ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО ¹.

Апрель-июнь 1829 года.

(Перед возобновлением военных действий с Турками.— Дело Бурцова.— Мусульмане в нашем войске.— Н. Н. Раевский.— Нерешимость Паскевича.— В долине Поцхо.— Капитан Рябинин.).

Я проводил сколько можно более время в кругу семейства своего, с коим вскоре мне надобно было расстаться, и бывал у главнокомандующего, коего расположением я, казалось, пользовался, что он мне и доказал поручением в начале войны всех выступавших войск в командование мое, для собрания их на границе в лагере. Тогда Сакен поддерживал еще сие расположение Паскевича ко мне и ко всем... Мне известно, что возрождавшиеся даже тогда между ним и Сакеном неудовольствия были прикрываемы лживыми примирениями и личиною искренности, коих развязка должна была когда-нибудь открыться и коих последствия не могли быть хороши.

Между тем все готовилось к выступлению; ибо слухи носились, что Турки хотели нас предупредить в открытии войны, и вторжения их в границы наши могли понудить нас к движениям, совершенно отклоняющимся от нашей цели. Мы не хотели им дать выгоды наступательных действий, а потому и спешили сами начать; но нам предстояло перейти горы на границе лежащие и в коих подножный корм показывался лишь в исходе Мая месяца, а потому и посылали несколько раз офицеров для осмотра сих гор; но они всякий раз возвращались с известиями, что снега еще непроходимы на вершинах, почему и приостанавливалось общее движение войск.

Не знаю кем было сделано предположение для начала военных действий сего года, Паскевичем или Сакеном; но оно состояло в том, чтобы выступающие войска соединились близ Ахалкалак. Поводом к сему служило, кажется, то, что у нас были известия о двух намерениях Турок, из коих по одному знали, что неприятель собирался возобновить нападения свои на Ахалцых, а по [502] другому, что главные силы его, выступившие из Эрзрума, угрожали Карсу. А потому мы и хотели занять такое место, из коего бы можно было в случае надобности податься на оба фланга, из коих на правом находился Бурцов с отрядом вне Ахалцыха, а на левом близ Карса г.-маиор Панкратьев, прибывший из Хоя (что в Персии) с отрядом, занимавшим город сей по мирному договору с Персиянами. Плана сего порочить нельзя; он был хорошо или счастливо соображен... Военные действия Бурцова начались 1 Мая, на левом же фланге у Панкратьева военные действия, хотя не важные, начались еще ранее...

Дело, весьма маловажное, происходило в Баязетском пашалыке, занятом в прошлом году Чавчавадзевым; в самую же крепость Баязет был послан г.-маиор Попов, который и держал оную с частью войск вновь порученной ему бригады 20-й пехотной дивизии.

Я был назначен Паскевичем для командования войсками, собиравшимися в центре, к коим должен был прибыть главнокомандующий, и 29-го числа получил я от Паскевича следующее повеление:

«Войскам, имеющим поступить в состав действующего корпуса, значущимся в прилагаемой у сего ведомости, предписал я собраться в Калагире. Назначая ваше превосходительство начальником оных, я предлагаю вам вступить в командование сими войсками и подвигать их постепенно в Башкичет, где предписано заготовлять для них продовольствие. В сем последнем месте в. п-во присоедините под начальство свое направленный туда Эриванский карабинерный полк и, расположив там весь отряд сей, извольте ожидать дальнейших моих предписаний. Главнокомандующий генерал-адъютант граф Паскевич-Эриванский. № 512, 28 Апреля 1829 г. Тифлис».

Ведомость войскам направленным ныне в Калагир.

Артиллерия: Кавказской гренадерской артиллерийской бригады, батарейной № 1 роты 8 орудий, легкой № 2 роты 6 орудий, 21-й артиллерийской бригады, батарейной № 1 роты 8 орудий, Донская конная № 3 рота, конно-линейная № 5 полурота. Г.-маиор барон Остен-Сакен».

Из вышеизложенного повеления видно, сколько тогда спешили собрать войска на границе. Главным препятствием был подножный корм, без коего мы двигаться не могли с многочисленными обозами нашими и запасами всякого рода. Войскам, подвигавшимся в горы, нельзя было дать предварительного маршрута, и сие [503] предоставлялось усмотрению ближайшего начальства, которое должно было соображаться с местною возможностью.

На меня возложили в тоже время инспекторские смотры почти всех выступающих войск. Кроме моей бригады я должен был осмотреть драгунский и сводный уланский полки, большую часть артиллерии, пионеров и понтонную роту, находившуюся тогда в Башкичете. Я начал смотры сии в Тифлисе с пионерного баталиона и продолжал оные несколько дней, что и было причиною, что не мог немедленно ехать в Калагир, в чем не предстояло еще надобности; ибо затруднения в движении предстояли войскам только из Башкичета. А потому я поручил командование выступившим войском старшему из находившихся при оных начальнику артиллерии полковнику Цебрикову.

Между тем были получены Паскевичем известия о собрании Турецких войск, с коими Бурцов имел 1-го числа Мая дело при селении Цурцхабе; а потому, переменив назначение сборного места войск, предназначенных в состав отряда мне вверенного, в Калагире, и не смотря уже на затруднения, предстоявшие в переходе через горы в столь раннее время, он приказал мне следовать далее. Посему и в секретном повелении его, полученном мною 1-го Мая, было сказано: «Немедленно извольте отправиться в Башкичет и приведите войска в движение оттуда к Ахалкалакам. Эриванский карабинерный полк должен выступить, не дожидаясь прибытия других. Самая удобнейшая дорога из Башкичета в Ахалкалаки идет через Цалку и Топораванский керван-серай; но предоставляю вам, если найдется возможным, направить войска от Башкичета прямо на Ганзу или от Шиндляр на керван-серай. Для исправления дороги будет находиться при пионерной команде, кроме обыкновенного шанцевого, еще на 300 человек инструмента. Предваряю в. п-во, что в Ахалкалакском санджаке в недавнем времени в двух деревнях, лежащих к стороне Ардегана, существовала чумная зараза, почему войскам в сообщении с жителями нужно соблюдать надлежащую осторожность. Для получения известий о неприятеле, посылайте как можно чаще лазутчиков, на что предписываю кол. сов. Майвалдову доставить вам сто червонцев, о расходовании коих представите мне своевременно отчет. О получаемых вами известиях не оставьте без замедления доносить мне, изъясняя всякий раз положение отряда вашего, удобство дорог и все, о чем нужно иметь сведения для общих соображений. Для доставления вам нужных пособий от жителей Борчалинской дистанции, вместе с сим предписывается явиться к вам Борчалинскому приставу».

Полковник Цебриков был старшим во всем отряде, и как мне нельзя еще было выехать, из Тифлиса, то я пересылал к нему для исполнения всякие распоряжения, получаемые мною от [504] начальства. Готовясь также к выступлению за границу, я предупредил о сем Бебутова, Бурцова и комендантов Ахалкалакского и Гартвисского, дабы они знали о приближении сих сил; Курганову же, который опять при мне находился, приказал ехать в Борчалу и, найдя там способных людей, отправить их лазутчиками за границу, дабы заблаговременно иметь сведения о неприятеле.

Я выехал из Тифлиса 4-го числа Мая. К тому времени не было еще получено известия о мнимой победе, одержанной 1-го числа Бурцовым над Ахмед-пашею при селении Цурцхабе. Известие сие пришло в Тифлис вскоре после выезда моего. Оно произвело большую радость, ибо Бурцов представлял торжественною победою дело свое, говоря, что он разбил Турок на голову, тогда как он был ими отражен с потерею: ибо, удалившись с отрядом своим в ущелье и горы (в коих я был в Марте месяце), он атаковал с запальчивостью укрепленное селение Цурцхаб, был отбит и занял оное только по выступлении неприятеля. Тогда поверили его донесению и в Сионском соборе служили благодарственный молебен с коленопреклонением. Бурцов после сам мне рассказывал дело сие и объяснил мне оное совсем в другом виде, но он имел привычку в реляциях всегда украшать дела свои.

Вот как настоящее дело было. Бурцов подошел к Цурцхабу на весьма близкое расстояние и под прикрытием небольших уступов, тянувшихся перед селением, остановился и выстроился. Селение было занято главными силами Турок; всего на всего было их до 3000, у Бурцова же было 2000 человек. Большие высоты на правом фланге Турок были заняты их пехотою, на левом фланге у них находилось в небольшой равнине несколько сот всадников. Селение было укреплено переложенными поперек улицы и между строениями бревнами. Бурцов хотел овладеть сперва высотами, командовавшими селением, дабы с оных громить оное, и послал баталион гренадерского полка атаковать оные. Баталион сей с необычайною храбростию полез на крутые горы; люди карабкались, держась за кусты и, не взирая на огонь, который по ним производили, и камни, коими их сверху засыпали, долезли до половины горы, но далее не могли идти, были отбиты и возвратились на левый фланг позиции.

На правом своем фланге Бурцов послал храброго казачьего маиора Студеникина с 150 казаками, которые должны были атаковать конницу неприятельскую. Отважная атака сия также не могла иметь успеха, по превосходству неприятельской конницы, и казаки также возвратились к позиции, оказав не менее того значительные подвиги. [505]

На центре Бурцов послал две или три роты своего полка, между коими и гренадерскую, приказав им ворваться в селение; но едва люди выпили из-за уступов, их прикрывавших, как были встречены на самом близком расстоянии сильным ружейным огнем, против коего не устояли, и возвратились назад за уступы, потеряв в миг более 50 человек и 3-х офицеров. Сими тремя атаками прекратилось и все дело. Турки остались до ночи в селении Цурцхабе, и Бурцов в своей открытой позиции не возобновлял дела, но располагался, кажется, с рассветом другого дня снова атаковать селение. Между тем Турки, достигнув уже своей цели разграблением Армянских селений и видя упорство Бурцова, не отступавшего к Ахалцыху, рассчитывали лучше уклониться в Аджару и ночью оставили селение тайком, что они могли легко сделать: ибо они не были обложены. Перед светом другого дня, несколько застрельщиков, стоявших в цепи нашего лагеря, подались из любопытства немного вперед, не слыша никакого шума в селении, пошли далее и наконец, взошли на завалы, коими селение было укреплено и дали в лагерь знать, что неприятеля нет. Немедленно послали за ними в погоню казаков, которые несколько проехали по следам скрывшегося неприятеля и никого не настигли. И сим кончилась славная Цурцхабская победа 1 Мая, столь громко провозглашенная в реляциях, где было сказано: «г.-м. Бурцов, пользуясь победою, предал огню непокорные нам в той стране деревни и опустошил весь край тот, в коем неприятель доселе находил постоянное убежище в набегах своих на занятые войсками нашими санджаки».

Поступок Бурцова был без сомнения необыкновенно отважен и делает много чести его смелости; но успеха не было, тем более, что он возвратился после к Ахалцыху. Нам нельзя было держать войск во всех ущельях, а потому Поцховский и другие завоеванные нами санджаки, лежавшие впереди покоренных нами крепостей, по выступлении нашем, немедленно занимались теми же вооруженными жителями, которые возвращались в селения свои, и в конце того же Мая месяца, новые многочисленные Турецкие войска заняли Поцховский санджак, угрожая Ахалцыху. Силы сии были разбиты мною совокупно с Бурцовым 2-го Июня в известном сражении при Чабории. Известия получаемые из Ахалцыха, не позволяли мне более оставаться в Тифлисе, и я не мог провести 7-е число (день рождения жены моей) в кругу семейства моего. Жена и сестры, провожавшие меня, ночевали со мною на казачьем посту и на другой день проводили меня еще до Коби, где, отобедавши, простились со [506] мною и вернулись в Тифлис; а я продолжал свой путь до Калагира, куда и прибыл ввечеру, поставил палатку свою на правом берегу реки Храма и остался ночевать. Большая часть войск, следовавшая на сборное место, уже прошла место сие. Того дня ожидали в Тифлис прибытия Персидского принца Хозрев-мирзы, который и приехал.

Первые известия, которые я мог иметь о неприятеле, должны были получиться из Чилдыра, местожительства Карапапахцев по пути к Ардегану, куда и были посланы Кургановым первые лазутчики к их старшине Нага-беку. Я в тот же день писал и к Сергееву в Ардеган, прося его о доставлении ко мне известий о неприятеле.

6-го числа я продолжал путь свой и прибыл на ночлег в Квели. Дорогою останавливался я на отдых в Немецкой колонии, которая была разграблена в 1826 г. набегом Персиян и Турок. Большая часть жителей уже возвратилась из плена и других мест, дома выстраивались, и поля были обработаны; но много людей обоего пола находились еще в неволе. В доме, в который я заехал, находилась дочь хозяйская, молодая девица лет 19, которая также возвратилась из плена от Персиян; она была пасмурна, молчалива, как после соделанного какого-либо преступления и в семействе своем как чужая. По словам родителей ее и по ее собственным приемам казалось, что она, приняв обычаи Персиян, не уживалась в доме родительском и вспоминала с тайным удовольствием роскошную жизнь свою в гареме, предпочитая оную нынешнему пребыванию своему в родительском доме, где ей предстояла умеренная и трудолюбивая жизнь. Она дичилась, и ее не ласкали, как будто упрекая ее в невольном ее преступлении и отступлении от веры своих единоземцев. Так удивительно расположение Европейцев к скорому принятию обычаев Азиатцев, когда они между сими последними живут. Немец, хозяин сего дома, тогда же дал мне записку о пропавшей во время вторжения одной молодой девке из семейства, по прозванию Турнау, увезенной в Эрзрум. Я не забыл поручения его и по занятии Эрзрума отыскивал ее, но не нашел. Голицын же отыскал тогда другую Немку из той же колонии, которую после многих затруднений выручили и наконец отослали или отвезли Грузию. Она тогда была предметом многих разговоров и некоторых происшествий, в коих превозносили, может быть напрасно, великодушие и бескорыстность Голицына.

В течение 6-го числа и 7-го я получал только донесения от разных частей войск, следовавших под командою моею, о [507] движении оных, а также о различных распоряжениях, делаемых для продовольствия оных. 7-го я подвинулся в Башкичет, где принял от полковника Цебрикова командование над собранными уже там войсками.

Перед началом описания сего знаменитого похода нашего против Турок должно упомянуть о состоянии войск, участвовавших в оном.

Потери, понесенные нами в Персидскую войну от болезней, были только что пополнены рекрутами, перед самым выступлением нашим. В каждом полку было до 500 рекрут, из коих иные прибыли в полки накануне выступления оных с квартир. Казалось бы, что молодые люди сии должны на первых порах погибнуть, или по крайней мере отстать от своих полков, по трудам, которые они переносили наравне со старыми солдатами; но случилось иначе. Рекруты сии, выступившие в поход еще с суконными ранцами своими и в рекрутской одежде, получив ружья, во время походов и движений, скоро приняли бодрость старых солдат и нигде от них не отставали: таков был дух в войсках Кавказского корпуса. Духом сим не оживляются полки наши, в России стоящие, и дурные успехи нашей армии в Европейской Турции совершенно соответствовали сему расположению войск, тогда как у нас дух сей беспрерывно поддерживался новыми победами. В Башкичете я нашел однажды совершенно новое обучение рекрут в Грузинском гренадерском полку. Людей не мучили бесполезною, насильственною и искусственною выправкою. Я застал однажды расставленную в поле лагерную цепь из рекрут, по коей ходили унтер-офицеры, рассказывая часовым все тонкости их обязанностей. Сие занимало рекрут, видевших пользу сего, и они вскоре получили настоящую выправку, ловкость и бдительность старого солдата, и в самое короткое время их уже трудно было отличить. В сражениях я замечал, что рекруты сии были несколько кровожадны; старые были великодушнее после победы; но сие еще не есть порок в молодом солдате и верно предпочтительнее унынию, недоверенности и несмелости, поражающих наших рекрут в других полках, что (при большом числе их) наводит робость и на старых и, наконец, делает войско совершенно неспособным к какому-либо военному действию. Это уже доказано многими несчастными опытами, но все еще не исправило ложного понятия, вселенного в войсках о воспитании солдат и офицеров.

Войска, которые я застал в Башкичете, были бодры, веселы и готовы на самые большие труды и подвиги, как всегда были [508] войска Кавказского корпуса, неподражаемые в военных доблестях своих и не подражающие другим в смешных, странных и вредных обыкновениях, принятых в оных. Я немедленно приступил к инспектированию понтонной полуроты, что было также на меня возложено, и дало мне случай несколько познакомиться с сего рода службою, которая была мне весьма мало известна. Понтоны сии с нами в поход не ходили, и мы в них не имели никакой надобности.

Я уже выше описывал формирование и состав Мусульманских полков. Третий из них, коему назначена была желтая кокарда, состоял из людей трех Татарских дистанций, Борчалинской, Казахской и Шимшадальской, и Елисаветпольского округа, самых буйных народов Грузии, издавна склонных к разбоям и хищничеству. Сотенными начальниками назначены беки тех же дистанций, большею частию имеющие чины. Командиром полка — Кизлярского войска есаул Мещеряков и помощником ему Гуссейн-ага, один из лучших людей Казахской дистанции. В назначенный день всадники стали съезжаться. Их начали разделять по сотням; но перед выступлением большая часть их отказалась следовать, говоря, что их собрали обманом, дабы взять в солдаты: последствие бунта, случившегося между Грузинами, дурно утушенного. Ни убеждения, ни угрозы Мещерякова не могли удержать волнения. Он хотел наказать самых буйных; тогда многие ускакали в дома свои, иные же, разъехавшись по полю, стали заряжать ружья. Мещеряков не оробел и объявил им, что если его даже и убьют на месте, то сим они ничего не выиграют, потому что вслед за ним придет войско их усмирять, что их усмирят неминуемо и что они с семействами своими погибнут. Твердость его одолела Татар, которые тогда же собрались и сделались послушными. За ускакавшими в дома свои послали гонцов к окружным начальникам и приставам, и их вскоре опять привели. Так как уже прошло время, назначенное для выступления, то Мещеряков не успел сделать полной расправы с виновными; он посадил на конь людей и повел полк усиленными переходами, дабы настичь отряд мой и прибыл ко мне с полком уже в лагере при Гейдорах, что близ Ахалкалак. Люди, чувствуя вину свою, были отменно тихи и молчаливы и в первом сражении (2-го Июня), где полк сей был в действии, он отличился. С тех пор они приохотились к походу и служили уже примерно, имея ко мне полную доверенность. Им было роздано в течении войны довольное число Георгиевских крестов, коими они весьма много дорожили и с удовольствием даже надевали после и [509] Турецкую медаль в память сей войны, на коей изображался крест, попирающий луну. Изображение сие толковали они означающим мачту на корабле. Я успел привести их в некоторый род регулярства; они строили эскадроны, ехали с права по шести и по три. Я им делал смотры, как регулярным войскам, сводя сотни в кружок, и расспрашивал их о претензиях. Странно, что они на первых порах показали уже склонность солдата входить в самые подробные расчеты того что им от казны следовало. Я их иногда и наказывал ими же самими, и все сие исполнялось с точностию и повиновением. Наконец, я стал их употреблять в караул к себе, и часовые их весьма строго исполняли свою обязанность. Так однажды, возвращаясь в Эрзрум, я зашел купаться в теплые ванны, случившиеся на дороге. Ванны сии были окружены стеною, и мне никто не мешал; я приказал следовавшим за мною четырем или пяти Татарам держать караул у входа. Они слезли с лошадей и поставили часового. Генерал Бахтин, который в то время мимо шел, захотел также купаться; но его не пустил часовой.— «Я генерал», сказал Бахтин.— Генс, т. е. «пошел», отвечал ему часовой, оттолкнув его: «я никого не знаю». Они наряжались на ординарцы к главнокомандующему и были всегда исправны в своей должности, в сражениях бывали всегда отменно смелы, когда видели добычу или Турок в богатых одеждах; в преследовании неприятеля были неотвязчивы от бегущих, но скоро рассыпались и оставляли свои знамена, Порядок, которой от них требовали во время переходов, был для них весьма тягостен, и они от того часто бегали в свои дома; но их по наказании возвращали назад, и они продолжали службу тогда постояннее. Побеги у них также случались после сражений, в коих они нажились добычею и после коих, по обременению вьюков их сею добычею, так равно и верховых лошадей, они делались неспособными к службе, пока не распродадут завоеванных ими вещей. При малейшем попущении они немилосердно грабили деревни, и строгость в обхождении с ними, которой они охотно повиновались, была для них необходима.

Учреждение сего нового войска, кажется, упрочилось. Это одно из полезных или, лучше сказать, из удачных заведений Паскевича в Грузии.

Письмо мое к ген. Панкратьеву писано было генерального штаба штабс-капитаном бароном Ашем, офицером весьма достойным, нынешнего года умершим. Из Гейдоров я посылал его через горы в Карс к генералу Панкратьеву с различными известиями, и Аш исполнил поручение сие скоро и хорошо. [510]

Рассказы Татар о сражении Бурцова 1-го Мая под Цурцхабом, показывали, что жители не называли оное победою нами одержанною; напротив, с хитрою оборотливостью старались они скрыть, что Бурцов был отражен. Азиатцы на сии вещи весьма осторожны, и как они спешат сообщить хорошее известие в надежде получить за то муждулуг или плату за радостное известие, так уклоняются всячески от сообщения неприятных известий, предоставляя всегда дознание оных догадкам начальника. Но во всяком случае они слишком мало или совсем не знали Бурцова, который никогда и ни в каком случае в подобных обстоятельствах не послал бы спрашивать у кого бы то ни было разрешения штурмовать неприятеля, в виду его находящегося.

Поручение, которое имел Курганов в Чилдыре, было, так сказать, им самим накликано. Он имел ум изобретательный и хотел себя чем-нибудь особенным выказать, а потому и предложился ехать в Чилдыр к Карапапахцам, между коими он уже в прошлом году еще, во время следования моего к Ардегану, показал свою отважность. Он обещался набрать конницы до 300 человек, к коим он располагал выпросить несколько ручных кёгорновых мортир и с сим отрядом делать внезапные нападения на Турок или на Турецкие деревни. Предположение сие было им подано письменно начальнику штаба, и главнокомандующий, одобрив оное, послал его с охотою. Я был доволен иметь при себе способного человека, но мало надеялся на успехи им обещанные в собрании конницы, а потому и просил его назначить к тому срок. Он не запнулся назначением сего срока, в который ничего не успел, и вскоре после того возвратился ко мне в лагерь, когда я стоял близ Гейдор. Хвастливость его досаждала мне, а потому, при возвращении его, я с удовольствием подверг его всем испытаниям карантина, не взирая на все неудобства сего учреждения в открытом безлюдном месте, где мы стояли и на беспрестанную непогоду, постоянно тогда продолжавшуюся; ибо он возвращался из мест, где чумная зараза существовала, по его собственным донесениям. Курганову поставили совсем отдельно от лагеря солдатскую палатку, близ коей помещался в другой фельдшер, со всеми припасами окуривания, и приставили к ему караул. К нему никого не допущали и его никуда не пущали; один только лекарь ходил ежедневно осматривать его. Его заливало дождем, и фельдшер закуривал газами внутри палатки. Он сперва с шутками подвергся сим испытаниям, но скоро оне ему надоели; он жаловался, просился из карантина, но я был непреклонен. Все знали, с какою [511] строгостью всегда содержал я правила карантинные, и он, не взирая на покровительство главнокомандующего, хотя с ропотом, но подвергся сим испытаниям, во время коих я не нарушил ни однажды важности, с которою должен исполняться обряд очищения. Полагаю, что Курганов не забыл сих опытов еще до сего дня. По истечении назначенного срока, он опять поступил на поприще живых людей, но без Карапапахской конницы и без мортир, и продолжал по прежнему при Паскевиче службу свою в кругу наушничества и ябед, нанося сим неудовольствия многим и поселяя раздоры между начальниками и подчиненными.

11-го числа я следовал далее с 3-ею колонною, оставя крепость Цалку в нескольких верстах в правой стороне, стал подниматься на горы и остановился ночевать также в голом месте. Не было нисколько дров, погода была дурная и холодная, почему войска и терпели нужду, коей пособить было нечем. Малое число бурьяну или сухой степной травы, собранной нами около ночлега, служило для варения пищи. Здесь я получил донесения и от 2-й колонны, которая также с трудом подвигалась в горы вперед и у коей обозы и транспорты отставали. Я также получил в сей день рапорт от Бурцова и Фридрикса. Первый доносил, что неприятель нигде не показывался после сражения его 1 Мая; второй же писал уже из лагеря при Ахалкалаках, куда уже прибыл, выступив с полком своим прежде из Манглиса. Мещеринов также доносил мне о выступлении своем с 3-м Мусульманским полком из Салаглов 8-го Мая, на присоединение ко мне.

12-го числа я продолжал путь свой и, поднявшись на самую вершину цепи гор, остановился ночевать при озере Топоравани.

18-го числа начались уже нескладные приказания, из коих первое мною полученное заключалось в том, что отряду моему не прежде будет движения как к 19-му числу и чтобы я приготовил на все войска на 4 дня сена, тогда как уже известно было, что подножного корма еще не имелось, люди с трудом кормили своих лошадей на оставшейся под снегом в иных местах прошлогодней высохшей траве. Исполнение соответствовало приказанию: я передал его того же дня ввечеру всем частным начальникам, и никто и не думал приняться за невозможное. Другое приказание было послать офицера для осмотра моста Чилдырского и дороги к оному, из Ахалкалак ведущей, что мною уже было сделано и о чем я давно донес. Вальховский писал ко мне, что сие приказание отдано Паскевичем по докладу отношения моего за № 58-м, коим я именно и уведомлял уже об исполнении сего. Я тогда послал барона Аша, [512] коему велел доехать до Карса и побывать у Панкратьева, что он исполнил.

19-го числа прибыл ко мне в лагерь главнокомандующий. Он был весьма доволен порядком, найденным у меня, за что и изъявил мне благодарность в приказах по корпусу. С ним прибыл и г.-м. Раевский, командир Нижегородского драгунского полка. О нем надобно нечто сказать, ибо он занимал одно из первых мест в неприятных происшествиях, происшедших между нами в течение сей войны мнительностию Паскевича.

Он имел дарования и образование, но, при легкой нравственности и неуважении к своим обязанностям, любил хорошо поесть и был очень ленив, исполнен самолюбия, дерзок и часто неоснователен, а всего более нескромен, почему в то время и знакомиться с ним было тягостно. Он успел вкрасться в доверенность Сакена, который хотя и говорил мне, что никогда не имел к нему душевного уважения и расположения, но всегда проводил с ним время и отчасти тем навел на себя подозрение главнокомандующего, ибо он невольным образом был свидетелем нескромных поступков Раевского и слышал его насмешливые речи. Меня тогда удивляла сия связь, ибо Сакен был самый нравственный человек и превыше всего ставил свои обязанности. Он между тем видел запущенное и слабое состояние, до коего Раевский довел Нижегородский драгунский полк через невнимание свое, ветреность или через допущение злоупотреблений; ибо полк сей, коему даны были неслыханные способы, выводил с небольшим только 400 рядовых в строй, когда он мог их иметь близ 700. Лошади оного были старые, бракованные и некормленые, дисциплины почти никакой, и все заботы Раевского простирались только на выпрошение свидетельств к обеспечиванию собственного своего обоза и кухни. Его в полку не любили; он был взыскателен безвременно и без разбору, как ему в голову придет, не занимаясь постоянно сохранением или водворением порядка и устройства в полку. Раевский ужасно кричал и говорил с наглостью. Прикидываясь самым преданным человеком главнокомандующему, он часто бывал в милости и в немилости у него. Отпустя полк с маиором Баратовым, в самом несчастном виде, сам он остался в Тифлисе или штаб-квартире своей и нагнал уже полк в Гейдорах на сборном месте всех войск и приехал с главнокомандующим, коего расположением он, казалось, вполне пользовался, что и давало ему некоторый вид надменности. Он был почти безотлучен от Паскевича, все сидел с ним в палатке, читал ему газеты, так что даже сие было смешно со стороны [513] видеть; но отношения сии вскоре переменились. Ко мне он был всегда весьма предупредителен и насильно искал сближения со мною; но я, не уклоняясь от оного явно, дабы не оскорбить его, не подавался на сие сближение никогда, и хотя проводил с ним иногда время приятным образом, но избегал искомого им тесного сближения. В сих отношениях мы остались все время, и я не сомневаюсь, что Раевский был одною из главных причин, возбудивших мнительность Паскевича, столь многим повредившую.

Первые меры, предпринятые Паскевичем с прибытием его в лагерь, клонились к предохранению от чумной заразы; впрочем управление всеми войсками еще осталось в моем заведывании. Принимая от главнокомандующего приказания, я раздавал их от себя в войска и делал все нужные распоряжения к продовольствию и снабжению разными потребностями всех войск; но беспорядок стал уже водворяться с первого дня прибытия главной квартиры, ибо приказания отдавались перед светом, а часто и задним числом, для очистки бумаг в дежурстве. Сие происходило от того, что Паскевич спал много днем, а по ночам не мог заснуть; при том же, вопреки всех стараний Сакена, он никогда не постиг важности отдания вовремя приказаний и никогда не умел соображать времени, редко отдавал одно постоянное приказание и по нескольку раз переменял оные.

21-го числа Паскевич потребовал к себе Муши-агу, бывшего Турецкого коменданта Ахалкалак, у коего мы взяли крепость в прошлом году и который в ней оставался. Он его принял ласково. Это был тот самый, у которого захватили сына, следовавшего со мною в экспедиции раннею весною в Поцховский санджак. Он потребовал к себе также и тогдашнего коменданта Ахалкалак, коего принял также весьма хорошо. Паскевич был вообще со всеми ласков и предупредителен. Мы все радовались сему и приписывали сие терпению и умению Сакена. Все оживились, все шло хорошо, деятельно; но недолго продолжалось сие состояние его. Скоро опять ему стали мниться везде заговоры, козни...

Курганов опять поступил в прямые с ним сношения, и в приказании 21-го числа было приказано ему командовать Карапапахскою конницею, коей однакоже не было, ибо он соединил при себе только Наги-бека с несколькими слугами, что составляло 15 человек, которые, проводив нас до своих деревень, разъехались; осталось несколько человек проводников, которые служили за большие деньги при отрядных начальниках и следственно не могли иметь и названия войска. [514]

21-го числа были приняты все меры к движению, которое было направлено 22 числа к селению Карзах. Поводом к сему служили известия о неприятеле, собиравшемся близ Ардануджа, что за Ардеганом, ибо, хотя о сборищах Турок к стороне Карса из Эрзрума, и получались известия, но там сборища эти еще только начинались, около же Ардануджа они уже были в готовности, и главнокомандующий хотел разбитием оных предупредить всякое покушение на Ахалцых или на Ардеган, а после того уже обратиться к Карсу. Все сие в последствии времени изменилось, но 22-го числа мы сделали один переход к селению Карзах, что у Карапапахцев, по направлению к Ардегану.

24-го числа мы пришли к селению Гелдеверди. Погода была постоянно дурная и холодная, переходы довольно велики, отчего пехота чувствовала несколько усталости, но в надежде скоро встретиться с неприятелем все были, сколько возможно, бодры и веселы, и труды превозмогали с удовольствием.

25-го числа мы сделали четвертый переход без дневки и прибыли к Ардегану, где и расположились лагерем. Корпусный командир уехал днем ранее в Ардеган и поручил мне довести весь отряд и главную квартиру.

Я оставался еще начальником всех войск и потому счел нужным снова разделить оные на отряды, ибо прежнее разделение не признавалось мною более удобным. Порядки маршей, отдаваемые во время переходов, вовсе несообразно с разделением войск, перемешали все части и сняли как будто ответственность с некоторых начальников. Один отряд был назван мною конным и состоял под начальством Раевского (в состав сего отряда входила вся кавалерия и часть конной артиллерии), другой был пеший и поручен начальству Фридрикса. Раевский находился на левом берегу Куры, Фридрикс же на правом. Турецкий деревянный мост через реку находился против крепости Ардегана. Мост сей был несколько ветх, и потому войска через него переходили с большою осторожностью и очень медленно.

Сие только была личина начальствования, ибо приказания отдавались разновременно и часто мимо меня, чем не упущали пользоваться не любящие порядка. Так, например, охранение общих отрядных табунов, предмет весьма важный, делалось без внимания и надзора начальников, из коих большая часть ограничивалась только блюдением о командуемой им части на законном основании, что было недостаточно в общем лагере, состоявшем из всех трех родов войск: ибо артиллерия не могла охранять своих [515] лошадей, пехота не могла делать разъездов. Надобно было иметь терпение, чтобы не показать неудовольствия своего и надеяться на счастие, выручавшее нас во многих случаях.

27-го числа я сделал инспекторский смотр 3-му Мусульманскому полку по всем правилам и нашел чрезвычайную послушливость в людях. Я разобрал дело о возмущении их и некоторых наказал ими же в кругах, посотенно, других ободрял, и сие имело весьма хорошее действие. После смотра я смотрел скачку их по одиночке, приказав каждому из них на всем скаку выстрелить — лучший прием их наездничества, что было исполнено с надлежащим порядком; но во время стрельбы у многих были ружья заряжены пулями, из коих некоторые просвистали весьма близко моей головы. Я не подал знаку, что заметил сие. Трудно было полагать, что сие было сделано с умыслом убить меня или кого-либо из начальников своих; но кто мог угадать мнение каждого из них? Пули сии пролетели к счастью, не задев никого, хотя и очень близко. После всего был дан Мещерякову ордер, с объяснением недостатков и средств к исправлению оных, каковой и был препровожден к нему по команде через Раевского.

Между тем мы проводили время в совершенном бездействии и поедали без всякой пользы хлеб свой. Известия о собравшемся в Арданудже неприятеле подтвердились и нагнали по обыкновению на Паскевича нерешительность. Он совсем не знал за что ему приняться; несколько раз по настояниям Сакена и Вальховского собирался он идти со всеми собранными при Ардегане силами атаковать Турок в Арданудже, но опять отменял приказания. Все были в крайнем недоумении, и всех тревожило расстроенное состояние, в которое его повергло известие о неприятеле, обрадовавшее весь лагерь. Опасались дурных последствий от нерешимости его, и в самом деле время у нас пропадало, и мы сим давали неприятелю способ усилиться на обоих флангах, то есть против Ахалцыха и против Карса. Наконец, к довершению всеобщего беспокойства и неудовольствия, Паскевич утвердился в мыслях, что они могут нечаянно напасть и, забыв все цели и распоряжения свои, он приказал строить укрепленный лагерь при Ардегане, оставя войска разделенными рекой, даже не в боевом порядке. Это нагнало бы робость на всякое другое войско, кроме Кавказского. Принялись строить редуты, но не переставали надеяться, что Сакену удастся побудить Паскевича к принятию чего-нибудь и разуверить его в опасности. Турки находились в 50 верстах от нас, и им предстоял бы слишком неравный бой с нами на равнинах Ардегана. [516] Но Паскевич, движимый вероятно совещаниями людей бездушных, окружавших его, оставался в самом тяжком положении; у него был даже вид испуганный и встревоженный, он ничего не приказывал обстоятельно, не спал по ночам, слушал всякий вздор и ожидал ежеминутно гибели, что нас приводило в отчаяние.

28-го числа были однакоже сделаны некоторые распоряжения к выступлению войск; но вместе с тем было отдано в приказе того же числа, что на другой день похода не будет. 29-го числа мы оставались еще на месте, но к выступлению делались некоторые приуготовительные распоряжения. Видно было однакоже, что бездействие наше скоро прекратится. Я был засыпан целым рядом рапортов дежурного штаб-офицера Викинского; ибо штаб не принимал труда заняться распорядительною частью и все сведения требовал от меня, тогда как все им приказываемое клонилось к нарушению порядка, и требованная им часть была уже получаема мною на другой день при выступлении войск, так что к исполнению оных не было никакой возможности, ибо они были писаны задним числом, как сие было обыкновенно у Викинского, ревностного исполнителя приказаний, отдаваемых Паскевичем перед светом другого дня, и у него число считалось не с полночи, а с восхождением солнца.

Главные тяжести должны были оставаться в Ардегане, и мы трогались в поход на легке, взявши с собою только нужное количество провианта.

Настоящее направление наше не было еще известно и самому Паскевичу, коего убедили двинуться против его желания; ибо, по известиям получаемым им из-под Карса от Панкратьева о собиравшихся в той стороне неприятельских силах, он находил нужным и туда подвинуться; но Сакен и Вальховский настаивали, чтобы прежде разделаться с неприятелем собранным в Арданудже, о коем носились уже слухи, что оный потянулся к Ахалцыху. А потому и не знали еще, куда идти, прямо ли к Ардануджу или на перерез дороги в Ахалцых. Достижение Ардануджа было сопряжено с большими затруднениями по гористому местоположению, и Паскевич все с большим опасением говорил о каком-то лесе близ Ардануджа, в коем он боялся встретить Турок, дабы не завязать застрельщичьего дела, при чем мы лишились бы преимущества многочисленной артиллерии нашей и вступили бы с Турками в равный или даже в неравный бой по легкости их пехоты и способности вооруженных жителей перестреливаться и действовать в лесных местах, и сие было основательно. [517]

30-го числа все войска тронулись. Авангард уже был в нескольких верстах впереди, и главная колонна вытягивалась за крепость по направлению Ахалцыхской дороги, как все движение было вдруг остановлено по приказанию главнокомандующего. Мы съехались к нему. Он был встревожен, то задумывался, то приказывал мне одному идти с частью отряда, говоря, что он с другой вернется к Карсу; то опять сам собирался со всеми силами идти по первому назначению; наконец, все приказание переменилось, часть выступивших войск возвратилась даже из авангарда, и мне велено одному идти с остальными войсками. Причиною сему была, кажется, вновь полученная в ту минуту весть о приближении больших Турецких войск к Карсу. Собственным ли убеждением действовал Паскевич или по убеждению Сакена и Вальховского, того не знаю; потому что в эту минуту нельзя было ничего разобрать: это была совершенная тревога, двигались взад и вперед, хотя ближе 40 верст нигде не было неприятеля, а до Турок, собиравшихся против Карса или против Панкратьева, было верст до 200.

Я продолжал движение свое по Ахалцыхской дороге и, прошед несколько лесами, остановился ночевать близ небольшого селения, оставленного жителями, Тинадак.

Тут уже я получил распоряжения к моему назначению.

Батальон 40-го Егерского полка по странному случаю принимал участие в сей экспедиции. Полк сей, из лучших в 20-ой дивизии, отличился в сражении при Ушагане в 1827 году, где Аббас-Мирза с превосходными силами напал на Красовского. Полк сей много пострадал, но сохранил хороший вид и устройство. Паскевич, по недоверию к новым войскам и предпочитая уже старые войска Кавказского корпуса, которым он обязан был всеми успехами своими и славою, или по нерасположению своему к Красовскому, приведшему 20-ю дивизию в Грузию, не давал хода сим полкам и оставлял их всегда в гарнизонах. Таким образом и батальон 40-го Егерского полка провел всю зиму в Ардегане и ныне еще должен был оставаться в сей крепости, не принимая участия в военных действиях в поле. Обстоятельство сие крайне огорчало офицеров и нижних чинов сего батальона, но никто не смел поднять гласа жалобы. Будучи однажды в бане в Ардегане, я разговорился с парильщиком своим, который был рядовой 40-го Егерского полка из Татар. Он изъявил мне, сколько сослуживцы его огорчались вечным заключением их в крепостях. На другой день я сопровождал Паскевича. возвращавшегося пешком из-за крепости в свою квартиру, и мы проходили мимо выставленного прекрасного караула сего [518] полка перед домом, в который он входил. Чистота одежды и добрый вид сих людей ему понравились, и я воспользовался сим случаем, дабы доложить ему о рассказах банщика. Ему еще более понравились люди сии, и как он в ту минуту был в добром расположении духа, то спросил людей, желают ли они участвовать в походе. Единогласный громкий ответ всего караула изъявил душевное желание их, и Паскевич им тут же и обещал сие, при выступлении же войск велел назначить и сей батальон 40-го Егерского полка, который вел себя в деле отлично, как сие будет ниже видно. Батальон сей сохранил за сие ко мне всегда особенную признательность.

Письма мои к Бурцову и князю Бебутову с большими затруднениями взялись отвезти Карапапахцы, при мне находившиеся: они предполагали, что уже все дороги заняты Турками. Я заплатил тогда гонцу 15 червонцев, и он повез бумаги сии, которые и доставил, пробираясь через горы тропинками.

По известиям мною полученным через лазутчиков я немедленно взял нужные осторожности и послал разъезды, но мы никого не видали в сию ночь. Сергеев находился у меня в отряде, командуя казаками, чем я был весьма доволен: ибо человек сей имел большую опытность в передовой казачьей службе, и я мог быть уверенным, что в сем отношении не будет сделано никакого упущения. Он сам назначал к сему офицеров и употребил в сем случае всю деятельность свою, на которую с некоторого времени редко можно полагаться со стороны Донских казаков, весьма упадших в знании свойственной сему роду войск службы.

31-го числа я поднялся из лагеря при Тинадаке и, пройдя около 8 верст, открыл неприятельские пикеты, кои вскоре удалились. Я решился действовать по совести своей, и победа увенчала действия мои.

Турки никогда бы не были столь глупы, чтоб сунуться между двумя сильными отрядами, опирающимися на крепостях, в Поцховское ущелье. Род войск и войны их не того рода, чтобы переходить таким образом от одного отряда к другому; но если предположить, что и возможно было бы их заманить и начать предположенную Паскевичем шашечную игру, то вышло бы, что все войско, разделенное на три части, во всех местах было бы слишком слабо, чтобы нанести удар неприятелю. Бурцов остался бы блокированным при Ахалцыхе, я при Ардегане, а сам Паскевич при Карсе: ибо против Карса собирались главные силы сераскира Эрзрумского, и Паскевич с одним слабым отрядом Панкратьева и приведенными им из-под Ардегана войсками, не был бы в состоянии разбить [519] сераскира. Хороши были бы тогда все последствия сей войны! Турки бы везде осадили нас и, владея равнинами и открытыми местами, наводнили бы Грузию своими набегами. Но дела пошли иначе, как сие будет видно.

31-го числа, отправясь с Сергеевым для открытия неприятеля, мы взяли с собою около ста казаков с расторопными офицерами, коих и разослали по разным местам, а сами подвинулись на самый край высот, находившихся над Цурцхабом, откуда нам открылась вся Поцховская долина и снегом покрытая цепь Арсиана.

Селения, лежавшие у ног наших, были без жителей, в самом Цурцхабе никого не было видно, по всей долине царствовала мертвая тишина, которую нарушил только выскочивший из-под ног наших и побежавший вниз к Цурцхабу (зверь), ломая кусты и осыпая рыхлую землю, катившуюся с шумом, пылью и каменьями вниз до самого дна долины. Не видно было, чтобы по белым вершинам Арсиана означалась черная движущаяся извилистая полоса, по коей бы можно заключить о переходе через гору войска или толпы народа; но при подошве горы виден был в иных местах столбами подымавшийся в тихую погоду дым; но как сих дымов было весьма мало, и они были отдалены один от другого, то мы заключили, что то не могли быть войска, а должны были быть несколько семейств, уклоняющихся от нас и остановившихся в поле для варения пищи.

Я уже полагал поездку свою тщетною и все известия, доставленные от лазутчиков о приближении неприятеля, ложными, как, окинув взором весь противуположный берег долины, заметил на оном нечто белеющееся верстах по крайней мере в 10 от меня в прямую линию. Виденное мною было похоже на несколько небольших палаток, расположенных около одной большой, имевшей более вид выбеленного памятника; спереди его было что-то черное, что можно было принять за укрепление. Мы долго вглядывались в сей предполагаемый лагерь или кладбище, которое по приметам моим должно было быть около селения Квели или Чабории; ибо я весною был в тех местах. Иные полагали, что то был лагерь и что казавшееся нам памятником была палатка начальника; но окружавших палаток было слишком мало, и при том по всему пути по коему нам казалось, что войско могло пройти, невидно было ни одной живой души. А потому я решился дождаться возвращения войскового старшины Александрова, которого я, выезжая из лагеря, послал с партиею вправо для обозрения горы Улгара и которому приходилось почти поравняться против Квели. Александров вскоре [520] возвратился. Он был так оплошен, что ничего не заметил; над ним посмеялись, побранили его и как уже было поздно, то в ту сторону другого разъезда я не послал, а взяв все нужные осторожности, расположился ночевать.

1-го Июня я пододвинулся со всем отрядом вперед, с тем, чтобы заняв позиции на высотах против Цурцхаба, где я накануне был, послать осмотреть порядком казавшийся лагерь и, едва только стал становить войска на позиции, как послышались мне вправо по Ахалцыхской дороге отдаленные пушечные выстрелы; а потому, не скидывая даже ранцев с людей, я повернул направо в намерении пройти берегом Поцховской долины до места сражения, которое должно было быть в долине сей около Дигура. Но поперечные глубокие овраги затруднили движение мое, так что я прибыл к спуску с горы Улгар уже перед сумерками. Пушечные выстрелы были уже довольно близки, но ни огня, ни сражающихся не было видно за высотами; неприятельский же лагерь, против которого я уже почти совсем находился, был явственно виден: нас отделяла от оного только Поцховская долина, имеющая в сем месте не больше 3-х верст ширины и препятствовавшая мне идти прямо на лагерь, по крутизне и высоте берегов.

Не теряя времени и не смотря на усталость пехоты, которая все время шла почти снегом и перетаскивала по трудным местам орудия, я стал спускаться с Улгара по каменистым ступеням и косогорам оного. Но прежде чем продолжать описание сие считаю нужным приложить здесь еще описание местоположения, на коем происходили сражения 1-го и 2-го Июня, после чего и описание дел сих будет уже гораздо внятнее.

Поцховская долина разделяла завоевания наши прошлого года от земли Аджарцев. Правый берег оной, по возвышенностям коего лежала дорога, ведущая из Ахалцыха в Ардеган, была нам довольно известна, ибо по ней часто войска ходили; левый же берег навещали мы только разъездами и экспедициями, а потому дороги ведущие в Аджару и Шавшет (по коим пришел кегия с войском) нам были неизвестны. Река Поцхо неглубока и удобопроходима в брод почти везде, но спуски к ней и подъемы по ту сторону были весьма затруднительны и даже не везде проходимы. Главное из сообщений с правого на левый берег находится против селения Дигура, верстах в 25 или 30 от Ахалцыха. До сего места дорога из Ахалцыха, следуя низом ущелья, идет в теснине; далее, подымаясь на Улгар, она идет по возвышенностям и отдаляется от реки Поцхо; но хотя против Дигура и не имеется [521] большого спуска (ибо дорога идет около самого берега), за то подъем на противуположную сторону весьма затруднителен: он идет по каменным ступеням, по коим я не провозил даже орудий в зимней экспедиции своей, ибо каменная дорога сия в иных местах так узка, что только одно колесо орудия может пройти, с другой же стороны надобно его поддерживать рычагами, и самое место по крутизне своей не везде позволяет людям идти подле дороги, и сия была главная дорога, ведущая в Аджару и Шавшет. От сего места т. е. Дигура, вниз левый берег реки вообще командует дорогою, по которой следуют из Ахалцыха, на близкий ружейный выстрел; а потому войско, в сей теснине идущее, всегда подвержено выстрелам из лесистых возвышений, с обеих сторон к ней приближенных. В одном месте дорога несколько подымается по покатости горы карнизом и огибает отрог, плотно упирающийся к реке и закрывающий все протяжение ущелья для того, кто спущается с Улгара. Вот почему и я, спускаясь с сей горы, слышал уже очень близко выстрелы, не не мог за сим отрогом (имеющим около полуверсты) видеть сражающихся, так равно и они меня не видели и не знали о моем приближении.

Мне нечего было опасаться, чтобы Бурцов мне не содействовал. Другой бы отдельный начальник, может быть, опираясь на содержание бумаг, получаемых от Паскевича, и уклонился бы к Ахалцыху, оставя меня одного; но Бурцов знал меня, я знал его, и мы взаимно были слишком уверены друг в друге, чтобы малейшее сомнение могло на нас подействовать, и мы решительно оставляли без внимания все подобные наставления, стремясь только к одной цели — встретить и разбить неприятеля. Мы брали на себя и ответственность в случае неудачи; ибо Паскевич, опираясь на свои повеления, мог бы всегда обвинить нас. Мы сие знали; но, движимые чувством обязанности своей, ни минуты не колебались и шли каждый с своей стороны вперед.

Сергеев с казаками и Мусульманским полком несколько опередил меня и, остановившись у подошвы Улгара, послал спросить меня, что ему было делать. Кавалерии, в самом деле, нечего было делать в сей теснине; а потому я приказал баталиону 40-го Егерского полка, шедшему с двумя горными единорогами впереди, оставя после спуска с Улгара дорогу, подняться прямо на отрог, отделявший меня от сражавшихся и по открытии неприятеля немедленно начать действие из своих орудий; ибо я предполагал, что Турки, заняв ущелье и атакуя Бурцова, должны были тотчас находиться за сим отрогом, обращая к нам свой тыл. Становилось уже темно. [522] Находившийся при мне генерального штаба подпоручик Ковалевский отпросился у меня вперед, дабы осмотреть с вершины отрога неприятеля. Ковалевский был храбрый офицер, но молодой, неопытный, ветреный и неосновательный. Он поскакал вперед и, возвратившись, донес мне, что неприятеля на нашем берегу реки не было и что под отрогом находился не неприятель, а наша пехота, которая перестреливалась с Турками через реку; почему я и рассудил, что труды егерей, подымавших в гору свои два единорога, будут совсем напрасны и послал их вернуть назад почти в то время, как они уже достигали самой вершины отрога. Я послал также остановить Фридрикса, посланного мною также с сильною колонною пехоты по дороге карнизом. Колонна эта должна была показаться в тылу у Турок в то самое время как маиор Забродский с егерями выстроился бы на горе и открыл бы по неприятелю огонь. Егерям я приказал вернуться назад и идти также по обыкновенной дороге, а Фридриксу сделать через реку на лево два пушечных выстрела, дабы дать о себе знать сражавшимся и ободрить наших.

Вместе с сими выстрелами и Турки узнали о моем приближении. Они бросили Гофмана, которого крепко теснили, переправились в беспорядке через реку и побежали к своему лагерю в гору, толпясь в тесных местах. Ночь уже почти совсем пала, но сие мне еще было видно. Дабы захватить у них нескольких человек в плен, я немедленно приказал Сергееву с казаками переправиться через реку и преследовать их, но к удивлению моему встретил с его стороны возражения о невозможностях и затруднениях. В таких случаях настаивать не должно, ибо дух начальника, сообщаясь подчиненным, не производит ничего путного; а потому и оставил я Сергеева в покое, а на его место послал для сего Мещерякова с Мусульманским полком. Мещеряков с Татарами бросился, перешел реку и стал подниматься в гору; но было уже совершенно темно, и Татары, опасаясь в теснинах встретится с отчаянною толпою пеших людей, не пошли далее и вернулись назад.

Бой уже совсем прекратился, люди устали, а потому я решился в сию ночь не переправляться более через реку, а открыть сообщение с Бурцовым и переночевать, взяв все нужные меры для узнания о неприятеле и для атаки его на другой день.

Стянув отряд свой на высоты противулежащие Турецкому лагерю, я отправился с баталионом 40-го Егерского полка и двумя горными единорогами по дороге для отыскания Бурцова и, завернувши [523] по карнизу за отрог, приехал к передовому отряду Бурцова, состоявшему под командою подполковника Гофмана, который уже раскладывал свои огни. Отряд сей состоял из нескольких рот Херсонского гренадерского полка и нескольких орудий, к коим и сам Бурцов только что прибыл с двумя сотнями казаков и храбрым войсковым старшиною Студеникиным. Мы весьма много порадовались сей встрече и, дружески обнявшись, сообщили друг другу о силах и действиях своих.

Бурцов находился в экспедиции в Ковблиянском санджаке, когда он получил мое повеление идти к Цурцхабу. Отважная экспедиция сия была им предпринята, можно сказать, с необдуманною смелостью, ибо он вдался в ужасные теснины, не видал нигде неприятеля, шедши туда и на обратном пути своем, потерял несколько человек от вооруженных жителей, которые оставили деревни свои и стреляли по нем с гор и утесов в глубину теснины; но Бурцов скучал под Ахалцыхом от бездействия и, не видя нигде неприятеля, предпринял сию экспедицию, дабы хотя где-нибудь подраться. Узнавши о собрании неприятеля близ Цурцхаба, он поспешил возвратиться, дабы вступить в Поцховское ущелье и, желая скорее исполнить мое намерение, он послал повеление Гофману с несколькими ротами Херсонского полка немедленно идти к Цурцхабу на присоединение ко мне.

Авангард сей шел с совершенной беспечностью, ибо Гофман не показывал никогда ни большой деятельности, ни заботливости. Подходя к Дигуру, отряд сей был открыт Турками, которые выбежали из своего лагеря, спустились с горы и переняли дорогу Гофману. Началась перестрелка, и вскоре Турецкая конница с яростью бросилась атаковать в голове шедшую роту, несколько отделившуюся от прочих. Гренадеры свернулись в кружок, и ружейный огонь их на самом близком расстоянии остановил неприятеля, из толпы коего однакоже байрактар или знаменщик пробил первый ряд и, вскочив в кучу, убил пистолетом своим ротного командира капитана Рябинина, приставив оный ему в упор к груди; но и сам был поднят на штыки, и знамя его осталось у нас.

Между тем прочие Турки, пользуясь возвышением своего берега над дорогою, по коей шли войска наши, стали спускаться левым берегом реки Поцхо вниз и стрелять с той стороны на наших через реку. Они бы скоро обошли и, переправясь чрез Поцхо, взяли бы в тыл и почти со всех сторон слабый отряд Гофмана, если бы к сему времени не подоспел с казаками Бурцов, [524] который, оставя пехоту свою в следовании, спешил к месту, где происходил бой и, застав Гофмана в столь невыгодном расположении, начал стягивать силы его несколько назад для занятия небольшой высоты, на коей располагал защищаться до прибытия всего отряда своего, как вдруг услышали они мои два пушечные выстрела, по ним заключили о моем прибытии и ободрились. Но, как я выше сказал, по сим выстрелам и Турки бежали с обоих берегов реки в свой лагерь.

Если бы Ковалевский не ошибся так грубо в виденном им, то через четверть часа не было бы более спасения Туркам: Забродский взял бы их в тыл, а Фридрикс преградил бы им переправу, и все из них, переправившиеся на нашу правую сторону реки, были бы побиты, взяты в плен или рассеяны. Ковалевскому я намылил голову за его опрометчивость и тем прекратил взыскание им заслуженное, не желая погубить доброго имени молодого офицера; но я более чем когда стал с тех пор досадовать на офицеров генерального штаба и уже никогда не допущал их до каких-либо важных порученностей: при всей учености и при всем усердии их, они, по неопытности своей и безответственности в делах, могли всегда ввергнуть в самые большие неудачи; а потому, с полным уважением к их достоинствам, я не позволял им никогда мешаться в какие-либо распоряжения и всегда удалял их от себя, как людей бесполезных и увеличивающих только штабы, обременяя войско лишним числом чиновников, не имеющих прямых обязанностей и более других алчных к награждениям.

Не менее того в сей день, при всей неудачной развязке наших сопряженных движений, мне удалось освободить Гофмана и соединиться с Бурцовым, что уже считал я некоторым успехом; при том же у Гофмана было взято одно неприятельское знамя, Турки бежали, потому мы и могли считать победу на своей стороне

Вскоре стянулся весь отряд Бурцова, который и расположился на правом берегу реки против Дигура. Мы послали Студеникина с казаками за реку осмотреть ночью места, по коим Турки уходили, дабы открыть ночные караулы их, а я поднялся несколько на горы и поставил свои пикеты.

Но в авангарде Гофмана была чумная зараза, и сие, как кажется, была одною из причин, по коим Бурцов не взял сих рот с собою в Ковблиан. Еще перед самым выступлением Гофмана из Цхалтмиле заболело у него несколько человек чумою, и роты сии были немедленно закарантинированы. Оне сами держали карантинную цепь свою со всею строгостью и не допущали к себе людей [525] от других войск: примерный порядок войск Кавказского корпуса, соблюдающих с такою строгостью данные им правила, в самых больших трудах, во время усталости переходов и самого боя.

У Гофмана было в сей день около 40 человек убитых и раненых, и в числе первых капитан Рябинин. Трупы наших убитых были обезглавлены Турками; их всех похоронили уже на другой день ввечеру. Тело Рябинина, которое одно только не было обезглавлено (потому что он был убит в первую атаку Турок, когда наши еще не отступали), было оттащено и лежало около повозок близ деревни, и никто из солдат его роты не позаботился даже о том, чтобы оное положить порядочно и прибрать. Оно лежало на покатости головой вниз, и причиною сей беспечности солдат об убитом капитане своем была жестокость, с которою он обходился с ними. Рябинин был известен, как деятельный и знающий свое дело офицер, но он был крайне жесток с людьми и бесщадно их наказывал.

Неизвестно, велика ли была потеря у Турок; только на другой день, когда мы стали подниматься за рекою в гору, чтобы их атаковать, мы видели следы крови по камням во многих местах, между прочим и следы везенного Турками накануне орудия, которое вероятно в тот же день было бы нами взято, если бы не случилось вышеописанной ошибки.

Для усиления отряда Бурцова я присоединил к нему в сию ночь батальон 40-го Егерского полка, в коем было не более 350 человек с двумя горными единорогами и, сделав все нужные распоряжения, возвратился в свой лагерь, до которого было версты три и взял с собою и Бурцова. Мой лагерь был расположен на высоте правого берега реки Поцхо, которая отделяла меня от Турецкого лагеря, коего все огни были перед нами на противуположном высоком берегу реки, верстах в двух в прямом направлении от меня. Вид неприятельского лагеря был весьма красив.

По сделанном мною совещании с Бурцовым мы положили на другой день с рассветом атаковать Турок со стороны Дигура отрядом Бурцова, и он уехал к себе, а я между тем послал ночью Мещерякова с несколькими Татарами пешком, дабы подкрасться к Турецкому лагерю и привести оттуда языка, или по крайней мере украсть из-под оного несколько лошадей, на что мои Татары славились весьма искусными. Мещеряков отправился пеший и, скрываясь в хлебах, подкрался довольно близко к часовым, но был открыт по шуму им произведенному и едва успел уйти, не приведя никакой добычи. Остаток ночи мы провели спокойно.

2-го числа Июня, в самый день Троицы, произошел славный бой при Чабории, в коем кегия сераскирский был разбит на голову, что успокоило на все продолжение кампании Ахалцыхскую сторону и дало возможность мне привести значительные силы на помощь к Паскевичу к стороне для атакования самого сераскира на горах Саганлугских. В сей день я был так занят, что не только не успел прежде вечера что-либо писать к главнокомандующему, но даже и не обращал внимания на все его повеления, кои я, получая во время сражения, клал в карман и к вечеру нашел оный полный бумагами различного содержания.

Ночь с 1-го на 2-е число я почти всю провел в бдении, занимаясь приготовлениями к будущему дню. Я полагал, что Турки, увидев большие силы, которые у нас были собраны, воспользуются ночью, дабы уйти, и наблюдал за ними; но к удивлению моему увидел я перед светом 2-го числа, что они еще на месте, а потому поспешил ехать к Бурцову еще до света, дабы принять меры к атаке, которую можно было вести только от стороны Дигура.

Из лагеря Бурцова не было видно неприятеля, коего укрепленный стан был скрыт большою высотою, перед нами находившеюся и составлявшею отдаленный берег реки Поцхо. Продолговатая высота сия лежала поперек реки, так что Турецкий лагерь, выше по реке оной расположенный, был весь виден из моего лагеря, как равно и другая сторона горы; из лагеря же Бурцова была только видна одна сия другая сторона, которую я назову правою, а обращенную к стороне Турок левою.

Высота сия примыкала левою своею стороною почти вплоть к Турецкому лагерю и как Турки по оплошности своей не занимали оной, то я предположил занять ее прежде небольшим авангардом и после того, расположив на оной артиллерию свою, громить из орудий неприятельский лагерь. Но для достижения сей высоты должно было сперва подняться через каменные ступени узкой дороги, ведущей мимо Дигура; а потому я послал на сей предмет прежде войскового старшину Студеникина с казаками. Я велел переправиться на тот берег и подниматься в гору маиору Забродскому со слабым батальоном его и двумя горными единорогами, коему приказал и занимать означенную высоту. Между тем для подкрепления его я назначил батальону Графского полка и Херсонскому полку следовать частями по две роты с двумя орудиями, назначив каждой части время выступления, дабы войска понапрасну не столпились [527] при дурном подъеме, на который надобно было втаскивать орудия. Когда же батальон 40-го Егерского полка тронулся, я написал генерал-маиору Сергееву, оставшемуся в моем лагере старшим, следующее повеление за № 112:

«Я буду занимать высоты, пред вашим лагерем находящиеся. В-у пр-ву предстоит иметь частое сообщение с маиором Даленом и охранять всю Поцховскую долину. Атакуйте неприятеля с частью войск в таком только случае, если бы он стал отступать по ущелью сему. Посылаю к вам сто баранов; велите варить и есть».

Бебутову я писал следующее за № 113-м: «Вчерашнего числа с отрядом мне вверенным соединился я с господином г.-м. Бурцовым у селения Дигура, и сего числа хочу занять высоты командующие неприятельским лагерем. Я надеюсь, что ваше сиятельство, имея маршевой баталион (маршевой баталион сей, отправленный из Севастополя морем, вышел на берег при Редут-Кале и, идучи через самые пагубные места во время лета, впоследствии времени весь почти исчез от болезни и чумной заразы в Ахалцыхе), можете отразить неприятеля, если бы захотел он сделать на вас нападение со стороны Ковблиана, при чем прошу ваше сиятельство уведомить меня, если вы будете получать какие-либо известия о неприятеле и также о состоянии вашем» (Бебутов кроме того имел еще один баталион Графского полка и потому не был в опасности).

Если бы Турки заняли и защищали первую покатость берега реки и тесный каменистый подъем у Дигура, то бы нам было весьма трудно одолеть их в сем месте. Я опасался сего каждую минуту и не мог иначе объяснить причины сего, как их оплошностью. Забродский скоро поднялся с своим баталионом и орудиями и, вышед на небольшую равнину или долину, огражденную с одной стороны высотою, которая отделяла его с левой стороны от Турецкого лагеря, а с правой высоким лесистым отрогом гор, тянущихся от Аджарской цепи, хотел обратиться на лево, дабы занять назначенную высоту, но был вскоре встречен неприятелем, вышедшим из своего лагеря и обогнувшим означенную высоту ²...

Комментарии

1. См. выше, стр. 378. Перед тем Н. Н. Муравьев возвратился в Тифлис из похода. Нижеследующее писано по дневным отметкам в Киеве летом и осенью 1832 года. П. Б.

2. Тут прерываются Записки 1829 года, и остальная часть тетради осталась белою. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Николая Николаевича Муравьева-Карского. Январь-март 1829 г. // Русский архив, № 4. 1894

© текст - Бартенев П. И. 1894
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1894