1828-й год

Вид приступа сего со всех сторон был единствен, как по быстроте своей, так и по правильности движения войск. Ужасный огонь, произведенный с обеих сторон, продолжался едва 4 или 5 минут. Все покрылось дымом; звук выстрелов все заглушил, и внимание мое было столь сильно занято, что я даже не заметил случившейся в это время сильнейшей грозы из небольших туч, мгновенно показавшихся. Я уже упомянул о дожде, который полился в самом начале атаки. Я не заметил беспрерывных молний, сопровождаемых частыми громовыми ударами. В мгновение же овладения укреплением буря совершенно прекратилась, и день вдруг опять прояснился.

Видевшие приступ с обеих сторон уверяли меня, что зрелище было удивительное. Вместе с открывшейся пальбою потемнел воздух, сделался холод, и молния с сильными громовыми ударами на перерыв ударила около горы и на самой горе, с треском [444] пушечных и ружейных выстрелов. На всех батареях было провозглашено громкое ура, которого мы также не слыхали. Зрелище бегущих с горы Турок было также занимательно; оно представляло разъяренное состояние победителей, которые преследовали бегущих; в рытвинах происходили еще небольшие сшибки с теми, коих настигали.

Находившиеся при мне в сем сражении Цинамегоров и фельдъегерь Подгорный получили за оное: первый – Владимирский крест, второй – офицерский чин, чего ни тот, ни другой не ожидали в сей день.

Сделавши некоторые распоряжения на горе для собрания людей, я, по прекращении дела, поехал к Паскевичу, отвез к нему взятые знамена и поздравил с победою. Он был весьма обрадован и сказал мне все что мог приветливого. Но вслед за мною приехал адъютант Ширванского полка, посланный Бородиным, также с знаменами, который от имени полковника своего отрапортовал, что укрепление с 4 орудиями взято, и Турки прогнаны из оного Ширванским полком. Меня сие взорвало, тем более, что я видел, как Бородин с начала еще неохотно подвигался вперед. Не справедливо, сказал я: укрепление взято карабинерами. Адъютант хотел возражать. Свидетельствую всеми бывшими на сем приступе, продолжал я. Паскевич, видя, что дело касалось его любимца Бородина, прекратил разговор шуточным образом, изъявив, что он всеми доволен; но, кажется, не простил мне смелого возражения на донесение Бородина. Бородин тем более был виновен в своем медленном содействии, что когда я с ним виделся в то время, как он вел свой полк, он хвастливым образом сказал мне, что его Ширванцы пойдут на приступ на чистоту, без одного выстрела. Но на сей раз довольно о Бородине; он вскоре был убит и умер геройски.

Взятием батареи сей не ограничилась победа наша. Турки, с утра теснившие Паскевича с разных сторон, увидя издали удачный приступ, оставили его и бежали в самом большом беспорядке, без всякой на то побудительной причины и от одного объявшего их страха; равным образом бежали и остававшиеся в трех лагерях, которые предположено было накануне с вечера атаковать отрядом, выступившим под личным предводительством Паскевича. Все понеслось по ущельям и разбежалось по горам, оставя в лагерях брошенные орудия, и в тоже время толпы горцев, нанятых, собранных в крепость для защиты оной, также бежали. Мы видели через город и крепость густую толпу сих свирепых воинов, [445] ныне обробевших, поднимавшуюся на противоположную гору с огромным белым знаменем.

Во вот что случилось с отрядом Паскевича. С самого того времени, как он выступил накануне из лагеря, отряд сей сбился с дороги ночью и попал в ужасные овраги и обрывы, из коих едва могли на людях вытащить орудия, так что во всю ночь едва ли прошли они 5 или 6 верст. Люди очень утомились, и к свету весь отряд остановился в том положении, в котором я его видел с высокой батареи № 1. Паскевич, не внимая ни увещаниям, ни советам князя Вадбольского и Сакена, которые уговаривали его не изменять первому своему предположению и атаковать Турок, коих лагери находились не далее двух верст, велел всем остановиться на позиции. На этом возвышении, сказал он, пущай меня атакуют, забыв или уклонясь совершенно от цели сделанного им движения и от всякой цели.

Турки, видя бездействие его, подвезли к нему с разных сторон свою артиллерию, прикрытую от нападения нашего глубокими оврагами и обрывами и, заняв возвышение, начали действовать из артиллерии своей по отряду Паскевича перекрестным огнем, нанося оному значительный вред. Паскевич стал отстреливаться; но наши выстрелы были расходящиеся, Турецкие же били наших спереди, с правого нашего фланга, и даже несколько орудий почти с тыла нашего, сосредоточиваясь на густых наших колоннах.

Между тем Турки, пользуясь глубокою рытвиною, ведущею от их лагерей к позиции Паскевича, заняли оную пехотою. По убедительной просьбе Сакена и Вадбольского Паскевич согласился выслать застрельщиков, и всю Турецкую пехоту в миг обратили назад; но тогда Турки усилились на сем месте и стали опять наших теснить. Мы также усилили застрельщиков в рытвине; но Турки подвигались сверху к самому берегу и, ставя на оном знамена свои, собирались кучами; будучи совершенно почти закрыты, они стреляли в любого из наших на несколько шагов расстояния. Сие было причиною, что бой в рытвине усилился и не с равным для нас успехом. Тяжело раненым нашим и убитым были в миг отрублены головы; мы уже лишились в сей рытвине нескольких лучших офицеров, которые, ободряя людей своим примером, бросались вперед. Но бой был неравный как по неумению наших застрельщиков, так и по невыгодному местоположению. Сие понудило нас выслать в поле еще новых застрельщиков, дабы отогнать Турок, собиравшихся на краю рытвины; но на сих застрельщиков напала Турецкая кавалерия, и хотя люди наши не попались, но отступили. [446] Словом то, чего мы всегда старались избежать в войне против Азиатцев, застрельщичьего дела, тут случилось, так что некоторая часть пехоты нашей уже была занята сим невыгодным и неравным боем, в коем мы имели до 400 человек убитыми и ранеными, что для нас было весьма ощутительно при наших малых силах.

В сих обстоятельствах, князь Вадбольский, всегда исполненный благородного духа, просил позволения с частью войск лично атаковать Турецкий лагерь; но ему было отказано с гневом. Сакен также просил решительного напора, но и ему было отказано с грубостию. Видя, сколь их все старания исправить дело тщетны, они, оскорбленные обхождением Паскевича, отъехали и, слезши с лошадей, сели на землю и в молчании ожидали событий. Меня уверяли, что некоторые думали, что в сей день войска наши будут разбиты на голову, и что все начальники достанутся в руки Туркам. Говорили мне, что уныние всех постигло; ибо ружейное завязавшееся дело шло дурно и ничего доброго не предвещало, а Турки усиливались со всех сторон и увеличивали огонь своей артиллерии, от которого у нас и взорвало один ящик. Паскевич смешался, уже более не шумел, и может быть, был доволен, если бы кто-нибудь предпринял что-либо, дабы извлечь его из сего положения отрицательного; но он всех разогнал от себя: все удалились, видя его пред сим недоступным и как будто в бреду. Дело предвещало дурной конец или отступление в беспорядке с большою потерею, когда увидели мою колонну, подвигавшуюся к горе, которую я хотел еще взять приступом. Паскевич так потерялся, что на первых порах счел это за Турецкое войско, отрезавшее его от лагеря и угрожавшее его левому флангу. Он полагал себя окруженным и уже погибшим. Я знаю наверное, что в эту минуту он в отчаянии своем выразился: Боже мой, до чего я дожил, что меня и Турки уже бить будут! Рассказывают, что он был в самом жалком душевном положении в сие время, и, кажется, разуверили его в ошибочном понятии о видимых им силах только по направлению выстрелов из моих осадных единорогов. Тогда он убедился, что я нечто предпринял и, видя приближение мое к Турецкой батарее, помня, может быть, что я и 5 числа настоятельно просил позволения овладеть сим местом, возымел мысль соединиться со мною, для чего и направил часть войск с Корольковым к подошве горы, к коей я подходил. Мне говорили, что в ту минуту как он удостоверился, что то был я, а не Турки, из мрачного, отчаянного, почти плачущего человека Паскевич сделался веселым, добрым и не переставал хвалить меня, умалчивая о том, что он [447] присылал мне сказывать, чтобы я отнюдь не трогался вперед. При том Турки, заметивши мое движение, стали ослаблять атаку, которую они вели на Паскевича, дабы усилиться против меня, и Паскевич начинал дышать.

Вот положение, в которое вовлекли его нерешительность, медленность, необходительность. На первых порах он был мне обязан избавлением своим из затруднительного положения; но вскоре последствием сего было совершенное разбитие Турок. Я уже выше сказал, как они бросились во все стороны бежать, не имевши на то побудительных причин. Лагери их были в миг заняты нашею Татарскою конницею, с неимоверною быстротою бросившеюся на оставленные палатки (подвиг совершенно в их роде), и палатки сии волшебным образом повалились, как будто от дуновения наскакавших грабителей, которые в сем случае поживились богатою посудою, одеждою, верблюдами и, говорят, даже деньгами или драгоценностями, что легко могло быть. Предводитель сего 20-тысячного войска Кёссе-Магмед-паша, сам с несколькими всадниками, скрылся в крепости, над обороною коей он и принял начальство, как старший чиновник своего государя. В крепости оставались еще часть нанятых Лазов, Аджарцов, небольшое количество Турецкого войска и все жители, как Турки, так и Армяне вооруженные, и 15 Августа, после взятия Ахалцыха, мы нашли еще одного старика Армянина, раненного 9 числа на взятой нами батарее, остававшегося в таком положении до 16-го, в рытвине, 7 дней без пищи, пособия и воды. Он был еще жив. Вышедши к нам с крестами, Армянские священники приложили крест к устам умирающего, который вскоре и испустил дух.

Турецкое войско, разбежавшееся 9 числа, оставило нам свою артиллерию и было преследуемо, но слабо; притом же часть оного уклонилась через узкое ущелье реки Поцхо, и пленных взяли очень мало. Вообще около Паскевича не было ни распоряжения, ни исполнения в сей день. Меня все провозглашали виновником победы, избавителем. Мне сие было весьма лестно слышать; но я предвидел, что поздравления сии дойдут до Паскевича, возбудят его неудовольствие на меня, хотя я и избегал подобных поздравлений, и молчал о своем деле. В реляции мне не отдали должной справедливости.

Подробной реляции я не имею. В ней были изображены всякие косые строи, усиления флангов, густые колонны, словом все хитрости и распоряжения... Мне не воздали должного в сем случае, хотя и удостоили Георгия 3-й степени в награду за мое дело. Но кто [448] сознается гласно, будучи начальником, что дело сделал подчиненный, и отнесет к нему славу столь блистательной победы?..

Когда победа была уже совершенно решена бегством неприятеля во всех местах и завладением всех его лагерей и укреплений, вне ограды укрепленного предместья находившихся, Паскевич сам приехал на взятую батарею ко мне и назначил меня начальником всех войск, в то время на оной собранных. В тоже время предположено было свезти как можно более артиллерии на сию гору и укрепиться на оной, употребив на то брёвна Турецких укреплений, из коих должно было сделать стену для удержания земли из вырываемого внутри ложемента: ее выбрасывали наружу. И таким образом в скором времени, под огнем неприятельской артиллерии, нам мало вредившей, мы укрепились на горе, привезли и осадную артиллерию, унизали всю вершину горы орудиями как своими, так и взятыми Турецкими, и открыли по крепости адский огонь, который продолжался около двух часов, но без всякой цели и с нанесением малого вреда неприятелю: ибо большая часть выстрелов, пущенных без внимания, перелетали через крепость, бомбы пущались и ложились произвольно, а жители скрылись в домах своих.

Зрелище было бесподобное, и начальник наш сим громким, но истощительным для запасов наших средством как будто торжествовал победу ему не принадлежавшую, вопреки всеобщего мнения, осуждавшего таковую бесполезную трату зарядов, что всех более озабочивало начальника нашей артиллерии генерала Гилленшмита. Когда же Паскевич сам образумился часа через два, то он велел остановить безвредный для неприятеля гром сей. Несколько из сих выстрелов попало в купол славной Ахалцыхской мечети, с коей сбили и позлащенную луну, взятую после завоевания крепости в число трофеев наших. Одно ядро попало также в ворота самой крепости и порвало цепь, служившую для запирания оных. Между тем работы наши продолжались, вал был окончен, а на другой день правый фланг наш на горе был еще укреплен выстроенным из туров хорошим редутом для осадной артиллерии и мортир; устроены были платформы, и для прикрытия сего важного места имелись постоянно на оном до четырех иногда и более батальонов пехоты.

Работы сии, начатые 9-го еще числа перед вечером, продолжались с возможною деятельностию при усталости людей после боя, без всякой смены. Паскевич, обходя работы, сам ободрял людей и говорил мне громко, дабы рабочие могли слышать: Скажите людям от меня, что я прошу их три дня и три ночи трудиться, не [449] рассчитывая на пищу, без хлеба, и я ручаюсь вам за взятие Ахалцыха. Он был очень весел и провел всю ночь сам на батарее, отдохнув только несколько времени в вырытом ложементе.

С новым моим назначением я не терял прежнего начальствования своего и потому делал также объезды свои по руслу реки и на правом берегу оной в новых укреплениях, построенных Симоничем в весьма близком от крепости расстоянии, так что вся осада почти оставалась под моим начальством. Но так как не было сделано настоящего распределения войск, то часто отдавались распоряжения мимо меня: в одну из своих ночных поездок к Симоничу, я был встречен ружейными выстрелами секретных постов, выставленных от Грузинского гренадерского полка в саду, под самою крепостью; ибо местоположение, занимаемое ночными караулами того полка, в садах, оврагах и рытвинах, не было мне еще совершенно известно.

Осадная линия наша была еще распространена вправо от моей большой батареи по направлению к левому берегу реки Поцхо, выше крепости; там был также выстроен порядочный редут, который был снабжен артиллериею, стрелявшею во фланг бастиону, обращенному ко мне на гору, и был поручен начальству генерал-маиора князя Бебутова.

11-го числа Паскевич предложил мне ехать с ним на поле сражения 9-го числа. Он показал мне позицию свою, объяснял все дело и был в сей раз очень вежлив и предупредителен. На поле сражения было довольное число убитых лошадей, а в рытвине лежали еще обезглавленные трупы наших застрельщиков. Тела сии было велено в тоже время подобрать и похоронить с воинскою почестью. Тела Королькова и убитых офицеров были также похоронены с надлежащими почестями близ нашего лагеря.

На обратном пути нашем, проезжая близ верхней части предместья, мы были встречены ружейными выстрелами выбежавших из крепости нескольких Турок, которых обратили в свое место спешившиеся в тоже время линейные казаки из конвойной команды Паскевича. Мы доехали и до реки Поцхо против с. Суклис, где находились Турецкие лагери, и проехали под ядрами Турецких орудий из крепости.

Суклис был занят нашею кавалериею под начальством Раевского, и таким образом Ахалцых был обложен с трех сторон. Четвертая сторона оного, часть правого берега реки Поцхо, противулежащая самой цитадели (где отступала, удаляясь в горы 9 числа, густая колонна защитников города с белым знаменем), не [450] была никем занята в то время. 9-го числа на горе сей стояла Карапапахская конница Турок, и она, находясь от нас в большом отдалении и на местах почти неприступных, бежала с прочими войсками 9-го числа при взятии батареи. Замечание, сделанное находившимися при мне вагенмейстером Цинамегоровым, который перед самою атакою 9-го числа говорил мне в шутку, что конница сия ожидала только взятия приступом батареи, дабы скрыться, оправдалось; а Турки после 9-го числа не имели и вспомогательного войска вне крепости, ни конницы, исключая нескольких всадников, вскочивших в крепость с пашею, каковое состояние их много способствовало нам к продолжению осадных работ или, лучше сказать, дало нам возможность к продолжению оных и к беспрепятственному фуражированию нашему, производившемуся по-прежнему в большом беспорядке.

Мы ожидали, что после поражения, нанесенного Туркам 9-го числа, крепость не будет более держаться и сама предложит нам сдачу; но случилось совсем иначе. Турки показывали большое упорство. Паскевич надеялся переговорами склонить их к сей сдаче, но ему не удалось. Посылаемые им люди на переговоры с большой батареи были иногда встречаемы выстрелами из противулежащего бастиона; иногда высылался к ним на половину расстояния простой ратник с отрицательным и дерзким до такой степени ответом, что нам всем досадно было видеть насмешливую самонадеянность их, навлекшую снова нерешительность на Паскевича. Ясно было видно, что приступ был неизбежен, и в войске у нас сего желали. Турки же со своей стороны старались поддерживать в городе и в войске своем дух: ночи проводили в весельях, диком, зверском пении и восклицаниях, сопровождаемых звуком громкой зурны или рожка. Страшный рев защитников Ахалцыха, горцев, Аджарцов и Лазов, оставшихся в крепости, раздавался по ночам у нас в лагере. Переговоры, наконец, кончились смелым отзывом паши, приказавшего через высланного ратника объявить посланному от Паскевича, что спор между ним и Паскевичем может решить только один меч и что в бою сем будет один Бог судьею.

Гордый и величавый ответ сей был сделан Кёссе-Магмед-пашею, старым воином, служившим в Египте еще некогда мамелюком. Я буду иметь случай еще нечто сказать о сем человеке, коего осанка и приемы напоминали Малек-Аделя или султана Саладина. Решительный ответ сей показал Паскевичу, с каким он человеком имел дело, и лишил его всякой надежды на мирную сдачу города, почему и прекращены были всякого рода переговоры и [451] приняты деятельные меры к успеху осадных работ. Кёссе-Магмед-паша в самом деле, как после узнали, был в сражении 9-го числа все время впереди, и наши войска видели смелого всадника, хладнокровно разъезжавшего между обоими войсками и обозревавшего положение наше под градом пуль. На батарее же, мною взятой, начальствовал, как мне после говорили жители Ахалцыха, знакомый мой Гюли-ага, который и был в сем деле ранен смертельно, от чего он вскоре и умер. По вышеописанным доблестям Кёссе-Магмед-паши видно, что в проигрыше сражения 9-го Августа не он был лично виною (он и не бежал), а причиною было обыкновенное неустройство всякого Турецкого войска.

Спустившись с горы, больше чем на половинное расстояние, до противулежащего нам бастиона, мы построили новую батарею на расстоянии малого ружейного выстрела от сего бастиона и вооружили оную батарейными орудиями, которыми стали бить бастион в брешь. Столь сильный огонь с нашей стороны не ослабил бодрости осажденных; они беспрестанно отвечали из развалившегося бастиона выстрелами из орудий и ружейными из за соседственных оному палисадов, от чего и причиняли нам урон на новой нашей батарее. Но бастион Турецкий ежечасно приходил в худшее состояние от наших орудий, ибо на него было направлено более 20 разного калибра, в том числе и осадные; из сих орудий некоторые, с редута Бебутова, стреляли бастиону сему во фланг, и Турки с неимоверным мужеством удерживали сей бастион. Выстрелы наши по палисадам не имели столько успеха; иногда они вырывали одну только палисаду, иногда же ядра пролетали насквозь, как через дощатую стену, оставляя только круглый след свой; но когда стали по палисадам сим стрелять вкось с редута Бебутова (en echarpe), то после нескольких выстрелов, разметавших палисады в основании, мы увидели, что последующими выстрелами стало их вырывать и валять на землю, по 3 по 4, а однажды и 10, так что с одной стороны Турецкого бастиона открылись в палисадах значительные отверстия для входа в предместье. Беспрерывно продолжавшийся с нашей стороны огонь по сим отверстиям препятствовал Туркам починять оные, и к 14 числу признан был Паскевичем удобным приступ.

Для сего назначен был полк Бородина, Ширванский пехотный, а время — после полудня.

В сей день Бородин, на коего устремлены были взоры всех, собрал офицеров своих к редуту Бебутова, откуда открывался горж Турецкого бастиона, и показывал им положение оного: мера совершенно ни к чему не ведущая и предпринятая, как мне [452] казалось, чтобы выставить свое усердие и распорядительность в глазах начальника. Паскевич и в самом деле не упустил из виду поступка своего любимца и ставил нам оный в пример.

К четырем часам пополудни главные начальники в войске собрались к Паскевичу около редута Бебутова. Паскевичу, в неуверенности на успех, хотелось отменить на сей день приступ; может быть, сие было внушено ему Бородиным, который, как после оказалось, имел предчувствие смерти своей на сем приступе и не казался совершенно покойным. Между тем Паскевич не хотел также решительно отложить сам от себя назначенное для приступа время. Он заводил о том сторонним образом речь, стараясь заметить общее расположение начальников и будто ища в ответах и глазах каждого, кто бы первый подал ему мнение согласное с его желанием, дабы на мнении том основаться. Но все молчали, и никто не решался ни утвердить, ни отменить предпринятого общим мнением решения. Наконец, обратившись к Бурцову, он сослался на позднее время для приступа, и Бурцов первый решился сказать, что ему тоже казалось уже поздно идти на приступ и что лучше сие отложить до следующего дня. И в самом деле, время уже было упущено; приближалось к вечеру, и дело в городе могло продлиться до ночи, ночью же не было бы никаких средств остановить беспорядок неизбежный в таких случаях, и неприятель мог бы оным воспользоваться для вылазки из крепости и цитадели в ту часть укрепленного предместья, которую бы мы заняли. При том же не было еще и сделано подробной диспозиции для предполагаемого приступа, что продлило бы еще время до самой ночи, прежде начатия оного.

Бородин нисколько не опровергал сего мнения и даже, помнится мне, поддержал оное, и Паскевич без препинания отложил подвиг до 15-го числа после полдня.

На 15-е число, решительно для приступа назначенное, нам, т. е. всем начальникам, в том числе и полковым командирам, приказано было собраться вскоре после полдня к главнокомандующему в палатку его, которую он велел поставить среди Ширванского полка на половине расстояния между лагерем и большой нашей батареей. В сей день, праздник Успения Богородицы, Ширванский полк праздновал свой полковой образ. Торжества не было. Паскевич провел, кажется, все утро с Бородиным. Связь его с человеком сим, на коего возлагалось в сей день столь сильное искушение, долженствующее, может быть, решить на всегда славу Паскевича, вероятно побудила его к сему. При том же он искал как [453] будто успокоителя себе. Вынужденный обстоятельствами к приступу Ахалцыха, он как будто терялся, и во всем лагере, дышущем желанием сразиться, он только один унывал. Бородин также не был покоен; говорят, что он в сей день занялся предварительными приготовлениями к смерти, через несколько часов его постигшей.

Все собрались к назначенному времени, дабы принять, как нам сказано было, от главнокомандующего общие приказания, в коих он хотел каждому объяснить обязанность его в сей решительный день. Знавши Паскевича, мы мало чего ожидали и ничего не получили. Он начал говорить, останавливался, путался. Он нам ничего и не сказал, и общее молчание слушателей вскоре прервалось. Иные вышли за палатку и, отойдя, разговаривали между собою; другие вступили с Паскевичем в разговор, и ничего не решилось. Всем досадно была трата времени, ибо у всякого были обязанности и занятия по оным; при том же казалось, что сам Паскевич и Бородин нарочно заговаривали, дабы опять иметь предлог к отложению приступа.

Бородин в сей день похож был на обреченную к смерти жертву и, взирая на него, я почувствовал некоторое сострадание к нему. Он был как бы уверен в скорой смерти своей; но общее мнение всех было за приступ, и он не находил поводу, не смел присоветовать отменение оного, как вдруг представилось одно обстоятельство, которое, как мера спасения, для него мелькнуло. Он хотел им воспользоваться, но был остановлен.

Симонич, выйдя также за палатку, сказал нам, что у него него утра бежало из полка два фельдфебеля в крепость, и что его крайне удивил поступок сей; ибо люди сии были поведения хорошего и никакого проступка не сделали при побеге. Они ходили до утра в лагерь и, возвратившись оттуда, в виду всего полка, приблизились к бастиону Турецкому, обращенному к Джирид-майдану, близ коего были встречены несколькими вышедшими к ним Турками и уведены без всякого со стороны их сопротивления. По куче сей наши гренадеры открыли ружейный огонь, но никого не задели, и Турки укрылись с нашими фельдфебелями за стены своего укрепления. (Фельдфебелей сих, по взятии Ахалцыха, нашли убитыми в сем же бастионе и трупы их искаженными от нанесенных им ран. Я производил позже следствие по сему делу, но не мог ничего дознать, ибо они решительно не имели никакого повода к побегу; один из них, возвратившись из лагеря, был несколько хмелен).

Рассказ Симонича нас очень удивил, тем более, что подобных случаев у нас еще не встречалось. Полагали, что так как [454] уже намерение наше штурмовать Ахалцых было накануне известно в войске нашем, то они могли передать неприятелю последнее решение наше, и Турки взяли бы предосторожности. Мысль сию подхватил Бородин, который в это время тут случился, и он хотел в туже минуту возвратиться в палатку, дабы предупредить Паскевича, но был остановлен Симоничем, который считал долгом своим объявить о сем, но опасался, дабы сие известие не послужило Паскевичу поводом к отменению приступа. Все были того же мнения, и Паскевичу в то время о побеге фельдфебелей не донесли. Сказано ли сие ему было Бородиным, когда мы разошлись, того не знаю; сие могло быть. Но уже все и все приготовлялось к предназначенному приступу, и происшествие сие не имело на оный никакого влияния.

Все возвратились к своим местам, и Паскевич опять остался с Бородиным на некоторое время, а после приехал на большую батарею, которая была поручена в мое командование...

Диспозиция, которая должна была определить действия всех частных начальников на приступе Ахалцыха, кажется, была сочинена в палатке Бородина, купно с ним. Везде в оной только и видна забота об отдалении сикурсов к Туркам во время атаки. Бородин, видно, заботился о том, чтобы его не опрокинули (если диспозиция сия его изобретения). Никому не было дано настоящего назначения. Стрелянием по сикурсам орудия только теснили себя; ибо нельзя было и видеть, какие сикурсы у Турок проходили бы к бастиону между строениями и по тесным улицам. У Турок не было войска строившегося в колонны: каждый перебегал по одиночке, где ему казалось, что присутствие его нужнее, или для сбережения себя, или для подания помощи сражающимся. Какими фланговыми выстрелами по строениям хотели остановить сии сикурсы? Действие артиллерии без сомнения нужно было; но столь бестолково перепутать фланги и приказания непростительно. В таких случаях, когда мы видели состояние начальника, каждый из нас усугублял старания свои для общего успеха. Я уверен, что Бородин сделал некоторые распоряжения у себя в полку. Бурцов, коему следовало за ним идти и укрепиться с пионерами в имеющем быть занятым бастионе, отдал приказания свои весьма обстоятельно, распределил по людям туры, назначил каждому офицеру должность и все приготовил к скорейшему построению эполемента в горже бастиона, который Бородин должен был занять.

Приступ был назначен к 4 часам пополудни. Мы все были к тому времени при своих местах и ожидали прибытия Бородина [455] с Ширванским полком на большую батарею, откуда он должен был начать атаку. Но в шестом часу его еще не было. Я полагал, что Бородин опять под каким-нибудь предлогом старался провести время, дабы приступ отложили до будущего дня, и мы все в праве были сделать заключение сие по замедлению сему; но наконец полк сей стал выходить на гору около 6 часов вечера. Он шел не бодро и подвигался медленно. Собравшись на горе, оба баталиона Ширванского полка вскоре тронулись к приступу. Им для сего следовало спуститься с горы к Турецкому разбитому бастиону, до коего было около 180 или 200 сажень. На половине пути сего находилась передовая последняя батарея наша, которая била в брешь, упомянутый мною выше. Ширванцы стали спущаться с горы и несколько приостановились по приказанию Бородина на половине дороги, не знаю зачем. Неприятель не стрелял по ним, полагая (как я после узнал), что то шла смена, как они прежде видали, для войск находившихся в прикрытии вышесказанной батареи. Ширванские батальоны опять тронулись к бастиону. Бородина я сам видел в сию минуту впереди всех на белом коне, в самом близком расстоянии от бастиона. Человек сей, предчувствовавший, как кажется, смерть свою, в эту минуту, когда взоры всего войска были устремлены на него, преодолел себя и шел на несомненную по предчувствию его гибель свою. Он в эту минуту был молодцом. Ширванцы запели песню, но не своими голосами. Веселие есть принужденное состояние в таком случае. Турки открыли по них ружейный огонь из бастиона. Но едва они успели сделать до 15 выстрелов, как уже передовые Ширванцы вскочили в бастион, и защищавшие оный человек 15 Турок бежали, оставя несколько убитых и убив первого офицера взлезшего на брешь (кажется Вагнадзе). С офицером сим было также убито или ранено пять или шесть солдат, не более.

Итак занятие бастиона нам почти ничего не стоило, и Ширванцы ворвались в предместье по брешам, сделанным в палисаднике; но едва они заняли первые дома предместья и хотели подвинуться к Католической церкви, на кладбище коего они должны были собраться, как были сильно атакованы с обоих флангов и спереди вооруженными жителями и Турецкими войсками, которые, по неожиданности приступа, оплошали удержанием бастиона, но, видя успехи наши, с поспешностью стекались со всех сторон, дабы опять овладеть оным. Усилия их однако были безуспешны. Они производили сильный огонь из-за палисадов, вдоль оных с обеих сторон и спереди из-за Католической церкви, но не могли выгнать из [456] бастиона наших, выдерживавших сильный перекрестный с трех сторон огонь. Вместе с тем и все покушения Ширванцев занять церковь были тщетны: едва колонны наши показывались, как теряли множество людей от метких выстрелов Турок, на близком расстоянии; а Бородин, взлезший на один дом с плоскою крышей и ободрявший людей своих, был убит пулею, вылетевшею из трубы дома сего или отверстия, над котором он стоял, и попавшею ему снизу в живот. Сие случилось почти с самого начатия дела. Иные говорили, что он был убит своими солдатами, которые не любили его; но сие, кажется, несправедливо. Говорят однакоже, что в эту минуту никто из офицеров не подошел, чтобы поднять его, и даже что подполковник его полка Ю. ругался в эту минуту над телом своего начальника. Сей Ю., человек без правил, ума и образования, родился в Ширванском полку, имел славу храброго, но по поведению своему заслуживал быть изгнанным из службы. Он был всегда пьян, и замечено многими, как и в сем деле, что он стал посмелее только с той минуты, как напился с солдатами найденным ими в одном доме ромом. Человек сей, пустой и даже вредный для службы, вопреки общего мнения о нем, послан был курьером к Государю с донесением о взятии Ахалцыха, а ныне доставлено ему звание командира Грузинского гренадерского полка., на гибель и совершенное истребление оного. При похоронах Бородина, он рыдал, идя подле гроба, и такая грубая хитрость ослепила Паскевича.

Когда Паскевичу привезли известие о смерти Бородина, он рассердился и сказал: неправда, он только тяжело ранен. Его сие тронуло, и он задумался на несколько времени.

Если б Бородина не убили, то вероятно церковь и большая часть предместья были бы скоро заняты. Но Ширванский полк нельзя было назвать регулярным. Избалованное войско сие давно уже не знало повиновения начальникам своим, и между самыми начальниками и офицерами не оставалось ни одного путного, хотя большая часть оных состояла из Грузин, людей храбрых, но неспособных к распоряжениям. Солдаты стали рассыпаться по домам, в коих встречали защищающихся жителей и даже женщин; начался грабеж, пьянство, сопровождаемые самыми жестокими с обеих сторон умерщвлениями. Один же батальон Ширванский, сохранивший еще несколько порядка, оставался в занятом бастионе под сильным ружейным огнем и составлял некоторый род резерва. Не менее того, дело не могло бы взять в сию минуту хорошего оборота, если бы вскоре по вступлении Ширванцев в город [457] не вошел в оной и Бурцов с пионерным батальоном, который принял все распоряжения на себя, не получая ни от кого приказания: ибо Паскевич был только зрителем с горы.

Бурцов еще прежде, по отданному ему приказанию, немедленно приступил к построению эполемента в горже и поставил принесенные им туры; но Турки стали так напирать с флангов, что не давали ему времени насыпать их землею: пионеры должны были то браться за лопатку, то за ружье, дабы отстреливаться от Турок, подбегавших даже почти под самые туры, откуда они стреляли в рабочих; ибо часть резерва Ширванского присоединилась к сражающимся в домах, и даже пионеры, увлекаемые храбростью своих ротных командиров, несколько раз оставляли работы и бросались вперед, дабы отдалить Турок и занять церковь. Но едва они выходили из бастиона, как начальники их бывали поражены, и они возвращались в бастион, отдалив только на короткое время Турок. Безначалие, поселившееся в Ширванцах, было причиною, что никаким распоряжением нельзя их было собрать и вести вперед: все было пьяно, робкие укрывались за стенами, смелые разбивали ближайшие дома. К командованию полком назначен был полковник Кошкарев, о коем я упоминал в описании Персидской войны; но Бурцов говорил мне после, что Кошкарев оставался все время в бастионе, да и не мог бы ничего сделать с разбредшимися солдатами. Ю., коего Бурцов несколько раз посылал, дабы вести людей своих вперед, отзывался, что не идут и не слушаются его. Тут и пьянство ему не помогло; страх, как кажется, одолел в нем действие напитка. С пионерами были ввезены два легких конно-линейных орудия с храбрым есаулом Зубковым, коего я называл при описании взятия Карса; но у него все люди уже два раза сменились, будучи поражены пулями почти в упор. Он действовал картечью по Туркам, и ярость их не уменьшалась.

Тогда, для поддержания завязавшейся весьма густой перестрелки в городе, подобной тем, какие бывают в Европейских сражениях при занятии деревень, отправили на поддержание атаки один батальон Херсонского гренадерского полка с генерал-маиором Поповым, коему и поручено начальство над сражающимися войсками. Свежие войска сии попятили несколько Турок вправо, но церкви не могли занять; влезали на крышу оной, но были из-под стены с противуположной стороны сбиваемы, и люди, подобно Ширванцам, стали рассыпаться по домам, хотя и не производили такого же беспорядка, собираясь иногда кучами за строениями, и дело мало подвигалось; ибо Попов мало и распоряжался. В сем случае и [458] храбрый наш начальник пехоты князь Вадбольский ничего не помог. Он спустился с горы и остановился близ канавы или засыпанного рва под палисадами. Несколько поправее Сакен еще усилил атаку, пославши на приступ две роты 42-го егерского полка. То было уже перед вечером; храбрые егеря подбежали к самым палисадам и начали их ломать; в них стреляли в упор из ружей, и они наконец ворвались с помощию пионеров. Через сие мы только овладели большим пространством предместья, около самых палисадов, но внутрь города все еще не подавались. С левой стороны занятого бастиона была также сделана атака, но одними застрельщиками с несколькими легкими орудиями и без всякого успеха. Артиллерия наша со всех сторон перекрещивала свои выстрелы около Католической церкви, куда кроме того ложилось множество гранат, пущенных из целого ряда кегерновых мортир, постановленных почти под самым палисадом и действовавших под начальством храброго артиллерии подпоручика Крупенникова, которого тут и убили. Нам было все дело весьма хорошо видно с горы, куда пули изредка долетали, и мы удивлялись стойкости Турок, коих число нам не казалось на сем месте весьма велико; по крайней мере их было несравненно менее наших.

Так как резервы в предместьи опять истощились, через большое число раненых и беспрерывно посылаемых в подкрепление людей, то решились послать в резерв еще один шестивзводный батальон карабинерного полка. Я сам повел его, дабы поставить в надлежащее место и, подходя к брешу в бастионе, был встречен пулями из города, коего мы занимали только опушку. Я поставил батальон в закрытое место под палисадом, а сам пошел в бастион, дабы увидеть, что в городе происходило. Пока я переходил брешь, меня осыпали пулями; в бастионе же нашел я Бурцова с пионерами, почти еще не подвинувшего работ своих. Сакен со мною тоже пришел в бастион. Многие любопытствовали, никто не распоряжался. Стреляли со всех сторон в нас. Все было перемешано. Два орудия Зубкова действовали с плоской крыши подле самого горжа картечью, а из окон сего дома, в расстоянии каких-нибудь 30 шагов от нас, стреляли по нас из ружей. Бой продолжался уже около двух часов, начинало смеркаться, а церковь все еще не была занята нашими; но в иных местах стал показываться пожар. Говорят, что пожар сей сделался от пущенной гранаты; но сие должно быть несправедливо, как потому что гранаты не зажигают, так и потому, что в такой суматохе нельзя было видеть, от чего дом загорелся. Скорее надо полагать, что дом был [459] нечаянно или с намерением зажжен грабившими солдатами. Случай сей решил все дело. Когда я возвратился к своему месту на гору, Паскевич приказал уже Раевскому набрать пучков соломы, спешить часть драгун, отправиться с ними в город и зажигать дома.

Приказание сие было исполнено весьма скоро, и едва загорелось строение (ветер наносил дыму и пламени на Турок), как неприятель стал уступать нам место, и мы заняли церковь, но с боя: дрались и в самой церкви, в коей Турки защищались.

Занятие сего важного места решило весь бой: Турок стоит только попятить, дабы победить; часть их бежала, часть же соединилась еще в крепости и на площадях, близ реки, располагая вероятно с той стороны еще защищать ворота и держаться в отдельной башне, близ которой Херсонцы потерпели поражение во время Тормасова.

Я поехал туда с Сакеном, снаружи предместья, и взял из редута Бебутова две роты егерей. Мы выломили ворота и вошли с той стороны в город; но едва стали подъезжать к строениям, как были встречены ружейными выстрелами из окон, коими переранило у нас несколько человек. Ввезли орудия, и Турки в сей части города, к которой уже приближался пожар, оставили оную.

Между тем капитан Курганов, сия известная особа, который был наушником у Паскевича, желая также ознаменовать себя в сей день каким-либо подвигом, схватил где-то человек 30 егерей и атаковал сам по своему произволу отдельную башню Каядаг (что значит скалистая гора по-турецки), из коей был встречен ружейным огнем; но он бросился к потерне, выломил ее и побил или взял в плен Турок, которые защищали оную и хотели спастись. Надобно в сем случае отдать справедливость Курганову, что поступок его смелый.

Вскоре после того бой утих. Едва был заметен свет луны при пламени пожиравшем предместье Ахалцыха, оставленного Турками. Там всю ночь свирепствовали Ширванцы, коих не могли унять. И день 16 Августа, и последовавшая за оным ночь были ужасны по убийствам совершенным в домах и остервенению обеих сторон. Женщины защищались кинжалами и пистолетами. Ярость их соответствовала бешенству разъяренных мужей их и Турецких воинов. Целые семейства, долго защищавшие дома свои, были преданы пламени вместе с домами, оставшимися неприкосновенными от рук победителей. Солдаты перепились, многие обогатились добычею, а в течении ночи многих даже не могли удержать на своих местах в резервах, из коих они выходили для грабежа и [460] поживы в город, где беспорядок превышал всякое подобие через всю ночь, от чего должны были погибнуть и многие раненые наши. Словом, Ширванского полка не было; ибо все было рассыпано до самых почти стен крепости, близ коих были лавки и керван-сараи с товарами. Я помню, что один солдат, во время еще самого сильного боя, прорвался к сим лавкам и, прокравшись как-то удачно сквозь неприятелей назад, хвалился, что он был уже под самым кремлем; другой таким же образом, во время самого боя, попался в средину горы, и вероятно завлеченный алчностью своею и укрываясь от Турок, выбежал на противную почти сторону к Грузинскому полку, где и был встречен градом пуль. Он кричал, чтобы по нем не стреляли, что он Русский; но огонь не умолкал. А если убьют, то нечего делать! сказал он, подбегая к одному гренадеру невредимым, и оттуда уже был доставлен в свою команду.

Крик и шум в городе не умолкали всю ночь; иногда были и выстрелы слышны; но в крепости уже не раздавались во всю ночь свирепое пение или рев ободряющих себя защитников, сопровождаемый, как в прежние ночи, звучною зурною или духовым инструментом Азиатским, подобным Русскому деревенскому рожку. Защитники, частью разбежавшиеся в горы, частью укрывшиеся в крепости и цитадели, покрытые ранами и сраженные духом, предвидели уже падение Ахалцыха; но среди последних находился еще бодрый Кёссе-Магмед-паша, который бегство считал срамом и между тем не хотел отдать себя в постыдный плен...

О Бородине многие мне говорили, что на нем был панцирь, когда его убили пулею, снизу поразившею его; меня уверял в том, на другой уже год, офицер полка его, который свидетельствовал сие обстоятельство. По смерти Бородина приступили к открытию казенного полкового ящика, в коем, говорят, нашли только один червонец. Суммы были большие, кои, говорят, Бородиным вынуты накануне приступа. Все сие и расстройство самого полка много затруднило полковника Кошкарева, который принимал полк и потом, два года командуя им, еще не принял, оставя всю хозяйственную часть на ответственности полкового казначея Капилетти. Не знаю, был ли полк принят и перед отъездом Кошкарева из Грузии в 1831 году; но полк сей получил наименование Паскевича, который был особенный покровитель Бородина, а потому и все с рук сходило. Паскевич, по получении за окончание войны одного миллиона рублей награждения от Государя, дал из них вдове Бородина, Домне Савишне, 50 тыс. и сверх того доставил ей от Государя значительное единовременное награждение, кажется, 30 тыс. кроме [461] пенсии и воспитания детей на казенном попечении... Для перевоза ее через горы выслан был к ней казачий офицер или урядник, который и не знал более чем угодить ей: она все требовала безденежного прокормления лошадей, всяких пособий никому не положенных...

В тоже время были убиты начальник застрельщиков Апшеронского полка маиор Рыдзевский и Ширванского пехотного полка прапорщик Баженов. О Рыдзевском упомянуто мною в описании Персидской войны; он был у нас смотрителем госпиталя и, мучаясь сею должностью, просился на приступ. Его прикомандировали к Ширванскому полку, и он погиб в одно время почти с Бородиным, впереди всех. Нет почти сомнения, что если бы один из двух начальников уцелел, то успех у нас был бы гораздо решительнее в городе. Рыдзевский был чудак, нигде и ни с кем в жизни не уживался, но был необыкновенной деятельности по своим обязанностям и подвижные госпитали держал в блестящем виде во время похода...

Сей приступ Ахалцыха был точно геройский подвиг. Многие назывались на него, подобно Рыдзевскому, и стали отличать себя в рукопашном бою с разъяренными и дикими Лазами и Аджарцами. Между таковыми был артиллерии поручик Саньковский, который исправлял должность старшого адъютанта в корпусном штабе, молодой, образованный офицер и, как видно, в душе герой. Он был не самого сильного сложения и крайне близорук, носил очки. Спустившись с горы, он влез в бастион и смешался с солдатами нашими, ища между Турками своего противника. Бешеный Лаз или Турок подбежал к нему и, выстрелив в него почти в упор из пистолета, ранил пулею в живот; но в сие же самое время, как мне говорил Саньковский, был им изрублен нанесенным сильным ударом булатного клинка, который в самом деле был весь изрублен и измят после сего удара. Саньковского привезли к резерву на гору бледного, изнеможенного; его сняли с лошади, и выщербленная его сабля из рук его вывалилась. Он сказал лекарям: «Теперь, господа, делайте вы свое дело как знаете надо мною; я свое уже кончил». С сим вместе он упал в обморок. Я думал, что он умирает; но его вспрыснули в лицо водою, и он очнулся. Нельзя было и подумать доставать пулю из живота его; только перевязали. Он был долго болен при смерти, но наконец выздоровел; пуля в нем осталась. Он произошел очень скоро в чины, давно уже полковником и командует артиллерийскою ротою. [462]

Сводного уланского полка штабс-ротмистр Анненков также хотел отличиться на приступе и просился на оный с пехотою, что ему и позволили. Анненков был известный чудак. Человек сей был неимоверно дурен собою, очень образован, писал порядочно стихи, имел самые странные приемы, иногда служил посмешищем товарищам своим, иногда отделывался от шуток очень колким образом, иногда сердился за них и делал дерзости смеявшимся над ним. Приемы его были необыкновенно странны; к тому же он имел привычку напиваться. По странностям своим он иногда казался очень глуп; в другое время нельзя бы было его таким полагать; вообще казалось, что он был несколько помешан, что могло быть последствием каких-либо домашних огорчений, о коих он иногда со слезами говорил, или неумеренного употребления вина. Анненков отправился на штурм и, став на крышу какого-то дома, обнажал тупую Европейскую саблю и вызывал поборника. Какой-то Турок, увидя сию странную и смешную фигуру, подбежал к нему и рубнул его саблею в ухо. Анненков возвратился с приступа; раною своею он был очень доволен и за нее получил награждение. Поступок его не менее того означал человека смелого и одушевленного славолюбием. Многие солдаты в знаменитом бою сем показывали также много твердости. Раненые возвращались без помощи здоровых, и один Херсонский унтер-офицер (у него была нога прострелена), который с трудом шел к перевязке, опираясь на ружье свое, не хотел пособия высланных к нему мною из резерва карабинеров.

«Упорная защита гарнизона, на каждом шагу противуставлявшего самое отчаянное сопротивление, и значительный урон, понесенный Русскими, ожесточали солдат, и потому воздержать их не было возможности, а особенно при наступлении ночи. Но честь женщин осталась неприкосновенной, в чем сами жители отдают справедливость». Так сказано в реляции. Но кто за сие поручится, и какой испуганный после приступа и во время грабежа спасающийся житель осмелится иначе сказать, когда победители от него хотят вызвать сии похвалы? И кто же сказал сие? Может быть, несколько человек, коих жен и семейств уже давно не было в Ахалцыхе. Сие можно бы дознать скорее между беглыми; но к чему бы то послужило, и чего не можно ожидать от разъяренного солдата, борящегося с вооруженною кинжалом женщиною? Я был в Ахалцыхе в Октябре месяце того же года и навестил тот край предместья, где было побоище. Из развалин уцелевших после пожара домов вылезали тощие, бедные, изнуренные жители, и между ними были и раненые женщины и дети (я тогда послал к ним лекаря). [463]

Далее в реляции сказано: «Принимая в соображение малочисленность Российских войск, под ружьем остававшихся, зная, что в цитадели заперлось около 4000 человек собравшегося там гарнизона и щадя кровь Русских воинов, коею обильно орошены были в двух прошедших сражениях и на приступе поля и стены Ахалцыха...».

Последнее выражение есть поэтическое; ибо хотя приступ и был блистательный для Русских войск, но стен крепости мы касались только издали ядрами, а потому и кровью оные не могли быть орошены. Впрочем, выражение сие, как поэтическое, для украшения реляции допустить можно.

«Во время сражения 9-го числа было во фронте не более 12.702. Для охранения лагеря должно было оставит из них 3287 и для прикрытия осадных батарей 2.959; следовательно в бой можно было вывесть 6.546, в том числе 4.016 человек пехоты». Все сие справедливо, но здесь выведенным в бой полагается только отряд, выступивший с вечера 8-го числа с Паскевичем, который имел неуспех; а главный бой и настоящий успех, решивший и самое взятие Ахалцыха, был произведен войсками, оставшимися в лагере и на батареях, под моею командою находившимися, и следственно все были почти равно в бою. Не менее того нас было мало, считая и все число 12.702 человека, и подвиги сего малочисленного войска были велики; но не следовало писать в реляциях столь уклонительными оборотами, скрывавшими истину...

Переговоры начались ночью; ночью же был послан в крепость известный Курганов. Трудно было Паскевичу положиться на честного человека. С Кургановым было отправлено два гренадера Херсонского полка, зачем не знаю и не понимаю: ибо телохранителями ему служить не могли; разве для того, чтобы предостеречь от одного или двух злоумышленников; но в сем случае лучше было бы звать туземцев из служащих у нас, которые и язык знали. Может быть, Курганов для того пожелал иметь их с собою, чтобы показать Туркам бодрых солдат наших; но мера сия плохая и более знаменует слабость прибегающего к ней. Как бы то ни было, Курганов мне после говорил, что люди сии стояли на часах при своей комнате в Ахалцыхе, и что важная наружность их вселяла Туркам уважение к Русским. Вздор, если они не получили сего уважения после кровопролитного приступа. Не знаю хорошо успеха переговоров, веденных Кургановым; но пред светом или на рассвете 16 числа был еще послан действительный статский советник В., скаредный Грек, корыстолюбец, без отечества и чести, который [464] играл у нас шута, но все переносил и, пустившись в ремесло наушничества, начал выслуживаться наконец и много приобрел денег разными средствами. Курганов, который ночью, кажется, однажды приезжал с ответом на батарею к Паскевичу, опять поехал к паше, так что он случился в крепости в одно время с В., и для сдачи покоренного уже кровью Русских Ахалцыха Грек и Армянин продолжали еще бесполезные для нас переговоры, срамя имя Русских (Турки презирают и тех, и других), и переговаривали по предметам, как кажется, им совершенно неизвестным: ибо по-видимому они не были снабжены каким-либо обстоятельным приказанием со стороны Паскевича. Сакен же, или от справедливого отвращения к употребленным для переговоров двум лицам, или потому что полагал дело сие сторонним его званию и занятиям, или во избежание всякого столкновения с Паскевичем, не вмешался в сие и с самого утра поехал к Попову, в бастион накануне взятый, куда и я отправился, дабы проехать городом к Грузинскому гренадерскому полку, коему назначено было вступить в город наречным нижним бастионом для занятия крепости (в скорой сдаче ее уже не сомневались более). Сакен захотел вместе ехать, и мы отправились. Мы проезжали по тесным улицам, заваленным горящими бревнами, между коими лежали в иных местах обгорелые трупы Турок; над оными рыдали и выли оставшиеся их жены. Город был полон Ширванскими солдатами, которые все еще грабили. Толпы христиан, предшествуемые священниками со крестами, выходили на гору к Паскевичу, прося защиты его и покровительства. Толпы сии до самого занятия крепости остались в нашем лагере, опасаясь мести Турок. Бедные семейства сии тогда возвратились в развалины свои и отыскивали тела родных своих, погибших от Турок или наших. Часть их расселилась по другим местам или переехала в Грузию впоследствии времени. Жители из Мусульман все укрылись в крепость или бежали. Евреи, коих в Ахалцыхе довольно много, остались в своих домах. В иных домах слышан был крик жителей: их грабили солдаты, коих было трудно поймать; так они были сторожки. По улицам в иных местах было опасно ехать, и служивший при мне в должности адъютанта подпоручик Исупов едва с лошадью не остался между горящими бревнами.

Проезжая через Еврейское предместье, в котором иные зажигали дома, другие тушили загоревшиеся, мы встретили Грузинский гренадерский полк, вступивший уже в город и шедший к крепости для занятия оной. Тут был и Симонич. Подходя к оной, параллельно стене, крытою улицею, составлявшею часть базара, в расстоянии не более 30 или 40 сажен [465] от крепости, мы увидели, что на вершинах стены было много вооруженных Турок, и следственно крепость не была сдана. А потому полк был остановлен, дабы не подвести его на открытое место и еще ближе к бойницам, из коих, в случае несогласия Турок на сдачу, они могли пустить огонь из ружей в нашу колонну и перебить много людей. Но Сакен, вероятно не обдумавший сего обстоятельства, спросил, зачем полк остановился, и приказал подойти ближе к крепости. Гренадеры пошли в том же направлении, как стояли, на небольшое пространство совершенно открытое и под прямым углом. Голова колонны повернула налево и вошла в другой недлинный крытый рынок, ведущий прямо к воротам крепости. Вышедши из сей крытой галереи, голова колонны очутилась у небольшого моста, ведущего через почти заваленный небольшой ров против самых ворот крепости. Сие внезапное появление войск на несколько шагов от крепости, которая еще не сдалась, удивила Турок, которые с ружьями в руках толпились почти над головами нашими, но не решались стрелять. Малейшее отступательное движение с нашей стороны неминуемо доставило бы град пуль со стены; а потому мы и остались в том положении, как были. Я спрашивал Турок что наши посланные (В. и Курганов) так долго делают в крепости? Еще не кончили переговоров, отвечали они. Я требовал, чтобы отворили ворота и впустили офицера, которого Сакен хотел послать к нашим поверенным; отвечали, что ворот отпирать не велено. Наконец, я требовал, чтобы сходили к паше спросить на то позволения; один из Турок пошел к паше и через долгое время пришел с ответом, что паша офицера впустить позволил. Ворота едва отперлись, только чтобы пройти человеку, н мы впустили в крепость Эриванского карабинерного полка поручика Харитона Потебню, офицера расторопного и бойкого, находившегося при Сакене, знавшего говорить по-турецки. Я о сем Потебне, так сказать мною воспитанном в полку, несколько раз упоминал, в сих Записках по отличным его качествам и дарованиям. (Он погиб в Чарской экспедиции в неудачном деле против Лезгин). Потебне приказано было узнать у В. и Курганова, скоро ли они окончат переговоры и в чем препятствия, предварив их, что мы уже были в готовности занять крепость, под стенами коей стояли. Но у нас не было ни орудий, ни лестниц, и мы всего менее были в готовности к приступу, пришедши к оной на такое близкое расстояние, без всякой цели и расчета.

Посланный нами Потебня долго не возвращался. Симонич запасся самоваром и завтраком. Мы завернули за угол и позавтракали, [466] некоторые даже уснули. Все сие продолжалось часа три времени. Наконец, крепостные ворота отперлись, и вышел к нам из оных В. бледный, испуганный; на безобразном его носу в рябинах созревали крупные капли пота. Он смотрел в землю, как будто опасаясь нам показать глаза свои, дабы мы не прочитали в них страха, объявшего все его существо. Eh! General Saken, general Mouravieff. Et voila. Et voulez-vous entrer? Et voila Achalzik, la forteresse, Kiesse-Metmed-pacha, были те несвязные слова, которые он произнес, увидя нас. Более он ничего не сказал; следственно мы не имели и настоящего повода полагать, что крепость уже сдалась. Тем менее мы полагали сие, что войскам не было дано и приказания занять оную; но Сакен, в сем случае также не обдумавшись, вскочил и, обратясь ко мне, сказал: Allons, Николай Николаевич! Не шло мне останавливаться. Allons! отвечал я, и мы пошли в крепость, коей двойные ворота за нами немедленно заперлись железными запорами. Мы продолжали далее идти, сами не зная куда и зачем. С нами опять вошел В.; были Курганов, Абрамович, Потебня, еще человека два и мой мальчик, который за мною всегда возил ружье. Толпа разноцветно одетых Турок со свирепыми и удивленными взглядами окружила нас; между ними слышан был ропот неудовольствия. Все толпилось, двигалось. С мальчика моего, как я после узнал, хотели ружье сорвать; но он оттолкнул подошедшего к нему и сею дерзостью отделался. Прошедши немного, мы повернули направо ко двору большой мечети, известной в Азиатской Турции своими учебными заведениями и училищем. Под воротами ограды встретил нас паша. Человек сей имел гораздо более 40 лет, осанку благородную, простую, приемы вежливые, наружность приятную, одет точно Малек-Адель, в шитых снурками куртке и шароварах, с небольшою чалмою на голове. Вид его напоминал брата султана Саладина. Он не имел горделивого вида единоземцев своих, не был окружен большою свитою, не переступал медленно, не говорил с отвагою. Он был один, приветлив, но с приличием, ходил скоро, но без торопливости; словом, имел вид отличный, был истинно похож на воина, за какого его знали и Турки. Кёссе-Магмед-паша был некогда мамелюком и служил в Египте против Наполеона. В. хвалился знакомством своим с ним, когда он был к Царьграде драгоманом; но паша, не оскорбляя его, молчанием своим не признавал знакомства с человеком, коего он вероятно и прежде презирал, если знал его, а может быть и ныне, по сношениям в переговорах, усугубил к нему чувство презрения своего. C'ezt cela Кессе-паша? спросил Сакен. «Oui, c'est lui», [467] отвечал с боязливою улыбкою Грек, издавна привыкший чтить и страшиться грозных повелителей своих. Сакен сказал несколько коротких обыкновенных приветствий, которые были переведены. Паша отвечал скромно и повел нас во двор мечети, в миг наполнившийся толпою за нами шедшею, коей число все увеличивалось.

Между приветствиями Сакена самое неловкое было название паши за каждым словом Кёссе-Магмедом: ибо, как мне после сказали Турки; называют Кёссею безбородых, т. е. безснастных. Паша в самом деле не имел бороды; но он ее брил, а носил только усы, и его вероятно только потому называли в народе Кёссею, и то за глазами.

Паша посадил нас на одну из скамей, окружавших небольшой фонтан, среди двора мечети, в коем однакоже не было воды (и непонятно откуда могли ее некогда вывести на сию вышину). Сакен, В. и паша сели рядом; более места не было, и я сел против них на случившемся тут камне. Пришедшие с нами офицеры остановились за скамьею; но как теснота все увеличивалась, то их совсем почти прижали к нам, не взирая и на пашу, и на повторенные его приказания толпе отдалиться. Надобно предварить, что Ахалцых был почти всегда в независимости от Турецкого султана. Народ сей, хотя и считался подданным Порты, но состоял из горцев и людей буйных и мало кому-либо повиноваться привыкших, Присутствие паши, при коем оставалось лишь несколько воинов, не устрашало их.

Против нас были некоторые из старшин Ахалцыха, и между прочими Фет-Улла, человек заметный по безобразной величине головы своей, грубым чертам лица и приемам, высокому росту, нахмуренному и свирепому взгляду и по громкому своему голосу.

Не знали, с чего начать разговор; ибо мы без всякой цели вошли в крепость. В., указывая на Сакена, рекомендовал его как визиря и полномочного главнокомандующего; но Турки, взглядывая на молодого человека, малого роста, жидкого сложения, проворного в движениях, не разумеющего языка их, казалось, будто сомневались в нем и несколько раз обращались ко мне, вероятно по дородности моей, большой медленности в движениях и в особенности потому что я знал их язык. Наконец, переходя отрывисто и без связи с одного предмета к другому, попали на статью о сдаче крепости. Сакен более спрашивал, что говорят; ибо разговор сделался общий и самый живой, так что ему не успевали всего переводить. В. молчал и все ссылался на Сакена, коему не доверяли. Голоса все прибавлялись и становились громче, так что я кое-как мог [468] разобрать, в чем состояло дело. На статьи, которые изложил В. на бумаге, Турки соглашались. Им всего драгоценнее казалось, что одною из сих статей обеспечивались собственность каждого и имущество; но старшины утверждали, что бумага сия, которая, помнится мне, уже была утверждена печатью Паскевича, принадлежала им, т. с. остающимся или городу, а не паше и бывшим при нем нескольким всадникам, которые по сдаче крепости удалятся во внутренность государства и, увозя с собою бумагу сию, оставят город без всякого поручительства. Оно, с одной стороны, и правильно было; но паша говорил, что он старший чиновник в городе и крепости, будучи прислан от своего государя, что он сдает крепость, а потому и должен государю своему дать отчет о сей сдаче и показать, какие он успел выговорить условия в пользу жителей, Дабы помирить обе стороны (ибо весь народ окружавший нас принимал участие в сем прении), В. предлагал немедленно снять список с условий, который бы засвидетельствовал Сакен (или, как он его называл, визирь) приложением своей печати; но Турки, взглядывая на Сакена, не соглашались и продолжали крик и шум. Паша был всех скромнее; но видно было, что его удручала мысль о неудачах его и уменьшении власти, которую среди сего буйного народа могли поддержать только человек 20 его воинов, с ним оставшихся. Все говоренное старшинами, в особенности свирепым Фет-Уллою, коего я уподоблял au sanglier des Ardennes ⁵, были укоризны, и душу воина сего тяготило такое положение. Не теряя однакоже присутствия духа, он хладнокровно берет из рук В. бумагу, как признаваемую им собственность; но бешеный Фет-Улла вдруг вскакивает и, подбежав к нему, вырывает у него бумагу из рук, закричав, что он сего не допустит. Толпа вооруженных начинает волноваться; не хотят более и крепости сдавать Русским, и по первому отголоску из толпы о убиении неверных, нас бы в миг разорвали на части.

Видя смятение сие, которое могло дурно кончиться, я рассчитал, что надобно было заблаговременно и как можно скорее готовить себе партию в толпе и избрал пашу, коего и вид, и приемы показывали более достоинства. «Паша! вскричал я вскочивши, и ты позволяешь сим старшинами, сим жителям, за коих войско твое проливало столь храбро кровь свою в жарких битвах для защиты их, ты позволяешь им толикую дерзость перед тобою? Толикая неблагодарность со стороны их заслуживает ли твое снисхождение?» Паша [469] встал, не говоря ни слова и, раздвигая толпу, пробрался через двор мечети в маленькую комнату, находившуюся в стенах первых ворот, в которую он спустился по нескольким ступеням и таким образом исчез.

Нам неизвестно было, с каким намерением паша от нас ушел и укрылся в конуре. Между тем нам не хотелось остаться одним без него, среди разъяренной толпы, и потому каким-то общим движением мы все пошли за ним; но когда он ушел в дверь, то уже толпа отделила его от нас, и мы не могли никакого толку добиться. Однако Сакен, выведенный из терпения, требовал настоятельно, чтобы паше сказали, что он нарушает вежливость, коею он нам был обязан. Но вскоре паша вышел из берлоги своей и, пройдя мимо нас без всякого к нам внимания, почти взбежал по каменным ступеням на крепостную стену, близ коей сие второе действие происходило, и опершись на стоявшее на оной орудие к зубцам, обращенный к нам задом, смотрел в неподвижном положении на наш лагерь, из укреплений коего вышли грозные колонны наши, покорившие Ахалцых и поглотившие всю предшествовавшую его славу. Все действия и движения паши обнаруживали человека сильно чувствующего срам побежденного и непокорность подчиненных ему и опасавшегося еще неволи в руках победителей. Казалось мне, что он был готов в эту минуту на все решиться и если бы он нас связанных выставил на стене, то мог бы надеяться подучить какие ему угодно условия. Паскевич после говорил, что он на сие бы не посмотрел, оставил бы нас на жертву Туркам и начал бы крепость снова бомбардировать... Меня уверял Курганов, что паша в это время приказал наводить орудия на наш лагерь, а Абрамович, что из мечети вынесли пучки ружейных кремней, которые раздавали в толпе; но я ни того, ни другого не слыхал и не видал и готов верить, что это прикраса, ими изобретенная, дабы более выставить опасность нашего положения.

Выйти из крепости нам не было возможности, по тесноте, в которой мы находились. При том же, малейшее отступательное движение с нашей стороны решило бы и участь нашу. Самое короткое средство, которое нам представилось, было поспешнее снять копию с договорных статей и послать ее опять на другое утверждение главнокомандующему; но все кричали и толкались. Как тут было писать? Однакоже Грек В., у коего пот от страха лился со всех рябин лица, приютился на каменных ступенях и стал проворно снимать копию сию на Турецком языке (Азиатцы пишут без столов, на своих коленах); а Курганов, как хитрый и ловкий [470] Армянин, не потерявши присутствия духа, стал унимать толпу разными рассказами. Около него собирались кучки и слушали со вниманием; но, видя, что он ничего дельного не говорил, отходили и снова начинали шуметь и толкаться. Тогда Курганов бросался в другую сторону, и новая кучка любопытных окружала его. Таким образом он выигрывал время, дабы В. мог безвозбранно сиять свою копию. Я тоже разговаривал с подходящими ко мне. Мы с Сакеном звали пашу сойти к нам, но были прерываемы окружившими нас, и паша даже не оглядывался. Однажды только он обернулся и, спустившись несколько ступеней по лестнице, по коей он взошел и в низу которой сидел В., остановился и, нагнувшись в толпу, позвал одного человека, одетого в красный кафтан, и поговорил ему на ухо. Человек сей, во время получения сего приказания, взглянул на нас и, кивнув головою, как бы в знак того, что он понял отданное ему приказание, отошел, пробираясь к стороне, где стоял Сакен.

Я видел все движения паши и наблюдал за оными со вниманием. Отданное им приказание, которого я расслышать не мог, казалось мне подозрительным, тем более, что получивший оное имел совершенный вид палача: смуглое и свирепое лице его выражало какое-то кровоядное и зверское существо, и я, схватившись крепко за эфес своей шашки, дабы защищаться в случае надобности, закричал Сакену и находившимся с ним, от коих я на несколько шагов отстоял: Messieurs, garre l'homme en rouge, qui vous proche ⁶.

Они остереглись. Между тем список с условий поспел. В. вскочил и, торжественно показывая оный, предлагал отправить его к корпусному командиру для утверждения подписью. Мне все казалось, что спор о списке был только последствием какой-либо другой важнейшей ссоры между начальниками, которая от нас была скрыта. Как бы то ни было, свирепый Фет-Улла подхватил его (подлинный был в руках В., который списывал с оного) и большим звериным шагом пошел к воротам. Одного вида его было достаточно, дабы толпа раздалась. За ним, как за кораблем, оставалась струя, с коей еще не слился раздавшийся народ, и мы поспешили втереться в отверстую струю, следуя за Фет-Уллою большими шагами, как будто кончивши какое дело. Мы спешили к крепостным воротам, дабы успеть выйти в оные, когда их [471] отопрут для Фет-Уллы. Народ, видя нас следующими за ним, не останавливал нас; но один из чиновников Турецких, заметя, что я знал язык, подошел ко мне и сказал потихоньку, чтобы, идучи, были мы осторожны и осматривались; ибо народ наш, продолжал он, свиреп и безрассуден. Человек этот все время не отходил от нас и, кажется мне, был привратник крепостной. Мы подошли к воротам, их отперли, и мы хлынули из крепости, будучи весьма довольны, что так отделались.

Подходя к воротам, я удивился, увидя Эриванского карабинерного полка прапорщика Букаря, которого окружили Турки. Он вышел с нами, и я узнал после, что офицер сей где-то перелез через стену; ибо во время шума Турки, кажется, сошли со стен и все обратились на двор мечети, где мы были.

Фет-Улла немедленно поехал с условием к корпусному командиру па главную батарею.

Тут стали мы рассуждать о неловком поступке нашем, ожидая под стенами возвращения Фет-Уллы. Я не успел тогда войти в подробности всего договора. Тем более не мог я сего сделать, что дело сие не было поручено мне; но казалось мне, что все случившееся в крепости попрепятствовало нашим полномочным выговорить лучшие условия. Казалось мне, что Турки опасались, чтобы мы не переменили условий, которые были слишком в их пользу выговорены, и ошибка Сакена, робость В. были сему причиною. Но гласное было то, что Грека и Армянина мало занимала слава оружия нашего; они, кажется, не были и снабжены каким-либо наставлением.

Словом, пашу со всем войском выпущали из крепости с их имуществом, куда они хотят, безусловно. Жители должны были разойтись по своим домам; мы ручались за неприкосновенность их, но по слабому смотрению начальников, многих разграбили после выхода из крепости, себе же оставили крепость с пушками, арсеналом и магазейном, в коем было только 25 четвертей пшеницы.

Еще бы несколько бомб в крепость пущенных, несколько поболее настойчивости от Паскевича, и паша с нарядными своими чиновниками и войском украсили бы в рядах пленных трофеи наши...

Через час Фет-Улла возвратился к воротам крепости с подписанным Паскевичем листом. Я готов был стащить грубияна сего с лошади, но не сделал сего, опасаясь заслужить неудовольствие начальства своего. Он вошел в крепость, ворота опять заперлись, и мы еще около часу дожидались. Стены снова покрылись вооруженными людьми. Мы спрашивали, скоро ли сдадут крепость. Нам [472] отвечали «скоро, скоро», но никто не шевелился; наконец, ворота опять отперлись, но не более как на одного человека. В сию щель попеременно засматривали Турки на нас и опять запирали ворота. Можно было видеть, что за оными происходило некоторое движение, но не решались еще совершенно отпереть ворота, вероятно опасаясь, чтобы мы не ворвались. Опасение сие было даже нам объявлено Турками, коих жены должны были мимо нас проходить, и предмет сей был, может быть, отчасти и причиною тому, что паша столько старался выйти из крепости со всем имуществом. Мы успокоили Турок и стали против самого мостика. Наконец, ворота отперлись настежь, и шествие началось.

Паша ехал на богато убранном коне и с моста повернул тотчас налево, прямо к селению Суклис (где стоял с отрядом Раевский), нисколько и не спрашивая о Паскевиче, которого он и не видал; а тот и позабыл спросить о паше...

За пашей ехало несколько богато одетых молодцеватых Турок, а за ними человек до 400 пешего войска, нерегулярного, с ружьями, и среди их несколько женщин, верхом или на носилках, закрытые длинными саванами. Там пошла толпа жителей, женщин и мужчин, большею часть невооруженных, довольное число раненых, коих вели и несли на руках или носилках. Всего было от 2-х до 3-х тысяч народа — голодного. Какое бы страшное действие произвели наши бомбы, ложась посреди их в тесноту. Мы и без того нашли в крепости раненых и убитых на улицах и площадях, которых Турки не успели подобрать. Паша был у Раевского, был им принят и обласкан, что его тронуло; он, кажется, не ожидал великодушия от Русских. Поблагодарив Раевского, он сел верхом и уехал к Ардегану, откуда проехал внутрь государства своего.

Как скоро шествие кончилось, мы вступили в крепость. Я занялся немедленно устроением везде постов, ибо был начальником вступивших войск и в эту ночь ночевал близ мечети.

Паскевич, помнится мне, прибыл только на другой день, и как я его водил по разным местам, то и нашел в арсенале старые бунчуки, о которых упомянуто реляции. Близ мечети была найдена тоже вызолоченная луна, сбитая с оной нечаянно ядром, которую также отправили в трофеи.

Раненых и убитых было предоставлено убрать самим жителям. Впрочем, все в крепости было в довольно большом беспорядке и в большой нечистоте, как обыкновенно бывает в Турецких городах. Чумы тогда не оказалось; но в следующие месяцы [473] она появилась в войске и, продолжая опустошения свои долгое время перевела много народа.

Меня занимало видеть учебные заведения славной Ахалцыхской мечети, и я осмотрел библиотеку, в коей было довольно большое число редких восточных книг; после поручено было мне сделать описи им с переводчиком Аббас-Кули. Я рассматривал библиотеку сию с помощью одного ученого и умного муллы, с которым мы разделяли книги по разрядам: словесности, богословия, истории, географии, астрономии и проч. Я нашел также небольшой деревянный квадрант. Мулла знал про астролябию, почему я и заключил или утвердился в мнении своем, что мы из невежества называем Азиатцев непросвещенными. Они вообще любят науки, уважают ученых и имеют много книг; но просвещение между ними не столько распространено, как между нами.

При осмотре или описи сей библиотеки случился анекдот, помещенный мною в «Тифлисских Ведомостях». Ядро, из осадного орудия пущенное, пролетело в окно во время осады и, разбив угол оного, осыпало часть известной комнаты и осталось на полу. Подняв ядро сие, я подал оное мулле и спросил его в шутку, к какому разряду должно бы занести в опись вещь сию, найденную также в библиотеке. Повернув опое несколько в руках своих, мулла отвечал: ядро сие принадлежит к разряду превратностей мира сего; ныне оно восторжествовало. Ответ прекрасный и исполненный глубокомыслия о переменах судеб наших, коим он уподобил круглое тело сие. Библиотека сия, или часть оной, была впоследствии времени отправлена в Петербург в государственную библиотеку. Турки очень сожалели о сем. С занятием нашим Ахалцыха уничтожилось и училище или академия их. Не должны ли они нас считать за варваров, губителей просвещения и образования?

Выше сделал я некоторое описание Ахалцыхской крепости, а потому и не буду повторять здесь оного. Внутри крепости нечистота была чрезвычайная, исключая двора, на косм были гробницы каких-то святых людей, кажется, строителей мечети, и ограды мечети, как и строений среди оной, которые были построены и содержаны тщательно. Тут жили вероятно прислужники мечети, муллы и учители; в некоторых комнатах, отделанных очень опрятно из плит дикого камня, находились разбросанные книги, что означало жилье ученого. Прочих строений было весьма много во всех оградах крепости, которая разделялась в нескольких местах стенами с воротами и бойницами; но все было содержано в большой нечистоте, исключая большого деревянного магазина, видно, недавно выстроенного и [474] простреленного в нескольких местах нашими ядрами. Дом паши был также неопрятен и расположен без всякого удобства. Остальные дома, принадлежавшие в большинстве частным лицам, были как будто прилеплены один к другому и к стенам крепости, так что во многих местах плоские крыши оных служили банкетом, и по стенам крепости нельзя было везде пройти, а надобно было прыгать с одной крыши на другую и обходить трубы и всякие пристройки, на крышах поставленные. Самые стены крепости и башни становились ветхи, и их было бы весьма не трудно повалить из нашей осадной артиллерии. Ров был почти совсем завален; нечистота такая, что от времени оная превратилась в грунт земли и служила кладбищным местом, ибо во рву сем найдено много памятников. Но поверх сего грунта возвышались новейшие скопища нечистоты и навоза, выбрасываемые из крепости за стены и образовавшие в иных местах груды на 2/3 всей вышины стены, по коим можно было почти взбежать свободно. Такое состояние крепости сродно Туркам; но простительно ли нам не исправить сего после 8-ми месячного владычества нашего? Весною 1829 года, когда Аджарцы осадили нас в Ахалцыхе, вся крепость еще находилась в том же положении.

В одной части стены у Турок были сделаны казармы или род казарм, с какою целью, того не знаю; ибо у них не было регулярных войск, и устройство сие, как видно, было давнишнее и в таком небрежении как и все прочее. Однако они несколько исправили внутренность больших башен и устлали их платформами, над коими устроили пороховые погреба; сходы же к воде были совсем запущены с давнего времени, и они не нуждались в них: ибо мы, не обнимая всей крепости, не препятствовали им во время осады ходить за водой. Но тут преимущественно была такая нечистота и такой запах от падали, что трудно было по сему месту пройти. Как не быть заразе в такой неопрятности!

17-е число было назначено приказанием корпусного командира для похоронения с почестями убитых Бородина, Рыдзевского и других офицеров. Дни были жаркие, и шествие медленно шло по полю сражений 9-го и 15 Августа, на коем еще были не убраны тела первого дня. Смрад был нестерпимый... Бородина никто в особенности не любил, и все бывшие на сих похоронах прибыли из уважения к воле начальника и собственно не к лицу Бородина, а к падшим в бою сослуживцам.

Таким образом началось и совершилось славное покорение Ахалцыха. Были частные подвиги весьма блистательные, и войска наши [475] после сего были истинно непобедимые. Ширванский пехотный полк назван полком графа Паскевича-Эриванского, и все участвовавшие в сих победах получили значительные вознаграждения. Тем более славились наши победы, что в тоже время в Европейской Турции одна неудача следовала за другой и что дела наши в той стране срамили и оружие Русское, и начальников.

Подвиги Ахалцыхские были прославлены и между солдатами в песнях; явились между ними стихотворцы, и некоторые из сих песней были напечатаны в «Инвалиде». Но вот еще одна неизвестная, которая была сочинена безграмотным рядовым Кузьмою Любимовым, Херсонского гренадерского полка.

Ночь ужасна наступала,
Канонада замолчала;
Вдруг весь Русский лагерь снят,
Чтоб Халцых бы город взять.

* * *

Полки тихо собирались,
Все и колонны устроялись.
В восьмсот двадцать осьмом
Ахалцых город возьмем.

Рядовому сему вероятно памятно было поражение претерпенное полком, в коем он служил в 1810 году под Ахалцыхом, и он как бы пророческим выражением старается оправдать невозможность покорения оного до 1828 года.

Дан был тихой знак походу,
Храбро-Русскому народу,
С обещаньем всех наград,
Чтобы город штурмой взять.

* * *

Все колонны подвигались,
Знак весть штурму дожидались,
Спеша брать скорей начать,
Спеша город штурмой взять.

* * *

Начальники тут спешили,
Подчиненным говорили:
Дети, время Турок бить,
Время в городе нам быть!

* * *

Все солдаты отвечали:
Мы давно сего желали,
Чтобы Турок истребить
Чтобы в городе нам быть.

* * *

Пойдем драться с врагом гордым;
Он довольно был упорным.
Пора гордость наказать,
Пора город штурмой взять. [476]

* * *

Недалеко войски стали.
Турки все еще молчали;
Их паши не помышляли,
Чтоб Пашкевич город взял.

* * *

Как увидели злодеи
Со высокой батареи,
Громко начали кричать:
Идут Русски город брать!...

* * *

Но пинеры ⁷ подбегали,

Палисадник подрубали.

Жужжат пули, гремят пики,

Летят камни, грох великий.

* * *

Ой, смерть вьется над главами.
Турки суются толпами,
Чтобы стену защитить,
Детей своих сохранить.

* * *

Шереванцы были в славе,
Были первы у канаве,
Влезли прежде всех на вал,
Как враг храбро ни стоял.

* * *

Предводители все смелы,
Знали должность их и дело,
Войски тщились ободрить
Впереди спешили быть.

* * *

Дети стойте, мы все с вами,
Идем драться со врагами.
Грах Пашкевич подкрепит;
Он готов, возле стоит.

* * *

Турок крепко защищался,
Долго Русским не давался.
Но что может против стать?
Русски лезут город брать.

* * *

Не смотря на гонь жестокий,
Не смотря на ров глубокий,
Ни на крепкой палисад,
Русски лезут город брать.

* * *

Неприятель устрашився,
Он, от валу удалився, [477]
Батареи став бросать,
Русские ура кричать.

* * *

Рассыпалися по граду,
В нутрах ищут все отраду;
Но Кирсонцы тут стоят,
Во все стороны глядят.

Сие списано при мне со слов сочинителя. Не понимаю, как он дал Малороссийское изменение буквы л на букву в; полагать надобно по близким сношениям с каким-нибудь Малороссиянином, с коим он был дружен в роте, или он вставил сии стихи в сочинение свое, слышав их прежде от кого-нибудь.

Сочинитель коснулся тут безнравственности Ширванцев, которых он однакоже не назвал; но дабы означить их, выставил бескорыстные подвиги своих однополчан, которые хотя и не были в столь сильном и долгом как Ширванцы огне, но соблюли более порядка и показали более устройства.

Генерал Сакен и с вами,
Все враги ведь перед нами.
Гарнадеры, не робейте,
Пули, порох не жалейте.

* * *

Вы палите и колите,
Своей жизни не щадите.
Гарнадеры отвечали:
Мы давно того желали,

* * *

Чтобы Турок истребить,
Отечество защитить.
Еще силы устоят.
Ура Кирсонцы кричат,

* * *

Сбивши угол, что близ дома,
Где пашу ждала неволя,
Опять начал он стрелять,
Чтобы Русских отогнать.

Сочинитель по-видимому не знал, что паша в неволе не был; впрочем он только упоминает о том и очень правильно об ожидавшей его неволе.

Но не стало уж в нем силы;
А вы Турки ему милы,
Кои, как снопы, летят;
Егеря крепко теснят... [478]

* * *

Они скрыться хотят в горы
От несчастной своей доли;
Но куды ему бежать?
Русски всюду их разят.

* * *

Кто вас может защитить?
Покоритеся державе,
Что цветет в великой славе.
Грах Пашкевич пощадит,
Всех Россией защитит.

Последние стихи сии содержат по мнению моему прекрасную мысль, весьма приличную к заключению.

Бурцов говорил мне, что рядовой сей сочинил песнь сию, когда часть полка Херсонского, в коей он находился, расположена была в крепости Ацхуре и что, дабы беспрепятственно предаться постигнувшему его духу стихотворения, он запирался четыре дня сряду в ротной бане, откуда и вышел с творением сим, вытверженным наизусть. Я призывал рядового сего к себе на следующий год после взятия Эрзрума и списал со слов его стихии сии. Рядовой сей не показывал ничего особенного и наружности был довольно простой и грубой. Дарования его к стихотворению вероятно бы развились, если б он был рожден в другом сословии и получил бы воспитание.

(Продолжение будет).

Все вышенапечатанное изложено на досуге, через много месяцев после событий и вдали от мест, где они совершались. Эту часть Записок своих Н. Н. Муравьев писал в 1831 и 1832 годах, находясь на службе в Юго-западном крае, следовательно совершенно в другой сравнительно с Закавказьем обстановке. Оттого замечается и разница в приемах повествования, которое ведено по черновым отметкам дневника, с известною долею спокойствия и без той резкости, которою иной раз отличаются многие поденные отметки этих Записок за предшествующее время. Тут мы слышим уже некоторое признание воинской опытности Паскевича.

Слава, государственная доблесть и заслуги князя Ивана Феодоровича остаются для беспристрастного потомства непререкаемы. Что касается до пылкости знаменитого вождя и неровностей в его характере, то они засвидетельствованы и письмами к нему самого Государя Николая Павловича, напечатанными в третьем томе известной книги князя Щербатова (Спб. 1891). П. Б.

Комментарии

5. Вепрю Арденских гор.

6. Господа, берегитесь человека в красном, который к вам приближается.

7. Пионеры.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1828-й год // Русский архив, № 12. 1893

© текст - Бартенев П. И. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1893