1828-й год ¹

(Писано в 1831 и 1832 годах).

Август 1828 года. (Крепость Хыртыс.— Н. Н. Раевский.— Казаки и делибаши.— Крепость Ахалцых и ее осада.— Бурцов.— Взятие Турецкого укрепления 9 Августа. — Храбрость Турок. — Бородин.— Ширванский полк.— Взятие Ахалцыха.— На дворе Ахалцыхской мечети.— Кёссе-Магмед-паша.— Библиотека.— Стихи безграмотного солдата).

Стоя лагерем под Ахалцыхом, мы узнали о существовании крепости Хыртыс или Хиртвис, также как и об Ардегане было узнано случайно. Находка сей новой крепости вблизи нас подала повод к движению части войск вперед: ибо Паскевич не хотел о том слышать, довольствуясь неожиданным покорением Ахалкалака. Он ничего не хотел более предпринимать и оставался в лагере, занимаясь испытаниями, как бросать из мортир кучи камней, которые он обшивал в конские кожи. Опыты сии, без сомнения, не имели никакого успеха; дабы охотнее принимались за обдирание дохлых лошадей, он говорил, что сим средством хочет покорить Ахалцых. Он назначил казакам по полтине серебра за каждую шкуру и приказал строго смотреть за исполнением сего походному атаману; но казаки неохотно приступали к обдиранию смердящих стерв. Сие произвело по лагерю насмешливые суждения; кож не доставали, сколько главнокомандующий желал, и кончилось тем, что он сердился и, развлеченный известиями о наших действиях под Хыртысом, все сие предприятие оставил втуне.

Бездействие наше всех огорчало, и после многих прений и настояний Сакену удалось убедить главнокомандующего, дабы он отпустил его вперед на завоевание Хыртыса.

Отряд Сакена был составлен изо всей пехоты, коею я командовал и к коей присоединили еще одну пионерную роту, из одного дивизиона Нижегородского драгунского полка, одного уланского, казачьего Леонова полка, Татарской конницы, 8 батарейных орудий гренадерской бригады, 4 орудий Донских и двух пудовых мортир; с нами было также отправлено 6-ть кёгорновых мортир. [402]

Крепость Хыртыс древняя. Она выстроена на неприступной скале, возвышающейся на берегу реки Куры, верстах в 20 или 25 выше Ахалцыха. Кура в сем месте течет в обширной долине, хорошо населенной и обработанной. Отвесные почти берега долины сей имеют, может быть, от 2-х до 3-х сот сажень вышины; спуск в сию лесную долину имеет близ 2-х верст в длину и идет по скалам, каменным ступеням, так что некоторые из сих ступеней имеют по аршину вышины, иные наклонны к пропасти. В других местах дорога сия осыпалась и становится так узка, что едва двое могут по оной разъехаться. С трудом конный может проехать по сей дороге. Когда спустишься в богатую долину сию, климат становится совершенно иной: тут бывают жары, когда на возвышенных берегах Куры прохладнее.

Явление совершенно отдельной скалы в такой глубине весьма странно; вид же скалы сей, открывающийся, когда уже совершенно спустишься в долину Куры (вершина украшена зубчатыми стенами с башнями, из средины коих видны древния строения), очарователен и напоминает рыцарские замки в Германии, окруженные посадами. По береговой и верхней сторонам крепость Хыртыс окружена небольшим городком, который построен амфитеатром.

Доступ к Хыртыской скале со стороны спуска был еще затруднен потоком реки Варивани, с шумом спускающейся с горы и стремящейся через сады поперек дороги в Куру. Мост через нее уже почти совершенно сгнил и разобран до половины.

О положении крепости Хыртыс никто не имел у нас никакого понятия. Проводники говорили, что она на высокой скале, к которой надобно было спускаться, и сбивчивые описания их не могли нам дать никакого ясного понятия о местоположении сем.

Крепость сия была точно неприступна, если б ее стали защищать хотя 200 человек гарнизона; ибо из оной имелся такой же ход к воде, как и в Карсе. Хлебом ее запасти было не трудно, и хотя бы стены были разбиты ядрами (чего также невозможно было сделать, потому что негде было поставить орудия), то гарнизон мог бы защищаться камнями из-за развалин своих. Оставалось бы только одно средство — разбить нижний блокгауз, находящийся при воде; но и тут осажденные нашли бы средство добывать воду со стороны предместья. Надобно бы было занимать предместье, что стоило бы много трудов и времени, для завоевания сего города, столичного в Хыртыском санджаке и служащего, как и Ахалкалак, всегдашним убежищем разбойническим партиям наших беглых Татар и Лезгин, беспокоющих наши границы в мирное время. [403]

26-го мы выступили из Ахалкалакского лагеря к Хыртысу. Авангард, под командою полковника Раевского, состоял из одного дивизиона регулярной кавалерии, 2-х сотен казаков, Татарской конницы, роты пионер и двух конных орудий. В 2-х или 3-х верстах за оным шли под моею командою батарейные орудия, обозы, повозки инженерного парка и наша малая осадная артиллерия под прикрытием моей пехоты. В ариергард был назначен маиор Шостенко с двумя ротами Херсонского гренадерского полка и одною сотнею казаков (остальные две сотни прикрывали фланги колонны).

Мы прошли около 25 верст, когда Сакен (находившийся в авангарде, от нас отдалившемся на некоторое расстояние) прислал мне сказать, чтобы я остановился. За сим следовали посланные один за другим, и приказания, ими привезенные, были столь разногласны, что я совершенно сбился и не знал более, куда идти. Я спрашивал, где Сакен; никто не умел мне хорошо объяснить. Говорили, что крепость отыскали, что авангард спускается в лагерь на долину, что крепость на высокой скале, что ее не видно, что она сдается, что идут переговоры, что пехоте не нужно далее идти, что артиллерия не может пройти, и все сие заключалось услышанными мною двумя или тремя пушечными выстрелами в левой стороне, как будто из-под земли исходившими. Я спешил в ту сторону, но наконец получил приказание стать лагерем, не спущаясь в ущелье, и вслед за сим известие, что крепость Хыртыс нами уже занята.

К вечеру Сакен возвратился из трущобы, в которую он забился с кавалериею, весьма необдуманно и, смеясь легкой победе, рассказал подробности оной. Он все шел с Татарскою конницею, двумя сотнями казаков, с дивизионом драгун вперед по дороге, которую ему показывали проводники; пришел к ужасному спуску и, оставив артиллерию свою, пошел в преисподнюю, не видав крепости. Перед самым концом спуска дорога сия делает поворот, и крепость открывается. Тут Турки заметили его отряд и сделали по нем из крепости три пушечных выстрела, которые не были даже направлены и никого не задели. Выстрелы сии, полагать должно, были извещательные. Сакен продолжал идти до низу без остановки. Рассказывал мне сам Раевский, что, подошед пешком к Хыртыской скале с переводчиком, он закричал осажденным, чтобы они сдавались. В ответ на сие один Турок приложился на него ружьем со стены и закричал, чтобы не подходить ближе, а не то выстрелит. Сия угроза, говорил мне Раевский, убедила его в том, что Турок стрелять не будет; ибо в противном случае он [404] бы выстрелил без угрозы. Раевский подошел к самой крепости, взошел по проделанной в скале дороге до ворот, постучался, и ему отперли. Говорят, что в то время не было в Хыртысе более 15 человек гарнизона. Их застали врасплох, и по пушечным выстрелам находившиеся в окрестных деревнях не успели собраться. Сие очень вероятно. Не менее того успех был блистательный: взято до двадцати старых ни к чему не годных орудий без лафетов, гарнизон же по договору был отпущен в свои дома. Старшины города, составлявшего предместье, все явились с покорностию. В числе оных были Лезгины, с давних времен уже тут поселившиеся. Они рассказывали нам, в каком страхе и беспорядке пронеслись мимо их остатки разбитого Ахалкалакского гарнизона. Между сими Лезгинами находился один богатырского роста и сложения, по имени Муса, который исходил уже все Турецкие владения, странствуя в Азии, Анатолии и Цареграде, служил у многих пашей, дели-башем езжал часто на грабеж в Грузию, и наконец женился, остепенился и взял оседлость в Хыртысе. Он пристал к нам и служил, памятно, в Ахалцыхе у князя Бебутова (который, по взятии крепости Ахалцыхской, был в оной оставлен военным начальником). Грозный и вместе простодушный вид сего Лезгина со всеми признанными в их стране добродетелями разбойника был весьма занимателен. Он был верен, усерден, услужлив, говорил по-турецки своим смешным наречием и готов был по приказанию начальника своего зарезать огромным кинжалом своим всякого человека, с тем же равнодушием, как бы задушил цыпленка.

До возвращения еще Сакена к нам в лагерь, я из любопытства сходил вниз, дабы увидеть Хыртыс. Я восхищался красотою долины Куры в сем месте; но когда, на повороте ужасного спуска, мне открылась на отдельной скале крепость Хыртыс, то я вообразил себя в Германии. Перешед по худым кладкам отчасти разобранного моста через быстрый поток реки Варивань-чай, близ впадения оной в Куру, я спустился у самой подошвы отвесной скалы, на которой построена крепость. Дорога, выработанная в камне и ведущая в крепость, подымалась круто под самой скалою, с которой можно бы было забросать камнями штурмующих. Дорога сия поворачивает на лево, к малой калитке, к которой надобно вскарабкаться по высоким каменным ступеням и которая так мала, что в нее надобно войти нагнувшись. Калитка сия в первой стене. В след за оной другая, которая ведет в небольшую цитадель или строение. Беспорядок расположения стен, оборотов и переходов и нечистота во всех переходах сего замка причиною того, что [405] нескоро можно познакомиться с расположением оного; все стены и строения в ветхости и склоняются к развалинам. Но крепость Хыртыс от того не менее сильна по местоположению своему. В одной из оконечностей оной видны остатки церкви, что доказывает построение оной во времена христианства, т. е. прежде завоевания Турок; ибо вся страна сия была некогда христианскою.

27-го числа я получил повеление от Сакена оставаться начальником войск близ Хыртыса по случаю отъезда его в Ахалкалак к Паскевичу. Он мне предписал отойти на другой день на речку Варивань-чай и разработать дорогу к Ахалкалаку до половины пути, а к Ахалцыху сколько признаю нужным и возможным. В Хыртысе я должен был оставить для гарнизона крепости роту пехоты и несколько казаков, назначив и коменданта, привести все в крепости находящееся надлежащую известность и приступить к покупке и перемолу приобретенного хлеба, дабы отряд мой мог продовольствоваться собственными средствами. Все распоряжения сии были даны главнокомандующим. В конце оных Паскевич еще прибавил, дабы с жителями обходиться как можно ласковее, наказывая строго, в виду их, за всякое оскорбление им нанесенное.

Я приступил к исполнению всего немедленно. Комендантом был назначен артиллерии поручик Крупенников, офицер отличной деятельности и редких способностей. (Он вскоре был сменен с сей должности и убит на приступе Ахалцыха, где он командовал батареею кёгорновых мортир). Для гарнизона в крепости назначена была рота Эриванского карабинерного полка. Я еще раз сходил в ущелье для обозрения крепости и дабы назначить Крупенникову те исправления, которые находил нужными; трудный путь сей никак нельзя было совершить в короткое время и без усталости.

27-го числа поутру, отряд кавалерии под командою полковника Раевского, состоящий из двух дивизионов регулярной кавалерии, 2-х сотен казаков и Татарской конницы, был отправлен, еще по распоряжению Сакена, для обозрения Ахалцыхской дороги. Отряд сей должен был следовать прямым путем через горы, выдти на вышеупомянутую дорогу, верстах в 18 от лагеря, и возвратиться по сей же дороге. Штабс-капитаны Ермолов и Пущин были прикомандированы к сему отряду. Ермолов мало заботился о своем деле, и отряд сей прошел горы и леса почти без дороги, спустился к Куре, занял крепостцу Аспиндзе, в которой никого не было, и возвратился необычайно дурными путями, так что, когда я через несколько дней разрабатывал дорогу и видел следы орудий, то не мог не удивиться, каким образом могли их провезти по таким крутизнам и [406] каменным теснинам. Все сие сделалось по беспечности и невнимательности Раевского и Ермолова, которые, кажется, не имели никакого понятия о месте, куда они шли; лошади же Донских орудий не останавливаются ни перед какими препятствиями.

28-го числа я выступил со всем отрядом своим на речку Варивань-чай, оставив одну роту в гарнизоне в Хыртысе. Маиора Шостенку с двумя ротами Херсонского гренадерского полка и одною пионерною ротою отправил я по дороге к Ахалкалаку до речки Арджуап-су для исправления дороги и доставления в Ахалкалак одной Турецкой мортиры и двух Турецких орудий, которые с большим трудом были вытащены людьми из Хыртыса на санях, по каменным ступеням. Работу сию производили всю ночь несколько сот человек рабочих, на пространстве каких-нибудь 1 1/2 или 2-х верст. Сим переходом на Варивань я, подавшись несколько назад, стал опять на дорогу, ведущую из Ахалкалака в Ахалцых, и должен был 29 числа податься уже по сей дороге несколько вперед, дабы стать у опушки леса и приняться за разрабатывание дороги, ведущей через горы и леса в ужасных теснинах.

Общий план действий наших состоял в том, чтобы выйти на равнину реки Куры против Боржомского ущелья и соединиться с генерал-маиором Поповым, который должен был придти из Карталинии по сему ущелью. Мне приказано было открыть сообщение с Поповым, а потому Сакен и доставил ко мне бумагу на имя его, на Французском языке написанную, которую я к нему должен был послать. К бумаге сей присоединил я другую от себя и отправил обе к Попову через двух жителей, коим дал несколько червонцев.

В бумаге сей сказано, что Апиндзский замок занят ротою пехоты. Сие сделалось ввечеру, когда авангард перешел уже в селение Тамалы...

Крепость Хыртыс, принадлежащая Ахалцыхскому пашалыку, лежит в ущельи того же имени при слиянии рек Топоравани с Курою. Она построена на скале, коей высота и отвесность домов ограждают совершенно от штурма. В Хыртысе соединяются дороги, ведущие из Ардегана, Ахалцыха и две из Ахалкалака. Та из них, которая идет по правому берегу Топоравани требует менее значительных поправок для провоза артиллерии. Через Куру и Топоравань под самою крепостью накинуты довольно прочные мосты; последняя же из сих рек имеет несколько бродов, и самый удобный для пехоты находится близ четвертой мельницы, считая от моста вверх. По словам жителей, Хыртыс построен во время [407] владычества Греков в Малой Азии, перешел потом во владение Грузин (что свидетельствует древняя церковь, построенная Грузинскою царицею Тамарою и обращенная впоследствии в магазейн). Около трех сот лет тому назад ворота крепости добровольно отворились Туркам по взятии ими Ахалцыха. По преданиям известно, что за сто пятьдесят лет перед сим Персидский шах Тамас безуспешно бомбардировал крепость; место же его батареи находилось на правой Ахалцыхской дороге, на возвышении влево от последнего спуска. Крепость сия никогда не имела более 200 человек гарнизона. По-грузински называется она Гертвиси. Значение названия сего мне неизвестно; она вероятно иначе называлась до владычества Грузин, если прежде того времени была построена. Крепость была построена единственно с тою целию, дабы служить убежищем какому-нибудь владельцу.

Сказания жителей о древности Хыртыса основаны на изустных преданиях, которые могут быть справедливы. Страною сею владели Греки, и после них Грузины; созидание же всех почти древних замков и в особенности церквей приписывается Грузинами царице Тамаре по уважению, которое она имела в народе, приобретенному многими полезными заведениями ею устроенными и по распространению христианства в горах и своих владениях. Мне однажды рассказывали, но я забыл, по какому случаю название нескольких городов, крепостей и деревень, находящихся в пограничной Турции, были перенесены и даны разным местам в Грузии. Таким образом есть в Карталинии селение Ахалкалаки, а в Самхетии, недалеко от моего Приютина и Манглиса неприступная скала также называется Гертвиси. Подобный же рассказ имеется об одном неприступном месте, перед коим будто какой-то царь Персидский стоял десять лет с войском и не мог взять оного. Я также видел близ Приютина остатки укрепленного лагеря.

Укрепления Хыртыса состоят из крепости и из цитадели, которая, будучи построена на самой возвышенной части скалы, совершенно командует первою и сообщается с оною посредством двух потерн ², находящихся на восточном и южном фасах. Народонаселение в Хыртысе простирается до шести сот душ обоего пола и состоит из Турок, Грузин, Армян и Жидов.

Между жителями Хыртыского предместья я нашел бека, спаги, который ко мне приезжал в Манглис в 1824 г., посланцем от Ахалкалакского бека по случившемуся воровству в границах наших. [408] Знакомый мой весьма обрадовался, увидев меня, тем более, что у него только что разграбили дом наши солдаты; но все сделанные мною розыски ни к чему не послужили.

31-го числа я выдвинул голову отряда Сергеева на дорогу, мною обработанную, где, прошедши более половины, она осталась ночевать, и на другой день все стянулись в Тамалы. Тем досаднее было для меня видеть то малое внимание, которое обращали на труды мои, когда я на другой день движения Сергеева получил от князя Вадбольского повеление, коим он, по воле Паскевича, предписывал мне отрядить часть войск в команду Сергеева, дабы он мог переправиться, когда я его уже переправил. У нас впрочем всегда так было: где власти высшие мешались, там были беспорядок, суета, противоречие, недоумение и вздор, и Сакен, в досаде видеть нелепость и беспонятие начальства, часто передавал слово в слово вздорные приказания сии, которые приходили, но не могли исполняться. Однакоже труды мои на сих горах были отчасти уважены, и я получил за оные благодарность в приказах по корпусу.

27 Июля войска переменили лагерь и подвинулись на 3 версты вперед. 29-го был размен ратификации мирного трактата с Персиею в коем, вероятно, был действующим лицом со стороны Персии приехавший Исмаил-хан, или мирза Исмаил. Грибоедов поехал в Тифлис, где и женился и оттуда выехал с женою к своему месту в Персию. Крепость Алхалкалак была поручена подполковнику Дрешерну, заступившему место Бородина, Гарнизон крепости был составлен из женатых людей 41 егерского полка. Собирали шкуры с битого скота, зашивали в них кучи камней и стреляли сими снарядами из мортир. Опыты сии делались по приказанию Паскевича, предполагавшего в понятиях своих засыпать Ахалцыхскую крепость каменным дождем; для приобретения же большого числа шкур предписано было казакам обдирать дохлых лошадей. Но казаки неохотно принимались за отвратительное занятие сие, внутренне и на стороне смеялись чудным изобретениям сим, но повиновались, и начальник артиллерии делал сии опыты. Не знаю, чем они кончились, вероятно одною растратою пороха. Под Ахалцыхом не было и разговора о сем изобретении. Все сие делалось для промедления, для выиграния времени. Паскевич рад был победе и боялся приблизиться к Ахалцыху, к коему он, может, никогда бы и не пошел без настояния Сакена. С трудом удалось ему выпроводить отряды Сергеева и Вадбольского, после чего главнокомандующему, оставшемуся почти совсем уже без войск, ничего не оставалось более делать, как и самому отправиться за оными. [409]

В Ахалкалакском лагере принимали еще меры от чумы. Она не прекращалась в Ширванском полку по беспорядку, который существовал во всех частях управления сего полка. Неповиновение, нерадение, грубость, пьянство, незнание службы были отличительные черты полка сего, который именовался храбрым, но был более дерзок чем храбр. Я бы не желал полк сей иметь в команде своей. Все беспорядки и неустройство полка сего прикрывались сперва именем командира оного Бородина, которого Паскевич любил, а потом именем самого Паскевича, который был назван шефом полка сего после взятия Ахалцыха.

1 Августа я получил повеление перейти к Аспиндзе, дабы очистить место для следующих войск. Я уже совсем переправился за горы; но из Ахалкалака прибывали транспорты с продовольствием и всякие тяжести, которые натиском и в беспорядке переходили горы. Беспорядку сему я не мог пособить; он происходил свыше, и всякое участие, которое бы я в сем принял, могли приписать к моему властолюбию. Счастливо, что ничего не случилось тогда; но по проходе войск Карапапахи пощипали несколько наших подвод, следовавших без прикрытия сзади, и захватили в плен несколько казаков, шлявшихся на деревнях и на фуражировках.

При переходе через горы начальство было отступилось от всех распоряжений и возлагало на меня даже поручения, касающиеся целого действующего корпуса, как будто слагая с себя дальнейшие заботы. Таким образом я однажды получил приказание сделать раскладку и распоряжение в раздаче на все войска действующего корпуса запасов соли, найденных, кажется, в Хыртысе. Мне невозможно было сего сделать, ибо не все войска были под начальством моим, и мне неизвестно было о состоянии полков и разных частей, что меня и вынудило просить официально строевого рапорта о состоянии всех войск, дабы сделать раскладку, каковой рапорт я и получил уже весьма поздно, а также распорядился отпискою и очисткою бумаг. Кто успел, взял соли мимоходом. Одно из гибельнейших обыкновений Русской службы,— слагать с себя ответственность перепискою, нисколько не заботясь об успехе самого дела.

2-го числа я перешел с отрядом своим к Аспиндзе, авангард же свой под командою полковника Раевского подвинул на пять верст вперед по Ахалцыхской дороге.

Вместе с сим движением я получил приказание подвинуться к Индузу и взять с собою осадную артиллерию и все артиллерийские парки. Вадбольский должен был с провиантскими тяжестями передвинуться к Аспиндзе и присоединить ко мне еще часть войск [410] своих. Вследствие сего я сделал нужные с своей стороны распоряжения и, начав движение, 2-го же числа немедленно приказал авангарду перейти к сел. Орполе, что на дороге из Ацхура в Ахалцых. Пространство между Аспиндзою и Орполою становится опять гористо, хотя и гораздо низменнее заключающегося между Ахалкалаками и с. Тамалы. Новые места, по коим мы шли, далеко не были столь живописны, ни столь свежи как те, которые мы оставили. Зелени почти нигде не было видно, лесов не было, хотя по правую сторону видны были красивые горы, разделяющие нас от Карталинии, в левой — высокие и гористые противуположные берега Куры; но дорога наша пролегала по местам, где солнце во время лета выжигало все растения, не орошаемые водою; до Индуза было верст 15. Несколько неисправных мостиков надобно было вычинить, а там открывался против всякого чаяния моего высокий и довольно крутой подъем, ведущий к Индузу, о коем Раевский умолчал в частых описаниях своих: ибо он по-видимому хотел только блеснуть мнимою деятельностью своею, но мало обращал внимания на существо самого дела.

Я начал поднимать тяжести свои в сию неожиданную гору и увидел, что не доберусь к вечеру к Индузу; ибо по дороге встречались рытвины, по коим не могло более одного конного проехать.

Неожиданная остановка сия мне крайне досаждала, и дабы лично узнать, какого рода препятствия мне еще предстояли, я поехал с Раевским вперед и везде находил, что нужны были большие исправления на дороге, дабы протащиться по оной. При д. Индузе не нашел я достаточно воды для ночлега войскам; корма никакого. Я проехал далее и остановился на горе при весьма затруднительном каменном спуске, ведущем к Орполе, где также не было воды. Я осматривал места, придумывая лучшие средства к скорейшему движению войск и, к усилению досады своей, не мог уклониться от Раевского, который, принимая на себя звание какого-то архистратига, своим пронзительным и неумолкаемым голосом все подавал мне советы на счет каких-то военных соображений, движений на Ацхур, на Ахалцых, и говорил всякий вздор, перерывая мысли мои и отклоняя от цели занятий моих. Я всячески отговаривался от него, молчал, не отвечал ему; но он все продолжал с обыкновенною своею уверительностию. Я ему после сказал, сколько он мне в сей день надосадил.

Видя однакоже, что делать более нечего как приниматься за терпение и работу, я возвратился к подъему, на который едва еще только два осадных орудия всползло с помощию пехоты, потребовал [411] людей с инструментом, дабы проложить дорогу, спустился к отряду и встретил рассерженного Паскевича.

Он не умел объяснить причину негодования своего, и все старались отгадать причину сего гнева, происходившего единственно от того, что случились ему на пути горы. Если бы далее отыскать происхождение припадка сего, то оно бы открылось в расстроенном желудке, и далее от какого-либо куска баранины, который вертелся в желудке у него без обыкновенного химического разложения. Паскевич ехал впереди. Его и то бесило, что уже несколько дней не действовал он по своей воле, что войска, а потом и его перетащили против всякого чаяния и ожидания его за горы к Ахалцыху, коего он решительно боялся, как Грузины, помнившие неудачу Тормасова под сею крепостью. Я опять вернулся, дабы проводить его до последних аванпостов своего авангарда. Он все был зол, ничего не говорил понятного и вернулся назад к отряду под гору. Тут он, сев и подозвав меня, спросил, зачем я не предупредил его о сей горе. Я показал ему посланные описания свои, в коих хотя и упоминалось об оной, но слишком слабо. Он и не видал сих описаний и не знал о них. Не менее того должно было винить Раевского, упустившего из виду гору сию при объездах, им сделанных; но Раевский мало помышлял о деле, а искал только блеснуть частыми донесениями, к справедливости или несправедливости коих он был совершенно равнодушен. Паскевич, проведши почти весь день на дороге, мешал всем беспокойным присутствием своим делать свое дело. Наконец, перестав сердиться, он ничего не приказал и скрылся в расставленную для него палатку. Работы продолжались со всевозможным успехом.

Приказанием корпусного командира авангард мой, не дошедши до Орполы, 2-го числа, должен был в новом составе подвинуться 3-го до реки Куры. Все распоряжения по движению авангарда сего и всех войск, следовавших со мною, были возложены на меня, как равно и разработание дороги и подъем тяжестей. Малая только часть сих войск поступила в состав отряда, долженствовавшего прикрыть левый фланг во время движения нашего; все остальные войска и тяжести следовали под начальством генерал-лейтенанта князя Вадбольского и должны были идти сколько можно было долее вперед, располагая ночлеги свои по пройденному пространству, удобству и водопою. За всею колонною шел арриегард, который однако не усмотрел за несколькими отставшими подводами, кои были взяты Карапапахами с находившимися при них несколькими казаками. [412]

Вследствие сего распоряжения я дал 3 Августа направление авангарду и разделил войска свои на три отряда...

Освежив силы свои после небольшого отдыха в течение ночи, мы 3-го числа быстро подвинулись вперед, исправляя в тоже время и дорогу, и около полдня большая часть войск собралась уже на равнине при Орполе, пройдя и исправив ужасный каменистый спуск к сей деревне.

Корпусный командир, подобно Ксерксу, но с малочисленнейшим только войском, расположился на самом краю последней горы, укрываясь от зноя солнечного балаганом, построенным на пиках из казачьих бурок. Ему открывалось с сего места предместье, к завоеванию коего стремились мысли его. Он видел сзади себя войско и запасы, следующие с трудом и криком чрез препятствия, им предстоявшие на дороге, которые мы преодолевали работами. Под ногами толпились люди и с деятельностию уравнивали камни на крутом и скалистом спуске, который уже был последний по пути к Ахалцыху. Далее на равнине при с. Орполе развертывался мой отряд, который строился в боевой порядок, дабы двинуться вперед.

К полдню я уже совсем спустился и хотел двинуться, как получил приказание остановиться. Сие было сделано, как кажется, без всякой цели, и единственно от нерешимости Паскевича. Я взъехал к нему на гору. Он был в хорошем расположении духа, хвалил порядок, замеченный им в моих войсках, ставил его в пример другим и, выдержав таким образом войска мои в безводном месте на солнечном зное более трех часов, без всякой надобности приказал мне двинуться к Куре и расположиться у переправы на правом берегу реки.

Мне предстояло около 8 или 10 верст дороги через небольшой отрог гор. Я подвинулся в боевом порядке со всеми нужными осторожностями, ибо мог в горах сих еще найти неприятельскую засаду, и сам с авангардом, состоящим из назимов, поехал вперед. Оттуда я опять отдалился несколько вперед с окружающими и, не встречая никакого препятствия, стал приближаться к самой Куре; но в тоже самое время я увидел, что с противуположного берега приближался неприятельский конный отряд, человек в 200. Заметя нас в малом числе, Турки пустили по нас несколько ружейных выстрелов, но на слишком великом расстоянии, потому никого не задели. Они смело подъехали к самому броду и, казалось, хотели переправиться и напасть на нас. Я увидел неосторожность свою, что отдалился от войск; назад вернуться казалось мне неприличным, а потому я укоротил шаг своей лошади и медленно [413] подавался вперед в ожидании приближения войск своих. Казаки авангарда, коих было немного, большею частью разъехались по сторонам для открытия неприятеля в ущельях и изредка стали показываться на отдаленных вершинах гор; я ожидал приближения пехоты с нетерпением; наконец, показались сзади первые застрельщики карабинерные. Я прибавил шагу и скоро подъехал к берегу реки. Турки поспешно отступили и присоединились к главному отряду своему, состоявшему из 7 или 8-ми сот всадников, которых я открыл на правом берегу реки Поцхо, верстах в двух от впадения оной в Куру и в несколько большем сего расстоянии от нас. Отряд сей, кажется, имел уже несколько дней в сем месте постоянное пребывание и оставался тут до самой ночи, наблюдая за нашим движением.

Переправясь в брод через Куру, я осмотрел местоположение и, по прибытии головы колонны, вернулся назад и расположил отряд свой лагерем на правом берегу Куры, имея на левом фланге горы небольшую деревню, которую занял пехотою, а на правом большое и окруженное садом сел. Тенис за рекою, при коем тоже были поставлены наблюдательные посты (ибо оно лежало на другой большой дороге, ведущей из Ахалцыха левым берегом реки к Ацхуру и в Боржомское ущелье). Отряд мой собрался в лагерь уже ночью, ибо мы днем потеряли много времени в пустом ожидании близ Орполы.

4-го Августа было назначено корпусным командиром для собрания всех войск и тяжестей к переправе через Куру, почему и сделаны им были нужные распоряжения; войска стягивались и собирались целый день к лагерю, мною занятому, и сам Паскевич прибыл со всем штабом.

На каменистой горе, находившейся у меня на левом фланге, был выставлен небольшой пеший пост для наблюдения за движениями неприятеля; ибо с сего места открывалась весьма ясно Ахалцыхская крепость с мечетями, башнями и стенами своими, отлежащая от нас не более как на 6 верст расстояния. Туда все всходили; кажется, и сам Паскевич, дабы видеть предмет, нас столько занимавший. Мы стояли в виду твердыни сей, памятной поражением, претерпенным под оною войсками под начальством главнокомандующего Тормасова, более 15 лет тому назад, и защитники крепости сей, люди смелые, непокорные, созвавшие к себе еще на защиту зверских Аджарцов и Лазов (горцев, никогда еще никем непокоренных) с уверенностию в новой победе ожидали приближения нашего с нетерпением. Мы имели в то время до 8 или 9000 [414] войск, продовольствия не более как на две недели, а для отступления единственную затруднительную дорогу через Боржомские теснины, под неминуемыми выстрелами Ацхурской крепости. Все знали сие у нас; но никто не сообщал друг другу мыслей своих, сохраняя дух бодрый и в уповании на счастье нашего вождя, ему никогда не изменявшее, вопреки незнанию его, нерешительности и упадку духа во всех затруднительных случаях. Пушечные выстрелы, продолжавшиеся в Ахалцыхе, были радостными вестниками прибытия передовых войск 20.000 армии Кёссе-Магмед-паши, спешившего на помощь к Ахалцыху. Нам следовало прежде его разбить и после взять крепость; но чего не можно было предпринять с тем бодрым, хотя и малочисленным войском, которое у нас было?

4-го числа Турецкий отряд сделал нападение на наших фуражиров, отдалившихся неосторожно от лагеря за реку к стороне неприятеля; но он был отражен взводом пехоты, который я выслал заблаговременно в прикрытие, без всякого урона с нашей стороны.

Наконец, 5-го числа войска получили приказание перейти Куру и построиться в боевом порядке на равнине, находящейся между сею рекою и крепостью, верстах в трех от сей последней.

Все двинулось в совершенном порядке и выстроилось в виду неприятельской конницы, уступившей нам место после небольшой перестрелки с передовыми казаками и с беспокойством видевшей приближение сил наших и порядок, в коем они подвигались. Рассеянные толпы разбежались во все стороны в виду нашем, исключая находившегося на левом нашем фланге уже третий день конного отряда, стоявшего за рекою Поцхо, который усилился значительно и стоял неподвижно.

Вадбольский нес пустое название начальника всей пехоты, что не давало ему никакого круга распорядительности, а только затрудняло и замедляло во всякое время сношения с главным начальством. Я в сей день был назван начальником 1-й линии, в средине коей находилось 16 батарейных орудий, и сие звание ничего не значило в присутствии главнокомандующего: мне оставалось только смотреть за правильностию движения и равнением линии. Вадбольский по несчастью с самого утра был хмелен, и он продолжал пить все время, пока войска строились, так что в короткое время он был пьян, с помощию своего дежурного штаб-офицера, пустейшего из смертных, полковника Жихарева, который ему все подносил. Вадбольский в таком положении отдавал чудные приказания, везде мешался и всем мешал, так что я избрал лучшее средство [415] отдалиться от шумливого старика, ни о чем его не спрашивать и делать по своему усмотрению, и он остался в отдалении на правом фланге.

На половине расстояния от Куры к Ахалцыху мы остановились в стройном боевом порядке и смотрели на продолжавшуюся впереди нас перестрелку Донских казаков с Турецкими наездниками. Наконец, и казакам приказано было прекратить перестрелку, и часть оных собралась несколько впереди нашей первой линии против левых батальонов оной, где мы все и корпусный командир с главною квартирою собрались. Казакам строго воспрещено было стрелять и приказано не давать никакого ответа на все вызовы Турецких наездников. Казаков сих было до ста человек; они построились тесною лавою и стояли неподвижно, что придало такую дерзость Туркам, что их дели-баши, в огромных своих шапках подобных башням на головах, подъезжали к самому фронту казаков с криками и руганиями так близко, что мы могли их видеть в лице. Они стреляли в казаков из пистолетов и карабинов. Пули их пролетали даже мимо нас. К счастью, оне никого не задели даже из безмолвных вкопанных казаков, из коих они могли по любому целиться. Однажды только тишина сия была прервана несколькими линейцами, бросившимися вперед, дабы отбить одну подстреленную лошадь у одного из казаков, самовольно выехавшего вперед от нетерпения. Мы простояли в таком положении часа три на сильном солнечном зное, без всякой надобности, единственно из нерешимости нашего вождя, написавшего после, что сие было сделано для отдохновения войск, которые, напротив того, пришли на сборное место свежими и тут уже утомились от жара. Никакие убеждения атаковать Турок, становившихся все более дерзкими от нашего бездействия, не могли его склонить к наступлению. Наконец, Турки, видя, что мы ничего не предпринимаем и не надеясь сами на успех при нападении на твердыни наши, стали редеть и уезжать; их уже оставалось гораздо менее, когда приказано мне было шибко подвинуться со всею первою линиею вперед, выстроить все орудия на небольшой возвышенности передо мною находившейся, и открыть изо всей артиллерии частый огонь. Вторая линия должна была следовать моему движению, как равно и кавалерия, стоявшая между обеими линиями или за оными.

Левый фланг наш был прикрыт рекою Поцхо. Вверх левого берега оной мы подымались, правый был открыт на равнине; а потому неприятель, казалось, более напирал на оный, что и вынудило меня выслать стрелков из правого флангового батальона карабинеров. [416]

Мы быстро подвинулись вперед, сохраняя строй свой и с барабанным боем и музыкою. Артиллерия пошла на рысях, и Турки в миг уступили нам место, даже и на нашем правом фланге, где они было завязали перепалку с высланными застрельщиками, но немедленно были сбиты и отступили. В сем случае князь Вадбольский, поехав к высланным застрельщикам, ободрял их и отвечал одному из адъютантов, которые уговаривали его не подвергать себя опасности: «Ты, мой отец (поговорка его), храни себя, если хочешь; ты еще молод, а я уже человек старый, много жил, куда мне себя беречь?» Он сие сказал в хмельном виде; но, постоянно храбрый и умный, хотя и нераспорядительный, старик сей во всех случаях показывал себя с честною и благородною душою. Не менее того состояние его в сей день ему много повредило, ибо оно ни от кого не скрылось.

Артиллерия выехала рысью на высоты, и пока ее пехота догнала, открыла частый огонь. Турки, перед нами разъезжавшие в рассыпную, поскакали назад с быстротою молнии. Артиллерия, преследуя их, еще вперед подвинулась и продолжала стрелять. Огонь был ужасный; но, как кажется, никого не задел, ибо мы ни одного убитого не нашли в поле и, кажется, только напугали Турок, которые, подобно мухам, облепили вершины возвышений, окружающих Ахалцых, густыми толпами; но так как мы все еще подвигались вперед, то они нам оставили без боя первую вершину, и на ней была установлена у нас в ту же ночь первая батарея, коей некоторые ядра, на элевацию пущенные, долетали в край низменного предместья Ахалцыха. Линии нашей пехоты становились у подошвы сей вершины, на которую взъехал Паскевич и с коей вся крепость была хорошо видна. Самая крепость построена на скале, возвышающейся на долине реки Поцхо, на левом берегу оной, каменная, с башнями и рвом, впереди коего еще была сделана небольшая каменная стенка. Внутри крепости отделялась возвышенная часть оной поперечною другою стеною, которая и составляла род цитадели. В сей же цитадели, на самом шпиле скалы, была выстроена еще небольшая цитадель, к коей доступ был прегражден многими стенками с бойницами. Ходы к воде были сделаны закрытые с блокгаузами при реке и оборонительными стенками, составляющими целые укрепления на покатости горы. Но как самая крепость, так и ходы к воде были в запущении, свойственном Турецкому правлению. Ров крепости давно уже сравнялся почти с контр-эскарпом и служил кладбищем для мусульман. Выбрасываемый со стен навоз и всякие нечистоты составили пологости, по коим можно бы было взбежать, не достигая только одной [417] или полуторы сажен до вершины стены. Но сии беспорядки соделались только на фасе, обращенном к предместью; прочие фасы, висящие над скалами, сохранили более исправности по природному положению своему. Все выше сказанное пространство заключало в себе много строений, тесно расположенных, и известную в той стране красотою своею мечеть с позлащенною луною и величественным каменным минаретом, библиотеку и училище, славившееся у мусульман. Но о сих предметах я распространюсь в своем месте.

От крепости к западной или юго-западной стороне простиралось обширное предместье, населенное Мусульманами, Армянами, Грузинами и Евреями. Предместье сие заключало много мечетей, караван-сарай, католическую церковь, коей миссионеры перед войной. уехали, и обширный базар. Предместье сие, тесно и дурно выстроенное, в особенности отличающееся необыкновенною нечистотою и запахом, заняв всю ширину долины реки Поцхо, поднималось даже несколько на покатость оной, или к одной самой высокой и близкой к городу горе, на которую прогнанные нами Турки отступили, которая и сделалась знаменитою сражением 9-го числа Августа. Все сие предместье было окружено рядом высоких и толстых сосновых палисадов, крепко утвержденных в землю, лучше сказать, рядом неравных тесно всаженных бревен. Местами палисады сии имели фланговые обороны, от пяти или шести бастионов, выстроенных частью из бревен, частью из земли, в роде стен, с какими строятся дома в деревнях Германии. Между сими бастионами были поделаны еще небольшие деревянные блокгаузы срубами из дерев, для усиления фланговой обороны. В сих блокгаузах и в палисадах были прорезаны бойницы для ружей. Впереди палисадов и бастионов был небольшой неправильный ров, происшедший от выкопания земли, которою засыпали основание палисадов для лучшего утверждения их и для набивки стен бастионов. В горжах иных из сих бастионов были поделаны деревянные укрепления срубами из толстых бревен, но не совсем еще оконченные. За всем рядом палисадов, окружающих город, были понакопаны небольшие ямы, накрытые также бревнами, засыпанные сверху землею, в коих ползком укрывались защитники палисадов от анфиладных выстрелов наших и из коих они вылезали, коль скоро огонь наш прекращался.

Артиллерии в крепости было довольно, но в таком же дурном положении, как и вся крепостная артиллерия у Турок. У них были также пятипудовые мортиры, и против ворот самой крепости поставлено было одно огромное медное орудие, из коего, кажется, Турки [418] сами боялись стрелять. Оно было как-то прикреплено к своему месту на улице всякою всячиною и вальками на катках, и камнями, и было неподвижно. Дабы из оного стрелять, отворялись ворота крепости, и ядро летело на произвол. Турки, кажется, не более одного или двух подобных выстрелов по нас дали. После выстрела ворота без промедления времени опять запирались. В передовых бастионах, ограждавших предместье, было по 2 и по 3 небольших орудий в каждом, иные на старых лафетах, другие же утверждены, как и прочая артиллерия, на катках. Мы удивлялись частому действию сих орудий, которые стреляли во всякое время, даже тогда, когда иные бастионы были уже превращены в развалины от нашей артиллерии. Казалось нам, что и самое орудие сбито; но Турецкие артиллеристы, не теряя присутствия духа, выставляли сии орудия снова на самый брешь, и выстрел отвечал нашему вслед, хотя и без надлежащего прицела.

Вот краткое описание Ахалцыхской крепости, которое я счел нужным изложить здесь, для пояснения следующих военных действий,

С правого берега реки Поцхо значительно командовала над всею крепостью высокая гора, которую Турки занимали до 9 числа многочисленною конницею Карапапахов, угрожавшей всем действиям нашего левого фланга за рекою. Самая же гора была слишком отдалена для нас и не могла входить в предположение осады нашей. Другое возвышение на левом берегу реки Поцхо, до полупокатости коей распространялось предместье Армян с католическою церковью, защищаемое одним из вышесказанных передовых бастионов, также командовало Ахалцыхом, и 5 числа, по прогнании Турок с равнины, они столпились на самом высоком месте сего возвышения, коего удержание для них и занятие для нас было равно важно.

В описании сражения 5 Августа, я остановился в то время как пехота подошла к наружной подошве сих гор, и как Паскевич взъехал на одну из вершин сих. После небольшой остановки мне приказано было с частью пехоты и артиллерии подвинуться вершиною к тому месту, где неприятель столпился на самой большой высоте, и, вышедши на край горы к крутизне оной, открыть по городу огонь из орудий. У меня было 10 орудий и два шестивзводных батальона Эриванского карабинерного полка. После некоторых затруднений, встреченных мною для провоза артиллерии в гору без дороги (которые были вскоре преодолены), я взвез орудия на край обрыва и начал действовать из нескольких вниз по бастиону, находившемуся на самой низменности, обращенному вниз по реке Поцхо на так называемый у Турок Джирид-майдан или [419] загородную равнину, где наездники их собирались в празднества для ристалища и метания джиридов или коротких копий.

Мне отвечали из фланга сего бастиона вверх, ибо оттуда могли видеть дула моих орудий и головы застрельщиков; но все сип выстрелы, помнится мне, никакого вреда не приносили, хотя огонь сей усилился еще с крепостных башен. Одно только ядро пронеслось по штыкам шедшей на гору колонны, сломало несколько ружей и сорвало несколько шапок с голов солдат, не задев их. Наша же артиллерия стреляла в сей день метче обыкновенного. Гранаты наши рвало в самом бастионе неприятельском, коего почти вся внутренность нам была видна сверху, попадая в амбразуры н стены, подбивали Турецкие орудия и сделали видимый брешь в слабой стене, в которой оне иногда останавливались, и потом взрывало их в самой стене, так что бастион сей с одной стороны начинал превращаться уже в развалины. Пыль, производимая в нем нашими гранатами и ядрами, разметывающиеся чурбаны бревен и других запасов представляли совершенную картину беспорядка. Защищавшие бастион люди при одном счастливом выстреле нашем все выбежали назад в город, и оставалось (по крайней мере сколько видно было) не более 3 или 4-х артиллеристов, которые много суетились и трудились около своих орудий, не опасаясь нашего огня. И в самом деле, тогда как нам казалось, что орудие уже подбито и не в состоянии более нам отвечать, оно как-то устанавливалось снова и стреляло почти в след за нашим выстрелом, конечно без всякого прицела.

Занявши таким образом берег горы, я увидел Вадбольского, сидевшего подле наших орудий. Он был невесел, говорил мало; следов утреннего его состояния никаких не оставалось, но он, кажется, думал о своей ошибке. Я сел подле него; мы немного поговорили, пока ядра стали частехонько через и мимо нас летать: ибо мы сидели как будто на цели у Турок. Он был очень хладнокровен и наконец уехал не знаю куда; я его более не видал в сей день.

Вместо того, чтобы без всякой надобности стрелять по бастиону, мне казалось лучше было занять самую возвышенность, на которой Турки было столпились, но, видя приближение мое, сошли с оной и уклонились. Возвышенность сия (решившая через 4 дня после того покорение Ахалцыха) отстояла от меня не более как на дальний ружейный выстрель и отделялась от меня небольшим и некрутым оврагом; но уже возвышенность сия командовала совершенно над всем городом, крепостью и всеми окрестностями с той стороны, [420] с которой мы подступали. Сначала изредка показывалось на горе несколько пеших Турок, коих некоторые пули к нам долетали. Видя всю важность занятия сей точки, я два раза посылал просить о том позволения у Паскевича; первый раз отказано просто, второй с гневом и строгим подтверждением отсюда никаких покушений на сию гору не предпринимать.

Я был обращен лицом к городу, и как сия гора находилась у меня почти на правом фланге, то фланг сей и даже несколько тыл мой не были совершенно обеспечены от внезапного нападения, по довольно ровному месту; ибо Турки, видя, что мы не подвигались вперед, могли сами почувствовать важность сего пункта и занять оной большими силами, коих сбор они могли скрыть за горою и внезапно ударить с кавалериею мне во фланг и тыл. Поэтому я прекратил огонь по избитому несчастному бастиону, со стороны коего я был защищен крутизною и вышиною берега, на коем я стоял, и поставил свои 10 орудий по направлению к горе, и на право на равнину переставил и два шестивзводных батальона своих, лицем к горе, левым флангом к круче, а правым в поле, с небольшим загибом назад (ибо мне велено было единственно обороняться и ни шагу не подаваться вперед).

С одной стороны, если занятие сей горы и представляло для нас существенные пользы, то с другой нельзя винить совершенно Паскевича за то, что он не приказал занимать оную. Место сие было слишком важно, чтобы Турки не восчувствовали необходимости завладеть оным после занятия нами, и они устремили бы все усилия свои на сию точку, когда они еще были бодры, свежи и в силах. Мы бы не успели укрепиться на сей горе, куда мы пришли с малыми силами, и Турки сильным напором могли нас сбить, что сделало бы весьма дурное влияние; ибо они в таком случае преследовали бы нас с верным успехом до самых резервов, бой сделался бы общий, и с нашей стороны оборонительный после неудачи, тогда как нам следовало еще избрать и укрепить наш лагерь, тогда как еще все наши обозы и продовольствие тянулись сзади почти без прикрытия и были подвержены быстрому нападению Турецкой кавалерии, которая могла обскакать наши фланги, в особенности правый. При том же самое место еще не было осмотрено, как еще совершенно не известны были окрестности Ахалцыха, и то за горою было. Самая гора стояла далеко от воды, следственно от одной из главных потребностей наших, которую Турки могли бы у нас всегда отнять, или по крайней мере затруднить добывание оной если бы там поставили весь свой лагерь. Кроме сего [421] на горах за рекою находившихся видны были еще большие массы конницы. Самое намерение неприятеля еще не объяснилось; казалось, что он хотел обнять фланги наши, дабы напасть на обозы, а по тому и не должно было преждевременно напирать, не утвердившись как следует в избиравшемся в то время месте для постановления нашего лагеря.

Основываясь на всех изложенных доводах, я не буду обвинять Паскевича в запрещении, которое он подтвердил мне несколько раз.

Едва я успел зашить свою позицию с пехотою своею и артиллериею (из коей одно орудие не могло действовать от повреждения), как на вершине горы число пеших людей стало увеличиваться, и ружейный огонь усиливаться. Многие даже спускались с полгоры, дабы цельнее выстрелить; но несколькими картечными из орудий выстрелами они были возвращены вспять, что они однако сделали без поспешности.

Вслед за сим увидел я за правою оконечностью горы сближавшиеся ко мне большие разноцветные знамена, которые развозились во все стороны всадниками, скрытыми горою; наконец, некоторые всадники выскакивали на хребет и скрывались. Все сие происходило на расстоянии небольшого пушечного выстрела от меня. По большому числу развевавшихся знамен я заключил, что в самом непродолжительном времени буду атакован многочисленною Турецкою конницею. Я немедленно построил один шестивзводный баталион в каре, а между тем послал в туже минуту офицера к Паскевичу с донесением о том, что у меня делалось и с поручением просить подкрепления.

Я немедленно послал также одного офицера к Грузинскому гренадерскому полку, стоявшему в резерве, дабы предупредить Симонича, что он мог бы напасть на Турок в то самое время, как бы они меня окружили. Симонич и Устимович минут за пять только до появления Турецких знамен за горою приезжали ко мне из любопытства и поехали назад, дабы напиться чаю. Я мало имел надежды на помощь Грузинского полка, ибо уверен был, что он уже не от меня зависел и что Паскевич держал его в резерве с Ширванским полком при себе; ибо более у него пехоты почти никакой не оставалось, и он бы не позволил Грузинцам поддержать меня. Не менее того меру сию я счел нужною.

Едва я успел сделать сие распоряжение, как Турецкие знаменщики выскочили на высоты, за ними следовали разноцветно одетые всадники на быстрых жеребцах, и легкое ополчение сие, по виду [422] грозное, стремительно бросилось ко мне; но порыв сей был остановлен с самой первой поры моею картечью, и Турки возвратились опять за горку, из-за коей увеличившееся число знамен и движение их показывали умножение числа их, и я ожидал новой сильнейшей атаки. Первая попытка сия, кажется, была произведена небольшими силами, последовавшими за запальчивыми своими знаменщиками или байрактарами. (Знамена сии поручаются всегда храбрейшему, и обязанность его состоит в том, чтобы прежде всех врубиться в неприятеля).

Лишь только офицер сей ускакал, как вся масса неприятельской конницы пустилась в атаку. Меньшая часть оной атаковала меня с фронта; большая же огибала мой правый фланг. Все что на меня бросилось спереди и с фланга было в миг опрокинуто одним действием моей артиллерии; но батальоны мои стояли неподвижно и не сделали ни выстрела. Вместе с сим вся сия масса кавалерии переменила направление свое, рассыпалась по обширному полю и с неимоверною поспешностью и с быстротою мчалась мимо меня под моими выстрелами на наш тыл, вероятно дабы рубить все обозы наши, которые, перешедши Куру, стягивались ко вновь избранному лагерю позади той горы, на коей находился главнокомандующий. Турок было около трех тысяч. В сие самое время офицер мой, посланный к Симоничу, нагнал его не доехавшего еще до полка своего. Симонич оглянулся и увидел неожиданное нападение Турок, несшихся по полю; а потому он, не ожидая никакого приказания, с одним батальоном своего полка, отделился от линии своей и шибко подвинулся вправо в самую середину Турок, производя из первых рядов колонны батальный огонь и не останавливаясь ни одной минуты в движении своем.

Похвальная решимость Симонича в сем случае имела полный успех. Турки сначала столпились около его батальона и стреляли в него, что уже приостановило их общее движение, и так как они после нескольких минут потеряли надежду врубиться в тесную колонну нашей пехоты, все вперед подававшуюся, то обратили тыл и с такою же быстротою понеслись назад опять мимо меня; но уже несколько подалее, так что я мог их провожать во фланг только ядрами. Случившиеся около Симонича казаки и Татары преследовали их и взяли в плен человек 20 и одно знамя. В сем случае обвиняют два эскадрона драгун или улан, тут же находившихся, которые также могли бы нанести бегущим много вреда преследованием их. Их начальник оправдывал себя нелепою отговоркою, что не имел на то приказания; но два Донских орудия, [423] находившиеся с ними, содействовали Симоничу к обращению неприятеля в бегство.

Все мое внимание было обращено на мой правый фланг, где я и сам находился, как я был отозван криком артиллерии полковника Долгова-Сабурова, который громким и диким устрашенным голосом призывал пехоту. Орудия берут, орудия берут, выручьте орудия! кричал он; я обернулся налево и увидел, что Турецкая пехота, спускавшаяся в одно время с кавалерийскою их атакою с горы, подходила уже близко к орудиям. Я в туже минуту повел левый батальон свой (оставшийся несколько поодаль) на штыки к орудиям, имея выстрельщиков впереди, и Турки, увидя сие и уже возвращавшуюся их кавалерию, бежали обратно и поднялись на свою гору, за которою и скрылись. Пехоты их не было много, но человек 30 их было уже не более как в 40 шагах от левого орудия моего. Их также проводили картечью, и Сабуров успокоился.

В одно и тоже время была сделана Турками вылазка из приречного бастиона их, которая направилась на гору ко мне; но им надобно было лезть высоко в крутую гору, прежде чем до нас дойти. Люди сии были остановлены у подошвы горы выстрелами нескольких стрелков, оставленных на краю яра или обрыва батальоном моим, пошедшим в атаку на тех, которые шли к орудиям. И там сильное покушение, сделанное неприятелем на наш правый фланг для овладения нашим тылом и обозами, было опрокинуто с успехом на всех точках. Турки бежали и скрылись.

Должно отдать полную справедливость в сей день Симоничу, который решимостью своей спас наши обозы и прикрыл тыл наш от нападения Турецкой кавалерии.

Адъютант, посланный мною к Паскевичу просить подкрепления, возвратился по окончании уже всего. Он не добился никакого ответа и не привел подкрепления; но я узнал, что Паскевич был очень недоволен требованием моим. По мнению его, всякий отдельный начальник должен был уметь довольствоваться теми силами, которые у него находились и на оных только и основывать свои распоряжения. Мне сие было весьма больно в то время; но в последствии времени я убедился в справедливости сего, никогда более не просил подкрепления и терпеть не мог, когда у меня подчиненные просили оного. И в самом деле, главный начальник обозревает (предположительно) все места общего сражения, и ему надобно предоставить усиление одной части или другой, где по его усмотрению надобность сего более потребует. [424]

Согласие сей атаки. Турок правого нашего фланга в одно время в трех местах доказывало, что она была приготовлена, обдумана и исходила от одной власти, вследствие одной цели или намерения. Но мнение сие еще более подтверждается общею атакою, которую Турки в туже минуту повели на наше левое крыло.

С самого приближения нашего к первой высоте, на которую взъехал Паскевич, он отделил за реку Поцхо налево 3 роты 41 егерского полка под командою полковника Миклашевского и полковника Раевского с 4-мя эскадронами кавалерии, дабы вытеснить Турецкий отряд конницы, который уже мы несколько дней видели за рекою прежде и который, будучи прикрыт рекою Поцхо, оставался у нас почти в тылу левого фланга и, переехав в брод, мог также напасть на наши обозы. При спуске кавалерии нашей в логовище реки, она встретила небольшое сопротивление, которое ее не остановило. Турки отступили правым же берегом по направлению к Ахалцыху и облепили вершины гор, а наши войска перешли реку, пехота с артиллериею остановилась, а кавалерия стала подаваться вперед вдоль берега.

В тоже самое время как Турки меня атаковали, они спустились на другой стороне реки с гор и в превосходных силах с большим стремлением бросились на Раевского, у коего один эскадрон, несколько отделившийся от других, был опрокинут, но вскоре опять выстроился и ударил с прочими эскадронами на Турок. Решительная атака сия имела полный успех, и толпы Турецкой конницы бежали обратно в гору от двух эскадронов драгун и двух улан. Те из них, которые наскакивали на пехоту, были приняты огнем двух орудий, находившихся у Миклашевского, и на сем фланге успех нашей стороны был также полный.

Наша кавалерия, сражаясь с неприятелем, который был в несколько раз многочисленнее, показала в сей день преимущество регулярного войска над необразованными толпищами.

Внимание Паскевича было более обращено на сию сторону, чем на мою, и хотя он мог также видеть, что у меня происходило, но сражение на левом фланге было более открыто: оно происходило на месте, находившемся гораздо ниже того, на коем я сражался, и я видел, но без всякой зависти, что он, по окончании всего, ввечеру и на другой день, обращался к Раевскому с большею похвалою, чем ко мне... Сему, может быть, было причиною то, что он не так хорошо видел мои действия, но кроме того и ловкость самого Раевского, который по отражении Турок и без замедления отъехал от своего отряда и прибыл к Паскевичу, дабы измерить [425] впечатление, сделанное на Паскевича его успехами, и дабы поддержать оное каким-либо театральным действием. Он знал, что первая неудача его была следствием его ошибки и теперь могла быть прощена ему. Сознав также, какое противное действие должно было произвести окончание, он, Раевский, всходя на гору, на коей ожидал его Паскевич, подошел к нему, как осужденный с потупленным взором. Его приняли с похвалою. Тут он стал разгибаться. J'arrivais, сказал он, aupres de votre excellence avec un sentiment penible, croyant avoir a endurer le juste mecontentement de nion general, a cause de la perte sensible que je viens de faire; mais votre accueil plein de bonte etc ³… и пошел рассказывать с повышением головы, голоса и приемов чрезмерные подвиги свои. Его потеря состояла из 7 убитых, кажется, в том числе и один офицер, и человек 15 раненых. Раевский был обласкан, выхвален; дабы более дать веса своему торжеству и победе, он очистил в тот же вечер свою собственную большую палатку, в которую положил раненых драгун, и сам почасту навещал их, имея за ними особенный присмотр. Сие было известно по всему лагерю, и Раевский остался героем сего дня. Не отнимая у него заслуженного, нельзя не заметить, что он повел себя в сём случае против Паскевича с тонким знанием его сердца. Нас всех сие много забавляло, и мы часто после того смеялись сему с самим Раевским. Кажется, за сие дело его произвели в генерал-маиоры.

Сия общая по всей линии атака Турок не имела таким образом нигде успеха, и к вечеру передовым войскам нашим было велено отступить в лагерь с наступлением ночи. Остался только один Миклашевский, коему велено было за рекою на небольшом возвышении укрепиться, как равно на горе, с которой Паскевич смотрел сражение, была в ночи построена сильная батарея. Пункт сей был, можно сказать, неприступен. Так как я находился всех ближе к неприятелю, то дабы обеспечить мое отступление к лагерю, Паскевич прислал ко мне один баталион Ширванского полка, долженствовавший усилить меня в случае нападения со стороны Турок. Когда ночь наступила, прежде чем начать свое отступление, я послал несколько линейных казаков, из числа находившихся у меня, в объезд, приказав им взобраться сколько можно было на гору, с которой Турки на нас делали нападения, и высмотреть, не [426] кроются ли они еще там; ибо все совершенно затихло в сей стороне. Казаки не доехали вершины не более 30 сажен и никого не встретили; им слышался шорох, и можно было полагать, что на горе находился только какой-нибудь извещательный пост или разъезд. После сего я отступил и прибыл в лагерь, в который уже стянулись все наши обозы и остальные войска и расположились обыкновенным порядком, имея кавалерию и тягости в средине.

Войска, уставшие в течение дня, успокоились; везде запылали огни, и поставили котлы, призрели раненых в пышно устроенном в палатках походном госпитале, и начальники занялись распоряжениями для обеспечения флангов нашего лагеря. Лагерь находился верстах в 3-х не доходя Ахалцыха, на равнине, левым флангом к реке Поцхо, за коей находился Миклашевский с 3 ротами; фронт был прикрыт большою батареею на первой горе, которая, кажется, получила название 1-го номера; на правом же фланге, в некотором расстоянии, были на другой день построены два редута.

... Желая узнать предлог, который Паскевич полагал сам в себе, дабы перед каждым делом терять время в виду неприятеля, без всякой пользы и с изнурением войск, я избрал на сие однажды удобный случай и спросил его о причине сего. Он отвечал мне, что правило сие есть необходимое на войне е Турками и вообще против войск неустроенных, которые обыкновенно перед делом еще сохраняют некоторый порядок... но что терпение Турок, в сем случае не бывает продолжительно: мало-помалу, каждый оставляет свое место, и порядок начинает расстраиваться, и вскоре начинается сия быстрая атака, против которой может и должна устоять только неподвижная пехота наша, для чего в боевом порядке своем он всегда ставит кавалерию между линиями пехоты; ибо войско сие не всегда бы могло удержаться против быстроты столь превосходных сил, но что вместе с сей атакою расстраивался порядок в Турецком войске, все перемешивалось, всякий начальник терял свое место и назначение, от чего и войско их, удержанное в стремлении своем пехотою, становилось гораздо слабее, чем в самом начале дела. Тогда надобно их преследовать кавалериею, поддержанною всею пехотою и артиллериею, коей первые выстрелы при отражении атаки уже расстраивали их и ослабляли дух всадников. Тем и должны были, по мнению сему, кончаться сражения наши с Турками. Все неудачи наши против них происходили от несоблюдения сих правил.

Мнение сие нахожу я весьма основательным и справедливым; но.. хотя действия Паскевича и сходствовали несколько с сими [427] правилами, но кто не знал, как он терялся во всех сражениях, что с ним происходило, и как они кончались обыкновенно самопроизвольным действием кого-либо из подчиненных ему начальников?

Бурцов, который был переведен из Тифлисского в Мингрельский пехотный полк, был назначен начальником траншей на все время осады Ахалцыха. К нему были назначены пионерные офицеры Пущин и Богданович. Назначением Бурцова подчинялись ему все работы и пионерный батальон. К мере сей служило причиною то, что подполковник Третилович, командовавший пионерным батальоном, был хотя и весьма честный и добрый человек, исполнительный офицер; но не имел совершенно никаких качеств из потребных для распоряжения осадою, которая у нас и шла без всякого плана и цели. Да не вступался в сие ниже сам Паскевич. Ставили батареи по произволу, без общей связи, стреляли по крепости, когда кому вздумается. Неприятельские ядра также к нам часто летали, но причиняли мало вреда. Турки бросали гранаты в сады, в коих мы работали туры и фашины, но сим не остановили работ наших. Иногда они делали по логовищу реки Поцхо небольшие вылазки, дабы нас выгнать из сих садов; завязывалась перестрелка, но мы всегда удерживали сие место. Со всем этим осада не подвигалась нисколько вперед. Но с назначением Бурцова все оживилось; он сам со свойственною ему деятельностию был везде, осмотрел крепость: делал предположения для осады и приступал к немедленному исполнению оных. Я не скажу, чтобы предположения Бурцова были лучшие; он был слишком смел и скор и неохотно переменял мнение свое, всегда оспаривал оное, хотя бы без настоящего основания, но уже то было драгоценно, что кто-нибудь занялся предметом, для коего мы пришли к Ахалцыху.

В числе предположений Бурцова было намерение его подвинуться к Ахалцыху низом реки. Он, кажется, предполагал и всю атаку вести с сей стороны; но сие было бы не дельно: ибо долина реки Поцхо была совершенно открыта с прилежащих по сторонам высот, и мы всякой день видели, как Турки строили укрепления на горе, которую мы не заняли 5 числа, куда они ныне и орудия поставили, без всякого противодействия с нашей стороны, и они через сие могли командовать всеми осадными работами, если бы мы нашлись в необходимости осадить сей новый укрепленный лагерь их прежде, чем продолжать осаду крепости. Нечаянный случай, как мы сие увидим, решил дело иначе.

Самая долина, избранная Бурцовым, кроме сего, имела еще то неудобство, что ее обстреливали. по разным направлениям со всех [428] почти башен и бастионов крепости и предместья. Наконец, и то, что если бы (вероятно, мы и могли то сделать) мы ворвались с сей низменной стороны приступом в предместье, то нам бы довелось занимать все сие предместье приступом, все идучи н гору и подставляя свои левый фланг ружейному огню всей крепости. Пункт сей был совершенно неудобен для атаки; не менее того Бурцов предложил построить уже третью батарею по сему направлению. Предложение его принято начальством беспрекословно; ибо никто не входил в сие, никто не знал так хорошо местоположение как Бурцов, и никто не подъезжал так близко к крепости, как он.

Бурцов немедленно взял несколько пионеров и две роты или батальон Грузинского гренадерского полка, средь белого дня подвинулся с ними на 70 или 80 сажен от низового бастиона и заложил на самом берегу реки (следственно на самом низком и невыгодном месте) укрепление. Турки, полагавшие вероятно, что идут на приступ, открыли сильный пушечный и ружейный огонь и продолжали оный во все время производства работы, при коей сам Бурцов безотлучно находился во все время. Присутствие его не позволило нашим отойти, и частый огонь Турок подвигнул рабочих к такой поспешности, что батареи сия с ложементом для пехоты и амбразурами для орудий поспела не более как в полчаса. Тогда часть пехоты, прикрывавшая рабочих, была отведена назад, а другая при нескольких орудиях осталась в укреплении, с коим не было почти никакого сообщения днем (Турки стреляли по всем, кто только ни показывался сзади сей батареи, и войска, находившиеся и оной, оставались скрыты, безмолвны и в большой опасности; ибо батарею сию Турки легко могли взять вылазкою прежде, чем успели бы к ней прибыть на помощь другие войска. Равным образом находились в опасности 3 роты 41-го егерского полка, которым для обеспечения левого фланга сей батареи были поставлены под ружейными выстрелами направленными в кладбище и сады на нравом берегу реки, совершенно отдельно). Предприятие сие было слишком смело и могло иметь дурные последствия, подобно испытанным нами уже при осаде Ахалцыха в 1811 году, во время главнокомандующего Тормасова.

Так как полки, занимавшиеся осадными работами, состояли под начальством моим, то я объезжал оные, и в одном из сих случаев, проведши ночью резерв для сей батареи, построенной вновь Бурцовым, застал на оной Грузинского полка подполковника Свеховского и командира артиллерии подполковника Симчевского, обоих в большом беспокойствии. Положение их точно было весьма опасное: ибо мы могли лишиться и батареи, и орудий сих в миг при [429] первой вылазке. Я утешал и успокаивал их резервом, который я привел, и поставил его поодаль от них. Но сие мало на них действовало, и они не переставали представлять мне свои страхи, что мне показалось весьма странно, ибо их расположение передавалось нижним чинам, которые, присевши в ложементах, в глубоком молчании и с любопытством слушали их убеждения. Я дал заметить им мое неудовольствие и оставил их. Все обошлось без драки и кровопролития по оплошности Турок, но сия батарея подала повод на другой же день построения оной к происшествию другого рода. Паскевич вздумал объехать наши осадные укрепления и прибыл на сию батарею, против всякого чаяния, увидел недостатки в избрании места для оной и нашел, что построение оной было слишком неосторожно. Бурцов с ним же был. Меня не было в то время с ними; но мне говорили, что Паскевич вспылил до такой степени на Бурцова, что грозился ему с криком, поднося весьма близко к лицу его сверток бумаг или планов, который у него был в то время в руках. Последствием сего было то, что батарею сию было велено немедленно срыть, а артиллерию и войска, в оной находившиеся, отвести в лагерь. Распоряжение было дельное: лучше было разрушить сие укрепление, чем задаваться по сей линии далее и содержать на оной большое количество войск; но оскорбление, нанесенное Бурцову, не должно было иметь места, тем более, что Бурцов только ошибся, но показал большую деятельность, много решительности, смелости и личной храбрости. Спустя с год после сего, я слышал суждения Паскевича о подобных случаях. Он говорил, что предпочитал слишком смелых офицеров слишком осторожным, что главному начальнику легче удержать, чем понуждать в военное время и в сражении. Сие весьма справедливо. Не знаю, с тем ли умыслом сие было сказано, чтобы речи сии дошли до Бурцова, что могло весьма легко быть; ибо, помнится мне, изложению сего мнения предшествовал разговор о решительности и иногда неосторожной смелости Бурцова. Вышеозначенный случай много огорчил Бурцова; он только что начал выходить на вид после происшествия 1826 года, в коем он пострадал, и он находился в необходимости покоряться обстоятельствам. Он сделался печален, скучен некоторое время; но человек сей был таких свойств, что звук первых пушечных выстрелов снова воскрешал его: он тогда все забывал, и воинственная его природа все превозмогала.

В течении сих дней, т. е. от 5-го до 8 числа, не помню в которой именно день, мы слышали за нами довольно частую пальбу из орудий в большом расстоянии; но сие долго не беспокоило нас, [430] ибо мы узнали, что то был отряд генерала Попова, шедший из Карталинии и выходивший из Боржомского ущелья, под выстрелами крепости Ацхура.

Дело Попова под Ацхуром не имело ничего важного: он прошел с обозами и отразил небольшую вылазку, которую на него Турки сделали. Их было до 700 человек в крепости, они стреляли по отряду его из крепостных орудий своих; им было также ответствуемо нашею артиллериею. Попов привел к нам в подкрепление Херсонский гренадерский полк, Грекова казачий и несколько орудий. Впрочем мы не нуждались в артиллерии, которая была в совершенной несоразмерности с количеством войск наших.

После вышеозначенных происшествий бездействие поразило начальника нашего и начатую осаду. Разменивались пушечными вы стрелами с Турками без всякой цели. Уныние приметным образом поселилось в душе Паскевича; ибо у нас оставалось на несколько дней провианта, весь фураж по близости лагеря находящийся был уже истреблен, и на посылаемых вдаль фуражиров Турки нападали, и случалось им головы с них снимать или по нескольку человек в плен забирать. Впрочем и фуражировки сии производились в необыкновенном беспорядке и без должной осторожности. В сем случае и Турки не знали своих настоящих выгод; ибо, стеснясь все за Ахалцыхом, они мало посылали партий для захвачения наших фуражиров, коих бы они ежедневно могли захватывать весьма значительное количество.

Нас всех изумляло положение Паскевича, который постоянно отвергал предложение Сакена предпринять что-либо решительное. Он даже помышлял уже об отступлении в Грузию, при чем мы бы лишились неминуемо осадной артиллерии нашей и большей части обозов. Он говорил о сем отступлении, и все усилия Сакена служили только к противуречию сей мере и к содержанию войска в бездействии, ежечасно становившемуся для нас бедственнее по уменьшению продовольствия и по усилению Турок.

Наконец, 8 числа Сакену удалось убедить Паскевича к атаке неприятельского лагеря; ибо надобно было прежде рассеять пришедшую к Ахалцыху вспомогательную армию, дабы после беспрепятственно заняться осадою самой крепости. Радость воссияла на лицах всех начальников, как скоро узнали о сем решении корпусного командира; но он сам был так расстроен, что совершенно изменился против прежнего. Он сделался тих, робок, как осужденный на казнь и готов был при первом внушении кого-либо отменить решение сие. Но таковых внушителей не нашлось, и Сакен с [431] деятельностью поддерживал ею в первом мнении, и продолжал все нужные распоряжения к исполнению оного.

В сей-то вечер генерал-маиор князь Бебутов, будучи у Паскевича, сам от него слышал следующие выражения: «Нет, я уже себя чувствую неспособным к военному делу. Если Бог даст мне благополучно кончить с Ахалцыхом, то я уклонюсь в свою деревню, где и буду жить в уединении».

Тому, кто лично не знает Паскевича и не служил с ним, трудно будет поверить сему душевному расслаблению в человеке, коего подвиги были столь велики. Но не менее того он таков, и кто из нас не признает непонятного счастия в его успехах, принадлежащих почти во всех случаях подчиненным его, без какого-либо участия со стороны его, хотя бы то было одним глухим распоряжением? Напротив того, противуречия его и нескладные, невнятные приказания ставили подчиненных в неминуемую ответственность в случае неудачи; в случае же удачи производили зависть, негодование и наконец гонение, когда крайность миновалась.

Я должен был оставаться в лагере с частью войск для охранения оного. При объявлении мне о сем я не показывал никакого неудовольствия, в том предположении, что в отсутствии Паскевича, когда я оставался один старшим, мог скорее предстать случай предпринять и исполнить что-либо важное. При том же меня оставляли с тою целию, что имели надобность в начальнике, на коего положиться бы могли в лагере, и при осадных укреплениях во время отсутствия главных сил. Ко мне назначили в помощники гвардии полковника Беньковского, коего считали за человека совершенно неспособного и от коего хотели отделаться. Сие было уже сделано с улыбкою; но я не поморщился и в последствии времени имел случай видеть исполнительность и храбрость офицера сего, который с того дня пошел в славу.

Намерение было следующее: выступить неожиданно правым флангом и, обогнув крепость, проходя ночью скрытыми местами, на рассвете атаковать внезапно армию Кёссе-Магмед-паши, расположившуюся в нескольких укрепленных лагерях, по ту сторону Ахалцыха, на берегу реки Поцхо. Цель хорошая, смелая и необходимая в таких обстоятельствах. Но ни самые силы неприятельские не были нам основательно известны, ни расположение лагерей его не было осмотрено, ни местоположение, по коему ночью следовало идти, не было известно. Ошибка сия лежит как на начальнике, так равно и на окружавших его главных чиновниках штаба. В след за отданным приказанием отдано другое, коим отменялось движение [432] в 3 1/2 часа, до особого другого приказания; но войскам приказано было остановиться в готовности к выступлению; И в самом деле, столь раннее выступление днем могло открыть движение сие неприятелю, который бы взял меры осторожности против внезапного нападения.

В сие-то время ожидания сумерек, Паскевич показывал то несказанное состояние, о коем я выше писал. Он был и ласковее, и приветливее обыкновенного, с каждым охотно вступал в разговор, как будто желая измерить степень надежды, которую каждый имел на успех предпринимаемого им удара, но сам ни во что не мешался.

Тщетно я старался исторгнуть у него или у Сакена какое-либо наставление для себя: ибо происшествия другого дня могли быть весьма важны; надобно было предположить несколько случаев и определить в каждом из оных мои действия, дабы оные могли согласоваться с общею целью. Но я ничего не мог добиться, все были в суетах, хлопотах, зная, что шли на решительный бой; но как и где оный мог случиться, никто не заботился. Мне удалось только получить приказание сколь можно более занимать неприятеля и отвлекать внимание и силы его от противуположной стороны Ахалцыха; когда же я спросил у Сакена мнения его на счет занятия главной высоты, которую я просил позволения занять еще 5 числа и которую ныне Турки сильно укрепили, имея на оной и особенный лагерь, и на завладение коей я простирал виды свои во время отсутствия корпусного командира: то, не решаясь дать мне прямого и ясного приказания, которое могло его подвергнуть ответственности в случае неудачи и желая между тем всех начальников подвигнуть к общему усилью, он сказал мне: «что не полагал, чтобы завладение сею высотою было противно видам корпусного командира». И сие было похвально со стороны Сакена, на коего бы неминуемо все возложили в случае неудачи; ибо он первый уговорил Паскевича к сему предприятию, и с помощью Бурцова, опять встрепенувшегося после последнего происшествия, при новом смелом предприятии, поддерживал начальника своего в оном, опасаясь каждую минуту видеть отменение данного приказания к выступлению.

Сих слов Сакена для меня было достаточно. Я видел, что все предоставлялось моему усмотрению, и потому решился действовать не спрашиваясь более никого. Дальнейшее настояние у Паскевича для занятия высоты, столь долго устремлявшей на себя мои виды, произвело бы решительное запрещение. Я удалился и, предоставя им заниматься своею экспедициею, сам занялся своим делом, т. е. [433] устройством порядка в лагере еще до выступления отряда, на батареях и в редутах, размышляя на едине о средствах к завладению высотою, как важнейшим пунктом для осады нашей.

В тот же вечер, признав Беньковского, я дал ему различные порученности по лагерю, и к удивлению моему нашел в нем, вопреки общего мнения, офицера распорядительного, редкой деятельности и исполнительности.

Симоничу. находившемуся за рекою, поручил я все войска находившиеся в батареях и при самой осаде; но человек сей или по состоянию своему (ибо он был хром от полученной им под Елисаветполем раны и ходил на костылях), или по непривычке чем-либо распоряжаться кроме как полком своим и одним предметом, при коем он находился, ни за что не принимался, как следовало, и на другой день я принужден был переменить свое распределение.

Когда ночь уже совсем легла, отряд, назначенный к действию под личным начальством корпусного командира, шел на право от лагеря и тронулся к своему назначению. Я счел долгом проводить оный до редутов и несколько за оные. Тут вскоре начинались овраги и гористые места, и я уже тогда заметил, что предварительные меры к сему движению были ошибочны или недостаточны: ибо некоторые батальоны не попали в свои места в общей колонне, и голова оной остановилась за незнанием дороги. Вероятно не было проводников знающих. Сие продолжалось довольно долго; обвиняли того, другого, и наконец пошли далее. Сие случилось не более как в одной или полуторе версте от лагеря. Чего можно было ожидать далее, где места еще менее были известны? На обратном пути своем я осмотрел один из редутов и, приехавши в лагерь, выдвинул часть войск вперед оного, дабы предостеречь себя от нечаянного нападения, и сам провел ночь с сими войсками.

Наступило 9-е число Августа, день решительный для Ахалцыха. Вскоре после полночи я отправился на первую (выстроенную в ночи с 5 на 6 число) нашу батарею, находившуюся на возвышенном месте, из коей хорошо можно было обозреть все осадные укрепления наши. С оной открывалась также часть местоположения, куда должен был прибыть перед рассветом отряд Паскевича. Тут я дожидался света.

В ожидании сражения 9-го числа, я опишу происшествия, случившиеся в моем кругу действия, а потом перейду к действиям отряда Паскевича, о коих я и узнал после.

С рассветом я заметил вдали на право и несколько вперед чернеющиеся колонны войск и заключил, что то должен быть [434] отряд Паскевича; но мне казалось, что он не дошел еще до своего назначения, ибо ему еще оставалось версты три до Турецких лагерей. Я удивился сему, ибо отряду сему предстояло не более 8 или 10 верст похода, что оный мог легко свершить в течение ночи; а по тому я мог заключить о какой-либо неожиданной перемене в предположении Паскевича атаковать Турок. Но так как сообщение с отрядом его было подвержено опасности, и мне не было прислано никаких особенных распоряжений, то я ничего особенного и не предпринял, замышляя все, в течение дня, смотря по обстоятельствам, завладеть высотою, на которой Турки впереди меня, несколько вправо, построили укрепления и поставили лагерь.

Для сего я приказал со всех батарей продолжать по оной огонь из орудий, дабы привести их прежде в некоторое расстройство. Турки отвечали и из укреплений, и из крепости; но их выстрелы не наносили нам вреда. Ядра их однако лучше ложились на другую батарею мою, впереди первой построенную, на коей находился полковник Фридрихс, и причинили нам несколько урона.

Когда уже порядочно рассвело, я отправился осматривать все посты свои и приехал сперва на сию батарею Фридрихса. Я предупредил его в своем намерении атаковать гору и поручил ему неупустительно продолжать по оной огонь по отъезде моем. Приказание сие не выполнялось с точностью, потому что артиллерийский полковник Цвиленев, который тут находился, не считал сие за нужное, и я был вынужден ему напомнить о сем приказании несколько раз через адъютантов. Фридрихс понуждал его, и тогда пальба несколько времени продолжалась, но опять замолкала до нового напоминания. Взыскание, которое на него после за сие возложил Фридрихс, было то, что он не дал ему свидетельства на убитых в тот день лошадей, говоря, что так как он ему не повиновался, то он его и не считал под своим начальством: оборот не дурен, и артиллерийский полковник остался без свидетельства. В бытность у Фридрихса на батарее я пустил несколько конгревовых ракет в город, но они имели мало успеха. Ракеты сии много производили шума, но сгорали прежде достижения города, куда уже долетала только одна небольшая граната; самый же полет ракет не мог быть направлен к цели, и гранаты сии ложились совсем не в тех местах, где предполагали. Шумный полет ракеты служил забавою для солдат наших, не причиняя никакого вреда Туркам, которые даже в глазах наших охраняли от огня небольшие стоги сена или хлеба, которые у них стояли за городом и между коими ложились иногда сами ракеты. Сие делали они прехладнокровно, выходя поодиночке под выстрелами нашими. [435]

Поручив полковнику Фридрихсу начальство над войсками, действовавшими по логовищу реки Поцхо, я отправился далее через реку к Симоничу и его также предупредил о своем намерении завладеть вышеозначенною высотою, сказав ему, что вслед за сим действием и ему также надобно будет подвинуться вперед и овладеть батареею, которую неприятель выстроил против него вне крепости, на что он должен был ожидать моего приказания.

На батарее Симонича находился шурин мой (он тогда еще служил портупей-прапорщиком). Я сообщил ему известие, полученное мною накануне, о смерти Нины Голицыной ⁴, сестры жены моей. Его очень тронуло сие известие; он приставил к валу ружье свое, отвернулся и прослезился. Ядра свистали через нас. Положение Егорушки, служившего прилично званию своему, как нижний чин, молчаливое излияние горести его составляли трогательное зрелище, коего впечатление и теперь еще осталось в памяти моей.

Во время посещения сего, Симонич дал мне заметить, что за Ахалцыхом слышны были частые пушечные выстрелы, а между тем и сильная ружейная перестрелка. Последнее у нас редко случалось; ибо мы всегда избегали застрельщичьих дел, вообще для нас невыгодных и изводящих много народа; а как перестрелка сия частела и становилась продолжительна, то она и родила во мне мысль, что отряд Паскевича вступил в дело невыгодное и сам был атакован. Сие несколько и сообразовалось с виденными мною по утру, неподвижными и бездейственными колоннами отряда сего, который если не атаковал Турок, то должен был непременно быть атакован ими. Давши Симоничу нужное наставление и возложив на него начальство над войсками, за рекою находившимися, я возвратился на свою высокую батарею, дабы оттуда обозреть еще раз положение неприятеля и наших войск.

Войска отряда Паскевича едва были заметны. Пушечная пальба слышалась в той стороне, но весьма слабо. От чего сие было, не понимаю: ибо расстояние между нами не было большое; никто оттуда ко мне не приезжал, а потому я заключил, что в особенности ничего дурного там не происходило.

В сие время приехали ко мне из моего лагеря корпусный гевальдигер или вагенмейстер Цинамегоров и фельдъегерь, недавно из Петербурга прибывший, Подгорный. Так как я не люблю, чтобы кто-либо не находился при своем месте и чтобы офицеры совались в места, где их не спрашивали, вообще будучи врагом всего ненадобного, я хотел их отослать в лагерь и для того спросил, что [436] им нужно было на батарее. Нас в лагере оставили без должности и назначения, отвечали они, и мы приехали просить у вас занятий. Не следовало отвергать людей доброхотных, и притом, так как я имел надобность в ординарцах, коих не желал отделять из фронтовых офицеров, то я велел им обоим остаться при мне и начал немедленно употреблять их в рассылках с различными приказаниями, что они и исполняли с должною точностию и расторопностию.

Я долго ожидал каких-либо повелений от Паскевича или известий о нем. Наконец, перед полднем приехал от него офицер казачий, который сказал, что у них завязалось довольное сильное дело, что с нашей стороны было очень много раненых, что Паскевич мне приказал отнюдь не предпринимать какое-либо наступательное движение, но оставаться в том положении, как я находился и все стараться отвлекать силы и внимание неприятеля на мою сторону. Все сии вести не подавали поводу к выгодному заключению о состоянии дел в отдельном отряде. Более я ничего не мог узнать, и офицер уехал; но сие никак не остановило намерения моего. Напротив того, я знал нерешимость и нескладность приказаний Паскевича, на коих никогда не должно было и невозможно было основываться; при том же я рассудил, что если у него дела пойдут хорошо, то и мой успех ему не повредит и тем успех сей был вернее; если же дела у него идут дурно, то сие было лучшее средство отвлечь от него неприятеля. Да притом же и стыдно было бы оставаться в бездействии, имея столько артиллерии и войск, как у меня было. А потому, не откладывая далее исполнения своей цели, я позвал к себе Беньковского и поручил ему в командование войска, назначенные для действия с правого фланга по высотам.

Таким образом центр мой находился под командою полковника Фридрихса; флангами — левым командовал полковник граф Симонич, а правым полковник Беньковский. Не помню, кому был поручен самый лагерь, в коем, за составлением правого отряда, оставалось еще несколько войск и довольное число артиллерии.

Прежде чем начать предполагаемую мною атаку, я приказал еще усилить действие батарей моих по неприятельскому укреплению и для того выдвинул из лагеря на правый фланг два однопудовых единорога осадной артиллерии, кои прикрыл командою Херсонского гренадерского полка, находившегося в правом редуте. Единороги сии действовали на большое расстояние, а бомбы, из оных пущенные, иногда ложились в самом укреплении, обстреленном таким образом с трех мест. [437]

Отряд Беньковского был составлен из одного батальона Эриванского карабинерного полка, одной или двух рот пионеров, двух рот 42-го егерского полка (которые составляли его резерв) и несколько артиллерии. Кроме того я составил главный резерв свой из одного сводного батальона, в котором соединил две роты Грузинского гренадерского полка и две роты 41-го егерского.

Последний резерв сей, на который я должен был рассчитывать во всех случаях, где бы ни потребовалась скорая помощь, был поставлен совершенно вне выстрелов неприятельских орудий, за высотою, на которой я находился между лагерем и осадными батареями нашими, в таком месте однакоже, из коего ему всего способнее было поддержать приготовляемую мною атаку на правом моем фланге.

Устроив все таким образом, я приказал Беньковскому подвигаться вперед. Он был встречен огнем орудий из Турецкого укрепления. Дабы дать настоящее направление флангу сему, я сам поехал к Беньковскому и провел отряд его под самую гору, которую хотел атаковать. Тут мы были закрыты от действия Турецкой артиллерии: ибо, находясь в лощине, и сами не видали укрепления, из коего нас также не было видно, хотя мы находились от оного не более как на половину ружейного выстрела. Если бы в сие время Турки, сделав вылазку, напали бы на нас, то могли бы нас попятить назад; ибо выгода местоположения была на их стороне, и сим бы отклонилась на некоторое время атака наша; но кажется, что они в эту минуту были не в силах предпринять сего, ибо сражение, продолжавшееся все утро с отрядом Паскевича, отвлекло большую часть войск их в ту сторону.

Совершенная тишина царствовала в Турецком укреплении, что означало их готовность принять нас, как следует; с нашей стороны также не шумели, дабы не подать Туркам поводу к открытию моего намерения.

Заметив, что на вершину вели два небольших оврага, я воспользовался временем, дабы поставить каждую половину карабинерного батальона против каждого оврага в лощине. Пионеры, занимавшие голову колонны, поднялись несколько вверх, но, не открывая себя, залегли на косогоре в весьма близком расстоянии от крепости. Резерв правого фланга был поставлен несколько влево, дабы предупредить с сей стороны вылазку; командир 1-го баталиона Эриванского карабинерного полка подполковник Кашутин остался с левою половиною батальона, а Беньковской при правой половине. Полубаталионы сии находились не более, как в 100 или 150 шагах [438] один от другого и должны были соединиться, выходя на самую высоту по оврагам, перед коими они были расположены и коих вершины были саженях в 30 от Турецкого укрепления. В таком положении войска сии ожидали знака к атаке, который только что хотел я дать, как в туже минуту приехал ко мне от Паскевича пионерный прапорщик Пущин и привез мне повторение прежнего приказания отнюдь ничего не предпринимать.

Сие приказание приходило ко мне совсем некстати. Я мог отложить свое намерение за полчаса до сего; но тогда, как я уже находился в таком близком расстоянии от неприятеля, оставаться в бездействии значило подвергать войска свои внезапному нападению, ослабить дух их и ожидать неудачи. Я все сие изложил Пущину, который поехал с докладом о положении и мнении моем к Паскевичу. Повременив несколько и видя, что все было спокойно, я решился сам ехать к Паскевичу и просить его согласия на мое намерение. Но проехав лощиною оконечность своего правого фланга, я удивился найти в некотором расстоянии один или оба шестивзводных батальона 42-го егерского полка и за оными казачий Сергеева полк на коне, построенный лавою. Пехота сия была построена в колонны, и перед полком встретил я бригадного командира генерал-маиора Королькова, который только что пришел с сими войсками из отряда Паскевича и готовился атаковать тоже Турецкое укрепление, ожидая на то приказания. «И вы также будете атаковать гору?» спросил я Королькова.— «Да уж будем атаковать», отвечал мне Корольков молодецки.

Заключая из приближения сих войск, что Паскевич, постигнув мое намерение, вероятно по движению войск моих, которое он мог издалека видеть, переменил свое намерение и, сообразуясь с моим, хотел поддержать оное, я поспешил к нему и нашел его верстах в двух назади на горе, с коей ему окрестности хорошо открывались. Я не заметил, что в правой стороне от него еще продолжалась перестрелка (как меня в том после уверяли), а видел только на покатостях горы колонны отряда, стоявшие без действия (малая часть сих войск только двигалась и приближалась к нему: то был Ширванский полк с линейною артиллериею).

Я поспешил изложить Паскевичу сделанное мною и положение мое, в коем не должно было медлить, находясь в столь близком расстоянии от неприятеля. Пущин, приезжавший ко мне, уже предупредил меня, что дело у Паскевича было не совсем выгодное, что у них было очень много раненых, т. е. человек до 400, а потому я уже и не расспрашивал много о сем деле, да и не имел к тому [439] довольно времени. Паскевич находился почти один; тут не было ни Вадбольского, ни Сакена, никого из главных чиновников отряда и штаба его; но я против всякого чаяния нашел его в хорошем расположении духа. Он расспрашивал меня, любопытствовал, и наконец, остановившись несколько, с веселым видом опять обратился ко мне и спросил улыбаясь: «А хочется очень атаковать гору? — Не в том, что хочется, отвечал я, а необходимость теперь уже сего требует.— Ну хорошо, продолжал он, атакуйте с Богом, а я к вам в подкрепление еще назначил Бородина с Ширванским полком, который вот уже идет.

Ширванский полк в самом деле прошел уже мимо нас. Бородин заезжал на гору за приказанием к Паскевичу и поехал к полку, взявши направление к горе, под которой стоял Беньковский. 42-й егерский полк точно был послан за несколько времени перед тем.

Итак войска наши обступали гору сию уже с двух сторон, а часть Ширванского полка могла обходить оную с третьей стороны, так что Туркам, в случае неустойки, оставалось только одно отступление в укрепленное предместье города со стороны Католической церкви, в оном находившейся.

Возвращаясь к своему месту, дабы начать атаку, я должен был обогнать Ширванский полк и к удивлению моему увидел, что полк сей, не доходя еще на пушечный выстрел неприятеля, остановился, а Бородин ехал назад. Я спросил его, куда он ехал; он отвечал мне, что имел еще кое о чем спросить у Паскевича. Сие было весьма некстати и неуместно со стороны Бородина, искавшего как будто случая промедлить. Он однакоже уехал; полк (по его ли приказанию или нет, сего не знаю) опять тронулся, я его объехал, и полк опять остановился.

Заключая из сих остановок, что мне не должно было много рассчитывать на усердное содействие со стороны Бородина, я решился атаковать, не дожидаясь его, и поехал к Беньковскому, ожидавшему моего приказания в том же положении, как я его оставил.

По данному приказанию обе колонны карабинеров стали подниматься на гору оврагами. В сию самую минуту полил крупный, холодный дождь, который в миг смочил землю, так что люди, влезая на гору, скользили по мокрой траве и не подвигались вперед с желаемою быстротою. Я закричал на них; они удвоили усилия и стали всходить к вершине. Турки все молчали; ни их, ни укрепления их не было еще видно. Остановив левую колонну, я проехал к правой. которая также начинала уже выходить на верх и, [440] следуя далее направо, дабы видеть содействие других войск, я услышал первые пули, которые начинали у меня через голову свистать. В мгновение ока открылся жесточайший огонь, ружейный с обеих сторон. Турки стреляли картечью из своих четырех орудий, на самое близкое расстояние: орудия мои, поставленные на самом левом фланге, действовали также картечью по укреплению через лощину в гору. На правом моем фланге 42-й егерский полк атаковал со мною в одно время, а правее оного генерал Гилленшмидт подвез 6 линейных орудий на самое малое расстояние от неприятеля и открыл также картечный огонь. В миг было у него перебито несколько артиллеристов пулями.

Когда я въехал на самую гору, открылось передо мною укрепление неприятельское, окруженное дымом и извергающее жесточайший огонь. Колонны наши несколько было приостановились, прилегли и также отвечали батальным огнем; но вдруг поднявшись, пробежали то малое число шагов, которое их отделяло от укрепления, не взирая на град пуль и картечей, коими нас осыпали, и завладели укреплением с орудиями и лагерем, поколов еще штыками несколько отчаянных Турок, оставшихся за деревянными валами своими и грозивших своими кинжалами или ятаганами (ибо прочие побежали из укрепления, в то время как наши стали входить в оное).

Едва я успел выехать на гору, как лошадь подо мною была ранена тремя ружейными пулями (или лучше сказать, двумя; ибо третья рана состояла из четырех небольших ран, одна вблизи другой, вероятно нанесенных разрубленною на четыре части ружейною пулею). Лошадь моя стала на дыбки. Я соскочил с нее, и она уже была вся в крови. В эту минуту я не имел заводной лошади при себе. Фельдъегерь Подгорный, которого я к себе поутру взял, предложил мне свою какую-то маленькую казенную лошадь, которую ему дали, и я, пересевши на нее, въехал в укрепление, которое только что было занято нами. Турки, бегущие с горы в крепость, еще иногда оборачивались и стреляли по нас; но так как часть людей, отделившаяся от колонны, бросилась за ними, то их в тоже время загнали в крепость, поколов в рытвинах тех, которые хотели держаться. Люди наши занеслись таким образом с несколькими офицерами под самый бастион.

В сию минуту можно было бы ворваться и в самое предместье; но тут началась бы новая битва, войска у меня смешались; надобно было все собрать и привести в порядок, дабы дать отпор в случае вылазки из предместья, и потому я решился удовольствоваться [441] на сей раз сею победою, чрез которую мы приобретали уже чрезвычайное преимущество местоположения, и после коей, не подвергая себя большим уронам, а может быть и неудачам против гораздо превосходных сил, можно было наверное определить в самое короткое время завоевание Ахалцыха.

Торжество на взятой батарее было чрезвычайное. Солдаты с криком ура приносили ко мне знамена, радовались, метались вперед, видя перед собою город, и мне было почти невозможно собрать их в строй. Они заглушали и голос мой, и начальников своих, и барабанный бой, встречая меня с радостными восклицаниями. Батальонный командир карабинерный Кашутин был тяжело ранен, несколько офицеров убиты и ранены. Я с трудом мог кое-как собрать батальоны и немедленно послал за своею артиллериею и осадными единорогами, дабы укрепиться твердым образом на сей горе, с коей под ногами нашими открывался весь Ахалцых.

Потеря наша в сем мгновенном деле был чувствительна несколькими хорошими офицерами, коих мы тут лишились; нижних чинов в полках погибло не более 50 или 60 человек; но люди сии устилали или означали путь, по которому колонны подвигались на приступ. Впереди их лежал вблизи укрепления генерал-маиор Корольков, у которого голова была прострелена пулею, смертельно ранившею и его адъютанта, который на другой день умер. Я удивился сперва, каким образом замешался между егерями убитый офицер с красным воротником, ибо Ширванцев с нами не было, и я несколько времени не мог узнать в нем Королькова. Корольков, будучи полковником артиллерии, приводил в 1819 г. свою роту в Грузию, где он ее и сдал, сам же был вскоре произведен в генерал-маиоры (тогда еще о нем нехорошо относились); в 1826 или 1827 году он был назначен командиром бригады (41 и 52-го егерских) в Грузии. Он ни с кем не уживался и не сближался, был очень взыскателен по службе и нелюбим подчиненными своими. О нем все говорили как о чудаке и смеялись ограниченности его дарований. Вадбольский, человек основательный. о Королькове иначе относился; он его хвалил, но никто, кажется, не имел случая поверить сего мнения по необразованной, как говорили, грубости Королькова. Он показал себя храбрым 9 Августа, и смерть его была следствием подвига. Сего никто не ожидал от него, и последний подвиг сей, может быть, был и первый в жизни его. Корольков смертию своею сделался уважительным в войске.

Между карабинерными офицерами был убит поручик Алхас-султан, сын Елисуйского султана. Молодой человек сей, родом [442] Лезгин, был на ряду лучших офицеров в полку, в коем его любили все начальники и товарищи. Роковая пуля ударила его в грудь. Вегаб! Я умираю! вскричал он по-турецки Лезгину, бывшему в молодости дядькою его, а ныне слугою, человеку, ходившему за ним с ребячества еще в родительском доме и который, не отставая от него никогда ни на шаг, и в сем случае последовал за ним с колонною. По делу умираешь! отвечал без запинания в отчаянии своем Вегаб, принимая его почти уже без жизни на свои руки. Вегаб долго смотрел на бездыханное тело молодого султана. Ты почестей хотел, говорил он, стоя над ним: вот оне! Для чего ты оставил дом свой? Разве у тебя не доставало имущества, разве ты не имел родины, родных? Чего ты искал? Вот тебе слава, вот тебе почести!» вскрикивал он в тяжком отчаянии. Наконец, Вегаб прослезился; он оделся в черное платье и занялся похоронами своего султана.

Я давно знал и Алхаса, и Вегаба, знаком быв и с Ахмед-ханом, Елисуйским султаном. Я просил Паскевича показать некоторое уважение к отцу убитого и снисхождение к слуге его; он внял моему ходатайству: первому велел написать письмо, а второму дал 30 червонцев на дорогу. Мне в тоже время удалось у него еще выпросить 1000 рублей карабинерного полка маиору Хомутскому. У него по несчастью, при переходе через границу, около Гумров, бежал мальчик и снес деньги; кроме того в сражении 5-го Августа у Хомутского убили лошадь. Сии два обстоятельства его много расстраивали. Человек сей заслуживал уважения по усердию своему и хорошим правилам. Деньги сии выдавались из экстраординарных сумм, в коих главнокомандующий едва ли какой отчет отдавал.

Но я отдалился от предмета своего. Вот еще некоторые подробности касательно сего знаменитого приступа 9-го числа Августа.

Атака карабинеров была произведена с быстротою; в особенности пионеры, находившиеся в голове колонны, отличились мужеством своим. Но карабинеры, вшедши на гору, несколько приостановились и прилегли от неожиданного сильного огня, коим их встретили Турки из укрепления, на самом близком расстоянии; не менее того колонны, удержанные в порядке своими офицерами, открыли также частый ружейный огонь, и застрельщики, перебегая по немногу вперед, находились уже почти под самым укреплением, как Турки начали оставлять оное. К сему способствовала неожиданная атака (почти с тыла их или в правый фланг) батальона 42-го егерского полка, поставленного мною у Беньковского в резерве, который, [443] обошед укрепление по косогору с нашей левой стороны, внезапно показался у нас почти сзади, уже близко палаток их. Сему помогла также атака Королькова и наконец показавшихся из-за оной казаков Сергеева полка, как равно и сильный картечный огонь, произведенный Гилленшмитом по укреплению, и моих орудий, действовавших на перекресток первым. Все шло единодушно на четырех местах, как бы по данному знаку, тогда как общего начальника всех атакующих войск не было. Подобные случаи бывали не редки в Кавказском корпусе, и одна часть не выдавала другой: отличительная черта войск сего корпуса.

Турки в побеге своем бросились сперва толпою к своему левому флангу, где у них находились также два орудия за деревянным небольшим блокгаузом. Ширванский полк взял туда направление свое, встретил их во фланг, разбил толпу сию без остановки и завладел от того теми двумя орудиями и несколькими знаменами, которые Турки хотели спасти. Ширванцы, обошед таким образом левую оконечность укрепления, также преследовали бегущих до самого города. И Ширванцы сделали на последок свое дело; но им только принадлежала часть победы, а отнюдь не вся.

Без сих вспомогательных войск мне одному, может быть, и не удалось бы одолеть Турок в то время; но я не мог сомневаться с начала приближения своего к горе: ибо тогда неприятель был еще слаб на сей точке Он значительно усилился во время переговоров моих с Паскевичем, что было весьма хорошо видно (как мне после сказали) с приречных батарей моих. Подкрепления сии безостановочно приходили на гору небольшими отделениями.

Комментарии

1. См. выше, стр. 317.

2. Потерною называется потайная дверь в крепостной степе, по которой можно спуститься в ров. П. Б.

3. Я ехал к вашему превосходительству с тягостным чувством, рассчитывая на справедливое негодование моего генерала по поводу чувствительной потери, только что мною понесенной; но ваш милостивый прем и...

4. Супруга князя Андрея Борисовича Голицына, ур. Ахвердова. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1828-й год // Русский архив, № 12. 1893

© текст - Бартенев П. И. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1893