ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.
1828-й год.
Мы были очень веселы дорогою; но как коляска и бричка были тяжело нагружены, и лошади несколько уставали, то мы с большим трудом поднимались первые 12 верст на Каджорскую гору шагом; за тем местоположение было также гористо, и дорога дурная, что меня беспокоило на счет беременности жены моей. Мы ехали тихо, со всеми возможными предосторожностями, и приехали уже перед самым вечером в Приютино, Путешествие сие в хорошую погоду по прелестным местам, где везде оставались следы трудов моих, когда я еще командовал полком, наконец мною созданное и очаровательное для меня Приютино, веселость спутниц моих, все сие, при совершенной свободе, коею я наслаждался, доставило мне один из приятнейших дней моей жизни. Вечер был прелестный, и мы успели еще сделать небольшую прогулку по рощам и лугам, окружающим Приютино, пока нам приготовили ужин. Я познакомил спутниц своих с старым унтер-офицером своим Мухиным, комендантствовавшим на сем посту, и верною его собакою Сурком, показал им все предметы, занимавшие меня до сего. Веселие, радость и хохот не переставали, пока все не полегли спать на свежем сене, коим устлали пол. [342]
3-го числа поутру все проводили меня еще верст 5, и я отпустил жену с сестрами в Тифлис под прикрытием слуги своего Веденея, старосты Мухина и верного его Сурка, с коими они и прибыли благополучно домой. Сам же я проехал в Манглис, где сделал смотр той части Эриванского карабинерного полка, которая там находилась в то время (ибо большая часть была уже в походе). С Фридрихсом мы обошлись по-прежнему, хотя взаимной искренности между нами не было.
4-го числа я поехал с Фридрихсом на Цалку, чтобы осмотреть находившуюся там роту. В то время был на Цалке исправляющим должность коменданта Крымского пехотного полка подполковник Дрешерн. Новое распоряжение сие было признано нужным по случаю предстоявшей Турецкой войны и набегов хищников из Ахалцыхского пашалыка, при чем и самая крепость Цалка была приведена в лучшее состояние и укрепления оной увеличены. Дрешерн был человек весьма хороший и исправный служивый; он имел наблюдение за границею и кроме Цалкского поста начальствовал Татарскими обывательскими разъездными постами, которые всегда высылались на границу летом и по военным обстоятельствам были усилены. Узнав о скором приезде моем, он собрал резервы сей конницы и выехал ко мне на встречу. За 10 верст от Цалки, я увидел издали сию конную толпу и принял оную было за неприятельскую; мы с Фридрихсом брались уже за оружие, видя приближающихся вскачь нескольких всадников, но вскоре узнали, что то были наши.
Я ночевал на Цалке, а 5-го выехал с Фридрихсом, следуя к Каракализику, где собирался отряд мой. Остановились ночевать при Башкичетском посту; выстроенной мною во время пребывания моего там с полком, навесный деревянный мост стоял еще в совершенной исправности. По другой стороне реки Мушиаверы стоял лагерем сводный уланский полк, который я на другой день обогнал на переходе.
6-го числа я прибыл к своему отряду, коим до прибытия моего командовал старший из находившихся в лагере начальников, командир Ширванского полка полковник Бородин, любимец Паскевича.
С прибытием в лагерь я разделил войска в оном находившиеся и подчинил каждую часть старшему в оной начальнику таким образом:
Регулярною кавалериею, за неприбытием Раевского, командовал полковник Анреп. Всей пехоты начальником был полковник Фридрихс. Гренадерской артиллерии полковник Долгово-Сабуров. [343] Артиллерии 21 бригады и Донской роты подполковник Симчевский. Иррегулярной кавалерии полковник Карпов, на коего возложено было охранение отряда пикетами и разъездами. Были назначены охранные для пасущихся табунов команды. Были назначены дежурные по отряду, установлен весь порядок лагерный в военное время службы, и наконец приготовлена встреча для главнокомандующего, которого я на другой день ожидал в лагерь.
7-го числа главнокомандующий приехал к нам и оставался ночевать, а 8-го отправился в Гумры и взял с собою в конвой, под начальством полковника Карпова, полк имени его и Черноморский казачий при 4-х орудиях Донской артиллерии; с ними он и ночевал на реке Казанчай, что в Карагачинских горах.
Корпусный штаб, который также ко мне прибыл, отправился 8-го же числа и ночевал у подошвы Карагачинских гор с отрядом полковника Анрепа; он был мною отправлен в составе 6 рот Ширванского пехотного полка, сводной кавалерийской бригады, 8 орудий Донской артиллерии и сборного линейного казачьего полка на всегдашнее постоянное прикрытие корпусного командира и квартиры его.
Главнокомандующий в Грузии имел всегда при себе один сборный казачий полк, который составлялся из всех линейных казачьих войск и переменялся ежегодно или смотря по надобности. Самая ничтожная часть сего полка служила ему для прикрытия во время поездок; большая же часть людей употреблялась в частные должности, на конюшне, на кухне и у разных приближенных чиновников, при чем командиры сих полков имели, как говорят, значительные выгоды. В Персидскую войну сия команда была в беспорядке и неустройстве; в первую Турецкую кампанию полк сей был многолюднее и в лучшем виде, во вторую же Турецкую кампанию он был в блистательном виде сначала, но допущенными злоупотреблениями полк сей также начал приходить в упадок малолюдством, ибо казаков также начали разбирать в услуги. В обе сии кампании командовал сборным линейным казачьим полком полковник Верзилин, состоящий по армии и настоящий командир Горского пехотного полка. Человек сей не пользовался особенным добрым именем.
Казачьи линейные полки всегда отличались мужеством своим, ловкостью, расторопностью и исправностью по службе; они и в сих походах поддерживали доброе имя свое, служа как конница, как пехота, как полицейская команда, и заслуживали всеобщее уважение в армии нашей. Мы имели и конную полуроту линейную, которую [344] я часто предпочитал в действии (особливо в движениях, требующих быстроты) нашей регулярной артиллерии.
За отправлением отрядов Карпова и Анрепа, я остался еще на один день в Каракализике с отрядом, состоявшим из полков Грузинского гренадерского, Эриванского карабинерного и казачьего Леонова. Всей пешей артиллерией и полком казачьим Леонова командовал отличный Донской штаб-офицер Студеникин; генерал-маиор же Леонов был походным атаманом всех казачьих войск в Грузии и находился в корпусной квартире.
8-го числа я сделал инспекторский смотр одному батальону Эриванского пехотного полка. В сей день была у нас сильная гроза, и молния, ударивши в карабинерный лагерь, попортила несколько ружей, у коих стопила оконечности штыков, также зашибла несколько нижних чинов, кои однакоже скоро выздоровели.
9-го числа я выступил с войсками в проливной дождь и остановился ночевать у подошвы Карагачинских гор. Мы шли около 25 верст пространною равниною, но так как место сие вообще довольно возвышенно, то и воздух довольно свеж, и травы не выгорают летом от солнца.
10-го числа я прибыл к реке Казанчай, где нашел две роты карабинерного полка, высланные туда из Манглиса для встречи главнокомандующего. На сем переходе весь карабинерный полк, коего часть еще находилась на горах Карагачинских для исправления дороги, соединился, и я на походе сделал последний инспекторский смотр остальной части полка сего. В сей день мы прошли около 25 верст. Карагачинские горы невысоки и не имеют крутых и каменистых подъемов; их можно скорее назвать возвышенною плоскостью, которая продолжается от Безобдальской горы. Земля на оных жирная, черная и от дождей становится очень вязка местами. На горах сих имеются болота, так что там при ненастной погоде переход через оные с обозом и передвижным магазейном был очень труден. Горы сии имеют отличные кормы, но совершенно безлесны; редко на оных бывают теплые и ясные дни; летом на оных кочуют Татары Борчалинской дистанции, пасущие многочисленные стада. Зимою горы сии покрываются снегом, который выпадает с ранней осени и сходит позднею весною. Мятели и бесприютность сего места делают горы сии почти непроходимыми в зимнее время; однако в некоторых местах, по оврагам, видны остатки бывших селений, и по развалинам каменных церквей можно полагать, что селения сии пребывали тут долгое время. Суровость ли климата или разорения, претерпенные от Эриванских [345] Курдов, были причиною, что места сии ныне опустели, того не знаю; не полагаю, однакоже, чтобы, при всем плодородии, как видно, земли, страна сия была угодна для населения, по продолжительности зимы и совершенному безлесию оной.
11-го числа я прошел небольшой переход и прибыл к речке Или-даре, где поставил лагерь свой при впадении оной реки в реку Арпачай, составляющую нашу границу с Турциею. Тут я нашел полковника Реута с 42-м егерским полком, который также поступил временно в командование мое. В сем лагере я дневал 12 числа и посылал в тот день разъезды вверх по Арпачаю. Замечено только было на неприятельской стороне несколько конных людей в дали, которые скрылись. Неприятель казался в совершенной беспечности, как оно и в самом деле было, полагаясь единственно на защиту крепости Карса и вспомогательные войска, которые ожидались из Эрзрума.
12-го числа получил я приказ отданный главнокомандующим во время пребывания его еще в Тифлисе от 30-го числа Мая…
Сие расписание войск должно было привестись в исполнение только по собрании всех войск в Гумрах при переходе через границу: ибо до того времени войска, находившиеся в следовании, были временно под моим начальством; малая же часть оных, собранная в Гумрах, состояла временно под командою генерал-лейтенанта князя Вадбольского.
Князя Вадбольского, коего солдаты по военным его доблестям и по наружному виду называли Николаем Чудотворцем, находился с некоторого времени в Гумрах, где он производил следствие по жалобам на Севарсемидзева в неуплате жителям денег за взятый у них провиант, и нашел Севарсемидзева виновным. Вадбольский, кажется, кроме того имел поручение наблюдать за пополнением магазейнов Гумринских и за движениями неприятеля в Карском пашалыке, что он и исполнял до прибытия главнокомандующего и выступления войск за границу. Он пользовался с начала войны Турецкой расположением графа Паскевича и большою доверенностью от него, но под конец первой кампании лишился оных.
Князь Вадбольский был человек отличных добродетелей, прямой, скромный, правдивый, храбрый, веселый, приятный в обществе, умный, довольно образованный, красноречивый, честный, опытный и сметливый в обхождении с людьми, но был при том скуп без меры и не всегда воздержен в употреблении напитков, в которых случаях он забывал свое звание и лета с молодежью, но умел [346] всегда восстановить к себе после того уважение. Скупость его была гораздо вреднее: она была причиною, что он часто находился под неприличным влиянием людей, которые его постоянно кормили обедами, потчивали винами, и через то допустились злоупотребления разного рода. Распорядительности в движениях отрядов, в диспозициях, в продовольствии войск, в сношениях с жителями, он никакой не имел и, испытав в течении долговременной своей службы много неприятностей, был мало предприимчив во всем, что поручалось его усмотрению, и всегда боялся ответственности. Не менее того князь Иван Михайлович Вадбольский был вообще любим и уважаем.
Князь Эристов, как из старших генералов нашего корпуса, должен был по настоящему занимать место князя Вадбольского; но недостаточные способности его обратили внимание начальства, и ему дали поручение осмотреть полки его дивизии, расположенные в Дагестане, дабы удалить его под сим предлогом от действующих войск.
Начальствование над всею пехотою, которое было возложено на князя Вадбольского, не признал я удобным: ибо вся пехота никогда отдельно не действовала, а всякая действующая часть имела в составе своем конницу; а потому начальство князя Вадбольского могло только затруднять скорое отправление службы в лагере, где весь корпус был вместе собран, а во время действий не имело почти никакого влияния на отдельные части. В следующую Турецкую кампанию распорядились лучше: войска были разделены на три колонны, и всякая колонна составлялась из всех родов войск.
Гвардейские полковники и обер-офицеры, присланные с начала Персидской войны для обучения нас по доносам Паскевича и находившиеся по окончании оной при учебном батальоне, собранном в Тифлисе, были ныне раскомандированы по полкам, но не в виде учителей, а с тою целию, чтобы они могли приобучиться к военным действиям и пользоваться выгодами службы в военное время. Многие из них служили хорошо, некоторые были убиты.
12-го же числа получил я повеление прибыть на другой день в полдень со всеми войсками, собранными на речке Или-даре, к Гумрам.
Я выступил 13 числа и, сделавши в 3-х верстах, не доходя Гумров, привал, велел людям одеться и вступил в новый лагерь свой в Гумрах в параде. Нас встретил новый начальник наш князь Вадбольский, и войска мною приведенные поступили в командование начальников по расписанию. В бригаде, коею я командовал, [347] стояло под ружьем всего с артиллериею, наличными, больными и ближними командировками, строевых рядовых 3303 человека.
13-го числа ввечеру Паскевич созвал к себе всех начальников и полковых командиров, желая им отдать лично приказание на счет порядка следования в неприятельских границах; но мысли его не были соображены. Все собрались, сбились у него в тесной комнате; часть на дворе даже оставалась. Он начал говорить, не владея даром красноречия, ничего не сказал; некоторые ушли, не дождавшись конца. Можно однако было заметить, что цель его была как можно более сократить непомерную длину колонны нашей, состоявшую большею частью из обозов, подвижных магазейнов и артиллерийских парков, кои прикрывались весьма малым числом войск: ибо у нас было всего 15 батальонов пехоты, которые составляли не более 8000 человек под ружьем, 8 эскадронов, 1200 человек, и 6 казачьих полков, в коих считалось до 1500 казаков. Всего было у нас около 11.000 человек под ружьем, а обозы наши и парки растянутые могли занимать до 20 верст в длину. Артиллерии у нас было много; кроме осадной считалось, кажется, 76 орудий полевых, но тем труднее было прикрыть оную на марше.
Отряд наш был в самом деле слаб, но доброй воли и уверенности в победе много. Начальники были все опытные, войска большею частью обдержанные, и никто не помышлял о сравнении сил наших с теми, которые мы могли встретить в неприятельской земле. Каждый заботился более об устройствах к снабжению войск продовольствием со всякими запасами, которых не ожидали найти в земле, оставленной жителями. Думали о способах к удобнейшему движению, и войско вступило и ходило по неприятельской земле так же свободно и порядливо, как бы в своей, не терпя ни в чем нужды: все было предвидено, предупреждено.
Но обратимся к ожидаемому распоряжению от главнокомандующего. Время терялось в напрасных и без всякой связи разговорах, тогда как на другой день надобно было уже выступить в поход, и всякому было дорого время. Сакен, видя, что сему не будет конца, обещался отдать приказание Паскевича письменно, что нас успокоило, и беспутное вече наше разошлось, послав за приказаниями в штаб адъютантов...
Во время следования колонн, заботливостию полковника Вальховского, нашего обер-квартирмейстера, присылались к нам описания дорог, по коим нам идти. Точность сих описаний, сделанных по расспросам, была разительна, и мы всегда знали наперед [348] о всякой канаве, которая могла остановить движение колонны, и брали заблаговременно меры для поправления дороги; знали, где есть корм подножный, вода, где обозы могли строиться в несколько линий или идти по одиночке; где могла быть в теснине продолжительная остановка, во время коей батальоны могли не дожидаться в ружье, а расположиться на привале. Словом, все было придумано и приспособлено к порядливому движению войск, и мы сим без сомнения были обязаны Сакену.
Голова колонны тронулась с Паскевичем за границу чрез Супачай 14 числа после молебствия; я же провел еще ночь в Гумрах, ибо дорога на длинное пространство была занята обозами и транспортами. Третья казачья бригада с генералом Заводовским осталась на время у меня в команде.
Подробное распоряжение для обозов заслуживает также внимания; оно было хорошо соображено, а потому и исполнялось с успехом. Предмет сей был для нас весьма важен при многочисленности наших обозов, которые было трудно прикрыть во время движения, а посему и обращено было на устройство оных всевозможное старание... Не было ни одной повозки, которая не лежала бы на ответственности одного из бригадных командиров; от того был порядок в той части войск, которая всегда бывает в самом большом беспорядке и которая составляла у нас одну из важнейших частей, ибо она заключала все средства продовольствия и снаряды. Со вступлением в границы Турции сообщения наши с Грузиею уже прерывались; ибо неприятельские отряды заезжали нам в тыл, и наша операционная линия должна была находиться в самом лагере нашем. Следование наших обозов в самом деле представляло картинный вид и издали казалось несметным войском; ибо по сделанным расчетам в обозах они строились колоннами и двигались густо, не оттягиваясь. Шествие было примерное...
В последствии времени были еще взяты многие меры против чумной заразы. Из сих Записок будет видно, что зараза несколько раз появлялась у нас в войсках и вскоре прекращалась деятельными мерами осторожности; но в тех частях войск, где было мало порядка, чума не переводилась. Мы вообще удостоверились, что против сей болезни нужны были одне полицейские меры и что меры сии служили верным средством для прекращения оной; напротив, употребление врачей для прекращения чумы было совершенно не дельное средство. Врачи могли только служить для лечения уже зараженных, из коих редко кто выздоравливал. [349]
Начальником артиллерии был капитан Философов 3, человек отличных дарований и образования. Он заслужил у нас всеобщее уважение. По окончании Турецкой войны он возвратился в Петербург и был командирован в Алжир с Французскою экспедициею. Философов прибыл к нам еще в Персидскую войну, во вторую кампанию, и находился при графе Сухтелене, который исправлял должность начальника штаба при Паскевиче. Философов, кажется, командовал также осадною артиллериею еще при взятии Эривани.
По сделанному назначению 2 и 3 бригада пехоты выступали 14-го числа после молебствия. Молебствие сие было торжественное. Войска после оного прошли церемониальным маршем, и мы после оного дивились, с улыбкою смотря друг на друга, малочисленности войска, с коим мы начинали войну; но войска сии были одушевлены прошедшими успехами в Персидской войне и шли с полною уверенностию победы. Нас было не много более 11.000 человек всего на всего, пехоты, кавалерии и артиллерии.
В самое время молебствия, показался орел, который парил над нами. Сие было тотчас всеми замечено и названо предзнаменованием победы. Орлы сии показывались почти на всех молебствиях, после сражений и побед. Весьма вероятно, что, видя движения в лагере, они спешили к добыче, которую мы для них оставляли на полях и парили около того места, где видели собрание людей, от опасения продолжать свой пир, или в ожидании нового продовольствия.
Я выступил со своими войсками 15-го числа из-под Гумров и переправился через Арпачай в брод. Крутобережная речка сия и небольшой подъем в теснине, встретившейся уже в Турецких границах, несколько задержали меня; ибо осадная артиллерия, будучи впряжена молодыми, еще вовсе необъезженными лошадьми, с трудом подвигалась по неровной дороге. Но, вышедши из теснины, все обозы мои построились в четыре линии, и я продолжал движение свое уже в совершенном порядке.
В сей день я прошел до селения Кизил-Чахчах, где, перейдя речку Карахан, ночевал на правом берегу оной. Главные силы с Паскевичем прошли несколько подалее. Ночью настиг меня полковник Лазарев с Миницким, который находился при мне в Персидскую войну. Они ехали из Эривани, где занимались неудачным переселением из Хоя и Салмаса Армян. Они ехали к Паскевичу с письмом о своем поручении и ночевали у меня в лагере. Лазарев, кажется, был дурно принят; но он не был столько [350] виноват, как сам Паскевич, не сделавший для сего переселения никакого путного распоряжения.
16-го числа я двинулся до Пандеривани, где соединился с главными силами, кои там стояли лагерем.
*
Описание дальнейшего похода и взятия крепости Карса помещено в «Русском Архиве» 1877 года (I, 315-351). Н. Н. Муравьев получил за Карс Георгиевский крест 4-й степени. П. Б.
Гарнизон крепости (Карса) был составлен из Крымского пехотного полка, 2-го батальона 39 егерского полка и двух сотен казаков Извекова полка.
Носились слухи, что Кёссе-Магмед-паша находится с войском близ Ардегана, крепости, о существовании коей только тогда узнали, хотя она была весьма в недальнем от Карса расстоянии. Армяне говорили также, что жители деревень Карского пашалыка, коих Турецкое правительство понудило удалиться при приближении нашем, скрывались в окрестных горах и что если послать к ним часть войска, то они вернутся в свои жилища, опасаясь предпринять обратный путь сей, дабы не подвергнуться на дороге нападению от Турок. Вследствие сих известий полковник Реут был послан с отрядом на некоторое расстояние от Карса, кажется, на один переход по Эрзрумской дороге; он возвратился через несколько дней, кажется, без всякого успеха.
Меня же послали с другим отрядом по дороге к Ардегану...
1-го Июля я возвратился к Карсу. Но до сего я еще накануне получил уведомление от Сакена, коим он извещал меня, что во время отсутствия моего из главного действующего корпуса стали показываться признаки чумы и что по освидетельствованию одного умершего из Турок, оный был признан медицинскими чиновниками зачумленным. Вследствие сего были приняты меры:
1. Все строевые и нестроевые нижние чины и разночинцы осмотрены нагие, и те из них, кои оказались сомнительными, поступали в полевой карантин.
2. Каждый день осматривались люди со тщанием, и сомнительные поступали в карантин.
3. Приобретенные вещи сожжены, а прочие вымыты с тщанием.
4. Войска переменили лагерное место и расположены пространнее и отдельно.
5. С жителями прекращено, по возможности, сообщение.
6. Получаемые бумаги все окуривались в полевом почтамте.
7. Дворные собаки истреблены, породистые держались на привязи.
8. Лошадей приказано чаще купать. [351]
9. Приказано иметь строгое наблюдение, дабы каждый день после восхождения и до захождения солнца люди непременно купались.
10. Подтвержден прежний приказ по корпусу о предосторожностях против чумы.
Сакен просил меня также усугубить меры осторожности и уведомлял, что войска переходят на новый лагерь вверх по реке Карс-чаю, на правом берегу, в 6 верстах от крепости. Другим отношением он просил меня, прибывая к действующему корпусу, не вступать в лагерное расположение оного, а оставив отряд мой на реке Карс-чае, за версту от лагеря, уведомить его о том и ожидать его прибытия для осмотра людей по принятым правилам в корпусе.
По приближению к лагерю я остановился. Сакен выехал и, начиная с меня, осмотрел всех в пахах, в шагу и под мышками. Несколько человек оказались подозрительными, и их отправили в карантин, который был поручен надзору полковника Бородина.
После того мы стояли еще около двух недель под Карсом, занимаясь перемолом пшеницы на муку в окрестлежащих мельницах, поправкою крепостных укреплений, а всего более прекращением чумы. Все полки были обведены особенно цепью; таким же образом отделялись роты, в коих оказывались зараженные. Правила сии у меня соблюдались лучше, чем в других частях войска, но совершенно прекратить чуму не могли. Я один достиг до сего после многих хлопот, взысканий и ссор, за что и получил благодарность в приказах от Паскевича. Едва ли я лишился 10 человек в сие время. Но зараза была все сильнее и не прекращалась в полку любимца его Бородина, в коем расстройство, беспорядок и неповиновение день ото дня преуспевали.
Мы ходили всякий вечер с рапортом к Паскевичу о состоянии чумы, и он вечно сердился за больных, говорил неприятности, как будто бы сим средством можно было угрозить заразе. Не менее того средство сие имело на оную некоторое действие: ибо, для избежания сих упреков, начальники усугубляли меры осторожности, хотя и без настоящего внимания к делу и без распорядительности.
Время сие было весьма тяжкое, ибо смертность в иных местах усиливалась; общая недоверчивость поселилась между всеми: всякий опасался пожать руку у своего товарища; иные надели на себя высмоленные рубашки, все носили и не скидывали перчаток с рук; у начальников палатки были обведены веревками, через которые разговаривали с приходящими посторонними, не допущая их [352] к себе. По лагерю курились зажженные навозные кучи для очищения воздуха, в лагерных цепях никого не пропускали иначе, как после осмотра, делаемого дежурным с лекарем. Всякий день водили людей купать по два раза и осматривали их голыми; при малейшем пятне на теле их помещали в число сомнительных и отправляли в карантин, куда они отправлялись безмолвно и с покорностию, как жертвы, обреченные на смерть (ибо часто они заражались в карантине, где и умирали). И сии необходимые предосторожности составляли главнейшее бедствие чумы, которой не дали свирепствовать у нас в полной силе. Велено нам было также не употреблять за обедом салфеток и скатертей. Мы ели много чесноку и держали оный при себе в карманах.
12-го числа мы переменили опять лагерь свой и пришли к селению Тикмё, отойдя 10 верст по Эрзрумской дороге. В сем движении, кажется, не было другой цели, как переменить лагерь для большей чистоты, дабы удалиться от Карса и зараженных мест и сблизиться несколько к лугам: ибо окрестности Карса были совершенно выкошены или вытравлены. Полковник Леман, который был за дежурного штаб-офицера, заболел, и должность его принял Бурцов; за сим умер у Сакена слуга от чумы. Сакен был закарантирован, и Бурцов правил тогда всеми делами корпуса, при чем он оказал необыкновенную деятельность и все потребные способности для звания, которое он занимал.
Сакен был очень рад карантину, ибо он имел надобность в отдыхе, а в должности, которую занимал, был совершенно лишен оного. Высидев 8 или 14 дней в карантине, т. е. в особой палатке на прекрасном лугу, за рекою, где его навещали приятели и разговаривали с ним через веревку, которою лагерь его был обведен, он возвратился в штаб и принялся по-прежнему за дела,
Чума хотя в войсках и уменьшалась от предпринимаемых мер, но совершенно однако не прекратилась, и корпусный командир решился, наконец, начать снова военные действия.
Казалось мне, что общего плана кампании у нас не было; не было и неприятельской армии перед нами, и не слышно было о ней ничего, как только то, что она все еще собиралась придти к нам из Эрзрума. Корпус Кёссе-паши из под Ардегана исчез; но вообще близ границ наших и в кругу действий наших находились крепости, а потому вздумали их брать.
Первая и ближайшая к нам крепость была Ахалкалак. Пошли к Ахалкалаку, известному уже допреж сего славным приступом Котляревского, взявшего оный в 1812 году или в 1813 году — один [353] из важнейших подвигов сего отличного вождя, украсившего военную историю Русских в Грузии своими победами. Мы должны были под Ахалкалаком соединиться с генералом князем Бебутовым, который вел собранные из Грузии остальные войска, что составляло около 2000 человек пехоты — подкрепление для нас немаловажное.
Одобренные успехами под Карсом, мы надеялись с таким же успехом одолеть Ахалкалак (в чем нам и удалось), затем идти далее к Ахалцыху, где, соединившись с генералом-маиором Поповым, который должен был выдвинуться из Боржомского ущелья, осадить и сию крепость.
Войско наше было отменно бодро, все средства продовольствия и осады были в самом лагере и везлись с собою. Операционной линии мы никакой не имели и действовали по-партизански. Поход наш был более похож на экспедицию, подобную Ксенофонтовой с 10,000 Греков. В лагере было изобилье, все начальники были веселы, довольны и прилагали всевозможное старание к исполнению своих обязанностей и угождали главнокомандующему, которого обхождение было вежливее прежнего и который был для всех доступен, благодаря стараниям, умению и терпению Сакена.
С таким войском чего бы нельзя было предпринять!
Генерал-маиор Берхман должен был остаться в Карсе. Начальником штаба у сего отряда был назначен полковник князь Бекович: Берхман был человек старый и мало способный к чему-либо; надобно было ему дать место, а место обеспечить путным человеком, почему и оставили Бековича. Замечали во все время войны, и с довольною основательностию, что Паскевич не благоволил к полкам 20-й дивизии и полагали, что сие происходило от злобы его на Красовского, который командовал сею дивизиею. Может быть, Паскевич более доверял старым Грузинским полкам; но он всегда оставлял в крепостях полки 20-й дивизии, а брал с собою в движения Грузинские войска.
16-го числа мы выступили из лагеря, по направлению к Ахалкалаку. На переходе получил я неудовольствие от Паскевича за исполнение его же приказания в порядке марша, о коем он вероятно забыл. Перемены, им сделанные с криком во время движения, перепутали порядок; колонны столпились при переправе чрез небольшую реку в теснине, и сие было причиною ссоры происшедшей между Симоничем и князем Вадбольским. Адъютант князя в пьяном виде перебивал брод обозом Грузинского полка, и Симонич, вышедший из терпения, дал мне заметить нетрезвое [354] состояние его. Я остановил адъютанта и велел ему прочь ехать; он, качаясь на лошади, добрался до своего генерала и пожаловался на нас. Вадбольский на другой день придрался к чему-то и назвал Симонича, в отсутствии его, но при мне, Итальянским дворянином. Не лично Симонича, а своего подчиненного я счел долгом защитить и гласно объявил при всех Вадбольскому, что адъютант его был пьян, и что если в сем случае глаза мои меня обманули, то они меня всегда обманывали, когда я пьяных видал. Сей решительный отзыв понудил Вадбольского не вступаться более за адъютанта своего. Он после того еще несколько дулся на Симонича; но Вадбольский был добрых свойств душевных, и сие взаимное неудовольствие вскоре изгладилось из памяти его и не имело никаких последствий.
Помнится мне, что мы 17-го ночевали при разоренном селении Инбити. День был жаркий, переход был довольно утомительный, ибо местоположение под конец становилось гористое, и осадную артиллерию, которую мы с собою везли, люди принуждены были на себе встаскивать в трудных местах.
18-го лагерь наш был поставлен на берегу обширного Чилдырского озера, куда мы стянулись перед вечером с некоторою усталостью. Вид сего озера, не взирая на голизну окрестного местоположения, поражал величеством, и мы в иных местах шли по каменной мостовой, хорошо сделанной и, как видно, с большими трудами, по болоту, что свидетельствует о прежде бывшем селении в сих местах и о надобности, которую имели в сообщениях и дороге, которая, может быть, и вероятно, была торговая.
20-го числа мы пришли к речке Джала. Переход сей был один из труднейших. Местоположение было гористое и осадная артиллерия двигалась с большим трудом. Полки были употреблены на встаскивание оной по горам. Шел дождь в сей день, дорога была дурная, и люди утомились. Не менее того все подобрались к лагерю в течении ночи и приступили к починке и поправке поломанного. Лагерь наш был поставлен на самом большом возвышении цепи гор, разделяющей Карс от Ахалкалака. Травы были необыкновенно хорошие; воды, текущие с гор, свежие, здоровые; облака, пересекаемые вершинами сих гор, обращались в мелкий дождь и покрывали нас туманом и сыростью, закрывая вид окрестностей.
21-го числа мы спустились с гор и, прошедши 14 верст, прибыли на ночлег к урочищу Гёл-даг. Тут присоединился к нам генерал-маиор князь Бебутов, прибывший из Цалки, с 2 или с 3 тыс. пехоты, что нас значительно подкрепило. Большая часть сих [355] резервов была прикомандирована к моей колонне; в числе оных находились и две роты Херсонского гренадерского полка.
Место, при коем мы ночевали, было замечательно по озеру, которое было у нас в правой руке. Оно выше горизонта земли и окружено кольцеобразным берегом, возвышающимся над горизонтом. Берег сей мог иметь до 50 или 100 сажен толщины и был весьма похож по правильности своей на искусственный.
Подходя к ночлегу, заметили мы в левой стороне партии неприятельской конницы; она немедленно скрылась, как скоро увидела казаков, которых отрядили к ним. У меня нет реляций за сие время; но помнится, что сей случай был выставлен победою. Вследствие сего на генерал-маиора Леонова возложено было наблюдать за флангами нашими во время движения войск и ночлегов.
22 и 23 мы прибыли к реке Яндарасу, близ Ахалкалака. Войска все столпились на крутобережной реке и ждали приказания. Между тем небольшой авангард находился впереди и остановился в виду крепости вне пушечного выстрела. Паскевич остановился на бугре и смотрел на крепость, от коей видны были верхние колонны четырех башен. Ничего не делалось, не предпринималось, не предполагалось, и ему, кажется, ничего не думалось. Любопытные подъезжали ближе, рассматривали крепость, наконец подвинулись на такое расстояние, что пушечные выстрелы ложились впереди нас. В войска послано было приказание перейти реку Яндарасу и стать лагерем.
Ахалкалак был перед нами, и мы подходили к крепости с единой приступной стороны ее, т. е. с равнины, заключенной между двумя крутобережными реками. Крепость построена при соединении сих двух рек, на скалистых и высоких берегах. К соединению рек обращено предместье, окруженное стеною с башнею, к которому нельзя иначе подойти, как спустившись в глубокие яры по камням и поднявшись опять из оных, что трудно даже одному пешему человеку. Не менее того в 1812 году Котляревский взял сию крепость приступом с сей стороны; но он шел в глубокую зиму, когда окрестности Ахалкалака были покрыты большими снегами; ибо зима в сих возвышенных местах сильнее и продолжительнее, чем внутри России. Он шел усиленными маршами от Ахалцыха и так успел скрыть свое движение, что люди его успели попасть на стену и уже заняли часть предместья, когда гарнизон самой крепости узнал о сем и, будучи застигнут таким образом врасплох, принужден был сдаться. Между прочими мерами, предпринятыми Котляревским, дабы скрыть движение сие, можно упомянуть о лестницах, заготовленных им в окрестных города Гори [356] лесах полковыми мастеровыми, коих, приказом по полку, он приказал исключить из списочного состояния бежавшими, дабы не обратить чьего-либо внимания на внезапное отсутствие их из полка. Подвиг Котляревского заслуживает по истине большого уважения; ибо, путаясь в непроходимых в зимнее время местах сих, он подвергал себя даже той опасности, что мог быть занесен снегом и погибнуть со всем своим войском, как то случается весьма часто с теми, которые по необходимой надобности переезжают зимою сими местами из Турции в Грузию, или обратно, почему сообщение по сей границе в течении почти восьми месяцев в году совершенно прекращается. Но Котляревский был отважен, войско его имело к нему полную доверенность, хорошо переносило труды, и Ахалкалак тогда был взят приступом, на коем Грузинский гренадерский полк (бывший тогда Кавказский) заслужил Георгиевские знамена с надписью за взятие Ахалкалака.
Ахалкалак был всегда средоточием воров, выбегавших из наших границ и поселившихся между своими собратьями Карапапахцами. Делая всаднические набеги в наши границы, Ахалкалакский бек, назначенный от Турецкого правительства, всегда направлял и в мирное время сии разбойнические шайки в наши границы и делил с ними добычу. К сим шайкам примыкали всегда Лезгины, выбегавшие из Дагестана по каким-либо преступлениям, в отечестве своем содеянным, и укрывавшиеся от кровного мщения своих соотчичей. Люди сии не могли более, из сего опасения, возвращаться в Дагестан, нанимались служить у Ахалцыхского паши или занимающего его место, получали у него земли, женились, селились и составляли лучшее его войско. Их было от 600 до 700 в Ахалкалаке, когда мы подступили к сей крепости.
Название Ахалкалак 4 есть Грузинское, так как и жители все сего пашалыка, по своим праотцам, Грузины и приняли веру и обряды Мусульман со времени завоевания сего края Турками. Они все умеют говорить по-грузински, помнят еще старинные Грузинские названия фамилий своих и считают себя в родстве с таковыми же христианских Грузин, нам подвластных. Мы имели надежду обратить их опять к христианству; но правительство наше вообще слишком мало внимательно к успеху в таком предприятии, особливо в подобных обстоятельствах, когда вера, язык и обычаи Мусульман вкоренились уже столетиями между жителями. [357]
Ахалкалак значит по-грузински новый город, так как и Ахалцых значит новая крепость, и все названия деревень и урочищ в их местах суть Грузинские. Турки же переменили название Ахалцыха на Акиска.
В самый день прибытия нашего, т. е. 23 Июля, главнокомандующий и окружающие его подвинулись довольно близко к крепости, но без всякой цели. Наконец, вздумали предложить гарнизону сдаться. Из крепости было пущено несколько пушечных выстрелов, коих ядра не долетели до нас. На переговоры вызвался подъехать к крепости Устимович гражданский чиновник, находившийся при главнокомандующем, человек смелый и самых честных и прямых правил, пользовавшийся всеобщим уважением и не могший потому продолжать службу. (Он впоследствии времени искусно уклонился из Грузии).
Переводчиком для переговоров Устимович взял с собою Грузина Андронникова, смело подъехал к воротам крепости и, обратившись к людям, толпившимся на башнях и стенах, требовал высылки одного для переговоров. Таковой отважный поступок со стороны Устимовича заслуживал всякого одобрения, ибо на сих Лезгин нельзя было полагаться и скорее можно было ожидать, что они его убьют из ружей на таком малом расстоянии, как он от них находился. Не менее того они выслали одного Лезгина, который гордо отвечал, что они при себе не имеют ни жен, ни детей своих, а потому и не сдаются, что нам предоставляют взять крепость приступом по лестницам, и уверены отразить такой приступ, как уже и сделали сие однажды при Тормасове, нанеся нам весьма значительный урон. Они хвастались вышиною и толщиною своих стен и крепостью своих башен.
Устимович отъехал; но в тоже самое время начали по нем стрелять из ружей, как равно и по некоторым офицерам, осматривавшим между тем местоположение с правой стороны; но к счастью, никого не задели.
Во время переговоров один казачий офицер, подъехавший с левой стороны довольно близко к предместью, был подозван одним из Турок со стены. Полагая, что его призывают на переговоры, он подвинулся к самому берегу оврага, отделявшего его от предместья, был встречен ружейными выстрелами и ранен смертельно в живот. Он умер в ночь.
Пока все сие происходило перед крепостью, происшествие другого рода, случившееся подле самого Паскевича, лежавшего на бугре, заняло всех нас.
Полковнику Ренненкампфу поручено было дознать расстояние, в котором мы находились от крепости. Сделавши свои наблюдения, [358] он возвратился с ответом. Подполковник Эспехо, который полагался начальником инженеров, изложил свое мнение, что расстояние сие было, не помню, более или менее 15 саженями. Начался спор. Спорившие отошли несколько шагов от главнокомандующего и оба разгорячились. Ранненкампф, вспыльчивее Эспёхо, чем-то скорбился, но кажется совсем понапрасну и, водя рукою и указательным пальцем перед лицом Эспехо, с умыслом задел его по носу. Гишпанца взорвало: Comment! Vous m’avez, frappe? Vous m’avez frappe? 5 и вместе с тем обнажает тупую саблёнку свою и ударяет Ренненкампфа два раза с робостью по руке или, лучше сказать, по рукаву, не смея заносить выше. Ренненкампф, коего сии два удара, слабые, данные с осторожностью, едва задели, не противился оным и, не теряя присутствия духа, продолжает уличать Эспёхо в несправедливости его показания, стараясь ему доказать, что он говорит вздор или не в свое дело вмешался. Но крик, поднятый Кастильянцем, невольным образом заставил всех обратиться к сему зрелищу, и самого главнокомандующего, от которого сие происходило не более как в 15 или 20 шагах и который думал было сначала отмолчаться, слыша в начале один только спор, в надежде, что оный скоро уймется. Но когда дело дошло до стукотни, то он быстро обернулся и несколько раз спросил: что это такое? Эспёхо, осрамленный, изумленный и обробевший от хладнокровия своего противника, не нашел и не придумал лучшего средства, как подбежать к Паскевичу и поднести к нему в обеих руках саблю свою, с некиим преклонением одного колена, как Католики делают сие во время обедни, проходя мимо престола, и положил оружие свое перед Паскевичем. Он тут показался таким странным и смешным Дон-Диегою, что, смотря на фигуру его, нельзя было не представить себе пародии какого-нибудь театрального происшествия, коего сцена полагалась в каком-нибудь Валладолиде. Je, depose mes armes devant mon chef pour les avoir tire en sa presence, сказал он; mon honneur a ete leze 6, Ренненкампф оставался поодаль и улыбался. Qu'est-ce que c'est, qu'est-ce que c'est? закричал Паскевич. Messieurs les colonels qui se donnent des coups, et en ma presence 7; ибо помнится мни, что Эспехо, отдавая саблю свою, прибавил: Rennenkampf m'a frappe 8. Сейчас следствие, следствие, нарядите следствие и [359] обоих арестовать! Арестовали обоих и нарядили князя Вадбольского для произведения сего следствия. Эспехо, отходя, сошелся с Ренненкампфом, который напомнил ему, что дело сие можно было иначе покончить. Эспехо согласился; но случилось иначе: обоих отправили в лагерь и на другой день освободили из-под ареста, а Ренненкампфа отправили разграничивать вновь завоеванные нами земли с Персиянами. Следствие, кажется, было прекращено. Обоим не препятствовали сойтись и постреляться. Я был в тот же вечер у Ренненкампфа, который был на то весьма согласен; посредником с его стороны был двоюродный брат его Анреп, но не знаю, как-то случилось, что они не стрелялись. Эспехо крепко осуждали, и не знаю, каким образом случилось, что Эспехо утверждал после того через год и более, когда ему случилось встречаться с Ренненкампфом, что он для того не требует удовлетворения за нанесенную им обиду, что хочет сдержать слово свое, данное Паскевичу, не возобновлять сего дела по южную сторону Кавказа; Эспехо после сего происшествия всегда казался унылым, оно тяготило его; но, видно, он не имел достаточно духа, чтобы исправить оное и сложить с себя бесславие.
23-го же числа Бурцов был назначен начальником траншей и инженерных работ на время осады Ахалкалака. Речка, которая протекала мимо нашего левого фланга, называлась Гендар; на левом берегу оной назначена была постройка батареи, на коей должен был находиться генерал-маиор Корольков с одним батальоном 42 егерского полка и двумя пионерными ротами. Для прикрытия сих работ назначен был другой батальон того же полка с двумя легкими орудиями и одним дивизионом регулярной кавалерии с двумя Донскими орудиями. Рабочий батальон, приняв инструменты из инженерного парка, должен был выступить на ночь к назначенному месту. Для вооружения сего укрепления назначено четыре батарейных единорога и столько же батарейных пушек, две осадные и шесть кегорных мортир. Артиллерия сия должна была переправиться несколько повыше и в определенное время к месту прибыть.
Все исполнилось, как было предписано. К ночи укрепления поднялись несколько из земли, и 24 поутру открылась канонада. Неприятель слабо действовал с высоких башен своих из неисправных орудий своих и едва ли причинил нам более пяти человек урону. Напротив того, наши орудия, наведенные на вершины сих башен, обстроенных бревнами, сбили орудия и разметали бревна внутрь крепости, что принудило Турок оставить вершину стен и башен, прекратить огонь и столпиться внутри крепости, где их [360] поражали наши гранаты. Все сие не продолжалось одного или полутора часа. Мы в лагере еще все были в постелях и прислушивались к выстрелам, как Паскевич послал за мною адъютанта. Я пришел к нему в торопях и застал его в постели. У него уже было два или три Турецких знамени. Он подозвал меня и с удовольствием и радостью поздравил меня со взятием крепости. Mon cher general, regardez ces drapeaux, la forteresse est deja prise, сказал он и засмеялся (столь ему странна казалась такая легкая победа). Voyez, voyez les drapeaux, повторял он с восхищением. Prenez bien vite, cher general, vos reserves et de la cavalerie et poursuivez l'ennemi tant que faire se pourra; soutenez au moins ceux qui sont alles a la poursnite et qui seront deja loin 9. Я выбежал, собрал сколь можно было скорее свои войска и пошел вслед за неприятелем; но прежде чем описать свою погоню, я опишу в подробности взятие крепости.
Коль скоро Турок начали душить гранатами впереди укрепления, они выбежали в предместье, где им было несколько просторнее; но, видя, что и там им нельзя было укрыться, некоторые из них вылетели на стены и стали махать белыми платками в знак сдачи. Сакен уже с утра был на батарее Бурцова, куда он привел Ширванский пехотный полк. Увидя сие, он смело подошел к стене и как ворота и калитка была завалены камнями и их отваливать было долго, то он закричал, чтобы ему спустили веревку. Турки держались ее, и Сакен, устроясь ногами в стену, влез в крепость с состоявшим при нем поручиком Потебнею; за ними влез мирза Исмаил, начальник Персидских инженеров, который был взят мною в плен в Тавризе за укрывание плана Тавриза. Мирза Джафар только что приехал к нам в лагерь от Аббас-Мирзы с поручением поздравить Паскевича с завоеванием Карса и вероятно для узнания о наших делах. Сей мирза Исмаил был воспитан в Англии и человек с образованием.
Поступок сей со стороны Сакена был слишком отважен и смел: это было не дело начальника штаба первому лезть на стену, дабы попасться в необузданную толпу Лезгин, которые могли его легко убить.
За Сакеном полезли Ширванские солдаты. Между тем отперли ворота, и пехота хлынула в предместье и наткнулась на толпу [361] Лезгин, которых начала обирать. Изумленные сим Лезгины и испуганные алчным видом наших солдат, пустились бежать и, пробежав все предместье вдоль, вышли с поспешностью через степу или в ворота, обращенные к соединению речек. Некоторые из них защищали себя лично и поранили у нас несколько человек. Сие обстоятельство послужило знаком ко всеобщему на них нападению. Самую малую часть полка успели ввести в крепость, где захватили орудия, снаряды, несколько провианта и пленных и самого коменданта, какого-то старика бека, коего имя я забыл; прочие все бросились толпою за Лезгинами, коих было от 600 до 700 человек и приперли к скалам при соединении речек. Тут Лезгинам, приведенным в ужас и отчаяние, не оставалось более никакого средства как бросаться со скалы вниз; они спрыгивали, теснимые нашими штыками, с большой вышины и разбивались о камни.
Когда я прибыл к сему месту с резервами, то Ширванский полк, не продолжавший далеко погоню, уже собирался в предместье Ахалкалака, а преследование продолжалось казаками и драгунами, которые однакоже бегущим не нанесли почти никакого вреда; ибо Лезгины держались более дна оврага, по коему они уклонялись через Хыртыс к Ахалцыху. Я никогда не видал столь обезображенных тел как при соединении речек, где Лезгины бросались со скалы. Головы многих были разбиты о камни, у других руки и ноги были подвернуты непонятным образом под туловище; их лежало по нескольку человек вместе, один на другом, и некоторые еще показывали признаки жизни; другие притаивались убитыми, дабы во время ночи спасти жизнь свою. Люди сии вообще были роста высокого, имели тело белое, правильные и красивые лица и вид совершенно воинственный. Они опомнились только верстах в 7 за Ахалкалаком, где человек 20 из них, изнуренных усталостью, засело в небольшую мельницу и держалось несколько времени. Казаки и драгуны обступили их и завели перестрелку. У нас ранено тут несколько человек, и между прочими инженер-поручик Мельников, бросившийся вперед на них, был ранен в голову ударом сабли или кинжала; но Лезгин сих наконец всех тут побили.
Когда мы через несколько дней после того взяли крепость Хыртыс, то жители говорили, что после взятия нами Ахалкалака они не видали более 15 Лезгин и то раненых, спасшихся от нас, которые пробирались в Ахалцых. Сие, может быть, ложно; но нет сомнения, что к Туркам не возвратилось одной трети гарнизона Ахалкалакского, и завоевание сей крепости имело на них сильное влияние.
По взятии Ахалкалака Бородин был временно оставлен комендантом в оной, дабы принять все меры против чумы, которая была в гарнизоне оной, так как он и до сего был начальником подвижного карантина, имевшегося при войсках. Чума показалась в войсках наших, но строгими мерами была прекращена, исключая Ширванского пехотного полка, в коем было более беспорядка, чем в других полках во внутреннем устройстве и который более других грабил и обдирал убитых и раненых.
... 25-го числа в присутствии войск служили благодарственное молебствие за взятие Ахалкалака, и орел опять парил над нашими колоннами. В тот же день торжествовали вместе и взятие Турецкой крепости Поти, что в Имеретии на берегу Черного моря. Крепость сия была взята особым отрядом, составленным из войск в Имеретии находившихся, состоявших под управлением генерал-губернатора Сипягина. Кажется, что осадным отрядом сим командовал генерал-маиор Гёссе. Осаду, как говорят, вели довольно глупо. Поти небольшой угол, в коем едва было ста три или четыре больного гарнизона...
25-го ввечеру я виделся на весьма короткое время с Грибоедовым, который, отъезжая в Персию в звании генерального консула, заехал повидаться с Паскевичем и принять от него приказания. Но сему посещению была еще следующая причина. Грибоедов съездил курьером к Государю с донесением о заключении мира с Персиею, получил вдруг чин статского советника, Анну с бриллиантами на шею и 4000 червонцев. Человек сей, за несколько времени перед сим едва только выпутавшийся из неволи, в которую он был взят по делу заговорщиков 14 Декабря и в чем он, кажется, имел участие (за что и был отвезен с фельдъегерем в Петербург к допросу), достижением столь блистательных выгод показал редкое умение свое. Сего было мало: он получил еще в Петербурге место генерального консула в Персии с 7000 червонцами жалованья, присвоенными к сему месту. Грибоедов таким образом в миг сделался и знатен, и богат. Правда, что на сие место Государь не мог сделать лучшего назначения; ибо Грибоедов, живши долгое время в Персии, знал и хорошо обучился Персидскому языку, был боек, умен, ловок и смел, как должно, в обхождении с Азиатцами. Притом же, по редким способностям и уму, он пользовался всеобщим уважением и лучше кого-либо умел поддерживать в настоящей славе звание сие как между Персиянами, так и между Англичанами, имевшими сильное влияние на политические дела Персиян и пребывающими постоянно в Тавризе, под предлогом учителей или образователей регулярного войска. [363]
Я, кажется, выше упоминал, в каких личных сношениях я находился с Грибоедовым. Я был весьма далек от того, чтобы к нему иметь дружбу и (как некоторые имели) уважение к его добродетелям, коих я в общем смысле совсем не признавал в нем, а потому и не буду повторять сего. Но как я сам удалялся от него, то и всякое сближение его с семейством моим было для меня неприятно. Мне всегда было досадно видеть, сколько Прасковья Николаевна 10 имела к нему доверенности, и тем неприятнее было узнать о сильном участии, которое она приняла в помолвке Грибоедова на Нине Чавчавадзевой, ибо он к нам под Ахалкалак приехал, к удивлению всех, уже женихом ее.
Грибоедов имел много странностей, а часто и старался прослыть странным, для чего говорил вещи странные и удивлял других неожиданностью своих поступков. Нина прежде еще его несколько занимала и как он извлекал изо всего пользу для своей забавы, то пользовался пущенным о том слухом, дабы выводить из себя ее страстного обожателя Сережу Ермолова. За это однажды у них дошло было почти до поединка, что и прекратило насмешки Грибоедова. Приехавши из Петербурга со всею пышностью посланника при Азиатском дворе, с почестями, деньгами и доверенностью главнокомандующего, коего он был родственник, Грибоедов расчел, что ему не доставало жены для полного наслаждения своим счастьем. Но, помышляя о жене, он, кажется, не имел в виду приобретение друга, в коем мог бы уважать и ум, и достоинства, и привязанность. Казалось мне, что он только желал иметь красивое и невинное создание подле себя для умножения своих наслаждений. Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собой, веселого нрава, кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести. Не имея никого другого в виду, Грибоедов думал о Нине, и с сими думами отправился в Гумры, дабы оттуда приехать в Карс к Паскевичу, но дорогою вздумал жениться и внезапно возвратился в Тифлис, приехал ко мне в дом и открыл свое намерение Прасковье Николаевне, которая от сего была в восхищении. Кроме того, что она надеялась видеть их счастливыми, потому что заблуждалась на счет Грибоедова, ей льстил выбор Грибоедова, ибо Нина была ею воспитана. Она, может быть, вспомнила вскоре после первой радости своей, что сие супружество подает ей средства [364] поправить свои дела по доверенности, которую Грибоедов имел у Паскевича. Она в миг побежала к Чавчавадзевым и без затруднения нашла скорое согласие на сие матери и бабки Нины, двух Грузинок, из коих последняя хотя и умная женщина, но прельщалась связью и сближением с великою, единою ведомою им властью главнокомандующего в Грузии, коего участие было весьма нужно в расстроенном состоянии дел семейства их и тяжбах имели с казною.
Грибоедову сказано было испросить согласие Нины. Он к сему приступил весьма простым образом и получил оное. Нина после говаривала, что она давно уже имела душевную склонность к Грибоедову и желала его иметь супругом. Все сие было улажено у меня в доме. Послали курьера к отцу Нины, который начальствовал войсками и областью в Эривани, и ответ от него получен, без сомнения, утвердительный; он всех более радовался сему союзу.
И так Грибоедов из Тифлиса приехал к нам в Ахалкалакский лагерь женихом. Я его видел, так сказать, мельком в палатке у Паскевича, и он хотел уже со мною быть на родственной ноге, ибо Ахвердовы были через князей Челокаевых в родстве с Чавчавадзевыми; но я не отвечал ему тем же образом, и он мог видеть во мне прежнюю мою недоверчивость к нему. Мне весьма не нравилось, напротив того, сближение его с моим семейством, и я безошибочно был уверен в сильном участии, которое Прасковья Николаевна принимала в сем браке. И Сережа Ермолов был в досаде, но он старался скрыть сие и говорил, что более не думает о Нине и желает ей всякого счастья.
Грибоедов женился по возвращении в Тифлис со всею пышностью посланника, и с таковою же отправился вместе с женою в Персию, где он был убит в народном возмущении. Происшествие сие будет описано в своем месте. К удивлению многих прочитали в журнале Греча после смерти Грибоедова напечатанное письмо его к Гречу, в коем он описывает обстоятельства его женитьбы. На Нину он взирал более как на забаву, чем на жену. Я дал сие заметить Прасковье Николаевне, коей выражения его также не нравились; но, будучи уже слишком ослеплена им, она не могла сознаться в своем ошибочном о сем человеке понятии.
(Продолжение будет).
Комментарии
3. Впоследствии генерал-адъютант, воспитатель Великих Князей Николая и Михаила Николаевичей. П. Б.
4. В подлинной рукописи Н. Н. Муравьева крепость эта пишется то Ахалкалак, то Ахалкалаки. П. Б.
5. Как! Вы меня ударили? Вы меня ударили?
6. Слагаю оружие мое перед моим начальником, так как обнажил его в его присутствии; честь моя была оскорблена.
7. Что это такое, что это такое? Господа полковники дерутся, и в моем присутствии!
8. Ренненкампф меня ударил.
9. Любезный генерал, посмотрите на эти знамена, крепость уже взята. Видите, видите знамена. Поскорее, любезный генерал, возьмите ваши резервы и кавалерии и преследуйте неприятеля, сколько можно будет; по крайней мере подкрепите вышедших на преследование; они уже далеко.
10. См. в «Русском Архиве» 1881 года письма Грибоедова к Прасковье Николаевне Ахвердовой (у которой воспитывалась княжна Нина Александровна Чавчавадзе). П. Б.
Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1828-й год // Русский архив, № 11. 1893
© текст -
Бартенев П. И. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Русский архив.
1893