-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

1828-й год.

(Писано в 1830 и 1831 годах).

Март — Июнь 1828 года. (Отношения к Паскевичу.— Д. Е. Сакен.— Граф Симонич.— Кахетия.— Гассан-бей.— Князь Вадбольский,— Ахалкалак и его взятие.— Ренненкампф и Эспехо.— Грибоедов-жених).

Записки Н. Н. Муравьева-Карского с 1811 по 1827 год включительно изданы в «Русском Архиве» (см. по указателю «Предметной Росписи»). Рассказ о первом взятии Карса (в Июне 1828 г.) еще ранее помещен в «Русском Архиве» 1877 года. Ныне, получив возможность к дальнейшему изданию этих важных для Русской истории Записок, напомним читателю, что в Ноябре 1827 года Николай Николаевич возвратился в Тифлис из славного Персидского похода. П. Б.

...Из армии приезжали поодиночке многие чиновники. Красовский также приехал в Тифлис. Он питал неукротимую злобу против Паскевича за все несправедливости и неприятности, ему сделанные, и не скрывал сего. У него было собрание всех нелепых предписаний, распоряжений и обвинений против него Паскевича, и он читал их тому, кому любо было слушать. Такая откровенность со стороны человека, занимавшего высокую степень, льстила молодым людям, которые около него собирались. Нельзя Красовского оправдать в сем случае. Оскорбления, им несправедливо полученные, были велики; но он не должен был смущать других, в особенности обращать молодежь против главного начальника. Его неудовольствию не было границ. Он просился в Россию, и никакие условия, ни обещания не могли его более удержать под начальством Паскевича. Красовский был в переписке с Дибичем, коему он доставлял, кажется, копии с обвинений Паскевича и оправдания свои с изображением дел в настоящем их виде, и иски его имели полный успех: он был переведен в Россию и под покровительством Дибича продолжал в Турецкую войну службу свою с успехом. Он оказался лучше многих. Красовский, впрочем, храбр и деятелен и чрез сии качества, при весьма недостаточном образовании его, получил себе на войне доброе имя и милости Государя.

Паскевич находил, что Красовский интриговал против него в Эривани с Армянским архиепископом Нерсесом, к которому [318] он однакож прежде сего имел большую доверенность. Донесения его, основанные на столь несообразных предположениях, не могли иметь веса и должны были более служить к его собственному обвинению. Таковых людей всегда удаляли из Грузии, но еще не было примера, чтобы они пострадали в России; напротив того, Государь не переставал отличать сих сподвижников побед и успехов, сопровождавших походы Паскевича и оставлявших его.

Красовский и меня завлекал; но я постоянно уклонялся от него, ибо я еще не разделался с Грузиею и должен был помышлять о семействе своем, которое хотел с собою вывезти, каковой возможности я бы был лишен, если бы, не дождавшись отпуска своего, рассорился бы явно с главнокомандующим. Я хотел с ним разойтись мирно, ибо все до меня касавшееся, касалось и семейства моего. При том же я не находил удовольствия в обществе Красовского, который, по необразованности своей, праздности, а иногда неблагопристойной веселости, не мог меня занимать; а потому я более убегал его, а у себя принимал его с холодностию. Он замечал сие, смеялся моей осторожности и не переставал приставать ко мне; я же, с своей стороны, не желая оскорбить его личность, оставлял его в мыслях, что я убегал его из осторожности, говоря ему, что он должен был рассудить, что ему было нечего опасаться, но что мое положение было иное, что я должен был заботиться о семействе своем. И он находил мысль сию справедливою, хотя и не переставал по прежнему действовать, не взирая на то, что я ему представлял, сколько такое поведение его было далеко от дружеского расположения, которое он мне показать хотел. Казалось бы, что такое с моей стороны обхождение должно было не расположить Красовского в мою пользу; напротив того, человек сей до сих пор не перестает мне оказывать всякое участие и постоянно поддерживал меня в добром расположении Дибича и Государя. Не понимая побудительных к сему причин, я охотно приписываю сии поступки доброй душе Красовского и невольным образом увлекаюсь душевным расположением к человеку сему, который был вообще всегда любим своими подчиненными.

Я был произведен в генерал-маиоры 15-го Марта, за отличие в Персидскую войну, прослужив без малого 8 лет в чине полковника, когда чин сей доставался уже мне по старшинству. Не менее того я обогнал около ста полковников, в числе коих однакоже большая часть состояла из таких, которых уже давно обходили в производстве. Чин сей был для меня весьма приятен тем, что он меня ставил в некоторого рода независимость от [319] обязанностей, которые могли еще на меня возложить в Кавказском корпусе. Меня всего более однакоже радовало влияние, которое звание сие имело на благосостояние семейства моего и отражение почести сей на оное.

25-го числа приехал Паскевич в Тифлис. Ему готовили пышную встречу. Грузинские князья, при всей своей ненависти к нему и не имея даже личного уважения, хотели приветствовать его 12 девицами из лучших фамилий, богато одетыми, которые должны были поднести ему венок или стихи. Сие делали с тем, чтобы склонить его в пользу отцов. Меньшую дочь Чавчавадзева Катеньку хотели также включить, как слышно было, в число сих представительниц; но умное 12 летнее дитя сие слышало в разговорах об обхождении и поступках Паскевича и не захотело принять на себя этой роли. Не знаю, каким образом все дело обошлось без сего лицемерного приветствия, и Паскевич тихо въехал в Тифлис.

Он потребовал меня к себе несколько дней после своего приезда и принял в кабинете своем наедине. Он, казалось, не имел на меня никакого негодования за прошедшее и принял ласково, приглашал остаться на службе в Грузии, обещая мне всякие почести, и прибавил, что, если в прошлую Персидскую войну ему случилось, может быть, иногда выдти из границ вежливости и уважения, то просил меня отнести сие к многоразличным и трудным занятиям, озабочивавшим его в то время, выводившим его иногда из терпения и представлявшим вспыльчивый нрав его совсем в ином виде; наконец, он просил меня забыть все прошедшее между нами неприятное.

Таковой прием начальника достаточен был для меня, дабы оставить личные неудовольствия, которые я на него имел. Я ему отвечал, что мне, как подчиненному, первому следует просить у него извинения во всех ошибках и неумышленных винах, которые я вероятно относительно к нему имел, и что я прошу его забыть оные. Я изъявил ему и желание, и добрую волю свою продолжать службу в Кавказском корпусе, под его начальством, и сказал ему, что просил было письмом к Дибичу перевода в Россию, но что я на днях получил ответ от Дибича, коим он изъявил мне желание свое, дабы я остался в Грузии по случаю предстоявшей Турецкой войны.

Письмо сие я получил дни за два до разговора с Паскевичем. Содержание оного было для меня весьма лестное. Дибич писал ко мне, что присутствие мое находил он в особенности нужным при предстоявших обстоятельствах войны, и я с удовольствием принял сие приглашение. Казалось мне, что и Паскевич получил [320] подобное же на мой счет; не думаю, чтобы иные причины побудили его к столь предупредительному обхождению со мною. Он никогда не мог забыть взятие Тавриса и никогда не прощал сего мне; но в сем случае он вынужден был к обходительности со мною и скрыл чувство негодования, которое он ко мне имел, и мы таким образом примирились.

За сим он испытал меня еще однажды, пригласив к принятию звания начальника штаба в корпусе; но я ему отвечал, что, не избирая рода службы под его начальством, я полагал основательным отказаться от сей должности, в коей пример прошлого похода удостоверял меня, что я не в состоянии был исправлять оную при нем, и он замолчал.

— Есть однакоже, продолжал Паскевич, и другие звания, которые были бы для вас лестны и между коими вы можете избрать то, которое вам более понравится. Вы можете получить начальство над осадою крепости Анапы. Вы можете получить звание начальника областей, которые мы возьмем у Турок. Вы можете получить командование гренадерской бригадой, состоящей из трех полков. Которое вы желаете из сих трех? Я отвечал, что, предаваясь распоряжению начальства, я не полагал себя в праве избирать должностей для себя, и готов принять ту, к которой меня признают более способным, но дал вместе с тем заметить, что последняя была бы для меня всех приятнее. И в самом деле, первое назначение, отдаляя меня от Грузии и семейства моего, не давало мне еще прочного и определенного места; второе предложение казалось мне весьма неосновательным; третье же назначение было для меня лестно: командование 12000 гренадер в военное время должно было меня польстить, и я в скорости получил оное.

После сего разговора с Паскевичем я возвратился в семейство свое совсем в ином виде: все мои желания исполнились, задумчивость моя прошла, и я снова сделался и деятельным, и веселым, что имело влияние и на весь дом мой.

Вельяминов все еще считался начальником штаба в корпусе, но он до второй Персидской войны еще выехал из Грузии и жил у себя в деревне. Надобно было кем-либо занять место сие, на котором не могли устоять в течение менее чем одного года четыре человека: Вельяминов, я, Красовский и граф Сухтелен (он также расстался с Паскевичем не в ладах и уехал после взятия Ардебиля из Персии в Россию через Дагестан, минуя Тифлис).

Речь шла о генерале Панкратьеве и полковнике Шипове, командовавшем сводным драгунским полком в Грузии, пришедшим [321] ко второму Персидскому походу; о генерале Сакене, командире уланской бригады и исправлявшем должность Тавризского военного губернатора. Первый был назначен начальником в Хое над областями, оставшимися еще во владении нашем после мира с Персиею в залог до уплаты условленной дани; второй был несколько замечен в происшествии в Петербурге 14 Декабря (полагаю невинно или несправедливо). О Шипове, как я слышал было еще представлено Паскевичем из Тавриса и отказано. Оставался Сакен ¹, который поспешно приехал из Тавриса и вступил в исполнение должности начальника штаба при Кавказском корпусе.

Сакен моих лет. Его льстило назначение сие и, не взирая на случившееся с предшественниками его, он надеялся удержаться на сем месте, может быть, даже в тайне обвинял предшественников своих в сношениях их с Паскевичем. Сакену очень хотелось быть утвержденным в сем звании, и о нем было представлено Государю; но соизволения не последовало, и он оставался все время исправляющим должность. Он говорит, что его одно только огорчило в сем звании, то, что надобно будет усы сбрить и носить вместо сабли шпагу. Сакен в душе кавалерист, знает службу кавалерийскую в совершенстве и, кажется, посвятил себя совершенно оной. Способности имеет весьма хорошие, в занятиях по службе неутомим и необыкновенной деятельности. Познаний он не имеет, чтением мало занимается. Порядок письменных дел, как все касающееся до обязанности его, знает в совершенстве. Точность в исполнении имеет необыкновенную, равно требует подобной от подчиненных своих, а потому он слывет взыскательным. Часто обращает он слишком много внимания на мелочи, наискучнейших предметов не упускает из виду. Честолюбив в высокой степени, желал слыть великим вождем и имел страсть к получению орденов, как молодой офицер. Справедлив во всяком случае, бескорыстен в высокой степени, В обхождении вежлив и никогда не забывается пред подчиненными, имеет людей, с коими сближается и часто доверяет им слишком скоро и много. В сражении храбр и запальчив. Смелость его бывает необдуманная и может иногда иметь дурные последствия при действиях пехотою и артиллериею; в действиях кавалериею храбрость его уместная. От души добр, сострадателен, услужлив и отличных правил нравственности, честности и благородства. Набожен до странности: читает, так сказать можно, на каждом шагу молитвы и крестится, [322] произнося молитвы мудреным, высоким, писклявым голосом, чего я в нем никак понять не мог. Добрый муж и отец, любит семейство свыше всего в мире, в домашнем быту отлично хорош и счастлив, гостеприимен. Жена его умная, добрая и любезная женщина, обожающая мужа своего.

Вот описание Сакена. Изо всего вышесказанного видно, что человек сей исполнен достоинств, как гражданин и служивый. Его очень многие любили и уважали от души. Он исполнял должность свою с честью и успехом к военное время, когда все занятия его ограничивались лагерем и распоряжениями в военных действиях против предстоящего неприятеля. Неизвестно, имел ли бы он столько успеха в мирное время, когда все дела управления штабом Кавказского корпуса неразлучны с управлением местным, где требовалось, кроме точности, полное и глубокое знание различных народов и сношений их. Зная Сакена, я готов думать. что если бы он вник в сие, то равно бы успел: честолюбие могло его ко всему подвинуть, и он был бы способен к сему делу, увидел бы, что полное применение правил военного управления не всегда приличествует в делах гражданских или требующих обдуманной распорядительности, и вел бы их надлежащим порядком, в особенности карая злоупотребления корыстолюбия.

Со вступлением в должность начальника штаба Сакену предстояла большая забота. Штаб сей уже несколько времени был запущен Вельяминовым, который оным не занимался. С прибытием Паскевича, привезшего своего дежурного штаб-офицера Викинского, который занимался по делам Паскевича, тогда как настоящий дежурный штаб-офицер Красовский занимался с другой стороны, дела еще более запутались. Мое поступление в должность начальника штаба, частые перемены с Красовским, поступление Сухтелена, разделение штаба на местный и походный по отрядам, болезнь, удаление или перемены старших адъютантов довершили беспорядок. Надобно было все вновь созидать, а как Сакен пользовался в начале большою доверенностию Паскевича, то он мог сделать сие; но для сего нужны были его неусыпная деятельность и любовь к порядку. Он начал с того, что с помощию Бурцова сделал проект нового устройства штаба, который прислал и ко мне на рассмотрение. Я сообщил ему тоже несколько мыслей, и он немедленно привел в исполнение новое предположение свое, весьма сложное и наполненное множеством мелочных правил, за точным исполнением коих он строго наблюдал и без которых, может быть, и нельзя было обойтись на первых порах. Сакен умножил число отделений, [323] адъютантов правящих оными, назначил к ним помощников, учредил свою секретную канцелярию, завел приказы по штабу, изобрел, так сказать, новые должности, собрал из полков людей к сему сколько можно было способных и в короткое время создал новый штаб и привел его в состояние движимости для похода. Сею справедливость надобно ему отдать, и памятник сей, им сооруженный, не взирая на все беспорядки и неустройства, введенные по удалении его, еще до сих пор не мог придти в совершенное разрушение.

С учреждением штаба порядок стал водворяться и в других частях войск, чем совершенно обязаны Сакену.

Сакен, во все время, как он исправлял должность начальника штаба в корпусе, постоянно показывал мне дружеское расположение и во всех случаях старался мне угодить и доставить выгоды по службе, к чему могло его склонять ничто иное как личное дружеское расположение ко мне, коим я весьма дорожил.

Севарсемидзев, который числился командиром Кавказской гренадерской бригады, ею не командовал по справедливым неудовольствиям, которые на него имел Паскевич за нескромность его. Он жил в деревне своей Авгали близ Тифлиса, в опале, и дела его по управлению дистанциями Памбухской и Шурагельской и командованию Тифлиским полком (которого он еще не сдал на законном основании) принимали дурной оборот: производилось следствие по доносам поступившего на место его пристава Мариманова. Паскевич сделал о нем представление Государю, в коем вкратце изложил упущения его и представил меня на место его в командиры бригады сей. Сакен показал мне рапорт, который меня удивил по краткости и поспешности, с которою он был написан. Рапорт был отправлен, и через два или три месяца Севарсемидзев отдан под суд (из-под коего он однакоже, говорят, оправдывается), а я назначен командиром гренадерской бригады, коею командовал временно генерал-маиор Попов, не сдавший еще Херсонского полка.

Еще до назначения и утверждения меня в сем звании мне поручено было сделать инспекторский смотр сим полкам, артиллерии при оных состоящей, пионерному батальону и сводному гвардейскому полку.

Видя упущения и злоупотребления, происходившие в войсках в командование Паскевича, слышавши часто от него, что он примет строгие меры к восстановлению порядка и полагая, что толикая доверенность ко мне начальства должна была побудить меня к [324] самому строгому смотру, открытию и прекращению всех злоупотреблений, я, явившись при Сакене к Паскевичу, спросил его, какого рода должен быть смотр ныне предстоящий. Он не понял меня и, полагая, что я его спрашиваю о правилах смотров и формах в бумагах употребляемых в смотрах, стал мне рассказывать их, имея сам о них весьма слабое понятие.

Отозвавши Сакена в сторону, я спросил его, чего от меня хотят: настоящего ли смотра (так как корпусный командир все грозит строгостью) или только личины смотра? Сакен, зная мнительный нрав Паскевича, остерегался с кем-либо отвернувшись шептать, дабы не возбудить в нем подозрения (ибо Паскевич все оглядывался и замечал), и в сем случае Сакен успел только на скоро мне сказать, чтобы я не совершенно налегал на беспорядки, которые встречу и иногда пропускал бы их. Я тотчас увидел, в чем дело состояло и что беспорядки будут по прежнему продолжаться; увидел, что неукосненные представления об оных могли только ввести меня в неудовольствия, не исправив недостатков и злоупотреблений, которые мне было больно видеть. А потому я решился делать предстоящий мне инспекторский смотр единственно с тою целию. чтобы при случае очистить себя от ответственности, которая могла на меня пасть.

Я начал смотр с пионерного батальона, в коем нашел большие беспорядки и упущения. Командир оного полковник Евреинов уже прежде сего, служа в России, много потерпел за подобные злоупотребления... Бумаги о смотре сего батальона я смягчил сколько можно было; но нельзя было скрыть явных недостатков, что было причиною полученных им от начальства неудовольствий. В следующую Турецкую кампанию он остался в Тифлисе за болезнию, а батальон его, нисколько не исправленный, был в походе без него. Евреинов не пользовался славою ни храброго, ни честного человека, и сей последний поступок не мог более расположить в его пользу начальство, до коего доходило много жалоб на него от подчиненных. Батальон его дали полковнику Третилевичу. Никто почти не жалел о Евреинове; ибо не было почти никого, коего бы он не обнес. Человек сей получил должное наказание за наговоры его на Алексея Петровича Ермолова при смене его Паскевичем.

Я инспектировал л. гв. сводный полк, в котором нашел много порядка и устройства. Им командовал полковник Иван Павлович Шипов.

8-го Мая выехал я в Мухравань, дабы смотреть Грузинский гренадерский полк, коим командовал полковник граф Симонич. [325] Симонич, родом Монтенегринец или Далмат, был капитаном во Французской службе и в 1812 году под Красным был взят в плен и отведен с прочими в Казань. Он вступил в Русскую службу, не знаю в какой-то полк, был произведен в маиоры и с тем полком прибыл в 1819 году в Грузию на укомплектование наших Грузинских полков. Кажется, что он был в 42-м егерском. Он был переведен в Грузинский гренадерский полк, где командовал батальоном.

...Симонича назначили полковым командиром, и он полк принял без всякой придачи. Он дела свои хорошо рассчитал. Как иностранец, как человек не знающий службы, он не мог надеяться на такое высокое звание, которое давало ему ход в службе и средства к существованию. Он видел, что мог приобрести себе отечество и звание гражданина, коего он почти не имел по происхождению своему, ибо не имел до тех пор прочного жительства нигде. Он надеялся еще долго прокомандовать полком сим, ибо недавно был только произведен в подполковника, а потом и покрыть недостатки приобретенными деньгами. Он женился на вдове княгине Орбелиановой, Грузинке, и должен был подумать о том, чтобы дать существование своему семейству. Скорый прием, сделанный им полку, выручивший Петра Николаевича Ермолова, доставил ему доброе расположение главного начальства. Симонич не упустил ничего из виду. Он продолжал принимать и угощать всех тех, которые могли его поддерживать; но полк приходил день от дня в больший беспорядок. Он завел обширное хозяйство для своих выгод, построил в Тифлисе собственный большой каменный дом, который ему дает теперь уже значительный доход, взял подряд почты, которую содержал полковыми лошадьми и казенными людьми, имел стада, хутора, продавал лед в Тифлисе летом, словом, сделал все извороты, которые только может изобрести промышленность иностранца, упрочивающего свое состояние в России, что ему и удалось.

Паскевичу сии злоупотребления были отчасти известны, и он грозился на Симонича за содержание почты, допущенное Ермоловым, за постройку дома в Тифлисе и проч. Но все сие было прикрыто раною, которую Симонич получил под Елисаветополем. Симонич храбр, хотя и не распорядителен. Он в душе не злой и не дурной человек, но из первых пройдох...

Мухравань была во времена Ермолова нашим Царским Селом: туда ездил в летнее время главнокомандующий скрываться от жаров с толпою окружающих его. Заботы полкового командира, при [326] больших пособиях, оказанных ему от местного начальства и жителей для построения штаба квартиры и казарм, ограничились только теми строениями, которые нужны были для него лично, для офицеров, для приема приезжих и для полкового хозяйства. Симонич продолжал таким же образом, и он до сих пор живет с семейством в своем доме в штаб-квартире, тогда как роты или батальоны расположены в отдаленных деревнях по обывательским квартирам, часто без своих начальников; штаб-квартира же наполнена людьми от всех рот, живущими в раскиданных землянках, без всякого устройства и занимающимися только различными для полка и полкового командира работами.

В Мухраване находится также несчастная женатая рота полка сего, в устройстве коей не сделано почти никаких распоряжений от полкового командира. Люди сии, в нищете и нужде, совершенно отстали от службы и употребляются больше по надобностям полка и начальников.

Я начал смотр и нашел несказанные беспорядки. Люди жаловались, что у них отбирали накопленное ими для себя сено для полкового командира с уплатою одного червонца за стог, тогда как они могли бы продать оное по 50 р. серебром жителям, что было совершенно справедливо: ибо полковник, накашивая сам много сена, употреблял оное для своих личных выгод по разгонной почте и не должен был брать таким образом собственности у солдат. Подобных жалоб было во всем полку много. При том совершенное опущение людей и упущения но службе, которые я везде застал, ставили меня в затруднительное положение. По приязненным сношениям, в коих я находился с Симоничем, я старался более опираться на то малое число предметов, которые имели лучший вид, и прикрыть сколько-нибудь неприятное впечатление, которое на меня производил смотр полка сего,

Так как я должен был тоже сделать смотр и двум артиллерийским ротам гренадерской бригады, расположенным на Гамборах, как и Донской конно-артиллерийской роте, там находившейся, то 9-го числа поехал я на Гамборы. 1-ю батарейною ротою командовал полковник Долгово-Сабуров, хороший служивый. Не имеющий славы храброго человека, он однакоже был ранен жестоко пулею при вторжении Персиян в границы наши. Сабуров не был любим подчиненными своими, с коими он обращался дурно, по службе же был вообще исполнителен и исправен. Имея его после под командою своею в Турецкую войну, я был постоянно всегда доволен им. Роту его я нашел в порядке. Вторую же легкую роту, [327] коей командовал подполковник Ильинский, нашел я в самом дурном состоянии, но как артиллерия имела своего особого начальника, то и не обращал я на сие внимания. Донская рота, коей начальник был подполковник Поляков, имела все достоинства походной и к бою готовой, но никакого внутреннего устройства.

Гамборы есть одно из лучших мест Грузии в летнее время: оно гористо, окружено лесами, имеет здоровые воды и отличные пастбища. Войска, там квартирующие в выстроенных ими же строениях, не имеют почти никогда больных и пользуются обширными сенокосами. Самое место довольно картинно, и Гамборы служат также летом убежищем от жаров для некоторых служащих в Тифлисе, которые тут укрываются со своими семействами. Через Гамборы идет дорога, почти непроходимая для повозок в Кахетию.

Осмотрев артиллерию, я в тот же день, т. е. 9-го числа, возвратился на равнину и, не переезжая реки Иоры, повернул налево в селение Петерзауле, где стоял первый батальон Грузинского гренадерского полка, там переночевал и на другой день сделал смотр сему батальону, в коем я нашел те же недостатки и беспорядки.

10-го я проехал на Загоранчайский пост и 11-го смотрел 2-й батальон полка сего, который был найден мною также в слабом виде; но больше скромности и менее жалоб между солдатами. Не менее того я принужден был отказать от роты капитану, истратившему уже с давнего времени деньги солдатские, о чем даже не были известны батальонный и полковой командиры: так было слабо смотрение их. Капитан сей Коссович был из прибывших из России перед Персидскою войною и, казалось, уже не в первый раз проходил через испытания такого рода. Сумма, им истраченная, простиравшаяся более чем на 1000 рублей, была пополнена Симоничем. Коссовича старались удалить от полка, не выключая его из службы; но в сем не удалось, и я после того имел случай заметить в нем раскаяние и усердие, почему в конце второй Турецкой кампании простил его и позволил Симоничу по усмотрению своему поручить ему опять роту, если он на него мог надеяться.

Пост, при котором я смотрел батальон сей, находится верстах в 6 от большого селения Загоранчая и был выстроен для хозяйственных заведений полка, косившего около оного большое количество сена. Туда приехал ко мне гвардейский полковник Шебеко, который имел поручение выбрать людей в гвардию и который нашел с помощью моею то что ему нужно было. Выбор был [328] хорош, и к утайке видных людей не было предпринимаемо, как обыкновенно сие делается, никаких мер.

Кахетия простирается по долине реки Алазани, текущей у подошвы Кавказа, из коего берутся источники оной, и впадающей в Куру близ Самухи. Сия долина отделяется от долины реки Иоры, текущей почти параллельно Алазани, цепью гор, закрывающей совершенно всю Кахетию. Для едущего из Тавриса между Иорою, впадающей также в Куру, есть еще долина реки Марткоби; но высоты, отделяющие Иору от Марткоби и последнюю реку сию от Куры, по дороге из Тифлиса, не значительны.

И так от Тифлиса в 18 верстах я переехал речку Марткоби, а после Мухравани речку Иору, которая весною бывает часто недоступною в половодье по глубине и быстроте своей. Все пространство от Тифлиса до Мухравани не представляет ничего занимательного: места отчасти голы и мало населены; видно только несколько деревень в левой стороне.

Мухравань, лежащая несколько в лево от дороги место весьма приятное. Оно возвышенное, а потому здорово, но несколько тесно. По склону возвышения климат опять становится зноен и вреден для здоровья, хотя и не так пагубен как в других местах Грузии, на совершенных низменностях.

Из Загоранчая я поехал уже в настоящую Кахетию, где стояла рота Грузинского полка. Я ехал еще около 15 или 20 верст все тою же равниною утомительною своим единообразием. Передо мною была видна высокая цепь гор, отделяющая меня от Кахетии. Чем более я подвигался к сим горам, тем явственнее становились предметы покрывающие их и, наконец я увидел на покатости гор множество селений разбросанных по оврагам или по большим ущельям, окруженных виноградниками, среди коих возвышались помещичьи дома, хотя не блистательной архитектуры и весьма бедные, но издали представляющие приятный вид.

Я въехал на вершину горы и остановился ночевать в селении Джахри, в небольшом крестьянском доме, который находился на самом переломе горы. Но какой представился очаровательный вид, когда я вышел за дом свой и увидел всю Кахетинскую долину перед собою, огражденную с противуположной стороны снеговою цепью грозного Кавказа, к коему я приблизился, не видев его из-за средних цепей гор, лежащих поперек дороги моей! Я давно уже слышал о сей прелести Кахетии, но не мог полагать, чтобы природа могла представить столь очаровательную картину. Я видел страну сию в самое лучшее время года и никогда не забуду того [329] впечатления, которое произвело во мне созерцание сего благословенного края. Обширная долина Кахетинская, вдоль коей протекала река Алазань, усеяна богатыми деревнями и виноградными садами. Я не умею описать красоты зрелища сего, и вряд ли кто в состоянии будет выразить величие природы, являющейся во всем блеске своем. Я стоял очарованный; мысли мои возносились к Творцу, к прошедшему, к будущему, и я принадлежал к земле сей только воспоминаниями о бесценном друге, коего я ныне лишился. Я благодарил Создателя за дарование мне подруги и за все счастие, коим я в жизни сей наслаждался. Я был истинно счастлив в то время и не упрекну себя в том, что не умел ценить счастия своего.

12-го числа я спустился с горы и прибыл к реке Алазани. Кавказ у меня весь был в виду. Житель Грузии не привык к зрелищу реки, кажущейся довольно тихою в течении своем, текущей между низменными берегами, при коих растет лес. Мы привыкли видеть там более быстрые потоки в скалах, водопады, шумные воды. Река Алазань, напоминающая более Российские наши реки, совершенно противуположна окрестным видам с снегового Кавказа и горных острогов, от оного идущих. Я переправился на челноке или выдолбленном дереве н прибыл в селение Кварели, лежащее у самой подошвы последних отрогов Кавказа. Селение сие, как и все селения в Кахетии, разбросано по большому пространству, и жительства находятся между виноградниками. Деревня сия славится отличным вином. При внешней оконечности оной выстроены каменные казармы, в коих всегда стоят две роты сводного батальона, занимающего на расстоянии 30 или 40 верст, границу нашу против Лезгин, часто нападающих на Грузинские селения и уводящих людей в плен. В начале устроения сей пограничной стражи, они наводили страх на Лезгин и охраняли отчаянно жителей от набегов; но от времени до времени надзор стал слабеть; войска, занимавшие сии посты, обжились в местах сих; начальники и полковые командиры видели в сих глухих и отдаленных постах место удобное для всяких хозяйственных заведений; служба ослабела, и войска наконец заботились единственно об охранении себя, не думая о жителях. Таким образом Лезгины впоследствии времени безвозбранно делали набеги в селения, уводили женщин и детей в плен и уходили с добычею своею в горы, следуя мимо самых казарм, в коих находились войска, считавшие себя счастливыми, что их не трогали. Сие случилось в 1825 или 1826 году. Капитан Чорб, командовавший в том месте ротою, лишился чрез сие роты своей; но он после [330] был прощен, и Лезгины не переставали делать набеги, хотя малыми партиями, в Кахетию.

Кахетия разделена на два уезда Телавский и Сигнахский; к сим уездам принадлежат и земли простирающиеся до левого берега Куры. Сие разделение не правильно, ибо не взято с природы. То что Грузины называют Кахетиею составляет одну долину, населено одним родом селений, жителями одного происхождения и одинаковых обычаев. Кахетия должна бы составлять один уезд; а все что лежит по Тифлисскую сторону гор, отделяющих Алазань от Иоры, должно бы составлять другой уезд.

Управление в уездах производится в судах; как в России, имеются капитан-исправники, и сверх того окружные начальники, коих обязанность состоит, кроме надзора за уездом, в соблюдении границ посредством обывательских караулов, занимающих на Алазани броды в предосторожность от Лезгин. Сии караулы ничтожны, обыкновенно содержатся неисправно и могут скорее назваться извещательными, чем охранительными. Окружные начальники сих двух уездов имеют одного общего окружного начальника, на которого возложены все сношения с Лезгинскими обществами. Долгое время занимал место сие бывший бригадный командир мой, генерал-лейтенант князь Эристов. Старик сей, как сам Грузии, хорошо знал все сношения Лезгин, но был слаб и неспособен по многим отношениям исправлять сию должность, Говорят, что открыты даже довольно значительные злоупотребления в приеме провианта от жителей и от Лезгин, платящих подать в правление его, и что будто он сам был уличен в корыстолюбии. В последнее время перед выездом моим из Грузии все сие перепуталось: были начальниками и князь Чавчавадзе, и Бекович; но, кажется, никто не знал и не нес прямой обязанности или ответственности по сему званию.

В казармах всегда находилась баталионная квартира сводного баталиона, охранявшего границу. Когда я приехал в Кварели, то застал там маиора Полякова, человека пьяного и потому неспособного к исполнению сей обязанности. Поляков служил издавна в Грузинском гренадерском полку и имел славу храброго офицера; но его Симонич вытеснил из полка своего в 44-й егерский. Полякову не хотелось ехать в Имеретию, где новый полк его был расположен, и он выхлопотал себе назначение командующим сим сводным батальоном, в состав коего входили две слабые и беспорядочные роты Ширванского пехотного полка. Я застал Полякова в обыкновенном его виде, то есть вполпьяна, с отвратительным запахом водки, и всячески уклонялся от него; но он [331] неотступно приносил мне жалобы на Симонича, говоря, что его обидели и по службе, и в собственности, что Симонич забрал себе ореховые доски, заготовленные им в большом количестве в лесу около Кварели, что он занял под полковую канцелярию собственный дом его, построенный им в Мухравани (и то, и другое было собрано и построено иждивением солдат). Я сказал о сих жалобах Симоничу, который вероятно тоже был не прав и оставлял дело сие, как и многие сего рода, без внимания.

Рота Грузинского полка, которую я в Кварелях смотрел, была в том же неустройстве, как и весь полк. Ею командовал капитан Сиверич, женатый на побочной дочери князя Дмитрия Захаровича Орбелианова, женившегося на родной бабке покойной жены моей.

Осмотрев роту, я в тот же день переправился обратно через Алазань и приехал ночевать и большое селение, коего названия не помню и где мне отвели квартиру в доме торгующего в том селении Армянина.

Армяне в Грузии занимают место Евреев в Польше. Ничего не может быть схожее во взаимном отношении сих народов, за исключением того, что Армяне пользуются полным правом гражданства и что дворянство их вступает в Русскую службу. Но я говорю об обыкновенном классе людей между Армянами, которые все почти без исключения занимаются торговлею в городах; они купцы, и козни их для приобретения прикрыты званием, которое они занимают в обществе. Но в Грузинских деревнях совсем иное. Там Армяне не занимаются хлебопашеством; промысл их, кажется, не имеет ничего гласного; но они владеют всеми почти произведениями земли и гораздо более имеют веса между крестьянами, чем многочисленные бедные или, лучше сказать, нищие дворяне Грузинские не занимающиеся ничем и прозябающие от малозначущих сборов, установленных обычаем от нескольких дворов крестьян. Сии последние мало уважают праздных и бесполезных помещиков своих, коих часто нельзя распознать от крестьян. Кроме сих двух сословий, составляющих население деревень в Кахетии, прежнее сословие дворян там не так многочисленно. Армяне скупают на месте вино у Грузин и продают оное в городах по произвольной цене, получая за сие большие барыши. Ссужая иногда в долг деньгами бедных помещиков и крестьян, Армяне через сие приобретают право пользоваться и даже владеть имениями их, взирая на обрабатываемые ими лозы виноградные как на свою собственность. Армяне сии имеют прикащиков своих, торгующих в полках, в коих они маркитантами и в коих большая часть жалованья переходит по [332] третям от казначеев в их руки. Такого рода деятельная и обдуманная промышленность доставляет им богатство всей страны; они живут хорошими по тамошнему домами и ни в чем не нуждаются.

Армяне в южной части наших Закавказских владений иначе живут. Они собраны селениями и занимаются хлебопашеством. Есть также в Грузии несколько помещиков порядочнее массы дворянства, но вообще все приходят в упадок. Не менее того остатки замков на возвышениях, украшая страну, свидетельствуют о прежнем благосостоянии дворян и князей и о существовании феодализма. Многим из сих замков принадлежат любопытные предания, передаваемые потомству изустно.

Дом, в котором меня поместили на ночлег, был велик, просторен; хозяин — богатый Армянин, у коего всегда приставали окружные начальники во время объездов своих: новое преимущество, коим Армяне не упускают пользоваться. Я застал по стенам и на ставнях множество надписей и рисунков, свидетельствующих о многолюдстве спутников окружных начальников и о веселом препровождении времени их; нашел и знакомые почерки.

13-го числа я выехал оттуда и, поднявшись на Джахрскую гору, простился с очаровательною Кахетиею, которая в миг скрылась из глаз моих, и я, спустившись с горы, ехал опять утомительною равниною и приехал ночевать в Мухравань, где Симонича не было: он оставался в Тифлисе для пользования раненой ноги своей. 14-го я приехал в Тифлис и осмотрел еще роту Грузинского гренадерского полка. Я был в затруднительном положении относительно Симонича. Мне не хотелось повредить ему; между тем жалобы нижних чинов и беспорядки в полку превосходили явное послабление с моей стороны. Наконец, после долгих соображений, мне удалось написать донесение, в коем по самым важным предметам я ссылался на данное ему предписание о смотре, и сложил таким образом всякую ответственность с себя. Начальство же или упустило из виду потребовать сие предписание мое, или оставило дело сие без внимания по случаю предстоявшей Турецкой войны. В поведении моем относительно Симонича я ничего не скрывал и кроме того на словах объяснил ему самым скромным образом недостатки найденные мною в полку его. Он показывал ко мне всегда приязненное расположение, но вряд ли таков был ко мне в душе своей и в мыслях своих, вероятно не забыв то, что он мог быть на краю погибели своей после смотра моего, открывшего все беспорядки, производившиеся в полку. [333]

Манифест о войне с Турками был уже обнародован; приготовления к оной производились у нас деятельно и, по возвращении моем в Тифлис, я получил 14-го числа расписание войск, в командование мое поступающих. Но я должен был еще прежде окончить смотры войск, не выступающих в поход.

20-го числа я поехал в Душет, где квартировала еще рота Грузинского гренадерского полка и нашел в оной те же беспорядки. В самый день прибытия моего в Душет, по окончании смотра, ввечеру, явился ко мне Абхазский князь Гассан-бей, возвращавшийся из Сибири, куда он был пять лет тому назад сослан в ссылку Ермоловым со многими другими по случаю Имеретинского бунта.

Гассан-бей имел лет за 30 от роду: черты его весьма благородные, роста он небольшого, в обращении очень ловок и любезен, выучился в Сибири порядочно по-русски говорить. Он носил повязку в виде малой чалмы, по-кабардински, и имел почти тоже самое одеяние как Кабардинцы. Смелое и вместе скромное приветствие его уже расположило меня в его пользу. Я в последствии времени имел случай удостовериться, что не ошибся в чувствах и благородных нравах сего почтенного человека; но как я удивился, когда, после первых приветствий, он вручил мне письмо от брата Александра, с которым он в Иркутске был очень коротко знаком и который поручал мне оказать Гассан-бею всякие услуги.

Гассан-бей в объяснении причин ссылки своей оправдывал себя, но был воздержен и скромен. Я его очень полюбил и, отпуская его в Тифлис, дал ему письмо к семейству своему, где он был принят с дружбою. Мне весьма понравилась в нем черта благодарности: он спрашивал, жив ли и находится ли еще в Гори командир там стоявшего полка (полковник, что ныне генерал-маиор Попов), который прислал к нему ужин, когда его везли из отечества его под караулом в Сибирь через Гори. Сему уже прошло тогда более пяти лет, а он не забыл сего приветствия Попова и желал его благодарить за оное.

Гассан-бей в последствии времени несколько раз приезжал в Тифлис. Паскевич показывал ему хорошее расположение и доставил ему чин маиора с пенсиею; но единственно потому, что он был угнетен предместником его. Гассан-бею не нужен был чин маиорский: он, как верный подданный и рассудительный человек, видевший, что слабое отечество его не могло быть независимым от России, желал привести оное в известность и добровольную покорность нам. Но никто его и не расспрашивал об Абхазии, и [334] вряд ли Паскевич даже знал, где находится сия Абхазия (ныне сие ему вероятно стало известнее по неудачной экспедиции, которою, как я слышал, сам он предводительствовал). Гассан-бею было весьма больно видеть тот малый успех, который имели старания его для отечества его; он внутри посмеялся над главнокомандующим и всеми окружающими его, не видя между ними ни одного порядочного человека. Гассан-бей был веры мусульманской и имел вражду с заменившим его по отъезде племянником или дядей той же фамилии, князем Шервашидзе, который был нами утвержден в звании владетельного, но по слабости своей и, как было слышно, по развратному поведению не имел никакого веса среди народа своего, к коему он даже боялся показаться. Сей Шервашидзе был веры Христианской. Нынешние дела Абхазии мне неизвестны, но под правлением Паскевича вероятно обратится ни к лучшему для самых Абхазцов, ни в нашу пользу.

Из Душета я поехал 21-го в Гори для инспектирования Херсонского гренадерского полка и переночевал на Мухранском посту, а 22-го прибыл в Гори, уездный город Грузинской губернии.

Дорога в Гори идет все в недальнем расстоянии от левого берега реки Куры. Кроме большого Мухранского селения, окруженного садами, которое есть родовое имение князей Багратион-Мухранских (из первых фамилий в Грузии), не видно хороших и богатых селений по сей дороге. Местоположение также не представляет ничего очаровательного. Земля не везде обработана, и солнце сожигает летом все растения не политые водою; горы близ лежащие голы. Несколько селений находится в стороне от дороги. Сие есть часть Карталинии. Вправо от дороги находились ущелья Кавказских гор, в коих живут Осетинцы, еще до сих пор не совершенно покорные и иногда тревожащие жителей Грузии небольшими воровскими набегами.

Карталиния во времена царей Грузинских составляла особый удел и называлась царством. Она состоит из пространства, заключающегося между горами, отделяющими оную за Сурамом от Имеретии на Восток до реки Арагвы. Река Кура, вытекающая из Ахалцыхского пашалыка чрез Боржомское ущелье, пересекающее горы и отделяющее Карталинию от Турции, течет среди обширной долины, называемой Карталиниею и, приняв в Мцхете реку Арагву, поворачивает на право и течет к Тифлису.

Идучи по течению Куры, по правой стороне, долина сия граничится живописными горами, отделяющими оную от Самхетии. На реках, истекающих из сих гор, поселено довольное число [335] деревень, и хлебопашество производится с выгодою и успехом; тут имеется много помещичьих домов, старых, полуразвалившихся замков, церквей. Но местами, где не протекает вода, земля необработана, и кроме покатости гор страна сия не представляет ничего пышного для глаза.

О левом береге Куры я выше упомянул. Он довольно гол, но выше Гори и против оного есть долины рек, впадающих в Куру, которые населенны и хорошо обработаны. Вверх по сим долинам, обращающимся в ущелья по мере приближения их к Кавказу, живут Осетины, которые хотя отчасти и считаются помещичьими или подданными нашими, но часто не повинуются ни помещикам, ни правительству, так что к ним принуждены посылать экспедиции для усмирения их. По одному из сих ущелий ведет предполагаемая дорога чрез Кавказ, которую А. П. Ермолов хотел открыть, куда полковник Попов ходил с отрядом лет 6 или 7 тому назад и где он потерял несколько человек. Туда и ныне ходила экспедиция, но кажется, не имела блистательных успехов. Впрочем Осетинцы совсем разны от Лезгин: Лезгины воинственны, Осетинцы же только хищны.

Гори — столица Карталинии, которую мы назвали Горийским уездом. Городок сей лежит при соединении реки Лиахвы, текущей из Осетинских гор, с Курою. Обе сии реки, особливо первая, которую летом переезжают в брод, весною непроходимы от большого прилива воды. Городок построен при подошве совершенно отдельной, не обширной, но довольно высокой и крутой горы, возвышающейся на обширной равнине сей. Вершина горы занята старинною крепостью, хорошо построенною из кирпича и имеющею ходы к воде. Крепостца теперь в хорошем положении и представляет очень красивый вид; обозрение оной весьма занимательно, как и ход к реке с различными оборотами. Я всю исходил ее в другое время. Говорят, что крепость сия была построена во времена владычества Турок в Грузии.

Карталиния не соответствует Кахетии красотою своею и богатством, но имеет одно произведение весьма важное для Грузии: она снабжает Тифлис строевым сосновым лесом, который рубится в Боржомском ущелье и сплавливается по Куре в Тифлис. Сие произведение и средство доставления, которое должно бы составлять богатство края, есть одна из причин разорения оного: ибо лесами в Грузии никто не владеет; их рубят без всякого разбора те, коим надобность предстоит. В Боржомском ущелье всегда имелись воинские команды от всех полков, которые рубили лес сей в [336] казну и сплавливали оный в Тифлис. Кроме несчастий, ежегодно случавшихся при доставлении сего леса по быстрой реке сей, люди занимающиеся сим делом были всегда самые несчастные создания в Грузии. Отделенные от полков и перенося непомерные труды за самую умеренную плату, они лишены всякого пособия от своих начальников, болеют, развращаются или бегают за границу. Офицер же, начальствующий сею сборною командою, наживается и по прошествии нескольких лет составляет себе некоторое состояние не от нижних чинов, а от жителей: ибо вся Карталиния обложена повинностью вывозить срубленный лес к пристани, где оный связывают в плоты, и как работа сия сопряжена с большими по горам и ущелиям затруднениями, то жители откупаются от оной. Для примера сих злоупотреблений назову один случай, довольно известный во всей Карталинии и всем военным, участвовавшим в сем деле. Срублено было одно огромной величины дерево, которое никакие силы мужиков, сколько они ни впрягали под оное пар буйволов или быков, не могли сдвинуть из теснины, в которой оно завалилось. Начальники военных команд приводили к оному подводчиков, заставляя их вытащить то дерево или отплатиться от оного, дабы перевозить бревна обыкновенного размера. Дерево сие несколько лет лежало на месте и получило правильное название золотого бревна.

Попов, который командовал Херсонским гренадерским полком, был произведен 25-го Марта в генерал-маиоры. Я был его старее только 10-ю днями, но обогнал его в чине полковника. Он скрывал свое неудовольствие и принял меня как прежнего товарища; но в приемах сего человека не было ничего ласкового, предупредительного. Он никогда не был таков. Принимая гостей, он выставлял большое количество Шампанского вина, которое пили у него всегда без удовольствия; при сих случаях не соблюдалось у него приличия, и он любил вдаваться в развратную жизнь, что не каждому могло нравиться. Он в то время уже был женат на дочери князя Эристова... Попов несколько остепенился в состоянии супружества, но не приобрел тех качеств, которые бы соделали его любезным или приятным в хорошем кругу. Впрочем я никогда не имел случая быть им недовольным, в давних сношениях знакомства, в коем мы находились. Меня поместили в особенной квартире, и я ужинал у него. Не зная, что я был представлен к командованию гренадерской бригады и надеясь получить оную, он несколько раз в шутках намекал мне об ожидаемом им назначении, хвалясь оным перед мною. Я молчал, не открывая ему того, что знал по сему предмету; тем больнее должно было [337] быть для него, когда он узнал впоследствии времени о моем назначении. Я не хвалю в нем, что в сем разе он не хотел представить мне полка на показ, а сказался больным и предоставил представление полка старшему по себе подполковнику Гофману, говоря, что он сам только командующий со времени производства его и только начальствует хозяйственною частью оного, что никак не избавляло его ни от ответственности, ни от представления полка. Но мне не для чего было тягаться из-за того и, не прерывая с ним наших приязненных сношений, я осмотрел полк его, представленный Гофманом.

При всем мотовстве Попова на вино и на игру, он был скуп, как говорят, в своем домашнем быту. Он пользовался от полка, но отнюдь не от нижних чинов, коих собственность соблюдалась Поповым (он был благороден на сей счет); но, кажется не упустил случая от казны пользоваться, где только мог. Не менее того, он был в долгу, когда полк сдавал, и не имел ничего приобретенного; ибо, при всей скупости своей, расточал много на так называемых в полках гуляньях, то есть на песельников, музыкантов, вино и женщин. Он не поддержал доброй нравственности в полку, но, имея хороших ротных командиров, сохранил некоторый порядок. Он не имел о людях человеколюбивого попечения, что доказывается женатою ротою его, год от года умалявшейся и не пользовавшейся никакими выгодами.

23-го числа я поехал к Боржомскому ущелью, при входе в которое стояло, на левом берегу Куры, шесть рот Херсонского полка в лагере. Там строился блокгауз, дабы воспрепятствовать Туркам вторжение в Карталинию от крепости Ацхур, лежащей за горами, откуда дорога ведет по Куре вниз, в Карталинию. Боржомское ущелье в сем месте составляет узкую теснину, из которой вытекает река Кура с быстротою. Известия были, что в Ацхурской крепости, находившейся верстах слишком 40 от блокгауза, было собрано до 700 Турок, составлявших гарнизон крепости; но никаких наступательных действий не было заметно.

Осмотрев роты, тут расположенные, я возвратился в Гори, где 24-го числа сделал окончательный смотр полку и остальным ротам оного. Я нашел беспорядки, но не такового рода, как в Грузинском полку: люди не были обижены, но были некоторые упущения по службе.

25-го числа я выехал из Гори и прибыл на Чальский пост, что в 20 верстах от Гори, около вечера, почему и отправился ночевать в селение Чалы, в семи верстах оттуда, несколько влево [338] от дороги, где меня поместили в полуразвалившемся замке, в грязной комнате, куда собрались ко мне Грузинские князья и надоедали мне своими глупыми разговорами и тягостными, на расчетах основанными, угощениями; ибо после того они без зазрения совести стали меня просить о принятии их родственников к себе: звание пустое, бесполезное, отяготительное для начальника, которого ставят в обязанность доставить подобному дармоеду чины и награждения, за то что он в походах сзади ездит без всякого дела, не будучи ни к чему способен. Но я от них отделался и, как будто предвидя просьбу их, ничего не касался из неопрятного и дурно изготовленного их ужина.

26-го я возвратился в Тифлис и изготовил, сколько время позволяло, свои донесения о смотре.

Приготовления к войне с Турками были уже почти совсем окончены, благодаря трудам и распорядительности генерала Сакена. Главнокомандующий пожелал перед выступлением в поход дать жителям Тифлиса и прибывшему из Карса или Эрзрума Турецкому посланцу зрелище приступа крепости, и для сего приказал нескольким войскам собраться около Тифлиса, где предполагалось атаковать старинную крепость, уже почти в развалинах.

Войска были разделены на осаждающие и осажденные. Кроме того гарнизон был еще усилен частью жителей, коим роздали холостые патроны. Маневр начался на высотах за городом со стороны бань и, наконец, пошли на приступ. Канонада, батальный огонь, движущиеся на приступ колонны, все сие составляло занимательное зрелище, на коем был собран весь город. Случилось довольно странно, что местоположение Карса и взятие сей крепости (менее чем через месяц после сего маневра) довольно с сим сходствовали, только в большем виде.

Л.-гв. сводный полк, который участвовал на манёвре, должен был возвратиться в Петербург. Ему очень досадно было, что не удалось принять участие в самом штурме Карса, о чем в полку, кажется, услышали еще в Тифлисе до выступления полка, в котором, как слышно было, не отдавали по сей причине полной справедливости нашему подвигу. Про этот полк также говорили, что он удовольствовался взятием Тифлисской крепости и после сей победы возвратился в свои квартиры в Петербург.

Теперь приступаю к описанию первой кампании Турецкой войны, при чем, соблюдая прежний порядок и цель сих Записок, буду [339] описывать все, что со мною случилось, и те замечания, которые я мог сделать касательно лиц и предметов меня окружавших и обстоятельств, которые представились в течение оной.

14-го Мая я получил расписание войск, поступающих в мое командование.

Пехота.

Действующие батальоны:

Грузинского гренадерского полка.

Эриванского карабинерного.

Ширванского пехотного.

Артиллерия.

Кавказской гренадерской артиллерийской бригады батарейной № 1 рота.

Кавказской гренадер. артиллерийской бригады легкой № 2 рота.

21-й артиллерийской бригады батарейная № 1 рота.

Донская казачья артиллерийская № 3 рота.

Нижегородский драгунский полк.

Казачьи полки.

Генерал-маиора Леонова.

Полковника Карпова 2-го.

Черноморский № 4.

Войска сии должны были собраться к 25 числу Мая месяца к селению Каракализику, верстах в 130 от Тифлиса, и до прибытия моего находиться на сборном месте под командою старшего. Каракализик был избран сборным местом, потому что он находится по дороге к Карсу, в направлении коего предположено было начать военные действия, вероятно потому, что главные силы Турецкие ожидались со стороны Эрзрума. Г.-м. Попов с отрядом прикрывал Карталинию от вторжения неприятеля.

Первые движения сии не были, как кажется, основаны на каком-либо общем плане кампании. Не знаю, кем предположения сии были предложены; но в последствии исполнение оных совершилось, как будет видно, с успехом.

Я взял к себе в звание отрядного адъютанта поручика Исупова, служившего у меня в полку и перешедшего в уланы. По упразднении Тавризского временного правления, в коем он находился при Сакене, Исупов оставался без особенной должности. Полагаясь на его преданность ко мне и на способности его, я взял его в надежде, что он превозможет некоторое расположение к лени, которое в нем было заметно, и я долгое время был им доволен и доставил ему большие по службе выгоды различными награждениями, которые он получил по моим представлениям. Но под конец второй Турецкой кампании, я был, может быть, отчасти причиною, что [340] он избаловался; я уже не видел в нем ни усердия, ни преданности и отпустил от себя.

16-го Мая я получил от Сакена отношение, коим он уведомляет меня, что движение вышеозначенных войск было отсрочено впредь до приказания. Причиною сей отсрочки было, кажется, то, что средства наши к продовольствию и транспорты не были еще в совершенной готовности.

Наконец, 27-го Мая я получил третье уведомление от Сакена, коим он извещал меня, что войска назначенные в командование мое на сборное место к селению Каракализику, должны были собраться к 4-му и 5-му числу будущего Июня месяца. Состав отряда сего изменился. Сводный уланский полк состоял из 4 эскадронов, сформированных из 4 полков 2-й уланской дивизии, пришедшей в Грузию для Персидской войны и коих остатки возвратились в Россию в самом несчастном виде, потеряв большую часть людей и лошадей от болезней. Ни настоящей дисциплины, ни настоящего надзора не было в сем сводном полку, который называли в насмешку Зардобским по названию селения сего имени на Куре, где по дурным распоряжениям начальства погубили большую часть дивизии сей без военных действий в смертоносном климате и месте в Персидскую войну.

Однакоже полк сей дрался хорошо. Сакен в особенности покровительствовал оному, как сам принадлежащий к войскам сей уланской дивизии. Под конец войны, молодые люди, из коих полк сей был составлен, привыкли к полевой службе и трудам. Лошади уже были почти все переменены новыми ремонтами с Кавказской линии, степными, и полк сей несколько раз отличался в сражениях; но порядка и дисциплины никогда в нем не было, как и доброй нравственности. Им командовал полковник Анреп, человек молодой, с образованием, но без видных способностей и мало знавший службу.

Анрепа имели причины полагать у нас наушником у Паскевича, и он, кажется, в самом деле занимался сим ремеслом, почему и мало кто с ним знался. Он имел припадки сумасшествия и по нескольку дней не мог никуда показываться; впрочем в нем не признавали обширного ума и тогда, когда он не лишался оного. По окончании Турецкой войны он был произведен в генерал-маиоры и уехал в отпуск. На обратном пути, едучи из Москвы, около Серпухова, с ним сделался припадок сумасшествия; он ушел от станции пешком в сторону, оставя экипаж свой и людей, пришел в деревню, взял подводу, подъехал к болоту, оставил оную и один ушел в топь, где его и нашли через два [341] дня по пояс в воде, опершегося на кочку и едва подающего признаки жизни. Его повезли обратно в Москву, но не доезжая города он умер...

Паскевич должен был 5-го числа выехать из Тифлиса, 7-го прибыть на ночлег в Каракализик, 8-го ночевать на реке Казанчай что в Карагачинских горах, а 9-го прибыть в Гумры, почему я и предписал командиру Эриванского карабинерного полка полковнику Фридрихсу выслать две роты из его полка на Казанчай для караула главнокомандующего.

2-го Июня я сам выехал из Тифлиса, при чем было не без слез. Я желал, чтобы меня проводили до Приютинского поста, и так как не было достаточного для всех помещения в коляске и бричке то и не мог пригласить к сему Прасковью Николаевну ². Сие произвело неудовольствие, которое кончилось так же легко, как и началось ребячески. Ей казалось прискорбно удаление всего семейства от нее; однако она согласилась отпустить сестер, дабы не лишить их удовольствия приятной прогулки. Хотя сия маленькая встреча была и не кстати (ибо ей давно уже надобно было привыкнуть к мысли видеть меня с женою розно), но я не обратил особенного внимания на сей случай, простился с нею однакоже довольно холодно и уехал...

Комментарии

1. Это славный впоследствии граф Дмитрий Ерофеевич. П. Б.

2. Это Ахвердова, теща Н. Н. Муравьева по первому его браку. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1828-й год // Русский архив, № 11. 1893