ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО 1.

1822 и 1823 годы.

(Май 1822 — Декабрь 1823).

(Тарковская крепость.— "Проходят молодости лета".— Амулат-бек и полковник Верховский. — Шамхал Тарковский. — Лезгины. — Возмущение в Дагестане.— Разговор с Ермоловым в Шуше.— Старая и Новая Шемаха)

Перед въездом в Тарки я был встречен мирзою Исмаилом и одним из сыновей шамхала, Али-Бури. Шамхала в Тарках не было; он выехал в Буйнаки под предлогом встретить Вельяминова, но вероятно для того, чтобы избежать хлопот, предстоящих ему при построении крепости.

Тарковская крепость, названная Бурной, строилась с весьма малыми средствами от казны, почти на счет обывателей, которых все прошлое лето Вельяминов без пощады понуждал к возке материалов. Она вся каменная и построена на отвесном обрыве скалы, под которой и по покатости гор расположен город Тарки. Шамхал, по свойственной Азиятцам лени и беспечности, медленно способствовал к производству, но не мог и отказаться от сего, боясь с одной стороны главнокомандующего, а с другой — неприятелей своих: Ахмет-султана Аварского (которого лишили, два года тому назад, ханства и отдали владения шамхалу) и Ших-Али-хана, который за два дни до моего приезда умер. Мирза-Исмаил, умный и расторопный Персиянин, въехавший некогда из Казбека в Астрахань для взыскания долгов своих, поместился у шамхала на службу и управляет всем владением. Человек сей храбр, деятелен и смышлен. Он предан нам, трудится в доставлении материалов и наряде жителей на работу и через то нажил себе неприятеля в шамхале. По прибытии моем в Тарки явились ко мне баталион. командиры: маиор Мурзанов Апшеронского 2-го и маиор Износков [314] Куринского 3-го, шт.-капитан Мейендорф пионерной роты 8-го полубаталиона, поручик Суворов 21-ой артиллерийской бригады № 3-й легкой роты и Георгиевский гарнизонной артиллерии прапорщик Кочерухин.

26 Мая я ездил смотреть лагерь и крепость. В лагере я нашел большое неустройство, в крепости же строения в очень хорошем состоянии, чего нельзя было ожидать, потому что работы производились в прошлом году очень поздно осенью.

27-го я отдал в приказе, чтобы маиор Мурзанов был начальником в лагере и чтобы к нему относились прочие частные начальники, между тем приказал приступить к починке и приемке инструментов.

30- го начались каменные работы закладной стены, служащей перилами на краю скалы. Офицерские строения и прочие дома внутри крепости начнутся только по прибытии Алексея Александровича 2, который сам хотел их назначить. Вчера явился ко мне пристав Мехтулинских владений Батырев, прапорщик Кизлярского войска, у которого я расспросил о расположении жителей нам неприязненных деревень.

31- го Мая я командировал в Кубу имеющиеся здесь 6-ть орудий, которые сменились прибывшими сюда три дня тому назад 4-мя орудиями Кавказской гренадерской артиллерийской бригады № 3 легкой роты с прапорщиком Куколь-Яснопольским.

Третьего дни я был у жены шемхала Джегал-Пери-Ханум, сестры Ших-Али-хана, недавно умершего. Я доставил ей письмо и шкатулку в подарок от Алексея Петровича.

1-го Июня я ездил ввечеру на гору смотреть работы, как и всякий день сие делаю. Каменная стена, которую я заложил на краю скалы, приметно подвигается.

3-го приходило ко мне посольство от шамхала. Посольством правил Али-Бури, побочный сын его, которому я запретил вмешиваться в дела по нарядам жителей, потому что он мешал только Мирзе-Исмаилу в его распоряжениях. С ним пришли все почетные старшины с жалобою на Исмаила за то, что он бил рабочих и что я потакал ему в сем. Али-Бури я прогнал, с другими поговорил и велел объявить шамхалу, что я более обещаниям его исполнить возложенные на него поручения Алексея Александровича Вельяминова не верю, что он может сам ко мне писать, [315] если дело имеет, а не сноситься через Али-Бури, а что я между тем буду продолжать с ленивых требовать.

4-го ввечеру приехал гонец от шамхала с письмом, которым он упрекает меня в упреке, сделанном ему за неизготовление материалов, о которых ему было приказано в прошлом году. Он обещается все доставить, но обещания его считать нечего.

5-го приехал сюда начальник штаба с генералом Базилевичем. Они прибыли ввечеру и остановились в доме шамхала, который сам еще остался в Буйнаках, где он будет праздновать байрам. Маиор Износков, не смотря на приказание отданное мною не являться к генералу, пришел к нему и отдал рапорт. Я просил генерала устроить должный порядок в отряде или позволить мне распорядиться для заведения должного повиновения; он обещался сие сделать.

6-го генерал поехал в лагерь и смотрел крепость. Я стал выговаривать Износкову его неповиновение; он имел дерзость отвечать мне, что он имеет всегда право видеть начальника своего, не смотря на мое запрещение. Я просил генерала арестовать его; но генерал не согласился на сие, говоря, что он имеет порученность при провианте и что он его уймет.

7-го генерал призывал маиоров и отделал их как должно; они стали смирны. Вчера я был три раза на горе.

9-го я получил на днях следующую жалобу. Один Армянин взял прошлого года откуп для продажи водки у шамхала; другой, товарищ его, приехал вскоре, и шамхал отдал ему откуп, а первого заставил взять деньги свои назад. За ним приехал третий, который еще больше денег дал, и шамхал у второго отнял откуп и отдал ему. Износков был тогда здесь старшим; он запретил сему Армянину продавать Русским водку, потому что он подрывал сим прежнего товарища своего; но, желая воспользоваться сим случаем, запечатал его лавку и поставил часового. Он 22 дня его держал таким образом и просил с него подарка. Армянин поднес ему три пуда сахару, подарил его наложнице водки, чаю, и получил позволение продавать солдатам водку. Я увиделся с Износковым и сказал ему о жалобе, на него поданной. Он признался и хотел заплатить все Армянину. Когда же дело дошло до расплаты, то стал показывать, что Армянин с него лишнее требовал. Я ему два раза приказывал удовлетворить маркитанта, стращая его тем, что донесу о сем по начальству. Армянина удовлетворили. После того я послал его к Износкову же для получения двух сот ударов за то, что он давал подарки, что, пользуясь несколько [316] месяцев исключительною продажею водки, он желал воротить убытки свои, которые уже давно были вознаграждены на счет солдат.

Вчера уехал отсюда Базилевич на линию. После обеда было в лагере наказание 10 здешних деревень обывателей, которые бежали с наряженными на работу подводами; некоторых сквозь строй прогнали, а других наказали просто. Все сии дни я был очень занят службою и работами в крепости, так что едва имел время для отдыха. И кажется, что все лето мне не удастся приняться за чтение привезенных мною книг или за собственные занятия свои. Третьего дня был у мусульманов праздник их разговления и новый месяц.

11-го кончилось наказание маркитанта, которого Износков жестоко бил. Я боялся, чтобы он не умер от побоев; но к вечеру ему было лучше.

12-го приехал сюда шамхал. Ввечеру я ходил к нему с Алексеем Александровичем. Человек немолодой, тучный без меры, обрюзглый и ленивый, впрочем говорят добрый, но беспечный и неспособный к какому бы то ни было делу.

13-го уехал отсюда Вельяминов поутру.

14-го. Ввечеру прибыл бригадный командир г.-маиор барон Вреде, а с ним и Петрович.

15-го барон Вреде делал смотр войскам, по чему работы были прекращены. Он обедал у меня.

16-го я обедал у шамхала с бароном, который попеременно с шамхалом меня пилили. Барон, умный, воспитанный и любезный человек, не щадит разговором своего соседа.

17-го барон уехал поутру рано, и я стал несколько спокойнее. Занятия мои очень обширны; но я могу поспеть с ними, распределив порядочно свое время.

18 и 19 я был очень занят бумагами и разборами, розысками виновных в баталионах, в невысылке на работу людей. Татар я стал за наказание сажать под караул и отдавать в крепостную работу.

20-го ввечеру я отправился в табун для осмотрения его. Прибыв ночью к табуну тайком, я приказал отогнать его, буде его плошно караулят; но нашел его в должном порядке и приказал бить тревогу, дабы увидеть, скоро ли из лагеря казачьего поспеет помощь. Едва прошло полминуты, как пехота и конница из казачьего лагеря прибыли; едва по мне не выстрелили. Я ночевал в шалаше у есаула Серякова, а на другой день 21- го возвратился в Тарки, где нашел новые беспорядки, [317] происшедшие от слабости маиора Мурзанова, которого я принужден был посадить на гауптвахту и написать о сем Вельяминову не рапортом, а письмом.

22-го приехал сюда ввечеру Донской подполковник Кузнецов, который ведет табун Ширванских бывших Мустафы-хана кобылиц на казенные заводы в Воронежскую губернию.

23-го я узнал о случившемся новом происшествии. Износков, оставаясь после ареста Мурзанова, отдал приказание наряженным на работу офицерам не приниматься за дело до прибытия артиллерийских офицеров. Сие сделано на зло им, потому что они опаздывали. Между тем работа два часа не продолжалась; я спрашивал его о причине такого поступка бумагою, он отвечал мне бестолковым рапортом; невнятное оправдание его будет представлено Алексею Петровичу.

24-го прибыл сюда табун Кузнецова. Я послал донесение Алексею Петровичу, в коем представил ему гнусное и своевольное поведение Износкова, прося удалить его отсюда на все время командования моего отрядом.

26-го Износков сделал новую дерзость: он подписал проезжему билет для следования в Дербент. Я уличил его в вине, билет представил к главнокомандующему. Ввечеру я купался в бассейне, выстроенном мною на горе в скалах, висящих почти над моею квартирою и осененных тенью больших деревьев. Поутру ушел отсюда с казенным табуном Кузнецов в Енги-юрт.

27-го происходил суд двух Персиян, из коих один отказывался за бедностью заплатить другому 1000 р. сер., которые он ему должен был. Я посылал осмотреть его лавку, и в ней нашлось 600 р. сер., которыми удовлетворен был ссудитель, давши ему еще 4 месяца для уплаты остальных.

30-го Июня. К шамхалу приехало несколько дней тому назад два человека умершего Ших-Али-хана с просьбою, чтобы позволили семейству и служителям его переехать в Кубу или Дербент, для свободного житья, а тело похоронить на кладбище его праотцев, тоже в Кубе. Шамхал мне сам объявил сие и сказал, что он без моего позволения людей сих не отпустит, а между тем просил меня, дабы я доложил о сем Алексею Петровичу. Третьего дня он прислал мне сказать, что не может более держать их, ибо он обещался отправить их через три дня и просил моего согласия на их отправление. Я отвечал ему, что надеюсь на данное им слово не отправлять их без меня, что впрочем он волен у себя в доме делать что хочет. Шамхал вчера поутру [318] рано отправил их. Я послал сделать им засаду; их захватили вне города и посадили в крепость, после чего я послал сказать шамхалу, что поймано два человека Ших-Али-хана и чтобы он своих двух не выпускал согласно данному мне обещанию; в противном же случае я и их поймаю. В письмах их ничего не было заметно дурного, но я не могу отпустить их без воли Алексея Петровича, не взирая на то, что шамхал за сие на меня очень сердится.

2-го Июля. Акушинцы привели ко мне двух Русских, которых они уже десять лет содержали и просили, чтоб я возвратил им захваченных их людей, которых я заставлял в крепости работать. Я им отдал 24 человека, а оставшихся 20 обещался тогда возвратить, когда приведут имеющихся у них еще двух человек Русских.

4-го. Ввечеру обрывали порохом верхний край скалы против середины крепости для устроения веревочной машины к подъему воды. Большие камни, падая с 30-ти саженной вышины, ударялись с большою силою об землю и скалу и отпрыгивая катились далеко по покатостям.

5-го. Акушинцы привели мне еще одного пленного, который у них уже 27 лет содержался. Он притворился, что уже не знал по-русски; но когда его пристрастили, то он стал говорить. Я его отдал под караул, велел с него снять показание и отдал приведшим его 28 человек Кутенгелинцев или жителей той деревни, где находился сей пленный (которому хотелось возвратиться к ним).

7-го. Вчера получил я письмо из Туркмении от Киата, который извещает меня, что разбитое прошлою зимою судно в Туркмении попалось к Карабугазу, откуда приплыло к нему в Челекень три человека на бударе, в числе коих был штурман 12-го класса Баранов с погибшего судна, который и просил вспомоществования для выгрузки казенного провианта там оставшегося и спасения остальных людей. Киат отправился с ними к Карабугазу, взяв с собою 58 человек вооруженных Челекенцев; по прибытии туда они увидели, что остальные семь музуров были уже взяты в плен и что набежало 200 человек вооруженных Туркмен Мангышлакского поколения Игдырь. Киат увещевал их по крайней мере людей отдать, но они не соглашались на то и едва не отняли у него одного из трех им привезенных. Угдыри вынули сабли, и Киат принужден был уступить; и так он отправил сих трех человек на шкоуте Вартанга, ходившем в нынешнем году туда на промысл. Киат еще извещает меня, что [319] Шах-Зада посылал 350 человек конницы в оставленную мною Вознесенскую крепость и велел разорить ее, и что всякий из сих людей взял по одному мешку камней из крепости и привез их к Шах-Заде Астрабадскому. Он также извещает меня о дурных расположениях Хивинского хана к нам, который отказался возвратить украденного в прошлом году, в бытность мою, мальчика Шах-Мамета, за то, что служил Русским, говоря, что он еще в передпрошлом году показал свою вражду к Русским, желал похоронить живого их посланника (то есть меня), но что он уступил тогда просьбе Ниас-Батыря, а что ныне Туркмены, Русским преданные, могут сами выкупить мальчика. Наконец, он пишет ко мне, что просит главнокомандующего о исполнении прежних желаний его и возвратить ему сына Якши-Мегмеда, если он здесь более не нужен, и прилагает письмо, которое просит меня доставить к Алексею Петровичу. Человек сей, преданный России и служивший нам, теперь оставлен и не имеет в родине своей почти убежища от окружающих его неприятелей.

15-го. Имея более свободы от письменных дел, я стал опять заниматься Арабским языком и Персидским, чтением и музыкою, как в Тифлисе.

20-го. Все сии дни проходили как по обыкновенному, кроме вчерашнего, в который я получил бумаги от Алексея Петровича. Разрешая мне некоторые случаи, он велел мне выпустить Зейкен-бега, и если отпуск его ободрит других товарищей его (которых он называет) сюда приехать, то их захватить и содержать как преступников; между тем он запрещает шамхалу женить сына своего на дочери убившего князя Цицианова Бакинского хана. Он пишет мне, чтобы я выручал Русских из Акуши, что Износкова он приказал сменить и что я скоро получу другое поручение. Между тем он пишет ко мне своеручное письмо, которым извещает меня о том, что уже в приказах есть о моем назначении в командиры 7-го карабинерного полка. Известие сие меня чрезвычайно порадовало.

26—28. Провел я в сильных занятиях; бумаг было множество. Я отправлял две летучие карты к старому Вельяминову и к Алексею Петровичу; словом, я целый день сидел за бумагами и вчера еще должен был отправить отсюда Трубникова в отряд к Алексею Петровичу, по предписанию начальника штаба. Вчера ушибло на известковой работе двух Татар, из коих один под вечер стал опамятоваться, а другой был без надежды и без памяти, и вероятно в сию ночь умер. [320]

29-го числа. Был наряжен в караул один офицер Куринского баталиона, прапорщик Ктитарев, которого я не велел наряжать в должность, потому что он приставлен к приемке леса. Когда я спросил причину сего бумагою у Износкова, то он свалил вину сего на самого Ктитарева, стараясь оправдаться неведением сего. Я не принял сего пустого оправдания и, причитая поступок сей к неповиновению, предписал Мурзанову арестовать его в крепости. Износков прислал ко мне шпагу свою, объявив, что болезнь препятствует ему идти на гауптвахту. Вчера я предписал Мурзанову сходить к нему с лекарем и буде он в состоянии идти, то употребить силу для отведения его, на что он грозился Мурзанову, показывая ему руки свои, которые, говорил он ему, еще здоровы. Мурзанов оставил его и донес мне о происшедшем. Участь Износкова после сего поступка быть солдатом. Не желая сделать его несчастным, я послал вчера ввечеру за Куколь-Яснопольским, к которому он имеет доверенность, и просил его уговорить Износкова идти на гауптвахту, что за старые проступки ему позволено будет выдти в отставку без всякого посрамления, но что за сие он будет неминуемо солдатом, и так что я ему позволяю одуматься и идти самовольно в крепость на гауптвахту.

31-го. Пришел ответ от Износкова, коим он соглашался идти в крепость, но с тем условием, чтобы ему не на гауптвахте сидеть, а чтобы ему палатку разбили среди крепости. Видя, что с безумцем никакого толка не будет, я представил Алексею Петровичу о сем рапортом.

6-го. Получил я предписание от И. А. Вельяминова, коим он предписывает мне сменить Износкова кем-либо другим из офицеров баталиона его, до назначения бригадным командиром другого штаб-офицера на его место.

8-го. Приехал ко мне Бакинский мирза мой Магмед-Гуссейн, а Петрович уехал назад в Дербент. Первый приехал за получением 500 рублей ассигнациями, подаренных ему Алексеем Петровичем в награждение за службу его в Туркмении.

15-го Августа. Вчера ввечеру прибыла летучая от начальника штаба от 9-го Августа, в коей он, разрешая мне почти все вопросы, ничего не пишет на счет Износкова. Кажется, что он еще не получил рапорта моего, написанного однакоже от 1-го Августа.

Давно уже не писал я сего журнала. Обыкновенный ход моих занятий прервался, время мое пропадало. Я дожидался ответа на счет Износкова дела; я не знал еще, как Алексей Петрович примет сие дело, но знал, что часто строгим взысканием он пренебрегает и [321] балует через сие своих подчиненных. Он часто бывает слишком ласков и слишком милостив с людьми, не заслуживающими сего. Боялся узнать, что он недоволен моим поступком, тогда как мне более ничего не оставалось делать, как или арестовать Износкова, или позволить совершенное возмущение в баталионе его.

На днях я получил предписание начальника штаба, в коем он пишет мне, что я не должен был подвергать аресту офицера, имеющего Георгиевский крест, и что Алексей Петрович приказал мне заметить сие. Я не отдал затем шпаги Износкову, ибо сие произвело бы весьма дурные последствия; не писал к Алексею Петровичу, ибо, стараясь оправдываться, я бы более обвинил себя, и потому решился дождаться: может быть, время приведет новые обстоятельства, которые дадут мне случай поправить сие дело, в коем я должен был избрать из двух ответственностей меньшую; может быть, сам Алексей Петрович, сожалея о замечании мне данном, одумается и поправит сие письмом; может быть, Верховский приедет и скажет мне подробнее, как главнокомандующий сие дело понимает, и даст мне хороший совет. Я решился дождаться 15-го числа сего месяца, в которое время я должен доносить Алексею Петровичу об успехе работ. Если время не приведет никакого полезного обстоятельства для сего дела, я еще обдумаю порядочно и, может быть, решусь написать к Алексею Петровичу. На днях приехал сюда из Тифлиса урядник казачий, привезший мне сумму от И. А. Вельяминова для уплаты рабочим. Сей урядник объявил мне вчера, перед обратным отъездом своим, когда я ему отдавал бурку, обещанную мною князю Бебутову, для доставления ему, что старик сей перед выездом его из Тифлиса умер. Меня поразило сие известие, ибо я уважал его и люблю дружески сына его и все семейство.

10-го. Обстоятельства переменились; но я все еще не покоен, и время мое пропадает всякий день. В течении сего времени прибыл сюда маиор Асеев, для командования баталионом Износкова. Он принял баталион, а Износкову я возвратил шпагу. Недавно приезжал сюда Карчевский, командир Апшеронского полка. В бытность его здесь Износков, уже прежде сего намеревавшийся просить у меня прощения, пришел ко мне и, повинясь совершенно, просил меня быть ходатаем о его прощении у Алексея Петровича.

4-го Октября Карчевский уехал отсюда, а Износков написал письмо к Ермолову, которое он мне вручил, а я отправил при своем письме, прося, чтобы по отбытии моем отсюда ему [322] возвратили баталион, коего он лишился. Я ожидаю решения, которое выйдет сему делу, дабы взять меры, чтобы замечание, посланное мне Алексеем Петровичем, загладилось. Между тем Износков, просившийся у меня на 12 дней в Кубу, отпущен мною 3.

*

Уже несколько раз прерывались записки сии, но ни однажды не прерывались оне еще на столь долгое время как ныне: вот уже более года как я не принимался за них. Не в лености заключается причина сего: я был крайне занят делами по службе, и теперь принимаюсь за них. Не полагаю, чтобы возраст мой или лета были сему причиною. Почему не писать и в сорок лет журнала, а мне еще 30-ти нет. Положим, что когда за 40 лет, то занятие сие может показаться скучным, а всего более бесполезным: мало останется в предположении лет для того, чтобы, перечитывая прошедшее, воспользоваться ошибками своими и вперед их не делать; да и самая опытность созревши не будет иметь такой нужды в сих справках; и так останется в виду уже не та цель, с которою записки сии писались в молодые лета. Тогда уже я всякий день должен приводить себе на память, что я пишу для своего потомства. Что же я передам потомству? Скучное описание поступков своих, изложенное во многих книгах, дурным слогом, не переправленным, записки писанные в торопях, которые, попавши в руки посторонних людей, будут служить более посмеялищем, чем для пользы! Мысль сия, несколько прискорбная, должна бы заблаговременно остановить меня в сем деле; но, рассмотрев с другой стороны, что я могу поручить их человеку, который не обратит во зло моей доверенности, и главное, что злословие, не имея уже предмета, могущего оспаривать или огорчаться действиями онаго, умолкнет в тесном кругу своего действия и в скором времени пресечется, ибо станет говорить о вещах и человеке, мало кого занимающих; притом же, вспомнив, что мертвых ничто не беспокоит, я решаюсь продолжать записки сии для того единственно, что вел их до сего времени и не находил в сем обыкновении ни зла, ни большой траты времени. Тебе же, кому оне поверятся, если возьмешь терпение прочесть их и хранить, поручаю прибавить к ним обстоятельства моей смерти, дабы сделать их совершенно полными. Ты будешь в праве истребить их или держать у себя в порядке; [323] но предваряю тебя, что в первом случае ты должен бы выписать из них все, касающееся до описания виденных мною мест. Статей таковых много здесь найдется, и оне не должны пропадать, а служить для распространения сведений, особливо о крае, еще столь мало известном. Цель сия меня более побуждает вести сии записки. Я бы сам сделал сии выписки, если бы имел на то время; теперь же буду продолжать их прежним порядком, смешивая сведения сии с описанием происшествий моей жизни.

Я видел ошибку, сделанную мною в Тарках, когда обращался справедливо и строго с подчиненными своими. Признавая только одно строгое исполнение своих обязанностей, я начальствовал до того времени армейским отрядом, не имел понятия о людях составляющих общество офицеров в полках и не полагал, чтобы можно было пропускать важные упущения по службе, что даже должно было сие делать, особливо под начальством Алексея Петровича, для того чтобы самому не навязаться на неудовольствие. Я не имел еще в виду того важного правила нашей военной службы, ныне узнанного мною — делать только то, что необходимо для того, чтобы не подвергнуть себя ответственности, не помышляя много об успехе дела и искоренении зла. Я должен был скрывать неисправности подчиненных, когда оне меня не вводили в ответственность и, судя по малому вниманию моего начальства к поступкам частных начальников, не заботиться о всех упущениях и мерзостях людей, мне подчиненных на самое короткое время, за коих дурную нравственность я ни пред кем не отвечал. Правила сии казались бы мне странными и бесчестными тогда; теперь, видя необходимость их, порицаю поступки свои, называя их безрассудными, но отнюдь не противными справедливости и чести.

Меня очень беспокоило замечание, полученное от Алексея Петровича через начальника штаба. Мнительность и одиночество, в которых я находился, меня тревожили без меры. Я чрезвычайно желал видеться с кем-нибудь из находившихся при главнокомандующем во время получения моих донесений, дабы узнать, какое впечатление оне сделали, полагая, что сие обстоятельство могло занять его столько, сколько и меня, и не подумав, что главнокомандующий, не имевший причины сомневаться в моей справедливости, мог в сем случае, при многих занятиях своих, видеть только неопытность мою, но, все-таки заключить должен весьма дурно о моих подчиненных, известных и доселе своею неисправностию и упущениями. Не менее того, обстоятельство сие меня столько беспокоило, что я готов был бы в отставку подать, если б домашние [324] обстоятельства меня не понуждали в службе оставаться. Тут я в первый раз узнал настоящим образом, что значит служить из необходимости и сожалел, что не мог оставить сего скользкого поприща, чтобы удалиться и жить в независимости. Я узнал, что Верховский, возвратившийся из отряда Алексея Петровича, должен был на днях приехать к командованию Куринским полком в Дербент. Я послал Мещерякова с письмом к нему, в коем убедительно просил его прибыть в Буйнаки, что в 45 или 50 верстах от Тарков по дороге к Дербенту, для свидания со мною. Богатая деревня сия принадлежит к владениям шамхала и есть удел одного из законных сыновей его Зобаира, мальчика 10 или 11 лет, который там живет. Он принял меня, как владелец того места, с особенною ловкостью, несвойственной его летам.

Верховский прибыл в назначенный день. Я крайне обрадовался ему, тем более, что много уважал сего человека и старался перенять от него благоразумную осторожность его в обращении с людьми, и хотя она была основана на сильной мнительности, но я видел, что без сего нельзя было обойтись в службе, в кругу людей совершенно посторонних один другому и не связанных ни дружбою, ни одними правилами. Мы провели ночь вместе, всю почти в разговорах, и он меня успокоил на счет дела Износкова, уверив, что точно главнокомандующий никогда не сомневался в справедливости моих поступков и не показал даже большого неудовольствия, узнав об арестовании маиоров, не обратил даже большого внимания на сей случай, не переставал знать меня таковым как и всегда полагал меня, и что я нисколько не лишился его доверенности. И я должен был от души радоваться сему, видя необходимость оставаться в службе, внутренно стыдился сему, но не открывал Верховскому чувств своих, зная, что он тут ничем не мог утешить меня.

Это было в Ноябре. Мы расстались, и я дал ему обещание в путь свой ехать через Дербент, дабы еще с ним увидеться, не взирая на просьбы Унгерна, уговаривавшего меня ехать через Кизляр.

Холод усиливался, бури становились несносны на горе Тарковской, снега покрывали ее, и морозы начинали препятствовать работам; между тем по беспечности начальства отряд не распускался, и строение продолжалось. Я несколько раз уже писал о сем к начальнику штаба и не получал ответа. Жители приходили в изнурение, лишались скота своего и не переставали из страха к наказаниям повиноваться; но справедливая злоба не прекращалась [325] нас, и я очень опасался, чтобы не произошло от сего возмущения, но не прекращал работ без приказания, ожидаемого мною от начальника штаба.

Я перевел около 10-го числа Ноября месяца отряд из лагеря в город, и люди ежедневно ходили на гору на работу, пока я 23 или 24-го числа не получил по летучей карте предписания, дабы прекратить работы и распустить отряд. Я немедленно сделал сие, и к 1-му числу Декабря месяца оставался уже в Тарках один Куринский баталион на зимовке; в крепость же ходила одна рота для занятия караула. Казармы хотя и были выстроены в крепости, но по выдумке инженер-капитана Газана (Француза, вкравшегося в доверенность к начальнику штаба) оне покрывались уже два года сряду цементом, с тем намерением, чтобы дождевая вода, стекающая с них, собиралась в бассейны, которые должны были напоять весь гарнизон; но цемент сей, стоющий весьма дорого, солдатами, деньгами и обывателями, не удавался и, пропуская и вбирая в себя воду дождевую, сгноил потолки. Пример 1821 года был недостаточен для начальника штаба, который и в 1822 велел тоже сделать, от чего лишились мы успеха деревянных работ, многих денег, нескольких солдат и до 30 обывателей: ибо он заготовлялся в весьма нездоровом месте, откуда вывезено было до 300 больных обывателей с работ. Вся крепость Тарковская была бы отпечатком глупости, если бы не знали, что она предположена начальником штаба, коего ум и познания известны; но вместе с тем известно также упрямство и непомерный эгоизм, которые заставят его всем на свете, что только не его собственное, пренебречь, лишь бы настоять на своем, хотя бы он и видел ошибку свою. Оттого самого и выстроилась Тарковская крепость на высокой скале, куда забраться весьма трудно, где нет ни капли воды и, что всего страннее, на сей высоте командуют ею на ружейный выстрел окрестные возвышения. Она выстроена по правилам фортификации и ничего не защищает, ибо все дороги идут мимо, и если бы когда-нибудь принуждены мы были Дагестан оставить, то оставили бы вместе и крепость сию, в коей нельзя держаться за неимением воды. Для правильной защиты ее потребно до трех тысяч человек. Казарм в ней делается на две роты, которые уже всегда должны оставаться в ней в случае военных действий, для охранения укрепления, которого никто не придет брать, ибо оно никому не мешает и не вредит; и потому роты сии должны быть исключены из числа действующих войск в Грузии. [326]

Успехи сделанные в строении в 1822-м году были велики. Я сам держал неослабный присмотр за оным и, имея в отряде только половину того количества людей, которое находилось при сем деле в 1821 году, я сделал более чем вдвое работы против того, что тогда было сделано, оставя то, что работа моя была вся из тесанного белого камня, высеченного и обточенного правильно, а работа прошлого года была из простого камня, кладенного на известке. Сию похвалу отдам себе: она справедлива и приобретена трудами.

Инженер-капитан Газан, который имел надзор за работами, был человек умный и со сведениями, но совершенно без правил и чрезвычайно тяжелого характера. Он делал многие поступки, которые заслуживали, чтобы его выгнать из службы нашей: воровал у жителей кур, телят, нарушал права свои с рабочими. Я иногда останавливал его ласковыми словами, и если бы не происшествие Износкова, то принялся бы за него; но двух дел разом делать нельзя. Он и в 1821 году был уже замечен с весьма дурной стороны артиллерийским подполковником Кацаревым, который заведывал работами и который, выведенный из терпения, отказал ему от оных; в нынешнем же 1823 году пионерный подполковник Евреинов, который управлял работами, ему также отказал от работ, и ссора их была доведена обоими до сведения начальника штаба, через что Евреинов получил большие неудовольствия.

30-го Ноября Апшеронский баталион с артилериею выступил из Тарков в Кубу; пионерная рота на линию с казаками, а я, отпустив к своим местам артиллерийских офицеров, надзиравших за работами, отправился сам 1-го Декабря в Тифлис, через Дербент, весьма довольный тем, что в бытность мою не случилось возмущения, чего легко можно было ожидать от насильственных работ, к коим я по приказанию начальника штаба побуждал жителей. Одна строгость могла их содержать в порядке при таких трудах и повинностях; они сознавались, что строение сей крепости было для них с неба сосланное наказание за то, что они в 1820 году взбунтовались против доброго владельца своего шамхала. Жители Мехтулинских деревень, недавно покоренные Алексеем Петровичем, до того времени были народ вольный, управлявшийся всегда своими древними обычаями, а ныне под надзором одного Русского пристава прапорщика Батырева повиновались с покорностию и терпеливо переносили строгие взыскания за то, что они иногда избегали разорительных требований, подводами и людьми на них налагаемых. Шамхал не знал что делать: весь народ его был на построении; он боялся нас, боялся своих подданных и соседей Акушинцев, [327] которые также были озлоблены тем, что я выручил от них 46 человек Русских, из коих иные уже по 20 и 30 лет у них в неволе были. Выручал же я их, забирая в плен жителей их, приезжавших за солью в шамхальство, заставляя их работать в крепости и возвращая по пяти человек за одного Русского, что также было сделано с воли начальника штаба; но Акушинцы помнили зимний поход к ним Алексея Петровича и сражение под Лавашою и не смели тронуться. Они посылали ко мне несколько посольств; но я высылал их из Тарков, не допуская до себя и содержал их в страхе бумагами, которые к ним писал; забратых же в плен заставлял работать в крепости, преимущественно при добывании воды посредством машины и ворота, которые я устроил в крепости, на берегу скалы, и которыми добывалось ежедневно одною бочкою воды на две роты, из родника, находящегося в городе у подошвы скалы. Бдением и строгостию мне удалось содержать в порядке Лезгин, привыкших до того времени к свободе и самоуправству. Но порядок сей не мог долго существовать. В нынешнем году все взбунтовалось. Мехтулинцы убили пристава своего Батырева, Шамхальцы не стали повиноваться владетелю своему, и Алексей Петрович принужден был идти туда с отрядом, где и остался зимовать. Но он не имел никаких дел, и возмущение было прекращено действиями бригадного генерала фон-Краббе, который ходил к ним с отрядом из Кубы. Не менее того кажется, что дела были порядочные; но присутствие главнокомандующего привело все в порядок. Выезжая из Тарков, я должен был поручить край остававшемуся старшим и передал начальство новому командиру Куринского баталиона маиору Асееву, человеку необразованному, развратного поведения и вероятно корыстолюбивому, при том же слабому и весьма ограниченных способностей ума. Шамхал, слабый, старый, боящийся своего народа и нашего правительства, не мог управляться как настоящий владелец в земле своей. Если бы он мог сие делать, то был бы опасен для нас, потому что он не мог переносить равнодушно тяжелые и многочисленные повинности, которыми мы разоряли народ его; но, помня пример 1819 года, когда все почти его деревни взбунтовались, он оставался довольным теми почестями, которые ему Русские оказывали, и доходами с жителей, в надежде, что он остаток старости своей проведет в покое и мало заботясь о том, что после него будет с шамхальством. Подполковник Евреинов, отправленный в Тарки нынешней весною для командования отрядом и строения крепости Бурной, имел те же неопределенные права на жителей, как и я. Не знаю [328] поступков его; но человек сей, совершенный Европеец, со всеми предубеждениями нашими, новый в Азии и чуждый обхождению со здешними народами, вероятно не мог и управлять ими ни строгостью, ни ласками, тем более, что он и о языках здешних понятия не имеет. Мирза-Исмаил, хитрый Персиянин, который находился при шамхале, был человек умный и деятельности необыкновенной, но вместе с тем и жестокий и злой: он не разбирал почетных людей между Лезгинами, не уважал старости и за неисполнение приказанного взыскивал с непомерною строгостью, через что мог способствовать к озлоблению народа против нас, если бы его не воздерживать. При всем том он был необходим для нас, и можно сказать, что во всем шамхальстве единый был человек, которому бы можно поручить непосредственное управление деревень. Он был честен, если не от природы, то из благоразумия, когда служил под моим начальством. Сие самое оправдывало его часто в излишней взыскательности и не позволяло жителям на него жаловаться; но преданностью своею к нам он сделал себе из шамхала естественного врага, который не мог его с рук сбыть, и давно бы истребил, если б не опасался через то оскорбить нас. Полковник Верховский, коему поручено было иметь наблюдение за краем, переносил в нынешнем году штаб-квартиру полка своего из Дербента; говорят, что большое число подвод и повинности, наложенные им по сему случаю на Каракайдакские деревни, весьма ожесточили народ против него. Алексею Петровичу местное начальство доносило о готовящемся возмущении в сих деревнях; он предписал Верховскому следовать туда с баталионом, что он и исполнил и, не заметя никакого движения, донес, что все находится в совершенном повиновении и что никто и не думал о возмущении. Вместе с сим написал он письмо к губернатору, в коем извещал его, что в след за сим приедет в Тифлис для женитьбы; ибо невеста его, Пузыревского вдова, уехавшая самым оскорбительным для него образом из Тифлиса, когда они уже были помолвлены, раскаявшись в своем поступке, возвращалась. Верховский посылал офицера за нею в Митаву, и она прибыла в Тифлис в один день почти со смертью жениха своего.

Верховский, следуя обратно с баталионом из деревень Каракайдакских, был уже в недальнем расстоянии от Дербента, как, разговаривая с своим полковым лекарем, он отъехал неприметным образом на расстояние одной версты от следующего за ним баталиона. За ним ехал Амулат с тремя слугами своими, все вооруженные. Спускаясь с небольшого пригорка, все четверо [329] выстрелили в него и, попав четырьмя пулями в спину несчастному благодетелю своему, ускакали. Лекарь Амарантов, испугавшийся при виде полковника своего упавшего в крови с лошади, поскакал к баталиону с сим известием. В миг все рассыпались нагонять Амулата, но уже поздно было: Амулат, имевший сообщников в сем злодействе в соседственных деревнях, переменил лошадей и ускакал в Аварию, где, по случаю смерти тамошнего хана Султан-Ахмета, его провозгласили ханом. Султан-Ахмет, бывший генерал-лейтенант или генерал-маиор и получавший от двора нашего значительное жалованье, был естественный враг шамхалу и, имея владения свои в горах, в надежде на неприступность их, не хотел покориться Алексею Петровичу, когда он с войском вступил в Дагестан. Он сделался нам непримиримым врагом. Амулат заступил его место. Но дабы видеть всю гнусность злодейства, сделанного Амулатом, надобно знать, что Амулат сей, женатый на дочери шамхала, был изгнанник из его владений. Фамилия его, оспаривавшаяся владение сие нынешнему Мехти-шамхалу, была в гонении, может быть несправедливым образом; но правительство наше предпочитало нынешнего слабого старика сему молодому, храброму и пылкому человеку. Он не переставал во все время кампании 1819 г. в Дагестане действовать против нас, возмущал горцев, был в делах против наших войск, разбойничал. Верховский оставался зимою в 1820 году командиром отряда во вновь завоеванных деревнях Мехтулинских, принадлежавших Гассан-хану, и ему поручено было изловить Амулата и представить его как преступника для получения казни. Смелый Амулат, терпя нужду в горах и видя бесполезность своего сопротивления, решился сам явиться к Верховскому и просить великодушной пощады. Он ее получил, и Алексей Петрович, уважив представления Верховского, с удовольствием даровал ему жизнь. Амулат, лишенный всего большого родового имущества в шамхальстве, жил при Верховском до Сентября или Августа месяца сего года, в который он умертвил изменническим образом своего благодетеля. В Тифлисе, в походах, Верховский его всегда при себе имел, помогал ему деньгами, содержал его и слуг его с лошадьми, ласкал, обучил несколько Русской грамоте и берег его как сына, полюбив в нем казавшееся благородство души. Он примирил Алексея Петровича с ним, доставил ему чин прапорщика и жалованье, наконец, перед отъездом в Дербент, выпросил позволение взять его и держать при себе, защищая его от обид шамхала. И кто бы мог подумать, чтобы сей изверг, облагодетельствованный Верховским, мог [330] быть его убийцею, по научению горцев, обещавших принять его к себе в ханы? Непростительно и Верховскому, позволившему Амулату столь ослепить себя, что он уверил его совершенно в спокойствии жителей и скрыл всеобщий заговор, о коем узнал командовавший Чеченскою линией г. м. Греков и уведомил главнокомандующего о том и о намерении убить Верховского, за два дни до его смерти!

Вот начало и причины возмущения, случившегося в нынешнем году в Дагестане. Амулат, прибывши в Аварию, немедленно собрал войско и напал на транспорт, следующий к отряду. Поспевшие на помощь баталионы Апшеронского полка дрались целые сутки. Неприятель, бывший в весьма больших силах, нападал храбро, и сражение происходило целые сутки на холодном оружии. Ночью неприятель исчез, разбежавшись. Были еще другие дела, в коих г.-маиор фон-Краббе, тамошний бригадный командир, остался победоносным, тем что сжег несколько деревень. Подполковник Евреинов также ходил с отрядом в Мехтулинские деревни, которые отказались высылать рабочих и захватили в плен, изранивши сперва, своего пристава и переводчика при Евреинове Мещерякова, который находился в прошлом году при мне. Амулат, спешивший с войском, дабы захватить их, опоздал: они уже были освобождены самими Мехтулинцами, опасавшимися мщения нашего; но вслед за сим, пристав их Батырев и переводчик его Митрофанов были убиты из 30 ружей скрывавшимися в засаде Мехтулинцами. Я слышал, что большие злоупотребления и корыстолюбие озлобили народ против него; в мою бытность он себя честно вел. Алексей Петрович, взявший для усиления своего отряда 1-й баталион Херсонского гренадерского полка из Тифлиса, застал уже все усмиренным и покорным и, по известиям мною полученным, остается нынешнюю зиму в Дагестане на квартирах с отрядом.

Прежде чем приступить к дальнейшему описанию моих происшествий, я упомяну о нравах и обычаях Лезгин, с коими провел целое лето. Дагестан занимает всю восточную часть Кавказских гор, которая населена множеством народов разных племен, одной веры, различных обычаев, с различными языками и управлением. Я не в состоянии войти в подробное исчисление их, по малому своему знанию их; но что знаю изложу здесь.

Восточная часть Кавказских гор может разделиться по местному положению своему на две части: низменную, прилегающую к берегу Каспийского моря, к коей принадлежит также и часть покатости гор, и горную, до самой вершины снеговой цепи. Начиная описание сие от правого берега реки Сулака и простирая оное на [331] Юг до Дербента, северную часть низменного Дагестана составит шамхальское владение, а за ним к Югу до Дербента Каракайдакское уцмейство. Нынешний шамхал Мехти-хан ведет свой род от пророков. Правление всегда было более патриархальное, чем самовластное, и он сам всегда находился под влиянием обычаев, которых боялся преступить. Во владениях его имеется до 30 деревень, из коих главные суть: Тарки, Буйнаки, Губден и Казалиши. Законная жена его — умная Персиянка, Пери-Джегал-Ханум, от которой он имеет 5 или 6 сыновей, из коих старший Солейман-паша, наследник, 18 лет, избалованный мальчик, так как и все наследники у восточных владельцев. Отец даже не заставляет его грамоте учиться, говоря, что он сам обошелся без сего в своей жизни, не забывал Бога и дожил благополучно до старости. Мальчик сей, пользующийся разными правами, но окруженный молодыми людьми развратными, проводит время на охоте и в волокитстве. Меньшие братья его имеют свои уделы; они еще все в ребячестве, но обещают более старшего. Уделы их состоят в деревнях, в коих они и живут, под присмотром дядек своих; ибо обычай у шамхалов такой, что ни одного из сыновей своих не воспитывают дома, а отдают их богатому человеку, который содержит их на свой счет, воспитывает как хочет, имея в виду управление удела за малолетнего и потому воспитание их бывает совершенно пренебрежено, и шамхальский сын наравне с другими мальчиками бегает и играет на улице, усовершенствуя дурные или хорошие качества, данные ему от природы.

Кроме сих сыновой шамхал имеет еще других, рожденных от наложниц, которые воспитываются таким же образом, называются ченке и пользуются некоторым уважением в народе, но оказывают всегда, хотя они уже и во взрослых летах, почтение к законным детям шамхала. Они не пользуются удельными деревнями, но жалуются землями, от коих получают доходы. Вообще все потомство нынешнего шамхала отличается красотою своей.

Тарки может быть названо столицею шамхальства. Обширная деревня сия лежит в 4 верстах от моря, на покатости гор; тут имеется и замок шамхала — простое каменное строение, расположенное по азиятскому обычаю, в коем шамхал большею частью имеет свое пребывание; но иногда живет он в Казалишах и Буйнаках. Последняя деревня расположением своим весьма похожа на Тарки.

Шамхал ведет жизнь умеренную и не пышную; он часто показывается народу, который к нему подходит без всякого подобострастия, не так как в Персии, где народ убегает [332] владетельных ханов. Шамхал был прежде предан пьянству и с окружающими его проводил по нескольку дней без просыпа, в какое время и пользовались, дабы заставить его раздавать деньги и земли и делать приговоры жестоких наказаний, как отрезание рук, выкалывание глаз, тем из подданных, которые противны были окружавшим его. Палач, собеседник шамхала, с ним вместе напивался и исполнял веления его со зверским удовольствием; но с тех пор как он дал обещание Алексею Петровичу перестать пить, он сдержал свое слово, ведет жизнь умеренную и трезвую, и добрый от души старик сей занимается разбором судебных дел, когда просители к нему приходят.

Владетели в Дагестане совершенно не то что в Персии и в других восточных странах. Они могут более называться старшими из старших, чем государями. Правление их патриархальное, и нарушение сих прав может только терпеться в необыкновенных случаях, когда владетель покорил умы народа особенною бойкостью, смелостью или богатством и пышностию, и в особенности когда, имея владения свои ближе к морю, он находится под влиянием могущественных соседей, которые находят выгоду свою в утверждении власти его, для лучшего содержания в покорности народа, под предлогом уважения к древним обычаям их и законному правлению. Последний случай сей видим мы в шамхальстве.

Шамхал часто бывает сам судья, но никогда он не посягает на разбор дел, решенных уже духовным судом и сам в распрях с соседями прибегает к оному.

Я был любопытен узнать, каким образом мог водвориться владетель в землях вольных, сохранивших еще и до сих пор все древние права, нравы и обычаи свои и не гнушающихся владыкою своим. Я узнал, что соблюдение прав их соделывает для них шамхала совершенно сносным. Водворению же его начало было положено завоеваниями Аравитян, покоривших земли сии, введших в оную закон мусульманский и оставивших, для поддержания оного, своих военачальников, из числа родственников Пророка. И так шамхал и прочие владельцы Дагестана не ведут рода своего из числа природных Лезгин; древнее же родство их доставляет им уважение в народе.

Весь народ Дагестана исповедует веру мусульманскую, Сунитского толка, и имеет по сему непримиримую вражду к Персиянам, принадлежащим к расколу Али.

Окружающие шамхала в весьма малом количестве; их почти никого и нет. Некоторые старики, с которыми он любит [333] проводить время, приходят с ним совещаться и молиться. Законные сыновья его живут в своих уделах или в домах дядек своих; незаконные же дети служат в роде поверенных и употребляются в рассылки с различными поручениями, а также и на войне, где они в виде военачальников находятся при небольших толпах дурно вооруженных поселян, несмелых в бою и не схватывающихся никогда с неприятелем как следует. Беспорядки — главное свойство сего войска, неспособного ни к какому делу.

Доходы шамхала могли бы быть значительнее, судя по числу деревень в его владениях находящемуся; но жители не обременены налогами. Как он расходов совершенно почти никаких не имеет, то и владеет довольно великими сокровищами. Он одевается просто, ест пищу обыкновенную в земле его, наложниц берет без платы, и таким образом, довольствуясь произведениями земли, не издерживает ничего на роскошь и живет как простой Лезгин. Главные его доходы состоят в жалованьи, получаемом от нашего двора, что составляет 6000 р. сер. ежегодно. Откуп рыбной ловли, на устьях реки Сулака, доставляет ему от Астраханских промышленников до 17,000 рублей в год, и таможенные сборы с товаров следующих по дороге из Кизляра в Баку и обратно. Несправедливый налог сей на товары и до сих пор еще при Российском правлении позволяется ему; но сборщики при сем обогащаются больше шамхала, ибо не дают никаких отчетов во взимаемых ими деньгах и представляют ему что хотят. К сему присоединить штрафные деньги, им получаемые с провиняющихся, и сокровища оставленные ему предками. Он сливает серебро им получаемое в слитки по свойственному Азиятцам корыстолюбию, хранит слитки у себя в комнатах в сундуках, и считает себя совершенно счастливым, презирая все суеты и будучи доволен своим состоянием. Шамхал не умеет даже пользоваться доходами, которые бы могло ему доставлять в большом количестве озеро с солью, находящееся близ Тарков, южнее, в 8 или 10 верстах к берегу моря, из коего все жители Кавказских гор приходят брать соль. Она расходится из рук в руки до Черного моря, и без нее не могут существовать зимою многочисленные стада их овец. Он ничего не берет за сие.

На Юг от шамхальства находится уцмейство или владение Каракайдакское, также прилежащее к морю, коего владетель уцмий, такой же как шамхал, не желая совершенно покориться Русским и принять войска наши, бежал в 1819 году из своих владений, скрылся в горах и воевал против нас. В прошлом году он [334] был убит изменническим образом, кажется племянником своим, оставшимся под нашим покровительством. Богатыми владениями уцмия управляет Русский начальник Куринского полка, расположенный ротою в селении Берекеях, в 25 или 30 верстах на Север от Дербента, по дороге в Тарки ведущей.

За сим владением следует Дербент, бывшее достояние Ших-Али-хана, бежавшего от нас во время похода Зубова в Персию. Он обладал почти всем Дагестаном как законный правитель, или влиянием на других владельцев и вольные общества. С тех пор он не переставал вредить нам, где только мог, н начальствовал в 1819 году собравшимся со всего Дагестана войском под Акушею, где и был разбит Алексеем Петровичем Ермоловым.

На Запад от шамхальства находятся Мехтулинские деревни, лежащие в горах, коих владелец был также изгнан главнокомандующим, и над оными поставлен был пристав из Кизлярского войска, который был убит в возмущении нынешнего года. Жители сих деревень говорят особым языком.

За ними к Западу находится Авария, коей хан Султан-Ахмет также не покорился нам. Неприступная земля его служила пределом распространению нетвердых границ наших. Он умер в прошлом или нынешнем году, и место его заступил убийца Верховского Амулат-бек.

К Западу находятся также деревни Чиркейские и Андийские, лежащие уже почти на северных покатостях гор Кавказских и граничащие с Чечнею. Они нам никогда не покорялись. Последняя деревня славится лучшими бурками в горах, и следовательно во всем свете. Деревни сии не имеют владельцев, управляются миром, составляя подобие республики. Но где более заметно сего рода правление, то в союзных деревнях Гергебильских и Унцукульских. Там 32 деревни, лежащие на Юго-Запад от Мехтулей, составили между собою оборонительный союз. Всякая из них управляется особенно своими правами; на совещания же для сношений с соседями, миролюбивых или военных, собираются со всех старшины и на общем совете решают дела сии, к коим не может приступить одна из сих деревень в особенности. За ними к Западу в горах лежат пять уездов, составляющих вместе общество Акушинское. Акуша, один из сих пяти уездов, пользуется преимуществом старшинства между ними, и там находятся главные кази и старшины, решающие дела, которые не могли решиться в каждом из сих уездов имеющимися в оных второстепенными казиями и старшинами. Всякий из сих уездов имеет свои деревни, и каждая [335] деревня опять те же права поодиночке и тех же судей. Деревни Акушинские богаты, многочисленны и сильны в Дагестане. Общество сие, отличающееся от прочих образованием своим, мудрым правлением и силою, всегда имело большое влияние на все другие общества и владения Дагестана, так что оно даже имело у себя в залоге сыновей владельческих (шамхалов сын находился там в залоге до 1819 года). Многочисленные войска Акушинские считались непобедимыми до вторжения к ним Алексея Петровича, после чего и доверенность к ним других народов уменьшилась и гордость их понизилась. Дабы сделать их подданными нашими, не обременяя налогами, главнокомандующий возложил на Акушинцев до 2000 баранов ежегодной дани, которую они и доставляют, хотя теперь и с меньшою исправностью, в Дербент. Они видели, в чем состояла цель нашего правительства, налагавшего сию подать, для них ничего незначущую, просили отмены оной, но не получили на то согласия главнокомандующего, и старшины их принесли присягу верности Государю в самой Акуше. Прежний же кази их, человек вероятно бойкий и умный, возмущавший народ против нас, был сменен другим, нынешним Зугум-кадием: человек слабый, коему народ не повинуется и который равно боится и нас, и своих. В бытность свою в Акуше Алексей Петрович пленил жителей оной своим великодушием; но впечатление сие, поддержанное страхом, скоро исчезло, и они к нам питают сильную вражду.

Язык Акушинцов совершенно разный от других, кои в употреблении в Дагестане; но письменный язык есть Арабский, который весьма хорошо известен всякому казию или мулле.

В сих землях находятся во множестве окаменелости необыкновенной величины; окаменелые улитки, имеющие в поперечнике до пол-аршина и больше, довольно часто встречаются на скалах; нередко находят и в больших камнях совершенно круглых, по разбитии их, такие улитки. Целые змеи огромной величины находились также на сих скалах окаменелыми. Не должно ли заключать по сим редкостям природы о потопе, покрывавшем некогда Кавказские горы? Я получил после Акушинского похода одну такую улитку от начальника штаба, которая и хранится с прочими, имеющимися у меня камнями в минералогическом собрании.

Южнее Акуши находится Казыкумыхское владение, коего прежний хан Сурхай, бывший родственник Ших-Али-хана, бежав от нас, скитался в горах и наносил нам всевозможный вред. Он, кажется, теперь умер; место же его занимает Аслан-хан, человек пьяный, имеющий чин генерал-маиора и преданный нам, [336] вероятно, только до первого случая. Владения его, довольно обширные, были посещены в 1820 году генералом Мадатовым, который разбил толпу возмутившегося народа.

Занимательнее прочих находится одно небольшое общество на Запад от Казыкайдакского владения, называющееся, по имени своей столичной деревни, Кубечи. В нынешние времена люди сего общества заслуживают внимания тем, что у них находятся самые лучшие оружейные фабрики. Ремесло сие общее занятие почти всех жителей, и они снабжают все горы оружием. Кубечинцы богаты, образованы по-азиатскому, трудолюбивы, не занимаются разбоями, живут в согласии с соседями, любят мир, тишину, опрятность и порядок. Они также Магометанского исповедания, но имеют совершенно особый свой язык, ни в чем не схожий с языками окружающих их соседей. Они полагаются выходцами Европейскими, из общества Моравской братии, оставившими свою родину по причине гонения и поселившимися в горах Кавказских. Имев случай, в бытность мою в Тарках, находиться с ними в некоторых сношениях, я видел старшин их, приезжавших ко мне, и расспрашивал их о происхождении их. Они мне сказали тоже самое, что они происходят от Франков. Они во всем отличны от прочих горцев: чертами лица, обхождением, нравом и языком. Желая сравнить его с Европейскими, я спрашивал их об оном и собрал до 300 слов самых простых и обыкновенных, из коих я нашел сходство только в одном слове, помнится мне окс, значущем бык, но сие похоже больше на случайное сходство. Они сказывали мне также, что вблизи Кубечей находится старинное одно здание, коего строения не помнят и старики их и о коем даже предания ничего не говорят, и что на сем здании есть надпись, которая по описаниям их должна быть писана Латинскими буквами. Сколько мне ни желательно было увидеть сие строение в обратный проезд к Дербенту, но мне не удалось сделать сие за краткостию времени. Собрание же слов я отдал, по возвращении своем в Тифлис, Грибоедову, который меня просил о сем.

На самой цепи Кавказских гор живет народ, называемый Карак, менее образованный прочих, принадлежащий также к роду Лезгин и имеющий с ними общее сходство в одежде и обычаях. Каракцы находятся в сношениях с жителями, лежащими по обе стороны Кавказских гор и нанимаются в войска для нападений на Грузию, или в войнах против соседей у Лезгин Чарских и Белоканских, имеющих жилища свои на границах Кахетии и Кизика. [337]

Севернее от шамхальства находятся Кумыкские деревни, в коих Яндрева деревня, по многим обстоятельствам весьма занимательная, есть главная. Она теперь во владении нашем. Кумыкский народ по обычаям своим может назваться ступенью перехода народов, обитающих по восточной стороне Кавказских гор и называемых Лезгинами, в народы, занимающие северную покатость сих гор, под названием Чеченцев; они схожи и на тех, и на других. Так как я их хорошо не знаю, то и не помещу здесь описания их.

Но прежде чем далее следовать в описании своих происшествий, нахожу еще нужным обратить общий взгляд на Лезгин, коих племена и названия отчасти мною здесь описаны. Те из них, которые живут в горах, не могут существовать без помощи прибрежных к морю Лезгин. Имея большие стада овец, они принуждены сгонять их на зимнее время к морю, в шамхальские и Каракайдакские земли, где климат несравненно теплее, и потому они платят шамхальцам дань за луга их овцами, из числа пригоняемых ими, и занимают хутора или зимовки, однажды ими выстроенные. Сие самое содержит их в некоторой зависимости от шамхальцев, а в теперешнем времени от нас; хотя и запрещено главнокомандующим шамхалу пускать к себе на зимовку баранов враждебных нам народов, но сие мало соблюдается шамхалом, который, опасаясь лишиться нескольких податных баранов, принимает к себе баранов неприятельских нам Лезгин, переданных на имя мирных племен. Известно наверное по крайней мере то, что люди Акушинской земли, скрывающие у себя пленных или беглых солдат, пригоняли в шамхальские владения баранов своих на зимовку; но не велено было трогать их, из опасения, чтобы не восстановить через сие горцев и не быть принужденными предпринять к ним новый поход, который мог быть не столь удачен как первый, совершенный Алексеем Петровичем в 1819 году.

Лезгины вообще просты и честны, придерживаются более обычаев своих чем веры; гостеприимство считается у них первою добродетелию, и нарушивший оное теряет все уважение между ними. Трудно согласовать качества сии со столь многими примерами убийств, между ними случающимися и со мщением крови, у них введенным. Но первое случается большею частию когда они пьяны, ибо они очень привержены к крепким напиткам, не взирая на закон им запрещающий сие; второе же есть обыкновение, в справедливости коего они совершенно уверены и которое исполняется ими без всякой злобы убийцы против убиенного. Лезгины рослы, сильны, здоровы; [338] лица их значительны, и чем далее они простираются в горы, тем черты лица становятся выразительнее, изображая некоторое зверство. Женщины их вообще прекрасны и умны. Жены их не находятся в таком рабстве, как в прочих частях Азии, и хотя оне несут все трудные работы домашние, но за то открыты и не заперты в гаремах. Однако права супружества строго наблюдаются, и нарушительница оного с прельстителем неминуемо лишается жизни от руки мужа, если он их вместе застанет. За незамужними присмотр у них не так строг бывает, и хотя и сии также строги в сохранении своего целомудрия, но бывают случаи, что они нарушают оное, соглашаясь жить с полюбившими их, которые могут купить право сие деньгами, отданными родителям, и после молитвы, которую им дает мулла или кази на совокупное житье. Обряд сего, так сказать, полубрака считается у них законным.

Просвещение народное весьма ограниченно в Дагестане. Сведущими можно назвать только одних духовных; прочие все почти безграмотны, как и сам шамхал и прочие владельцы. Но и самые сведения духовных не простираются далее словесности в Арабском языке и знания законов своей веры. Арабский язык между ними очень обыкновенен; они его с малолетства знают и также с ним знакомы как со своим природным языком, и потому все письменные дела, даже частные письма, свидетельства, памятные записки, все делается на Арабском языке во всем Дагестане. Языку сему обучаются по всем правилам, изучая вместе с оным грамматику, синтаксис, риторику и поэзию.

Российское правительство, водворившееся ныне в сих землях, истребит, без сомнения, многие вредные обычаи в сей стране, но вместе с сим поселит и разврат в нравах Лезгин, не говоря о всеобщей ненависти, которое оно уже успело приобрести здесь нам. Сему причиною бывают распутство и корыстолюбие чиновников и неуважение к тем, в которых народ привык видеть судей и посредников своих. Необразованный чиновник наш, зараженный всеми пороками и всего более предубеждением Европейским, что все несхожее с нашими обычаями есть отпечаток невежества, полагает порядочными людьми только тех, которые имеют класные чины; почтенного же старика, пользующегося доверенностью в народе, считает он уже за совершенно ничтожного человека, потому что он бороды не бреет, или одевается не в тонкое сукно. Несправедливое презрение сие и вышеозначенные пороки суть конечно причины всеобщей ненависти, которую правительство наше успевает приобрести в самое короткое время посредством своих чиновников. [339]

Я выехал 1-го Декабря (1822) из Тарков, в сопровождении Туркменского аманата, сына Киат-аги, Якши-Магмеда, который находился при мне во все время, как я в Тарках начальствовал работами. Отъехав верст 10 или 15, я встретился с отставным полковником Левенцовым, бывшим командиром Апшеронского (прежде Троицкого) пехотного полка (его сменил Карчевский). Хитрый старик Левенцов уже более неспособен был командовать полком; он был слаб, и многие странности делали его смешным и даже несносным для подчиненных и начальников. Впрочем говорят, что он был исполнителен и честен, но груб, своеобычлив и необыкновенный чудак, из роду тех, которые мало к чему способны в нашем веке. Говорят, что Алексей Петрович предлагал ему место главного смотрителя надо всеми госпиталями в Грузии (самое приличное для него), но он не пожелал его иметь. Карчевский принимал от него полк более года, и приемка сия наполнена любопытными и смешными происшествиями; наконец, он после многих затруднений и жалоб, поплатился за полк дорогою ценою и уехал, как говорят, с большими деньгами, но не переставал выставлять себя бедным и неимущим человеком, дабы вселить в других сострадание к себе. Он ехал с большим обозом, женою, детьми, взрослыми сыновьями, которые по дурным правилам их и дурным примерам родителей не годились к службе и иногда били отца своего или вступали с ним в драку. Мне жаль было сего старика, и я желал бы видеть таких людей (кои прежде, может быть, и вероятно, приносили пользу) оставляющими службу довольными. Он был весьма огорчен своим положением и заслуживал сострадания по летам своим. Начальство само было виновато, поручая ему место свыше сил его и способностей.

В тот же день я прибыл ночевать в Буйнаки, где застал на ночлеге Апшеронский баталион, следовавший из Тарков в Кубу. На другой день я приехал ночевать в деревню Берекей, столицу Каракайдакского уцмейства, в коем начальствовал капитан Якубовский, расположенный там с ротою Куринского полка.

3-го числа я приехал в Дербент, где и остановился у Верховского. Тут я получил орден Владимира 3-й степени, к коему я был представлен Алексеем Петровичем Ермоловым в награждение за последнюю экспедицию в Туркмению. Он желал сим вознаградить то, что я потерял в первую экспедицию в Хиву, за которую я получил полковничий чин, достававшийся мне на вакансию. Тут, в течение 4-х или 5-ти дней, я успел переговорить с [340] Верховским о всем предовольно и простился с ним, не полагая, чтобы сие было навсегда. Мы надеялись увидеться на свадьбе его в Тифлисе, куда ожидали невесту его, вдову Аделаиду Пузыревскую. Но смерть для него была, может быть, счастие; ибо невероятно, чтобы чета сия могла ужиться, будучи совершенно различных свойств, и после поступка невесты его, оскорбившей его столь сильно.

7-го или 8-го числа я выехал из Дербента к Кубе. Вечер провел я у барона Вреде, а на другой день пустился далее в путь, в сопровождении Петровича, который провожал меня до первого ночлега. Я не хотел пропустить сего случая, чтобы не видать прямой верховой дороги, ведущей из Кубы в Старую Шемаху; по ней считается только до 100 верст, тогда как по большой дороге, идущей мимо Баки, считается их до 300. Я поехал прямо через горы и ночевал первую ночь в деревне Рустове, в 25 или 30 верстах от Кубы. Деревня сия лежит в лесу и знаменита победою, одержанною здесь при Тормасове, помнится мне, над Лезгинами, собравшимися под начальством Ших-Али-хана. Тут я встретился с Кубинским ханом, ныне пользующимся небольшим уездом, ибо все ханство управляется комендантом.

На другой день проехал я через деревню Конак-Кент, коей название свидетельствует о прославленном гостеприимстве жителей оной. Я остановился у тамошнего бека, который был предупрежден на счет моего приезда. Он меня отвел в холодный сарай, и пока приготовляли кушанье, вся деревня собралась ко мне смотреть на меня, и сам бек глупыми вопросами своими, доя узнания новостей, так надоел мне, что я притворился незнающим Турецкого языка, сколь ни был голоден, ничего не ел и, переменив лошадей, уехал сердитый. Бек послал сына своего провожать меня, которого я отпустил вскоре, велев ему сказать отцу, что напрасно он носит с деревнею своею название гостеприимных людей, что настоящее гостеприимство состоит в угождении гостю, а не в том, чтобы поставить перед ним чашку с вареным пшеном, собрать всю деревню для любопытства и мучить глупыми вопросами; что он видел меня усталым от дороги и должен был мне дать покой, а не хвалиться неопрятною, неуместною и незаслуживающею внимания пышностию; чтобы вперед он лучше умел принимать гостей, дабы заслуживать имя гостеприимного, ему данное.

Я скоро переехал хребет отрога гор, идущего от главной цепи Кавказских. До сих мест видел я прекрасную природу, быстрые потоки речек, шумящих в тесных и утесистых ущельях, по коим ехал, в иных местах равнины, леса. Приятное [341] разнообразие сие занимало меня всю дорогу, до вышеупомянутого хребта, за которым южная покатость гор не везде уже представляла те красоты. Стояла зима, и хотя снега не было на горах, но погода была холодная. Я приехал очень поздно ночевать в небольшую деревушку, составленную, так сказать, на границах Ширвани и Кубы, Татарами, бежавшими в разные времена из Ширвани и принадлежащими уже ныне, кажется, к Кубинскому округу. Толпа любопытных также сбежалась смотреть меня, оставя дома свои, в коих они давно уже покоились; но так как деревня сия не пользовалась пышным названием Конак-Кента, как предыдущая, то я без всяких околичностей прогнал докучливых и на другой день не успел прибыть в Шемаху, а спустившись в обширную долину реки Перисагата, остановился ночевать в маленькой и бедной деревушке Татарской, носящей также имя Конак-Кента, но где и тени гостеприимства не было заметно. На следующий день я приехал к обеду в Шемаху и застал все окрестности города покрытыми снегом. Хотя расстояние по сей дороге от Кубы до Шемахи и считается только 100 верст, но я полагаю их до 140. Дорога сия занимательна дикостью ущелий, по коим она проведена; по многим местам она даже опасна, будучи весьма узка и идя по крутым скалистым покатостям гор. Я доволен, что проехал ею и в другой раз не иначе бы решился без надобности ехать по ней как летом.

В Старой Шемахе был комендантом приятель мой подполковник Старков, который принял меня с удовольствием и был очень рад моему приезду. В то время находился там и прежний комендант подполковник Высоцкий, над коим приехавший генерал-маиор Мерлин производил следствие по многим злоупотреблениям им сделанным, за что он был отрешен от должности. Высоцкий был один из приверженцев Ладинского (моего предместника по полку) и поддержан покойным дежурным штаб-офицером полковником Наумовым, который умер в течение прошлого лета. Ладинский, видя, что он не мог устоять без сильной помощи при главнокомандующем, завладел совершенно Наумовым, который в нем души не знал; он имел своих приверженцев, посредством которых действовал по всей Грузии, и по его назначениям сменялись пристава, коменданты и сажались на их места люди нужные ему для совершения мошеннических дел. Наумов однако кажется был честным человеком, и вины его должны быть более последствия слепой доверенности его к Ладинскому, чем намеренные. Пользуясь доверенностью Алексея Петровича, он успевал все делать в пользу Ладинского, которого главнокомандующий знал за мошенника [342] и не велел даже пущать к себе. Впрочем, я сам слышал от Алексея Петровича, что он обвинял Наумова в важных ошибках и грехах. Ладинскому надобно было овладеть Наумовым со слабой его стороны; так как явно деньгами ему не удалось бы склонить его, он проведал в нем пристрастие к женщинам и подвел к нему прокуроршу Мелину, платя ей за то в виде вспомоществования большие деньги. Развратная жена и нужда были причиною тому, что прокурор решился украсть мешок с червонцами из казначейства казенной экспедиции. Она и дети ее умерли в дороге на обратном пути в Россию, а прокурор сам был сослан в Сибирь на поселение. Женщина сия, кроме собственного явного разврата, развратила также многих других и поселила раздор во многих семействах. После сего Ладинский обратился к другой женщине. В Тифлисе была некая княгиня Сумбатова, недурная собой и коей муж, человек глупый, бестолковый, снисходительный и добрый, согласился уступить, по исканиям Ладинского, жену свою Наумову; но для сего надобно было наградить значительно и мужа, и жену. Вот как сие сделалось. В Борчалинской дистанции находился приставом отставной маиор Харьковского драгунского полка Брежинский, человек простой и неспособный к сему делу; но он правил гораздо честнее Ладинского. Так как 7-й карабинерный полк, коего Ладинский был командир, расположен в сей дистанции, то ему весьма выгодно было бы иметь ее под своим управлением. Он сделал донос на Брожинского в злоупотреблениях, им производимых по дистанции, и устроил дело таким образом, что его же назначили для произведения следствия над обвиненным им. Он уговорил многих жителей принести присягу в утверждение его показаний, и после того пристав был предан суду в исполнительной экспедиции по воле главнокомандующего. Как ни разыскивали дело, но его совершенно обвинить не могли; открыли небольшие злоупотребления весьма простительные, именно, что жители сами делали ему бездельные подарки, как-то одну или двух лошадей, несколько незначущих ковров, иногда барана и прочее. Пристав оправдался; но, дабы отмстить Ладинскому, он открыл разные поступки его, которые, как я слышал от Ивана Александровича, делали его преступником. Ладинский не мог оправдаться. Говорят, что он участвовал в побеге Александра-царевича, которого он также назвался было ловить; что он передавал за большие деньги письма в Персию и сообщал туда важные бумаги, содержание коих он узнавал посредством своих приверженцев. Я бы не решился по одним слухам восприять о нем такого дурного [343] мнения (хотя все поступки его явно отвращали от него всякого порядочного человека), но меня в сем уверил сам Алексей Петрович, который о нем относился самым презрительным образом. Не менее того он умел снискать себе защитников в князе Горчакове, которому помог в звании посредника в сдаче 41-го егерского полка подполковнику Авенариусу, и в П. Н. Ермолове, который, по добродушию своему, не знал дурного человека в свете. Пристав был уволен от должности и уехал в Россию; но с сего времени и Ладинский совершенно потерялся во мнении Алексея Петровича, который помнил еще, что если бы не уехал отсюда вскоре маркиз Паулучи (бывший главнокомандующий в Грузии), то бы Ладинский был солдатом за воровство, коим он занимался во время Персидской войны и голода, когда он сам был приставом Борчалинской дистанции и оставлял войска без провианта. Он тогда был отрешен от должности и скитался по деревням без места; но отъезд маркиза спас его, и Ртищев, сменивший Паулуччи, помог ему подняться и даже дал ему полк. Старик сей был завлечен окружавшими его, которых Ладинский всех успел подкупить. Не менее того, после сего происшествия Ладинский еще держался и успел доставить, посредством Наумова же, место Борчалинского пристава князю Сумбатову, коего жену доставил Наумову и сам был ее любовником. Чета, а более муж и Наумов, остались довольными; но надобно было и жену наградить. Он заставил Наумова выстроить ей каменный дом в Тифлисе, на что и дал ему своих нижних чинов, и сам пользовался тем, что в приезды свои в Тифлис останавливался и жил в сем доме, сборище развратных женщин и единомышленных заговорщиков его. Распоряжения сии доказывали хитрый и изобретательный ум его; все остались довольными, и он получил желаемое.

Бегство Мустафы-хана Ширванского оставляло место комендантское вакантным в Ширване; туда был назначен приятель же Ладинского подполковник Высоцкий. Генерал Мадатов, начальник трех ханств, был в явной ссоре с Ладинским; но тайные сношения их были непонятны. Он был дружен с Наумовым, и они иногда видались друг у друга и не делали себе взаимно никакого зла. Сокровища ханские, на получение коих льстилась казна, исчезли, тогда как всем известно было, что хан не мог увезти их и бежал безо всего, с одною женою своею и несколькими только слугами. Макаев, грубый Грузин и вероятно корыстолюбивый, был тогда приставом в Ширване; по прибытии своем в Тифлис, он [344] был посажен под арест, хотел что-то объявить начальству, послана была к нему коммисия, и он внезапно умер.

Высоцкий, прибыв в Ширван, захотел поживиться в сей богатой земле. Он много на себя взял, выдал себя за родственника Алексея Петровича, получал большие подарки от жителей, кроме того получал большие выгоды от различных употреблений, и как после говорили, отправил однажды целый обоз к Ладинскому. Но куда делись вещи сии, неизвестно; знают только, что Ладинский, уже сбиравшийся выехать из Грузии и ожидавший меня для сдачи полка, отправил в Россию также большой обоз и так скоро, что начальство не успело и освидетельствовать прибывших верблюдов из Ширвана; а потому и полагают, что он был участником в утаении ханских сокровищ, что весьма легко может статься. Говорят, что и сам Мадатов был в сем деле участником. Он был некоторое время в немилости у Алексея Петровича, что было весьма заметно; но дело сие, развертывающееся в отсутствие главнокомандующего исследованиями И. А. Вельяминова, вдруг замялось по прибытии главнокомандующего, неизвестно почему; но если справедливы слухи о сем, то вероятно потому, чтобы не запутать Мадатова, столь выхваленного им пред Государем и беспримерно щедро награжденного богатейшим имением в Карабахе.

Ширванские беки и народ не могли долее терпеть притеснений, делаемых им Высоцким, и по наущению генерала Мадатова первые приехали в Тифлис жаловаться Алексею Петровичу на своего начальника. Его вызвали из Ширвана, и он долго находился в Тифлисе, между тем как дело его рассматривали. Поводом к сему обстоятельству был случай, который я узнал следующим образом. Будучи еще в начале 1822 года в Тифлисе, я часто видал Высоцкого, с которым прежде едва был знаком, и не знал настоящей причины, по которой он так долго жил в Тифлисе. Однажды приходит он ко мне, и когда все посторонние вышли, он показал мне секретное предписание к нему И. А. Вельяминова, в коем было сказано, что, не взирая ни на какие обстоятельства, он должен был приступить к розыску дела, в коем нечего ему опасаться мщения от своего непосредственного начальника Мадатова, ибо он исполнял сим свою обязанность. Когда он был в Ширване, он доискался, что Мадатов переселил оттуда до 300 дворов в Карабах на те земли, о утверждении коих за ним старался Алексей Петрович у Государя, и написал сие в письме к Наумову, который показал письмо И. А. Вельяминову, а сей последний дал предписание разыскать дело, на что Высоцкий отвечал, что [345] не мог приступить к розыску дела обвиняющего его начальника. В ответ на сие получил он от него секретное предписание, которое показал мне. «Вот за что меня гонят, сказал он мне, вот как я невинно попался. Теперь меня здесь держут без всякого дела и даже не объявляют причины, за которую меня держут; хотя бы нарядили следствие или суд, то бы я доволен был. Узнайте вину мою, окажите мне сию милость, я более ничего не прошу; или помогите мне советом, как узнать ее. Я хочу писать письмо Алексею Петровичу; советуете ли мне сделать сие? Я отвечал ему, что для узнания вины его самое лучше средство сходить к Алексею Петровичу или Ивану Александровичу и спросить о ней, если он полагал себя невинным; письмо же писать я не советовал ему, потому что средство сие не понравится Алексею Петровичу. Он благодарил меня и вышел. Я в тот же день, сострадая о нем, был у Вельяминова и, заведши разговор, старался узнать мнение, которое он о нем имел, и получил самый неблагоприятный отзыв: его называли преступником, мошенником и всеми именами уличенного в больших злоупотреблениях. Я догадался из сего, что дело его верно уже разобрано и что он обманул, представил себя незнающим вины своей, для того единственно, чтобы выведать от меня что-нибудь или найти во мне человека, который бы по незнанию дела стал бы просить о нем. Но я более еще в сем уверился, когда в тот же или на другой день, зашедши к Мадатову, застал его в сильном беспокойстве. Первое слово его было о Высоцком. «Вы не хорошо сделали, сказал он мне, что советовали Высоцкому писать к Алексею Петровичу; он написал, и главнокомандующий был очень недоволен сим».— «Я ему не советовал, отвечал я, а напротив того отговаривал его от сего, сказав, что к сему средству, которое неприлично, должно бы только приступить уже в самой крайности, когда бы он не в состоянии был сам спросить начальство о вине своей».— «Зачем же он у вас был?» спросил Мадатов.— «Он приходил за советом».— Были ли при том посторонние?» — «Никого не было».— «И вы никому о сем не говорили?» — «Никому» — «Через кого же могло бы сие выдти?» — «Вероятно через Высоцкого».— «Итак, вы видите, с каким человеком вы дело имели. Теперь же я скажу вам, что он давно уже как был разруган главнокомандующим за его вины, и не велено ему туда и ходить. Он весьма хорошо знает свои грехи и был подослан к вам от шайки своих покровителей, Ладинского и Наумова, которые не могут дело его поправить». Я удивился и рад был, что не вмешался в сие дело, особливо услышав имена людей, [346] из коих первого гнушался, а другого убегал, как глупого и грубого человека, с которым уже несколько лет я в ссоре был и о связи коих с Высоцким я ничего не знал. Я оправдался у Мадатова, хотя и его считал не лучше сих двух, и более не видал у себя Высоцкого, который, вероятно, от него же узнал, что я уже известен о его дурных намерениях. Дело Высоцкого продолжалось, и он теперь сменен Старковым, бывшим Кубинским комендантом.

В течение лета Наумов ездил на воды Кавказские и, обручившись там с девицею Бахметьевой, в которую он был влюблен и которая его терпеть не могла, возвратился в Тифлис женихом и ожидал невесты своей, как вдруг смерть скоропостижно застала его и открыла все дела. Ладинский в то время был в Тифлисе. Он много плакал, называя Наумова своим единственным другом; но слезы его были вероятно притворные: он мыслил только о том, чтобы достать все бумаги и письма покойного и истребить все те из оных, которые могли бы обнаружить его собственные поступки. Ему удалось сделать сие: объявив, что Наумов ему перед смертью поручил их, он их взял, большею частию, и многое скрыл через сие. Но другая часть попалась Ивану Александровичу, который по ним стал открывать все связи и действия сего общества. Алексей Петрович не хотел терпеть сего, объявив, что мертвых судить не будет, сам прочел некоторые бумаги и все сжег, желая через то спасти от поношения память человека, к которому он имел слишком большую доверенность и вместе с сим спас и Ладинского, коего дела он узнал, но не преследовал его, потому что тот уже оставлял Кавказский корпус. Может быть, причиною сему служило и то, что в сих делах был замешан Мадатов, которого он не мог преследовать за злоупотребления, представив его столь отличным образом Государю. С тех пор Ладинский совершенно потерялся в мыслях начальства и не поправил мнения о себе; дела же сии остались скрыты.

Увидясь в Ширване с Высоцким, я не мог не вспомнить поступка его против меня. Я не напоминал ему об оном, но видно было, что и он помнил его. Я не более двух раз виделся у Старкова с ним и принял его холодно.

Я уже несколько раз упоминал о Старой Шемахе в сих записках, имея несколько раз случай видеть ее; но теперь она [347] заслуживает более внимания, чем прежде. По изгнании или побеге Ширванского Мустафы-хана, новая столица Фитаг, находящаяся на высоких горах в 40 верстах почти от большой дороги, была истреблена по приказанию нашего правительства, и все жители переведены в развалины Старой Шемахи. Сие случилось в 1821 году. Жителям сим, проведшим с трудом зиму в шалашах и кибитках, не позволяли строиться, потому что город сей хотели выстроить по плану, который еще не был утвержден главнокомандующим. Лето 1822 года и часть прошедшей зимы прошли также в ожидании сего разрешения. Беспокоиваемые непогодою, стужею и зноем, многие просили позволения строиться, и им позволили, наконец, сделать сие, взяв подписку с них, что по первому требованию правительства они беспрекословно сломают сии дома и выстроят новые на тех местах и по тем планам, которые им укажут. Они принуждены были согласиться на сие из нужды, выстроили базар и некоторые дома; но главнокомандующий в проезд свой зимою в сем году в Шемаху, кажется, разрешил им строиться по новому плану, который утвердил. Не менее того я уже застал в проезд свой множество нового строения в городе, обширный базар и многие домики среди обширных и величественных развалин. Правда, что новые строения сии были самые пустые, так что и оставить не могло быть жаль. Новый город сей должен быть один из многолюднейших и богатейших в Грузии, ибо жители ханства сего богаты и ведут значительную торговлю. Медленность правительства нашего в позволении строиться внушила недоверчивость в жителях к нам; если же заставят их еще строиться по Европейским фасадам, сие будет самое верное средство совершенно расположить народ против нас и довершить к нам ненависть и неуважение, вселенные до сего также злоупотреблениями чиновников наших. Я узнал в Шемахе, что Алексей Петрович, выехав из Тифлиса, намеревался проехать в Карабах, откуда хотел прибыть в Шемаху. Имея надобность видеться с ним и опасаясь разъехаться с ним в Елисаветполе, я ожидал известия о выезде его из сего города, чтобы самому немедленно отправиться в Шушу по прямой дороге, переправляясь через Куру в Зардабе. Сие самое понудило меня провести около 5 или 6 дней в Старой Шемахе. Наконец, не дождавшись настоящего ответа, я пустился в путь, ночевал первую ночь в Новой Шемахе, вторую, после 35 или 50 верстного перехода влево от большой дороги, в деревне называющейся, помнится мне, Гардемур, а на третью прибыл в Зардабу, после 40 слишком верст езды, [348] где ночевал на левом берегу у Куры у тамошнего бека Рагима, который надоел мне хвастовством своим и несносным гостеприимством подобного Конах-Кентскому. Со мною был Туркмен Якши-Магмед и слуга его, прочих же людей своих с лошадьми и вьюками я отправил по прямой дороге в Елисаветполь, где они должны были дожидаться меня.

На другой день, переправясь через Куру и проехав около 40 верст, я прибыл ночевать в деревню Карабахского ханства, начинающегося уже у самой Куры. Там я застал на ночлеге всю Ширванскую конницу, составленную из лучших и богатейших беков, которые ездили встречать Алексея Петровича, проводили его до Шушинской горы в Карабахе и на обратном пути своем расположились в сей деревне ночевать. Встреча сия главнокомандующему, приготовленная Мадатовым, была довольно пышная: все беки, всадники и наездники трех ханств Ширванского, Нухинского и Карабахского, были собраны в самых богатых сбруях и одеждах своих на первом посту от Елисаветполя к Карабаху и встретили Алексея Петровича с пальбою и ристанием.

С сего ночлега переехал я еще около 40 верст, в сопровождении посланного со мною Рагим-беком племянника его, и прибыл ночевать в небольшую деревню, лежащую у подошвы Карабахских гор, а на другой, выехав в горы, прибыл в Шушу, где и явился в тот же день к главнокомандующему, который меня принял ласково, нисколько не думая о происшествии Износкова, столько меня занимавшем. Я прибыл в Шушу, помнится, 24-го числа и застал там также генерала Мадатова и подполковника Реута, командира 42 егерского полка, расположенного при Чанахчае, в 15-ти верстах от Шуши.

Я хотел однакоже поговорить с Алексеем Петровичем на счет дела Износкова и поручил Воейкову намекнуть ему, что меня очень беспокоило замечание, мною полученное по сему предмету. На другой день ввечеру, за ужином, разговорились о Тарках, и я не упустил случая напомнить ему, что я освободил 46 Русских из Акуши, в бытность мою там. Он верно был дурно расположен в то время; ибо, вместо похвалы, я заслужил от него замечание, что мы, частные начальники, расстраиваем мир и дружбу, которую он приобретает с неповиновавшимися нам доселе народами. Я сказал ему, что делал сие по приказанию его, объявленному мне начальником штаба его письменно, и замолчал. Разговор сей еще [349] более дал поводу мнительности моей думать о своей службе, и 28-го числа, поутру, я пришел к нему проститься, не зная еще, что предприму по прибытии в Тифлис, и полагая, что самое лучшее будет отказаться от полка; но он почувствовал обиду мне нанесенную. Прежде всего начал он разговор о строениях Тарковской крепости. Я обязан был ему правду сказать и, вопреки неудовольствий, которым подвергался через сие со стороны начальника штаба, объявил ему, сколь несообразно со здравым распоряжением построение сей крепости, сколь дорого стоили, и людьми, и деньгами, плохие известковые крыши, тогда как опыт прошлого года удостоверял в непрочности их; что от сего средства погнили потолки казарм и, показав ему, что на сей счет можно бы уже давно покрыть все казармы железом, не изнуряя людей и не озлобляя жителей на нас безмерными требованиями, говорил о несообразности архитектуры сей крепости и дурном выборе места, а также и о дурном расположении жителей. Ему было неприятно слушать сие, и я может быть неосторожно сделал; ибо ошибки сии, слишком явные, относились на счет начальника штаба; но я не расположен был никого щадить, видя, что все труды мои ни во что ставились.

"Я слышал, продолжал он, что ты полагаешь меня, недовольным тобою за арестование Износкова? Пустое! Я знаю тебя и имею полную доверенность к тебе, знаю труды твои; но не должно было арестовать Георгиевского кавалера: это противно уставу".

"Я прошу вас об его прощении, сказал я. Извините меня, если я вас так беспокоил своею жалобою; но я не видал других средств к укрощению его; впрочем я просил об удалении его только на время командования моего; ему послужит уроком сие наказание; теперь же прошу вас возвратить ему баталион".— "Нет, сказал он, обняв меня, не дам ему баталиона; я сам мерзавцев не терплю, и он не будет служить у меня в корпусе; но я доставлю ему отставку". И в самом деле Износков получил ее с повышением чина и, кажется, с пенсионом половинного жалованья.

"Не полагай, чтобы я сомневался в справедливости твоей, сказал мне Алексей Петрович; поезжай теперь в Тифлис. Пора полк принимать. Предупреждаю тебя, что будешь иметь дело с Ладинским, первым и естественным мошенником; не верь ему, будь крайне осторожен и не торопись, чтобы он тебя не обманул". [350]

Я простился с ним. Разговор сей вознаградил все беспокойства, перенесенные мною в течение 4 или 5 месяцев, и я вышел от него довольным. Он принял ласково Якши-Магмеда и приказал, по просьбе моей, продолжать ему дачу столовых денег, которые он прежде получал.

Перед выездом своим из Шуши, я в тот же день, после прощания с Алексеем Петровичем, пошел к подполковнику Реуту. Дом его был обставлен пехотою; я вошел и увидал у него на постеле сидящего Джафар-Кули-агу Карабахского, прощающегося с детьми и матерью.

Побег или изгнание Карабахского Мехти-Кули-хана случились летом 1822 года, по стараниям правительства, желавшего овладеть сим ханством. Мехти-Кули был человек боязливый, развратного поведения, пьяный и проматывал ужасные доходы свои на людей, кои удовлетворяли неукротимую страсть его к.... Ему стоили напитки до 80,000 червонцев в год, и он никогда ничего не имел. Желая удержаться в своем ханстве, он не замедлил утвердить за Мадатовым земли и деревни, принадлежащие Шах-Назаровым, в надежде на его покровительство; но Мадатов, получив их, не замедлил взять на себя поручение склонить его к побегу, так как и Ширванского хана. Мехти-Кули-хан бежал, опасаясь, по разным подложным наговорам, чтобы его в Россию не увезли, и облагодетельствованный им Мадатов был орудием правительства в сем случае, так как и в изгнании Ширванского хана и в отравлении Нухинского.

Джафар-Кули-ага, который имел права на ханство, был любим народом в Карабахе и враг хану. Когда хан бежал, полагая, что он заступит его место, он прострелил себе руку в двух местах пулями самым осторожным образом, и распустил слух в народе, что хан при выезде своем хотел его убить и ранил его; я же полагаю, что он был научен к сему Мадатовым для того, чтобы иметь достаточный предлог выслать его за сей поступок в Россию и завладеть совершенно ханством. Но как его заставили молчать о данном ему совете Мадатовым, того не понимаю; вероятно страхом, ибо он меня всегда уверял, что его ранили ханские слуги при побеге его. [351]

Джафар-Кули-ага, молодой человек, молодец собой, бойкий и довольно образованный, был нам всегда естественный враг. Он приводил Абаз-Мирзу в 1811 году с войском, когда он разбил и взял в плен остатки Троицкого баталиона в Карабахе. Он после того получил прощение и позволение возвратиться, но был замечен с дурной стороны правительством, был захвачен и везом в Россию за конвоем, но в 4-х переходах от Шуши бежал от провожавших его казаков; вторично был прощен, возвратился из Персии и ныне захвачен в квартире Реута, куда он был зазван будто за другим делом. Ему дали только два часа времени собраться в дорогу и проститься с родными.

Я его застал в сем положении. Он был крайне изумлен. С ним находился сын его Керим, 15-ти летний мальчик, который обучался в Тифлисском училище и вместе с ним ехал. Народ, любящий его, собирался толпами на площадях и улицах и рядил о участи его.

Я в тот же день выехал из Шуши и ночевал на Поджалинском посту, где застал д. с. с. Могилевского и П. Н. Ермолова, едущих в Шушу для описи ханства, открытия доходов и введения нашего правительства. В туже ночь прибыл туда и Джафар-Кули-ага, с сыном своим Керимом, в сопровождении казачьей и пешей команды, под надзором войскового старшины Грекова.

Петр Николаевич, ослепленный Ладинским, превозносил мне его отличные качества и хорошее состояние полка; но я уже был предупрежден Алексеем Петровичем, который сам говорил: "брат мой Петр в нем души не знает и не видит его мошенничеств; его никак не разуверишь на счет Ладинского". И в самом деле, сколько я ни уверял Петра Николаевича в противном, все было тщетно: он прямо за него заступался, уверя, что Алексей Петрович обманут. Наконец, я перестал говорить, видя, что мои слова напрасны, и взял даже от доброго Петра Николаевича (уверившегося молчанием моим, что я переменил свое мнение) письмо от него к Ладинскому, где он меня описывал преданным человеком ему, с коим не трудно будет кончить дело о сдаче полка.

Вторая ночь меня застала на Тертере, где ночевал и Джафар-Кули-ага, в сопровождении одной казачьей команды. Всю дорогу до Тифлиса я с ним вместе ехал и играл по вечерам в шахматы. Он очень беспокоился на счет своей участи и все спрашивал [352] меня, куда его везут, отпустят ли его в Петербург, позволят ли ему в службу вступить и не лишится ли он носимого им чина полковника. По незнанию моему, я не мог ему отвечать на сии вопросы и старался его всячески утешать в его несчастии, проводя с ним довольно приятно вечера на станциях.

На третий день я прибыл в Елисаветполь, где пробыл два дни и проводил время свое с Пономаревым, принимавшим меня с известным его гостеприимством. Кажется, что я 31-го числа выехал оттуда и встретился на Шамхоре опять с Джафар-Кули-агой, которого провожал уже казачий подполковник Долотин до Демур-гасава, где выехал к нему на встречу переводчик маиор Назаров, который уже повез его в Россию и, привезши в Симбирск, возвратил ему жалованную от Государя саблю, оставил его, а сам возвратился в Тифлис 4.


Комментарии

1. См. выше, стр. 97. Читатели припомнят, что Н. Н. Муравьев послан был А. П. Ермоловым в Тарки начальствовать над двумя баталионами, окончить строение Тарковской крепости и наблюдать спокойствием недавно покоренных жителей. Многими чертами дальнейшего рассказа обновляется в памяти известный "Амалат-бек" Марлинского. П. Б.

2. Вельяминова, который был тогда начальником штаба у А. П. Ермолова. П. Б.

3. Дальнейшее писано слишком через год, в Бешкегете, где Н. Н. Муравьев командовал полком, именно 17-го Декабря 1823. П. Б.

4. Писано 31 Декабря 1823 года в Башкегете. 

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1822 и 1823 годы // Русский архив, № 7. 1888

© текст - Бартенев П. И. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
©
OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1888