечеру весь лагерь и окрестности были иллюминованы. Я просил его остаться еще на другой день для отдыха; он согласился, но после просил меня возвратить ему данное обещание, потому что ему было много дела.

На другой день он собрался ехать к Манглису. Спустившись с горы, он поднялся на возвышение, с которого виден был монастырь и все окрестности. День был жаркий, он утомился и не поехал через Алгетку; а осмотрев место в зрительную трубку, приехал на зимовник, куда уже выставлена была команда с офицером для встречи его. К ней вскоре присоединилась пришедшая из Манглиса, и тут расположились ночевать в выстроенном также лагере.

На третий день поехали к Цалне, обоз же прошел прямо через Бедени к Цалне. День был жаркий, места открытые и единообразные, переход большой, и он сердился во всю дорогу. На другой день он, кажется, дневал на Цалне и в сей день поехал осматривать границы. Голые места и безлесие его сердили; ничем ему нельзя было угодить; он не хотел ехать по дорогам, которые ему указывали, выбирая самые дурные, или лучше сказать попадал на них по незнанию места и выезжал на возвышения, с коих не открывались ему те горы, которые он видеть хотел. Сердце его не прежде прошло как по возвращении в крепость, и тут он становился опять любезен и весел по прежнему. Переночевав другой раз в Цалне, он отправился до света к Гуссейн-ханскому посту. Дорогою он был столько сердит на пашни, в нескольких местах находящиеся и на мух беспокоивших его, что остановился на половине дороги и решился назад в Тифлис ехать. Едва я его уговорил не отменять посещения Башкегета. Он поехал к Гуссейн-хану; но, видя, что он не переставал сердиться, все отстали от него и предали его мухам, которые его беспокоили не более прочих. Заметя сие, он позвал меня, и вскоре открывшаяся прекрасная равнина моих сенокосов развеселила его. Гуссейн-ханский пост, на коем полковник Сергеев изготовил ему завтрак, все поправил. Он отдыхал тут около часа и, отпустив меня в Башкегет, сам поехал к Сергееву в Шиндляры, где и заночевал, а на другой день приехал поутру в Башкегет. Подполк. Авенариус, вытребованный им через меня, еще когда мы были на Цалне, и полк. князь Севарземидзев, командир Тифлисского пехотного полка, приехали также встречать его в [32] Башкегете. Он пробыл в Башкегете около трех дней и 29-го числа, в полковой праздник Петра и Павла, был довольно весел. Одно слово только им сказанное все испортило для меня. Принимаясь несколько раз разговаривать о Манглисе, который он назначил для моего полка, он старался уверить меня в пользе сего переселения. Видя, что представления мои мало действовали, я решился уже более не противиться его мнению и, желая уверить его, сколь все будут стараться о исполнении воли его, сказал ему, что я, все офицеры и нижние чины в возложенной на наш полк работе увидят обязанность свою, которую потщатся исполнить с усердием, и что сверх того все, и я в особенности, с большим удовольствием приступим ко всякому делу ему угодному. «Я полагаю, отвечал он мне, что и обязанности вашей достаточно бы для сего было». Я замолк, не зная, чему приписать такое изречение, к коему я повода не дал; но он, почувствовав ошибку свою, старался ее загладить ласками и не показывал мне ни малейшего неудовольствия. Трудно было угодить сему гостю, который, под названием простого солдата в обращении, имеет множество прихотей особенного рода, которые не всегда удается угадать и выполнить.

Я не пропустил спросить его о деле, о коем ложные слухи, распущенные Ладинским, касались меня. Корпусный командир давно уже предупредил меня, что Ладинский услал в прошлом году, под предлогом отпуска, нижних чинов со своим обозом в Россию. Опасаясь, чтобы он еще не взял людей с собою (так как уже при мне несколько примеров было, что ротные командиры давали ему оных), я просил коменданта взять меры, чтобы ни выпущали с ним при отъезде его за город солдат. Не знаю что комендант приказывал по сему и что случилось; знаю только, что в полку распущен был слух, будто Ладинского самого не пущали за город и что он просил дежурного штаб-офицера, полковника Нагаткина, доложить о сем Алексею Петровичу; что сей последний извинился перед ним в том, говоря, что он никогда такого приказания не отдавал; что, при прощании их, корпусный командир сказал ему, что узнал ошибку свою, но поздно, что ему ныне известны стали правота и все способности Ладинского, что он искренно сожалел, что отпущал такого человека, которого более не сыщет в корпусе, что он был мною весьма недоволен и, расставаясь с Ладинским самым дружеским образом, далеко провожал его. Я спросил Алексея Петровича, справедливо ли сие. Он мне отвечал: «Если ты мне бы не стал верить, любезный Муравьев, то вот адъютант мой Талызин, которого я поставил за

[33] ширмы в то время как я принимал Ладинского, для того чтобы он знал, и был бы известен прием, который я ему сделал. Я ему, продолжал он, показал-то всего две бумаги, по которым ему надобно было солдатом быть и показал ему, сколько я его пощадил. Вот весь прием мой, после которого он ушел и выехал из Тифлиса».

Я не хотел также пропустить случая наградить адъютанта своего Артемовского за все труды его, кои были велики во все время принятия мною полка и во время частых отсутствий моих, в кои я поручал ему все управление хозяйственной части, что он выполнял с деятельностью и старанием. Преданность его к прежнему его начальнику, предместнику моему, нравилась мне, и если он сделал некоторые ошибки против меня, то я приписывал их к молодости его, не переставая видеть в нем хорошего офицера и честного сослуживца. Я просил Алексея Петровича наградить его чином, но в сем мне было отказано; я просил перстня, но не получил никакого решительного ответа, и потому отложил настаивать на сем до другого времени. Между тем Алексей Петрович спросил меня о поведении одного офицера, прапорщика Рузе, который, не будучи уже однажды аттестован Ладинским, был обойден к производству и теперь, также не быв аттестован, мог быть выключен из службы. Поступок Ладинского в сем случае был справедлив, ибо Рузе точно наделал мерзостей и при мне также ознаменовал дурное свое поведение. Но, видя желание Алексея Петровича, который спросил меня, стоит ли он того, чтобы его обстоятельства поправить, я подал рапорт, в коем доносил о исправлении его. Он был представлен и получил недавно чин подпоручика, но не перестал себя дурно вести и мало подает надежды к исправлению себя.

На другой день после полкового праздника Алексей Петрович хотел выехать до света и приказал накануне, чтобы в 3-м часу утра все было готово. Я с вечера взял для сего все меры и, мало будучи знаком еще с деятельностью подчиненных своих, избалованных негою предместника моего, тем только умевшего показать звание свое (ибо он был из самого низкого состояния), не полагал, чтобы не исполнились в точности мои приказания. 30-го числа я встал вскоре после полуночи, мало отдыхая во время следования Алексея Петровича, ложащегося очень поздно и встающего чрезвычайно рано; ибо я должен был в сие короткое время отдыха его сделать все нужные распоряжения для другого дня и встать ранее его. Но все спало, некого даже было послать, чтобы разбудить людей на конюшне; дежурный спад, все молчало, все было тихо. Раздавался [34] только голос Алексея Петровича, который требовал лошадей, и никто ему не отвечал. Он сел раскладывать гран-пасьанс, скрыв неудовольствие свое и через час или полтора, когда собрались уже окружающие его, видя, что еще ничего не готово к отъезду его, он вышел, разбранил адъютантов своих, велел подать себе верховую лошадь свою и поехал один. Казаки, обоз его, дрожки, все оставалось. Досадуя на всех, я переловил нескольких суетящихся и перепорол их. За сим все тронулось; вмиг обоз, дрожки, все было заложено; но к несчастию лошади в дрожках главнокомандующего стали бить; надобно было их снова переменить, и все понеслось во весь дух за ним. Он был уже далеко; однако едва успел он подняться на Мокрую гору, следуя к переправе Джелал-Оглу через Каменную речку, как все нагнало его. Севарсемидзев, дожидавшийся его с 30 Курдами за мельницами, встретил его и провожал.

Отправивши всех, я сам последний выехал из Башкегета и за мельницами встретил штаб-офицеров своего полка, которым с вечера еще приказал поранее встать, вывести роты и проводить Алексея Петровича. Роты не были выведены, они поехали поздно, и не нагнав его остановились дожидаться меня. Встретив меня, подполковник Кулябко просил позволения воротиться, говоря, что главнокомандующий уже очень далеко, и что его нагнать нельзя. Видя лень их и беззаботливость, я их отпустил, а сам поскакал на Мокрую гору, где и нагнал Алексея Петровича. Подъехав к нему, я просил его не сердиться на своих адъютантов, которые нисколько не были виновны в сем, взял всю вину на себя и сказал, что если мне бы хотя две недели удалось пожить в полку, то истребил бы сию беспечность и не подвергся бы вперед такой неудаче через упущения своих подчиненных, но что, будучи нов в полку, я еще не успел ввести должного порядка, тем более, что все находился в откомандировках. Он смеялся, шутил и говорил мне, чтобы я не беспокоился о таких безделицах. На завтраке же, приготовленном мною верстах в 20 от Башкегета, в горах, в расставленных палатках, он совсем развеселился и совершенно забыл неудачный выезд свой из Башкегета. На бывшем Джалкинском казачьем посту он переменил лошадей и далее следовал к Каменной речке, будучи встречен казачьим подполковником Афанасьем Алексеевичем Сысоевым, который командовал полком, расположенным при Каменной речке. На Джалке же была выставлена конвойная команда с офицером из моего полка, которая по проезде его воротилась. Лошади мои довезли его в сей день до [35] изготовленного ему лагеря подполковником Авенариусом. Авенариуса не было при нашем прибытии, но он вскоре приехал из Лорийского лагеря, где находился с полком для избежания летом жаров Квешинских. Алексей Петрович был очень весел. Я ночевал с ним в палатках и на другой день, Июля 1-го числа, простившись с ним, поехал обратно в Башкегет, а он продолжал путь свой через Лори в Караклис.

В тот же день утром я приехал домой, будучи, признаться, весьма доволен, что сбыл такого гостя, не столько его, как всю свиту его и прислугу. Путешествие сие стоило мне близ 2000 р. асс., что было для меня весьма накладно в начале командования полком. По возвращении в Башкегет, собрались ко мне все господа. Я был очень недоволен нерасторопностью многих при отъезде Алексея Петровича, сказал им, как он был снисходителен за сие упущение, некоторых более виновных побранив; а так как подполковник из первых показал весьма мало охоты нагнать главнокомандующего и проводить его и через то остановил других штаб-офицеров, то я ему заметил, сколько неприлично было с его стороны не хотеть сколько-нибудь побеспокоиться, дабы проводить начальника, столько о нас заботящегося и заслуживающего нашу любовь и уважение, и что притом я от него, как от старшего по себе, ожидал более помощи. Кулябка принял сие с неудовольствием, и как простой хохол без всякого образования отвечал мне, что не гнаться же за ним. Я ему заметил несовместность его выражения, и мы расстались с неудовольствием. То была первая ссора с Кулябкою, человеком грубым, беззаботливым о службе, женатым, корыстолюбивым и обременяющим только полк своим хозяйством, заведшим хлебопашество в Башкегете, злым, надоевшим всем офицерам своими грубостями. И по правилам Алексея Петровича я должен был держать сего человека, терпеть его и все неисправности и упущения его, для того чтобы не нанести главнокомандующему неудовольствия, сделав справедливое представление об отрешении от командовании баталионом человека бесполезного для службы и несносного для всех. Сия была первая ссора наша. За сим последовали другие, на которые кажется подстрекал его артиллерийский капитан Берг, из того единственно, чтобы осмеять его, ибо он ко всем сим качествам не имеет довольно ума, чтобы поставить себя на степень почтения. Вскоре я получил из Караклиса письмо от Воейкова. коим он извещал меня о скором выезде Алексея Петровича обратно в Тифлис. Я немедленно поехал встречать его в Шулаверы, следуя через селение Больнисы. [36]

В Шулаверах я опять просил его настоятельным образом не забыть адъютанта моего Артемовского, и он обещался наградить его перстнем. Тут узнал я о весьма неприятном происшествии для Алексея Петровича, случившемся в Грузинском полку, коим командовал двоюродный брат его. П. Н. Ермолов был произведен в генерал-маиоры и сбирался ехать с д. с. с. Могилевским, по препоручению начальства, на Персидскую границу, для размежевания оной; но прежде выезда своего он должен был сдать полк свой новому командиру полковнику Копылову, который был у меня посредником. Копылов, прибывши в штаб-квартиру полка и увидев несколько рот, вдруг самым неожиданным образом уехал, отрапортовался больным, объявил, что он полка принимать не будет и подал прошение в отпуск...

Многие осуждали поступок Копылова, иные оправдывали его. Он дурно поступил против Алексея Петровича. Хотя полк был в самом жалком положении, но он не должен был отказываться от него, раз просивши главнокомандующего о переводе его из артиллерии. К оправданию его, хотя слабому, служило то, что он надеялся получить (как он говорил) Херсонский, а не Грузинский полк; что, будучи уже несколько лет полковником, он не надеялся в короткое время предстоящего его командования поставить полк на такую ногу, чтобы ему можно было сдать его; третье то, что в полку сем был подполковником гр. Симонич, иностранец, жаждавший сего командования, вероятно из корыстолюбивых видов, женившийся на Грузинке, заведший большое хозяйство и управлявший полком совершенно по своему произволу в командование Петра Николаевича. Копылов должен был опасаться его козней. Весь полк был разбит в прислугах и по разным должностям, и служба и повиновение совсем почти затеряны. При сем невинная уверенность Петра Николаевича в исправности своего полка усугубляла всю опасность сей приемки. Вот причины, побудившие Копылова к такому поступку. Многие полагали, что он был помешан, и Алексей Петрович первый если и не был сего мнения, то утверждал сие. Я после видел Копылова. Он в самом деле имел нечто странное в обращении, но судил здраво и говорил хорошо, так что поступок сей нисколько нельзя приписать к сумасшествию; а могла в том быть причиною сколько-нибудь ипохондрия его, которая была отчасти в нем заметна. Месяца с два тому как он уехал в Россию; командиром же Грузинского полка назначили и утвердили графа Симонича, который, желая оправдать сделанную ему доверенность, принял полк без всякой придачи от Петра Николаевича. [37]

По выезде Алексея Петровича из Шулавер, я остался один с Авенариусом, и мы расположились ночевать вместе. Мы с ним имели прежде ссору. Человек сей не имеет никакого обращения и был без воспитания, но при том отличной честности, деятельности и хороших правил. Он имеет притом предубеждение, что очень умен и что все другие ничего не значат перед ним. Приехавши в Грузию с такими правилами, он полагал найти в сем отдаленном краю людей еще менее способных, по мнению его, нежели те, которых он видел в России, и, наделал некоторым невежливости, не из намерения огорчить их, но именно только от незнания жить в свете. Некоторые сердились на него, но наконец обратили сие в смех; и слова и поступки его долгое время служили посмеялищем молодых людей, не искавших в нем хороших качеств. Но со всем тем обращение его сделало ему много неприятелей. Одна фамилия его уже приготовляла ему насмешки: из Авенариуса сделали нотариуса, гротариуса, архивариуса, семинариуса, хапунариуса и пр. Начав под сими знаменованиями службу свою в Грузии, он не мог ожидать благоприятных обстоятельств; но поддержанный И. А. Вельяминовым, который его прежде знал и вызвал его из России, он получил после князя Горчакова 41-й егерский полк, на что Алексей Петрович согласился единственно из уважения к наместнику своему, будучи сам предубежден против него и имевши вероятно более одного раза случая смеяться над ним. Начало командования его полком было неблагополучное. Вскоре офицеры, избалованные предместником его, негодуя на него за то, что он требовал с них должное, и более может быть потому, что он, по привычке своей, обращался с ними грубо, стали заводить разные крамолы против него. Из числа их переведенный из гвардии и произведенный в маиоры капитан Марков однажды сделал ему явную грубость и разругал его при всем собрании офицеров за обедом. Авенариус донес о сем начальству. Алексея Петровича не было в Тифлисе. Марков был посажен в крепость Иваном Александровичем. Начато было уже следствие по сему делу, по коему Марков неминуемо попался бы в солдаты после суда; но главнокомандующий, узнав о сем, был весьма недоволен сим: Маркова велел выпустить и ехать в отпуск в Россию, а Авенариусу оставить полк и службу в Грузии. Авенариус просил перевода по армии; ему было отказано. Между тем временем, как дело сие тянулось, Алексей Петрович имел лично случай короче познакомиться с Авенариусом; признав в нем добрые его качества, полезные для службы, он уговорил его остаться в [38] службе, сознался в своем заблуждении и в вознаграждение за сделанную им обиду доставил ему на днях полковничий чин. Сознание сие случилось в Шулаверах в мою бытность.

Полковой казначей мой подпоручик Петров, которого я сам образовал казначеем, назначил его и выучил считать, надеясь иметь в нем помощника в частые отсутствия мои, заболел горячкою в Июле месяце. Он был очень опасен, когда я поехал на Лори, так что я едва согласился отпустить на праздник священника. Человек сей, корыстолюбивый без меры, глупый, ленивый и не трезвого поведения, пьянствовал на Лори. На второй день, накануне выезда моего, я его подозвал к себе и, напомнив о положении казначея, о коем я много беспокоился, сказал ему, чтобы он на другой день выехал из Лори и следовал в Башкегет. Не желая оставить сего места веселия, он стал было представлять разные причины, но я повторил ему свое приказание, и он обещался выехать. Как я удивился, когда увидел его на другой день опять пирующего. Я побранил его, упрекнул ему в упущении своей обязанности и велел тот же час выехать. Он отзывался, что лошади его захромали. Видя, что с ним нечего было разговаривать, я ему объявил, что если он сейчас не выедет, то будет связан и отправлен за караулом, позвал дежурного и велел отправить его за казачьим конвоем. В ту же ночь он был доставлен в Башкегет казаками, под расписку полкового адъютанта. Но сие происшествие ему не понравилось. Я слышал, что он намеревался оставить полк мой. Радуясь сему случаю избавиться сего человека, поведения дурного, нисколько не соответствующего его сану, я предложил ему свою помощь для перевода его в другое место. Он подал прошение, которое я представлял по начальству, вместе с прошением священника Тимофея Никитина эскадры Каспийской флотилии 45-го экипажа, который был со мною в первой экспедиции к Туркменским берегам (и тогда еще условились мы служить вместе, если мне по производстве в полковники полк дадут; вступив с ним в переписку по сему предмету, я получил согласие сего почтенного старика). Я узнал после, что нынешний священник мой Лука Савин писал письмо к экзарху, в коем жаловался на меня; но кажется, что письмо сие, не дошедшее к счастию его по назначению, было возвращено ему людьми ему доброжелательствующими.

5-го Августа было порядочное землетрясение в Лори, Башкегете и Квеше; землетрясение сие раз пять случилось в Августе месяце. [39]

Едва я успел возвратиться в Башкегет, как получил письмо от Алексея Петровича, писанное из Каджор, в 10-ти верстах от Тифлиса, где он стоял лагерем, укрываясь от жаров Тифлисских. Он звал меня к себе, дабы проводить его в Манглис прямою отысканною мною дорогою. Я немедленно поехал к нему, выслав по его приказанию из Башкегета поручика Клименку, с командою из 50-ти человек состоящею, на Манглис для караула. Прапорщик, князь Елисуйских владений, был вместе с ним послан и прибыл вскоре с известием на Каджоры, что команда уже выставлена. Его вскоре отправил Алексей Петрович в Нуху по секретному поручению, для изловления одного человека, где он и теперь еще находится в командировке, но по другому делу, находясь переводчиком при маиоре Клименке, занятом там отысканием казенных земель и доходов.

В деревне Табахмеди я нашел вновь прибывшего с полками казачьими на смену старых генерал-маиора Василия Дмитриевича Иловайского, с коим и познакомился. Человек сей, известный храбростью своею и оказанными подвигами в 1812 г., не имеет нисколько привычек Донских: будучи в душе ревностным Донцом, он образован, воспитывавшись в кадетском корпусе, и все обращение его Европейское. Он умен и любезен, но имеет также свои странности и прихоти.

Алексей Петрович принял меня на Каджорах (помнится мне 12-го числа) весьма ласково. Я провел с ним три дни до выезда нашего и, наконец, мы пустились в путь верхом по новой дороге к Манглису. С нами были г. м. Иловайский, полк. Сергеев, инж. г.-маиор Трузсон, адъютант главнокомандующего Талызин (один, ибо Воейков уехал на линию на воды и в отряд начальника штаба), инж. путей сообщения полк. Гозиуш, того же корпуса кап. Боборыкин, кап. Жихарев и многие другие лица.

В первый день, проехавши около 35-ти верст, мы прибыли на Кульгутинский пост. До Манглиса оставалось только пять верст, но тут застал нас густой туман, попеременно с дождем, и мы остались ночевать на высокой горе, Алексей Петрович в палатке, а мы все в сквозящемся балагане казаков, где нас не переставал дождь мочить. Другой день был такой же, и мы провели его играя в цхру, в чем участвовал все время и целый день сам главнокомандующий, веселясь игрою сею и играя сам за другого. На третий день погода прояснилась, и мы спустились с горы. Главнокомандующий осмотрел место и остановился у разоренного монастыря Манглиса, где был встречен конвойною командою и [40] провел тут с час; мною же был приготовлен в сем месте завтрак. Мы возвратились ночевать на Кульгутинский пост, где г.-м. Иловайский был во все время хозяином нашим и где самые лучшие и дорогие вина лились в изобилии.

На другой день Алексей Петрович уехал на Каджоры, а я поехал снова осмотреть дороги и местоположение и нашел, что место, им избранное для перенесения моей штаб-квартиры, не имело по близости воды. Прибывши к Манглису на ночлег к конвойной команде, я написал ему письмо с объяснением виденного, но не получил никакого ответа. На другой день поехал я на Цалну, следуя прямою дорогою лесом и, с трудом выбравшись на горы, остановился отдыхать в балагане у артиллерийского офицера подпоручика Сазонова, находящегося тут в карауле при казенном табуне. Взявши его с собою, я приехал на Цалну. Не хотел я пропустить сего случая, не обследовав одного обстоятельства, довольно занимательного. Подп. Кулябка говорил мне, что в 1815 г., когда главнокомандующий Ртищев выходил лагерем с отрядом к Цалне и строил крепость Цалну, охотники, ходившие по горам, нашли в одной оставленной церкви на скалах труп человеческий, в одежде Греческой, стоявший на коленах перед алтарем в той церкви, невредимый и без всякого запаха; волоса еще были целы, и все части тела, кроме глаз, были хорошо сбережены. Кулябка сам тогда ходил из любопытства смотреть сие, со многими другими офицерами, и уверял меня, что, сколько ни кликали собак, с ними бывших, к себе, но оне никак не могли войти в ограду церкви; что после того один капитан Грузинского полка, Поляков, будучи на охоте, стащил тело сие с его места и положил его в церкви, в стороне, вытянув ему ноги. Кулябка видел оное и в сем положении и сказывал мне, что сам Ртищев ездил смотреть его и что какой-то старик из Тифлиса, по завещанию, похоронил оное. Я слышал тоже самое от офицеров 41-го егерского полка, когда был у них на полковом празднике на Лорах: солдаты их полка (бывшего тогда 17-м егерским и занимавшего в то время крепость Цалну) хоронили тело сие. До выезда еще моего из Башкегета я поручил шт.-кап. Григоровичу, стоявшему на Цалне с ротою, отыскать сие тело. Солдаты со рвением бегали по всем окрестным скалам и, наконец, по указанию маркитанта, бывшего в 1815 г. на Цалне, нашли сию церковь. Я посылал маиора Гладкого-Сацкого отрыть тело, и он сказал мне, что нашел точно тело, похороненное в досках, под коими подложенное сено еще не сгнило. Он говорил мне, что тело было покрыто некоторого рода слизью, [41] но что не сгнило; он не мог мне хорошо объяснить того, что видел, и потому я решился сам осмотреть оное.

Едучи с артиллерийским подпоручиком Сазоновым, я разговорился с ним о сем и услышал от него тоже самое: он сам был в 1815 г. на Цалне и видел нетленного. По приезде на Цалну, я на другой день поехал с маиором Гладким-Сацким осматривать сию церковь и нетленного. Разрывши могилу, нашел я точно доски и сено, что явно доказывало, что человек сей не был похоронен Азиатцами, а Русскими. Я нашел в могиле голову и весь остов, но только одне кости, без тела. И тем кончилось исследование сие. Впрочем, рассказанное другими лицами о сем человеке не подлежало никакому сомнению.

За сим я осмотрел церковь, подле коей он был похоронен и в коей он до сего находился. Она стояла на утесистом берегу реки Храма, выстроена вся из каменных больших плит, с особенным искусством, и украшена резною работою на камне, а также надписями, которых не могли разобрать. Надписи сии если не на Греческом языке, то должны быть на старинном Грузинском. Впрочем около Цалны жили Греки, что доказывается большим разоренным селением или городом, находящимся от крепости вверх по реке верстах в семи. Развалины сии называются Антрониос, Греческим именем. Мне не удалось еще осмотреть их, но я их издали видел; оне заключают семь церквей, а потому названы казаками семикирками. При рытьи канавы для Цалнской мельницы найдены были в земле солдатами еще до меня Греческие серебряные монеты. В числе ваяний виденных мною на стенах церкви, находилась баранья голова, довольно искусно сделанная. Я велел вынуть весь камень и привез его к себе в Башкегет. Справедливость показания подполковника, что собаки не шли в ограду церкви, доказывается тем, что хотя церковь открыта, но тело сие не было тронуто зверьми, находящимися там в большом количестве.

Проехав около 35-ти верст, мы прибыли ночевать на берег озера, лежащего на горах, и остановились в огромном караван-сарае, выстроенном прекрасно и со всеми удобствами. Здание сие не сделало бы стыда лучшим зодчим нашим; оно могло бы вместить до 600 человек на ночлеге весьма просторно. Переночевав я поехал далее к Югу по вершинам гор, вдавшись в границы Турецкие, на расстоянии 25-ти верст от крепости Турецкой Ахалкалаки, и возвратился в Башкегет через урочище Ездакар, где уже спустился с гор, отделяющих наши владения от Турецких, на [42] коих среди лета виден снег. Обывательские караулы собирались ко мне по мере, как я подъезжал к занимаемым ими местам.

Частые поездки сии были неразлучны с упущениями по полку. По мне оставался старшим подп. Кулябка. Нижние чины, вопреки приказаний моих, не переставали работать на него. Он имел здесь хлебопашество и за жнитво хлеба его и молотьбу не хотел даже дать той цены рекрутам, которую они за сие получали от обывателей. Артемовский, коему они были поручены (также и вся хозяйственная часть) в отсутствие мое не мог уговорить его к сему, заплатил им сам от себя, дабы мое приказание было исполнено. В распределении сенокосов Кулябка оставил себе лучшую часть, отведши артиллерийским строевым лошадям дальний и недостаточный сенокос, так что по приезде моем я принужден был им отдать уже часть казенного полкового сенокоса. Сколько мне стоило слов и уговоров (тогда как я мог приказать, но не делал сего, желая ласками побудить его к исполнению своих обязанностей), чтобы снять от квартиры его часового, ему не следовавшего и присвоенного им в отсутствие Ладинского, когда я еще не прибыл к полку. Он затруднялся исполнением должного и воли моей, тогда как едва доставало в Башкегете людей для караула. В отсутствие мое он допустил жителей запахать землю, занимаемую нашими табунами для пастьбы. Не съезжая с места, он ничего не знал, что около делается. Роты не переставили, вопреки моих приказаний, посылать в степь за разным делом людей без ружей; вырубленный мною лес для построения мостов в меру был при нем укорочен, дабы его легче можно было перевозить, и тем испорчен.

Я позвал к себе Кулябку и наедине упрекнул ему в ссорах, заводимых им в полку. В ответ на сие он отвечал мне, что казначей и адъютант имеют больше меня власти в полку. Сего отзыва было бы достаточно, чтобы представить его начальству; но, избегая жалоб, которые были бы неприятны Алексею Петровичу, я сказал ему, что если они бы и имели сию власть, то сие делалось бы по моей власти, и я могу ему тотчас же показать ее. Сии слова остановили его. Я перечел ему все упущения его, и он просил меня, чтобы я простил ему, если он вышел из границ своих обязанностей против меня. Я представил ему все ошибки его и отпустил его; но не менее положено было сим начало ссоры моей с ним. В бытность мою на Каджорах, не имея еще причины быть им недовольным, я просил главнокомандующего, по желанию его, доставить ему где-нибудь комендантское место; но Алексей Петрович засмеялся и сказал мне, что я верно желаю сбыть [43] Кулябку, которого он уже знал, и заключил тем, что не имеет вакантных комендантских месть. Но отъезде Алексея Петровича, я просил старшого Вельяминова о представлении его в отпуск по поданному им прошению, но получил также отказ, потому что он просился в отпуск не на законное время. Кулябка брал все меры, чтобы остаться в полку, ибо ему нигде не было бы так хорошо жить как здесь, и я не имею средств выкурить его из полка до приезда главнокомандующего, коему принужден буду описать его в настоящем его виде.

Но причина сей ссоры скрывалась под другими началами. В бытность еще Ладинского и в первое время прибытия моего в полк, Артемовский обручился с сестрою жены Кулябки тайным образом. Я, узнав о сем, не отсоветовал сего Артемовскому; но он мог не видеть, что я не признавал выгодным для него жениться в столь молодых летах. Артемовский, не питавший уже той страсти к невесте своей, сам чувствовал ошибку свою, тем более, что маленькое имение подполковника, ему обещанное, должно теперь было остаться в семействе, потому что жена его забеременела и что по сему поводу переменилось с ним я обращение будущего дяди его. Зная несносный нрав его, Артемовский желал прервать связь сию, и как он был гораздо умнее подполковника, то и подвел его к ссоре, в коей сделал его виновным и получил желаемый отказ. Они после того помирились, но Артемовский не хотел более возобновить сей связи. Подполковник был в отчаянии и полагал меня причиною сего; но Артемовский, видя и со стороны невесты своей такое же охлаждение, не возобновлял более дела. Женщины везде, где оне вмешаны, будут причиною неудовольствий и распрей; я опять удостоверился в сем правиле, узнав однако уже после о настоящих причинах сего разрыва.

В доме у Кулябки жил один ослепший родственник его юнкер Чуйкевич, который, будучи обласкан мною и представлен лично Алексею Петровичу, в бытность его в Башкегете, к производству в офицерский чин (на что главнокомандующий, из сострадания к его положению, согласился) был мне благодарен. Он не терпел Кулябку, от коего ежедневно получал неудовольствия, вместо помощи и утешения в своем несчастии, и от него извещался я о всем происходящем у них в доме.

Общество офицеров в моем полку состоит все, или большею частию, из людей бедных, живущих одним жалованьем, но привыкших издерживать оное все; немногие из них имеют небольшой достаток, нужный в службе, но большая из них часть знаменует [44] особенное пристрастие к деньгам. Есть между ними и некоторые развратного поведения, но сих сбывал всегда и сам полковник Ладинский в гарнизоны. Русских в том числе только несколько человек; прочие все Малороссияне, Грузины, Армяне и Поляки. Малороссияне, набранные Ладинским из самых простых званий, суть самые мало образованные, но между тем и самые хитрые. Из них все шт.-офицеры, старший командир 3-го баталиона подполковник Кулябка, у него в баталионе младший штаб-офицер маиор Потебня, женатый на Осетинке, самого бешеного и вздорливого нрава, не дающей пропуска ни одному офицеру. Имея многочисленное семейство, бедные люди сии, вместо того чтобы снискивать расположение других кротостью, умели приобрести всеобщую ненависть. День проводят они в драках между собою; иногда жена бьет мужа, иногда муж жену, а всего чаще все семейство дерется, так что дети бьют отца и мать, а те между собою и бьют старуху бабку свою. Маиор сам, не занимаясь никогда службою, предан пьянству и не перестает допускать на себя справедливые претензии нижних чинов, находившихся у него в разные времена в услугах. Я употреблял все средства, дабы выжить его из полка, он старается удержать себя в оном, и я принужденным найдусь представить на первую вакансию баталионного командира младшего его шт.-офицера, дабы его выкурить.

В проезд Алексея Петровича из Башкегета на Лори, ему показалась трудна дорога, ведущая на Мокрую гору, лежащую близ Башкегета, и тогда же приказывал он мне отыскать другой подъем на сию гору. Имея в виду исполнение его приказания, я отправился в первых числах Сентября месяца отыскивать сей объезд и, нашедши оный лучше первого, продолжал путь свой прямою дорогою в Гумры, куда прибыл в 1-м часу по полуночи, проехав в сей день около 80 верст. Я полагал застать всех спящими, но удивился когда, подъезжая к дому князя Севарсемидзева, услышал музыку. Он давал бал для разных жен полковых офицеров, зазванных им из 41-го егерского полка, и завез их на край света и на границу, дабы ему удобнее было волочиться за ними. Но бал сей был еще лучше даваемых предместником моим в Башкегете. За столом служили кучера, дамы выпускались только к танцам, а по окончании оных запирались в другую комнату, в которую имел вход только один князь Севарсемидзев. Музыка, всегда несчастная в Тифлисском полку, играла так, что едва можно было разобрать, что она играла; слышны были только трубы, барабаны и изредка пискливый голос уставшего и задыхающегося кларнетиста. [45]

Во время сей поездки родилась у подполковника дочь, и он, не взирая на неудовольствия между нами происшедшие, просил меня крестить у него. Я крестил уже до сего у маиора Потебни и у священника, не отказался и в сем случае, и сделался крестным отцом детей тех особ, которые мне по дурному своему поведению всех несноснее. Они же, может быть, сим средством надеялись найти более снисхождения к их ошибкам и упущениям.

Дня через два после возвращения в Башкегет, я принял у себя в доме бригадного командира своего г.-м. князя Эристова. Смотр начался на другой же день и через три дни кончился; но надобно было смеяться оному: соблюдены только были некоторые формы, предписанные в сем случае. Сам бригадный командир, немного зная в сем деле, и даже мало Русской грамоте, не вдавался в глубокие исследования; к сему еще служило причиною самое запущение службы в полках в Грузии расположенных, за которое трудно приняться кому бы то ни было, не подвергаясь неудовольствиям от Алексея Петровича. Князь Эристов старик, Осетин или Грузин, дослужился однако до генеральского чина. Человек сей отменно добр и честен, но столько же и глуп и бестолков; он, говорят, был прежде храбр. Года три тому назад он сходил с ума и теперь еще не совсем поправился от сей болезни, пущается охотно в разговоры о духах, бесах и философии, не читав от роду никакой книги, так что трудно иногда удержаться от смеха при разговорах его. Я не пользовался однако слабостями его и старался соблюсти все должное начальнику, особливо при смотре.

Алексей Петрович около половины Сентября выехал из Тифлиса на линию, взяв с собою один баталион Херсонского гренадерского полка, с коим и следовал в Тарки, для укрощения восставших Лезгин, после убиения Верховского, где он и до сих пор еще находится.

В начале Октября месяца однажды я поехал в Тифлис, для того чтобы заняться первым баталионом и несколько отдохнуть от частых поездок и занятий по службе, от коих в полку мне отдыха не было. Я разъехался дорогою с предписанием Вельяминова, сделанным мне по воле Алексея Петровича, писавшего к нему из Владикавказа, чтобы он приказал мне и Авенариусу приступить на Манглисе и на Белом Ключе к заготовлению материалов для перенесения наших штаб-квартир. Я получил сие предписание уже в Тифлисе по пересылке из Башкегета. Не имея людей, я не мог приступить к сему делу и остался в Тифлисе до исхода месяца. [46]

В это время уехал из полка адъютант мой Артемовский, которому я дал вид, будто он едет по поручениям полка, дабы не лишить его жалованья, желая ему через сие доставить случай быть дома; но, найдя в нем мало благодарности к сему снисхождению моему, я упрекнул ему перед отъездом в том, напомнив ему, что я его буду только до Апреля месяца ожидать. Меня более расстраивало сие обстоятельство потому, что по отъезде его некому почти было поручить адъютантской должности; но я назначил для сего адъютанта 3-го баталиона прапорщика Туркевича и нашел в нем более усердия, чем знания (противное Артемовскому, в коем под конец было заметно малое усердие, хотя он и совершенно знал дело), но занявшись сам с Туркевичем, я обошелся и теперь уже совсем привык к нему. К отъезду Артемовского присоединилась еще болезнь полкового казначея подпоручика Петрова, который только в Декабре месяце выздоровел и стал заниматься своей обязанностью. Все обстоятельства сии и частые поездки мои, по воле начальства, были причиною, что все лето было проведено мною в безмерных хлопотах и заботах, от коих я надеялся отдохнуть зимою; но тут подошло переселение полка, что меня еще более заняло.

В конце Октября я возвратился в Башкегет и в первых числах Ноября месяца писал рапорт к И. А. Вельяминову, в коем, донося о найденном на Манглисе после подробного исследования угодий оного, сделанного посланными мною для сего офицерами и нижними чинами, я представлял ему положение полка и невозможность послать более 30-ти человек для работы на Манглис; ибо 5 рот занимали караул в Тифлисе, 3 роты и одна, прикомандированная к ним, занималась работами в Тифлисе же; затем оставалось в штаб-квартире у меня только две роты, на коих лежали все командировки, по воле начальства делаемые; одна из них еще в том числе была женатая, так что за занятием в Башкегете караула едва оставалось у меня 30 человек свободных.

Женатая рота была сформирована после смотра в Сентябре месяце. В 1820 году, по представлению Алексея Петровича, были присланы женатые рекрута во множестве во все полки. В мой полк их не более 300 назначили, в иные же более 700. Целью главнокомандующего вероятно было поселение сих рот, но в следовании их очень мало о них заботились, и казна не хотела издержек на них делать, так что до половины сих людей и женщин с детьми померло дорогою и в Тифлисе, без всякого почти призрения: в Тифлисе умирало до 30 и более человек в день из рекрутских партий. По прибытии их в полки, предписано было полковым [47] командирам поселить их и дать им средства к хозяйственным заведениям; но никаких средств для сего казна не дала. Некоторые полковые командиры из сожаления призрели сих несчастных и дали им средства к заведению, кормили их и одевали на свой счет; в последствии времени казна отпустила на них 6-ти месячное продовольствие деньгами. Ладинский не упустил сего случая, чтобы попользоваться, вычитая из денег сих несчастных за нахождение их в лазарете: так как и с холостых солдат вычитается провиант за сие время, он вывел в расход все деньги к приезду моему по справочным ценам на содержание сих женщин, продовольствуя их хлебом, засеваемым им самим посредством солдат в Башкегете, тогда как другие полковые командиры вывели из сей суммы значительный остаток до 1500 р. с., которые были ими представлены начальству и обращены в пользу же сих женщин. Вместо того, чтобы собрать сих женатых в одну роту и дать им попечительного начальника, Ладинский разбил их по всем ротам почти поровну, вероятно для того, чтобы менее заботиться о благосостоянии их и более иметь случая усладить страсть свою к женщинам. Он сам первый показал пример разврата. За сим следовали офицеры... Так как людей сих нельзя было употреблять на службу в Тифлисе, то они всегда оставались в Башкегете, а на место их посылались люди из других рот. Мужья тех, которые помоложе были, посылались в команды для работ, дабы свободнее было сношение с женами их. И так поселился в полку разврат в самой сильной степени, и люди до сих пор, пробыв уже три года в полку, называются еще рекрутами и не знают почти приемов ружейных. Желая истребить сие зло, я давно уже предполагал соединить сих людей всех в одну роту; но поездки мои и ожидаемый еще с Июля месяца смотр препятствовали в том. Наконец после смотра я приступил к сему, назначив для расформирования 4-ю егерскую роту, которая, проведя более двух лет в Тифлисе на работе, от беспечности ротного командира Погорелова, совершенно опустилась. Для сего я послал ей на смену 6-ю егерскую с Цалны, сменив сию последнюю из штаб-квартиры 2-ю карабинерною ротою. По прибытии 4-й егерской, коей командиром я назначил шт.-кап. Ротмистрова, бывшего приставом в Немецкой колонии, я расформировал ее по другим ротам и перевел в нее всех женатых. Разврат совсем почти прекратился, и люди сии, о благосостоянии коих и восстановлении прав их на жен я ежедневно забочусь, стали заниматься службою с успехом.

Приступая к заготовлению материалов на Манглисе, я писал [48] к Вельяминову рапорт, коим просил, чтобы спустили по сему случаю рабочие роты, в Тифлисе находящиеся, ибо мне совершенно некого почти было послать на Манглис. В ответ получил я предписание, что в сем же месяце к 10 числу оне все будут спущены. Я дожидался, но роты не спущались. Наконец я решился сам ехать в Тифлис, в последних числах месяца, просил лично о сем Ивана Александровича. Никакой другой причины сему замедлению не было, как забывчивость или беззаботливость. В самый день приезда своего я все переработал, и три роты, с прикомандированною четвертою, были назначены в конце недели к отправлению в Башкегет.

2-го Декабря я приехал в Башкегет, куда роты поспели около недели после меня. Собрав весь 3-й баталион вместе, я назначил 5-ю егерскую роту для следования на Манглис, собрал обывательских быков, для доставления туда 200 четвертей муки, вытребовал до 200 человек рабочих обывателей и отправил 13-го числа всех на Манглис с маиором Гладким-Сацким, коему и дал подробное предписание, что ему делать надлежало. В исходе месяца началась рубка леса, продолжающаяся до сих пор с хорошим успехом; люди обстроились землянками у разоренного монастыря и запасены провиантом до Марта или Апреля месяца. Разработка дороги, ведущей от Цалны к Манглису, также производится обывателями под надзором 2-й карабинерной роты из Цалны; но холода, вьюги, метели и снега были причиною, что многие из жителей заболевали и некоторые даже померли от нужды. Нуждаясь однакоже крайне в сей дороге, я не остановил производства работ на оной и надеюсь в скором времени видеть ее оконченною, вопреки всех препятствий, предстоящих в сих холодных местах. Казна мне ничего не отпускает на сии работы как на Манглисе, так и на разработке дорог, и потому я обязан, в угождение Алексею Петровичу, делать все сие на собственный счет свой, что немало мне стоит.

Не взирая на многие занятия, я избрал время, дабы дать повеселиться офицерам. В Декабре месяце было у меня в доме два или три бала и под новый год маскарад. Все были очень довольны, исключая меня. Веселясь удовольствию других, я скучал в обществе, к коему не принадлежал по своему роду жизни, но старался всех уверить, что не менее их веселюсь, и успел в сем, уверив их, что мне приятны сии общества.

Комментарии

1. См. "Русский Архив" сего года, книга II-я, вып. 7-й, стр. 313.

2. Седьмого карабинерного, которым Н. Н. Муравьев назначен был командовать, оставив службу по генеральному штабу. П. Б.

3. Своему предместнику по командованию полком. Прием полка Муравьевым и сдача его Ладинским представляют собою крайне любопытные и знаменательные черты. Вероятно так было не только у Ермолова на Кавказе, но и в остальных войсках. К сожалению не знаем наверное, Поляк ли был Ладинский. П. Б.

4. Т. е. уже 1824-го года, в Генваре которого это писано. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1823-й год // Русский архив, № 9. 1888

© текст - Бартенев П. И. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1888